Тут внимание Альбино отвлёк новый гость, появившийся в воротах. И не мог не отвлечь, ибо его вид приковал к себе взгляды всех собравшихся, свободных от танцев и любовных интрижек. Это был полноватый толстогубый человек лет пятидесяти, восседавший на муле. Ноги его в щегольских сапогах плотно облегали бока животного, но едва он слез вниз, обнаружилась причина такого прилегания: между колен приехавшего могло свободно, не задев их, пролететь пушечное ядро. Но кривизна его ног не шла ни в какое сравнение с округлостью брюшка, выпиравшего из-под дублета, как у живот матроны на сносях. Лоб мужчины, высокий и лысеющий, почему-то украшал лавровый венок, делая его похожим на сатира Силена. Сходство с безотлучным спутником Вакха усугублялось маленькими поросячьими глазками и носом, похожим на пятачок.

— О, Боже… — из уст сидящего рядом с Альбино Франческо Фантони вырвался стон. — Это Сильвио, где моя чаша с цикутой? Тихий ужас…

Увенчанный лавром сразу направился туда, где трапезовал Пандольфо Петруччи с приближенными, а из осторожных расспросов Фантони Альбино выяснил, что это — Сильвио Леони, необычайно плодовитый творец, одописец мессира Петруччи, создатель возвышенных од и славословий, который из-за любви к обильным возлияниям и страданий от их последствий был прозван Блевони. Фантони зло обронил, что этим же эпитетом можно обозначить и все поэтические творения Сильвио, но самое ужасное не это…

— Боюсь, нам придётся насладиться чтением его виршей, я угадал это по физиономии, вчера он перепил в кабачке Джанмарко, ночью у него явно был понос… тьфу, порыв вдохновения, я хотел сказать… — горестно пробормотал Франческо, — ох, чует сердце, быть беде. В прошлый раз, когда он захватил нас всех в парадной зале мессира Ручелаи и начал читать свою новую поэму, у меня разболелись зубы и виски сдавило, как обручем…. Не удрать ли, пока не поздно, а?

Но было поздно. На поляне появились Пандольфо Петруччи, Антонио да Венафро, епископ Квирини, подеста, хозяин праздника мессир Палески и Фабио Марескотти. Слуги владельца виллы скликали гостей в круг, музыкантам, веселящим танцоров, было велено замолчать. Альбино успел заметить прокурора Монтинеро, на физиономии которого при виде мессира Сильвио проступило нечто от педагога, твёрдо решившего отходить тупого ученика мокрыми розгами. Мессир же Венафро неожиданно для монаха извлёк из кармана веер, хоть на поляне дул свежий ветерок и было совсем не жарко. Подеста, напротив, потребовал у слуги, принесшего ему стул, доставить сюда его теплый плащ, а монсеньор епископ Квирини, послав Леони взгляд христианского мученика, бросаемого по приказу императора Диоклетиана в пасть льва, тем не менее скромно сел на предложенное ему место у возвышения, с которого поэт должен был читать стихи, покорно и печально склонив голову, словно служа иллюстацией старинного духовного напева: «Вот плоть святая для креста, какие муки ждут Христа…»

Как понял Альбино, уйти с чтения — значило дурно зарекомендовать себя в глазах капитана народа, и потому все приближенные Петруччи сочли, что чтение чем раньше начнётся, тем быстрее закончится. Они сгрудились у возвышения, где актерам предстояло позже разыграть спектакль, а монсеньор епископ, устав ждать, начал громко бить в ладоши. Поэт, теперь вполне разумно задрапировавший кривизну ног длинным плащом, вышел перед публикой и начал чтение.

 Я милость воспою и суд,  И возглашу хвалу Пандольфо;  Законов суть и ратный труд  Познал он тонко, и не только, —  От своенравных уклонясь,  Не слушая совет коварных,  От порицаний устранясь,  Наветов, наущений тайных,  За стол с собой он не пускает  Надменных, злых, неблагодарных;  своей трапезой угощает  Правдивых, честных, благонравных,  И где с ним вместе ни сойдутся  Льстецы, мздоимцы, дураки  Они Пандольфо изженутся  Одним движением руки!

Альбино стало неловко. Даже стыдно. Он давно заметил, что стыд за другого порой болезненнее собственного. Но похоже, что стыд испытывал только он один. Пандольфо Петруччи слушал дифирамбы себе самому со спокойной улыбкой, Венафро внимательно наклонил голову к поэту, словно боясь упустить хоть слово, и прикрыл перекошенную половину лица веером, Фабио Марескотти тупо смотрел на поэта и, казалось, думал о другом, мессир Палески льстиво улыбался и кивал, точно подтверждая истинность сказанного, Монтинеро, стоявший рядом с Катариной Корсиньяно, нежно поглаживал руку девицы, которую та неосмотрительно ему протянула, подеста, сидевший слева от Петруччи, смотрел на поэта с несвойственной этому лицу томной задумчивостью, а монсеньор епископ Квирини в конце чтения восторженно зааплодировал, вскричав «Браво!»

Подлинная мука и явное страдание, маска древней трагедии и безнадёжная скорбь были написаны только на лице Франческо Фантони, причём бедняга, похоже, не очень-то и играл. Он покраснел, по шее его пошли красные пятна, брови сошлись на переносице. Он, казалось, был в жару. Мессир же Леони безжалостно начал новый стих.

 Льет всегда благочестивый  Токи мудрости из уст,  Муж Пандольфо наш любимый  Изрекает правый суд:  Сердцем чист благой правитель,  Тверды истины стопы.  От неправды избавитель,  Покровитель красоты!  Ищет, ищет беззаконный,  Чтоб невинность погубить,  Нет, он мнит, ей обороны,  Но Пандольфо защитит!  Ведай: честность и невинность  Увенчаются венцом;  Злость, нечестье горделиво  Кончатся своим концом!

Несчастного Фантони, похоже, всерьёз трясло и колотило, он наконец догадался незаметно под длинными волосами закрыть ладонями уши, но зычный голос одописца всё равно проникал в них. Зато монсеньор епископ Гаэтано Квирини был в полном восторге. Он вскочил, громко хлопая в ладоши и крича «Гений!!», на его крики поэт поклонился с видом неподдельной скромности, Пандольфо Петруччи тоже соизволил пару раз ударить в ладоши, после чего весь синклит зааплодировал.

Поэт же, вынув третий лист, продолжил чтение.

 Пандольфо наш несет  Оливы ветвь в долины,  Бедных спасает от бед  и от злой судьбины.  Истина во всех сердцах,  И правда воцарится,  В его блаженных днях  Счастье поселится.  Лавр увьет его чело,  Славою украсит вечной,  Чтоб имя Пандольфо цвело  Хвалой чистосердечной.

Тут монсеньор епископ, всё ещё стоявший на ногах, подошёл к Пандольфо и заявил, что предлагает провозгласить мессира Сильвио Леони королем поэтов. Петруччи благосклонно кивнул, пиит, не желая упускать столь благоприятный момент, спустился к капитану народа, на ходу ловя восхваления и комплименты. Петруччи лаконично похвалил поэта, слова «прекрасно» и «великолепно» уронил и странно улыбающийся Венафро, подеста просто пожал поэту руку, да так, что тот скривился, и, рыдая от восторга, ему на грудь упал, благословляя его, Гаэтано Квирини.

Однако после того как толпа восторженных ценителей поэзии поредела, а осыпанный восхвалениями пиит ушёл с Пандольфо Петруччи на виллу, Альбино довелось понять, что монсеньор епископ Квирини был склонен не только к кощунствам и непотребной ругани, но и оказался ещё и отъявленным лицемером. Это выяснилось в ту минуту, когда на поляне у пиршественного стола уединились его преосвященство и прокурор Лоренцо Монтинеро. Альбино сидел с Франческо Фантони за полой шатра, но слышал весь разговор.

— А почему ты не предложил читать эти стихи в церквях с амвона вместо проповедей, Гаэтанелло? — иронично поинтересовался прокурор, разливая вино по стаканам.

Гаэтано Квирини зевнул и сладко потянулся.

— Полно тебе, Лоренцо. Поэзия — девка гулящая, доступная, её любой задарма оттрахать да обрюхатить может. Но если человеку с головой она порой рожает нормального младенца, то насильнику завсегда подарит выблядка с волчьей пастью или двумя головами… Это все зола и пепел. Но что значит «кончатся своим концом», — вот что я хотел бы понять, — задумчиво произнёс его преосвященство, глядя на закат сквозь рубиновое вино в стакане, — мне почему-то померещился в этот дурости некий сакральный смысл… Древние говорили, что боги иногда возвещают свою волю и изрекают пророчества устами самых непотребных потаскух и тупоголовых иеродулов. «Горделиво кончатся своим концом» — снова раздумчиво повторил он, — он имел в виду cazzo, мужской конец, что ли?

Монтинеро усмехнулся.

— Ты всё усложняешь, Нелло. В прошлый раз у него что-то в стихах закатывалось закатом или хвалилось похвалою… Я не запомнил… А, славилось славой! Твоё здоровье! — прокурор опрокинул в себя стакан, — а теперь — «кончается концом». Всё логично. Все начинается началом и заканчивается концом. Вот что он имел в виду.

Гаэтано Квирини надменно покачал головой.

— Ты мыслишь поверхностно и легкомысленно, и не тебе, Энцо, читать волю богов. А я над этим в ночи помозгую…

— Не сломай мозги, Гаэтанелло, Бога ради, — обронил вслед Квирини Монтинеро, но епископ уже растаял у дверей виллы.

Небо тем временем потемнело, гости всерьёз опасались, что дождь испортит финал праздника, но тучи разошлись, и ночь засияла звёздами. Альбино снова обратил внимание на людей Марескотти, но они просто распивали вино и перешептывались. Франческо Фантони куда-то незаметно исчез. Слуги хозяина расставляли скамьи для театрально представления, к Альбино подошёл мессир Арминелли и затеял долгий разговор о некоторых тонкостях перевода с арамейского, в затемненных сумерками уголках сада слышались вздохи влюбленных. Никколо Монтичано ушел к конюшням, туда же пошел и Пьетро Грифоли. Появился Лоренцо Монтинеро стал прислушиваться к разговору Альбино с Арминелли, снова доверху наполнив стакан красным вином.

Альбино, сосредоточась, объяснял, что лучшей возможностью понять один арамейский текст стал для него его аналог на греческом, они заговорили о найденных недавно маранских рукописях в Испании, горячо обсуждали их, но тут появившийся у скамеек Антонио да Венафро сказал Монтинеро, что Фантони только что на его глазах опорожнил у приезжих актеров бутылку вина, да так и свалился под театральные леса.

— Дурно меры не знать. Толковый малец был бы, если б не вино, — с сожалением обронил он Монтинеро.

— Если бы не хмелел, лишь понюхав пробку, — насмешливо уточнил Монтинеро. Сам мессир Лоренцо пил уже третью бутыль, но на его бледных щеках не проступало даже румянца.

Альбино испугался. В его глазах со стороны Фантони подобное поведение граничило с преступной беспечностью. Неужели он не заметил взгляды, которыми озирали его Грифоли, Монтичано, Сильвестри и Донати? Они только и ждали случая сделать ему какую-нибудь пакость, по лицам видно было. А он порхает, словно беззаботная бабочка! Пьет и, бесчувственный, валяется, где придётся! Как можно так рисковать?

Альбино извинился перед Арминелли и, сделав вид, что направился по нужде, торопливо свернул к шатру венецианцев. Фантони подлинно спал на соломе под сценой, слегка всхрапывая. У ног его лежала гитара все в том же дорогом чехле. Альбино покачал головой. Боже, какое легкомыслие… Он осторожно повесил гитару себе за спину, подивившись тяжести инструмента, потом попытался поднять Франческо, но безуспешно, и тогда он, подхватив Фантони под мышки, поволок его из шатра.

— Иисус Мария, куда вы его тащите? — над Альбино возвышался Лоренцо Монтинеро.

— Тут дует, он может простудиться, — растерянно ответил Альбино, сказав первое, что пришло в голову.

— Есть те, для кого таскать мессира Фантони — обязанность, — окинув пьянчугу пренебрежительным взглядом, насмешливо пояснил прокурор.

Он развернулся и крикнул слугу Фантони, и тот, отрок лет четырнадцати с большими оттопыренными ушами, обреченно кивнув, подхватил господина под мышки и отволок в палатку торговца сластями, к тому времени уже опустевшую, стоявшую возле протоптанной конскими копытами колеи для скачек. Он уложил пьяного господина на сено, накрыл конской попоной, а Альбино отнёс туда же его гитару. Теперь он видел Франческо и надеялся, что это оградит его от мстительной злобы людей Марескотти.

Самые упрямые танцоры ещё резвились и требовали от музыкантов продолжать играть, однако уже начинался спектакль, зрители рассаживались. Скрипачи и гитаристы перешли к шатру. Занавес раскрылся, и на сцене появилась красивая девица в платье Коломбины. Альбино видел спектакли заезжих актеров только в детстве, сейчас смотрел завороженно, волнуясь каждой перипетии сюжета, болея душой за влюбленных, которым мешал злой опекун Панталоне и помогал хитроумный слуга Бригелла. Краем глаза он видел, как Катарина Корсиньяно сидит двумя рядами ближе, но рядом с ней с одной стороны сидела сестра, место же с другой — пустовало. При этом, увы, узнать, соединились ли в брачном союзе красавица Изабелла и прекрасный Лелио, Альбино было не суждено: у занавеса появился взволнованный Камилло Тонди, взгляд которого уперся в Арминелли и Альбино.

— Умоляю, господа! Заклинаю, помогите!! — дыхание толстяка спирало, он задыхался.

Альбино опомнился и удивился волнению мессира Тонди.

— Но что случилось?

Оказалось, случилась беда. Мессир Тонди потерял Бочонка. Он был здесь, вот только что, сидел рядом и вдруг пропал!! На лице архивариуса был написан ужас. Альбино торопливо поднялся и огляделся, но кота нигде не было видно. Впрочем, увидеть чёрного кота под чёрным небом на чёрной траве было, что и говорить, сложно.

— Никуда он не денется, ваш котяра, он на моих глазах сожрал дюжину монтальчинских колбасок и заел их хвостом жареного карпа! Как не лопнул! Сейчас где-нибудь отсыпается, — брезгливо бросил Тонди Элиджео Арминелли, явно не собираясь помогать коллеге в поисках.

— Он всегда спит у меня на коленях, — с жаром возразил Тонди, — он не мог пропасть! Его наверняка украли, — пробормотал он отчаянно, не отвечая на ехидный вопрос Арминелли, кому нужен раскормленный до безобразия чёрный котище? Альбино же, памятуя, что мессир Тонди снизошел к его просьбе и помог разобраться в сложных для него обстоятельствах, чувствовал себя обязанным помочь и предложил мессиру Камилло пойти поискать кота вокруг виллы.

На глаза толстяка навернулись слезы благодарности.

— Да, да, умоляю вас, мессир Кьяндарони. Я не очень хорошо вижу ночью, но потерять Бариле… это… это было бы ужасно, просто ужасно… — они пустились в обход виллы. — Он совсем ручной, я выходил его… Он не мог убежать от меня, — толстяк остановился, схватившись за сердце, но, отдышавшись, двинулся дальше.

Они обошли виллу с юга, около получаса бродили по беседками и окрестностям, звали кота, распугивая влюбленных по кустам, потом Альбино вышел на маленькую пустошь, озаренную луной и окаймленную дубами, кроны которых казались в ночи совсем чёрными, но на освещённом месте что-то выделялось, Альбино заслонился от лунного света, рассмотрел впотьмах колодец и тут, к счастью, заметил пропажу.

— Вон он! Сидит возле колодезного ворота!

— О, мой Бог, он же упадёт в колодец, утонет! — взвизгнул Тонди.

— Успокойтесь, мессир Камилло, с чего бы ему туда падать? — резонно возразил Альбино. — Кошки ведь боятся воды, но он, видимо, просто захотел пить, ведь рыбы наелся. Сейчас мы осторожно подойдем, сразу хватайте его, а потом достанем воды и дадим ему напиться.

Толстяк снова отдышался и на цыпочках двинулся к колодцу, нежно повторяя: «Кис-кис, маленький мой, крошка моя…» Его толстая крошка, надо сказать, вовсе не собиралась падать в колодец, Бочонок громко мяукнул, признав хозяина, и спокойно дал себя забрать. Альбино же, подумав, что ведро внизу, ибо его нигде больше не было, взялся за ворот, но тот не прокручивался, застряв.

— Ничего не понимаю, — растерянно обронил Альбино, — я не могу достать ведро.

Тонди, счастливый обретением любимого кота, спросил, не крутит ли он ворот в другую сторону, но это было возражение человека, явно никогда не имевшего дела ни с чем, кроме книг. Альбино, весьма терпимый к людским заблуждениям, мягко ответил, что ворот можно крутить в любую сторону, но беда в том, что он вообще не крутится. Он снова налег на ручку, напрягся, и тут ему показалось, что цепь скрипнула, но тут же снова расправилась, и на дне колодца раздался еле слышный плеск. Тонди изумился, попросил Альбино подержать кота и сам взялся за ворот. Несмотря на сидячую жизнь среди книжных полок, мессир Камилло, видимо, сохранил немалую силу в широких плечах, и ему, в отличие от Альбино, удалось, кряхтя, несколько раз провернуть ворот.

Тяжелая цепь, вначале сухая, потом — со стекающими с нее прозрачными каплями, намоталась на ворот и подняла из колодезной глубины тело утопленника, зажатое между двойной цепью и доской, к которой по краям крепились два крюка. На одном из них, мерно раскачиваясь под животом покойника, было прицеплено ведро, полное чёрной воды с танцующим в нём отражением белой луны.