Сам Этьенн узнал об этом от мсье Бюрро, но не хотел идти туда один, боясь увидеть и труп, и Элоди.

Арман изумился ему — выразительное лицо Этьенна потемнело, глаза были окружены коричневой тенью. Он походил на ангела, наклонившегося над бездной, отсвет пламени которой опалил несмываемой гарью его глаза и кожу.

Сам Этьенн чуть отрезвел и словно очнулся. Боже мой, что же он наделал и зачем? Пелена помрачения медленно сползала с глаз. Когда он хладнокровно измывался над Лоретт, то искренне полагал, что вправе сделать это, но сейчас не мог понять, что заставило его довести несчастную дурочку до смерти. Что она сделала ему, Господи? Что она вообще могла ему сделать? Но нет, он не виноват. Он не убивал её. Хотел ли он её смерти? Нет. Ему было абсолютно безразлично, жива она или мертва, но он не думал… не верил в такой исход. Чёрт возьми! Если дуре что и взбрело в голову — при чём тут он? Он не убивал её!!

…Тело удалось подцепить багром одному из слуг. Оно ещё не успело распухнуть, но почернело. Элоди, закутанная в черную шаль, казалась выше и тоньше, чем обычно. Вокруг её глаз тоже залегли тени, и глаза царили на исхудавшем и осунувшемся лице. Она достаточно спокойно смотрела на тело сестры, но Арман видел, что держится она неимоверным усилием воли. Клермон поспешил к ней, оставив Этьенна.

Этьенн, лишившись опоры, покачнулся, но устоял на ногах. Он молча смотрел на тело той, что осквернил, но не узнавал его. Если она утопилась — то почему лицо столь черно? Ил? Но лежащий рядом багор был тоже измазан илом, но цвет его был не черным, но зеленовато-бурым. Он почувствовал, что сил в нём прибыло. Он попросил слуг попытаться отмыть лицо — и даже ринулся помогать — настолько вдруг ударила его внезапная мысль. Элоди молча смотрела, как он суетится над трупом, и не шевелилась, но Арман, поняв что-то, помог Этьенну.

Вода стекала с лица покойницы, не делая его светлее. Этьенн схватил руку утопленницы и с силой потёр её прибрежным песком. Ил отслоился, и под ним проступила черная, обугленная кожа. Клермон встретился глазами с Этьенном и несколько минут они заворожённо смотрели друг на друга. Этьенн вдохнул полной грудью. Она не покончила с собой. Она погибла, как Габриэль и Рэнэ де Файоль. Он не виноват. Эта мысль была для Этьенна невероятным облегчением. Он надеялся, что Клермон объяснит все Элоди, и она поймет, что он не виноват… Элоди и вправду поняла, что тело не могло обуглиться в воде, но это понимание ничего не проясняло.

Что произошло с Лоретт?

Дювернуа так и не решился подойти ближе, в ужасе оглядывая берег с пирса. Эта новая смерть, столь страшно сузившая круг оставшихся, для него была страшным знамением. Нужно бежать отсюда, нужно любой ценой выбраться из этого проклятого замка, где бродит жуткий убийца, день ото дня множащий свои жертвы. Сегодня же он попытается… но как? Наспех сбитый плот на реку ему не перетащить. Вещей много — как забрать их? Река вынесет из ущелья, но он никогда не плавал — как не врезаться в берег на излучине? Ждать же окончания постройки моста — безумие, за это время сумасшедший маньяк уничтожит их всех… Что делать, что же делать? Его трясло.

Сюзанн, опершись на ствол прибрежной ивы, наблюдала за всеми взглядом сумрачным и затуманенным. Она видела, что из её попытки очаровать Клермона ничего не получалось — Арман по-прежнему ошивался вокруг этой бестии Элоди. Только что он прошел мимо, даже не заметив её! Между тем — и в этом она не призналась бы даже себе, не то, что брату — в неё странной занозой вошло и неимоверно саднило болью странное ощущение, поселившееся где-то в ладонях, в кончиках пальцев, но потом разлившееся ядом по телу. Её — непонятно, почему — до дрожи взволновало прикосновение к этому юноше, к его плечам и белоснежной шее, а его отрешённые синие глаза, в которых она даже не отразилась, заворожили. Когда тот ушёл, и брат тоже покинул её, Сюзанн снова и снова вспоминала белые пальцы Клермона, его запястья, чистую, как у женщины, кожу… Брат пошутил, что он совсем неискушен. Но именно эта неискушенность и привлекала.

Но повторялась вечная история жены Потифара и прекрасного Иосифа…

Впрочем, Сюзанн не то, чтобы хотела его. Нет, она хотела, чтобы он смотрел на неё так, как на эту чертову чернавку, так же бережно прикасался — но к её плечам, и нежно сжимал — но её руки… А впрочем, нет. Чего там? Она хотела его. Хотела. Первую партию она проиграла. Брат запретил ей пользоваться привораживающими средствами — но ей и не хотелось прибегать к ним. Ведь эта ведьма Элоди заворожила его собой, и не только его — она свела с ума и Этьенна, и покойника Файоля, что даже в сонном бреду бормотал со злостью её имя, а что она?

Но пока эта дрянь так смотрит на Клермона этими жуткими глазами-блюдцами, его не оттянуть. Да и чертов братец — с ума сошел, ей-богу, смотрит на неё как слепой на солнце, совсем голову потерял. Не угостить ли мерзавку тем дивным снадобьем, о котором говорил Шаванель? Братец отойдет от бредовой страсти — ей же спасибо скажет. Да и какого черта ей считаться с вечными прихотями Тьенну — у неё свои прихоти, и они должны быть на первом месте! Плевать ей и на Этьенна! Решено. Она сегодня же разделается с этой девицей — и к её услугам будет Клермон.

Сюзанн направилась к себе, а мсье Бюрро, Этьенн и Арман отнесли тело несчастной Лоретт в склеп.

Все нижние ниши колумбария были теперь заполнены и неожиданно оба они переглянулись. Две верхние ниши были пусты. Пустела и самая верхняя. Они словно приковывали к себе взгляды, томили странными, тягостными мыслями.

— Мсье Гастон, а почему здесь шесть ниш?

Мажордом мягко пояснил, их всегда было шесть и здесь нашли упокоение шесть основателей рода де Шатонуаров. Но лет двенадцать назад, во время ужасного наводнения, склеп и все замковые подвалы затопило. Он горестно махнул рукой. Восстановить усыпальницу не удалось.

Этьенн чувствовал себя ужасно. Несмотря на то, что смерть Лоретт, кажется, не была самоубийством — легче ему не стало. Воображение навязчивое, как душный кошмар, рисовало его измывательство над покойной. Что он наделал, Господи? Не подходя к Элоди, Этьенн сел на поваленную корягу, беспомощно опустив руки, глядя на пруд. Лицо его было измученным и больным, и Элоди поймала себя на мысли, что ей жаль его. Надломленная и щемящая красота этого лица, искажаемая порочностью, сейчас проступила в какой-то подлинной чистоте и горести. Она подошла к нему, пробормотала что-то сочувственное, несколько мягких фраз — на что хватило сил. Он поднял на неё глаза, тяжело вздохнул и кивнул. В склепе, стоя у заполненных трех ниш и озирая три, остающиеся пока пустыми, Этьенн подумал о том, что всё как-то нелепо и страшно. Но мысль эта его не ударила и не напугала. Страха Этьенн не знал, но что-то томило до желания расцарапать ногтями грудь. Неожиданное сочувствие Элоди было приятно ему, но оно мало что меняло в его мрачных предчувствиях. Он поймал себя на гнетущем ощущении грозящей неминуемой беды, чего-то неотвратимого и мучительного.

Клермон читал на лице Элоди только утомлённое безразличие и усталость. Смерть Лоретт оставила её в одиночестве. Она осталась последней из рода, у неё теперь не было близких. Как ни эфемерны были их родственные связи, как ни мала была привязанность к ней сестёр — она была лучше той пустоты, что воцарилась в душе. Мысль о причинах смерти Лоретт не сильно затронула её. Что за разница — что случилось с ней, если её нет и не будет никогда? Смерть без покаяния, без последнего причастия — ужасна, и гибель самой Лоретт усугублялась пониманием, что та погубила свою душу. Сбылись её самые дурные предчувствия, но и они не рисовали ей того, что случилось в Тентасэ.

Габриэль… Лоретт…

Клермон, после того, как проводил измученную Элоди к себе и уговорил лечь, направился в библиотеку, где оказался не в одиночестве, а в обществе его светлости. Тот появился на пороге неожиданно, странно оживлённый, точно взвинченный, жесты его были как-то особо резки и порывисты. Клермон снова ощутил что-то неясное и смутное. Этот человек, чем-то нравящийся ему, почему-то настораживал и порой даже чуть пугал. Робер Персиваль улыбался, — но Армана слегка лихорадило от его улыбки, он вперял в него взгляд внимательных и доброжелательных тёмных глаз, — но юноша ощущал странную дрожь во всём теле, герцог шутил, — но становилось неуютно. Арман что-то будто понимал, но понимание не оформлялось в нём, не облекалось в слова.

Тот же, опершись о полку камина, горестно жаловался.

— Буду откровенен с вами, мой дорогой мсье де Клермон, происходящее в моём доме нервирует меня. Это просто чёрт знает что такое. Скажу искренне, я наблюдал за своими гостями. Мне, старику, всегда приятны молодые люди. Среди их юношеских забот, пыла, игр и свежести, невольно оживаешь, молодеешь душой и телом. Ради этого я и пригласил сюда молодого графа с друзьями. Я не пожалел, особенно приятны были беседы с вами, юноша, и с его сиятельством. Но смерть этой несчастной милой девочки, столь изысканного и обаятельного господина, как мсье де Файоль и очаровательной мадемуазель Лоретт, просто потрясли меня. Вы представляетесь мне весьма разумным молодым человеком. Мне хотелось бы выслушать ваше мнение об этом. Что происходит, виконт?

Клермон заверил его светлость, что пребывает в полнейшем недоумении — равно, как и все остальные.

Когда герцог ушел, Арман странно напрягся. Во время беседы с ним его светлость стоял возле камина, почти также как тогда, в Бархатной гостиной. И также опирался на каминную полку… Клермона вдруг пробрало морозом. Он понял, почему удивился тогда, в Бархатной гостиной, когда Огюстен пронес мимо него зеркало. Да, он видел там фигурку Элоди…

…Но ведь он не увидел в нём стоящего рядом с ней герцога де Шатонуара. Его там не было. Чертовщина какая-то.

Арман почувствовал, что сходит с ума и тут же уверил себя, что просто ошибся. Зеркало пронесли мимо за считанные мгновения, вот ему Бог…, а точнее сказать, чёрт знает что и померещилось.

Мсье Бюрро сказал Этьенну, что сегодня в ущелье доставлена почта, кажется, есть письмо и для него. Этьенн отстранённо кивнул, даже не поняв. Письмо? Зачем? От кого? Он с трудом поднялся, опираясь на перила, двигаясь медленно и с трудом добрёл до спальни. Он не спал ночь и сейчас чувствовал неимоверную усталость. Глаза его были воспалены, веки запеклись и просто слипались. Этьенн присел на кровать, потом откинулся на подушку. Мгновение — и он уже провалился в сон, точно в стог сена, последнее, что он помнил, это что-то забытое, что он непременно…

…Проснулся он далеко к вечеру, и долго не мог вспомнить, как оказался в постели. Обожжённый труп Лоретт, склеп, ласковые слова Элоди — это был сон? Постепенно события дня восстановились в чуть отдохнувшем мозгу. Этьенн всё вспомнил. На столике у дивана на крохотном серебряном подносе белело письмо. Ну, да, мсье Бюрро что-то говорил о почте. Почерк был смутно знаком ему, печатка же была семейной. Он лениво вскрыл письмо, надавив на сургуч.

Свиток содержал два письма. Почерк на одном Этьенн узнал сразу — оно было от дяди Франсуа. Второе было подписано его управляющим.

«Мой мальчик, начал он читать письмо от Франсуа Виларсо де Торана, получив твое письмо из Гренобля, я полагал, что смогу дождаться тебя, хотя ничего так не боялся, как встречи с тобой. Но теперь я понял, что её не будет. Я просто не доживу до осени, так говорит наш врач, и я не имею оснований не верить ему — угнездившийся во мне недуг убивает меня столь быстро, что сил моих недостает даже на то, чтобы удержать в руках перо.

Тьенну, дитя моё, прости меня. Я не знаю, когда в душу мою проник чёрный умысел погубить тебя, чтобы унаследовать титул и вотчину, но горе мне, что я не отверг его. Я побоялся убить тебя, но Дьявол всеял в меня черное побуждение растлить твою душу, я счёл, что растленные помыслы погубят тебя сами, а я, по окончании срока опеки над тобой, получу всё. Но вот срок опеки кончился, я изувечил тебя — но что я получил, кроме невыносимых болей в груди, которые сведут меня через несколько дней в могилу? «Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит…» Почему Бертран не сказал мне этого раньше? Прости же меня, мальчик мой, пусть и Сюзанн простит меня, — если сумеет. Стоя у мрачной бездны ада, тяжело думать, что ты принёс столько зла. Я все время вспоминаю твое лицо тогда, в детстве, твои глаза преследуют меня. Прости меня, прости меня, прости меня… Молись обо мне.

Рука моя слабеет. Ты говоришь о герцоге де Шатонуаре… Я не знаю такого, у нас нет такой родни, и точно, что никто из наших родственников не живет в окрестностях Гренобля. Ты не ошибся? Впрочем, это не…»

Письмо было не окончено. Второе содержало сообщение управляющего, что вчера, в пятницу 17 августа, мсье Франсуа Виларсо де Торан скончался.

Несколько минут Этьенн сидел, не шевелясь и почти ни о чем не думая. Потом медленно перечитал письмо дяди. Ему смутно вспомнился Шаванель, но воспоминание не задержалось в душе, вытесненное другим. Арман ведь говорил… но сам он полагал, что тот не прав. Франсуа хотел его смерти? Дядя Франсуа? Этьенн чувствовал себя болезненно задетым и точно оплеванным. Почему? Он почувствовал странную горечь. Что с ним? Редко кто был так добр к нему, позволяя поступать по собственной воле, как дядя… Ведь он, Этьенн… он всегда… любил его. Любил безоглядно и чисто, — как самого близкого человека, всегда способного понять и выслушать, доброго наставника и снисходительного друга.

Франсуа хотел убить его? Желал его смерти?

Глаза Этьенна наполнились слезами, что удивило его не меньше письма. Он… не хотел, не хотел терять этого уже ушедшего человека — он не хотел думать о нём, как о своём убийце. Он просит простить его?

Этьенн лихорадочно схватил письмо и перечитал его в третий раз.

На ватных ногах поднялся, взял оба письма и, споткнувшись на пороге, и едва не упав, вышел в коридор. Он хотел пойти к Сюзанн, но спертый воздух коридора затруднял его дыхание, и он побрёл к выходу. На скамье сидели Клермон и Элоди, и Этьенн с неожиданной властностью поманил к себе Армана. Клермон под испуганным взглядом Элоди поднялся и подошёл к Виларсо де Торану. Тот молча протянул ему письмо и не отрывая глаз смотрел, как тот скользил глазами по строчкам.

Пробежав глазами текст, Клермон пожал плечами и вернул бумагу Виларсо де Торану. Что же тут непонятного?

— Простите, Этьенн, но ничего нового вы мне не открыли. Только негодяй мог сделать с вами то, что сделал он, это было понятно. Его осмысление свершенного и покаяние… Вы простили ему? Впрочем… — Клермон ненадолго умолк, — едва ли вы понимаете, что потеряли, ибо никогда в здравом возрасте не думали об этом. Вас обокрали, вам не дали обрести и осмыслить в себе ни чистоты, ни чести, ни долга, ни веры, но необретённость не осмысляется как потеря — и будет лучше, если вы просто простите ему всё.

Этьенн поморщился, и болезненная гримаса перекосила его лицо. Ему показалось, что Арман ничего не понял.

— Мне же ничего от него не надо было, — неожиданно прорвало его. — Я любил его, любил, — Этьенн почти кричал, — а он хотел убить меня….

— Простите его. Обман любви и доверия — это предательство, но он попал под действие той неумолимой машины возмездия, что не останавливается никогда… Вы не можете покарать его больше, чем он уже наказан свыше. Богом.

Этьенн как-то криво и болезненно усмехнулся, точнее — его лицо исказилось нервной гримасой.

— Я же… — Он резко отвернулся и вошёл в замок. Пробежал по ступеням и резко постучал в комнату Сюзанн. Этьенн никогда не слышал от сестры ничего дурного о дяде, она рассудительная особа. Ему был нужен её вдумчивый и спокойный совет. На его повторный стук никто не отозвался. Пользуясь правом родства, слегка толкнул дверь. Она распахнулась. Он прошёл в гостиную, окликая Сюзанн. Её там не было. Этьенн подумал было, что она в Рокайльном зале, и решил сходить туда, но на всякий случай заглянул в спальню.

Из зарешетчатого окна лился мягкий вечерний свет, разбивавшийся на полу на фигурные ромбы, по комнате плыли странные дымовые разводы, словно здесь только что затушили несколько канделябров. Запах заставил его замереть на пороге. В мягком полумраке на постели лежала Сюзанн, и Этьенн почувствовал, что фигурные ромбы пола кружатся пред его глазами. Потом темнота мягко накрыла его.

…Очнулся сам — в кромешной тьме. Шатаясь, как пьяный, поднялся на четвереньки, потом, цепляясь за дверную раму, встал. Его сильно шатало, но Этьенн смог выбраться в коридор, где пытался позвать Клермона, но поначалу изо рта вылетали звуки, напоминавшие птичий клекот. Армана Этьенн нашёл в библиотеке, и Клермон ужаснулся — Этьенн походил на мертвеца.

— Там… Сюзанн. Она мертва. — Этьенн рухнул на оттоманку, дрожащей рукой указывая на поднос со спиртным.

Клермон наполнил бокал коньяком и протянул Виларсо де Торану. Жизнь медленно возвращалась на лицо Этьенна, кровь прилила к щекам и глаза чуть ожили.

— Что с вашей сестрой?

— Она… обуглена. Вся. Одна… — он судорожно сглотнул, — одна рука лежит отдельно, если мне не померещилось. Я… я, кажется, ненадолго потерял сознание. Может, не рассмотрел. Я не хочу туда. Она вся… обуглена… — Этьенн замолчал, уставившись в огонь камина.

В это время в библиотеку неслышно зашла Элоди. Последние слова Этьенна она услышала и поморщилась, подумав, что они обсуждают смерть её сестры, но, едва взглянув на Этьенна, поняла, что произошло что-то ещё — и ужасное. Клермон, заметив её, подошёл и тихо, почти шепотом сказал, что Этьенн только что нашёл Сюзанн. Её тело тоже обуглено. Ей лучше уйти к себе — они сегодня уже не лягут спать.

Сам Этьенн ничего не слышал, его сотрясала дрожь, он чувствовал, что его лихорадит. Он совсем болен, совсем болен… Нужно было напрячь силы, взять себя в руки — но он не мог, не мог, ничего не мог. Он так устал… Откинувшись на оттоманке, грезил. Сюзанн, совсем крошка, раскачивается на качелях, ласково смеется, машет ему рукой… Рассказывает о поездке на ярмарку, дядя купил ей такие красивые платья, целую дюжину… Вот они прячутся в лесу, играют в разбойников… Сюзанн, как же это? Этьенн завыл, не разжимая зубов, мерно раскачиваясь. Рухнуло все, что он, не замечая, считал своей опорой — любящий человек, заменивший отца, преданная сестра, всегда понимавшая его… Мир разваливался. Кто убил сестру — Этьенн не мог даже осмыслить, но Франсуа… Перед его глазами проносились картины, столь памятные ему…

Дядя со смехом подсаживает его на Фараона, разрешая скакать во весь опор… Книги, в новеньких обложках, что так волновали его плоть и душу, полные скабрезных описаний и пошлейших картинок, оружие, столь рано вложенное дядей в его руки. И все это — чтобы извести его? Усилия Франсуа не увенчались успехом — он вырос неуязвимым и умным, мужественным и неодолимым. Все, что он потерял, если верить Клермону — это невинность, честь, совесть, вера… Что это? Он ведь и вправду не мог дать дефиниций своим потерям — так давно и безжалостно его заставили с ними расстаться.

Значит, Клермон был прав, его окружали негодяи, сделавшие негодяем и его. Сюзанн? Да, и из неё тоже сделали хладнокровную стерву — умную, понимающую, но стерву, это Этьенн понимал, — ведь, что скрывать, порой и он сам опасался её безжалостного ума и жутковатых прихотей. Негодяи… Но разве он негодяй? Перед его глазами мерно прошли глупые влюбленные девицы, обесчещенные женщины, невинные дети на разгульных сборищах, незадачливые мстители за семейное поругание… Лоретт… Этьенн потряс головой, прогоняя неприятное видение. Он просто жил, был свободен, делал, что находил нужным. А что находил нужным? В общем-то, мерзости — разухабистые, развратные, похотливые, злые и жестокие. Вот и все. Личные интересы и целесообразность… Клермон сказал, что надо убрать честь… Лоретт снова появилась перед его воспалёнными глазами. Глупо утверждать, что он не ведал, что творил. Не ведал бы — не сожалел бы о содеянном. Значит, что-то он все же понимал?

Где была эта грань его понимания? Почему она то выплывала и становилась отчетливей, то таяла, терялась? Почему он стыдился только уже содеянного, но творил его всегда без малейшего содрогания? Он словно находился в разных измерениях. Но что заставляло его менять оценки? Почему, ну почему, решив рассчитаться с Лоретт, он зло и бездумно сделал это — и почему на следующий день уже не мог понять, что заставило его так поступить? Будь всё проклято. «Если ты понимаешь, что ты мерзавец — перестань им быть. Те, кто сделали его тем, что он есть, ответят за это, ибо живёт Бог, но если он не пытается излечиться — пусть никого не винит…»

Голос Элоди странно отзывался в его ушах.

Что значит — перестать быть мерзавцем? Это значит, сразу стыдиться. Не содеянного, а того, что только мог бы совершить. Сразу понимать, что срываться и осквернять несчастную глупую девчонку — недостойно мужчины, что подло совращать дурочек, которых наутро намерен оставить, что поднимать оружие против старика-отца, вступившегося за поруганную честь дочери, низко… Почему он не мог этого? Франсуа? Этьенн почувствовал спазм в горле.

Да, вот что такое честь. Понимание и отторжение от себя мерзости до её совершения. Восприятие помышления как свершения. Стыд мерзкого помышления. Вот что у него отняли.

Но она говорит, что можно перестать быть негодяем? Может ли он сразу понимать, что хочет совершить мерзость?

Этьенн ощутил прикосновение к лицу чего-то прохладного и, с трудом разомкнув глаза, увидел Армана, вытирающего пот с его лба. Ему стало чуть легче. Он бросил больной взгляд на Клермона. Рядом с ним был человек, которого выбрала какая-то странная, незнакомая ему часть его души и влекла к нему, бездумно бросившемуся спасать его, временами удивлявшего наивностью, а иногда — и это он теперь понял — поразительной прозорливостью суждений.

Этьенн благодарно сжал запястье Армана.

Господи, но ведь даже его он был готов хладнокровно растлить. Бездумно и бесчувственно. И уже тогда, когда сам понял, что принесло растление ему самому. Он готов был невозмутимо предать того, кто спас ему жизнь — когда этого потребовали его интересы. Да, честь надо убрать… Этьенн гневался на предавшего его дядю — но разве он не предал… точнее, не был готов спокойно предать Клермона? Он несколько озаботился безопасностью его жизни, но разве Франсуа не сделал то же самое? Растлить — значит, убить. Где было его понимание?

— Простите меня, Арман, — губы почти не слушались Этьенна, — я виноват перед вами, это я просил Сюзанн совратить вас…

Клермон пожал плечами. Это искушение было пустым и кроме паскудного сновидения, ничем не запомнилось.

— Это пустяки, Этьенн. «Если обходиться с каждым по заслугам, кто уйдет от порки?» А вы… вы простили дядю?

Граф вяло и утомлённо махнул рукой. Простил ли он? Да. Он так хотел сохранить о нём теплые воспоминания, что подлинно не хотел вспоминать то зло, что ему причинили. Теперь он осознал это зло, но Господь с ним… Этьенн не хотел держать зла на Франсуа. Ему, видимо, тоже пришлось пожать свой скорбный урожай понимания, и если ему сейчас столь больно, то каково было Франсуа? Сколько муки в его письме… Да. Он прощает.

Но что произошло с Сюзанн? Почему? Перед глазами Этьенна снова поплыло вязкое марево. Сюзанн. Сестра. Не было случая, чтобы она отказалась выслушать и понять, и он понимал, что она… она любила его. Мой Бог, ещё вчера у него были два человека, которых он любил, любил — «ничего не ища своего»… Это была та любовь, о которой говорила Элоди… подлинная… Сюзанн, малышка, где ты? У него не было сил, Этьенн чувствовал, что должен что-то сделать, но совсем обессилел, он сейчас справится с собой, просто чуть отдохнет и встанет… Сюзанн…

Теперь к Элоди пришло окончательное понимание непонятной ей склонности Клермона к этому человеку. Она не воспринимала и не могла воспринять его любовь, — просто убедила себя в том, что в такой душе не может быть ничего подлинного, но сейчас была изумлена — и рассказом Клермона о письме дяди Этьенна, и скорбью несчастного о гибели сестры, совсем сломившей его. Он… способен любить и чувствовать. Это открытие повлекло за собой ряд сумрачных мыслей, самой светлой из которых была мысль о правоте Армана. Прав был и отец Легран… «Причина ваших бед в недостатке любви, ибо такова причина всех бед мира. Надо любить всякого человека, видя в нём образ Божий, несмотря на его пороки. Нельзя холодностью отстранять от себя людей… Исцелить человека можно только любовью. Если бы каждый человек любил всех людей, то всякий обладал бы Вселенной…»

Этьенн показался ей теперь несчастным и больным существом, нуждающемся в любви, заботе, опеке.