Тем временем во дворе, несмотря на дождь, собирались самые почётные гости праздника. Капитан народа и его советник изволили оглядеть отхожее место и, что делало честь уму обоих, пришли к тому же выводу, что и подеста с прокурором. Петруччи чувствовал себя по-дурацки: ведь именно он приказал снять охрану с Донати, направлявшегося в уборную. Конечно, он и представить не мог, что смерть может настичь того в нужнике, и вот на тебе…

Мессир Корсиньяно подлинно служил Пандольфо немым укором, однако подеста был достаточно умён, чтобы не напомнить ему об этом. Он коротко рассказал кузену о предпринятых действиях и заявил, что всё будет зависеть от заключения врача.

— Не знаю, что и подумать, — честно и самокритично заметил Пасквале, — это просто чёрт знает, что такое. Думать, что некто убил его, запер задвижку изнутри, а сам вылез через щель величиной с грецкий орех сбоку или пролез в щель над дверью на виду у всех, чересчур фантастично. Равно утверждать, что молодой парень, которому и тридцати нет, мог просто так на стульчаке отдать Богу душу, смешно. Послушаем, что скажет Стефано.

Петруччи кивнул.

Паоло Сильвестри и Никколо Линцано, вышедшие во внутренний двор в числе первых, молча переглядывались, и их взгляды легко читались. Ещё неделю назад в Ашано их было четверо, и вот — вдвое меньше. Бог ли, чёрт ли вмешался в дела человеческие, но это были совсем не шутки. И Паоло, и Никколо не отличались большим умом, но даже они поняли, что некая враждебная им сила, точно насмехаясь, уничтожает их одного за другим, и самым пугающим было именно то, что невозможно было понять, кто им мстит и за что, человеческая или божья рука сводит с ними счёты.

— Говорил ли в последние дни Донати, что ему кто-то угрожал? — голос подеста отвлёк их от туманных размышлений.

Паоло и Никколо растерянно покачали головами.

— О чём он вообще говорил с вами накануне? Вы виделись утром? — не отставал подеста.

Линцано покачал головой. Он встретил Донати около палаццо Марескотти, когда они выходили для участия в свадебных торжествах. Донати и Сильвестри жили в доме мессира Фабио, он, Никколо, — дома.

— Мы всё равно узнаем каждый его шаг, — повернулся к Паоло Сильвестри подеста. — С кем он виделся в последние дни, что говорил? Был ли у него враг? Что он говорил, когда вы шли сюда?

Сильвестри в раздумье почесал затылок, потом сообщил, что Донати в полночь уходил и вернулся только на рассвете, проклиная небо и землю. Карло сказал, что набрёл на старуху-сводню в полуподвале, та предложила ему молоденькую красотку за две лиры. Он пошёл в комнату, где было хоть глаз выколи, нашёл там девку. Правда, ему показалось, что у неё дряблые ляжки и зловонное дыхание, когда же он после взял из камина горящую головню и зажёг висевший наверху светильник, то увидел лохмы волос с проседью. На макушке «молоденькой красотки» сияла лысина, где свободно прогуливались одинокие вши, а в середине узкого и морщинистого лба была выжжена отметина, как будто её заклеймили у рыночного столба. Брови, облепленные гнидами, нависали над глазами, которые слезились и источали гной, рот был крив, оттуда стекала слизь — из-за отсутствия зубов старуха не могла сдержать слюну. Его стошнило, и он ушёл, не заплатив. По этому поводу Карло и разорялся с самого утра, а больше ничего Паоло припомнить не мог, особенно заметив, как оторопело замер, выслушав его, подеста и как согнулся в хохоте пополам прокурор Лоренцо Монтинеро.

Рядом оказалась и Катарина Корсиньяно. Её рассказ Сильвестри откровенно шокировал. Монтинеро, заметив свою наречённую, велел ей забрать сестёр и ехать домой к отцу.

— Танцев больше не будет, дорогая, — заметил он, — слушать же мерзкие подробности жизни покойного тебе, конечно, неинтересно.

— А где ты провёл прошлую ночь? — вдруг дотошно поинтересовалась девица, уперев руки в бока и глядя на прокурора с тем въедливым подозрением, с которым судья обычно оглядывает закоренелого преступника, предъявившего, однако, суду неопровержимое алиби.

— О, ты уже ревнуешь, мой ангел, — по-кошачьи промурлыкал Лоренцо, — свидетельствую перед Богом, что прошлую ночь я провёл в собственном доме в одинокой постели, но я видел сладкий сон про то, что ты рядом. Я не шляюсь по весёлым кварталам, дорогая.

— Положение не позволяет? — иронично поинтересовалась Катарина.

— Честь, — надменно проронил прокурор.

Крепко прижав к себе чёрного остроухого кота, с веранды озирал двор мессир Камилло Тонди. На щеках его проступал хмельной румянец, в глазах плыл туман. Альбино заметил, что он не особо расстроен происходящим, но был исполнен любопытства и внимательно слушал все разговоры в толпе, хоть они, в общем-то, ничего нового не содержали.

— Нет, что ни говорите, а странно это. Мёртвый в запертом изнутри нужнике, как это? — удивлялся Джованни Ручелаи, уже успевший вместе с мессиром Миноччи справить нужду и вернуться во двор.

— Он мог отравиться чем-нибудь, вот и всё, — высказал свежую мысль мессир Миноччи, — он, я сам видел, на грибы налегал, попался один ядовитый и пиши пропало….

— Не было там ничего ядовитого, — зло обронил, резко встревая в разговор, хозяин дома мессир Томазо, увидев в подобных предположениях хулу на дом Убертини, — грибами у нас старая Джулия заведует, она их сорок лет заготавливает и сама уминает чашками. Никогда никто не травился. Вы же не думаете, что он отравлен? — расстроенный Убертини протянул руки к Тонди, стоявшему на веранде с котом.

Архивариус погладил проснувшегося кота, сказал, что насчёт грибов ничего не знает, он ел их и прекрасно себя чувствует, а затем сообщил собравшимся, что сам он слышал о смерти в нужнике только однажды, точнее, прочёл о подобном в книге христианского историка Сократа Схоластика.

— Это было, когда стареющий император Константин вызвал в 336 году от рождества Христова в Константинополь ересиарха Ария и спросил, признает ли тот никейский символ веры? Арий солгал, что признает. Император поверил в обращение еретика и велел константинопольскому епископу Александру принять Ария в церковное общение. — Мессир Тонди на мгновение умолк, опустив на пол кота, который, вытянув вперёд передние лапки, сладко потянулся, согнув дугой спинку и хвост. — Это привело ариан в великую радость, — продолжил мессир Камилло, — а истинных христиан, напротив, повергло в смущение. Выйдя из дворца, ересиарх шествовал посредине улицы как триумфатор, в сопровождении многочисленных сторонников, но вблизи площади внезапно почувствовал расслабление желудка. Спросив, где здесь поблизости отхожее место, он поспешил туда и, по словам Сократа, «впал в такое изнеможение, что с извержениями тотчас излилось из него большое количество крови и вышли тонкие внутренности, и он тут же умер».

Сие повествование повергло слушателей в трепет, несмотря даже на то, что погибший Карло Донати на еретика, а тем паче на ересиарха, ну никак не тянул, хотя бы по причине полного отсутствия мозгов. Но сказанное заставило многих задуматься, а, главное, к радости мессира Убертини, совсем позабыть предположение о грибном отравлении.

«Кара Божья…» Эти слова, что и говорить, любого ужаснуть способны, и направление мыслей собравшихся изменилось. Покойнику припомнили, что в Господнем храме он был нечастым гостем, постоянно по блудным домам шлялся, в винопитии умерен не был, к тому же гневлив был и старших не уважал, да и пакостей творил, что и говорить, немало.

Тут же, как водится, поползли шепотки и новые предположения — одно хуже другого.

— Скорее всего, просто рукоблудил над выгребной ямой, поскользнулся, да виском и стукнулся.

— Не исключено, что заразу подхватил галльскую, вот и помер.

Альбино увидел, что по ступеням спускается во двор Франческо Фантони, уже один, без девицы. Он вовсе не показался монаху радостным, напротив, имел недовольное выражение лица и мрачно озирал двор и столпившийся народ, но тут из бани появился медик, и все обернулись к нему. Мессир же Стефано, заметив обращённые к нему лица, поморщился. Он понимал, что придётся едва ли не публично расписаться в собственном бессилии, а кому такое понравится? Тем не менее, врач вытер вспотевший лоб и сообщил мессиру Пандольфо, что представленный его вниманию мертвец умер от остановки сердца, точнее, от паралича сердца. Перед смертью у мессира Донати был обморок.

— А ведь с ним это уже было, — неожиданно подал голос Сильвестри, — он и на турнире однажды упал, но не на ристалище, а у шатра, и жаловался потом, что дышать не может и в груди болит.

Это припомнил и Линцано, и всех остальных словно отпустило. Слов нет, смерть мессира Донати настигла нелепая и грустная, но раз остановилось сердце — что тут попишешь? Это и с молодыми бывает.

Дождь к этому времени уже перестал, новобрачных отвели в их покои, и так как капитан народа решил вместе с Венафро вернуться к себе, то и все остальные гости почувствовали, что им пора восвояси. Поднялась обычная сутолока, никто не мог найти перчаток, куда-то подевались все шляпы, у мессира Миноччи исчезла сбруя, а лошадь ускакала прочь с конюшни, но её поймали. Постепенно на длинных лестницах стало безлюдно, всюду царил ералаш, и несло винным перегаром. Стулья были раскиданы, скатерти залиты пивом, служанки громко жаловались, что выпивохи изгадили пол, и всюду валяются осколки стекла, а на скатертях видны отпечатки сапог и отметины шпор. Шарь теперь по углам со свечой иль с лучиной коптящей, да всё вымывай…

Все эти жалобы, отнюдь не предназначавшиеся для посторонних ушей, довелось услышать мессиру Марескотти, который со своими людьми ждал, когда привезут телегу для покойника, мессиру Камилло Тонди, который во время сборов домой опять упустил кота и нашёл его под лестницей, да Альбино, который потерял свой плащ, долго искал его, и наконец обнаружил его у коновязи на чьём-то осле во дворе дома.

* * *

Новость о смерти мессира Карло Донати быстро разнеслась по городу, контрада Улитки, к которой принадлежал покойный, скликала людей на похороны. Ни мессир Тонди, ни Элиджео Арминелли, ни монна Фантони, никто из знакомых Альбино не выразил сугубой скорби по поводу этой смерти. Скорее наоборот. Случившееся развеселило сиенцев, никогда не отличавшихся сентиментальностью, до упаду. Они нисколько не изображали горя, рассказывая друг другу мерзкие подробности произошедшего, судачили напропалую и даже сочинили паскудную песенку «Отхожее место — конец нечестивых» с омерзительным припевом: «Над ямой выгребною!», повторявшимся после каждого куплета, а какой-то сугубый кощунник создал на эту тему даже хорал на мотив «Veni, Creator!»

Альбино, придя домой уже в сумерках, застал дома Фантони. Тот, непривычно грустный, наигрывал безотрадный напев, тихо подпевая:

Альбино не понимал, почему Франческо, к которому на шею сегодня вешались красотки, столь невесел? Из-за смерти в палаццо Убертини? Но ведь умерший вовсе не был его другом, напротив, они враждовали.

— Жаль, что всё так вышло, — он осторожно опустился на стул рядом с Фантони, — такая случайная, нелепая, внезапная смерть, — Альбино покачал головой. — Без покаяния, без последнего напутствия.

— После блудной ночки, — в тон ему кивнул Франческо и усмехнулся. — Да, в рай ему не попасть. Но вы ошибаетесь, мессир Альбино, смерть эта, напротив, своевременна, справедлива и, уж конечно, неслучайна. Это, собственно, и не смерть-то вовсе.

Слова эти, произнесённые с недоброй и насмешливой миной, привели Альбино в оторопь. Он понимал, что Фантони знает, что говорит, ибо, в отличие от него, гораздо лучше него понимает происходящее в Сиене, и самого Франческо тут знает каждая собака. Но подобное суждение свидетельствовало о том, что Фантони молчаливо одобряет происходящее, что вовсе не было новостью для Альбино. Удивила именно уверенность тона Франческо.

— Вы уверены в этом?

Фантони рассмеялся.

— Нет. Это только предположение, однако основания у него вполне достаточные, уверяю вас. Впрочем, это подлинно пустяки. — Франческо снова пробежал пальцами по струнам гитары.

Монах смутился. Он и верил, и не верил Фантони. Убить Донати не могли, это было ясно. Но слишком уж серьёзен был тон гаера-весельчака, и слишком ненадёжны глаза. Это не случайная смерть, утверждает он. Но почему? Неужели всё же шутит? Или он имеет в виду, что смерть эта именно провиденциальна — неизбежна, неотвратима и закономерна?

— А я всегда боялся случайной смерти, — пробормотал Альбино, отвечая уже даже не Франческо, а своим мыслям, — это… ведь это зачастую главное событие, итог жизни. Оно не должно быть случайным, пусть в нём будет неотвратимость, смысл жизни — сделать эту неотвратимость желанной, именно эта желанность будет означать, что ты жизнь не просто прожил, провёл, протянул во времени, но исчерпал жизнь, выявил в ней высший смысл, осмыслил и постиг её.

Франческо усмехнулся снова.

— И далеко отсюда до бессмертия?

— Всё шутите?

Сверчок покачал головой.

— Мы должны быть готовы к непредсказуемым событиям, которые могут произойти. Или не могут произойти, или могут не произойти. Или — не могут не произойти…

— Но почему вас так огорчила смерть Донати, Франческо? На вас лица нет…

— Донати? — казалось, Фантони впервые слышал это имя, — ничуть я не огорчён, с чего вы взяли? Собаке — собачья смерть, это говорит закон справедливости. Правда, наш добрый Бог утвердил закон милосердия. Милосердие выше справедливости. Милосердие не пропускает в рай собак, но полагает, что бешеная собака может изменить свою сущность и покаяться. Вы верите в это?

— Да, я видел чёрных людей, во прахе лобызавших ноги Христа, они менялись.

— Знаете, я рад, — продолжал, словно не слыша, Фантони, — что загробная участь темна, как вода в облацех. Эта туманная размытость позволяет предполагать, что милосердие всё-таки справедливо.

— Бунтуете?

Франческо усмехнулся и покачал головой.

— Бунты — дело черни да солдатни городского гарнизона, которой вовремя не заплатили. Если вам сказали, что я солдат, то это ошибка: я бедный музыкант, и мне плохо сегодня. — Он посмотрел в окно пустыми глазами. — Знаете, Альбино, в шестнадцатилетней девочке, почти ребёнке, я нынче увидал блудницу. Молодая кошечка, которой хочется варенья, но не хочется пачкать лапки. Чистенькая, никаких правил, лишь лёгкий поверхностный лоск, но какой поток алчбы и желаний под этим хрупким льдом, что трещит при каждом шаге! Никогда ещё не чудилось мне в дыхании почти ребёнка более мерзкого смрада распутства. Чтобы затащить её на сеновал, нужен был только сеновал, вот в чём ужас. И не я, так другой. А что удивляться? Сколько честных девиц в одну ночь становились публичными девками! Развращённость — это закон природы? Неужели добродетель — лишь праздничный наряд, который надевают в церковь, а в остальные дни недели сидят у окна и поглядывают на молодых блудников, что проходят мимо, мечтая оказаться в их объятьях? Пятно первородного греха… Разве смыли его с человеческого лица те полторы тысячи лет, что мы ветшаем вместе с нашими книгами?

Альбино внимательно посмотрел на Фантони. Он говорит о Лауре Четоне?

— Вы нездоровы, Франческо.

Фантони отрицательно покачал головой.

— Сказать, что думаешь, — разве это болезнь?

— Если сказанное греховно — то да.

— О, — рассмеялся Фантони, — праведные мысли! Я их знаю. И Свет во тьме светит, и тьма не объяла его. Это хорошо. Плохо то, что свет предполагает бесконечность тьмы. А самое дурное — тьма внутри этой девочки. Она станет шлюхой. И неважно, выйдет ли она замуж, сбежит ли из дома с любовником или отдастся первому встречному. Это тьма. Тьма не пожрёт свет, но сколькие сломают в этой тьме ноги и души… Вечная тьма, в которой мы бредём и падаем, как упали когда-то.

— Первородный грех не только боль, — не согласился Альбино, — если человек пал с высоты, он может на высоту и подняться.

— А… вот в чём моя беда, — вяло пробормотал Франческо, — я боюсь высоты. Не всякой, ибо люблю смотреть на город с колокольни. Я боюсь высоты, с которой люди похожи на муравьёв. Мой братец Джильберто умел смотреть на реки крови и слез и во всем видеть провидение…

— Зачем вы так? — Альбино не мог понять странных слов Фантони, но видел, что тот подлинно выбит из колеи, — всё в мире управляется провидением. Бог карает тех, в ком нет покаяния. Разве вы не видите этого?

— Провидение? — прошептал Фантони и поморщился, — мне или не хватает истинной веры, или монсеньор епископ Гаэтано что-то перепутал в доктрине.

Альбино скривился. Имя Квирини было ему ненавистно.

— А знал ли он её вообще?

— Конечно, — ядовито проронил Фантони, — не зря же его учили в Риме.

Альбино покачал головой.

— Ваши мысли — больные мысли. Вы просто утратили Бога, Франческо, вы утратили Бога-Любовь…

Фантони кивнул.

— Да, не выдержал искушения, — усмехнулся он, — оказался слаб. Но бедный Бог! Злодеи ненавидят Его за то, что Он мешает им творить зло, а добряки — за то, что Он не мешает злодеям творить зло…

— А скажите… Катарина Корсиньяно, — спохватился вдруг Альбино и умолк.

— Катарина? — бездумно пробормотал Франческо. — Она башковитая и не блудливая.

— Я не о том. Мессир Монтинеро принуждает её к замужеству явно против её воли, подеста же просто не замечает этого. Почему?

Фантони опешил.

— Бросьте. Кто её принуждает? Просто любая уважающая себя кошечка должна пошипеть и повыгибать спинку, прежде чем подпустит к себе кота. Лоренцо ей нравится. Я к их свадьбе уже сочинил две величальные и уверяю вас, не зря трудился. А подеста… Ему же надо пятерых девок пристроить. Да и чём Монтинеро-то плох?

— Но он отогнал от неё всех поклонников.

— И правильно сделал, — хмыкнул Франческо.

* * *

…Альбино долго не мог забыть разговора с Фантони, он был растерян, точнее, поколеблен в своей, дававшей ему силы и спасавшей от уныния уверенности, что всё, совершающееся с людьми Марескотти, суть промысел Божий. Франческо насмешливо намекнул, что считает случившееся делом рук человеческих, то есть, новым преступлением, новым злом, и недобрый блеск глаз Фантони и его уверение в достаточных основаниях для такого суждения расстроили и огорчили Альбино.

Однако назавтра, чем больше он, сидя среди библиотечных полок, думал о гибели Карло Донати, тем меньше верил Фантони. Альбино пытался вспомнить, кто и куда выходил из гостей за свадебным столом, но там царило обычное пьяное веселье, и, хоть он прекрасно помнил все эпизоды застолья и речи с пожеланиями счастья молодым, но ничего, что могло бы иметь отношение к гибели Донати, в его памяти не задержалось.

Да и не в том было дело, кто и куда отлучался из пиршественного зала. Пожалуй, выходили все. Были минуты, когда он не видал за столом мессира Арминелли, выскакивал танцевать его сосед, которого ему представили как Рафаэлло Пуччи, только Филиппо Баркальи никуда не уходил, напряжённо сидя на углу стола на краешке стула, и не вставал из-за стола епископ Квирини. Впрочем, Тонди тоже никуда не уходил. Но ведь дверь нужника была заперта изнутри, и никто, кроме Донати, не мог этого сделать! И медик признал причиной его смерти остановку сердца.

О чём же говорил Франческо? Фантони вроде не имел счетов с Марескотти: гаер никогда ничем не злил мессира Фабио, Альбино даже как-то видел, что они довольно мирно о чём-то шептались. Да, это было в Ашано. Что до его ссор с людьми Марескотти, так там имели место, в общем-то, обычные склоки отпрысков знатных фамилий, весенний гон молодых самцов, распри из-за женского внимания и побед на палио, и у красавца Франческо, удачливого наездника и прекрасного певца и танцора, не могло не быть завистников и недоброжелателей.

Альбино мог лишь подумать, что устами Фантони говорило похмелье, хоть и не заметил, чтобы тот напился на свадьбе Убертини. Фантони умел лицемерить, и было весьма трудно понять, когда он серьёзен, а когда шутит или кривляется. Впрочем, ему одному это в вину ставить было нельзя: в окружении Петруччи так или иначе лицемерили и притворялись все, все лгали, говорили не то, что думали, делано восхищались, произносили пустые, напыщенные и льстивые речи, клялись в преданности, но всё это было фальшью.

Да и само окружение капитана народа пугало. Очень умный Антонио да Венафро был холоден и бесчувственен, как недельной давности труп, а если верна поговорка: «Скажи мне, кто твой друг, и я тебе скажу, кто ты», то кто такой Пандольфо Петруччи, чьими друзьями и приближенными были негодяй Фабио Марескотти, равнодушный к добру и злу Элиджео Арминелли, прокурор Монтинеро с глазами палача, пьющий, ругающийся, как сапожник, ведущий абсолютно светский образ жизни монсеньор епископ Квирини, лицемерные льстецы Палески и Убертини? А Козимо Миньявелли, Одантонио Ланди, Теренцио Турамини и Аничетто Грифоли? Кто они, воспитавшие сыновей, способных всемером надругаться над девушкой? Но не только. Лгал и притворялся и Камилло Тонди, стараясь если не попасть в тон творящемуся в окружении Петруччи, то явно нося маску дурака-Панталоне, и только случайно трагические обстоятельства приоткрыли Альбино его подлинное лицо.

Альбино порой казалось, что и Фантони, изломанный и кривляющийся фигляр, тоже носит маску, что он умней и серьёзней, чем нарочито хотел выглядеть. Но зачем? Что связывает его с этими людьми? Монна Анна уверяла, что он даже сводничает для них. Если это так — то он, конечно, погибшая душа, но ведь в разговорах с ним проступали, Альбино чувствовал это, мощь духа и истинные суждения. Франческо понимал, что вокруг творится беззаконие, однако участвовал в нём. Зачем? Хотел возвыситься до положения советника, вроде Венафро, или стать фаворитом Марескотти?