Глава 1. Его сиятельство граф Винченцо Джустиниани

Дождь лил за окнами сплошной стеной, потом по крыше и подоконникам застучали горошины градин. Молния на миг оплела небо ртутной паутиной, раскат грома сотряс виллу. Луиджи Молинари, камердинер его сиятельства графа Гвидо Джустиниани, кряхтя и держа ладонь на боку, где сильно кололо, торопливо спустился по парадной лестнице в холл, боясь пропустить долгожданный стук, хоть и не верил, что мессир Винченцо сумеет добраться сюда в такую грозу. Кто-то говорил, что он живёт в Вермичино, но в последний раз его видели в Трастевере. Но даже если он в Риме, верхом не поедет, а любой экипаж застрянет возле Понте Систо, где ремонтируют кладку. Разве что проедет через Палатинский мост, да только куда в такой град лошадей в объезд-то пускать?

Из графской спальни раздался душераздирающий крик. Луиджи судорожно вздохнул, чувствуя, как сводит зубы. Мимо торопливо пробежала экономка его сиятельства Доната Росси, неся камфару. Луиджи поморщился от её резкого запаха, опустил глаза и с трудом перевёл дыхание. Крик повторился вновь — утробный и жуткий, точно кричал пытаемый. Луиджи трясущейся рукой стёр со лба холодный пот. Господин умирал в страшных муках, ещё вчера на лице мессира Гвидо проступила печать чего-то нездешнего, потустороннего, и доктор Сильвано уверенно сказал, что ночи графу не пережить. Но нет, обошлось, хоть до утра кричал, как на дыбе. Приходил и падре Челестино, но, увы, господин даже исповедаться не смог, такие боли…

И то сказать, парализовало его сиятельство внезапно: неделю назад мессир Гвидо немного навеселе вернулся со званого ужина своего приятеля, графа Вирджилио Массерано, отослал слуг, и вдруг около двух пополуночи из столовой послышался звон разбитой посуды. Луиджи с Донатой подоспели первыми и онемели от ужаса: мессир Джустиниани лежал, распластавшись в луже крови посреди комнаты. Был вызван доктор, и пока господина переносили в спальню, выяснилось, что на плитах — вино, видимо, его сиятельство выронил бутылку, да и поскользнулся на скользком полу. У всех отлегло от сердца, однако тут появился врач и по симптомам определил апоплексический удар. У графа отнялись ноги, перекосило лицо, пропала речь. Потом мессир Джустиниани всё же смог с трудом пробормотать несколько слов, приказав послать за племянником Винченцо.

Не дело камердинера обсуждать господина. Луиджи и не обсуждал, однако его молчание не было одобрением. Нрав Гвидо Джустиниани имел резкий, гневливый и несдержанный, в церкви в последние годы не бывал даже на Рождество и Пасху, только и знал, что Бога гневить да творить непотребства, — и вот в последний день хватился. Да только разве разгребёшь в смертный час то, что наворотил за годы? Мессир жил так, словно считал себя бессмертным, а теперь вон воет волком, и уже в который раз молит позвать Винченцо. Да только где же разыскать в огромном городе того, кому сам запретил переступать свой порог? И переступит ли молодой мессир Джустиниани через обиду?

Нельзя сказать, чтобы все забыли его сиятельство. И её светлость герцогиня Поланти, и баронесса Леркари, и граф Массерано по два раза на день посылают осведомляться о его здравии. И маркиз Чиньоло, и господин Пинелло-Лючиани ежедневно заезжают, иногда по три, а то и по пять карет у ворот стоят, да только не велено никого на порог пускать — его сиятельство твердит лишь о племяннике.

Доната снова появилась в прихожей.

— Не слышно?

Луиджи покачал головой. Экономка, обернувшись по сторонам, осторожно приблизилась.

— А ты молодого господина хорошо знаешь? — тихо спросила Доната. — Какой он? А то мессир Гвидо его иначе, чем негодяем, не называл. Точно ль так? — было заметно, что экономка не очень-то доверяет суждениям своего господина: слишком большой скепсис проступал в тоне старухи.

Луиджи пожал плечами. Племянника графа сам он видел только однажды, лет семь назад, и почти не запомнил. От него в доме остались какие-то толстые словари и рукописи на непонятных языках, до сих пор пылящиеся на верхних полках графской библиотеки. Говорили, молодой господин вроде книги древние разбирать обучен. Причины же распри племянника с дядей Луиджи знал, тут уж, что и говорить, учудил старый мессир Гонтрано. Если бы не завещание деда…

Луиджи замер. Во дворе послышался стук копыт, ещё мгновение — и при новой вспышке молнии он разглядел в окне всадника. Неужто приехал? Камердинер кинулся к двери, торопливо отодвигая засовы, замешкался с замком и распахнул дверь в ту минуту, когда Винченцо Джустиниани оказался на пороге. Он вошёл, стряхивая на мрамор пола мелкие градины с плеч и оправляя влажные волосы. Луиджи поспешно закрыл дверь и в свете новой вспышки молнии разглядел вошедшего: бледное суровое лицо, очень широкие плечи, совсем простая рабочая одежда — тёмные штаны и холщовая рубашка. Винченцо скинул плащ, стряхнул его на пол, спокойно отдал Луиджи и бесстрастно спросил:

— Что случилось? Зачем его сиятельство посылал за мной?

— Неделю назад у господина был удар, — взволнованно заговорил Молинари. — Вас просто долго разыскать не могли, и в Вермичино посылали, и в Трастевере искали. Каждый час он спрашивает вас, очень ждёт. Доктор сказал, это конец. Пойдёмте скорей, не ровен час…

Прибывший, сохраняя молчание, взглянул на Луиджи. На лице его не проступило ни удивления, ни испуга, он лишь на мгновение прикрыл глаза, потом молча кивнул и пошёл к лестнице. Дом он знал — здесь вырос. Взглянув сбоку, Луиджи заметил твёрдый, как на медали, профиль и жёсткие линии рта, и подумал, что в сравнении с юными годами мессир Винченцо сильно изменился: при случайной встрече Молинари просто не узнал бы его.

Через минуту оба вошли в спальню, и первое, что заметил приезжий, были две зелёные точки на каминной доске. Экономка повернула фитиль керосиновой лампы, и в её тусклом свете стал различим большой, злобно ощерившийся чёрный кот с рысьими кисточками на ушах, издававший глухое шипение. Доната осторожно обошла кровать, пугливо оглянувшись на кота, и поставила лампу за пологом: свет раздражал графа. Больной, едва заметив приехавшего, захрипел, судорожным жестом полупарализованной руки потребовал от Донаты отодвинуть полог, потом впился воспалённым взглядом в племянника. Тот подошёл к недужному и сел на постель.

— Винченцо, ты… — граф едва выговаривал слова, они вылетали из горла со свистом. Сорокадевятилетний, он выглядел сейчас почти на семьдесят. — Я виноват. Гнев ослепил меня, но я… Джованна. Она моя крестница, дочь Габриеля. Не оставь её. Женись на ней, будь ей опорой, она так молода, береги её, — умирающий снова забил по постели рукой, на губах его выступила кровь, — дай мне слово…прости… не помни зла.

Винченцо кивнул.

— Я позабочусь о ней, — тон его был бесцветен и безучастен.

— Клянись Господом и Пресвятой Девой дель Розарио.

— Я позабочусь о ней, — невозмутимо повторил Винченцо с лёгким нажимом.

— Поклянись.

Молодой Джустиниани глубоко вздохнул, сдержанно кивнул и, встретившись с графом глазами, медленно, словно через силу, выговорил:

— Клянусь.

Разговор совсем истощил больного: лицо его побледнело, он хватал ртом воздух, кровь пузырилась на губах, но при этом умирающий, обессилевший и мертвенно бледный, судорожно тянул трепещущую ладонь племяннику, пытаясь подняться и опереться локтем о постель, однако то и дело соскальзывал на подушку.

— Дай… дай мне руку… возьми… — с непонятным упорством протягивал он бледную длань к Винченцо. Тот взял сухую дрожащую ладонь больного, ощутив её предсмертный трепет, — возьми… — тут свист губ прервался, лицо умирающего перекосилось, нижняя челюсть вытянулась вперёд, рука его слабо стиснула руку племянника, тут же разжалась и чуть сдвинулась, цепляя ногтями одеяло, из горла вырвались ещё несколько судорожных, прерывистых вздохов. Доната кинулась было к больному, зовя доктора, но тут же поняла, что звать нужно уже не синьора Сильвано, а падре Челестино.

Винченцо встал, несколько минут стоял, не шевелясь. Таинство смерти заворожило его. Где сейчас этот человек, ставший уже духом? Витает где-то здесь, рядом, или уже унёсся в потусторонние обители смерти? Как пройдена им та граница, что таинственно отделяет бытие от небытия?

Тем временем чёрный кот плавно соскользнул с каминной полки и неторопливо подошёл к нему. Экономка быстро отступила.

— Осторожно, мессир, эта тварь царапается, — прошептала Доната, — как вцепится в ногу, не оторвёшь. По трое носков из-за него носить приходится. Чума просто.

Однако кот не был расположен царапаться. Он спокойно обошёл Винченцо и, неожиданно замурлыкав, потёрся мордочкой о его штанину. Шерсть кота улеглась и теперь в тусклом свете лампы отливала блестящим сиянием, обрисовывая контуры и изгибы грациозного животного. Джустиниани снова бросил взгляд на покойника, вздохнул и вышел из комнаты.

Винченцо знал, что жизнь его родственника была далека от праведности. Стало быть, надо молиться сугубо. Когда по слабости или глупости люди забредают в блуд, сребролюбие, зависть, клевету или злобу, в мёртвом пространстве греха они превращаются в оборотней: любовники ревнуют друг друга к законным супругам, мать завидует молодости дочери, брат ненавидит брата, отец отказывает в необходимом собственным детям, а дядя выгоняет из дома сына брата своего. Прости же Господи этого, отошедшего к тебе, прости ему все согрешения его, вольные и невольные.

В холодном коридоре Джустиниани поёжился: мокрая рубашка неприятно липла к телу. Винченцо спустился по неосвещённой боковой лестнице вниз, оказался в облаке мясных запахов возле кухни и тут понял, что очень голоден. Во рту с утра не было ни крошки, голова кружилась. Он подумал, что можно поесть в той харчевне, огни которой мелькнули, когда он миновал квартал. Там можно будет заодно высушить плащ и рубашку.

— Не угодно ли господину графу сменить платье? Надо поскорей просушить вашу одежду, вы ведь совсем промокли, ваше сиятельство. Пожалуйте к огню. — Джустиниани ощутил прикосновение к плечу чьей-то руки, обернулся и увидел Луиджи. Камердинер Гвидо согнулся в вежливом поклоне и указывал на парадный зал. — Господину графу угодно ванну с дороги? Ужин?

Лицо Винченцо чуть напряглось. Смерть дяди была слишком внезапной, он ещё не осознал её до конца, ибо ничего не знал о его болезни. Но теперь до него дошло, что ему незачем ехать в харчевню. Это был уже его дом. Этот человек был его слугой. Он, Винченцо, мог просушить одежду прямо здесь, у своего очага. Отныне он — его сиятельство граф Винченцо Джустиниани.

Винченцо повернулся лицом к залу.

— Есть ли что из одежды?

— Конечно, господин граф, всё приготовлено, — Луиджи указал на парадную лестницу, — пойдёмте скорее в ванную, вы же простудитесь. Ой, Господи, осторожней, Спазакамино может броситься.

Однако выскочивший из комнаты покойника, видимо, следом за Винченцо кот, которого, как выяснилось, звали Трубочистом, был настроен благодушно. Он, высоко задрав хвост, подрагивавший на кончике, направился впереди нового хозяина в ванную, не обращая никакого внимания на слова Луиджи, что это животное — кошмар всего дома.

В натопленной комнате с лепниной на потолке, у полыхающего камина уже дымилась паром горячая ванна, белая пена с ароматом миндаля выступала за края. Кот запрыгнул на каминную полку и замер на ней египетской статуэткой богини Баст. Луиджи хлопотал возле Джустиниани, забрал промокшую верхнюю одежду, торопливо подал халат и огромную банную простыню. Винченцо не хотел снимать при слуге белье и попросил принести вина, сказав, что он продрог. Камердинер тут же исчез. Винченцо разделся и опустился в воду, с блаженством ощутив аромат дорогого мыла. Тело расслабилось, захотелось спать, он ощутил, как сильно устал. Утром пришлось работать в доках, разгружать баржи с углём. Прибежавший с вином Луиджи протянул Винченцо поднос. Бокал рубинового вина искрился в каминном пламени.

Джустиниани понимал, что делает глупость, вино только заставит его разомлеть ещё больше, но с наслаждением выпил. Каждый глоток ласкал нёбо вкусом инжира и изюма, ароматом какого-то мистического благовония и кружил голову. Боже, как давно он не пил такого вина? Винченцо покорно отдал пустой бокал камердинеру и не заметил, что Луиджи уже намылил ему волосы кипрским мылом и теперь просил наклониться, чтобы смыть его. Вино расслабило, и Ченцо послушно склонил голову. Камердинер тёр его морской губкой, поливал из кувшина, потом заторопился — господину пора ужинать, он совсем засыпает. У Винченцо подлинно слипались глаза, есть уже не хотелось, он перестал стыдиться своей наготы, вино согрело кровь, а ванна совсем обессилила. Сорок миль за час, как там Рольфо, вяло подумал он о жеребце, но вспомнив, что привязал коня к полным яслям, успокоился. Старик вытер его, подал обувь и халат и спросил, как он привык одеваться к ужину? Винченцо поднял на него глаза. Одеваться к ужину? Последние годы он к ужину не одевался, да и ужинать-то ему доводилось нечасто, но едва ли слуге нужно было знать об этом.

Винченцо пожал плечами. Голос его был всё так же спокоен и безучастен.

— У меня с собой ни фрака, ни рубашек, Луиджи. Я не заезжал к себе. Я хотел бы сегодня поесть в спальне и поскорее лечь. Кстати, найдётся ли, что надеть на похороны? Не хочу ехать домой до отпевания.

Луиджи поспешно ответил, что прикажет принести в спальню господина ужин и посмотрит в гардеробе мессира Гвидо приличный тёмный фрак или сюртук, и снова исчез. Винченцо вышел из натопленной ванной. Теперь, когда одежда не липла к телу, прохлада коридора освежила, сон прошёл. Он вошёл в спальню, присел на кровать, заметив, что кот снова просочился следом.

Луиджи уже вносил дымящийся поднос, и Винченцо почувствовал волчий аппетит. Серебряные ножи, вилки, бокалы с тёмными вензелями и словами семейного девиза «Благородство и хладнокровие» почему-то смутили его. Впрочем, по его окаменевшему лицу никто не догадался бы об этом. Луиджи тем временем принёс уместно тёмный фрак, подобрал к нему подходящие брюки и жилет, положил рядом на выбор несколько шейных платков и наборов запонок. Винченцо с лёгким удивлением отметил его безупречный вкус.

Сам он, стараясь не выдать голод торопливостью, медленно ел, запивая запечённую форель небольшими глотками белого вина, потом отведал телячий шницель по-тоскански и грибы с рикоттой. Неделю назад, на Пасху, у него был куда более скудный рацион. Наконец он, хоть и не чувствовал сытости, заставил себя оставить еду и поблагодарил Луиджи.

Слуга опять склонился перед ним в поклоне, с опаской косясь на кота, и попросил примерить фрак: господин Гвидо ни разу не надевал его, принесли только неделю назад от Рочетто. Винченцо примерил. Давили рукава, было узковато в плечах, но, в общем-то, фрак сидел прилично. Тем более — ничего другого у него всё равно не было.

Луиджи исчез, пожелав ему спокойной ночи. Задув свечу, Винченцо опустил голову на подушку, услышал, что Трубочист запрыгнул на постель, несколько минут крутился на одеяле, уминая его когтистыми лапками, потом свернулся на нём клубком. Джустиниани не стал прогонять его. Глаза его смежились, и он, пробормотав знакомую с детства молитву, уснул.

Ливень за окном давно смолк, небо очистилось и засияло звёздами. На кухне суетилась дворня, начали подготовку к похоронам, заносили провизию, относили ужин падре Челестино, а Луиджи Молинари отмахивался от досужих вопросов прислуги. Наглую челядь интересовало, суров ли новый господин, похож ли на мессира Гвидо? Молод ли? Красив?

Луиджи покачал головой. Ох, уж эти бабы, всё одно на уме. Он не знал, что и ответить. Молодой господин был, бесспорно, нелюдимым, неразговорчивым, видимо, высокомерным. Лицо статуи, ни один мускул не дёрнется. Красив ли? Ну, чёрт его знает, что эти бабы красотой-то называют, но сложен как гонфалоньер. Впрочем, чего и удивляться, в роду Джустиниани хилых да золотушных никогда не было. И все же такого гераклова торса он ни у кого в семействе не помнил: мышцы молодого Джустиниани были каменными.

При этом сугубой загадкой для синьора Молинари было поведение чёртовой твари, кота Трубочиста, которого домашние иначе, чем gatto maledetto, notturno incubo и diavolo, не называли. Кот раздирал кухаркам подолы платьев и гадил в кастрюли и котлы, мочился на персидские ковры, обожал разбивать вазы и качаться на портьерах, обрушивая багеты, гонял по двору собак и орал по ночам на крыше, — и это было лишь малой частью его дьявольских забав. И вот… мурлычет, как котёнок, трётся о ноги нового господина и ни разу не оцарапал его.

Чудеса.

 

Глава 2. День похорон. Первые странности

Винченцо проснулся на рассвете и сначала ничего не понял. Где он? Откуда эта роскошь портьер и тяжёлого балдахина, тепло камина и прохладная свежесть льняных простынь? Ах, да… Вчера умер дядя Гвидо.

Причиной давнего конфликта дяди и племянника было завещание деда, графа Гонтрано. Старик, умирая, распорядился диковинно: его старший сын, Гвидо Джустиниани, получил только право пожизненного пользования доходами с семейного капитала, но не имел права распоряжаться самим состоянием семьи, которое после его смерти должно было отойти Винченцо Джустиниани, единственному внуку графа Гонтрано от его покойного младшего сына Чезаре.

Завещание изумило Винченцо и взбесило Гвидо, для него оно выглядело злой насмешкой и оплеухой. У них были нелады с отцом из-за вечного мотовства и бесконечных кутежей сына, но Гвидо и в голову не приходило, что отец может распорядиться подобным образом. Воля отца озлобила его и испортила отношения с сиротой-племянником, которого он до того едва замечал. Что же, пусть щенок унаследует всё, но только после его смерти, а умирать он не собирается! Гвидо Джустиниани запретил племяннику появляться в доме.

Семь лет Винченцо бедствовал, перебиваясь случайными заработками. С юности он отличался способностями к языкам и интересом к палеографии, окончил университет, но это, увы, не кормило, хотя иногда бывали заказы и на переводы. В итоге побираться не пришлось, но кем только не работал: репетиторствовал в Вермичино, подрабатывал на ипподроме, хоть для жокея был слишком тяжёл, преподавал в школе фехтования и танцев, не брезговал даже рытьём могил и разгрузкой барж с углём.

И вот теперь всё менялось. Однако при мысли об этом Винченцо ощутил не радость, а какое-то вялое сожаление. Почему судьба дарует нам желаемое, когда мы уже научились без него обходиться? Последние семь лет, окунувшие его в грязь, что и говорить, не прошли даром. За это время он растерял всех своих великосветских друзей: от него отвернулись не только отпрыски знатных семей, но и бывшие приятели университетских лет, оставила его и невеста, испугавшись нищеты. Зато годы скудости породили в Джустиниани умение довольствоваться тем, что есть, и не страдать о несбыточном. Он узнал цену светской дружбе и любви, поумнел и из двадцатитрехлетнего пылкого светского щёголя превратился в тридцатилетнего нелюдимого мужчину, безучастного и хладнокровного. Окаменело лицо, застыла и душа.

* * *

Дом просыпался в преддверии нового невесёлого дня. Вскоре появились душеприказчик и юрист, формальности были быстро улажены. Похороны поглотили день, графа знал весь свет, однако отдать ему последний долг пришли немногие. На погосте в толпе провожающих покойного было не больше двадцати человек. Объяснили это тем, что сезон уже закончился, и в Риме почти никого не было.

В числе всё же пришедших на траурную церемонию были ближайшие друзья его сиятельства. Особо выделялся Теобальдо Канозио — похожий на восковой манекен живой призрак, восьмидесятилетний лысый старик с пергаментным мёртвым лицом и золотым моноклем в левом глазу. У самого гроба теснились пожилые светские львицы Гизелла Поланти и её подруга Мария Леркари, известные сплетницы. Баронесса Леркари лисьим лицом, рыжими волосами и сильно напомаженным кармином ртом напоминала рождественское пирожное с апельсиновыми марципанами, случайно политое малиновым вареньем, при этом была худа как фонарный столб. Герцогиня же Поланти походила на толстую старую ведьму, хоть знавшие её в молодости клялись, что когда-то она была редкой красавицей. Джустиниани был добрым католиком, но в эти клятвы он поверить не мог. Просто не получалось.

Тут же были и старые друзья графа Гвидо. Маркиз Марио ди Чиньоло, известный медиум, изящными бакенбардами и шапкой курчавых волос напоминал известного политика Карло Ботту, а граф Вирджилио Массерано имел выразительный профиль Наполеона и просвечивающую плешь на макушке. С ним рядом стояли его племянница Елена Бруни и её подруги — Катерина Одескальки и Джованна Каэтани, крестница покойного.

Винченцо бросил взгляд на девиц, глядеть на которых было куда приятнее, чем на старух. Стройная Елена с греческим профилем античных гемм была хороша собой, Катерина с очаровательными ямочками на щеках и чуть вздёрнутым носиком заставляла улыбаться каждого, кто встречал взгляд её живых карих глаз. Джованна Каэтани, хоть и не отличалась красотой Елены и не была мила, как Катарина, невольно перетягивала взгляд на себя. Странны были очертания скул, удивляла высота лба, необычными были и волосы: густые пряди каштановых волос на свету отливали краснотой зрелых вишен. Никто, кроме неё, не выражал скорби, девица же была подлинно расстроена, несколько раз вытирала платком заплаканные, сильно покрасневшие глаза.

Все отметили, что племянник покойного прекрасно держится — величаво и скромно. Джустиниани действительно стоял, запрокинув голову и расправив плечи. На самом деле Винченцо боялся, как бы от его неверного или резкого движения не разошлись швы на спине чужого узкого фрака. Но всеми остальными его поза была принята за скорбное достоинство.

Энрико Бьянко и Оттавиано Берризи, молодые светские львы, давно переставшие здороваться с Винченцо и узнавать при случайных встречах, теперь подошли к нему с соболезнованиями. Университетский друг Умберто Убальдини, когда-то отказавший ему в ночлеге, и известный мужеложник Рафаэлло ди Рокальмуто, напротив, предложивший ему тогда же свой дом в обмен на постельные услуги, тоже любезно раскланялись с ним. Винченцо невозмутимо поклонился в ответ, да и подлинно остался невозмутим. Эти люди казались покойниками, оставшимися где-то там, в глупых днях юности, когда его могли волновать слова и взгляды, когда кровь ещё будоражили чувства.

Ближе к концу погребения появился банкир Карло Тентуччи. Он был одним из тех немногих в Риме людей, кто в самое тяжкое время не дал Винченцо сдохнуть с голода, открыл кредит и помогал деньгами. Что же, затраты окупились. Он с лихвой вернул потраченное и заполучил солидного клиента.

Винченцо не называл Карло другом: по его мнению, финансист был просто умным и расчётливым человеком, понимавшим, что не стоит портить отношения с тем, кому предстояло, пусть и через четверть века, унаследовать крупное состояние. То, что Карло не пришлось так долго ждать, было в понимании Винченцо просто везением банкира. Впрочем, более близкое знакомство с Тентуччи несколько удивило Джустиниани: тот знал толк во многих вещах, от старых вин до антиквариата и, к удивлению Ченцо, не был помешан на деньгах.

Винченцо хотел было подойти к Карло, но тут у ограды соседнего склепа неожиданно заметил пьянчужку Филиппо, по прозвищу Фляжка, забулдыгу-могильщика, чьи философские пассажи в подпитии стоили мудрости его шекспировского собрата. Как-то в катакомбах они ночь напролёт пили и цитировали Данте. Сегодня пьянчуга основательно набрался с самого утра, и, конечно же, не узнал в бледном лощёном господине своего бывшего собутыльника. Винченцо вздохнул. Он словно оказался между двумя мирами — но ни в одном из них не чувствовал себя своим.

А вот его несостоявшийся родственник Паоло ди Салиньяно. Он тоже был здесь. Здесь была и Глория ди Салиньяно, ныне донна Монтекорато, его бывшая невеста. В принципе, она вполне разумно предпочла ему богача Пьетро Монтекорато и провела лучшие дни юности в роскоши. Винченцо поднял глаза на Глорию. Ей, как и ему, шёл тридцать первый год. Она давно утратила грацию юности и девичью свежесть, но на смену им не пришли ни томность женственности, ни величавость зрелости. Её лицо расплылось, утратив красоту скульптурных очертаний, второй подбородок тоже не красил. Что он мог находить в ней, спросил себя Винченцо, переводя задумчивый взгляд на белые цветы, коим предстояло окончить своё короткое бытие в гробовой яме.

Церемониал погребения был выдержан безупречно. Маркиз Марио ди Чиньоло, друг почившего, произнёс несколько прочувствованных слов о покойном, и Винченцо подумал, что, судя по надгробным речам и некрологам, подлецы бессмертны. Умирают, видимо, только самые достойные граждане, люди истинной добродетели, одним из которых был старший брат его отца.

Когда служители кладбища обложили холм цветами, Джустиниани, отойдя от могилы, ненароком услышал разговор Джованны Каэтани с банкиром Тентуччи. Тот спрашивал, получил ли её дядя согласие мессира Винченцо на брак с ней? Девица отшатнулась и окинула Тентуччи изумлённым взглядом. Винченцо заметил, что глаза девицы зелёные, точнее, цвета листьев папоротника с коричневой поволокой, а по выражению лица понял, что мысль о браке с ним ей неприятна.

Разговоры же в толпе, иногда доносившиеся до него, звучали полной абракадаброй. «Так они встретились?» — «Подождём, все проступит» — «А это правда, что Альдобрандини решил продать библиотеку?» — «Так что с девицей-то?» — «Конечно, на что книги слепцу?» — «Никто не может ничего понять, помешалась, бормочет вздор…» — «Точно ли он — наследник? Они виделись?» — «Может, просто перепугалась? Бывает, собака из подворотни выскочит, или ещё чего…» — «И сколько он за неё хочет?» — «Кто его знает, может и просто умом тронулась, род-то старинный, сами понимаете…» — «Это нужно узнать немедленно» — «Не мелите вздор! Рокальмуто отнюдь не ровесники Нерона, чего там старинного-то?» — «Сорок тысяч» — «Так он унаследовал?» — «Ничего себе сумма, старик, похоже, не только ослеп, но и умом тронулся, как Франческа…»- «Конечно, унаследовал, — как бы иначе мы его похоронили?»

Джустиниани это докучное жужжание, в котором он почти ничего не понимал, раздражало, однако имя Марко Альдобрандини он выделил сразу. Старый библиофил славился своей коллекцией книг и рукописей уже годы. Неужели старик продаёт библиотеку? Сорок лет неустанного собирательства. Правда ли, что он ослеп?

Размышляя об этом, Винченцо несколько раз ловил на себе странные взгляды тех, кто, казалось бы, не имел никакой нужды его разглядывать. Старик Канозио не сводил с него монокля, не обращая никакого внимания на гроб и церемонию, её светлость герцогиня Поланти тоже пожирала его глазами, её милость баронесса Леркари смотрела на него с испугом и подобострастием. Маркиз ди Чиньоло то и дело окидывал его взглядом, исполненным недоумения и страха. Не спускал с него глаз и Вирджилио Массерано. Джустиниани ничего не понимал. Ещё меньше он понял, когда Массерано полушёпотом обратился к нему, спросив, застал ли он перед смертью мессира Гвидо в живых? Винченцо кивнул и снова поймал на себе взгляд Вирджилио, быстрый и, как ему показалось, напряжённый.

Зато с явной и не таимой неприязнью смотрел на него невысокий бледный и худой человек лет пятидесяти с экстатическими глазами навыкате. Он был в скромном синем сюртуке, но из воротника белой рубашки наружу выступал шёлковый шарф излишне яркой, неуместной на похоронах расцветки. А с другой стороны ограды, где теснились кладбищенские служители, светловолосый молодой человек с птичьим носом и тонкими губами, в очках с золотой оправой, тоже почему-то оглядывал Джустиниани с насторожённостью и тоской. Винченцо не знал этих людей и вскоре потерял обоих из виду.

После похорон Джустиниани удостоился сразу пяти приглашений: на крестины правнука Теобальдо Канозио, на званый обед к графу Массерано, на два ужина — к баронессе Леркари и к маркизу Марио ди Чиньоло, зван был и на вечер её светлости герцогини Гизеллы Поланти.

Винченцо удивился. Всем было известно, что он унаследовал свыше восьмисот тысяч, но приглашали его люди куда как не бедные. Что им в нём? У Чиньоло, он слышал стороной, дочь на выданье, у Массерано — племянница Елена, но остальные-то чего хлопочут? Между тем, герцогиня Поланти проронила на прощание, что обидится, если он не придёт, а баронесса Леркари наивно спросила, где он был в последние годы? Путешествовал?

Винченцо невозмутимо кивнул. Да, он странствовал. Около него прошла его несостоявшаяся супруга Глория Монтекорато, ожидая, что он, может быть, окликнет её. Он не окликнул, но пригласил к себе на ужин банкира Карло Тентуччи и заметил, что это было воспринято всеми с пониманием и одобрением.

* * *

— О, мой Бог, diavolo, — пробормотал Тентуччи на пороге столовой. Возглас его относился к Спазакамино, наглому коту, чей нрав был прекрасно знаком банкиру. Однажды чёртова тварь порвала ему брюки и несколько раз вдрызг расцарапывала лаковые ботинки. Он испуганно отпрянул к стене.

Джустиниани, который, к удивлению банкира, вышел к столу в вязаном свитере, удивлённо поинтересовался:

— О, вы знаете котика? Его зовут Трубочистом.

— Это челядь его так окрестила, — уточнил Тентуччи, осторожно усаживаясь за стол и с опаской косясь на кота, — а мессир Гвидо звал его Бельтрамо Беневентинским. Ужасное животное.

— Бог мой, — усмехнулся Джустиниани, — Бельтрамо… подумать только. Нет уж, пусть остаётся Трубочистом. Но, по-моему, он очень мил, — и Винченцо погладил кота, тут же замурлыкавшего и изогнувшего спинку, и выглядевшего, надо признать, и впрямь весьма мило.

Да, сегодня, как и накануне, Трубочист был настроен идиллически. Он снова нежно потёрся о брюки господина, потом развалился на оттоманке возле окна брюшком кверху, помахивая пушистым хвостом, и даже ухом не повёл при виде банкира. Тентуччи удивился, но ужин прошёл спокойно. Расположившись после у камина, мужчины некоторое время сидели молча. Финансист курил и временами поглядывал на Джустиниани: он ждал первого вопроса.

Вопрос оказался неожиданным. Граф задумчиво проронил:

— Из разговора герцогини Поланти с баронессой Леркари я понял, что Марко Альдобрандини продаёт свою библиотеку. Говорят, там первопечатные древние издания и редкие манускрипты двенадцатого века, инкунабула Монстрелле, индульгенция папы Николая V, Бенедиктинская псалтирь и Католикон Иоганна Бальба, «Арифметика» Луки Пачолли венецианского издания тысяча четыреста девяносто четвёртого года, фолио Шекспира и редчайшее первое издание первого тома «Басен» Лафонтена тысяча шестьсот шестьдесят восьмого года. Точно ли так? Он хочет за неё сорок тысяч?

Банкир улыбнулся и кивнул.

— Я видел её год назад. Он потратил целую жизнь на это собрание раритетов, и вот — ослеп. Мне в этом видится кара Господня.

— Да, немного мистично, — бесстрастно заметил Винченцо, — но я не слеп и люблю читать. Он будет продавать через аукцион? Может, поговорите с ним напрямую?

Банкир снова кивнул. Джустиниани задал новый вопрос.

— У кого вы шьёте, Карло?

Тентуччи изумился.

— У Энрико Росси, его ателье на площади Трилусса. Шьёт хорошо и быстро, я доволен.

Джустиниани снова кивнул. Незамедлительно последовал новый вопрос.

— Какое приданое у Катерины Одескальки?

Теперь Карло Тентуччи бросил на него быстрый взгляд. Брови его взлетели.

— О… Ваше сердце пленилось красавицей? — он, казалось, удивился.

— Моё сердце ничем не пленилось. — Тон его сиятельства был всё так же безучастен. — Мне нужно выделить приданое крестнице дяди, я обещал позаботиться о ней. Я дам за ней столько же, сколько дают за Одескальки. Надеюсь, этого будет довольно?

Банкир исподлобья бросил взгляд на Джустиниани. Мерцающий и тёмный.

— Ваши слуги болтали, что покойник заручился вашим обещанием жениться на Джованне, да и Гвидо, как только его парализовало, говорил со мной о такой возможности. Он очень желал этого брака.

Винченцо наклонил голову набок и саркастично осведомился:

— Вы полагаете, дядюшка Гвидо совратил девицу и понимал, что без скандала ей замуж не выйти?

Карло Тентуччи откинулся в кресле, понимающе усмехнулся, но покачал головой, опровергая это суждение.

— Зная вашего дядюшку, — после недолгого молчания заговорил он, — я ничему не удивился бы, но, судя по моим наблюдениям, этого не было. В самом последнем негодяе всегда можно найти что-то человеческое. Габриель Каэтани, — Карло задумчиво выпустил изо рта колечко сигарного дыма, — если Гвидо мог иметь друга — им и был Габриель. После его смерти Гвидо привязался к девчонке как к дочери. Один раз я сам спросил его, не конкубина ли она ему, так он взбесился, клянусь вам. А ведь покойник любил прихвастнуть победами и ничью репутацию никогда не щадил.

Винченцо наклонился к собеседнику, и губы его тронула чуть заметная усмешка. Карло знал, что на этом лице подобная мимика была равнозначна хохоту.

— Тогда зачем же мне на ней жениться?

Карло пожал плечами.

— О вас ходят дурные слухи, но кому, как не Гвидо, было знать, чего они стоили: он сам же их и распускал. Когда же речь зашла о том, что ему дорого, он мог сообразить, что лучшей опоры девчонке не найти. Гвидо не любил вас, Винченцо, но, в известной мере, отдавал вам должное. Любой подлец, не различающий добра и зла, когда речь заходит о значимом для него самого, начинает всё понимать правильно.

Винченцо почесал согнутым пальцем переносицу.

— Я дал слово человеку, который по отношению ко мне не соблюдал элементарной порядочности, однако уподобляться ему не хочу. Девица недурна собой и, если честна, легко найдёт жениха. А чтобы её красота была вдвойне привлекательна — я дам приданое. Что я ещё могу сделать? — он махнул рукой, — будет об этом.

— Извините, Винченцо, но… — банкир смущённо умолк.

— Что «но»? — Глаза Джустиниани насмешливо блеснули. — Если вас интересует, не склонен ли я к тем же забавам, что Рокальмуто, отвечу сразу — нет.

Тентуччи виновато улыбнулся, сделав вид, что имел в виду нечто совсем другое.

— Я просто хотел спросить, почему бы вам и в самом деле не жениться?

— Я подумаю об этом на досуге и, возможно, соглашусь с вами, Карло. Но выберу невесту среди тех, кто не морщится, глядя на меня. Принуждать к браку — баранья глупость: вы ведь рискуете рогами. Но все это меня сегодня не волнует. Есть дела поважнее. — Джустиниани бросил тёмный взгляд на Тентуччи. — Не забудьте же поговорить с Альдобрандини. Я не хочу упустить эту покупку, но пытайтесь сбить цену. При этом я хотел бы вначале обязательно посмотреть коллекцию, договоритесь со стариком — и дайте мне знать. Я не собираюсь покупать кота в мешке. Кстати, — почему-то вспомнил он, — забыл спросить. Я видел на кладбище… мужчина лет пятидесяти в синем сюртуке и странном шарфе персикового цвета, резкий профиль, брови изломаны, глаза чуть навыкате, седина на висках. Кто это?

Банкир с трудом подавил улыбку.

— Андреа Пинелло-Лючиани. Старая знать. Финансовые дела в полном порядке. Поговаривают о его странных постельных склонностях, говорят, он — близкий друг мессира Рокальмуто. Ненавидел вашего дядюшку. Не удивлюсь, если пришёл именно затем, чтобы посмотреть, как врага опускают в могилу.

— Ясно. А белокурый юнец лет двадцати трёх в золотых очках, похож на птенца грифа…

— Элизео, — усмехнулся Тентуччи описанию. — Племянник маркиза ди Чиньоло. Когда-то был без ума от вашего дядюшки, но потом… что-то произошло. А что вам до них?

— Ничего. Просто оба странно на меня смотрели.

Банкир сам тоже напоследок окинул Винченцо Джустиниани задумчивым взглядом. Последние семь лет Тентуччи невольно замечал, как неуклонно тяжелеет его взгляд, как застывает в мраморной неподвижности лицо и суровеет нрав. Сегодня финансист не решился бы ни спорить с этим человеком, ни бросить ему вызов. Нет, Тентуччи не боялся Джустиниани, точнее, не боялся, как боятся разъярённых коней, бешеных собак или выстрела из-за угла. Винченцо Джустиниани был неуправляем, как горные уступы, подпирающие небеса, как воды морской лагуны, колеблемые лишь ветром, как луна на чёрном небосклоне, коей нет дела до этого мира.

Но напоследок Тентуччи задал ещё один вопрос.

— Винченцо, вчера вы были нищим и едва сводили концы с концами. Сегодня вы богач.

— И что?

— Вы… рады этому?

Джустиниани пожал плечами.

— Сытость, несомненно, лучше голода, и в своей постели куда уютнее, чем в гостиничной.

— И всё?

— А что ещё?

Банкир опустил глаза и кивнул.

Кот Трубочист по-прежнему лежал, вальяжно развалясь на оттоманке. Несколько раз он поднимался, меланхолично почёсывал задней лапкой за чёрным ушком и со вкусом зевал. Банкир, первое время настороженно оглядывавшийся на него, к концу беседы совсем забыл о нём, и вспомнил лишь тогда, когда Спазакамино снова запрыгнул на колени Джустиниани и нежно замурлыкал. Банкир оторопел: Винченцо ласково улыбался коту и гладил его, а кот, нежно урча, снова и снова совал голову под ладонь хозяина.

 

Глава 3. Толки и сплетни в толпе

Между тем, в расходившейся после похорон толпе не стихали шепотки и разговоры. За семь лет отсутствия в свете молодого Джустиниани успели подзабыть, и сейчас появление Винченцо в роли богатейшего наследника и, соответственно, завидного холостяка, смутило умы многих женщин. До того ходили слухи, что молодой человек несдержан, склонен к блуду и азартным играм, но сейчас об этом никто не вспоминал.

Для Глории Монтекорато эта встреча была болезненной — и для сердца, и для самолюбия. Она не была сильно влюблена в Винченцо Джустиниани и, когда тот оказался без единого сольдо, хладнокровно объяснила ему, что не хочет лучшие годы прожить в скудости. И ей показалось, он согласился с ней. Разве что побледнел, но тут же кивнул и сказал, что понимает её. Брак с Пьетро Монтекорато дал ей положение в обществе и обеспеченность. Она была если и не счастлива, то довольна. Что же произошло сейчас? Конечно, никто не мог даже предположить, что Гвидо Джустиниани умрёт столь безвременно, и семь лет спустя Винченцо станет богачом, в сравнении с которым Пьетро будет выглядеть разве что купчиком. Глории показалось, что она продешевила. Но это было не самым главным.

Джустиниани изменился. Утончённый юноша-аристократ неожиданно приобрёл почти осязаемую мощь, стал мужчиной. Глория не могла не ощутить исходящих от него силы и воли, и вскоре поняла, что он волнует её. Она тщетно приглядывалась к Ченцо, ища на его лице следы былого чувства: их не было. Она льстила себя надеждой, что он просто не хочет показать, как взволнован, и старается выглядеть безучастным. Глория прекрасно знала, что едва ли Винченцо мог испытывать скорбь от смерти дядюшки Гвидо, и положила себе постараться во время встреч в свете понять его истинные чувства. При этом, невольно сравнив Пьетро Монтекорато с Винченцо Джустиниани, окончательно уяснила для себя то, что раньше лишь смутно подозревала: она никогда не любила Пьетро. Сейчас, уходя с кладбища, она с тайным отвращением разглядывала мужа, его толстый живот, второй подбородок и лоснящееся потное лицо, невольно сравнивая их с проступившей вдруг чеканной красотой Винченцо Джустиниани.

Энрико Бьянко тоже смотрел на Джустиниани с интересом. Ведь ещё совсем, кажется, недавно, щенок был просто убит изменой невесты и полночи выл у окна в таверне Риччи. Но теперь изменился. Энрико не заметил, чтобы Ченцо особенно смотрел по сторонам. На свою Глорию и не глянул. Подлинно ли равнодушен? По лицу ничего не прочтёшь, но, похоже, не лжёт. Да и зачем ему теперь тридцатилетняя Глория, когда вокруг полно восемнадцатилетних девочек, свеженьких, как розанчики? Бьянко подумал, что Джустиниани вполне может увлечься его Джулианой — сестрица собой вовсе недурна. Пристроить так сестру было бы недурно. Карло Тентуччи, правда, говорил, что покойник хотел, чтобы Винченцо женился на его крестнице, Джованне, но желание покойников живым не указ. Восемьсот тысяч, подумать только! Сейчас Энрико сожалел, что когда-то указал Винченцо на дверь, однако кто бы мог предположить, что Гвидо не дотянет и до пятидесяти?

Умберто Убальдини и Оттавиано Берризи, возвращаясь домой, то и дело досадливо переглядывались. Удача, которая привалила их бывшему дружку, бесила. Чёрт возьми! У Винченцо было мало шансов получить наследство раньше, чем лет через двадцать, но вот, шар непредсказуемо завертелся у борта и влетел в лузу. Появление этого человека было неприятным и неожиданным, как материализация призрака. К тому же, дурацкие сплетни старух упорно приписывали ему не только получение баснословных денег, но и всего остального… Впрочем, об этом и думать не хотелось.

Что до Рафаэлло ди Рокальмуто, чья голова была привычно затуманена вчерашним вечером у любовника и инъекцией кокаина, то он искренне сожалел, что Джустиниани никогда не прельщали мужские забавы в термах Каракаллы, — этот мужчина всегда нравился ему.

* * *

Гизелла Поланти и Мария Леркари возвращались домой в карете маркиза Марио ди Чиньоло. Немного поговорили о церемонии, похвалили гроб и венки. Покойник выглядел прекрасно, что за мастера в мертвецких? Художники, ей-богу, просто художники.

— Молодой Джустиниани держался великолепно, — маркиз методично полировал ногти и не глядел на собеседниц, — он застал своего дядю… живым?

Гизелла Поланти и Мария Леркари быстро переглянулись, и баронесса кивнула.

— Вирджилио спрашивал его об этом, он сказал — да.

— Друзей он встретил, — маркиз прищурился, — весьма любезно. Странно.

На это, двусмысленно улыбнувшись, ответила донна Гизелла, занимавшая в карете ровно столько места, сколько сидевшие напротив неё маркиз с баронессой.

— Возможно, это только поза, и он отыграется. Если же подлинно всё простил — его стоит беатифицировать.

Чиньоло кивнул и продолжил полировку ногтей.

— Все проступит, подождите, — проскрипела, как несмазанная телега, донна Леркари. — Хоть я думала, Марио, что наследником будет ваш Элизео. Они как-то сблизились с Гвидо.

— Давайте сменим тему, — резко прерывая разговор, прошипела герцогиня Поланти, бросив на подругу выразительный взгляд.

Все умолкли, однако скоро беседа возобновилась, правда, уже в ином направлении.

— Вас не удивило, как смотрела на молодого Джустиниани Глория Монтекорато? — брови Марии Леркари взлетели на середину лба, а лицо вытянулось и снова приобрело лисье выражение. В её голосе проступил мёд, правда, основательно разбавленный желчью.

— Да, девочка поняла, что продешевила, — цинично обронила Гизелла, усмехаясь и обращая к подруге ехидный взгляд. — Но тут уж ничего не поделаешь. Коль поставила не на ту лошадь — второго заезда не будет.

— Правда ли, что Джустиниани собирается жениться на дочке Габриеля? — маркиз, не глядя на подруг, заложил пилочку для ногтей в несессер, — об этом судачили в толпе.

Герцогиня невысоко оценила подобную болтовню.

— Зачем ему Джованна Каэтани, за которой ничего? Кстати, сколько вы даёте за дочерью, Марио? Пятьдесят?

Маркиз кивнул, но лицо его омрачилось. Его дочурка Розамунда, увы, не отличалась красотой, и Марио не надеялся, что Джустиниани клюнет на приданое. Теперь он и сам куда как не нищий. Дочь было подлинным крестом маркиза: ей было уже двадцать восемь, и она не только не привлекала мужчин внешностью, но и отталкивала назойливой докучностью.

— Сейчас начнётся, — предрекла Мария Леркари и едва не облизнулась, — весенний гон невест. У Бьянко сестра на выданье, хоть кто её возьмёт, один чёрт знает, Вирджилио надо пристроить племянницу Елену, замуж пора Катарине Одескальки и Джованне Каэтани, да добавьте вашу дочь, Марио, да Марию Убальдини. Мне вообще-то казалось, на Елене Бруни женится Убальдини. Да не срослось…

Глаза герцогини Поланти сверкнули.

— Марии Убальдини замуж не выйти вообще, помяните моё слово, — уродливое лицо герцогини исказилось в рыльце готической горгульи. — Что до Елены, то девица не дура, — проронила она. — Думаю, она слышала и о его проигрышах, и о прошлогоднем жульничестве на бегах. К тому же — прекрасно знает, что у Убальдини роман с её тёткой Ипполитой.

— Вы это всерьёз? — Марио ди Чиньоло был, казалось, изумлён, — неужто наш дорогой Вирджилио носит рога?

— А то вы сами не знаете, Марио. Не валяйте дурака. Ипполита Массерано готова расставить ноги перед каждым, и ваш собственный племянничек Элизео может многое на сей счёт порассказать. Да и не только он, кстати. Сейчас говорят об Убальдини.

— Неужели мир так ужасен? — вопросил Марио ди Чиньоло с подлинной горечью. Впрочем, те, кто знали его достаточно давно, безусловно, поняли бы, что горечь и недоумение маркиза притворны. Он прекрасно знал о похождениях Ипполиты Массерано, и сам был одним из её любовников. В высшем римском обществе почти все амурные интрижки были известны. Здесь толпились десятки знатоков любовной мимики, которым достаточно было подметить позу или взгляд, чтобы понять возможность будущей связи. Несколько любопытных особ, вроде Гизеллы Поланти и Марии Леркари, бдительные и внимательные, на больших празднествах, где столь часты необдуманные шаги, с искусством карманных воров ловили отрывки разговоров, томность взгляда, дрожь пальцев, неосторожный взгляд. Иногда выступали свахами, чаще шантажистами, но всегда — сплетницами.

— Так что все же с девчонкой-то случилось? — тихо поинтересовался напоследок маркиз, — я эту Франческу видел — тихая мышка. С чего бы ей вдруг спятить? Я просто подумал, что Рокальмуто мог сестрицей-то и пожертвовать… на мессе-то.

— Тс-с-с! — змеёй прошипела в ответ донна Леркари. — Положим, что так оно и было, да, поди — докажи.

* * *

Тем временем с кладбища в дом Одескальки вернулись Катарина, Елена и Джованна. Катарина сняла с плеч тёмную шаль, положила её на спинку кресла и с тревогой посмотрела на Джованну. Та была бледна, её знобило. Она протянула к огню камина трясущиеся руки и сидела, низко опустив голову. Елена, молча переглянувшись с Катариной, позвонила служанке и попросила принести немного вина и фруктов.

— Ты не должна так убиваться, Джованна. — Катарина была в отдалённом родстве с подругой, знала её с детства, но сейчас не понимала причин её огорчения. — Ещё ведь ничего не решено.

Джованна резко вскинула голову.

— Как мог крестный сказать такое? Он любил меня! А теперь мне говорят, что он хотел, чтобы я вышла замуж за этого негодяя. Может ли это быть?

— Ну, почему негодяя? — Катарина погладила подругу по плечу, — я не слышала о нём ничего дурного.

— Ты не видела его лицо? Страшное, застывшее, безжизненное. Восковая кукла!

Служанка внесла поднос, и Катарина поспешно налила подруге вина.

— Ты не права, — мягко возразила она, протягивая Джованне бокал, — он красив, у него мужественное лицо. А что он не улыбался, так ведь на похоронах смех неуместен.

— Он лицемер. Он ненавидел крестного, никогда не появлялся в доме, вёл предосудительный и разнузданный образ жизни! А теперь ещё и изображает скорбь! Плач наследника — замаскированный смех, кто этого не знает? — Джованна была мрачна и насуплена.

— Он не плакал и не смеялся, но вёл себя безупречно, сдержанно и скромно, — вступилась за Джустиниани Елена. — Не забывай, он унаследовал огромное состояние. Если он женится на тебе, ты не будешь знать нужды.

— Я предпочту ходить в рубище, но не выйду за него. — Джованна покачала головой. — Никогда. Крестный рассказывал мне о нём — он кутила, лжец, лицемер!

Елена пожала хрупкими плечами. Её лоб, белый, как лунийский мрамор, чуть затемнили упавшие пряди светлых волос. Она подняла глаза на подругу.

— Мне не хотелось бы дурно говорить об умершем, Джованна, — неохотно проговорила она, — но мой дядя Вирджилио не раз повторял, что в свете аскетов не встречал, и утверждал, что мессир Гвидо часто ссорился с отцом из-за своих кутежей. А тётя Ипполита… — она опустила глаза, — мессир Гвидо был её любовником.

— Это клевета! Как ты можешь так говорить?

Елена развела руками, чуть пожав плечами. Она прекрасно знала, что это не клевета, но спорить не стала.

— Ты же хулишь Винченцо Джустиниани только потому, что слышала о нём что-то дурное. Я же тебе пытаюсь объяснить, что дурно в свете могут сказать о ком угодно. О мессире Гвидо тоже многие чего только не говорили…

На щеках Джованны проступил румянец.

— Не смей повторять этот вздор!

Елена вздохнула.

— Я и не собираюсь. Но пойми, если мессир Джустиниани женится на тебе — ты будешь очень богата.

— Господи, Елена, ну до чего ты меркантильна! — Джованна нахмурилась. — Нельзя все мерить на деньги. Любовь не продаётся. Корысть — грех.

— Я вовсе не корыстна, — спокойно возразила Елена, — просто бедность омрачает жизнь, и мне довелось узнать это. Когда умер отец, мы были в очень стеснённых обстоятельствах. Если бы не дядюшка Вирджилио… Я помню, как смотрели на меня вчерашние подруги: словно я прокажённая… — она побледнела и содрогнулась.

— Просто это были ненастоящие подруги, Елена, только и всего.

Елена не стала спорить.

— Пусть так, но мне бы не хотелось, чтобы ты совершила ошибку. Нищета — это ужасно.

 

Глава 4. Сокровища мудрости

На следующий день после похорон Винченцо убедился, что банкир Тентуччи — человек слова. Уже к десяти часам утра Джустиниани получил от него короткую записку. Марко Альдобрандини ждал их к полудню. Банкир сообщил, что старый коллекционер и слышать не хочет о снижении цены, хоть в последние месяцы возненавидел свою коллекцию, ибо не мог больше ею наслаждаться.

Они встретились у дверей Альдобрандини за пять минут до назначенного времени и были весьма любезно приняты. Марко Альдобрандини, на взгляд Тентуччи, представлял собой зримый символ тщеты всего земного: он был скопищем двух десятков болезней, от подагры до диабета, с трудом передвигался и недавно ослеп. Джустиниани, пользуясь немощью хозяина, не уделил ему никакого внимания. Он сосредоточенно разглядывал тяжёлые фолианты в коллекции старика, листал старые рукописные инкунабулы XIV века, одобрительно озирал виньетки и позолоту обрезов, методично ознакомился с каталогом, придирчиво проверял наличие заявленных книг и рукописей на полках. У него спирало дыхание, когда он рассматривал утяжелённый шрифт первых манускриптов, касался их грубой бумаги и переплётов, замерев, разглядывал Гипнэротомахию Полифила Франческо Колонны, изданную в тысяча четыреста девяносто девятом году в типографии Альдо Мануччи, сугубо удивился разделу гримуаров, включавшему «Тайны Червя» в редакции аббата Бартоломью, «Книгу Дагона», «Трактат о Небесных Воинах и Послах Империи Девяти» Иоакима Отступника и «Ключ к Бессмертию» Санхуниатона.

Бог весть как, но старик словно видел, что он читает, или по шелесту страниц догадался об этом.

— Листаете Книгу Дагона? Столетия она учила самым ужасающим колдовским ритуалам, пока не была запрещена. После этого об этом тексте ходили лишь тайные слухи. Вы о ней слышали?

— Да, поговаривали о её греческом варианте, напечатанном у нас между тысяча пятисотым и тысяча пятьсот пятидесятым годами. Говорят, что доктор Ди перевёл фрагменты оригинального манускрипта. Это редкость, конечно.

— Хм… — слепец, казалось, удивился. — А как вам сочинение аббата Бартоломью?

— «О природе Червей»? — задумчиво отозвался Джустиниани, рассматривавший тем временем «Книгу Еноха», — Поздняя латынь, частично зашифрованная с помощью енохианских ключей Джона Ди и халдейской тайнописи, в отрывках можно встретить в компиляциях вроде «Сокровенных культов». Мне отрывки попадались.

Старик снова хмыкнул и больше не произнёс ни слова, Джустиниани же, убедившись в полном соответствии каталогу, сказал, что покупает. Тентуччи взялся урегулировать формальности продажи и оформление сделки, и уже в три пополудни Винченцо был дома, намереваясь сытно пообедать. Он был доволен покупкой, намного превзошедшей его ожидания. Сорок тысяч — это большие деньги, но он завтра же сможет продать её как минимум за ту же цену. А лет через двадцать — коллекция будет стоить все шестьдесят. Джустиниани поймал себя на том, что уже мысленно прикидывает, чем можно пополнить несколько разделов собрания, и планирует ремонт в книгохранилище.

Винченцо обожал палеографию. Памятники древней письменности всегда завораживали его. Он мог часами исследовать эволюцию графических форм букв, письменных знаков, пропорции их составных элементов, виды шрифтов, определять материал и орудия письма, изучать форматы и переплёты рукописей. Обожал орнаменты и филиграни водяных знаков. Особый его интерес вызывала криптография, графика систем тайнописи. Кроме родного, он знал четыре языка — латынь, греческий, арамейский и французский, и сейчас при мысли, что голод и поиск хлеба насущного никогда больше не оторвут его от любимого дела, Винченцо впервые за последние семь лет ощутил прилив тёплой радости. Подумав же, что уже завтра он станет хозяином тех сокровищ, о которых вчера и не мог мечтать, восторженно улыбнулся. Господи, за что Ты так милостив ко мне?

К удивлению Джустиниани, дома Луиджи сообщил, что его уже полчаса дожидается синьорина Каэтани. Крестница Гвидо? Винченцо покосился на камердинера и кивнул. В принципе, днём раньше, днём позже, но ему все равно нужно было встретиться с девицей.

Он вошёл в зал, заметил, что Джованна в напряжённой позе сидит у камина, и поприветствовал её вежливым поклоном. Девушка вздрогнула и вскочила, стала за спинкой стула, вцепившись в неё судорожным жестом, глядя на него с отвращением, смешанным со страхом. Одновременно невесть откуда на спинку соседнего стула прыгнул кот Спазакамино, тоже вцепившись коготками в спинку стула, рассмешив Джустиниани и ещё больше испугав Джованну, всегда боявшуюся Трубочиста.

— Рад, что Вы пришли, синьорина.

Джованна, казалось, вздрогнула при звуках его низкого голоса.

— Я не выйду за вас замуж, — бросив эти слова ему в лицо, синьорина сильно побледнела. — Ни за что. Слышите?

Винченцо молча разглядывал девицу. Она не то чтобы была красива, скорее, лицо было необычным, непохожим ни на кого, убивавшим любое сравнение. Да, она была несравненна. Глаза уже не были заплаканными, и он отметил их красоту. Они были цвета спаржи, или, точнее, покрова Богоматери с той фрески Франческо Барберини, где Пречистая оплакивала распятого Сына. Какой она крови? Винченцо подумал, что она напоминает фрески зала Борджа, где великое воображение Пинтуриккьо раскрылось в волшебной ткани историй, сказок, снов и капризов. Джованну же внимательный взгляд Джустиниани страшил, а молчание нервировало.

— Вы не можете заставить меня! Я не хочу…

Джустиниани продолжал, не отрываясь, смотреть на девицу. Фигурка была изящна, кожа — безупречна, руки аристократичны. Хороша, вяло подумал он. Девица же, кусая губы, заворожённо смотрела на него.

— Не смотрите на меня так! Я все равно никогда не полюблю Вас! Я не буду вашей женой!

Джустиниани, поглаживая кота, наконец заговорил:

— Стать моей женой вы могли бы только в одном случае, синьорина, — Винченцо галантно склонил голову, — если бы я посватался к вам. Но я не припомню, чтобы я это делал, — глаза его сверкнули теперь ледяными бликами. — Ваш отказ при отсутствии моего предложения несколько поспешен и довольно смешон. Садитесь, — он указал растерявшейся от его спокойных слов Джованне на стул и сел сам. Кот нагло запрыгнул ему на колени и распушил хвост. Винченцо не счёл нужным прогонять его и продолжил. — Гвидо я не обязан ничем, кроме школы жизни. Но он просил простить его, а нам Господь предписывает прощать кающихся. Я простил. Я обещал ему позаботиться о вас. Нарушенное обещание — гибель чести. Поэтому я выделю вам приданое, такое же, как у вашей подруги, синьорины Одескальки, и прослежу, чтобы вы вышли замуж за достойного человека. После этого сочту свой долг исполненным и буду рад расстаться с вами навсегда. — Джустиниани снова окинул девицу гнетущим взглядом. Он не знал, стоит ли продолжать, но, подумав с минуту, всё же проговорил, — однако, буду откровенен с вами, синьорина. Выполнение моего намерения мне представляется сложным: в свете есть порядочные люди, но едва ли вы можете пленить разумного мужчину, ибо, судя по сегодняшней истерике, взбалмошны, самонадеянны, дерзки и глупы. — Он почесал пальцем переносицу и вздохнул. — К счастью, мужчины редко выбирают жён рассудочно. Вы красивы — и этого может оказаться достаточно. Для дурака… — Винченцо смотрел на девицу в упор. — В любом случае — до вашего замужества вы должны видеть во мне своего опекуна. Вы меня поняли? — Джустиниани чуть наклонился к Джованне.

Синьорина молчала: пол кружился у неё перед глазами. Этот человек смертельно оскорбил и жестоко унизил её — и злой насмешкой, и высокомерием, и даже благородной щедростью. Джованне казалось, что он безжалостно отхлестал её по щекам. Она тяжело дышала, пытаясь прийти в себя, но мысли разбегались. Ей хотелось бросить ему в лицо слова о том, что ей ничего от него не нужно, но сказанное Еленой Бруни запало в сердце, она понимала, что обречь себя на нищету неразумно, да и что, если этот ужасный человек снова посмеётся над ней? Оказывается, он и не собирался на ней жениться, она сама поставила себя в глупое положение, и теперь, хоть обида жгла, ей оставалось только смириться. Сама виновата. Она молча рассматривала лицо Винченцо Джустиниани, холодное, лишённое мимики, словно выточенное из мрамора. Воплощение бездушия и жестокости. Несколько раз глубоко вздохнула, стараясь успокоиться. Наконец она тихо проронила:

— Я поняла.

— Вы помолвлены? Влюблены в кого-то?

Джованна вздрогнула и покачала головой.

— Я… нет, я пока не могу… назвать его.

К её удивлению, мессир Джустиниани не стал настаивать, отмахнувшись от её слов с надменной скукой, точно от надоедливой мухи. Она не поняла, был ли этот жест презрительным, но усмешка, промелькнувшая на его губах, явно таила пренебрежение к её чувствам. Наглый кот на его коленях изогнул хвост и повернулся к девице задом.

— Хорошо, девичьи сердечные тайны пусть остаются тайнами, — обронил он. — Я буду до вашего замужества оплачивать ваши счета. Жить можете там же, где и сейчас, на втором этаже моего дома, где вас поселил мессир Гвидо. Там отдельный вход, вы мне не помешаете. Если вам будет, что мне сказать, я к вашим услугам с полудня и до девяти вечера.

Винченцо встал, и кот тут же соскочил с подлокотника кресла на пол. Джованна поняла, что аудиенция окончена, он сказал всё, что хотел. Она попрощалась и торопливо, едва не споткнувшись от волнения на пороге, вышла.

Джустиниани вышел одеваться к обеду в изысканную уборную, где на туалетном столе лежали носовые платки, бальные перчатки, флаконы духов и стояли несколько свежих асфоделей в вазах из белого фарфора. Луиджи уже успел по его просьбе сменить любимый Гвидо запах сандала на холодный аромат лимона и лилий. Как он тосковал по этому запаху… Винченцо взял платок с золотой меткой фамильного герба и смочил его двумя каплями лимонной эссенции, оглядел себя в зеркале, поправил бутоньерку в петлице единственного сюртука Гвидо, что налезал на него, и направился в столовую.

Он проголодался. Кот, игриво помахивая хвостом, снова гордо предварял хозяина.

За трапезой Винченцо невзначай поинтересовался у Луиджи, как давно осиротела синьорина Джованна? Оказалось, шесть лет назад. Мессир Гвидо сразу взял её в дом? Луиджи покачал головой. У синьорины Каэтани были свои комнаты в доме, но жила молодая госпожа чаще в доме Одескальки, ведь они с синьориной Катариной троюродные сестры. А давно ли стала появляться в свете? Нет, впервые мессир Гвидо вывез её этой зимой, месяца три назад. Юной госпоже только семнадцать. Джустиниани кивнул и больше ни о чём не спросил, зато пожертвовал вставшему на задние лапки и умильно глядящему на него коту Трубочисту солидный кусочек пармской ветчины.

Был понедельник, и вечером Джустиниани вышел по делу, которое считал неотложным. Он направился в небольшое, но весьма солидное ателье в районе площади Трилусса, которое ему рекомендовал Тентуччи. Сделал большой заказ, ибо понял, что носить фраки и сюртуки Гвидо просто не сможет: на том, что он надевал на похороны, несмотря на все его старания, за день носки разошлись швы на подкладке, остальные были не лучше, только один сюртук, который был на нём, не давил в плечах. В итоге после долгих примерок и придирчивого выбора тканей для жилетов, он остановился на строгом драпе и французской чесуче, заказал несколько десятков чёрных шёлковых рубашек, и, заплатив аванс, зашёл в шляпную мастерскую. Здесь дело пошло быстрее, он быстро оформил заказ и направился к Понте Систо.

Уже стемнело, луна нависала над Римом огромным серебристым цехином, Винченцо проследил взглядом абрис тёмных строений галереи Спада, и тут, опустив глаза к мосту, замер. В лунном свете высокий парапет был странно искривлён чёрной тенью. Джустиниани замедлил шаги и остановился. Здесь явно кого-то ждали.

Оказалось — его. Навстречу выскочили двое бандитов и ринулись к нему. Будь их нападение внезапным, ему бы несдобровать, но теперь Винченцо проворно уклонился от первого браво, одновременно резким движением отшвырнув его к перилам моста, и напрягся в ожидании второго. Джустиниани заметил в его руке нож, но тут оказалось, что напарник негодяя не сумел удержать равновесия и, несколько секунд балансируя руками и крича, всё же свалился в воду. Крик его отвлёк нападавшего, и, воспользовавшись секундой замешательства, Джустиниани выбил нож из его руки и бросился на головореза, однако тот с ловкостью белки увернулся и кинулся бежать к палаццо Фарнезе.

Винченцо подобрал нож и, подойдя к перилам, перегнулся за них. Воды Тибра бесстрастно струились внизу, отражая лунную рябь и чёрное небо. Куда пропал браво? Уплыл? Кто подослал мерзавцев? Зачем? Винченцо пожал плечами, в свете фонаря с досадой рассмотрев порванный рукав сюртука, последний из гардероба Гвидо, что налезал на него, потом — осмотрел нож со сверкающим лезвием и тяжёлой рукоятью, на которой выделялись буквы, неожиданно совпавшие с его собственными инициалами: «G. V.» Ну, что же…

Поразмыслив дорогой, Винченцо пришёл к выводу, что его просто с кем-то спутали, однако дал себе слово без оружия больше из дома не выходить. Он знал ночной город, мало чего боялся, но дурные неожиданности предпочитал встречать с пистолетом. Впрочем, очарованный красотой и свежестью весенней ночи, Винченцо быстро забыл этот нелепый эпизод.

Джустиниани уже был за несколько кварталов от дома, когда услышал стук копыт и своё имя: его окликал граф Массерано. Судя по костюму, его сиятельство возвращался из оперы. Он был один, без супруги.

— Дорогой Винченцо, счастлив встретить вас! — Вирджилио приказал кучеру остановиться, вылез из кареты и тут обратил внимание на испорченный сюртук Джустиниани, — что это с вами? — сам Джустиниани отметил, что у Массерано усталый вид, словно после ночи бессонницы.

— Шантрапа разгулялась, — пожав плечами, ответил он, ибо не хотел ничего рассказывать Вирджилио, но тот уже тянул его к себе, благо они были в двух шагах от подъезда его особняка.

— Вам нужно выпить коньяку, Джустиниани, вы так бледны…

Винченцо не собирался никуда заходить: бледным он был всегда, сколько себя помнил, разве что лунный свет мог немного усугубить белизну кожи, коньяка же вовсе не хотел, скорее, предпочёл бы что-нибудь прохладительное. Однако обижать графа отказом тоже не хотел, и они вошли в гостиную. Пока Вирджилио звонил слугам и распоряжался принести вино и коньяк, Джустиниани подошёл к книжным полкам и тут заметил на столике раскрытый том Шекспира. Несколько строк были отчёркнуты карандашом.

— прочёл Винченцо.

— Любите Шекспира? — спросил он у Массерано. Джустиниани вообще-то плохо знал графа, в юности тот казался ему стариком, они никогда не сталкивались близко, однако, увидев его на похоронах, Винченцо не мог не заметить, что Вирджилио сильно сдал за последние семь лет.

Граф поморщился.

— Да нет, просто… — он смутился. — Просто задумался. Когда-то в юности читал… Но… грустно. Для чего даётся человеку мысль, когда она всюду натыкается на смерть? — неожиданно проронил Массерано, — чтобы понять, что могила ему отец, а черви — братья? Глуп человек, когда может веровать в какой-то смысл жизни. Сейчас дурачки говорят о прогрессе. Идиоты. Там, где есть смерть, никакого прогресса нет. А если и есть, то это только проклятый прогресс в ужасной мельнице смерти. Человек — маленький светлячок в непроглядной ночи, гонимый непонятным беспокойством, он мчится из мрака во мрак, но вершина ужаса в том, что величайший мрак есть наименьший, а дальше… бесконечность мрака. Этот, — Массерано ткнул в том Шекспира, — это понимал.

Джустиниани удивился. Он видел, что граф нездоров и чем-то расстроен, но его горестные пассажи были чрезмерно унылы. К тому же Массерано был нетрезв — вокруг него клубились коньячные пары.

— Все пути человеческие ведут к гробу, в нём и завершаются, — вяло продолжил Массерано, — всюду немощь и банкротство. Как огромный паук, смерть сплетает сети и ловит людей, как беспомощных мух. Куда бежать… впрочем, что это я? Вы ещё молоды… Вы меня не поймёте.

— Ну, а Бог, помилуйте? В Боге человек бессмертен.

Массерано устало махнул рукой и вздохнул.

— Вы молоды, — уныло повторил он и тихо пробормотал, — а мне шестьдесят пять. Чего бы я ни отдал за молодость, за мои тридцать? Вот когда начинаешь постигать… Но вам будет трудно понять меня, — снова повторил он.

Джустиниани был умён, но понял только, что перед ним человек несчастный и весьма грешный. Сам он носил в себе ощущение неиссякаемой вечности. Он задумался над смыслом жизни ещё в отрочестве и считал, что сам поиск смысла жизни, который превышал бы смысл существования тли, моментально пробуждает спящее в душе ощущение твоей бесконечности. Но этот человек не знал вечности, он застрял в провалах своего духа и не находил выхода. Джустиниани знал, как много трещин в уме человеческом, как много расселин в сознании, как много пропастей в сердце. Откуда они? От греха, грех — это подлинное землетрясение, переворачивающее душу, образующие в ней каменистые ущелья и бездонные провалы. Чем больше греха — тем болезненней раздробленность духа, тем ничтожней и слабей человек, тем безнадёжнее его скитания по своим внутренним развалинам. Но глупо было говорить этому человеку о Боге. Грех потому и грех, что природа его вытесняет всё божье, всё, что делает человека непреходящим и бессмертным, а отнять у человека Бога — это и есть лишение его смысла существования.

— Человек бессмертен, смерть — всего лишь роды. Из утробы — в мир, из мира — в вечность, — тихо, но уверенно сказал Винченцо, сказал даже не Массерано, скорее — себе, ибо любил эту мысль. — Три стадии бытия, три ступени полноты.

Его собеседник молчал.

Джустиниани задумчиво пригубил коньяк и отвернулся, стараясь не смотреть на Массерано, и тут заметил в боковой нише, скрытой от глаз посетителей, большую картину. Дорогой резной багет сиял при свечах, как иконный оклад. Взяв подсвечник, он подошёл и локтем чуть отодвинул портьеру.

Господи Иисусе… На полотне в полный рост была изображена женщина небывалой красоты. Одетая по моде стиля ампир, она была облачена в простое белое платье, украшенное только небольшой брошью на плече. Темные волосы, уложенные вокруг царственной головы, напоминали корону, лицо незнакомки завораживало огромными глазами и величавыми чертами.

— Какова, а? Красавица!

Джустиниани вздрогнул, не сразу поняв, что рядом с ним стоит Массерано. Поглощённый созерцанием, он не слышал, как тот подошёл и теперь стоял рядом, грустно глядя на полотно.

— Кто это, Боже мой? — Винченцо не проговорил, но прошептал это.

Голос его сел от странного, охватившего всё тело волнения.

Его сиятельство усмехнулся, но не покровительственно, а скорее, виновато.

— Полно… ведь я, скажу по секрету, спас этот шедевр. Его ждала печальная судьба быть изрезанным в клочки.

— Что? — изумился Винченцо, — уничтожить такое? Как можно? Но кто это?

Массерано явно смутился, опустил глаза долу, вздохнул и в конце концов проронил:

— Вы видели эту особу третьего дня на кладбище во время похорон мессира Джустиниани.

Винченцо, лаская нёбо вкусом дорогого коньяка, задумался. Он не особо разглядывал кладбищенскую толпу из-за чёртового фрака, но думать, что он мог не заметить такой женщины?

— Вы шутите?

Массерано всё ещё виновато и даже как-то жалко улыбался.

— Да нет же, просто этот портрет написан сорок лет назад. Это герцогиня Поланти, урождённая Гизелла Ломенилли.

Джустиниани почувствовал, что руки его затрепетали, и поспешил поставить на стоявший рядом столик бокал с коньяком. Потом снова приблизился к картине. Боже мой… Он словно уснул, тело одеревенело. Винченцо слышал голос Массерано, точнее, ему казалось, что он слышит этот пугающий рассказ со стороны, но не звучал ли в нём самом?

Она поражала воображение ещё девочкой, когда была «как лань, десятилетнею», когда же её вывозили в свет, мужчины замирали, их лица вытягивались, с губ срывались не комплименты, но страстные вздохи, и, увы, они развращали юную красавицу куда больше нескромных признаний, что ей довелось услышать позже. Она часами сидела у зеркал и любила менять наряды, её стали рисовать десятки художников. От обожателей она требовала дорогих украшений и изысканных цветов, утончённых комплиментов и поклонения, шестнадцати лет вышла замуж за герцога Поланти, однако он скоро оставил её вдовой. Молодая красавица имела множество любовников, коих допускала лицезреть свою красоту на чёрных шёлковых простынях, как статую Венеры, они могли целовать красивейшие на свете ноги и приникать поцелуями к груди, превосходящей красотой статуэтки Кановы. «Бог создал в моем лице своё самое совершенное творение и остановился в изумлении, любуясь им», говорила она.

Но всё неожиданно кончилось, едва герцогине исполнилось тридцать пять. Она внезапно, без всякого недуга, вдруг необычайно подурнела, по белоснежной коже, подобно проказе, расползлись пигментные пятна, она растолстела и превратилась в столь уродливую мегеру, что детишки, встретив её на бульваре, в ужасе разбегались с криками: «Ведьма, ведьма!»

— Гизелла разбила все зеркала в своём доме, разрезала и уничтожила все свои портреты, занавесила окна тёмными портьерами и перестала принимать, — голос Массерано проступил в ушах Джустиниани отчётливей, — но теперь, спустя годы, вернулась в общество. Этот же портрет она отдала для ремонта багета, но после отказалась забрать. Я поторопился это сделать вместо неё…

Винченцо подумал, что когда-то и сам Массерано, был, видимо, неравнодушен к красавице. Он тяжело вздохнул, озирая небесный лик, запечатлённый на портрете. Суетная и пустенькая бабёнка, носящаяся со своей красотой, как дурень с торбой, горделивая и высокомерная, столь смешная в своём самолюбовании… Потеря красоты была потерей смысла жизни, ибо иного смысла в её бессодержательном бытии не было. Винченцо внимательно вгляделся в выражение огромных тёмных глаз, по-царски надменных, но, в общем-то, ничего не выражающих, в спесивые линии красивых губ, в заносчивую позу королевской фаворитки, потом припомнил толстую старуху с крючковатым носом и проваленным ртом у гроба дяди. Снова вздохнул, ощутив, как по всему телу прошла новая волна неприятной дрожи.

Такие метаморфозы не снились и Овидию.

 

Глава 5. Дьявольское видение

Винченцо Джустиниани не пришёл на крестины к Теобальдо Канозио, не удостоил вниманием два обеда и ужин — у Чиньоло и баронессы Леркари. Его совсем не прельщали полученные приглашения, но и пожелай он посетить общество — было бы не в чем: фраки обещали доставить только в четверг, последний же сюртук был порван мерзавцами на мосту Сикста. Винченцо поневоле пришлось некоторое время просидеть в доме затворником, что, впрочем, ничуть его не обременяло. Однако в четверг, спустя неделю после похорон, на вечер к герцогине Поланти Джустиниани приехал. Пришлось.

К этому времени в свете уже разнёсся слух о его покупке библиотеки Марко Альдобрандини. Слуги говорили, что декораторы поменяли в библиотеке обои, на окнах были навешены массивные решётки, молодой господин заказал плотникам новые полки, сам часами не выходил из книгохранилища, расставлял книги по полкам и раскладывал рукописи по ящикам. Даже поесть забывал. Впрочем, несколько раз его видели и на viale delle Provincie, он подъезжал в тёмном плаще на via Tiburtina, и исчезал за кладбищенской стеной Кампо Верано, потом мелькал в подземном портале церкви Сан-Лоренцо, позже снова бродил по кладбищу, и это странное времяпрепровождение тоже обсуждалось в обществе придирчиво и въедливо.

На самом деле Джустиниани просто беседовал со своим духовником, отцом Джулио Ланди, местным капелланом, жившим при храме. Что до кладбища, Винченцо приходил на могилы родителей, но никогда не признался бы даже себе, что делал это, не столько исполняя долг любящего сына, сколько из тайного наслаждения. Он любил кладбища, их тишину и зримый покой, тёмную зелень лавров и смолистый запах кипарисов, мрамор могил и величие монументов, мог часами бродить здесь, читать эпитафии, не замечая времени, сидеть у чужих надгробий, пытаясь по датам и портретам воссоздать жизнь ушедших. Если бы ему сказали, что мёртвые занимают его больше живых — он оспорил бы это суждение. Однако так оно и было.

«Печаль моя всегда со мною», — прочёл Джустиниани на старом надгробии с неизвестным ему именем слова псалмопевца. Да, чтобы душа могла довольно наплакаться над больною тайной мира, надо выплакать душу. Он снова вспомнил Массерано. Снова удивился. Ему казалось, что человек никогда не может свести себя к конечному бытию, ведь само человеческое самоощущение нетленно и вечно, человек никогда не верит в смерть, как в конец всего. Да, бессмертие может быть божьим или дьявольским, и ты свободно избираешь одно или другое, но ты не можешь отречься от бессмертия. О какой смерти говорил этот человек? Джустиниани не понимал Массерано. В мире Винченцо царила волшебная вечность. Всякая мысль начиналась безначальностью, а заканчивалась бесконечностью, он находил божественный смысл во всех тварях земных и в небесных светилах. Но… Уберите все миры и всех тварей, столкните все вселенные в бездны небытия — останется только Он, Господь и Бог мой — Иисус, Предвечный Логос, — и Вечность не поколеблется…

— Какая встреча, дорогой Джустиниани!

Винченцо вздрогнул от неожиданности, отвернулся от серого мраморного надгробия и увидел старуху Марию Леркари, на сей раз не намазавшую губы кармином и выглядевшую тощей унылой вдовой благородного семейства. Баронесса упрекнула его, что он не посетил её, погоревала над судьбой его несчастного дядюшки, потом, улыбнувшись почти по-матерински, напомнила о завтрашнем вечере у её подруги. Он ответил что-то невразумительное, пообещав прийти, посетовал про себя, что утратил нить размышлений и, вздохнув, направился домой.

На следующий день Джустиниани посетил аукцион на Сикстинской. Он не был здесь долгие семь лет, избегая появляться в тех местах Рима, где его могли узнать, но все эти годы тосковал по антикварным вещам, любовь к которым была у него в крови. Сейчас неторопливо прошёл мимо метаврской майолики и редчайших медалей и монет, хрусталя, резьбы и чеканного серебра. Тут были и эмаль, и слоновая кость, часы XVIII века, золотые вещи миланской работы времён Людовико Моро, и молитвенники, писанные золотом по голубому пергаменту. Он остановился у фолиантов с миниатюрами, оглядел несколько больших триптихов тосканской школы XIV века, полюбовался на фламандские гобелены. С запахом плесени и старья смешивалось благоухание дамских горжеток и букетиков ландышей, в воздухе разливалась приятная теплота, как в сырой часовне. Джустиниани, ни на кого не обращая внимания, сразу нашёл то, что искал — экземпляр Корнелия Агриппы, оценённый недорого из-за небольшой ущербности задней обложки. Винченцо купил его задёшево, по начальной цене, ибо соперников у него не было, и уже хотел уходить, как вдруг его внимание привлекла безделушка — небольшой череп из слоновой кости, с поразительным анатомическим подобием, закреплённый на пьедестале чёрного мрамора. Надпись на нем была лаконичной: «Memento mori, Vincenzo». Никто не обратил на этот лот внимания, и, пленённый сходством имени, Джустиниани купил эту могильную драгоценность, призванную своим гробовым символом предостерегать от потери времени, тоже за начальную цену. Скульптура говорила об опытной, сильной руке. Какой художник мог взлелеять этот страшный образ смерти в тот век, когда живописцы украшали холсты нежными пастушескими идиллиями?

Увлечение старинными вещами в это время дошло в Риме до крайности. Все салоны аристократии и высшей буржуазии были переполнены «диковинами». Дамы кроили подушки для диванов из церковных риз и ставили цветы в умбрские вазы. Аукционные залы стали излюбленным местом встреч, распродажи бывали по два раза в неделю. Среди дам считалось хорошим тоном, выйдя к вечернему чаю, сказать: «Я на Сикстинской купила очаровательную вещицу из собрания Сфорца…» И потому Винченцо не очень удивился, когда здесь же столкнулся с Гизеллой Поланти. Старая герцогиня, как он заметил, торговала совсем недешёвую вещь — круглый поднос работы Поллайоло, один из даров Флорентийской синьории графу Урбинскому в благодарность за помощь при взятии Вольтерры. Зачем он ей? Сам Джустиниани невольно обратил на себя внимание старухи тем, что вгляделся в её лицо, ужаснувшись воспоминанию о прекрасном портрете. Господи, воистину «так проходит земная слава…»

Старуха заметила его и подманила к себе, напомнив о своём вечере.

— Не заставляйте меня просить дважды, Винченцо. Соберётся очаровательное общество, узкий круг избранных. Юные прелестницы будут чередоваться со знатоками антиквариата и парой хороших медиумов. Я очень жду вас. Вы обидите меня, если не придёте.

Джустиниани обречённо кивнул, зная, что с донной Гизеллой лучше не спорить. Себе в убыток. Да и, в общем-то, почему бы и не пойти? Костюмы его были уже готовы, от портного привезли несколько фраков, клятвенно обещая доставить остальное не позже четырёх: Росси не хотел терять клиента, заказывающего рубашки дюжинами, а фраки и сюртуки по четыре зараз.

Уходя с распродажи, в дверях аукциона Джустиниани столкнулся с красивым смуглым человеком лет сорока, любезно пропустил его, потом вышел. Побрёл домой пешком, ибо не взял экипажа.

Накрапывал дождь. В его свежести отдалённые церкви Авентинского холма казались нарисованными, молодые весенние побеги усиливали запах ветхой сырости и плесени чем-то сладостным, вроде тропических фруктов, и кружащим голову. Дивная тишина виллы Памфили, где в благородной идиллии каменных колонн и древесных стволов застыл аромат лавра, безмолвная, как монастырь, вилла Альбани, с чьих портиков кариатиды созерцают неизменную симметрию зелени, благоухающая фиалками вилла Людовизи — всё оживало под лучами весеннего солнца.

Винченцо не понимал себя. Что с ним? Казалось, его душа перестала радоваться бытию, даже весна, всегда услаждавшая, сегодня почти не ощущалась. Даже покупка одного из лучших собраний книг в Риме тешила только в часы уединения — но того трепета, с которым он раньше брал в руки старинные манускрипты, теперь не было. Мир был сер и тускл, в нём вращались странные суетливые люди, чего-то вечно ищущие и добивающиеся, не понимающие ни глупости своих дерзаний, ни собственной пустоты. Царство пошлости и мертвечины, сейчас оно снова незаметно, но настойчиво втягивало его в свой круг, пытаясь увлечь своей суетой.

Он вздохнул. Или это отторжение — просто следствие непрощённой обиды всех тех, что когда-то отторг его от себя? Нежелание встречаться с хладнокровно предавшей? Неприязнь к тем, кто привык замечать только равных?

Винченцо покачал головой. Нет, кажется, он честен с собой. Он всё простил и всё забыл. В горестные годы бедствий он мечтал не о сведении счётов, но о тишине и покое, и порой в предутренних снах на жалких постелях бедных пансионов видел воплощение своих желаний: свой дом, уютная библиотека, огонь камина… Господь смиловался над ним: он обрёл всё, что хотел — и в немыслимом избытке. Но почему же душа не ликовала, оставаясь застывшей и мёртвой, как восковая кукла?

Или он, пройдя мир теней, утратил способность радоваться и любить?

У дверей дома его встретил Луиджи. За прошедшую неделю отношение камердинера к господину изменилось. Молинари за молчаливой сдержанностью и нелюдимостью хозяина разглядел то, что вполне соответствовало семейному девизу. Молодой господин был человеком взвешенных решений, умеренным в потребностях и подлинно смиренным, неизменно ровным в общении и даже мягким. Никогда не закатывал истерик, никогда не пил чрезмерно. Аккуратен и пунктуален, из-за пустяков не скандалит, да и вообще голоса ни разу не повысил. Спит неизменно в своей постели, женщин распутных не водит, в дурных местах не замечен. Новое приобретение хозяина — богатейшая библиотека, которой он занимался часами, — тоже не свидетельствовало о дурных наклонностях. А ведь старый господин твердил, что племянник — распутник и пьяница.

Но больше всего Луиджи, да и всех домашних, поражал кот Спазакамино: с появлением в доме нового господина шельмец просто преобразился, никого не поцарапал, целыми днями лежал в библиотеке на каминной полке, спал с хозяином, не разодрал ни одной портьеры и нигде не нагадил! Недавно его видели с мышью в зубах, вылезающим из подвала, а ведь раньше он туда и не заглядывал. При этом кот, хоть и не задирал слуг и не царапался, ластился только к мессиру Джустиниани, тёрся о его ноги и преданно, как пёс, ждал его возвращения, когда господин уезжал куда-нибудь. Ну, не чудеса ли?

Сейчас Джустиниани рассказал Луиджи, что приобрёл на аукционе забавную безделушку и показал её камердинеру. Луиджи снова изумился: мессир Гвидо боялся и упоминания о смерти, нового же хозяина уже дважды видели на церковном кладбище, а теперь вот череп… Джустиниани же со вздохом прибавил, что вечером едет к донне Поланти. Его костюмы доставили? Да, от портного приходили, сообщил слуга, всё привезли. На лице мессира застыло выражение тоскливое и недовольное. Он явно не хотел никуда идти. «Sera difettosа, пропащий вечер», подтверждая догадку слуги, пробормотал Джустиниани. Винченцо приказал подать чёрную шёлковую рубашку и чёрный шейный шарф, рассчитывая траурным видом отпугнуть слишком навязчивых гостей в салоне Поланти. С удовольствием облачился в новый фрак, в котором чувствовал себя свободно. Нигде не жало и не давило. В семь пополудни выехал из дому. По дороге помолился Господу, чтобы не встретить у герцогини ни Глории, ни её братца.

Господь услышал его. Членов семейства Салиньяно среди гостей не было. Зато было немало тех, кого он предпочёл бы не видеть. Оттавиано Берризи, Рафаэлло ди Рокальмуто и Умберто Убальдини приветствовали дам и, расфранчённые, с бутоньерками в петлицах, сновали по залам огромного дома герцогини Поланти. Заметив его, все они подошли и любезно поздоровались. Что ж, старые друзья, что тут скажешь. Джустиниани заметил, что Оттавиано полинял за минувшие годы больше всех: шевелюра его совсем поредела, лоб стал выше — почти до макушки. Кожа вокруг глаз сильно погрубела. Ночные излишества даром не прошли, сделал вывод Винченцо. Рафаэлло, утончённый поэт, отличался красивым упадочным профилем, истончённые и чуть потрескавшиеся ноздри его длинного носа выдавали кокаиниста. Он окинул Винченцо мутным и сладким взором завзятого мужеложника, и Джустиниани поспешно перевёл взгляд на Убальдини. Умберто, светловолосый и голубоглазый, сохранил лоск и в свои двадцать восемь выглядел весьма респектабельно. Он слыл спортсменом и прекрасным фехтовальщиком.

Джустиниани вежливо раскланялся с ними и вступил в залу, при этом обратил внимание, что убранство дома герцогини богато, но нигде действительно нет ни портретов, ни зеркал.

Гизелла Поланти шумно поприветствовала его, глаза её хищно блеснули. Вирджилио ди Массерано, выглядевший всё так же убито, прибыл с женой Ипполитой, пышнотелой красавицей, чьих прелестей, весьма откровенно выставленных, не заметил бы только слепой, и чьим любовником не был только ленивый. Елена Бруни, их племянница, на фоне тёти казалась тростинкой. Джустиниани услышал, как Ипполита тихо поинтересовалась у донны Поланти, кто этот красавец? Винченцо обернулся, желая понять, кого она имеет в виду, и вдруг понял, что речь о нём. Внутренне содрогнулся, ибо Ипполита с её обильной и сочной плотью, напоминавшей перезрелый персик, не возбуждала, но пугала его. Тем не менее, минуту спустя он был представлен графине Массерано, смотревшей на него со странной плотоядностью. Он ответил очень сдержанно и в ответ на призывную улыбку высказал комплимент её племяннице.

Он добился своей цели: графиня поджала губы и отошла от него.

Катарина Одескальки и Джованна Каэтани приехали поздно, Джустиниани отметил, что Берризи подошёл к Катарине и пригласил её танцевать, но девушка покачала головой. Джованна бросила на него самого быстрый взгляд, покраснела и торопливо отвела глаза. Заметил Винченцо и очень привлекательную светловолосую девушку с унылым и постным выражением на лице. Она казалась красивей всех девиц, но была или больной, или чем-то огорчённой. Винченцо стал лицом к ней и несколько минут разглядывал, пока не увидел, что к ней подошёл Умберто Убальдини и назвал Марией. Поняв, что это Мария Убальдини, сестра Умберто, Джустиниани резко отвернулся и прошёл в гостиную.

В углу гостиной сидел молодой Элизео ди Чиньоло, сегодня показавшийся Джустиниани старше, чем на кладбище, теперь он походил на больного бледной немочью, в глазах проступило что-то надломленное и нездоровое. Винченцо заметил, что Элизео порой бросал взгляды на девиц, но не смог понять, на кого он смотрит. Ловил Джустиниани взгляд юнца и на себя — быстрый и вороватый.

Хозяйка повела знакомить его с теми, кто появился в обществе в последние годы. Ему представили двух знатоков антиквариата — Андреа Пинелло-Лючиани, которого он видел на кладбище, теперь украсившего шею не розовым, но бирюзовым платком, и Альбино Нардолини, в коем Джустиниани узнал человека, с которым столкнулся в дверях аукциона. Пинелло-Лючиани, пятидесятилетний неаполитанец с бледным выразительным лицом, теперь смотрел любезней, он рассказал о своей коллекции, предложил несколько обменов, а Нардолини, обаятельный смуглый человек лет сорока, с лицом, обрамлённым кокетливой бородкой, посетовал, что опоздал на аукцион, и книга Корнелия Агриппы «De Occulta Philosophia» была куплена. Имя покупателя не скрывалось. Это он, не так ли? Джустиниани вежливо кивнул. Он не интересовался оккультизмом, который был в большой моде, приобретённая книга лишь дополняла средневековый раздел его библиотеки.

— Я могу как-нибудь зайти посмотреть экземпляр?

Джустиниани кивнул, смерив собеседника цепким взглядом. Купленный им трактат Корнелия Агриппы «О сокровенной философии», опубликованный в тысяча пятьсот тридцать третьем году, сугубой редкостью не был. Зачем он Нардолини? Между тем мессир Альбино поторопился договориться о дне встречи, и они условились увидеться на следующий день, в пятницу. «Это издание посвящено Иоганну Тритемию, не так ли?»

— Нет, это последнее издание, Тритемию посвящено первое, — спокойно заметил Винченцо.

Лицо Нардолини приобрело странное выражение. Казалось, он был удивлён тому, что Джустиниани знал это, при этом Винченцо показалось, что его знания ничуть не обрадовали собеседника: по приятному лицу Нардолини прошла какая-то болезненная гримаса. Джустиниани положил себе дома внимательно изучить купленный экземпляр.

Тут его внимание ненадолго отвлекла Елена Бруни, тихо и шутливо препиравшаяся с Катариной Одескальки. Катарина, очень любившая танцевать, хотела заполучить лучшего танцора, которым слыл Умберто Убальдини, Елена же предостерегала её: это может не понравиться Джованне и раздражит Оттавиано Берризи.

— А мне и дела до того нет, — дерзко заявила Катарина, но тут же скорчила насмешливую рожицу. Оказалось, она опоздала: Умберто пригласил донну Массерано. Подруги переглянулись и рассмеялись, потом, заметив, что Винченцо смотрит на них, Елена взяла из вазы алое яблоко и с кокетливой улыбкой подала его Джустиниани.

— Хотите?

Губы Джустиниани чуть дрогнули. Он поднялся.

— Ни за что. Наша прародительница Ева уже однажды угостила мужчину подобным плодом. Ничего хорошего из этого не вышло. Но если одна из вас хочет танцевать, я ещё помню некоторые па и надеюсь, что не отдавлю партнёрше ноги… — он протянул ладонь девицам, приглашая ту, которая подаст ему руку.

На его ладонь, коснувшись друг друга пальцами, легли обе руки — Елены и Катарины, и обе девицы снова игриво рассмеялись. Елена сквозь смех проронила, что, так и быть, уступает партнёра подруге, и скептически заметила, что заодно намерена посмотреть, какой из него танцор.

Танцором Винченцо вообще-то был превосходным: в голодные времена преподавал в танцевальной школе и сейчас вёл партнёршу царственно и свободно, мощь его фигуры и сила рук, ощущающаяся даже в плавных жестах танца, вскружили девице голову. Сам Джустиниани тоже несколько расслабился: на нём наконец-то был фрак, сшитый по мерке, близость женщины чуть возбудила, явное же кокетство Катарины свидетельствовало, что он, несомненно, был не противен. Девица любезно улыбалась, восторженно обронила, что Убальдини с ним и сравниться не может, его сиятельство танцует, как бог. Глаза её блестели. Джустиниани ответил, что никогда не видел танцующего бога, но впредь всегда будет приглашать её, ибо она весьма грациозна.

— Не говорите этого, пока не потанцуете с Джованной, она танцует много лучше меня.

Он вежливо возразил, что этого не может быть, но тут танец закончился. Джустиниани краем глаза заметил, что к нему устремилась графиня Массерано, и торопливо склонился перед Еленой, спрашивая, удостоит ли она его счастья быть её партнёром? Синьорина кивнула, и Джустиниани облегчённо вздохнул. Елена танцевала столь же изящно, как и подруга, они сделали круг по залу, и тут Джустиниани неожиданно заметил взгляд молодого Чиньоло. Винченцо показалось, что юноша явно ревновал его к партнёрше, но Елена, он видел это, не обращала на Элизео никакого внимания. Закончив танец, они болтали о пустяках, потом Джустиниани, словно невзначай, спросил, почему синьорине Джованне не понравилось бы, если синьорина Одескальки танцевала бы с мессиром Убальдини? Он ей по душе?

— Мы не знаем, она скрывает от нас сердечную тайну, — улыбнулась Елена, — а на наши намёки только обижается. Она очень скрытна. Ой, донна Поланти опять собирается вызывать дух Наполеона. — Елена хихикнула.

Джустиниани обернулся. В малой гостиной у камина уже стоял круглый стол, за которым возвышался резной стул с бархатными подлокотниками и тронной спинкой, а вокруг были расставлены ещё шесть стульев — поскромней и попроще. На тронный стул усаживался маркиз ди Чиньоло, рядом громоздилась донна Гизелла, напротив неё — баронесса Леркари. Слуги торопливо придвигали к столу канделябры со свечами, донна Поланти раскладывала алфавитный круг и протирала льняной салфеткой фарфоровое блюдце.

Чиньоло снял пару перстней и запонки, вынул из кармана золотой портсигар и положил снятое в свой цилиндр. Туда же опустила свою золотую цепь и браслет донна Гизелла. У камина появился мессир Альбино Нардолини, он расстегнул цепочку с каким-то странным брелоком и тоже опустил их в шляпу. По левую руку от донны Гизеллы сел Рафаэлло Рокальмуто, а напротив него, к немалому удивлению Джустиниани, на стул опустилась Джованна. На ней были скромные жемчуга, она осталась в них. Седьмой стул, напротив Массерано, оставался пустым, и Винченцо вдруг услышал, как Гизелла Поланти приглашает за стол его самого.

— Только нужно снять все металлические вещи, Джустиниани.

На шее Винченцо был серебряный крест, который ему, шестилетнему, надела перед смертью мать. Он пожал плечами и сказал, что крест никогда не снимает.

— Ну, это же только на час, Винченцо, — теперь его царским жестом приглашал за стол маркиз ди Чиньоло.

Джустиниани отрицательно покачал головой. Он вообще не любит общение с бесами, проговорил он, и стол медиумов тут же взорвался возмущением.

— О чём вы, Винченцо? С духами! Причём тут бесы? — донна Поланти зашипела, как раскалённый противень, облитый ледяной водой.

Винченцо не задал вопрос, кем же тогда во мнении уважаемого медиума являются бесы, однако заметил, что на него осуждающе и зло посмотрела и Джованна. Он не счёл это основанием передумать. Тогда за стол седьмым, странно переглянувшись с герцогиней, сел мессир Пинелло-Лючиани. Его часы, кольца, перстни, цепочка и крест тоже были опущены в шляпу.

Винченцо обернулся к Елене и тихо поинтересовался, давно ли публика тут увлечена этой чертовщиной? Девица весело кивнула и столь же тихо ответила.

— Давно, но каждый раз вызывают разную нечисть, то Борджа, то герцога Медичи, то Эццелино ди Романо. А в марте, помню, мессир Марио сглупил и вызвал дух Павла IV, ну, того самого, — уточнила она, — инквизитора Джанпьетро Караффу. Так у них блюдце треснуло, дорогущее — из метаврского сервиза, хрусть — и пополам, — девица снова захихикала.

— А почему вас не приглашают? — по-прежнему негромко поинтересовался Джустиниани.

— А у меня нет способностей спирита, — насмешливо отозвалась девица, и было заметно, что это весьма мало её огорчает, — маркиз говорит, что нужно умение видеть бесплотное. А я иногда и всамделишного-то не замечаю, — девица скорчила забавную мордочку.

Винченцо чуть улыбнулся. Барышня была мила и, похоже, отличалась здравомыслием. Тем временем медиумы на внешней стороне блюдца нарисовали полоску-указатель, и оно было водружено в центр круга. Донна Гизелла, однако, не оставляла надежды втянуть Винченцо в сеанс.

— А кого бы вы хотели послушать, Джустиниани?

Тот не затруднился с ответом.

— Я недавно купил библиотеку мессира Альдобрандини. В 13-м томе «Gr. Lat. Conc.» опубликован акт унии между греческой и римской церквями тысяча четыреста тридцать девятого года, он напечатан под редакцией Амброджо Траверсари, магистра камальдулов и легата папы Евгения IV на базельском и ферраро-флорентийском соборах. Да вот беда, лист с названием потерян. Нельзя ли вызвать дух Траверсари да узнать его? — Винченцо на самом деле просто издевался, прекрасно зная название акта.

Пока он говорил, к Елене успела подойти Катерина, и теперь обе девицы, не сговариваясь, захихикали. Донна Поланти, переглянувшись с медиумами, поморщилась.

— Бог мой, Винченцо, ну откуда духам знать такие сложности?

— Стало быть, духи знают не больше медиумов? — деланно удивился Джустиниани.

— Вы зря смеётесь. Да, скептики часто утверждают, что спириты вызывают не духов, а собственные воспоминания. Однако это вздор: на нужные вопросы духи всегда дадут ответ. Но, может, вас интересует что-то важное?

— Ну… — Винченцо снова сделал вид, что задумался, — наверное, глупо и спрашивать о труде «Rime spirituali sopra salmi» Сципиона Аммирато? «Tractatus contra articulos inventos ad diffamandum Bonifacium VIII» Августина Анконского духи тоже, наверное, не читали? Жаль… — Он виновато развёл руками. — Но тогда, может, вызвать дух Парацельса? У меня к нему пара вопросов, в частности, о солях ртути.

Однако его предложение опять не поддержали, все решили вызвать дух Никколо Макиавелли. Последний не замедлил появиться, оповестив о себе постукиванием, которого, впрочем, никто, кроме мессира Чиньоло, не слышал. Сам маркиз сказал, что видит дух в виде призрачного мерцающего облака. Все уважительно промолчали, лишь на лице мессира Пинелло-Лючиани появилось скептическое выражение. Духа, как водится, загнали под блюдце, и спросили, готов ли он общаться с ними? Блюдце в ответ ходило по кругу, указывая риской на определённые буквы, Чиньоло трактовал ответы и твердил, что для медиума самое главное — расковать стихию разума и не поддаться действию слепых сил. «Давайте чувству свободу, но держите его в узде!» — то и дело повторял маркиз несколько противоречивую, на взгляд Джустиниани, формулу спиритического искусства.

Супруга графа Массерано сидела рядом с Убальдини и что-то время от времени шептала ему на ухо, касаясь коленом его ноги, при этом — не спуская глаз с самого Джустиниани и откровенно раздражая Винченцо. Сам Массерано сидел неподалёку от спиритического стола и что-то читал. Он, безусловно, видел заигрывания супруги с Убальдини, но это, видимо, мало его заботило. Елена и Катарина посмеивались и сопровождали сеанс ехидными замечаниями, но Винченцо заметил, что Джованна за столом очень серьёзна и сосредоточена. Элизео ди Чиньоло, стоя у входа, в упор смотрел на него самого, и взгляд его был теперь несколько озадаченным.

— Некоторые просто помешаны на этом, — сказала Катарина, — вы тоже считаете спиритов ненормальными?

— Мой приятель-медик рассматривает склонность к магии как симптом душевного заболевания, но я далёк от таких оценок, — рассудительно заметил Джустиниани. В болтовне за спиритическим столом и задаваемых вопросах, по его мнению, проступила лишь суетность собравшихся, но он, будучи человеком светским, не счёл нужным говорить об этом. Однако его удивило, что мессир Нардолини, человек с очень умными глазами, задавал духу удивительно пустые вопросы, а мессир Пинелло-Лючиани не нашёл ничего умнее, как спросить Никколо Макиавелли о загробной участи своей бабки. Что за представление здесь разыгрывают?

В соседней зале уже накрыли ужин, и после прощания с духом Макиавелли все направились туда. Донна Поланти не могла простить Винченцо его скепсиса и надменно назвала людей, не признающих магии, «близорукими рационалистами»:

— Только близорукие рационалисты отвергают существование магии, — хмыкнула она на весь зал. — Даже наука не отрицает вещей, выходящих за пределы чувств. В сфере магии происходят необъяснимые вещи, вы же не будете отрицать этого? — не отставала герцогиня от Джустиниани.

— Не буду, — обречённо кивнул Винченцо. — Магия, соглашусь, являет собой не плод фантазии, но бездну помрачённого ума, а помрачённый ум способен порождать самые необъяснимые вещи, с чем тут спорить-то? — Винченцо начал надоедать этот нелепый разговор.

Донна Поланти недовольно хмыкнула, и тема была оставлена.

За ужином перемалывались привычные сплетни, донна Гизелла рассказала о своем успехе на прошлом заезде на ипподроме, когда она поставила на аутсайдера и после падения фаворита выиграла сорок луидоров, причём, повествуя об этом, герцогиня зашлась диким смехом, от которого у неё жутковато содрогалась нижняя часть подбородка. Потом все обсудили новую интрижку графа Боминако с леди Ривз, женой английского посланника. Винченцо вдруг показалось, что семи минувших лет не было вообще, и он только вчера слышал всё те же ехидные подтрунивания и злые насмешки. Бывшие его дружки — Берризи, Рокальмуто и Убальдини лениво обсуждали рассказанную сплетню, Андреа Пинелло-Лючиани и Альбино Нардолини улыбались всякий раз, как он обращался к ним, маркиз ди Чиньоло настойчиво приглашал его на вечеринку в будущую среду, девицы сидели вместе и тихо перешёптывались. Джустиниани внимательно следил за Джованной, пытаясь понять, кому она отдаёт предпочтение. Неужели её пленил Умберто?

Винченцо слишком хорошо знал его, чтобы радоваться этому.

Тут, однако, с ним произошло нечто странное. Он совсем мало пил, но неожиданно почувствовал себя опьяневшим. Стол поплыл в глазах, пламя свечей расползлось пятнами, чуть стеснилось дыхание. В ушах зазвенело, потом на миг всё стихло, стол словно отодвинулся, превратившись в загрунтованный холст, и Винченцо увидел жуткую картину, которая возникала перед глазами, словно рисуемая лихорадочными мазками чудовищной кисти сумасшедшего живописца. Скатерть превратилась в антиминс, на котором происходило невиданное в своей мерзости действо: там корчилась и змеилась комическая вакханалия вихляющихся полуистлевших женских скелетов в распущенных юбках и похотливых мужских скелетов в расстёгнутых штанах. Все они свивались в угаре Содома и Гоморры и казались видением терзаемого яростной похотью могильщика. Действо развёртывалось, блудные акты чередовались с безумной быстротой, казалось, Винченцо видел ожившую картину, и одновременно — овладевающее мозгом художника ужасающее безумие. Потом скелеты стали одеваться плотью, дебелой и рыхлой, продолжая своё распутство, но теперь он узнавал этих людей: Гизеллу Поланти и Марию Леркари, Альбино Нардолини и Рафаэлло Рокальмуто, Глорию Монтекорато и Ипполиту Массерано, потом возник Пинелло-Лючиани, почему-то в образе дьявола. Его руки возбуждённо жестикулировали, локти же оставались неподвижными, как у паралитика. Убальдини и Берризи с длинными, остро отточенными когтями, смотрели на него глазами убийц, видел он и какого-то безусловно знакомого человека, чьё имя, однако, не мог вспомнить, и какую-то странную девицу с безумными глазами, — и всё свивалось, выло и стонало истерическим и распутным наслаждением.

— Винченцо, что с вами?

Свет померк, Джустиниани сжал зубы и вонзил ногти в ладони, пытаясь совладать с собой. В глазах медленно рассеялась мгла, Винченцо поднял голову. Оказалось, он всё так же сидел за столом, по левую руку от него стояла Мария Леркари. На лисьем лице её милости читались страх и нездоровое любопытство. Справа за столом в него чёрными глазами впилась донна Поланти.

— Вам дурно, Джустиниани? Вы так бледны…

Винченцо вздохнул полной грудью и незаметно огляделся. Ужин заканчивался, подавали десерт. Пинелло-Лючиани на другом углу стола привстал, Альбино Нардолини смотрел на него с лёгким беспокойством и нескрываемым любопытством. Сам Джустиниани заметил своё отражение в серебряной вазе и тоже подивился своей меловой, даже синюшной бледности. Он медленно проговорил:

— Минутное недомогание, ничего страшного.

Время от ужина до ухода Винченцо провёл у камина, его знобило, тряслись руки. Он не был ни чувствительным, ни впечатлительным, и уж куда как не был визионером. Никогда не падал в обмороки, никогда не имел ни галлюцинаций, ни откровений, и сейчас просто не постигал случившегося. Он мало пил и никогда не пьянел, не был ни взбешён, ни взволнован, разве что девицы чуть возбудили его плоть. Но видение было не сладострастным, но адским, дьявольским, и оно, что скрывать, до нервного трепета испугало его. А ведь он страха не ведал.

Магия, чёрт её возьми…

 

Глава 6. Записка в книге

Джустиниани, уточнив у Катарины, что Джованна поедет ночевать к ней, простился с хозяйкой и вышел в ночь. Его экипажа ещё не было. Он пошёл пешком, бездумно считая фонари и чуть пошатываясь. Картины увиденного всё ещё всплывали перед глазами.

Он не был медиумом, а, будучи человеком твёрдого ума и сильной воли, никогда не допускал вторжения в душу чуждых помыслов и нелепых суеверий. Видения он считал либо следствием болезни тела, либо — недуга ума или души, вроде падучей. Но он не эпилептик! С чего ему может что-то мерещиться?

Дома Винченцо сразу поднялся в библиотеку, зажёг лампу, тут вспомнил об Альбино Нардолини и потянулся к купленной книге. Внимательно рассмотрел титульный лист. Корнелий Агриппа, De Occulta Philosophia Libri tres. Перелистал, пощупал переплёт. Ничего. На книге было четыре экслибриса. Один — геральдический, рода Боска, второй — вензельный с переплетением инициалов АRВ, два последних были сюжетны. На одном на фоне листьев аканта висели весы, на одной чаше которых была корона, на второй, перевешивающей, — книга. Подпись гласила «Из книг Антонио Чези» На последнем экслибрисе, выполненном весьма художественно, обнажённая женщина вступала в сношение с козлом. Подпись — «Ex libris Caetano Orsini» Этого имени Винченцо никогда не слышал.

Надо узнать, кто выставил книгу на торги, решил он.

На стол запрыгнул Трубочист и разлёгся на краю стола, глядя на хозяина мерцающими зелёными глазами. Джустиниани попенял ему на дурные манеры и тут вздрогнул. Пока он осматривал переплёт и форзацы, вертел книгу в руках, из заднего повреждённого фрагмента обложки появился уголок желтоватой бумаги. Джустиниани торопливо взял пинцет и осторожно вытащил записку на свет. «19. Новолуние. Дом Батистини, 10.40. Б. сказал, все будет. Веральди».

Винченцо закусил губу, взглянув на полную луну за окном.

Странно. Если предположить, что записка адресована Альбино Нардолини неким Веральди, то почему им просто не встретиться где-нибудь впотьмах? Сам Джустиниани хорошо знал город и мог назвать не менее трёх сотен местечек, где можно достаточно спокойно уединиться. Зачем общаться через аукцион? Винченцо понял, что произошёл простой казус: некто оставил книгу в описи как лот специально для Нардолини, предполагая, что никому не придёт в голову купить её. Нардолини пришёл за книгой, опоздал на торги, столкнулся с ним в дверях, но понял, что произошло, только после его ухода. Что дальше? Альбино случайно оказался в гостях у её светлости или намеренно искал его? Часто ли он бывает у Гизеллы?

Но почему Нардолини и Веральди, если допустить, что это переписка, связываются столь необычно? Почему бы просто не послать записку, письмо, нарочного? Даже если никто не должен догадываться, что эти двое знакомы, можно найти тьму уловок. Впрочем, они её и нашли, пусть и не больно-то надёжную. Джустиниани задумался. В принципе, завтра многое можно прояснить. Если Нардолини заберёт записку, стало быть, подтвердит, что она адресована именно ему. Но что дальше-то? Что всё это значит? Да и что ему за дело до всех этих людей и до их занятий?

Однако воспоминание о чудовищном видении у герцогини настораживало и по-прежнему приводило в недоумение. Винченцо никогда ничего не мерещилось, и никакие внешние обстоятельства не могли породить подобных фантомов.

Рядом на столе валялся нож — трофей с моста Систо. Сейчас, в ярком свете лампы, Джустиниани рассмотрел его подробнее. Странно. Это было очень дорогое оружие, в бою с равным успехом можно было использовать как прямой, так и обратный хват, причём, он мог разместить гарду между пальцами, а ладонь — на не заточенной части клинка, рикассо. Такой хват превращал один конец ножа в заточенный клинок, второй — в «сокрушитель черепов». Рукоять была выполнена из чего-то непонятного, вроде стали, с пластинами дорогого камня, но само лезвие было не металлическим, а скорее обсидиановым. Джустиниани вздрогнул. Там, где гарда переходила к клинку, на рукояти был выгравирован знак козла и слова «Ubique daemon» — «дьявол повсюду». Нож был скорее ритуальным.

На другой стороне рукояти проступали крупные инициалы — «G.V.»

Теперь Винченцо сильно сомневался, что нож подлинно принадлежал тому оборванцу, что напал на него. Для такого это было недоступное сокровище. И гравировка была выполнена профессиональным мастером, а не любителем. Странно всё.

Неожиданно в дверь тихо постучали. Джустиниани быстро вставил записку в сдвоенную обложку, прошёл к двери и распахнул её. На пороге стояла Джованна. Он удивился.

— Почему вы здесь, я думал, вы останетесь у Катарины Одескальки.

— Я попросила её отвезти меня сюда.

— Зачем? Время за полночь. Я же сказал, после девяти меня не беспокоить.

— Я хотела… — она подняла на него глаза, — я знаю, вы обижены на меня, даже уехали от донны Гизеллы, не попрощавшись со мной. Я хотела извиниться перед вами. — Джованна смотрела на него в упор.

Придя в себя после первого объяснения с Джустиниани, Джованна поняла, что подлинно сглупила. Граф разумно воспользовался её оплошностью и запальчивостью. Ей следовало не верить досужим сплетням, а спокойно поинтересоваться его намерениями — тогда она не попала бы в столь глупое положение. «Едва ли вы можете пленить разумного мужчину, ибо взбалмошны, истеричны, самонадеянны, дерзки и глупы…» Эти слова Винченцо Джустиниани были дня Джованны самым болезненным из всего, что он произнёс. Она дала себе слово относиться к опекуну спокойно и сдержанно. Приехав сюда, Джованна только что поговорила с экономкой. К её удивлению, Доната подтвердила, что крестный действительно просил у Винченцо Джустиниани прощения, умолял не помнить зла и заклинал его именем Господним и Пресвятой Девой позаботиться о ней. Рассказала Доната и о новом господине, по её словам, он был сама доброта и кротость, истинный христианин. Джованна удивилась, но поверила. Видя, что сегодня Джустиниани ушёл, не прощаясь, ни разу за весь вечер не обратившись к ней, она поняла, что он по-настоящему оскорблён.

Винченцо выслушал её молча, потом брови его чуть нахмурились.

— За что?

— Я обидела вас, я не должна была говорить, что не хочу за вас замуж.

Губы Винченцо дрогнули.

— Так вы хотите извиниться за глупость или за ошибку? Вы поняли, что глупо отказывать мужчине до того, как он посватается, или вдруг захотели за меня замуж? — Джустиниани почти улыбнулся, заметив возмущение девицы, но не дал ей заговорить, — если первое, то разумные люди на чужую глупость не сердятся, а сострадают ей, если второе — то вы излишне переменчивы в желаниях. Что до моего отъезда, — тут лицо его чуть омрачилось, — мне просто на минуту стало нехорошо. Вы тут совершенно ни при чём. — Он неожиданно, точно вспомнив что-то дурное, нахмурился. — Однако хорошо, что вы зашли, я хотел кое-что спросить. Только не торопитесь отвечать, подумайте.

Джованна, заметив его мрачность и тон, осторожно кивнула. В присутствии этого человека приходилось держать себя в руках. Тем временем кот Спазакамино, все ещё лежавший на столе, поднялся и потянулся, вытянув лапки вперёд и отставив округлый зад с загнутым вниз хвостом.

— Часто ли вы бываете у герцогини Поланти? — спросил Джустиниани.

Она удивилась.

— Крестный трижды привозил меня туда до Пасхи.

— Вчера вечером там был Альбино Нардолини, красивый бородатый брюнет с тёмными глазами. Вы видели его там раньше?

Она кивнула головой.

— Донна Гизелла сказала, что он сын её покойной подруги.

— Слышали ли имя Гаэтано Орсини?

— Нет, но в пансионе я училась с Франческой Орсини.

— Теперь не торопитесь. Веральди. Это имя хоть раз слышали?

Джованна на несколько секунд опустила глаза, потом ресницы её дрогнули.

— Я слышала что-то о проповедях Гвидо Веральди. Это не он?

Он смерил её задумчивым взглядом. «G.V.»?

— Не знаю, может быть. Благодарю вас, и буду ещё более благодарен, если вы забудете мои вопросы. Что до обид, — я не обидчив. Передайте привет вашим очаровательным подругам. Кстати… синьорина Елена намекнула мне. Или я неверно понял её? Ваше сердце принадлежит Умберто Убальдини?

Джованна нервно передёрнула плечами.

— Чушь. Мессир Убальдини мне ничуть не по душе.

Джустиниани смерил её странным взглядом.

— Ну, что ж… Ладно.

Джованну почему-то взбесило его равнодушие.

— Мне нравится другой.

Винченцо вздохнул и устало потёр лоб рукой.

— Надеюсь, вы понимаете, синьорина, сколь тяготит меня обещание, данное вашему крестному? Я не воспитатель в пансионе, и мне не доставляет ни малейшего удовольствия нянчиться с девицей ваших лет. Но мне важно, чтобы ваш избранник не гнался за приданым, любил, уважал и чтил вас, как свою супругу и мать своих детей, чтобы не был распутным и был способен защитить вас. Вы точно влюблены в достойного человека? — выражение его лица было утомлённым и немного скучающим.

— Вы имеете что-то против Рафаэлло Рокальмуто? Он богат, ему нет смысла гнаться за приданым, он никогда не волочится за женщинами, и даже не был любовником Ипполиты Массерано… — она остановилась, заметив выражение его глаз: они полыхнули огнём и погасли. Она даже в испуге отступила на шаг.

Джустиниани же закусил губу, растерянно почесал переносицу, потом извинился, что не предложил ей сесть, усадил её на диван у камина, и, подвинув переместившегося сюда кота, сам сел рядом. Глаза его теперь были мёртвыми и тусклыми.

— Вы не пошутили? — в его голосе проступило что-то, чего Джованна не поняла.

— Зачем мне шутить? Или вы снова скажете, что я не могу привлечь разумного мужчину?

Джустиниани судорожно вздохнул. Наносить такой удар бедной девице ему не хотелось.

— Вы сели за стол спиритов из-за него?

Она смутилась.

— Нет. Наверное, нет. Крестный говорил, что у меня есть дар.

— Мессир Гвидо тоже увлекался спиритизмом? — удивился Джустиниани. На взгляд Винченцо, дядя едва ли мог заниматься подобной ерундой.

— Он был великим медиумом. Но мессир Рокальмуто тоже имеет способности…

Джустиниани с тоской взглянул на Джованну, его лицо исказила болезненная гримаса. Он не любил причинять боль и сейчас подлинно страдал.

— Мне жаль, синьорина, — он опустил глаза, — но привлечь Рафаэлло Рокальмуто вы не сможете. Никогда. Тут никакие способности медиума, даже если что-то подобное существует, вам не помогут. Нашего поэта просто не интересуют женщины. Не знаю, слышали ли вы об этом: есть особый сорт мужчин, которые влюбляются исключительно… в мужчин. Мессир Рокальмуто — из их числа, он педераст. Он красив, я не спорю, и стишки, говорят, талантливые пишет, хоть мне они кажутся претенциозными, — обронил Винченцо почти виновато и снова вздохнул, — но есть и ещё одно печальное обстоятельство. Приглядитесь к его ноздрям. Они утончены и в трещинах. Он кокаинист, причём безнадёжный. Поверьте, чем быстрее вы выбросите его из головы, тем будет лучше.

Джованна окаменела. Винченцо было неловко и тоскливо. Он чуть заторопился, даже потянулся, чтобы обнять её, но она отпрянула. Лицо её превратилось в маску и застыло.

— Джованна, любовные трагедии только кажутся таковыми, уверяю вас, — уныло пробормотал Винченцо, — время лечит любые раны, и несчастная любовь даже полезна, она закаляет душу и учит отличать подлинники от подделок. Впредь вы уже не ошибётесь подобным образом. Теперь, хоть вы и огорчены сегодня, завтра вы не станете посмешищем общества. Это тоже опыт, хоть и горький, я понимаю…

Джованна поднялась, покачнулась, но удержала равновесие, схватившись за спинку стула. Джустиниани поддержал её за локоть, но она снова отстранилась. Винченцо опустил руку и глаза. Чужая боль всегда вызывала его страдание, когда же причинить эту боль вынуждали его, он страдал вдвойне. Кот, как назло, душераздирающе мяукнул.

Джованна считала ступени на лестнице — только бы не думать об услышанном. В висках её стучало, темнело в глазах. Она с трудом поднялась к себе в спальню. Мысли остановились, несколько минут она тупо смотрела в каминное пламя. Вскоре прибежала вызванная Джустиниани Доната, принесла тёплого молока. Джованна безропотно выпила, не замечая снующую вокруг экономку, заставившую её сесть на кровать. Потом голова девушки бессильно опустилась на подушку: мессир Джустиниани приказал Донате добавить в молоко макового отвара.

 

Глава 7. Неожиданный разговор

Сам Винченцо проснулся в восьмом часу утра и ещё на ложе предался неторопливым размышлениям. Ему было искренне жаль бедняжку Джованну. Угораздило глупышку, ничего не скажешь. Впрочем, ничего удивительного тут не было. Рафаэлло в обществе держался безупречно и вполне мог пленить приятным лицом и галантностью неопытную девицу. О его склонностях знали многие, но едва ли Джованна, только что появившаяся в свете, могла слышать эти разговоры: Рафаэлло не давал основания болтать, проявляя свои кривые любовные порывы только за закрытыми дверями спальни.

Но, даст Бог, о нелепом увлечении девица скоро забудет — она, оказывается, совсем не глупа. Джустиниани на досуге даже попытался припомнить, сколько убивался когда-то сам после измены Глории. Кажется, ножевая боль быстро прошла, за неделю-другую, а потом необходимость искать заработок и крышу над головой вытеснили и скорбь предательства, и горечь обиды. Стало как-то не до того. У Джованны же не было тех печальных воспоминаний изначальной взаимности, которые когда-то отравляли ему душу. Ей просто нечего вспоминать.

Потом Винченцо снова задумался о вчерашнем видении: оно не давало покоя. Он надеялся, что к утру минувший день привычно потускнеет в памяти, но этого не произошло: увиденное проступало вновь и вновь, стоило ему напрячь память, повторялось во всем своём бесовском угаре и пугающей чёткости.

— Что за чертовщина творится, а, Трубочист? — задал Винченцо вопрос коту, изящно задравшему заднюю лапку кверху и занимавшемуся утренним туалетом, но, понятное дело, ответа не получил.

Джованна ещё спала, Джустиниани распорядился не будить её и велел подавать завтрак. Привычно уже похвалил стряпню кухарки Руфины: старуха готовила божественно. Сначала Винченцо казалось, что приготовленное ею нравится ему просто от контраста с теми, сляпанными на скорую руку в придорожных харчевнях блюдами, которыми он перебивался в последние годы. Но нет, Руфина даже простую поленту делала царским блюдом. Джустиниани прибавил ей жалование, но, взяв в рот кусочек ароматной крольчатины, подумал, что всё равно платит мало.

Оставалось совсем немного времени до визита Альбино Нардолини, если он, разумеется, соизволит прийти. Джустиниани, впрочем, не сомневался в его приходе, а пока задумался, где может навести справки о нём? За минувшие годы у него накопилось немало знакомств в самых разных местах — от портовых грузчиков и кладбищенских сторожей до ипподромных жокеев и полицейских. Но, чтобы понять, у кого спросить, надо понять самого человека.

Тут за окнами раздался как раз и шум подъехавшего экипажа.

Мессир Нардолини был учтив и лучился симпатией, Джустиниани тоже казался гостеприимным и обходительным, он показал приехавшему свою библиотеку, после чего продемонстрировал и купленный на аукционе экземпляр Агриппы.

Дружелюбную атмосферу встречи подпортил только кот Спазакамино, смотревший на гостя с настороженной неприязнью. Стоило мессиру Нардолини приблизиться к столу, Трубочист начинал шипеть потревоженной и разъярённой змеёй, норовя вцепиться в гостю в щиколотку и не подпускал к столу. Джустиниани отогнал его, потом любезно оставил гостя наедине с Агриппой, сам же вышел из книгохранилища и отдал распоряжение Луиджи принести вина.

Вернувшись, заметил на лице гостя лёгкую испарину и румянец, не очень-то шедший ему. На тыльной стороне левой руки мессира Нардолини алела царапина, Трубочист же сидел на столе и злобно смотрел на гостя как на дерзкую мышь, осмелившуюся пробежать по ковру под самым его носом. Тем не менее, мессир Альбино с удовольствием выпил предложенное прекрасное вино долин Пьемонта и со знанием дела похвалил букет. Потом осторожно осведомился:

— А сами вы, мессир Винченцо, как я понимаю, хоть читаете Агриппу, но магией не интересуетесь? Или сведущи?

— Сведущим себя не назову, но кое-что знаю, — осторожно обронил Джустиниани. Его удивило, что гость заговорил об этом. — Магия загадочна и бездонна, она неисчерпаема, как… — он слегка подмигнул, — человеческая глупость, и практична, как самый здравый ум. Она всегда знает, что хочет: возможности отмстить, богатства и наслаждения, бесовского знания и могущества. Дьявольские искусы, они испокон веков одни и те же. При этом, вспомните, Вейер ведь отрицал, что Агриппе принадлежит магический текст, известный как «Четвертая Книга Оккультной Философии», содержание которой, как иным казалось, подтверждало его причастность к чёрной магии.

Мессир Нардолини приятно улыбнулся, но не оспорил собеседника, а заговорил совсем о другом:

— Агриппа пишет, что есть четыре пути, по которым приходят магические силы. А именно: по наследству, через договор с дьяволом, через магическую практику и, наконец, восприятие способностей через умирающего колдуна. Он прав. Зачастую в одной семье силы медиума прослеживаются в трёх-четырёх поколениях. В этом нет ничего диковинного. И я сам наблюдал подобные случаи.

Джустиниани пожал плечами и ничего не ответил, но внимательно и с улыбкой слушал собеседника.

— С другой стороны, договор с дьяволом. — На лице Нардолини заиграла лукавая улыбка. — Агриппа усматривает в этом имитацию крещения. В Париже есть церковь Сатаны, у неё есть родственные общины в Базеле и Берне, а ещё одна недавно открылась в Риме. Там адепты подписывают договор с дьяволом. Но… — тут он помрачнел, — это далеко не всегда даёт результат, вот что дурно. Что до опыта, вспомним Пьетро Мерано. Он, неудачливый врач, слыша, что оккультные целители получают много, прошёл дьявольские церемонии, после чего у него проявились исцеляющие способности, и его доход во много раз превысил прежние заработки. — Гость опустил глаза, затем продолжил, — все слышали и про обычай колдунов, находясь на смертном одре, передавать магические способности ближайшему родственнику, чтобы спокойно умереть. Смерть некоторых длится несколько дней и даже недель, прежде чем не решится вопрос преемственности.

Винченцо кивнул, но возразил собеседнику.

— Но вы же не можете не понимать, что всё это не апостольское, а дьявольское преемство.

— Многие заклинания основаны на молитвах, уверяю вас.

Джустиниани усмехнулся.

— В этом-то и заключено кощунство. Молясь, я восхваляю Бога, благодарю Его, или уж… смиренно прошу. Маг — требует. Вера полагается на волю Божью, идея магии — заставить Бога действовать. Те, кто молятся, укрепляются в вере, те, кто увлекается магией, неизменно теряют свою веру, если вообще когда-то имели её…

— С этим я не спорю, — любезно уступил мессир Нардолини. С уст его, казалось, сочился мёд. — Когда чародей берёт библейские фразы, он отсекает их от Бога, а оторванные от Бога слова становятся добычей дьявола. Это, конечно, верно. И всё же, думаю, вы не будете отрицать, — мягко заметил мессир Альбино, улыбаясь самым наиприятнейшим образом, — обаяния магии для смертного. Магия любви, магия исцеления и наведения болезней, магия преследования и защиты, магия денег и могущества и наконец, — он судорожно вздохнул, — самое соблазнительное… Магия смерти. Какие возможности… Кто устоит?

— Мессир Гвидо, мой дядя, как я слышал, тоже увлекался магией? — любезно спросил Винченцо, незаметно уходя от ответа, — вы были с ним знакомы?

Нардолини поспешно кивнул.

— О, да, около трёх лет. Нас познакомил мой друг Андреа Пинелло-Лючиани, удивительно тонкий ценитель изящного. Вы с ним уже знакомы. Ваш дядя обладал феноменальными способностями, это надо признать, это был истинный адепт чёрной магии, потому-то я и не удивился, узнав, что вы купили Корнелия Агриппу. Он передал вам свои колдовские силы?

Винченцо молча поднял глаза на собеседника. Такого поворота в разговоре он не ожидал, однако понял, что Нардолини вовсе не думал удивить или шокировать его, но просто искренне любопытствует. Джустиниани выручили врождённая светскость и благоприобретённое бесстрастие.

— Я не хотел бы распространяться о такие вещах, — многозначительно уронил он, заметив, как странно блеснули при этом глаза его собеседника. Тот впился взглядом в лицо Джустиниани, и черты мессира Альбино исказила чуть заметная напряжённая гримаса — не то зависти, не то болезненного любопытства: мимику этого лица Винченцо до конца не понимал. Но он знал, сколь мало можно прочесть по его собственному лицу, и остался неподвижен и безучастен.

Тут, однако, мессир Альбино вспомнил, что засиделся и напрасно отнимает драгоценное время хозяина, человека, как он сразу понял, высокой учёности и большого ума, после чего торопливо распрощался и откланялся.

Проводив его, Винченцо вернулся в библиотеку.

Размышления его были сбивчивы и сумбурны, но сам Джустиниани любил быть последовательным: вначале он сжал с краёв обложку книги и убедился, что записка неизвестного Веральди исчезла. Это было ожидаемо. Но вот слова Альбино о Гвидо… Винченцо помнил, как умирающий протянул ему трепещущую ладонь, пытался подняться, соскользнул на подушку, однако с непонятной настойчивостью продолжал тянуть к нему руку. Помнил он и сухость, даже призрачную лёгкость дрожащей длани больного, её предсмертный трепет, свист губ, слова «возьми…» Но мысль о том, что он получил от дяди какую-то силу, была под стать здравомыслию спиритического сеанса. Вину и грехи дяди Гвидо Винченцо простил. Простил его злобный гнев, бездушную жестокость и мстительность. Господь ему судья. Но мысль о том, что завсегдатай модных салонов и заядлый волокита, кутила и картёжник, его сиятельство граф Гвидо Джустиниани — маг и колдун, который не мог умереть, пока не передал ему, ближайшему родственнику, своих магических сил, неожиданно произвела на Винченцо необычайное действие — он расхохотался.

Однако смех его вдруг резко прервался. Шутки шутками, а странность вчерашнего бесовского видения, причин которого Винченцо, сколько не искал, не находил, теперь хоть в какой-то мере прояснилась. Но Джустиниани не верил в возможность совращения человека в область дьявольскую без его добровольного согласия, сам же он, не имея нужды ни в самоутверждении, ни в мести, ни в деньгах, ни в запретных утехах, не нуждался и в силах, могущих даровать всё это.

Он не соглашался принимать никаких дьявольских даров. Душа дороже. И, собственно, почему это милейший дядюшка не передал свои дивные сатанинские дары крестнице? Это ведь тоже родство, только духовное. Что ему за разница? Джованну не надо было разыскивать по окраинам Рима, она всё время была под рукой, но дорогой родственник почему-то ждал его, племянника Винченцо Джустиниани, ненавистного и проклинаемого, чтобы вручить ему, против его воли, таинственные силы тьмы. «Нет уж, милый дядюшка, спасибо. Взрослением и школой жизни я и вправду тебе обязан, но свои бесовские таланты забери, дражайший родич, с собой в могилу».

Тут Винченцо, однако, и вовсе помрачнел и насупился. Минувшая неделя проступила вдруг совсем новой гранью. Почему все эти люди так странно смотрели на него? Почему Массерано спросил, застал ли он Гвидо в живых? Почему Гизелла Поланти столь настойчиво приглашала его к себе ещё со дня похорон? А неожиданная встреча на кладбище с Марией Леркари? Что она там делала? Она вдова, но муж её похоронен не в Риме, а в Неаполе. Винченцо был ещё мальчишкой, когда тот умер, и он помнил, как обсуждали распоряжение покойного о семейном склепе. Между тем старая ведьма нашла его на погосте и тоже настоятельно зазывала к Поланти, прося не забыть о её вечере. Зачем? И почему донна Гизелла так упрямо и неотступно домогалась, чтобы он сел за этот чёртов стол спиритов? Почему вновь и вновь затевала нудные разговоры о магии?

Полно. Не мерещится ли ему то, чего нет? Жизнь Гвидо оборвалась безвременно, и умирал бедняга в адских муках. Но это, как назло, подтверждало слова Нардолини. Это святые умирают, засыпая. Дьявол — лжец, отец лжи и человекоубийца искони. Он может только одурачить и убить, и весьма мало заботится о комфорте своих подопечных. Но он-то, Винченцо, тут причём? Что ему за дело до глупых грешных увлечений и весьма опасных игр с дьяволом всех этих пустых людей? Какая ему разница, что произойдёт девятнадцатого мая в доме Батистини в десять сорок в новолуние?

В коридоре прошуршали чьи-то шаги. Это был не Луиджи, шаги камердинера Винченцо уже знал. На пороге библиотеки появилась Джованна. Глаза её из-за окружавшей их тени казались огромными и больными, волосы не были убраны, лишь небрежно заплетены в косу. Она хотела что-то сказать ему, но, увидев его насупленное лицо, остановилась. Винченцо быстро встал, указал ей на кресло и тут же сказал:

— У меня возникли новые вопросы. — Джованна болезненно искривилась, но Винченцо, поднявшись и расхаживая по книгохранилищу, не заметил этого. Однако он не продолжил, как она боялась, разговора о Рокальмуто, но отрывисто спросил, — мой дядя, ваш крестный, никогда не удивлял вас чем-либо странным? Соберитесь, это важно, — голос его был резок, сам он казался странно озабоченным.

Джованна растерялась, столь неожиданный вопрос подлинно удивил её. Джустиниани заметил её оторопь и настойчиво уточнил:

— Вы замечали за ним что-нибудь необычное?

Джованна закусила губу, почувствовав, что сердце бьётся рывками. Этот человек, хоть уже не вызывал ненависти, пугал её. Она судорожно вздохнула и, памятуя, что с ним нельзя говорить дерзко, тихо ответила.

— Он предугадывал будущее, часто от его слов у меня проходила головная боль. У него были книги…

Он стремительно наклонился к ней.

— Где? Здесь, в библиотеке? — удивился он, ибо во время ремонта ничего подозрительно в книгохранилище не видел.

Джованна покачала головой.

— Нет, Доната говорила, они в сундуке, в спальне. Он никого туда не пускал и запирал сундук. Убирать там и то не позволял. Как-то… — она на миг умолкла, смутившись, но потом продолжила, — он был немного пьян. Он сказал, что может поражать своих врагов болезнями, вызвать экзему, сердечные боли и даже смерть.

Джустиниани побледнел.

— И вы ему поверили?

Джованна покачала головой и слабо улыбнулась.

— Нет, мне показалось, что он просто… нетрезв, вот и болтает.

— И он был медиумом у донны Поланти?

Она удивилась.

— Нет, он сел с ними только раз и то в шутку, он говорил, что они маются дурью и ничего не понимают в колдовстве. Он смеялся над ними, но это… зря. Духи есть, и они отвечают живым. Я сама чувствую.

Винченцо быстро перебил её.

— А дядя никогда не предлагал научить вас магии, раз уж он был в ней столь сведущ?

— Нет. Он говорил, что это опасно. Я тоже понимала, что духи могут быть опасны. Он всё время чего-то боялся, а когда слёг, приказал не пускать меня к себе. Доната говорила, он видел огоньки в своей комнате и движение каких-то призрачных теней, кричал и выл от боли. Жаль, что он так и не исповедался перед смертью, священник несколько раз приходил, но крестный впадал в забытьё.

Джустиниани про себя грубо выругался. Ему до зубовного скрежета не нравилось услышанное от девицы.

— А почему… — Джованна чуть наморщила лоб, она вдруг вспомнила об этом и напряглась, — почему вы сказали вчера на сеансе про бесов? Пошутили? Хотели позлить донну Поланти, да? — она, склонив голову, ждала его ответа.

Несколько мгновений Винченцо стоял, закрыв глаза, потом всё же взглянул на неё. Вздохнул. Девочка не виновата. Осиротела в одиннадцать. Последние шесть лет жила у человека, далёкого от понимания истины, да ещё, как выяснилось, откровенного сатаниста. Ещё удивительно, что он не растлил девчонку. С него бы сталось… Как это сказал Тентуччи? «В каждом мерзавце есть что-то человеческое?» Да, наверное. Но удивляться, а тем более злиться на то, что бедняжка не понимала простых вещей, не стоило. Кто бы объяснил их ей, Господи?

Винченцо снова тяжело вздохнул, взял на руки снующего у ног кота и сел рядом с девушкой.

— Мы почти незнакомы, Джованна, судим друг о друге на основании собственных домыслов и чужих сплетен. Когда вы узнаете меня лучше, вы поймёте, сколь мало свойственны мне шутовство и гаерство. Я вовсе не хотел злить донну Поланти. Я спросил, как она отличает духа от беса? Бесы, уточню для вас, — это бесплотные духи. Апостол в Писании говорит: «Наша брань не против крови и плоти, но против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной» Кто же такие духи злобы? Бесы. Но донна Поланти полагает, что это — души умерших. Откуда она это знает? Ей сказал это пришедший дух. Логично. Но что, если он солгал? Может ли Сатана, он же — Отец Лжи, назваться Николо Макиавелли? Может. Кто ему помешает? Никто. Какой же вывод?

Джованна не сводила с Винченцо напряжённого взгляда и молчала. Джустиниани продолжил:

— Не следует пытаться отворять дверь в неизвестный, наглухо закрытый от обычного человека мир. В нём очень легко погибнуть, ибо в нём вы глухи и слепы, вас легко одурачить и погубить. Вы поняли меня?

Она ещё несколько минут молчала, потом спросила.

— Но если у вас есть способности, если вы ощущаете, что можете приоткрыть завесу…

— …и увидеть дьявола? — подхватил он. — Стоит ли смотреть? Он отнюдь не красавец, уверяю вас. Он лжец и человекоубийца. Но почему бы вам не быть честной? — Винченцо наклонился к девице. — Наличие таинственных даров просто льстит вашему тщеславию, не так ли? Чувствовать себя избранницей — быть не такой, как все, необычной, ни на кого не похожей, особой, избранной, видеть то, чего не могут увидеть другие, о, это так ласкает самолюбие. Правда?

Она съёжилась и бросила на него исподлобья жалкий взгляд. Джустиниани подавлял её, угадывал чувства и словно читал мысли. Откуда он догадался, что ей и вправду нравилось чувствовать себя избранницей таинственных сил?

— Да, — кивнул Джустиниани, — соблазн слишком велик. «Ты избранный, ты не таков, как все, на тебя возложена миссия помощи и спасения страждущего человечества. Иди, трудись, такова твоя высшая задача» — нашёптывает лукавый бес, льстя нашему самомнению. И мы забываем, что праведному человеку не нужны дьявольские дарования, он ищет только Бога и воли Его…

— Но ведь они… они дают знания!

— О, да… — снисходительно и, как показалось Джованне, высокомерно усмехнулся Джустиниани, — прелестный, древний, рогатый учитель даёт высочайшее знание! Но беда в том, что это знание сделает человека рогатым и наделит копытом, дорогая. Даже в самой страшной жажде нельзя припадать к любой луже. Даже если дьявол указывает дорогу к свету, она все равно приведёт вас только к пылающему адскому костру.

Джованна помолчала, но потом всё же потом спросила.

— А почему тогда духи… бесы тщательно выбирают медиумов? Вы намекали, что эти медиумы не блещут интеллектом… но ведь способности есть не у каждого. Значит, избранничество всё же есть.

Джустиниани вздохнул.

— Бесы действительно отбирают людей, предрасположенных к связи с ними. Во-первых, мистически незащищённых, сиречь, людей без веры. Во-вторых, не блещущих умом, чтобы чего, упаси Бог, не заподозрили, а были послушными орудиями. В-третьих, они отбирают именно так называемых «медиумов», по слабости нервного склада наиболее подходящих для этих целей. — Винченцо прошёлся по комнате, как тигр по клетке, — человек, хоть раз вступивший в контакт с бесами, духовно связан, его душа находится под демоническим влиянием. Только истинное церковное покаяние, исповедь и причастие спасают его. В былые времена люди с большой осторожностью относились к подобной мистике, но после наступления «новой эры просвещённости» стало модно относиться к бесам с любопытством, даже гоняться за ними, наивно отодвинув дьявола в область легенд. Да только как Бог «и днесь и ныне тот же», так, увы, и сатана…

— Но крестный говорил иначе. Он говорил, что только чёрная магия злая, но есть и добрые колдуны…

Джустиниани утомлённо усмехнулся, но всё же растолковал.

— Джованна, пойдёте ли вы к колдуну, если услышите от него: «Я занимаюсь чёрной магией, нахожусь в услужении у бесов, а тебе, чтобы получить помощь от меня, нужно поклониться сатане». Да вы в ужасе убежите! Чтобы привлечь вас, необходимо прикрыться чем-то святым, не вызывающим никакого подозрения, вот колдун и заявляет, что практикует только «белую» магию, что он — ангел с крыльями и служит Богу. Не верьте, вас дурачат. Бог назвал проклятыми всех колдунов, ворожей, волхователей и некромантов — без различия. При этом вас сочтут своей, если вы просто постучите в их дверь. А уж если вошли… Демон не оставляет предавшегося ему человека, пока полностью не уподобит себе или не доведёт до самоубийства.

— Вы хотите сказать, что я дурочка? — глаза Джованны налились слезами. Его слова снова показались ей оскорбительными. Он явно смеялся над ней.

Джустиниани опомнился. На его впалой щеке возникло подобие ямочки. Джованна поняла, что он улыбается.

— Нет. Вы очень молоды. Но если вы подумали, что оказались дурочкой — это знак недюжинного ума, и одновременно свидетельство того, что в эту минуту вы перешагнули через себя вчерашнюю. Это ступень, вы поумнели. И старайтесь жить так, чтобы ежедневно отрицать свою вчерашнюю глупость. И тогда…

— И тогда? — она напряжённо вгляделась в его лицо, так странно преображённое улыбкой.

— И тогда с вами будет весьма интересно поболтать на досуге, — теперь ямочка появилась и на другой его щеке. — Умойтесь, приведите себя в порядок и позавтракайте. А я тем временем ненадолго отлучусь. С покаянием съездите к отцу Джулио в Сан-Лоренцо или к своему духовнику.

Тон его был непререкаем, Джованна снова смутилась и торопливо вышла.

 

Глава 8. Тени не пошутили

Оставшись в одиночестве, Джустиниани нахмурился. Неужели тени не пошутили? Пока случившееся казалось фантасмагорией. Насколько все это серьёзно? Новые вопросы громоздились в его уме, наползали друг на друга. Что за книги в сундуке Гвидо? Чей экслибрис на книге Агриппы? Кто такой Гаэтано Орсини? Кто такой Веральди? Кто выставил книгу на аукцион? Случайно ли было нападение на него на мосту Сикста или бродягам кто-то велел напасть на него? Случаен ли ритуальный кинжал? Что должно произойти в доме Батистини? Он чувствовал теперь, что вокруг него точно стягивается невидимая паутина, а случайные впечатления минувших дней никак не хотели выстроиться в голове во что-то цельное и осмысляемое. Но вопрос Нардолини о колдовском преемстве, положивший начало этой душевной смуте Джустиниани, вовсе не казался ему нелепой оговоркой, ибо подтвердился разговором с Джованной.

Винченцо решил добраться до стоянки фиакров и поболтать с кучером Джанни Черусти, знавшим город, как свои пять пальцев. Дом Батистини — это аристократический особняк? Вилла? Гостиница? Сколько сотен Батистини живёт в Риме? Тем не менее, что-то смутно проступало на задворках памяти. Кроме того, Джустиниани положил себе вечером открыть сундук в спальне покойника. Что там? В юности он от скуки листал колдовские фолианты, читал даже гностиков и апокрифические книги Моисеевы, но всегда видел суетную глупость этих горделивых трактатов, игру на самомнении глупцов, надменном недомыслии ничтожеств, жаждущих ясновидения и обладания «безмерными духовными силами».

Тоже мне, мудрецы халдейские…

…Джустиниани застал своего старого знакомого в конюшнях, небритого, раздражённого вчерашним проигрышем в карты и страдающим с похмелья. Появление Джустиниани, однако, здорово встряхнуло Черусти: Джанни оторопел, узнав в расфранчённом богаче своего партнёра по фараону, учителя фехтования из Вермичино. Он уважительно покосился на его фрак, пощупал шёлк рубашки, полюбовался роскошными запонками. «Сорвал банк?»

Винченцо покачал головой, но распространяться о своих делах не стал и задал вопрос о доме Батистини. Он знает, где это? Черусти давно привык к лаконизму речи Винченцо и почесал за ухом. «Дом Батистини? Есть такое. Пансион в Прати для богатых девиц, ведь не руиной же он интересуется?» Винченцо взглянул на возницу. «А есть и руина?» — «Есть, на севере, в Кампо-Марцио, рядом со сгоревшей часовней Сан-Доминико». — «Живёт там кто-нибудь?» Черусти смерил его долгим взглядом. «Стёкол нет, судя по потёкам на наружной стене, крыша течёт, но переночевать там, наверное, можно». Джустиниани кивнул, сочувственно поинтересовался постным видом дружка и, узнав о проигрыше, со смехом сунул ему горсть сардинских лир.

От конюшен Винченцо, миновав пять кварталов, направился на Сикстинскую. Здесь, в аукционных залах, знакомых у него не было, но его вид и манеры заставляли вслушиваться в его слова даже служителей. «Он купил книгу Корнелия Агриппы в прошлый четверг, — надменно бросил он, — и нашёл между страниц сложенное письмо. Кто хозяин вещи, кому вернуть найденное?» Посредник уже торопливо листал книги лотов, однако смущённо развел руками. Лот выставлен анонимно. Подошедший тем временем сторож, слышавший разговор, торопливо бросил.

— Это прислал мессир Орсини, он живёт за рекой, на виа Кандия.

— Гаэтано Орсини? — уточнил Джустиниани. — Сам принёс?

Сторож покачал головой.

— Нет, сам он давно не приходил, ноги отказывают.

Погода стала портиться, накрапывал дождь. Винченцо по пути домой зашёл в церковь Сан-Лоренцо, где в подземной крипте застал отца Джулио, своего духовника, за его обычном делом: бдением над Псалтирью. Монах, худой смуглый брюнет с длинным носом, близоруко сощурился, узнал его и кивнул.

— Что-то ты зачастил, — безмятежность отца Джулио стоила бесстрастия Винченцо. Они были знакомы давно и нравились друг другу: роднили спокойствие и ироничность взгляда на сумасбродство мира. — Что там, наверху?

— Гордыня, глупость, распутство, жадность и зависть, — всё как всегда, — ответил Джустиниани, плюхнувшись на соседний стул.

— Абрикосы, небось, давно отцвели? — Джулио подвинул Винченцо плетёный кузовок с сухарями, — угощайся. Ты не видел мои очки?

— Отцвели. Я сыт. Не видел. — Винченцо поднял глаза на монаха. — Скажи-ка, отче, слышал ли ты о проповедях Гвидо Веральди?

Монах пожал плечами, зевнул и наконец ответил.

— Прикладная амвонная моралистика.

— И где её можно послушать?

— В Санта-Мария деи Монти, на восток от Форума. Только стоит ли?

— Не знаю.

— Впрочем, сходи, — милостиво разрешил монах, — там фрески Черчиньяни.

— О… тогда конечно. — Винченцо улыбнулся. — А скажи-ка мне, отче, слышал ли ты о колдунах, передающих перед смертью свой «дар» родичам?

— Слышал, — спокойно ответил монах, — уж не тебе ли его вручили, сын мой? В таких фраках ты раньше не расхаживал. Неужто продал душу дьяволу за презренный металл? — отец Джулио шутил, он вообще-то хорошо знал Джустиниани. Этот человек души дьяволу не продал бы.

Винченцо смерил его взглядом и рассказал о смерти дяди и событиях последних дней.

— Он протянул руку, сказал, «возьми», я не подумал ни о чём дурном, в голову не приходило, что он что-то иное, чем истасканный светский щёголь, я понятия не имел о его склонностях. — Монах слушал его молча, то и дело опуская голову, потом снова вскидывая глаза на Винченцо. — Я не очень-то верю в эту историю, Джулио, но что если со мной не пошутили? Этот Нардолини не похож на гаера. Я подумал бы, что меня просто морочат, чтобы вытянуть деньги, но в этой компании нищих нет. В любом случае, если это случилось, чего мне ждать?

Монах был по-прежнему безмятежен и тих, как летняя озёрная гладь. Он верил рассказу Винченцо, но не воспринимал сам рассказ серьёзно.

— Если это правда, тебе откроется мир бесов, сын мой, ты будешь знать то, чего никогда не изучал, тебе начнут сниться вещие сны, проступят умения, коих ты не имел раньше. Дальше ты будешь жить с дьявольскими дарованиями, станешь колдуном, будешь обязан передать свой дар в последний час сыну и попадёшь в ад, — монах спокойно откинулся на стуле, взял сухарь и вгрызся в него белыми ровными зубами..

Винченцо почесал переносицу. Перспектива была безрадостной и не увлекла его.

— И я обречён на столь печальную участь? — деловито и язвительно поинтересовался он.

— Ну, что ты, сын мой. Ты — божественно свободен. Ты можешь отказаться от дара, передать его другому лицу.

Глаза Винченцо блеснули.

— Не возьмёшь ли, отче? — наклонился он к монаху. — Тебе, должно быть, скучно здесь, а беседы с дьяволом могут оказаться весьма содержательными. Он, говорят, прекрасный логик и весьма учёный богослов, он откроет тебя все тайны Писания. Разве не соблазнительно? Берёшь?

— Нет, — покачал головой монах, — не то чтобы я надеялся на рай, но неужто ты обречёшь меня Геенне? Ты благороден. К тому же тот, кто получит такой дар колдуна без законного преемства — начинает обычно не колдовать, а бесноваться. Я помню, один чернокнижник, умирая, передал свои дарования несчастной сиделке. Она после не могла молиться — руки не соединялись вместе, а из памяти исчезли все молитвы, «Отче наш» вспомнить не могла, в храме её корёжило. Кончила в доме скорби. Правда, были и те, кто соглашались принять этот дар добровольно. Те становились адептами сатаны — со всеми вытекающими. Однако есть и ещё один выход.

— Какой?

— Бороться с этой силой. Это страшно изнурит тебя. Агония может длиться от нескольких месяцев до десятков лет.

— Медленное самоубийство.

— Ну, что ты… На таких путях достигают святости.

— Да я как-то не притязаю… — Винченцо по-прежнему говорил шутливо, но весел совсем не был. Его мечта об уединении у камина с мудрыми фолиантами оборачивалась чем-то фантасмагорическим, а вспомнив жуткое видение за столом Поланти, он и вовсе помрачнел.

— Искушения уже начались? — догадался монах.

— Разве я святой Антоний? — пробормотал Винченцо, но всё же коротко поведал монаху о том, что ему пригрезилось. — Мне всё это могло и показаться, не спорю. Но с чего? — пожал он плечами. — Что по этому поводу говорит Аквинат? — он ткнул рукой в тяжёлый фолиант, лежащий на столе монаха. — Я, признаюсь, всё, что касалось дьявола, у Фомы пропускал. Несколько легкомысленно, как теперь понимаю. Может ли это быть подлинно дьявольским или все это — моя фантазия?

— Дьявольские чудеса? Это аrticulus 4. Utrum daemones possint homines seducere per aliqua miracula vera. Могут ли демоны вводить людей в искушение при помощи истинных чудес? — Монах раскрыл толстый фолиант, — об этом вопрос 114 главы «О нападении демонов», ага… вот он. — Отец Джулио сунул нос между страниц и сощурился. — Ход рассуждения таков: демоны не могут совершать чудеса, — чудотворит только Бог. Но иногда о чуде говорят как о том, что превосходит человеческое разумение и возможности. И в этом смысле демоны могут совершать чудеса. Но надлежит знать, что хотя такого рода чудеса не достигают истинного смысла чуда, хотя иногда бывают истинными. Так, например, волхвы фараона силой демонов произвели истинных змей и лягушек. И, как говорит Августин в XX книге «О Граде Божием», «все это были дела Сатаны», да-да, quae fuerunt opera Satanae, phantasmata non fuerunt…

— Выходит, мне могло и не померещиться.

— Могло и не померещиться, — согласился монах. — Как говорит Августин, «дела Антихриста могут быть названы ложными знамениями, ибо обольщают чувства призраками и вовлекают в обман тех, кто, не зная силы дьявола, поверит, что они божественны». При этом заметь, — монах поднял указательный палец, — демон может изменить фантазию человека и даже его чувства так, чтобы нечто казалось иным, чем оно есть.

— Стало быть, я становлюсь визионером и медиумом, — подытожил Джустиниани, — хм, они мне всегда казались или жуликами, или бесноватыми. Но, в конце концов, ничего же не мешает мне плевать на эти видения и не обращать на них внимания? — Винченцо тяжело вздохнул, монах поднял очи горе, — ладно, будем логичны и подытожим. Разумный человек сатанинским дарам не обрадуется и постарается от них избавиться. Я могу отдать этот чёртов дар мерзавцу, вроде моего старого дружка Берризи, содомита Рокальмуто или подлеца Нардолини, мечтающего о чёрной магии. Эти не откажутся, кстати, возьмут. Бесноваться они не начнут — и без того бесноватые. Но чёрт их знает, что натворить могут. Я могу также бесчестно всунуть этот дар ничего не подозревающему глупцу, как поступил дядюшка, просто протянув руку, здороваясь, и погубить несчастного.

— Не можешь, — покачал головой отец Джулио.

— Это почему же?

— Натура не та.

— Бог с ней, с натурой, — небрежно отмахнулся Винченцо. — И тогда бедняга либо смертно нагрешит волхованием, ибо всякий чародей проклят, либо просто погибнет от бесовских шалостей. — Он досадливо хмыкнул, — да, исключено. Стало быть, либо колдовать начинаю я, либо я… колдовать не начинаю, но тоже могу начать бесноваться. Либо я служу бесам, как маг, либо я служу бесам как жертва. Я правильно понял?

— Бог одарил тебя быстрым и светлым разумом, сын мой, — усмехнулся монах, — чтобы понять это, иному жизни бы не хватило, ты же осмыслил ситуацию в минуты.

— Я польщён, — пробормотал Винченцо, думая о другом.

Не за этим ли даром, вдруг пришло ему в голову дикая мысль, охотится вся компания бесопоклонников во главе с Поланти? Во всяком случае, все они почему-то весьма серьёзно воспринимали дядю Гвидо. Они были убеждены в его колдовских умениях, неожиданно осмыслил Джустиниани. Недаром же они трижды осведомлялись, был ли он в комнате дяди в момент смерти! Об этом спросил Массерано, это уточнила Мария Леркари, об этом напрямую заговорил Нардолини. Глупцами он этих людей не назвал бы, стало быть, они видели нечто дьявольское в Гвидо. И всё же… Если отсечь единственное пугающее своей мерзостью видение в гостиной донны Гизеллы, что в остатке? Изменился ли он — личностно или духовно? Нет. Он таков же, каким был и месяц, и год назад. Разве что эта тягота, отсутствие чувства весны, вкуса бытия, но это поселилось в нём давно, а в остальном…

Винченцо погрузился в невесёлые думы и совсем забыл о сидящем напротив него монахе.

Интересно, со стороны Гвидо, пронеслось у него в голове, такой подарок ему был просто вынужденным деянием или предсмертной местью? И почему, если покойный граф действительно был столь велик в колдовстве, почему он не убил его самого каким-нибудь заклинанием? Ведь Гвидо ненавидел его. И ещё. Он доверил ему Джованну. «Женись на ней…» Ну не для того же, чтобы оставить её вдовой? Постой… Или именно для того? Сам Гвидо не мог распорядиться капиталом и рассчитывал, что переданный ему, Винченцо, дьявольский дар убьёт его, а его смерть превратит Джованну в одну из самых богатых женщин Рима? Странно, почему же тогда дядюшка своими колдовскими трюками не добился пересмотра завещания? Или… Господи Иисусе… Или дед Гонтрано тоже был колдуном? Винченцо бросило в жар. Но… нет. Не может быть.

«Эх, Гвидо… как хотелось бы мне потолковать с тобой напоследок…»

Левая рука монаха ударила его по плечу и резко вывела из задумчивости. Отец Джулио с расширившимися от ужаса глазами смотрел в угол склепа, указывая туда дрожащей правой рукой. Джустиниани обернулся и обомлел. В нескольких дюймах от пола на воздухе стоял страшный тёмный призрак, в очертаниях которого Винченцо тотчас узнал Гвидо Джустиниани. Тусклое подобие человека было, казалось, исхлёстано терновыми ветвями и сочилось смертным гноем. Винченцо обмер. Господи Иисусе! Неужели это он мыслью вызвал тень из преисподней?

Однако обдумать это он мог и после. Джустиниани резко встал.

— Ты слышишь меня?

Тень кивнула.

— Ты имел дьявольский дар?

Тень снова кивнула.

— От деда?

Тень медленно покачала головой.

— Ты продал душу дьяволу и передал колдовской дар мне?

Последовал кивок.

— Ты хотел, чтобы я женился на дочке Каэтани для того, чтобы она унаследовала деньги семьи?

Тень стояла, не шевелясь, а в уши Винченцо влился тихий, но отчётливый шёпот. «Нет, я не мог иначе. Не передавай дар Джованне, он убьёт её» Джустиниани подумал: «А мне ты его передал…» «Я не мог иначе, не мог… Никто из нас не властен над собой», снова услышал он. «Не отвергай данного тебе, подумай…Ты будешь всесилен, сможешь вызывать мёртвых и беседовать с Князем мира сего, говорить с ожившим Соломоном на террасах висячих садов Семирамиды, просиживать часы в Александрийской библиотеке, участвовать в Элевсинских мистериях, пировать во дворце Кира в Персеполе… Дьявол покажет тебе немыслимое, сотворит тебе на потеху рerpetuum mobile и вычертит квадратуру круга. Ты будешь развлекаться танцами ларв и эльфов, лакомиться изысканными яствами, пробовать даже нектар и амброзию богов Олимпа, будешь блудить с суккубами, завораживать взглядом красавиц… Ты сможешь двадцать лет сохранять юношескую красоту, понимать непроизнесённое, исцелять и убивать. Ты будешь неуязвим, узнаешь тайну философского камня и будешь обращать в золото не только металлы, но и куски кошачьего дерьма…»

— Двадцать лет? А потом попасть туда, где пребываешь ты? Если этот дар столь дивен — почему же ты не отдал его Джованне?

Тень молчала.

— Исчезни, — мрачно бросил Винченцо и плюхнулся на стул.

Монах оторопело следил за его свиданием с призраком. Когда тень растаяла, он обернулся к Винченцо, одновременно стирая дрожащей рукой испарину. Разговор с Джустиниани он до того не воспринимал всерьёз: Винченцо исповедовался у него, и Джулио прекрасно знал духовную мощь, смирение и сильный разум этого человека, хоть и замечал порой его ледяное и не очень-то божественное бесстрастие, однако всерьёз никогда не опасался за него, а в беседе видел шутку. Сейчас шутки кончились.

— Откуда он взялся? — зубы монаха стучали, хоть он и пытался успокоиться.

— Из ада, разумеется.

— Я не о том. Почему он пришёл? Ты позвал его?

Винченцо поднял глаза на монаха.

— Я подумал, что недурно бы перекинуться с ним парой слов.

— И он появился?

Винченцо резко выдохнул и взглянул на духовника с немым упрёком. «Etiam tu, mi fili, tu quoque, Brute», читалось в его унылом взгляде. Ему и самому было тошно.

— Не добивай ты меня, Христа ради. Я же не Аэндорская волшебница.

Зубы монаха перестали стучать, но руки всё ещё тряслись.

— Недалеко ушёл, сын мой. Раз ты ещё и некромант, Бога ради, не помышляй, пока ты здесь, об общении с Цезарем Борджа или Эццелино ди Романо, а то, упаси Бог, явятся, — монах уже чуть пришёл в себя, снова шутил, но улыбался криво.

— Ладно, — Винченцо заметил под книгой очки монаха, — вот твои окуляры. — Он протянул их духовнику и поднялся. — Я пойду. Молись обо мне.

— Постой, куда ты?

— Домой, — Джустиниани чувствовал упадок сил и лёгкое головокружение.

— Сын мой, законно молить Бога, чтобы он не дал нам впасть в искушение, но незаконно избегать тех искушений, которые нас посещают… — услышал он уже на пороге крипты и снова вздохнул.

 

Глава 9. Высшая свобода духа

«Ты божественно свободен…» «Никто из нас не властен над собой…»

Винченцо шёл домой, но в глубокой задумчивости перепутал квартал, свернул не в том месте и вскоре обнаружил, что просто сбился с пути, оказавшись напротив фасада неизвестной ему крохотной церкви. Ноги его подкашивались, и он решил зайти в храм.

Внутри никого не было, ни прихожан, ни посетителей, ни сторожа. Впрочем, в храме, кроме деревянных скамеек, воровать было нечего. В правом притворе возвышалась статуя Христа, в левом был чей-то саркофаг, наверху темнели нечитаемые росписи. Винченцо, совсем обессилевший, сел на скамью, опустил голову к коленям, обхватив её руками и стараясь заткнуть уши. Ему казалось, что в ушах раздаётся не то шипение, не то странный, свистящий смех. Господи, за что? Он тяжело вздохнул и разлепил отяжелевшие веки.

«Господи, — забормотал он вдруг в едва осмысленном порыве, — я рано потерял мать, но не роптал, у меня был отец. Я потерял отца, но не роптал, у меня оставался дед. Когда я потерял его и лишился семьи и дома — я не роптал, ибо Ты посылал мне помощь и укреплял меня. Но вот Ты допускаешь вселиться в мою душу легиону бесов? Господи, Господи, кто устоит? Не принимал я даров дьявольских, не искал и не хотел их. Предложи мне их любой — бездумно отверг бы. Господи, Господи, кто устоит в таком искушении? За что губишь меня? Ибо что сотворят бесы с душой моей? Господи, Господи, услышь ропот мой, ответь мне! Чего Ты ждёшь от меня? Путей монашеских? Отказа от мира? Мой род должен прерваться на мне? Ибо не смогу я передать смерть сыну. Дай мне постичь волю Твою и дай силы её исполнить…»

Винченцо почувствовал, что совсем ослаб. В душе была пустота. Никто не отвечал ему, только где-то высоко над головой по храму носились не то ласточки, не то стрижи. «Разве тебе это не по силам?», прошелестело где-то — то ли в воздухе, то ли в нём самом, «разве ты не можешь этого понести?»

Джустиниани вздохнул. Не по силам? Пока он не встретил непосильного, это верно. Он скорее был испуган ожиданиями бед, чем происходящими событиями. Что же он тогда ропщет, глупец? Джустиниани поднялся и снова побрёл домой. Опять несколько раз сбился с дороги, но все же благополучно добрался до своего порога. Дома отказался от ужина и сразу лёг. Когда Луиджи принёс лампу, Винченцо уже спал, вытянувшись на постели и сложив на груди руки, как покойник.

Проснулся он на рассвете воскресения, освежённый и отдохнувший. Позавчерашнее видение поблекло в памяти, как хоть и страшный, но всё же сон. Явление же призрака не затронуло ни основ его души, ни ума, вызвав только брезгливое недоумение. Некромантия, мерзость мерзостей…

Винченцо вспомнил графа Гвидо. Тот остался в его памяти сорокалетним, смотревшим на него с ненавистью и злостью, но Джустиниани и представить себя не мог, как далеко зашёл распад этой души. Как он мог? Как мог созреть в душе человека, хоть единожды молившегося с верой, чёрный помысел о дьяволе? А впрочем, чего удивляться? Когда мысль человеческая отрывается от Бога, чем она завершится, по природе своей бесконечная? Чёрной бесконечностью. А бесконечно чёрные мысли — всегда дьявольские. Исконное отвращение к божественному — оно было только у сатаны и ангелов его, но им заражается и всякий, служащий сатане, он хочет приблизиться к Небу, чтобы презрительно плюнуть в него и стремглав сорваться в сладострастную муть земных наслаждений. Все бунты против Бога исходят из желания оправдать грех. Эх, Гвидо…

Тут Джустиниани вспомнил Нардолини и снова нахмурился. Как ни мерзок был дядюшка, мессир Альбино превосходил его втрое. Воистину, нынешнее падение человека неизмеримо страшнее первого. В Адаме человек отпал от Бога, в Иуде предал Бога. Но ныне люди просто гонят Бога с земли, изгоняют из своего сердца и души. Это не Адамов грех преслушания и не Иудин грех предательства, но грех последний: «Я не хочу знать о Тебе, Ты мешаешь мне…» Это не бунт, это равнодушие. Человек возмечтал забыть о Боге…

Джустиниани вздохнул, приказал Луиджи оставить ему все ключи от служб и комнат, сам же встал, ощущая почему-то в душе какое-то особое, необычное для него волнение. Распахнул дверь на балкон и вдруг замер. Тёплый утренний ветер обвеял его живительным благоуханием весны, запахом свежести магнолий и ароматом нарциссов. Винченцо схватился за перила и, чувствуя лёгкое головокружение, продолжал даже не вдыхать, но хватать ртом опьяняющий его воздух. Он не понимал, что с ним, сердце стучало, хотелось петь, он вдруг почувствовал себя семнадцатилетним.

Почему эта радость настигла его именно сейчас? Это знак того, что оледеневшая за годы душа медленно просыпалась? Или все-таки… Винченцо задумался. Или это все-таки пробуждение в нём дьявольского дара? Монах-то прав. Дьявольские видения могли быть и его фантазией, некромантия же ему куда как не померещилась. Двое разом грезить одинаково не могут.

Но явление покойника лишь разозлило его и удручило сердце стыдом и печалью. И хоть Винченцо прекрасно понимал, что новые находки в тайниках колдуна совсем не порадуют его, всё же взял оставленные Луиджи ключи и направился в спальню Гвидо.

Сундук стоял у полога кровати, но ни один ключ из связки не подошёл к нему. Пришлось воспользоваться универсальным: Винченцо вставил кочергу между основанием и крышкой, сильно напрягся — и сундук распахнулся. Джустиниани внимательно оглядел содержимое. Несколько книг, каббалистические трактаты, апокрифы и написанные от руки колдовские фолианты. Он лихорадочно просматривал их. «Книга Дагона». Оригинал на древнеарийском и латинский перевод. «Ключ к Бессмертию». Работа, доказывающая неоспоримое преимущество Чёрной Магии над Священной, книга, как говорили, «кричащей и омерзительной откровенности там, где люди достойные сохраняют молчание». «Чёрный бревиарий», содержащий перечень заклятий темных сил Яна Густава, есть главы по травам и зельям и разделы, посвящённые «охранным заклинаниям и амулетам». А вот «Книга Древнего Света», в тысяча шестьсот шестьдесят шестом году его отпечатал Аристидо Торкья, считалось, что автором гравюр к гримуару был сам Люцифер. Открыв последний том, Джустиниани почувствовал тошнотворный запах, въевшийся в его страницы. Он пробуждал неуловимые, но удручающие душу воспоминания, и, перелистывая поблёкшие листы с извивами рукописного шрифта и размашистыми магическими формулами, Винченцо чувствовал, что они нагнетают неописуемое безумие.

На многих страницах имелись наброски искажённых, слегка напоминающих человеческие, фигур, извилистые контуры невнятных карт. Несколько раз Винченцо находил изображения гротескных пауков с человечьими головами — всё в искажённой перспективе. «…Бойся бесов Ночи, прочёл он, созданий полуночных и зыбких. Ты не отгородишься от них заклятьями, их не покорить словом и холодным железом. Они входят в дом без приглашения, в души — без возврата. Одержимый ими уснёт в слезах и не проснётся. Они не знают жалости. Подобно неблагодарным детям, они убивают своего творца, сами того не желая, ибо у бесплотных нет желаний. Если ты чувствуешь в себе смелость — бери кровь нерождённых детей, души мёртвых возлюбленных, связывай их заклятьями — и перед тобой встанет Бес, похожий на всех, кого ты когда-либо любил. Он будет звать тебя голосом умершей матери, бросившей женщины, потерянного сына. Он выпьет твою душу и отправится искать другие. Ты вскормишь его своей болью и радостью, отдашь ему свой разум и душу…»

«Ничего я бесу не отдам…» Джустиниани с размаху швырнул книгу к прочим.

Внизу, на дне сундука стоял большой ларец из чёрного металла, рядом — маленькая шкатулка, просто закрытая на медные застёжки по краям. В ней был лишь небольшой медальон и письма, написанные одним и тем же витиеватым почерком: вязь плотно стелилась по бумаге летящими буквами. Подпись везде была одинаковой — «Габриель». Медальон содержал портрет прелестного ребёнка, белокожего и темнокудрого, с загадочными и странно недетскими глазами. Винченцо неожиданно узнал Джованну и снова вспомнил слова Тентуччи. «В самом последнем негодяе всегда можно найти что-то человеческое…»

Судя по всему, Гвидо были дороги эти письма.

Винченцо сложил письма и медальон обратно в шкатулку и придвинул к себе ларец. Он был заперт, но прорези для замка не было. Ломать его не хотелось, но открыть было надо. Винченцо положил руку на крышку и подумал, что раз уж дядя против его воли сделал его наследником, он имеет право знать, что ему завещано, но тут его ладонь точно обожгло племенем свечи. Винченцо отдёрнул руку. На ладони ничего не было — ни ожога, ни царапины. Дьявольщина! В досаде Винченцо перекрестил ларец, пробормотав про себя: «Во имя Отца, и Сына и Святого Духа».

Замок щёлкнул. Крышка распахнулась. Джустиниани зло поморщился и нахмурился. Он принадлежал к людям духа и не любил чудеса и нелепые сюрпризы. Ему не нравились непонятно куда ведущие двери, Бог весть как отрывающиеся запоры и невесть что говорящие фолианты. Винченцо знал, что они приводят лишь в два места — к дьяволу или в никуда, и оба эти пути ему не нравились. Он принадлежал к тем, кто говорил о себе «pensiamo saeculorim», «мы мыслим столетиями», и был слишком умён и осторожен, чтоб его могли увлечь подобные пустые диковинки.

В открывшемся ларце была мерзость. Винченцо насчитал там больше дюжины трёхдюймовых фигурок из непонятного материала, похожих на восковые, но на ощупь твёрдых, как прозрачный янтарь. Все они были в разных местах истыканы иглами или обмотаны суровыми нитками. Джустиниани не понял, как они были проткнуты, но вздохнул и брезгливо поморщился. Ему снова стало противно и стыдно за родственника.

Какое ничтожество помыслов, какая мерзость и суетность…

Винченцо досадливо побросал фигурки обратно в шкатулку, прикрыл крышкой, которая, к его удивлению, снова щёлкнула замком. Джустиниани на минуту задумался: не швырнуть ли эту пакость в камин? Но потом передумал. Забрал книги и отнёс их в библиотеку, ларец и шкатулку взял с собой в кабинет. Он намеревался отдать письма и медальон Джованне, но остановился, закусив губу и глубоко задумавшись. Что если в этих письмах окажется нечто такое, что заставит несчастную девочку дурно подумать об отце? Кем мог быть друг такого, как Гвидо? Конечно, не всегда подобное влечётся к подобному: у Иуды друзья были апостолами, что не помешало ему предать лучшего из друзей.

Не стоит искушать судьбу, бедняжке вполне достаточно разочарования в любви. Винченцо сжёг письма, не читая, ларец и шкатулку засунул в потайное отверстие своего стола, запер и перекрестил заложенное.

Сам он чувствовал на душе какую-то мрачную тяготу. Она не давила, не угнетала, просто ощущалась. Его худшие опасения сбылись. Теперь ничего нельзя было списать на слухи, призрачные видения, подозрения и причуды своей фантазии. Дядюшка был не просто откровенным мерзавцем, о чём Винченцо, впадая в грех осуждения, позволял себе порой помышлять и раньше, Гвидо был отродьем дьявола, точнее, стал им по собственной воле и прельщению диавольскому. Покойник отрицал, что получил магический дар от деда Гонтрано, и это подлинно облегчало душу. Винченцо помнил, что дед, преподавший ему первые уроки чести, сам был человеком большого мужества и благородства, и теперь понимание, что искажение ума и мерзость духа в их роду — просто случайность, наполняло Джустиниани радостью.

Но что дальше? Если все эти поланти и чиньоло думают, что он продолжит традиции дорогого дядюшки, — у него даже не было подходящих слов, чтобы в полной мере объяснить этим глупцам их заблуждение. Тут Джустиниани снова тяжело задумался. Он по-прежнему не мог понять, чего все они хотят от него? Даже если они предполагают, что он унаследовал дар дяди… Дар?! Винченцо снова брезгливо усмехнулся. Покойник прельщал его из преисподней каким-то унылым вздором, говорил о всесилии, о волховании и беседах с дьяволом и мертвецами по своему выбору, что-то нёс об Элевсинских мистериях, его даже обещали развлекать танцами ларв, изысканными яствами и блудом с суккубами. Дивное, должно быть, наслаждение. Дядюшка манил его умением завораживать красавиц, сохранением молодости, чтением чужих мыслей и неуязвимостью, тайной философского камня и обращением любых металлов в золото… Последнее Винченцо понимал. Желание обогатиться — тайная пружина многих искушений, золотая наживка дьявола, argumentum argentarium. Но все эти люди состоятельны! Раз так — чего же они хотят от него?

А почему бы ему не узнать это от тех, неожиданно подумал Винченцо, кто располагает всеми нужными сведениями? Погода была прекрасна. Почему бы не прогуляться по Риму и не навестить тех, кто выражал такое горячее желание видеть его у себя?

Винченцо приказал заложить экипаж. Он все ещё не удосужился сделать нужные визиты. Что ж, самое время развезти визитные карточки, справиться о здоровье. И начать — с Теобальдо Канозио. Если старик в свои восемьдесят с лишним лет приехал проводить в мир иной мессира Гвидо Джустиниани — тому должны быть весомые основания. Тут Винченцо, усаживаясь в экипаж, снова поморщился. Что, донна Глория Монтекорато, интересно, тоже в этой компании?

К ней Винченцо заезжать не собирался.

Старик жил неподалёку от via dei Polacchi, Джустиниани добрался туда за несколько минут. Едва о нём доложили, послышалась возня челяди и надсадный старческий кашель. Его пригласили пожаловать, и потому, как согнулись слуги, стало понятно, что их господин в высшей степени расположен принять прибывшего. В комнате было излишне натоплено, старик Теобальдо сидел в кресле, при его появлении сделал попытку подняться, но Винченцо остановил его. В глазах Канозио мелькали ужас и такое раболепие, что Джустиниани даже испугался. Хозяин предложил ему лучшего вина, горничные торопливо накрывали небольшой столик у его кресла, сервируя его деликатесами, а из глаз старика всё не исчезали подобострастие и непонятный страх. Винченцо осведомился о его здравии, вежливо извинился, что не мог посетить крестины правнука мессира Канозио, поведал о прекрасной и по-весеннему тёплой погоде на дворе.

Канозио молчал, лишь, как заведённый болванчик, кивал в ответ на любое его слово. Винченцо любезно рассказал мессиру Теобальдо, как несколько дней назад он навестил донну Поланти, не утаил от него и забавных подробностей спиритического сеанса, выразив скепсис по поводу подлинности появившегося духа Николо Макиавелли, и по взгляду старика понял, что тот уже знает о его визите к донне Гизелле. Старик снова окинул его затравленным взглядом и осторожно спросил, что он собирается делать… с наследством господина Джустиниани?

Винченцо мог бы сделать вид, что не понял старика. Но он его неожиданно понял. Молниеносно пришло убеждение, что Канозио спрашивает вовсе не о полученных деньгах и доме, и даже не мистическом «даре» — нет, его интересует ларец в спальне умершего, который теперь покоился в потайном ящике его собственного кабинета.

— Ничего, — холодно ответил Винченцо, и Канозио, заметив ледяной блеск его глаз, вжал голову в плечи, как черепаха. — Я не собираюсь продолжать дела мессира Гвидо.

Тут мессир Теобальдо окинул его очень странным взглядом — в нём читались недоумение и лёгкая оторопь. Старик, как показалось Винченцо, или вовсе не понял его или просто ему не поверил.

— Но вы же… вы же не уничтожите его? — глаза старика были прикованы к лицу Джустиниани. Он смотрел не мигая.

— Не знаю, — пожал плечами Винченцо.

Старик побледнел, как полотно.

* * *

Совсем иначе принял его мессир Альбино Нардолини. Винченцо никогда не бывал в его доме и, учитывая недолгий срок их знакомства, визит его мог быть самым кратким. Но мессир Альбино просто лучился гостеприимством и любезностью, потянул его в библиотеку, показал свои новые приобретения и коллекцию антикварных редкостей, всячески обхаживал.

— Я замечаю, — лёгким тоном произнёс Винченцо, перелистывая увесистый фолиант Тритемия, — что количество поклонников сатаны в обществе довольно значительно.

— О, да, но это люди, преследующие разные цели, — сразу отозвался Нардолини. — Это и «чёрные роды» — отдельные семейства потомственных адептов, и сатанинские тайные общества, и группы демонопоклонников, и частнопрактикующие колдуны и ведьмы, — мессир Альбино лучезарно улыбнулся. — Мне нравится, что вы столь не похожи на своего дядю, так открыты и просты.

— А мессир Гвидо был замкнут и сложен? — удивился Джустиниани.

Приветливое лицо его нового знакомого омрачилось каким-то воспоминанием. Он нахмурился и уставился в пол.

— Мне не хотелось бы, — через силу улыбнулся мессир Нардолини, — бросить тень на вашу родню, но мессир Джустиниани был… излишне надменен. Он достиг в своём деле невиданных высот, это я признаю, — торопливо бросил он, — но… - на лице мессира Нардолини промелькнуло уныние. — Граф никогда не делился секретами служения, отказывал даже в совете, был горделив и не считал других за людей. Это непохвально. Величие, конечно, даёт повод для высокомерия, но всё же, согласитесь, стремление не замыкаться в себе, а сеять свет вокруг — это больше подходит истинному знанию.

Винченцо понял, что то, что ему кажется ничтожеством, здесь именуется величием, и свет мессира Нардолини был тьмой для него самого, но сейчас было не время сопоставлять мнения.

— Но дядя чем-то мотивировал свой отказ? — поинтересовался он.

— Он был странен, — пожаловался мессир Нардолини. — Граф почему-то уверял, что для того, чтобы быть истинным колдуном, нужно быть верующим. Всё время твердил об этом. На мой же взгляд, это ошибочное суждение, ничего общего не имеющее с истиной.

Джустиниани растерялся, хоть и не подал виду. На его взгляд, позиция дяди в этом вопросе была, бесспорно, истинной. Служение Сатане, противнику Бога, без веры в существование Бога — это, воля ваша, абсурд. Мессир же Нардолини любезно пояснил свою точку зрения.

— Он просто не осознавал, что всего-навсего отражает христианское видение сатанизма.

— А разве сегодня есть и другие взгляды? — любезно осведомился Винченцо. Разговор начал его занимать.

— Разумеется, и гораздо более свободные! — улыбнулся мессир Нардолини, — многие почитают Бога-Демиурга, как творца всего сущего, и Сатану, как Князя мира сего. Иные же полагают: если бы Бог был всесилен, то уничтожил бы Сатану. А так как этого не случилось, следовательно, Сатана по силе равен Богу, — и поклоняются Сатане без поклонения Богу.

Джустиниани походя подумал, что он мог бы убить своего кота Трубочиста, когда вздумается, но если он не делает этого, а нежно чешет кота за ушком, — это не повод обвинять его в бессилии и приписывать коту равную с ним силу, но промолчал. Нардолини же оживлённо продолжил.

— Некоторые идут ещё дальше и считают дьявола «санитаром человечества», они не почитают сатану, но — содействуют ему. Но и это — в известной мере ограниченность.

— Вот как? — поднял брови Джустиниани.

— Безусловно, — уверенно кивнул Нардолини. — Сегодня в первые ряды выходим мы, философы сатанизма. Мы проповедуем индивидуализм, удовлетворение самых сокровенных потребностей духа и тела, признаем сатану лишь как идею высшей свободы духа — и только. Для нас магия — средство достижения благ и власти. Мы — атеисты.

— В высшей степени интересно, — заметил Винченцо и не солгал, — но если философы сатанизма возвысились над христианством, почему бы им не наплевать и на сатану? Принцип свободы самоудовлетворения не станет менее свободным, если назвать его просто принципом свободы самоудовлетворения.

Мессир Нардолини весело расхохотался.

— Чёрт возьми, а вы забавный собеседник. В остроумии вам не откажешь. Но, увы, я не верю в Бога, однако, дьявольские возможности отрицать не могу. Заповеди былого — анахронизм. Сегодня благословен тот, кто разбрасывает врагов своих, ибо они сделают из него героя, проклят тот, кто творит благо глумящимся над ним, ибо будет презираем. Прокляты покорные и смиренные, ибо будут раздавлены. Как ни стучите в дверь — не отворится вам, поэтому выбивайте дверь сами.

Джустиниани почесал бровь и ничего не ответил. Он внимательно слушал.

— Возлюби врагов своих — разве не есть сие презренная философия жалкого пса, который лижет руку того, кто бьёт его? Ненавидь врага своего от всего сердца, и если кто-нибудь ударит тебя по щеке — дай ему как следует по другой. Да будут прокляты кроткие, ибо они наследуют угнетение. Да будут блаженны сильные, ибо они будут владеть землёй.

— Дорогой мой, с такой философией вам и сатана не нужен, — многозначительно проронил Джустиниани.

Но мессир Нардолини только горько улыбнулся.

— Увы, мы ограничены дурацкими условностями и нелепыми законами, и только сатана позволяет… оставаться безнаказанным. Закон знает убийство из мести или ревности, карает преступный умысел, но параграфа о порче и колдовстве в нём нет. — Нардолини чуть прищурился, — именно поэтому мы так жаждем познания и так нуждаемся в совете и наставлениях сведущего человека, — мессир Альбино окинул его откровенно жадным взглядом.

Джустиниани понял Нардолини. Тот не верил в бессмертие своей души, не боялся ни ада, ни наказания Божьего, не веровал ни в суд, ни в воздаяние. Что же в таком случае могло быть естественнее поиска дьявольских знаний, позволяющих безнаказанно убивать и обогащаться? Винченцо чуть улыбнулся и деловито полюбопытствовал, что именно интересует мессира Нардолини? Он богат и красив, женского внимания ему должно хватать с излишком…

Альбино Нардолини пренебрежительно махнул рукой на женские чары.

— Этого в избытке, не спорю, но душа моя алчет иного. — Он сделал небольшую паузу, успокаивая сбившееся дыхание. — Мессир Гвидо умел подчинять и властвовать, был некромантом, читал мысли и… безнаказанно убивал.

— Да, дядюшка, видимо, был мастером на все руки, — задумчиво пробормотал Винченцо.

— О, да! Великим человеком, великим! — мессир Альбино придвинулся чуть ближе к собеседнику, — но вы, его наследник… Вы же не будете скрывать истину от жаждущих просвещения?

Джустиниани поднялся.

— Я всегда готов поделиться пониманием, — если имею его, — уклончиво обронил он на прощание, тонко улыбнувшись и про себя подумав, что едва ли это понимание приведёт мессира Нардолини в восторг.

 

Глава 1. Принцип выгоды честности

Хоть беседа с Альбино временами смешила, а временами бесила Джустиниани, он не мог отрицать, что она была полезна и в значительной мере прояснила для него происходящее. Законченный подонок Нардолини жаждал возможности безнаказанно убивать, что до Канозио, явно запуганного до полусмерти, то, похоже, ему больше всего хотелось уцелеть самому. Винченцо догадался, что Альбино — пустышка и любитель, Теобальдо же — истинный адепт сатаны, чем-то смертельно напуганный. Нардолини сатанизм привлёк потому, что он чётко выражал побуждения, которые уже и без того роились в душе негодяя, но сам Альбино восхищался Гвидо, который принадлежал к числу серьёзных адептов сатаны.

В принципе, Нардолини в чём-то был прав, хоть и сам не понимал этого: сатане было глубоко плевать, верили ли в его существование те, кто служил ему, или были атеистами. Но мессир Гвидо смотрел, разумеется, глубже: чтобы подлинно примкнуть к божьему противнику, надо, как минимум, верить в бытие Бога. Таким образом, любители и атеисты навсегда оставались глупыми овцами сатанинского стада, хоть и тешили себя философствованием, а адепты-кощунники выдвигались в число пасущих. Первые, как Нардолини, открыто декларировали свой сатанизм, но ничего не умели, вторые же — прятали свидетельства своих склонностей за семью замками в сундуках своих спален.

Теперь Джустиниани предстояло определиться с остальными, тем более что Винченцо ещё издали заметил массивные колонны и парадный подъезд дома Чиньоло. Стоило Винченцо протянуть карточку — его пригласили войти. Его визит, хоть и не был оговорён, кажется, ожидался хозяином. Джустиниани провели в гостиный зал и радушно приветствовали. Винченцо заметил, что мессир Марио буквально пожирает его взглядом, но не испуганным, как Канозио, и не заинтригованным, как Нардолини. Нет, здесь на него смотрели с восторгом и преклонением. Марио ди Чиньоло трижды повторил, что просто счастлив видеть мессира Джустиниани. Завязался приятный светский разговор, хозяин вспомнил вечер у Гизеллы Поланти и его отказ сесть за один стол со спиритами.

— Вы, как я понял, придерживаетесь тех же взглядов, что и ваш дядюшка. Он тоже, что скрывать, был невысокого мнения о спиритизме. Хотя, конечно, спиритизм — это, наверное, первый шаг магического искусства, мессир же Гвидо продвинулся туда, где едва ли бывал кто-то из смертных.

«Ну почему же, подумал Винченцо, едва ли преисподняя такое уж пустое место…» Но вслух он обронил, что общение с бесами интересно лишь тогда, когда польза от этого явственна и неоспорима. Мессир Чиньоло всколыхнулся, Винченцо заметил, как затрепетали руки маркиза и затряслись его губы.

— О, да, да, я понимаю вас! — Теперь Чиньоло смотрел, чуть нагнув голову, напоминая ластящуюся к хозяину собаку. В глазах сияли восторг и собачья преданность. — Вашему дяде это общение позволяло творить подлинные чудеса!

— И что вы считаете чудом? — Джустиниани пошёл ва-банк, — в мире чистогана всё можно купить, и обращение к дьяволу… представляется мне избыточным. Что вам нужно от сатаны?

— Ваш дядя никогда не произносил таких слов. — Мессир Марио смущённо опустил глаза. — Что до нужд… Увы, не всё покупается за деньги, я бы даже сказал, что ничтожно малая часть земных услад подлинно выставляется на продажу. Не покупается доброе имя и реноме в обществе, не покупается талант, невозможно купить любовь, здоровье и молодость, да и вообще, счастье.

Винченцо бросил удивлённый взгляд на Чиньоло и тоже опустил глаза. То, что говорил его собеседник, было более чем понятно, и на минуту Джустиниани стало жаль Марио, ибо было слишком заметно, сколь несчастлив, нелюбим, нездоров, немолод и, видимо, бесталанен он сам.

— Доброе имя покупается добродетельным поведением, любви нужно удостоиться, — бесстрастно проговорил Джустиниани, — что до молодости и здоровья, тут лучше, конечно, беречь последнее смолоду. Но и проходящая молодость, если быть философом, — он усмехнулся, вспомнив Нардолини, — награждает опытом и мудростью, — это тоже неплохие дары судьбы.

— Но зрелость и обкрадывает. — Марио ди Чиньоло помрачнел, — вы теряете здоровье, мужскую силу… Да и иные проблемы…

— Понимаю, — кивнул Джустиниани, — а чем привлекали духи вашего друга — графа Массерано?

— О, мне бы его заботы, — пробормотал Чиньоло, — там всего лишь дурные амбиции, уверяю вас. Помимо мужских проблем, недаром, сами же понимаете, Ипполита любовников меняет, там ещё и немереное тщеславие. Вообразил, подумать только, себя поэтом, творцом! Из него такой же поэт, как фаворит из ледащей клячи. Тупое тщеславие, просто глупость. Потом понял, что это никому не нужно и впал в меланхолию. Но нечего было изначально вздор городить! Поэзия! Разве это насущное?

С этим суждением Джустиниани в принципе был согласен. Он любил несколько десятков образчиков классической поэзии, довольно придирчиво отобранных когда-то, но ныне весьма потускневших в памяти. Сам в юности писал, но юность Винченцо кончилась довольно неожиданно. Вместе с нею кончились и стихи. Сегодня Джустиниани не отличался поэтичностью.

— А что ищет донна Поланти? — Винченцо просто не хотел ехать к старухе.

Лицо Чиньоло исказила презрительная гримаса.

— О, это старое бабье, — он скорчил презрительную мину. — Когда мужчина хочет быть мужчиной — это можно понять, но когда старуха не хочет смириться с тем, что давно перестала быть женщиной — это просто смешно. — Маркиз помедлил, — но в принципе, история веков повторяется, и старые ведьмы всегда хотят одного и того же: постельных утех и возможности реализовать свою злобную зависть к более молодым. Она мастерица порчи.

— Вместе с подругой? — Винченцо с каменным лицом смотрел на Чиньоло.

— Они стоят друг друга, ваш дядюшка выучил их этим забавам — теперь никак уняться не могут, — кивнул маркиз.

Из осторожности Джустиниани больше ничего не спросил, боясь услышать мерзейшие подробности. Но кое-чем поинтересовался.

— А что мои дорогие друзья — Рокальмуто, Бьянко, Берризи, Убальдини — они тоже пользовались услугами мессира Джустиниани?

Чиньоло покачал головой.

— Ваш дядя не любил мессира Убальдини, но иногда что-то делал для него. С мессиром Рокальмуто и Энрико Бьянко был в приятельских отношениях, иногда наставлял их в светских тонкостях. С мессиром Берризи… вот не помню. Я не видел их вместе. Берризи почти всегда за столом сидел рядом с Андреа Пинелло-Лючиани. И я… — тут Чиньоло осёкся, но быстро продолжил, — я должен предостеречь вас от этого человека. Если он… Поймите, за наследство Гвидо он готов на всё.

— Наследство?

Чиньоло кивнул.

— Ему нет цены. Не продавайте никогда… Быть беде.

Джустиниани подался вперёд.

— Не продавать?

Чиньоло покачал головой. В глазах его застыли тревога и явное смятение.

* * *

Мессир Чиньоло оказался для Джустиниани просто кладезем нужных сведений. Благодаря ему Винченцо отказался от встречи с баронессой Леркари и герцогиней Поланти и уже к обеду был дома.

Теперь всё, произошедшее в последние недели, стало ему понятным. Почти всё.

Но несколько вопросов оставалось. Главное — Чиньоло предостерегал его от продажи наследства Гвидо. Какого наследства, чёрт бы их всех побрал? Дар и наследство — это, как он понял, не одно и то же. Не могут же они называть наследством книги и ларец покойника, набитый дурацкими куклами! Или могут? Но что тогда? При этом речь шла именно о продаже. Что он мог, но не должен был продавать? Дар, как он понял, не продавался, но передавался даром. Выходит, они говорили всё-таки о ларце?

Голова Винченцо шла кругом от этих неясностей.

Но что послужило толчком для Гвидо? Он истинно мог только продать душу дьяволу, ибо, несмотря на его ещё юношескую порочность, ребёнком Винченцо помнил, что Гвидо был католиком, иногда, в покаянные минуты, даже ревностным. Как он мог стать адептом сатаны? Он не мог распорядиться состоянием, но проценты с восьмисоттысячного капитала составляли сорок тысяч в год. И ему не хватало? Поэтических амбиций у Гвидо не было, это Винченцо знал. Мужские проблемы или блудные забавы? Нет, покачал головой он, слишком мелко. По сути, сатанизм — это не гедонизм и не идеология поклонения злу, это просто отсутствие внутренних сдерживающих начал, крайний цинизм. Вот этого у дядюшки было в избытке.

Но почему все эти философы-сатанисты, демонопоклонники и прочие чертослужители нуждаются в нём? Почему бы им не продать душу дьяволу и не получить искомые дары напрямую? Впрочем, Нардолини, кажется, уронил, что не у всех это получается. Интересно, почему?

Тут мысли Винченцо прервали. На пороге появился Луиджи и доложил хозяину о визите банкира Карло Тентуччи. Джустиниани встал, приветствуя гостя, одновременно впервые пристально вгляделся в лицо пришедшего. Он уже научился вычленять порочность самых аристократичных лиц, а встречи нынешним утром и вовсе исказили его восприятие.

Карло Тентуччи было около тридцати пяти. Лицо его, несмотря на проступающую еврейскую кровь, носило печать чего-то восточного, арабского. В жгуче-чёрных волосах на висках серебрились едва заметные седые нити, тёмные умные глаза всегда были чуть прищурены. Надень белый тюрбан — и его не отличить от бедуина. Джустиниани знал, что Тентуччи женат и имеет двоих детей, как-то он видел его гуляющим в парке с женой, невысокой толстушкой с миловидным личиком.

Банкир тем временем скупо поведал ему о текущем счёте, рассказал о перечислении денег Марко Альдобрандини, передал забавную сплетню о герцогине Черни. Бедняжка, помешанная на своей родословной, выяснила, что её предком был римский вольноотпущенник. Она упала было в обморок, но ей объяснили, что если сегодня кто-нибудь может доказать, что является потомком последнего раба Нероновой эпохи, он будет не плебеем, но — за древностью рода — украшением римской аристократии.

Потом банкир осведомился о здравии синьорины Каэтани. Джустиниани вздохнул.

— Вы не знаете приличного молодого человека в обществе?

— Жениха для синьорины Джованны?

Винченцо кивнул. Тентуччи задумался.

— Есть несколько довольно приличных юнцов, но им просто рано жениться, а те, кто провели последние пять-семь лет в обществе, становятся откровенными мерзавцами. Самый приличный — племянничек Чиньоло Элизео, бывший любовник Ипполиты Массерано, и ваш приятель Оттавиано Берризи.

— Прелестно, — усмехнулся Джустиниани.

— Я к тому, что остальные ещё хуже, — пояснил, сдерживая улыбку, Тентуччи, — о Рокальмуто и говорить нечего, сами знаете, Энрико Бьянко… Ходят упорные слухи, что он совратил свою же сестрицу. Джузеппе Личчио, он сейчас в Милане, имеет явную склонность к детишкам, за что неоднократно бывал даже бит. Убальдини — распутник, картёжник, подлец. Есть Гаэтано Перголези и Беато Габриели, два одинаково лощёных, почти не отличимых друг от друга юнца, я, во всяком случае, их постоянно путаю. Там говорят просто о блудных похождениях. Я же говорил вам, ваш дядя, если желал крестнице блага, мог подлинно хотеть её брака с вами, он хорошо знал людей из общества. Там порядочные люди редки.

— Да уж, если Берризи — один из лучших, то выбор и впрямь ограничен. Он, как я понял, ухаживает за пятьюдесятью тысячами синьорины Одескальки?

Банкир был лаконичен.

— Его финансовые дела расстроены. Смерть отца оставила ему только долги. Все, что у него есть, перезаложено уже дважды. Брак с синьориной решает его проблемы, при этом, — Тентуччи почесал нос, — пятьдесят тысяч есть и у Розамунды Чиньоло, и у Джулианы Бьянко, и у Марии Убальдини. Чего бы проще, особенно с дочкой маркиза-то? Мессир Марио готов отдать дочурку за чёрта. Но мессир Берризи, похоже, выбрал синьорину Одескальки. Правда, взаимности там нет.

Джустиниани улыбнулся и задумчиво спросил:

— Скажите, Карло, вы живёте в мире, где всё покупается и продаётся…

— Не всё, — перебил его, покачав головой Тентуччи, — только ликвидные вещи. Но попробуйте продать кому-то груз своих ошибок и неудач, дурные воспоминания, страхи и зловещие сны — никто не купит, уверяю вас.

— Разумеется, но если бы вам подвернулась возможность продать душу дьяволу, что бы вы взяли взамен?

Тентуччи резко поднялся. Лицо его напряглось и потемнело.

— Странно. Этот вопрос мне уже задавали.

— Кто?

— Ваш дядя. Шесть лет назад. В этой самой комнате.

Джустиниани тоже встал.

— И что вы ответили?

— Он был моим клиентом. У банкиров не принято посылать клиентов к чёрту, но я постарался как можно яснее объяснить ему, что я всего только банкир. То же самое мне хотелось бы донести и до вас, Винченцо.

На лице Джустиниани проступила тень интереса. Он вспомнил, что в ларце вольта Тентуччи, кажется, не было.

— Вы же… выкрест, да? Католик? — Джустиниани давно заметил у Тентуччи запонки со странными арамейскими символами — платиной на золоте, кроме того, стороной слышал, что банкир происходил из старого рода раввинов и талмудистов.

Тентуччи явно не хотел отвечать, но всё же проговорил:

— Нет, крестился ещё дед.

Джустиниани виновато улыбнулся:

— Я вижу, вам претят мои вопросы, Карло, но мой интерес не праздный, уверяю вас. Есть нечто, что заставляет меня задавать их и искать ответы. Вы были знакомы с дядей довольно близко, не так ли?

Банкир смерил его подозрительным взглядом. Потом нехотя пояснил:

— Гвидо Джустиниани считался основателем небольшого кружка избранных под скромным названием «Occulta Philosophia», — Джустиниани при этих словах напрягся и закусил губу, ибо совпадение действительно было странным. — Из того, что я слышал в обществе, мне показалось, что влияние его было значительным. Я же старался держаться от него подальше: вокруг него ходили дурные слухи, а я не люблю неприятности. Их, конечно, и так не избежать, но я стараюсь не усугублять житейские сложности ещё и собственными опрометчивыми поступками.

Джустиниани неожиданно подался вперёд и впился глазами в лицо Тентуччи.

— Выходит, общение с дьяволом вы считаете глупостью? Почему? Потому что это, по-вашему, невозможно или… опасно?

Банкир не смутился.

— Не знаю. Грань между возможным и неосуществимым обычно ясна. Я могу дать ссуду, но взмахнуть руками и взлететь не могу. Есть вещи менее определённые, они заложены в нас, но неизвестны нам самим. Я недавно узнал, что у меня бельканто. А ведь до этого прожил тридцать пять лет — и не помышлял об этом. Но я все равно не певец, а финансист, и привык просчитывать степень прибыльности ссуды и оценивать риск любой сделки. Но сделка с дьяволом? Здесь я ничего оценить не могу. Я не знаю, бессмертна ли моя душа. Если нет — сделка выгодна. Если да, — Тентуччи покачал головой, — убыточность очевидна. Ну, а так как залога бессмертия нет, однако дьявол, предлагающий такую сделку, существо в некотором роде всё-таки инфернальное и потустороннее, и расчёт будет произведён там — в бессмертии, то я отказываюсь от сделки, полагая её излишне рискованной, — тон Тентуччи был твёрже металла.

Джустиниани чуть приподнял бровь.

— Мне казалось, — пробормотал он, — что только вера, истинная вера в Господа и ощущение Его в сердце может быть подлинной защитой от козней дьявола. Так, по крайней мере, утверждают святые отцы. — Винченцо усмехнулся, — но отказ от сделки по соображениям излишне высокой степени риска, — такое мне и в голову не приходило.

Тентуччи смотрел на Джустиниани взглядом напряжённым и внимательным.

— У каждого свои резоны. Так, а вы… что вы-то хотели бы от дьявола?

Джустиниани тяжело вздохнул. На лбу его, возле переносицы, проступила резкая морщина.

— Ничего. Но у меня странное впечатление, что ему что-то надо от меня. Во всяком случае, полученные от вас деньги были не единственным моим наследством, Карло, — и Джустиниани коротко рассказал Тентуччи о последних минутах жизни дяди, о вопросах Массерано на кладбище, о спиритическом сеансе у Поланти, о видении и беседе с Нардолини и Марио ди Чиньоло. — Все они уверены, что я унаследовал дьявольские дарования дяди Гвидо.

Тентуччи выслушал внимательно, ни разу не перебив его и ни о чём не переспросив. Наконец, после короткого молчания, заметил:

— Расскажи мне кто другой такую историю, — просто не поверил бы, но вы не из шутников, к тому же я знаком с мессиром Нардолини и донной Поланти. Да и дядюшку вашего знал не понаслышке, — он задумчиво покачал головой, потом спохватился, — но как же это? Ведь, насколько я знаю, при любой сделке необходимо согласие обеих сторон, иначе сделка недействительна.

— Я тоже так подумал, но беседа с духовником выявила ошибочность такой позиции. У дьявола свои правила. Моего согласия на принятие сатанинских талантов не требуется. Мой духовник, отец Джулио, сказал, что мне откроется мир бесов, я буду знать то, чего никогда не изучал, сны мои будут вещими. А вот дальше… Дальше я могу стать колдуном, буду обязан, как и дядя, передать свой дар в последний час своему наследнику, и попаду в Геенну.

— Нерадостно.

— Весёлого мало, — покладисто согласился Винченцо, — но, так как я божественно свободен в деяниях, я могу избавиться от дара, передав его другому, или… бороться с дьяволом. А так как я всего лишь человек, то — взвесьте мои шансы и подсчитайте степень моего риска, Карло. При этом, заметьте, вопреки этим высочайшим рискам, желающие получить этот чёртов дар, судя по всему, найдутся мгновенно. Я могу передать его любому подлецу, вроде содомита Рокальмуто или подонка Нардолини. Возьмут. И судя по тайным желаниям Нардолини, одним убийством там дело не ограничится.

Банкир молчал. Джустиниани же методично продолжал.

— Видимо, я могу так же бесчестно, как дядюшка, передать дар сатаны первому встречному. Можно представить, чем это закончится для бедняги. В итоге, либо я отдаю его, либо служу бесам, как колдун, либо становлюсь бесноватым. Взвесьте мои шансы, Карло, просчитайте мои риски.

— Как банкир, я бы это выбросил, не задумываясь ни минуты, даже в убыток себе. Но что толку в подсчётах? Для вас первые два варианта невозможны.

— Невозможны? — спросил Джустиниани, заметив, что Тентуччи особо выделил последние слова.

Банкир кивнул.

— Есть принцип честности сделки. Обжулить, снять прибыль и удрать, — это прибыльно только при кратковременных соглашениях, как правило, мошеннических. Я же привык быть честным, потому что имею дело с долгосрочной перспективой. Здесь кристальная честность себя окупает, вам начинают доверять большие суммы. Оперируя ими осторожно, можно нажить в сто раз больше, чем плутовством. Но я заметил, что иногда принцип выгоды честности модифицируется в принцип честности как таковой. Потом — в благородство духа. Это у меня, чей дед купил дворянство. У человека же, подобного вам… Я иногда наблюдал за вами. Вы оставались абсолютно одинаковым в нищете, и в роскоши. Это редкость. При этом я видел, что вы страдаете от чужого горя, даже жалеете Гвидо. Следовательно, отдать зло кому-то вы не сможете, понимая, что оно будет использовано во зло. Но служить сатане… — Он покачал головой, — нет, вы только перед Богом склонитесь, ниже — никому. Аристократическая гордыня. Вот и остаётся…

— А борьба с сатаной — по-вашему, аристократична? — перебил Джустиниани.

— Думаю, да, в самом восстании против Бога — черты плебейства. Черти — это ведь пролетарии духовного мира. Аристократия не бунтует.

Джустиниани вздохнул и сквозь зубы пробормотал:

— Спасибо, Карло, — на его лице вновь, как в беседе с монахом, проступил упрёк Цезаря Бруту, но банкир оказался не сентиментальным.

— Вас ждут нелёгкие времена, Винченцо. При этом я хоть не отличаюсь сугубой храбростью и сражениям с нечистой силой не обучен, но… — Карло поднял глаза на Джустиниани, — в некотором роде… можете на меня рассчитывать.

Джустиниани смерил Карло Тентуччи долгим изумлённым взглядом и ничего не сказал. Делить с ним дары сатаны были готовы многие, чему тут удивляться, но найти союзника в борьбе с дьяволом — этого Винченцо не ожидал.

 

Глава 2. Заложник чести

Однако ничего не происходило. Не было ни пророческих сновидений, ни новых откровений, ни бесовских искушений. За три дня, прошедших от его разговора с Карло Тентуччи, не случилось вообще ничего. Или почти ничего. Разве что Джустиниани съездил в Кампо-Марцио и нашёл там дом Батистини — подлинную руину около сгоревшей часовни, побродил по развалюхе, зашёл и в заброшенную часовню. Вход зарос крапивой и чертополохом, под сводами с писком носились ласточки. Ну, и о чём это говорило?

Всё остальное время Винченцо почти не выходил из библиотеки, листая фолианты, найденные в сундуке Гвидо. Почерпнул, что и говорить, много нового, пытаясь, прежде всего, разобраться с теми странными куклами, что обнаружились в ларце и о которых с дрожью в голосе спрашивал старик Канозио.

Куклы назывались вольтами. Джустиниани узнал, что для изготовления вольта необходим чистый воск, а также волосы, ногти, слюна или сперма изурочиваемого. Сгодится и записка, им написанная, и нитка из одежды. Чистый воск используется в день и час планеты, соответствующей виду воздействия. Вольты порчи надо было делать на убывающую луну, привороты — на растущую. Вольт крестят либо святой водой, либо чёрной, смытой с покойника или с кладбищенского надгробия, и нарекают мирским именем. Суть же этих безделушек была в том, что заимев вольт человека, колдун мог держать в своих руках его жизнь, ибо любое увечье, нанесённое игрушке, отражалось на человеке.

Боже, какая ересь! Джустиниани бесился. Вера в то, что духами можно повелевать с помощью подобных ритуалов и заклинаний — в его понимании была равносильна вере в то, что ветер можно удержать руками. Винченцо тяжело вздохнул, откинулся в кресле и брезгливо поморщился, представив как Гвидо ночами на убывающую луну творил все эти богомерзкие обряды, удивившись, что его, католика, ничего не отвращало в этом гадком ритуале. Но из чего он сделал эту мерзость — этого Джустиниани так и не понял. Фигурки в ларце покойника были не из воска, скорее — субстанция напоминала, как он подумал, застывший агар-агар. При этом Винченцо узнал, что колдун должен добиваться сходства вольта с человеком — и именно поэтому теперь, приказав ларцу открыться, он внимательно вглядывался в лица и мрачнел с каждой минутой. Он ничуть не удивился, узнав в толстой кукле с крючковатым носом герцогиню Поланти, в другой, в рыжей тощей с лисьей физиономией — донну Леркари, в третьей — графиню Ипполиту Массерано. Зато потом не поверил глазам: одна из кукол чрезвычайно походила на Глорию Монтекорато, его бывшую наречённую.

Господи Иисусе…

Винченцо не верил прочитанному: в его понимании это всё же была нелепость. Впрочем, некоторые места оккультных трактатов здорово повеселили Джустиниани. Он узнал, что лучшим посредником между человеческим миром и потусторонним выступают чёрные коты. Это бесовские животные. Их колдовские способности настолько велики, что они могут прогнать из дома привидение. По этой причине во время спиритического сеанса кота нужно удалять из комнаты. Он может вспугнуть духов. Джустиниани подивился, что бесовское животное имеет бесогонную силу, а, прочтя дальше, узнал, что многие колдуны держат котов как громоотвод от сглаза и порчи, и животное становится носителем части силы колдуна, усваивает его нрав и привычки, становясь «мистическим зеркалом», «фамильяром». При преемстве от колдуна к колдуну характер животного меняется. Такой чёрный кот оберегает дом от грозы, молнии и воров и выполняет непроизнесённые желания хозяина.

Нашёл Винченцо упоминание о котах и у Исидора Севильского в «Этимологиях», где рассматривалось происхождение двух названий животного: musio от mus, «ловец мышей», и cattus, от «captare», ловить. Бартоломей Английский в восемнадцатой книге труда «О свойствах вещей» тоже писал о котах: «…зверь в юности похотливый, быстрый, весёлый и ловкий, резвясь, прыгает на всё, что перед ним».

— Так ты, значит, похотливый? — спросил Джустиниани кота, лежащего на томе Якоба Варагинского.

— Мр-р-р… — ответил тот, но Джустиниани не понял, подтверждение это или опровержение слов Бартоломея.

Винченцо вытащил из-под кота «Золотую легенду», и в ней прочёл, что в момент изгнания Домиником в тысяча двести шестом году в Лангедоке дьявола из группы еретичек, невесть откуда выскочил ужасный кот с огромными горящими глазами и длинным кровавым языком. Пометавшись среди женщин взад-вперёд, он исчез, оставив после себя жуткую вонь. Винченцо прочёл это сообщение Спазакамино, но на кота летопись Якоба впечатления снова не произвела: его фамильяр развалился в кресле и уснул.

За завтраком в один из этих спокойных дней к нему неожиданно обратилась Джованна. Глядя на него исподлобья, она отложила в сторону книгу, которую читала, и спросила, почему он утверждает, что бесы обязательно злобны?

— Ведь и Байрон, и Шелли, и Шиллер — все они говорят, что демоны страдают…

Джустиниани усмехнулся, заметив, что девица листает Байрона.

— Не верьте в благородных разбойников, Джованна, не верьте Корсарам, Чайльд-Гарольдам, Каинам, Манфредам, Лара и прочим. Это бесовская литература. Сам я никогда не понимал, почему все эти мерзавцы с их «мировой скорбью» и демонической любовью к «страждущему человечеству», всегда имеют «тяготеющие на душе» тайные преступления, при этом винят в них «неискоренимую несправедливость мирового порядка»? Все это или лживые сказки или сказочная ложь, но она, увы, не безобидна: ведь сегодня любой малец, которого высекли за невыученный урок, твердит о тяготеющем над ним «чёрном роке», а люди утрачивают различение добра и зла. Если для них демон зла становится страдающим идеалом, паче небесного ангела, — далеко ли до беды?

Днём, когда Джустиниани был занят в своей библиотеке, девица неожиданно снова постучалась к нему.

— А можно мне спросить?

Винченцо молча кивнул, отложив лупу и текст на древнегреческом, который разбирал.

— Вы говорили про медиумов. Я поняла, что вы считаете дона Чиньоло шарлатаном и думаете, что он не видит никаких бесов. А как понять — есть ли бесы рядом?

Джустиниани завёл глаза под потолок.

— Мудрец древности говорил: «Если бы люди увидели отвратительный образ демонов, то сошли бы с ума». Мы не видим их промыслительно. А чтобы почувствовать прикосновение к себе духа тьмы, надо быть святым.

— А чем прогнать беса?

— Призывом имени Христа, молитвой, крестным знамением, покаянием с Причащением святых Христовых тайн. При любом искушении необходимо молиться. Известно и действие ладана на злых духов, отмечено благодатное действие святых мощей, икон и даже одежд святых, присутствия которых не выносят злые духи.

Джованна напряглась, явно что-то обдумывая. Джустиниани терпеливо ждал.

— Но если, как вы сказали, дьявол лжец и человекоубийца, почему Господь допускает существование злых духов?

Джустиниани чуть улыбнулся. Вопрос мог быть и гораздо глупее.

— Диавол был и остался тварью, находящейся в полной власти Творца, который сделал его орудием испытания, которым отделяются верные Христу от любителей греха. Бог не приневоливает человека к спасению, но и доселе предоставляет ему возможность или сражаться с дьяволом, или вступить с ним в союз.

— Стало быть, донна Поланти, донна Леркари и… крестный… они — грешники?

Винченцо закусил губу. Девочка, в принципе мыслила логично, хоть и излишне прямолинейно.

— Пусть вас не заботят чужие грехи, Джованна, каждый отвечает только за свои. Должное отношение к падшим духам показал Сам Господь, сказав: «Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи» Помня это, нужно беречься всякого общения со злыми духами и не слушать волхвов, магов, колдунов, прорицателей и гадалок.

— Не слушать потому, что они лгут? Как дьявол?

Джустиниани покачал головой. Разговор стал занимать его.

— Они лгут не всегда. Лгали бы всегда — кто бы им верил? Помните, пророк Иезекииль говорил о дьяволе: «Ты печать совершенства, полнота мудрости и венец красоты. Ты находился в Эдеме, в саду Божием, и совершенен был в путях твоих со дня сотворения твоего, доколе не нашлось в тебе беззакония», «От красоты своей возгордилось сердце твоё, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою; за то Я повергнул тебя на землю». Диавол пал и многих увлёк с собой. Падшие же ангелы, в силу принадлежности к ангельской иерархии, посвящены в тайны бытия. Эти знания после падения они сохранили и пытаются подчинить человека открытием ему «тайных» знаний. Овладев этими знаниями, человек может влиять на стихии мира, но становится полным рабом нечистых духов. Падшие же духи, умеющие только губить, всегда довольно быстро уничтожают и своих последователей.

— Следовательно, если крестного называют колдуном, он был подчинён дьяволу? Или в нём был злой дух? Но… он был так добр ко мне…

— Господь не попускает бесу искушать человека свыше его сил. Вселение же злого духа в человека происходит только по особому попустительству Господа и является следствием страстной и легкомысленной жизни грешника. Мессир Гвидо не был одержимым. — Остальное, сказанное Джованной, Джустиниани предпочёл не комментировать.

— А как… как это происходит? Как бесы порабощают человека?

— Чаще всего привнесением греховных помыслов, которые человек принимает за свои, — мрачно проронил Джустиниани, — и если он соглашается с ними, то становится проводником чужой бесовской воли, постепенно всецело овладевающей им.

Больше Джованна ничего не спросила.

* * *

Череда спокойных дней быстро закончилась. На четвёртый день около пяти пополудни Луиджи во время обеда внёс на подносе раздушенное письмо. Почерк был неизвестен Джустиниани. Винченцо лениво пробежал глазами страницу. Там было всего несколько строк: «Особа, чьё сердце Вы пленили, находится в опасности и нуждается в Вашей помощи. Если в Вашем сердце есть благородство, Вас ждут сегодня на виа делла Кроче, 17, в одиннадцать вечера».

— Что ей нужно? — этот вопрос прозвучал над ухом Винченцо неожиданно и резко, заставив Джустиниани вздрогнуть.

Возле стола стояла Джованна. Она смотрела на конверт.

— Кому это «ей»? — язвительно поинтересовался Винченцо.

— Марии Убальдини, это её почерк.

Джустиниани исподлобья окинул свою подопечную невесёлым взглядом.

— Вы уверены, что это она? Где она живёт?

— Неподалёку от Квиринальского дворца, на виа делла Кроче.

— Вы хорошо её знаете?

— Достаточно, чтобы не хотеть знать её вовсе, — резко отчеканила Джованна и выскочила из столовой, резко хлопнув дверью.

Джустиниани вздохнул: только женских истерик ему и не хватало. Но настроение было испорчено. От письма шёл неприятный запах роз, всегда вызывавший у Винченцо тошноту. Он не знал, есть ли в его сердце благородство, но романтичен он точно не был, ибо обстоятельства ранней молодости напрочь избавили его от сентиментальности и чувствительности. Не говоря уже о том, что Винченцо весьма слабо верилось в крики о помощи, написанные претенциозными завитушками на раздушенной веленевой бумаге торгового дома Фабриано — по пять луидоров за пачку.

Стало быть, его ждут в доме Убальдини за час до полуночи. Винченцо помнил Марию Убальдини. Красавица с больным лицом. Предположить, что синьорина, мельком увидев его у герцогини Поланти, влюбилась до потери рассудка, было, разумеется, лестно. Но чересчур самонадеянно. При этом братец оной особы когда-то хладнокровно выставил его за порог. Не нравилось Джустиниани и то обстоятельство, что улица Креста была на пути в Кампо-Марцио.

Винченцо вздохнул, задумавшись о том, насколько он в данном случае «божественно свободен», и уныло пожал плечами. Невольник старого принципа благородства, nobless oblige, заложник чести, он вынужден будет пойти туда, куда его самого ничего не влекло.

Что ж, благородство обязывает.

Но не исключает благоразумия. Джустиниани велел послать за Карло Тентуччи, попросив приехать к половине одиннадцатого, предупредив, что дело может быть опасным. Винченцо не до конца доверял банкиру, ибо жизнь отучила его от доверчивости, но советчик и свидетель был необходим. Тентуччи прибыл незамедлительно, и Джустиниани коротко известил его, что их новая встреча не связана с их предыдущим разговором и касается вещей весьма двусмысленных и конфиденциальных, после чего, не тратя времени даром, протянул Тентуччи письмо. Тот быстро пробежал глазами по строчкам и помрачнел.

— Вы поедете?

— А у меня есть выбор?

Тентуччи был, казалось, немного озадачен.

— Но, простите, Винченцо, а что если это подлинно любовная интрижка?

Джустиниани пожал плечами.

— Что ж, вы говорили, что у вас бельканто. Тенор? — Банкир кивнул. — Отлично, у меня баритон. Споём под балконом на два голоса. Но если серьёзно, что-то подсказывает мне, что сегодня мне ваших вокализ не услышать. Вы вооружены?

— Вы же написали, что дело опасное… Только… должен заметить, что я немного близорук и на особую меткость моей стрельбы рассчитывать глупо.

— Учту. Половина одиннадцатого. Поехали.

На подъезде к улице Креста Джустиниани приказал остановиться за полквартала и осторожно подошёл к дому номер семнадцать. Трёхэтажный особняк, казалось, спал, только на третьем этаже в окне за зеленоватыми портьерами горела лампа. Его шаги, как он ни старался ступать тихо, гулко отдавались в пустом квартале. Винченцо стал на противоположной стороне улицы напротив горевшего окна, и тут же оттуда, словно приглашая его войти, перекрутившись и раскачиваясь в воздухе, упала верёвочная лестница.

Ближайший фонарь был в тридцати шагах, но Джустиниани показалось, что он заметил мужскую голову в комнате. Окно третьего этажа было на высоте двадцати пяти футов от брусчатки тротуара и обрежь кто верёвки, хребет он точно поломает, рассудительно подумал Винченцо. Этими соображениями он, неспешно отойдя к карете, поделился с банкиром.

— Вы и вправду неромантичны, — отметил тот и, выбравшись из кареты, поглядел на окно. — Иной пылкий любовник взлетел бы наверх, как моряк на мачту.

— Я не пылкий любовник, — возразил Джустиниани, — и если имеет место любовная пьеска, то не следует переставлять акты местами: сначала, в первом акте, нужно пленить мужчину, а потом, уже во втором, приглашать на романтическое свидание. Пока же мужчина не обольщён, у него возникают дурные подозрения: вдруг в искомой спальне его поджидают, как уже случилось как-то, двое лихих бандитов?

— Что? На вас нападали?

— Пытались… Но об этом после. Я подойду к лестнице, а вы постучите в дверь, Карло. Убальдини ваш клиент?

Банкир кивнул и направился к двери. Джустиниани двинулся к окну, и тут, едва Тентуччи взошёл на ступени парадной лестницы и позвонил, на Винченцо из темноты кустов под окнами набросились двое, выкрикивая: «Держите вора!» Парадная дверь распахнулась, на пороге показался Умберто Убальдини, он оттеснил Тентуччи и бросился к кричавшим, тем временем Джустиниани свалил с ног слугу, и тут, заметив, что второй напавший на него — Рафаэлло Рокальмуто, согрешил.

Нет, в том, что он обрушил на голову содомита всю мощь своего кулака, Винченцо большого греха не видел, а вот то, что он при этом испытал пьянящее наслаждение и без всякой надобности ударил и без того шатающегося Рокальмуто в лицо ещё раз и опрокинул навзничь — было грехом сугубым. Впрочем, покаяние пришлось отложить: подбежавший Убальдини кричал что-то нелепое о чести семьи, на которую-де покусился Джустиниани и требовал сатисфакции. Тентуччи, подойдя следом, хладнокровно поинтересовался, каким это образом мессир Джустиниани мог совершить приписываемые ему действия, если приехал в одной карете с ним? Но его никто не слушал, из дома высыпали слуги, Рокальмуто, пошатываясь, встал на ноги, Убальдини требовал немедленного протокола секундантов о поединке.

Джустиниани, поймав встревоженный взгляд Тентуччи, резко и отчётливо кивнул. Верёвочная лестница, всё ещё свешиваясь из окна, покачивалась на ветру, образуя в свете отдалённого фонаря странные тени на стене, то уподобляясь петле, то закручиваясь в канат. Винченцо не был расстроен, испуган или удивлён. Скорее, напротив, испытывал некоторое удовлетворение, как волк, вовремя учуявший запах железа и избежавший капкана. Он почти не слушал раздражённый голос Тентуччи и визгливый тенор Рокальмуто, но, отойдя на другую сторону улицы, пытался понять, не связаны ли нападение на него на Понте Систо и нынешняя дуэль, слишком уж явно подстроенная? Но нет, решил он, те, на мосту, были просто голытьбой. Но нож…

Тут Джустиниани быстро повернулся. Ему не померещилось. В окне, откуда всё ещё свешивалась лестница, мелькнула голова — он заметил коротко остриженные волосы и очертание мужских плеч. Свет падал в спину, лица он не разглядел, но ему показалось, что фигура знакома ему. Значит, была разыграна беспроигрышная комбинация, осуществить которую помешало присутствие Тентуччи. Его могли схватить под окном и обвинить в попытке грабежа или покушении на честь семьи. Но нет, покачал головой Джустиниани, этот вариант явно не годился: кто бы поверил, что обладатель восьмисоттысячного состояния полезет в окно красть столовое серебро? А вот в случае, если бы Джустиниани поднялся по лестнице в окно, — его либо пырнули бы ножом в комнате, либо выкинули бы из окна. В случае же, если бы он никуда бы не полез — задержали бы внизу, обвинив в покушении на семейную честь, как и вышло. А что в итоге?

В итоге ему предстояла дуэль с Убальдини, мастером клинка. Что ж, он действительно выбрал лучший вариант. Во время поединка будет светло, рядом будут секунданты, а в руке у него будет шпага… Это давало шанс на жизнь.

Тем временем Тентуччи, бледный и раздражённый, уже стоял рядом.

— Завтра, в половине одиннадцатого утра, на вилле Тоцци. Шпаги и фехтовальные перчатки. Жизнь или смерть. Все уладили быстро, без формальностей.

— Прекрасно, поехали, — отозвался Джустиниани и пошёл к карете.

Откинувшись на бархат сидения, Тентуччи некоторое время молчал, потом, обернувшись, поймал в свете фонаря лицо Джустиниани. Карло передёрнуло: Джустиниани улыбался.

— Мне казалось, вы католик, — досадливо обронил он.

Джустиниани словно проснулся.

— Разумеется. Что вызывает ваше сомнение?

— Искать смерти — не любить Бога. Бог есть Жизнь. А уж бравировать жаждой смерти и вовсе грех сугубый.

Тут он умолк, заметив, что грудь Джустиниани трясётся. Тентуччи изумился: его собеседник смеялся, и странные гортанные звуки это подтверждали, между тем, за семь лет знакомства он ещё ни разу не слышал смеха этого человека. Джустиниани же наконец успокоился.

— Простите, Карло, я что-то расслабился. Что касается поисков смерти — вы не правы, я не авантюрист. Допустить, чтобы тебя вызвали, и искать смерти — это разные вещи. Но что я сугубый грешник — это правда. Какое наслаждение получил я сегодня, разбивая физиономию Рафаэлло, о… Только ради этого стоило приехать. И мне трудно даже представить епитимью, коей я за это заслуживаю. И это притом, что истинного покаяния нет во мне, Карло, и доведись мне снова встретить его в тёмном проулке… Я не могу даже оправдаться гневом праведным. Не было никакого гнева. Просто наслаждался.

Тентуччи некоторое время молчал, потом поинтересовался:

— Ну, а завтра?

— А что завтра? Довольно для всякого дня своей заботы.

— Убальдини один из лучших фехтовальщиков Лацио. Он взял в прошлом году приз Помоны.

— Я знаю, Карло.

— Вы слишком беспечны, неосторожность может быть роковой, достаточно ошибиться на миллиметр, чтобы получить три дюйма железа в тело. — Тентуччи был взволнован. Они были в начале улицы Кондотти. В глубине проступали очертания Испанской площади в лунном свете, белый остов лестницы и церковь Святой Троицы. — Вам поможет «остановка» и «поворот вправо»… Но он очень подвижен, я видел его на турнире.

— Я тоже видел его, Карло, — кивнул Джустиниани и, прикрыв рот ладонью, зевнул.

Теперь они выехали на Испанскую площадь. Четыре или пять извозчичьих карет стояли в ряд с зажжёнными фонарями. Тентуччи продолжал давать ему советы, Джустиниани кивал и вежливо обещал банкиру быть осторожным. Наконец пробормотал:

— Должен же всё же быть какой-то повод. Где я перешёл ему дорогу?

Тентуччи почесал лоб.

— Не ухаживали ли вы за его нынешней пассией — Ипполитой Массерано?

— Нет, Боже упаси, я боюсь эту Мессалину. Не мой вкус. Он-то, кстати, с его субтильностью, как управляется?

— Не знаю. Но вы не делали ей авансов, точно?

— Я видел её у герцогини и, насколько мог, уклонялся от общения.

— Если её это задело — она вполне могла наговорить ему чего-либо.

— Ну, если он позволяет женщине вертеть собой… А записка от сестры? Не она ли написала её? Но нет, Джованна уверяет, что почерк именно Марии. А, — махнул он рукой, — что толку гадать?

Расстались они у дома Джустиниани, Тентуччи обещал заехать за ним в половине десятого.

Дома Винченцо приготовил свои шпаги, несколько минут внимательно оглядывая клинки и гарды. Кот Трубочист, лёжа на подоконнике, наблюдал за ним с ленивым безразличием, потом всё же спрыгнул вниз, понюхал металл лезвий и чихнул. Джустиниани пожелал ему здравия и тут неожиданно услышал:

— Его сиятельство собирается на поединок? — голос Луиджи был насторожен и несколько испуган.

— Угу, — кивнул Джустиниани, сжимая эфес.

— А кто ваш противник?

— Мессир Убальдини, — спокойно сообщил Винченцо, отложил шпагу и погрузился в глубокие размышления.

Итак, Убальдини искал его смерти. Зная своё мастерство, он мог не сомневаться в победе. Почему? Кто он, Джустиниани, для Умберто Убальдини? Бывший друг или, точнее, приятель, которому Умберто когда-то отказал в помощи. Было бы понятно, если бы он, Винченцо, затаил обиду против Убальдини, но глубоко исследовав свою душу, Джустиниани не нашёл там и следа ненависти или памяти о былом пренебрежении. Винченцо всегда прощал врагам, правда, верить предавшим его однажды — уже не мог.

Однако сейчас налицо было почти маниакальное стремление Убальдини уничтожить его. Почему? Они не были соперниками в любви, мстить ему Умберто было не за что. Джустиниани вздохнул, решив, что завтра все прояснится. Поединок не волновал его. Он последние семь лет не появлялся на турнирах, но преподавал фехтование, подготовил нескольких победителей, а кроме того, от старика Марко Руттоло, живой легенды, позаимствовал ряд французских приёмов, устаревших, забытых, почти никем ныне не знаемых, но весьма хитроумных. Техника же Убальдини, его сильные и слабые стороны были давно известны Винченцо. Когда-то по молодости он мог и проиграть Умберто, но ныне рука его отвердела.

Он не боялся поединка.

 

Глава 3. «Вы — сам дьявол…»

Винченцо, разбуженный Луиджи в девять утра, выпил две чашки чаю с лёгкими бисквитами и, узнав, что на обед будет его любимая лазанья с мясным фаршем и грибами, категорично решил, что сегодня не умрёт, ибо был твёрдо намерен попробовать её. Он выбрал широкие брюки, удобные башмаки с низкими каблуками и чёрную сорочку. Потом приготовил перчатку, смочив у неё ладонь и посыпав канифолью, внимательно и придирчиво осмотрел кожаный ремешок для крепления рукоятки к запястью. Снова обследовал клинок и острие обеих шпаг.

— Это правда? — Джустиниани вздрогнул, услышав за спиной хриплый голос Джованны.

— Правда — что? — поморщился он. Девица имела неприятную привычку выскакивать, как чёртик из табакерки.

— Правда, что у вас дуэль с Убальдини?

— А… Это правда, — он вложил шпагу в ножны. — А почему это вас волнует? Вам не безразлично благополучие мессира Убальдини?

Джованна покраснела и вдруг взвизгнула.

— Вы! Вы… вы ужасный человек! Я же говорила вам, чтобы вы не слушали Марию! Она — дурная, всегда лжёт и никого себе равным не считает!

Винченцо затянул ремешок на запястье.

— Позволю себе напомнить вам, дорогая синьорина, что я — ваш опекун, и учить вас могу я, но не наоборот, — промурлыкал Джустиниани, — а уж визжать на меня и вовсе не годится.

Девица выскочила из комнаты, хлопнув дверью.

Джустиниани пожал плечами. Девица подлинно была неглупа, но истерична, а уж дурная привычка не придерживать за собой двери и вовсе не делала ей чести. Винченцо подумал, что надо будет поучить её хорошим манерам, однако благоразумно отложил обязанности попечителя на потом. Сегодня ему было не до девичьих прихотей.

Тентуччи приехал без опоздания и сказал, что нашёл врача — Франческо Тоско, чей опыт — выше всех похвал. Винченцо отрешённо кивнул, едва ли услышав, надел сюртук, взял шпаги. В экипаже был молчалив и задумчив, время от времени наклонялся к дверце и смотрел на улицу. В арке палаццо Колонны виднелся двор со статуями, а с архитрава каменной церкви свешивались майские украшения в честь Богородицы. После небольшого подъёма открылся город, величественный, сияющий, усыпанный колокольнями, колоннами и обелисками, увенчанный куполами и башнями. Через четверть часа они въехали на виллу Тоцци и свернули в аллею из стройных лавров. Высунувшись из кареты, Тентуччи, бледный и дурно выбритый, обронил:

— Нас уже ждут.

Джустиниани взглянул на часы. Недоставало пяти минут до назначенного часа. Он остановил карету, неторопливо пригладил волосы, потом с секундантом и медиком направился к противникам. Расплывчатая игра света и тени сквозь сплетение лавров успокаивала и убаюкивала, благородные деревья, как в любовных аллегориях Петрарки, вздыхали над его головой.

— Идите, раздевайтесь, — Рокальмуто кивнул на беседку в тени лавров.

Винченцо пошёл за ним, с удовольствием отметив огромный синяк на скуле Рафаэлло, который тот тщетно пытался запудрить. Пока Джустиниани раздевался, оба врача готовили повязки и карболовую кислоту для дезинфекции шпаг. Её едкий запах распространялся по воздуху, смешиваясь с запахом лавра.

Джустиниани снял сюртук, но остался в чёрной рубашке, он не хотел, чтобы при случайном ранении была видна кровь. Появившийся в беседке Тентуччи сообщил, что по жребию выпали его шпаги. Осанна в вышних Богу! Своей шпагой Джустиниани владел уверенно, к чужой рукояти пришлось бы привыкать.

Место было выбрано в тени, на усыпанной мелким щебнем площадке. Убальдини вместе с Рокальмуто вышли из соседней беседки. Джустиниани заметил, что вид у них серьёзный, почти торжественный. Тут Убальдини вдруг, изумляя Джустиниани, решительным движением сорвал с себя белую рубашку и с холодным спокойствием предстал перед соперником. Винченцо растерялся. Он должен был последовать примеру Умберто, но не хотел этого: работа в портовых доках превратила его плечи в гору мышц, что казалось Винченцо уделом плебеев, и ему не хотелось обнажаться. Но Убальдини насмешливо бил носком по гравию, предлагая равные условия.

— Боитесь подхватить насморк?

Джустиниани, ругаясь про себя, нехотя стянул рубашку, с досадой взял из рук секунданта перчатку, ремешок и шпагу, надел, взмахнул шпагой, чтобы убедиться, хорошо ли держит её, при этом ощущая странный стыд, и тут поймал на себе испуганно-изумлённый взгляд Тентуччи и похотливый, сальный — Рокальмуто.

— Вы, однако, тренированы, — с некоторым облегчением проронил Тентуччи.

— Говорил же вам, не хороните меня заранее… — проворчал в ответ Джустиниани, проверяя, не скользит ли в ладони рукоять, одновременно радуясь, что секундант видит в его торсе следствие упражнений на корте. Шпага в руке казалась ему пушинкой.

Убальдини же оглядывал противника молча, и на лице его проступило подобие замешательства. Джустиниани всегда одевался в чёрное и казался Умберто тяжёлым и грузноватым, что облегчило бы положение Убальдини на ристалище за счёт его собственной лёгкости и подвижности. Теперь он в смущении кусал губы. Соперник не был грузен, тут он ошибся, торс Джустиниани был мощным и гибким, а широкие запястья говорили о чудовищной силе. Сколько же надо упражняться, чтобы так развить мышцы? Джустиниани же поймал себя на том, что начал злиться. Ему не понравился взгляд Убальдини, в котором ему померещилось презрительное понимание того факта, что только сотни мешков угля могли породить такие мускулы.

Наконец оба услышали: «Господа, в позицию!» Они встали друг напротив друга, Убальдини — со светлым лицом паладина, уверенного в себе красавца, Джустиниани же озирал соперника с небрежностью барина, при этом почему-то испытывал в душе неясную дрожь при виде худого обнажённого тела Умберто, против которого был направлен его стальной клинок.

— Avanti!

Джустиниани, полагая, что первый удар за Убальдини, совершенно открыл себя, взяв шпагу на терцу, и вызывал противника чуть насмешливым взглядом. Убальдини выступил вперёд с финтом прямого удара, сопровождая его криком, по примеру сицилийцев, и атака началась. Джустиниани не развивал никакого приёма, отражал удары быстро, с удивительной точностью, как если бы находился в фехтовальном зале перед безвредной рапирой, Убальдини же нападал с жаром, сопровождая каждый удар глухим криком, похожим на крик дровосеков, вонзающих в ствол топор.

Джустиниани краем глаза заметил, что Тентуччи держит руку на груди, пытаясь смирить волнение, его бледность, переходившая в синеву, говорила об испуге. Джустиниани чуть улыбнулся секунданту и кивнул, пытаясь приободрить. Здесь он снова отметил заворожённый взгляд Рокальмуто, похотливо озиравшего его, и решил после дуэли надавать ему оплеух.

Эта мысль странно взбодрила его.

Тут последовала новая страшная атака Умберто, и Джустиниани даже растерялся. Он не хотел убивать Убальдини, просто оборонялся, но теперь отчётливо понял намерения противника. Умберто хотел не его крови, а его смерти, и это разгневало и одновременно придало Джустиниани хладнокровия, ибо его бешенство всегда было ледяным и рассудочным. «Что я сделал тебе, ты, исчадье ада, зачем тебе моя жизнь?» Отбивая удар соперника, он прочертил продольную царапину на его груди, тут же начавшую кровоточить.

— Стойте! — крик медика остановил дуэлянтов.

Тентуччи, белый, как полотно, опустился на скамью. Ему было дурно.

— Карло! — Джустиниани стало неловко за то, что он невольно втянул несчастного в кровавые разборки. — Господи, что с вами? Дышите глубже, ртом, сейчас полегчает.

— Простите, — Тентуччи самому было стыдно своей слабости, он с трудом поднялся, и вправду, хватая ртом воздух.

Убальдини, которому уже остановили кровь, отказался прекратить схватку. Рокальмуто же по-прежнему бродил по телу Винченцо мерзким взглядом и тем ещё больше бесил Джустиниани.

— В позицию, господа!

Джустиниани, раздосадованный и озлобленный, применил старинный, забытый ныне удар «зеркальной терцы», и на груди Умберто из новой, теперь поперечной царапины показалась кровь. Царапины пересеклись, образуя правильный крест. Подбежали врачи. Но раненый тотчас же сказал медику:

— Ничего. Это пустяки.

Он отказался войти в беседку для перевязки. Его доктор, промыв царапину, сказал, что можно продолжать. Рокальмуто немедленно скомандовал к третьей атаке.

«В позицию!» Теперь тишина кругом казалась глубже, все сознавали убийственную волю, одушевлявшую этих двоих. Ужас овладел ими, все поняли, что им придётся отвозить домой мёртвого или умирающего. Джустиниани со странным любопытством поинтересовался:

— Умберто, что я сделал тебе?

Убальдини бросился вперёд с двумя оборотами шпаги и ударом на втором. Джустиниани отразил удар и ответил, делая шаг назад. Умберто теснил его, в бешенстве нанося крайне низкие удары, не сопровождая их больше криком. Винченцо отражал с такой резкостью, что каждый его удар мог пронзить насквозь.

— Умберто, что я сделал тебе?

Убальдини снова ринулся на него, но был остановлен необыкновенным ударом. Это был приём «битвы диких зверей», «змеиное жало», он слышал о нём, но не знал его. Бедро в паху Умберто было в крови. Он зашатался, но всё равно попытался броситься на противника.

— Умберто, что я сделал тебе?

— Стойте! — закричали Тентуччи и Рокальмуто, но как раз в это мгновение Джустиниани, отражая новую атаку полуослепшего от ярости Убальдини, ударил его в грудь, в центр креста, образованного царапинами, и Умберто без чувств упал на руки Рокальмуто.

Шпага Джустиниани на три дюйма проникла в грудь чуть левее правого соска.

— Рана в грудь, на высоте пятого межрёберного пространства, проникающая в грудную полость, с повреждением лёгкого, — осмотрев рану, объявил хирург, — будет чудом, если он выживет…

— Невозможно, — покачал головой Тоско, — если он верил в Бога, поторопитесь со священником, у него губах кровь.

Тентуччи замахал руками и отвернулся, и тут увидел Джустиниани. Тот успел уже поднять выпавшую из руки противника шпагу, методично вытер её и вставил в ножны. Теперь надевал рубашку и сюртук и явно спешил. Он всей его фигуры веяло странным покоем, силой и безразличием. Заметив взгляд банкира, Винченцо, зажав под мышкой смертоносное оружие, приблизился к Тентуччи.

— Я хотел бы пригласить вас и мессира Тоско на обед, Карло, моя кухарка обещала восхитительную лазанью с фаршем и грибами, — Винченцо поспешно открыл дверцу кареты и положил на сидение шпаги, — давайте поторопимся, я голоден, как волк.

Неизвестно, хотел ли Тентуччи есть. Судя по его виду, он вообще ничего не хотел, но Джустиниани почти силой впихнул его в карету, пригласил и доктора, но тот ответил, что останется на ристалище по просьбе своего коллеги. Джустиниани, даже не обернувшись на пожиравшего его потрясённым взглядом Рокальмуто и лежащего на скамье раненого, велел ехать на площадь Венеции.

В карете оба долго молчали, первым заговорил Джустиниани.

— Я должен извиниться, Карло, я не учёл, что вы не привыкли к ристалищу и виду крови.

Тентуччи с болезненной гримасой на лице массировал виски.

— Причём тут кровь… Вы себя не видели.

Джустиниани несколько секунд молчал, вдумываясь в слова собеседника, потом уточнил:

— А что видели вы?

Тентуччи странно покачал головой, точно отгоняя дурной кошмар. Глаза его уже утратили выражение ужаса, но казались больными и усталыми.

— И я, дурак, вам ещё советы давал. Вы — сам дьявол.

Джустиниани усмехнулся.

— Ну, что вы… Я несколько лет преподавал в фехтовальной школе в Вермичино, — пояснил он, — вы же сами говорили, что я не должен искать смерти. Я и не искал и сказал вам, что не дам себя убить. Но чего я так и не понял, так это главного. Зачем он подстроил дуэль? Зачем вызвал меня?

— Он, бесспорно, хотел вас убить. Но после первого же выпада я понял, что убит будет он, вы же играли с ним как кот с мышонком. Вы могли прикончить его на второй атаке.

— Надеюсь, это не упрёк? — лениво осведомился Джустиниани. — Я не мог одновременно не дать себя убить и пощадить его. В таких случаях один всегда остаётся на ристалище. Но не слышали ли вы случайного слова, обрывка разговора между ними, который хоть что-то объяснил бы?

Тентуччи покачал головой.

— Нет, они почти не переговаривались.

— Дьявольщина, — Джустиниани неожиданно напрягся, — я забыл вам сказать. Когда вы договаривались об условиях дуэли, я видел в окне с лестницей человека. Я не разглядел лица, но…

— Слуга?

Джустиниани пожал плечами.

— Не похоже, он явно прятался.

Карета подъехала к дому, и тут Винченцо с изумлением увидел Луиджи и Донату, встретивших его на пороге. В дверном проеме мелькнула и Джованна. Все были бледны и взволнованы. Джустиниани торопливо выпрыгнул из кареты.

— Что такое? — его обеспокоенный взгляд столкнулся со встревоженным взглядом Луиджи. — Что случилось?

Луиджи, трепеща, оглядел хозяина.

— Вы не ранены, ваше сиятельство? Мы так волновались.

Джустиниани отмахнулся.

— Мой Бог, что со мной могло случиться? — Винченцо помог Тентуччи выйти из кареты. — Обед готов? — осведомился он у Луиджи.

Камердинер уверил его, что всё готово. У входа в дом Джустиниани снова заметил Джованну. Девица смотрела на него исподлобья, тяжело дыша.

— Что-нибудь стряслось? — иронично и немного злорадно осведомился Винченцо.

Девица развернулась, пышные локоны заплясали на плечах и спине, и где-то в глубине залы снова хлопнула дверь. Джустиниани снова вспомнил о своём намерении сказать девице, что хлопать дверьми невоспитанно, но сегодня, при Тентуччи, делать этого не стал. Однако за обедом, — отменнейшим и вкуснейшим, — он поделился с Тентуччи тревогой. У него не очень-то получается ладить с девицей, он не педагог и хотел бы поскорее выдать её замуж.

— Я всё же посоветовал бы Элизео ди Чиньоло. Он довольно приличен. Правда, путался с Ипполитой Массерано, но к грехам юности надо быть снисходительнее. Не транжира, не игрок. Спокоен и рассудителен. Опыта пока маловато, но… — Тентуччи развёл руками. Его лицо порозовело от хорошего вина, он успокоился.

Однако Джустиниани всё ещё было неловко.

— Всё же — ради Бога, простите за утреннее, Карло, я правда не ожидал, что дойдёт до настоящей драки.

— За силу не извиняются, извиняться нужно мне — за слабость. — Тентуччи с аппетитом жевал грибы, — к тому же я сегодня стал сильнее, и это — благодаря вам.

Слова Тентуччи смутили Джустиниани, но не скрытой в них похвалой, а странным ощущением вины. Он не мог поверить, что в лице Карло обрёл друга. Винченцо по-прежнему не был с ним до конца откровенен и многого не рассказал.

Недоверие угнездилось в нём слишком глубоко.

 

Глава 4. Суета сует

На следующий день Джустиниани проснулся от лёгкой истомы — тело болело, чуть ныла щиколотка, хоть накануне он вроде бы не оступался.

— Господи! Ты Бог мой, тебя от ранней зари ищу я. Тебя жаждет душа моя, по тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной, чтобы видеть силу твою и славу твою. Как туком и елеем насыщается душа моя, когда я вспоминаю о тебе на постели моей. Размышляю о тебе в ночные стражи, ибо ты помощь моя, и в тени крыл твоих я возрадуюсь… — он ещё дочитывал утренние молитвы, когда услышал, что Джованна спустилась сверху и тихо закрыла входную дверь.

Джустиниани снова подумал, где найти ей жениха. При этом, вспомнив слова Тентуччи, вынужден был признать его правоту. Он не хотел отдавать девицу за мерзавца, но за неоперившегося птенца — тоже, ибо какие мужья из вчерашних мальчиков? Винченцо так не решил, что ему делать — спросить ли Джованну, по душе ли ей молодой Чиньоло, или вначале поближе познакомиться с ним самому? Однако если Элизео ей не нравится — зачем терять на него время?

Джустиниани вздохнул.

После завтрака он вспомнил, что хотел сходить в переплётную мастерскую — договориться о замене фронтисписов на двух весьма дорогих изданиях своей библиотеки и начал собираться.

Но не тут-то было. День начался с визитов — у Джустиниани было ощущение, что весь свет сошёл с ума. Маркиз ди Чиньоло прислал ему фрукты и звал на сегодняшний приём, от Массерано доставили приглашение на званый обед, донна Леркари передала цветы из своей оранжереи и карточку — звала на музыкальный вечер, герцогиня Поланти заехала лично, чтобы пригласить к себе на субботу.

Вскоре Винченцо понял, что причина всеобщего внимания к его персоне — дуэль с Убальдини. Умберто был доставлен домой в состоянии крайне тяжёлом и сейчас висел между жизнью и смертью. Слухи же о победе Джустиниани в передаче Рокальмуто приобрели характер мистический. Ему приписали сатанинскую неуязвимость и дьявольское бесстрашие. Рафаэлло не пользовался большим авторитетом в обществе, его словам всегда верили разве что наполовину, но и Карло Тентуччи немногословно подтвердил сказанное, огласив условия протокола о дуэли и коротко рассказав, что Джустиниани выглядел на ристалище как бог войны. На нём самом — ни единой царапины, противник, признанный мастер клинка, ранен трижды.

Тентуччи поверили. К тому же Франческо Тоско, врач с весьма солидной репутацией, отметил странность ранения: господин Джустиниани вычертил на груди противника продольную и поперечную царапины, образующие правильный крест, и после вонзил шпагу на три дюйма как раз в скрещение линий. Точность феноменальная, сила поразительная, неуязвимость изумляющая: Убальдини не смог даже ни разу задеть его.

Карло Тентуччи отметил, что внимательнее всего его слушали двое — мессир Андреа Пинелло-Лючиани и мессир Альбино Нардолини. Первый не пропустил ни единого слова рассказа, а второй несколько раз переспрашивал его и медика, могло ли быть, чтобы сам Умберто Убальдини оказался повержен никому не известным фехтовальщиком? В Марсовом клубе о нём и не слышали. Тентуччи пожал плечами, а Франческо Тоско, неоднократно приглашаемый на турниры шпажистов, неуверенно обронил, что имя Джустиниани он встречал в турнирном списке в одном из пригородов Рима, кажется, он готовил знаменитого Лаццаро Тиффо. Но это мог быть и однофамилец.

Джустиниани узнал обо всем этом из записки Карло и вздохнул. То ли общество заразилось, как моровым поветрием, стремлением во всем видеть мистику, то ли уж он сходил с ума. Сам Джустиниани не видел в случившемся ничего мистического, кроме того, что не понимал причин нелепого желания Убальдини убить его, но уж тут-то дьявол был явно ни при чём.

После всех визитов Винченцо отнёс книги переплётчику, подошёл к fontana della Pigna и тут увидел, как подвыпивший господин, появившийся из дверей питейного заведения, пристал к гулявшим на бульваре трём девицам. Он сразу узнал Катарину Одескальки, Елену Бруни и Джованну и, недолго думая, схватил выпивоху за воротник, поднял на пару дюймов от земли и основательно встряхнул. Наглец мгновенно протрезвел и, опущенный на землю, поспешно ретировался. Девицы же, весьма испуганные происшествием, попросили его сопровождать их, при этом Елена и Катарина неустанно расспрашивали его о поединке. Джустиниани отвечал сдержанно и коротко. Он проводил их по via D'Aracoeli, и они подошли к храму Святого имени Иисуса, Иль-Джезу, который Джустиниани очень любил. Фасад был разделён на два горизонтальных яруса, более узкий верхний обрамляли рокайльные волюты. Безупречный в своей гармоничности, он казался гигантским порталом, ведущим в вечность.

Во внутреннем пространстве не было никаких преград между входом, нефом и алтарём.

— Посмотрите на это рукотворное чудо, — Джустиниани указал на потолок центрального нефа, где царило немыслимое переплетение лепнины, фресок, скульптурных и живописных фигур. Воздушные облака спускались с небесного свода и выходили за границы лепного позолоченного обрамления. — Тучи и фигуры, будучи плоскими, заслоняют собой объёмные лепные обрамления и скульптуры, отбрасывают на них тень, и выпуклая лепнина иллюзорно отодвигается на задний план и уплощается. Мне кажется, это зримый прообраз нашего видения мира. Сколь часто то, что кажется глубоким, оказывается примитивным и плоским, а там, где глаз видит только одномерность, неожиданно проступает глубина, — Винченцо вдруг осёкся и замолчал. Сказанное совсем не было рассчитано на женскую аудиторию.

Они остановились у алтаря-усыпальницы Святого Игнатия Лойолы, поражавшем роскошью убранства из лазурита, полудрагоценных камней и цветного мрамора. Елена спросила его о Лойоле. Правда ли, что он был очень красивым?

Джустиниани кивнул.

— Иньиго был тринадцатым ребёнком в знатной семье, был хорош собой, умел фехтовать, ездить верхом, он участвовал в дуэлях и был любимцем дам. На изображениях он выглядит на редкость привлекательным мужчиной. В тридцать лет он стал офицером, при обороне крепости Памплоны проявил отчаянную храбрость, ядром ему ранило одну ногу, а обломком стены сломало вторую. Лойола так до конца дней и хромал, при этом не раз обойдя пешком Италию, Францию и Испанию.

Джустиниани сумел сделать их прогулку занимательной, время уходило незаметно, сам Винченцо даже улыбался, его голос завораживал: он любил Игнатия. Елена с интересом слушала его, Катарина смотрела на него, не отрывая глаз, Джованна же не поднимала головы от плит пола и молчала.

— Лойола, хоть и был мечтателем, отличался твёрдостью воли. И ещё, — Винченцо вздохнул, помрачнев, — он умел выбирать друзей. Его желание создать орден духовных рыцарей поддержали Петр Фабер, Франциск Ксаверий, Якоб Лайнес, Альфонс Сальмерон, Николас Альфонс Бобадилья и Симон Родригес. И все они были с ним до конца, ни один не предал, ни один не изменил… — Лицо Джустиниани напряглось, он торопливо закончил, — нам пора, уже поздно.

Девушки не чувствовали усталости, но время приближалось к обеду, и Джустиниани повёл их к дому Одескальки, где стал вежливо прощаться, причём Елена на прощание улыбнулась ему, спросив, получил ли он приглашение к маркизу Чиньоло, а Катарина даже обняла его, поцеловала и назвала спасителем. Настроение Винченцо было прекрасным, он чувствовал странную лёгкость на душе, кокетливые взгляды Катарины и Елены кружили голову, их платья с изысканными вырезами и изящными кринолинами волновали душу.

Ему пора жениться, подумал он, но тут же нахмурился, вспомнив свои туманные перспективы.

Тем не менее, ответил, что приглашение маркиз ему прислал, и он, возможно, придёт. Катарина заявила, что прийти он просто обязан: она наденет новое платье от знаменитой француженки Леже. Тут, стреляя в него синими глазами, снова вмешалась Елена и шутливо заметила, что она тоже намерена надеть к Чиньоло новое платье, и он должен будет сказать, чьё лучше. В глазах девиц сиял восторг, и Винченцо, окружённый кокетничающей с ним красавицей-брюнеткой и улыбающейся ему красавицей-блондинкой, почувствовал себя счастливым и, хоть и не собирался этим вечером к Чиньоло, теперь сказал, что обязательно приедет к маркизу.

Тут с ним кто-то поздоровался, резкий голос показался странно знакомым, Винченцо торопливо обернулся и увидел в проезжавшей мимо карете Глорию Монтекорато, свою бывшую невесту. Она была одета в коричневое, совсем не шедшее ей платье, глаза были злы и тусклы, и Винченцо снова подумал о том, как безжалостно время. Донна Монтекорато, бросив напоследок злобный взгляд на окружавших его девушек, пленительных своей ослепительной молодостью и юной грацией, проехала мимо. Джустиниани опустил глаза и вздохнул. Ему не жаль было своих несбывшихся надежд, не жаль было и Глорию, лишь на минуту при виде её на душу навалилось тягостное ощущение преходящей ценности всех суматошных утех, выраженное когда-то классической максимой «суета сует».

А ведь он страдал когда-то… Выходит, вчерашние скорби тоже дешевеют. И чего вообще тогда все это стоит? Тут Джустиниани поднял голову и заметил, что Катарина бросила выразительный взгляд на Елену, которая потупилась и двусмысленно улыбнулась. Блестящий локон тёмных густых волос Катарины покачнуло ветерком и отнесло в ложбинку розово-белой груди. Губы Джустиниани пересохли. Суета сует, да…

Но почему она снова волнует его?

Неожиданно Винченцо увидел Оттавиано Берризи, тот стоял у балюстрады парадной лестницы соседнего здания. Заметив, что Джустиниани смотрит на него, торопливо сбежал вниз по ступеням и пропал за поворотом. Винченцо недоуменно поднял брови. Что это призраки вчерашнего всё время снуют вокруг него? Когда-то Оттавиано хладнокровно разорвал с ним отношения, не считая нужным якшаться с нищим. Сейчас Джустиниани смотрел вслед ушедшему со смешанным чувством. Игнатия Лойолу не предавали друзья — не потому ли, что он умел их выбирать? Кого же винить? Только слепая юность могла заставить его остановить свой выбор на людях, подобных Убальдини и Берризи, зрелость отрицала их и отталкивала. Джустиниани не хотел судить Берризи — но равно не хотел и видеть.

Винченцо вспомнил Тентуччи. Карло предложил ему дружбу, причём далеко не в самое благое для Джустиниани время, протянул руку помощи и поддержал. Верил ли Винченцо банкиру? Джустиниани снова поймал себя на том, что боится поверить — и в искренность Карло, и в его поддержку. Он давно привык полагаться только на Господа. Только Он не продаст и не изменит.

Напоследок Джустиниани заметил взгляд на него самого Джованны, взгляд, в котором промелькнули досада и неприязнь. Он снова задумался о необходимости подыскать ей жениха, пока неопытность девицы не привела её к новой глупой влюблённости в какого-нибудь очередного выродка.

Узнав, что Джованна намерена остаться с подругами, откланялся.

Дома приказал подать чай и уселся перед камином, слегка улыбнулся, припоминая сказанные таким странным тоном слова девиц. Нельзя сказать, что Винченцо был опытен в любви. Он был ценителем красоты и временами укорял себя за это, но всегда брезговал женщинами второго сорта и, если не мог получить лучшего, предпочитал лучше, сжав зубы, перетерпеть телесный голод, нежели спутаться с тем, что было ниже его. А нищета и вовсе заставила его вычеркнуть женщин из жизни: они стали не по карману. Привыкнув к сдержанности, он отвык проявлять и чувства. Но сейчас сердцем понимал, что нравится — и Катерине, и Елене. Девицы не гнались за богачом, ибо обе располагали прекрасным приданым, нет, он явно нравился им как мужчина. Эта мысль приобрела свойства вина и опьянила его. Винченцо вспоминал их кокетливые улыбки, локон Катарины и глаза Елены. Тёплый воздух, мягкое кресло, изменчивость огня в камине, запах чая увлекли его дух в сладостное блуждание…

— Позволю себе напомнить господину графу, что к семи часам его ждут в доме Чиньоло, — прервав его грёзы, тихо сказал Луиджи, бывший для него памятным листком. — Всё готово.

 

Глава 5. Тузовый покер

Между тем девицы вернулись в дом Одескальки. Джованна была по-прежнему молчалива, подруги же не уставали восхищаться умом и внешностью Джустиниани, его поступок с подвыпившим негодяем, приставшим к ним, был воплощением мужества и истинного рыцарства, а только что окончившаяся победой над Убальдини дуэль придала ему в их глазах ореол непобедимого героя.

Катарина показала подругам своё новое платье: белоснежное, оно удивительно подходило к её чёрным волосам. Она посетовала, что сапфиры, подобранные к нему, плохо смотрятся при свечах. Елена ревниво отметила, что такие камни гораздо лучше подойдут к её синему платью, и настойчиво посоветовала подруге надеть рубины.

— Джованна, а какой цвет у мессира Джустиниани любимый? — с жадным любопытством спросила Катарина, — ему нравится белый? Он любит рубины или сапфиры?

Джованна пожала плечиком и поморщилась. Ей была неприятна болтовня подруг. Что они находят в этом наглом медведе? Джустиниани, абсолютно не замечавший её, злил и раздражал синьорину. Он насмешливо показывал, что ничуть не нуждается в её советах, вёл себя с ней, как с несмышлёной девчонкой. При этом она нехотя всё же признала, что ошибалась в нём. Он не был ни кутилой, ни распутником, как рассказывал крёстный. Скорее, Джустиниани оказался замкнутым и несветским человеком, но он смог перешагнуть через обиду, выделил ей приданое, и это говорило о благородстве души, а вовсе не о развращённости. Она давно уже сожалела о своих грубых словах, но поделать было нечего: несмотря на все попытки Джованны извиниться, Джустиниани по-прежнему не обращал на неё внимания, и, хоть Винченцо и отвечал на её вопросы, но было заметно, что он откровенно тяготится её обществом.

Масла в огонь постоянно подливали подруги. Обе они были в восторге от мессира Джустиниани. Катарина после танцев у герцогини сказала, что более изящного танцора она никогда не видела, а Елена уверяла, что мессир Винченцо — умнейший и благороднейший человек.

— Он судит обо всем столь разумно и взвешенно, так учтив, спокоен и красив! А как тонко и ловко он посмеялся над спиритами на их нелепом сеансе! — уверяла Елена.

— Удивительный красавец. Как Лойола, — вздохнула Катарина, и на лице её проступило мечтательное выражение.

— Он — красив? — Джованна вовсе не находила, что Винченцо Джустиниани хорош собой.

Елена окинула ее недоумевающим взглядом.

— У него удивительно красивое лицо, сочетание мягкого благородства и рыцарственного спокойствия, как можно не заметить этого?

Джованна ничего не ответила.

* * *

На балу у маркиза Чиньоло Винченцо Джустиниани оценил великолепие платьев Катерины и Елены. Не мог не оценить. Стройная белокурая Елена была, как царственной ризой, облачена в кринолин цвета звёздного неба, черноволосая Катерина предпочла белый цвет. Девицы не отходили от него, кокетничали и заигрывали, заставляя его улыбаться и беся хозяина дома, затеявшего этот вечер только с целью познакомить Джустиниани со своей дочерью. Надо заметить, что платье Розамунды ди Чиньоло было просто роскошным, однако безупречная красота кружев, дороговизна ткани и идеальная точность пошива, увы, лишь оттеняли грубоватую шероховатость кожи и мелкие, лишённые выразительности черты девушки. У тому же девица болтала без умолку всякий вздор и после пяти минут общения с синьориной Винченцо сделал ей витиеватый комплимент и поторопился ретироваться. Не стал он задерживаться и у окна, где его поймал Энрико Бьянко и познакомил со своей сестрой Джулианой. Как бы ни хороша была девица — родства с Бьянко Джустиниани не хотел, он сказал несколько вежливых слов — и тоже быстро удалился.

Залы быстро наполнялись гостями, начались танцы. Девицы соревновались в красоте с Ариаднами, Галатеями и Дианами на фресках, кружившиеся пары дышали духами, полуоткрытые уста сверкали пурпуром, обнажённые плечи блестели. Винченцо подошёл к Елене, приглашая её. Во время танца увидел у входа Глорию Монтекорато, но тут же и забыл о ней. Он танцевал то с Катариной, то с Еленой. Катарина Одескальки напропалую кокетничала с ним, Елена ничуть ей не уступала, была весела и игрива.

Неожиданно Джустиниани заметил Марию Убальдини, приславшую ему любовное письмо, — видимо, по приказу брата. Он по-прежнему выглядела болезненной. Ранение брата, возможно, усугубило её печаль, при этом Джустиниани удивился, что она пришла на вечер, а не была с Умберто. Да и полно, она ли написала ему? Убальдини сам мог подделать почерк сестры, и, наверное, она даже не знает о письме. Джустиниани подошёл ближе как раз в тот момент, когда к Марии подбежала молодая блондинка со множеством локонов на лбу, вертлявая, как обезьянка, и сказала звонким голосом:

— Ну, сколько можно так сидеть, Мария, пойдём танцевать.

Синьорина Убальдини покачала головой.

— Я не хочу, — голос девицы был вялым и сонным.

— Ты была у доктора? Что он сказал? Ты же сохнешь на глазах.

— Ничего не сказал, он не может ничего понять, а я похудела на пять фунтов. Дома так плохо, Симона, страшно. Одной страшно, а с другими тяжело. Даже собака, моя Турана, убежала куда-то. Всё валится из рук. — Девушка словно спала на ходу, говорила, почти не шевеля бледными, бескровными губами. — Оставь меня, я посижу тут…

Неизвестная Джустиниани Симона с жалостью посмотрела на подругу, вздохнула и ушла к танцующим. Джустиниани же вдруг показалось, что он замёрз, в кончиках пальцев ощущалось покалывание, в глазах померк свет. Винченцо пошатнулся, но поспешно схватился за спинку стула и устоял. Потом тело обдало жаром, на висках выступил пот. Но тут же всё и прошло. Он вздохнул полной грудью, отвернулся от девицы и вдруг увидел в висящем напротив зеркале отражение Марии Убальдини. Девицу окружал ореол вокруг головы, похожий на сыр, изъеденный чёрной плесенью. Джустиниани оторвал глаза от зеркала и повернулся к девушке. Теперь не видел ничего. Но в зеркале изображение снова проступило.

Джустиниани отошёл к креслу, присел, опустив глаза в пол. Что опять за фантомы?

Тут к Марии подошла герцогиня Поланти.

— Моя девочка, вам всё ещё недужится? — голос Гизеллы звучал заботливо и нежно, но Джустиниани померещилась в нем излишняя приторность. Он поднялся, снова подошёл к зеркалу и ахнул. В зеркальной амальгаме отражалось невероятное: из глаз герцогини исходил мутный свет, окутывавший Марию Убальдини, и тёмный ореол вокруг головы девушки трескался и распадался. Физиономия же старухи лучилась довольством.

«Она мастерица порчи…», вспомнил Джустиниани слова Чиньоло. Как она это делает? Зачем? Но тут же и усмехнулся. Понимание проступило мгновенно. Мария была молода и красива, а это в глазах старой ведьмы, утратившей красоту, было преступлением. Однако не этим ли чёртовым штукам научил герцогиню Гвидо? Джустиниани подсознательно, безотчётно понял, что Марию Гизелла Поланти не помилует, пока не уничтожит.

Девицу было жаль, Джустиниани не знал, как отвадить старую ведьму от её добычи, но вспомнил, что нечто подобное читал в книге, найденной в сундуке Гвидо. Рассуждение о порче попадалось ему и в одной из книг его библиотеки. Надо бы почитать, подумал он. Тем временем Гизелла Поланти с улыбкой отошла от Марии Убальдини и спросила у него, сядет ли он после ужина за покер?

— Или вам и в покере мерещатся бесы, Джустиниани? — иронично вопросила она, намекая на свой спиритический сеанс.

Винченцо ответил, что играть будет — ему не терпелось отвязаться от противной и назойливой старухи. Какая мерзавка…

В группе молодых людей, стоявших у одной из дверей, он заметил Оттавиано Берризи и Энрико Бьянко, герцога Людовико ди Беффи и графа Филиппо Боминако. Они следили за танцующими парами и грубовато язвили. Бьянко рассказывал, что во время вальса видел грудь графини Лукки. Боминако спросил:

— Как же это?

— Стоит только опустить глаза в корсаж. Уверяю тебя, не раскаешься, вид прекрасный.

Тут к ним подошёл Рафаэлло Рокальмуто, и Джустиниани видел, как тот о чем-то рассказывает им, слегка вытаращивая глаза и нервно жестикулируя. Винченцо понял, что речь шла о дуэли. Молодые люди, тихо переговариваясь, временами исподлобья бросали взгляды на него, Винченцо. Джустиниани это раздражало.

— Молодая Бруни теряет сегодня голову из-за вас, Винченцо, глаз с вас не сводит — сказала ему полушёпотом Гизелла Поланти, снова проходя мимо, — да и Катарина Одескальки, как я погляжу, от вас без ума. Колдуете, что ли, Джустиниани?

Винченцо ничего не ответил, сделав вид, что не услышал старую ведьму. Но он неизменно замечал взгляды женщин и девиц, коими они провожали Елену и Катарину. Им завидовали. На него же бросали взоры страстные и красноречивые, исполненные скрытого смысла. Женщины ещё никогда так откровенно на него не смотрели. Восемьсот тысяч? Но богатых мужчин в обществе было немало.

— Мессир… — Джустиниани обернулся, с удивлением увидев за спиной Элизео ди Чиньоло. Тот был бледен, но на скулах его алели пятна румянца, на взгляд Джустиниани, нездорового. Винченцо вспомнил, что ему как-то в доме у Поланти показалось, что юноше нравится племянница графа Массерано, и тогда слова герцогини, сказанные сегодня довольно громко, не могли не задеть Элизео.

Но тот неожиданно спросил, глядя на Джустиниани со странным вызовом:

— Ваш покойный дядя часто повторял одну фразу. «Vota diis exaudita malignis». О чём это он говорил?

Джустиниани видел, что юноша буквально пожирает его глазами, а, вдумавшись в сказанное, удивился ещё больше.

— Мой дядя говорил такое?

— Да, и очень часто.

Джустиниани опустился на диван и предложил Элизео присесть рядом.

— Если я правильно понимаю, это игра слов на варварской латыни. Vota diis exaudita malignis… Votum — это и жертвоприношение, и обет, и молитва, и желание, и воля, и даже брачный союз. Exaudita — всего-навсего pluralia tantum, множественное число от глагола exaudire, «внимать, слышать, понять». Форма diis — аблатив множественного числа от deus, боги, malignis — гибельные, враждебные, злые, недоброжелательные. Перевод прост: желания услышаны враждебными нам богами. Но неужели мой дядя это цитировал?

Лицо юноши было напряжённым.

— Он переводил иначе. «Желания гибельные боги услышали…»

— Лукаво и не очень грамотно, но остроумно. Тут трудно понять — кто же несёт погибель — боги или желания.

— Он говорил о желаниях.

— А я — о богах. Но, хоть грамматически я более точен, дядюшка вообще-то тоже прав. Едва ли бесы способны погубить нас без наших гибельных желаний. К тому же «гибельные» — это эпитет неодушевлённых предметов, бесы же, увы, одушевлены.

— Бесы?

— Бесы, — уверенно кивнул головой Джустиниани, — боги, несущие гибель. Древние тоже говорили, что когда боги хотят нас наказать, они слышат наши молитвы, и тогда наши глупые желания жестоко наказываются… их исполнением. Хорошо иметь то, чего мы желаем, но лучше не желать ничего, кроме того, что имеем. В хаосе желаний трудно понять, зачем живёшь.

Джустиниани был сосредоточен на разговоре с Элизео и не заметил, как их обступили гости Чиньоло. Здесь были сам маркиз Чиньоло, Вирджилио Массерано, герцогиня Поланти и Андреа Пинелло-Лючиани.

В разговор вмешалась герцогиня.

— Что за нелепость вы говорите, Джустиниани? Воздерживаться от желаемого есть глупость. Кто не хочет, когда он может, тот уже не сможет, когда захочет. Не следует избегать искушений: со временем они сами начнут, поверьте, избегать вас.

— Сила желания соразмерна богатству воображения, — высокомерно заметил Пинелло-Лючиани, — если человеку ничего не надо, значит, у него чего-то не хватает… в голове.

— Я, пожалуй, понимаю вас, — тихо обронил Массерано Винченцо, — всякое новое желание есть зачаток новой скорби. Не исполнившиеся надежды оставляют грусть, исполнившиеся — досаду. А неразумные желания и вовсе губительны, да.

— Да, люди часто перестают желать того, о чём хорошо подумают, — ответил Джустиниани, обращаясь к Массерано, игнорируя Пинелло-Лючиани и герцогиню, но последняя тут же со смехом снова вмешалась в разговор.

— Если и есть безрассудные желания, о которых я сожалела бы, — это те, которые я не совершила, когда представлялся случай. Глупо противостоять искушению, оно может не повториться. Всякое подавленное желание отравляет человека, согрешив же, избавляешься от влечения к греху, остаётся лишь воспоминание о наслаждении или сладость раскаяния.

— Грех — смола, поддавшись ему, и влипнешь, и перемажешься, — заметил Джустиниани.

— Лучше перемазаться, но узнать жизнь в полноте, — снова усмехнулся Пинелло-Лючиани, отвернувшись от собеседников и оглядывая зал, — я, борясь с искушением, никогда не терял надежды, что искушение окажется сильнее.

— «Не ходи вслед похотей твоих и воздерживайся от пожеланий твоих. Если будешь доставлять душе твоей приятное для вожделений, то она сделает тебя потехою для врагов твоих…»- тихо процитировал Элизео ди Чиньоло Писание, и Джустиниани любезно улыбнулся ему.

— Да, хочешь погубить человека, — дай ему всё, что он пожелает. Впрочем… есть способ желать и всегда получать желаемое, никогда не раскаиваясь в желаниях. — Джустиниани заметил, что все повернулись к нему.

— Неужели? — брови Гизеллы Поланти взлетели вверх. — И в чём же этот способ, откройте секрет. Какие-то особые заговоры?

— Возжелайте того, чего хочет Господь, и ваша воля всегда будет исполнена, — улыбнулся Джустиниани.

Герцогиня рассмеялась.

— Мне кажется, в таких делах следует обращаться к дьяволу, он расторопней.

— Дьявол никогда не исполняет желаний, — покачал головой Джустиниани, — кроме тех, суетных, что сам же и навязывает. Он — человеконенавистник. Кто же станет исполнять желания ненавидимых?

— Вы сказали — «суетных»? — удивился маркиз ди Чиньоло, который до того очень внимательно слушал Джустиниани. — А как ваше сиятельство отличит суетное желание от несуетного?

Джустиниани пожал плечами.

— Суетное желание — желание не того, чего хочешь сам, а того, что каждый вроде бы должен хотеть. Я сталкиваюсь с этим довольно часто: мне навязывают желания, заставляя хотеть того, чего мне вовсе не хочется. Я хочу уединения и тишины, глубоких книг и постижения Господа. Мне же навязывают блудные связи и любовь к игре, горделивое самоутверждение и сребролюбие, суетное тщеславие и пустую болтовню. Но это вовсе не мои желания.

Элизео, слушавший Джустиниани опустив голову, неожиданно всколыхнулся.

— А вы желали убить мессира Убальдини?

Переход в разговоре был странен. Странным было и выражение лица молодого Чиньоло.

— Нет, — покачал головой Джустиниани, — имело место желание мессира Убальдини убить меня, но его желание не властно надо мной. Я божественно свободен… — Тут к нему подлетела Катарина Одескальки и потянула его в танцевальную залу, положив конец беседе, и Джустиниани дал себя увлечь, ибо божественная свобода его деяний тут почему-то действовала в странной синергии с желанием синьорины танцевать с ним.

Джустиниани исчез и потому не слышал продолжения диалога.

— Он нормален? — в голосе Пинелло-Лючиани проскользнула издёвка, — и это, по-вашему, наследник?

— Странен, конечно, но ведь молод, — герцогиня пожала плечами.

— Я тоже не пойму, что у него в голове, — пробормотал маркиз ди Чиньоло, напряжённо морща лоб.

— Да нет, он разумен и искренен, но немного не от мира сего, — мрачно бросил Массерано.

— Я и говорю, — Пинелло-Лючиани покрутил пальцем у виска, — совсем не от мира.

Элизео ди Чиньоло молчал, не пытаясь вмешаться в разговор. Он закусил губу и смотрел в пол, думая, казалось, о чем-то своём.

— Он сказал как-то, что человек бессмертен, и смерть — всего лишь роды в бессмертие. «Из утробы — в мир, из мира — в вечность», — задумчиво пробормотал Массерано, — да, странный человек.

— Говорил же я вам, что он идиот, — со странным удовлетворением пробормотал Пинелло-Лючиани, — уж смерть-то — единственное, что гарантировано нам в жизни. Как ни пытайтесь жить вечно, ничего не выйдет, и кто верит в бессмертие, тоже смертен. Всё вышло из ничего, и должно в него вернуться. — Он победно взглянул на герцогиню, — он просто глупец.

— А я полагаю, — философски заметил маркиз ди Чиньоло, — если бы смерти не стало, жизнь лишилась бы всякой поэзии. Но люди, как я заметил, вовсе не хотят жить вечно, они просто не хотят умирать.

— К тому же, — насмешливо подхватил Пинелло-Лючиани, — бессмертие, скажем прямо, слишком грандиозное понятие, чтобы связывать с ним судьбу ничтожных смертных. Большинству людей нечем заполнить даже вечер, что им делать с вечностью? Бессмертие — жалкая мечта ничтожеств, Вирджилио. Умные люди понимают и принимают смерть. Им хватает на это и ума и силы духа.

Гизелла Поланти была мрачна, но вяло ответила Пинелло-Лючиани.

— Что нам до его мыслей? Он неуязвим и удачлив, стало быть…

— Что «стало быть»? — зло прошипел Пинелло-Лючиани, лицо его пошло розовыми пятнами, — случайность. Он глупец.

— Ну, что вы, — поморщился Массерано, — я не стал бы, Андреа, обвинять Джустиниани в глупости.

— Сегодня всё прояснится, Андреа, — заметила герцогиня примирительно. — Он согласился играть.

Тут все умолкли, заметив, что Джустиниани и Катарина Одескальки вернулись в зал. С ними была и Елена Бруни, девицы весело смеялись чему-то, рассказанному Винченцо. Джустиниани заметил, как при их появлении разговор прекратился, и понял, что говорили о нём.

В это время в зале появилась Ипполита Массерано в алом платье. Оно шло к её белой коже и жгуче-чёрным волосам, но никак не подходило к излишней полноте груди и избытку жира в области талии. В ней было что-то от рубенсовской Грации, та же холеность белой кожи и роскошной плоти, с его складками, выпуклостями и изгибами. Графиня, казалось, была создана из молока и крови, но Винченцо она напоминала вылезшую из чана квашню.

Прошествовав прямо к Джустиниани, графиня тихо произнесла, что изумлена его фехтовальным искусством. Винченцо, который знал, что он едва не убил любовника донны, выразил скорбь от своей удачливости. Мессиру Убальдини просто не повезло, выговорил он. Её сиятельство окинула его странным взглядом и заметила, что подобная скромность к лицу победителю, ведь в итоге — победитель получает всё. После чего отошла к мужу. У Джустиниани сжалось сердце от жалости к Массерано, который явно всё понял и только опустил голову. На Джустиниани же накатила волна брезгливости к ведьме, готовой хладнокровно сменить бывшего любовника на его победителя. Что за люди, Господи?

Во время ужина слева и справа от Джустиниани снова сидели Катарина и Елена и весело щебетали. На столе матово белел фарфор, сияло серебро и благоухали цветы. Винченцо бездумно разглядывал девиц напротив и отметил, что сестрица Энрико Бьянко Джулиана смотрела на него пугающим, почти заворожённым взглядом, Глория Монтекорато сидела рядом с ней и молчала весь вечер, её, по счастью, закрывала от него серебряная ваза Мурано с белыми лилиями. Рядом с Джованной сидела старуха Леркари и что-то нудно жужжала ей на ухо. Сам Джустиниани подумал, что, если все-таки решит жениться, надо подлинно выбрать невесту. Ему была симпатична Катарина, но Елена казалась разумнее и спокойнее. Но сейчас, зная, сколько глаз смотрят на него, он принял безразличный вид и был рад после ужина оказаться за карточным столом с Вирджилио Массерано, Андреа Пинелло-Лючиани и Гизеллой Поланти.

Игра, надеялся он, отвлечёт от него всеобщее внимание.

Массерано был трезв, бледен и безучастен, лицо Пинелло-Лючиани, напротив, то и дело шло пунцовыми пятнами, горели даже его уши.

— Это правда, что вы считаете человека бессмертным, ваше сиятельство? — мессир Андреа наклонил к нему голову с заметной розоватой проплешиной в волосах.

Джустиниани молча кивнул. Игроки внесли начальную ставку, получив по пять карт. Далее пошёл круг торговли. Гизелла и Вирджилио объявили, что меняют три карты, Пинелло-Лючиани — четыре. Сдающий — Элизео ди Чиньоло — забрал их карты и сдал им столько же новых. Джустиниани молчал.

— Стало быть, верите, что не умрёте? — издевательски уточнил Пинелло-Лючиани.

Последовал последний круг торговли. Пинелло-Лючиани сменил две карты, остальные — снова по три.

— Смерть — идея, которая не подтверждается нашим внутренним опытом, — обронил Винченцо. — Человек чувствует себя бессмертным.

Джустиниани почти не слушал собеседника и не участвовал в торгах, и было с чего: с раздачи ему пришли четыре туза и джокер.

— Природа не знает бессмертия, — сообщил ему Пинелло-Лючиани.

— Потому-то — смерть от природы, а бессмертие от Бога, — бездумно ответил он.

— И вы в это верите?

— Если надежда на бессмертие — обман, то обмануты все великие и святые.

— Впервые встречаю человека, верящего, что не умрёт.

— Я этого не говорил, — поправил Винченцо, — но вообще-то, чем изощреннее наш разум, тем дальше он от понимания смерти.

Тут Джустиниани открыл карты и заметил, как переглянулись Вирджилио с донной Гизеллой. Пинелло-Лючиани умолк, закусив губу и оторопело глядя на открытую им беспроигрышную комбинацию. Впрочем, на кону была небольшая сумма.

На новой раздаче, когда ставка, анте, выросла вдвое, к немалому удивлению Винченцо, ситуация повторилась. Его бесстрастное лицо, идеально подходящее для игрока в покер, исказилось злобной гримасой. Что опять за чёртовы шутки?… Он невольно сблефовал, недовольство на его лице было воспринято как знак дурной раздачи. Торговаться он не стал, хотел было сбросить карты, но остановился. Какой бы дикой не была вероятность после перетасовки пятидесятичетырёхкарточной колоды выпадения тузового каре одному и тому же игроку, нельзя было совсем исключить её.

Пинелло-Лючиани несколько пришёл в себя.

— Стало быть, вы, как правоверный католик, верите в бессмертие души?

— Почему нет? — удивился Джустиниани, — догмат бессмертия души — идея, многих устрашающая, но меня она утешает. — Он снова взял банк, заметив на лицах партнёров не досаду, но что-то странное, нечитаемое.

Их стол незаметно окружили: Альбино Нардолини, Оттавиано Берризи и Энрико Бьянко стояли за спиной Вирджилио Массерано и молча переглядывались.

Третья раздача ничем не отличалась от двух предыдущих. Теперь Джустиниани окаменел. Чертовщина. На кону было около трёх тысяч лир. Донна Гизелла с непонятной усмешкой спросила: «Опять тузовое каре, Джустиниани?» Его партнёры переглянулись, и Винченцо, к своему изумлению заметил, как загорелись глаза Марио ди Чиньоло, как ликующе улыбнулась старуха Поланти, и лишь Пинелло-Лючиани был мрачнее тучи. Он резко поднялся, сбросил карты и вышел.

— У мессира Андреа плохо с финансами? — поинтересовался Джустиниани.

— У мессира Андреа плохо с завистью, — насмешливо обронила из-за спины Гизеллы Поланти тощая баронесса Леркари.

Поняв, что она видит причину раздражения Пинелло-Лючиани не в проигрыше, но в зависти его странному везению, Винченцо вздохнул и уныло спросил: «Мессир Гвидо тоже был удачлив в игре, не правда ли?»

Её светлость расплылась в ликующей улыбке и кивнула.

— О, да, но ему всегда приходила «королевская масть», «роял-флэш», причём пиковая. Тузового каре я у него не припомню.

Джустиниани печально вздохнул. Душа его отяжелела. Он не понял, отчего старуха откровенно радовалась, и дал себе слово больше никогда не садиться за карточный стол, тем более что не был азартен и быстро уставал от игры. Винченцо отказался было от выигрыша, но герцогиня расхохоталась: «Берите, Джустиниани, не смешите, вы не разбогатеете, мы не обеднеем…»

— А почему господин Пинелло-Лючиани не верит в бессмертие своей души? — услышал Джустиниани. Этот странный вопрос Элизео ди Чиньоло неожиданно задал ему и стоявшему с ним рядом Вирджилио Массерано.

— В бессмертие души обычно не верят люди определённого типа, — задумчиво обронил Джустиниани.

— Какого? — жадно спросил племянник маркиза.

— Не имеющие души, дорогой Элизео.

* * *

На сердце Джустиниани было сумрачно, он удалился от всех, уединившись на внутренней террасе палаццо.

— Ну, теперь-то вы убедились? — донёсся голос из бокового входа, закрытого от него побегами плюща. — Это все-таки он.

— Что с того? Мы так и предполагали, но если ни у подонков, ни у Убальдини ничего не получилось, что прикажешь делать? — Винченцо узнал голос, он принадлежал Пинелло-Лючиани.

— Я вам сразу сказал, что затея бессмысленна — погибни он, сундучок-то ещё достать и открыть надо, — это был голос Рафаэлло Рокальмуто.

— Почему бы все-таки не поторговаться? Он вроде не дурак, и если хорошо заплатить… — Джустиниани узнал Альбино Нардолини.

— Не дурак? Пока я этого не вижу.

— А вам не кажется, что дуэль как раз и говорит, что он… давно все понял? Он ведь ненавидел Убальдини и хладнокровно рассчитался с ним.

— Вздор, — прошипел Рокальмуто, — не Ченцо же его вызвал!

Последовал тяжёлый вздох.

— Ладно. Здравый смысл говорит: «Кого нельзя убить, нужно купить…» Поторгуемся. — Голоса смолкли.

Джустиниани задумался. Он понял, что речь шла о нём, и понял, что двух подонков на Понте Систо нанял, по всей вероятности, Пинелло-Лючиани. Убальдини тоже действовал по его указке. Однако причин подобных деяний Винченцо по-прежнему не понимал, а стало быть, подлинно проявлял ограниченность ума. Логика подсказывала, что речь шла всё о том же проклятом «даре» дорогого дядюшки, и если дуэль в его понимании никак не была связана с дьявольщиной, но в тузовом каре чертовщина, безусловно, была.

Винченцо двинулся к выходу и тут в полутьме портала натолкнулся на старуху Леркари. Её милость явно поджидала его.

— Упаси вас Бог продать наследство Гвидо Пинелло-Лючиани, даже за сто тысяч… — прошипела она, вцепившись костлявой рукой в отворот его сюртука, и Джустиниани понял, что она тоже слышала разговор, — лишившись ларца, вы и дня не проживёте.

Старая ведьма тенью растворилась во тьме коридора.

На улице царила фиолетовая сумрачная ночь. Вокруг фонтана на площади Барберини, как свечи вокруг катафалка, бледным пламенем горели фонари. Вниз по улице спускались запряжённые лошадьми подводы и толпы рабочих. Некоторые из них, пошатываясь, распевали во все горло непристойные песни.

Винченцо вышел к парадному. Тут его ждали девицы, чтобы расспросить о выигрыше, весть о котором молниеносно разнеслась по гостиным, но он лишь пожимал плечами. Его тоска усилилась. Винченцо находился в странном состоянии духа, это было полное затемнение ума и оцепенение воли, и только вихри ощущений проносились через его душу, подобно призракам в темноте. Ночные звезды, фонтан Тритона в круге тусклых фонарей усугубляли печаль, возбуждали в его сердце смутный страх, какое-то трагическое предчувствие.

 

Глава 6. «Sic transit Gloria mundi…» [2]

Глава дома Одескальки ждал дочь в карете, Джованна же стояла около его экипажа, решив ехать домой, а не к Катарине. Джустиниани это не порадовало, ему хотелось остаться наедине со своими мыслями, но он не возразил. К счастью, девица всю дорогу молчала, не досаждая разговорами, а дома быстро поднялась к себе в спальню.

Джустиниани, хоть по-прежнему не понимал весьма многого, понял главное. Старуха Леркари дала ему совет, который свидетельствовал о том, что она знает куда больше его самого и смертельно напугана. Стало быть, хотя бы из страха она расскажет о происходящем. Она заклинала его не продавать наследство Гвидо и упомянула о ларце. Винченцо решил с утра побывать у неё.

Сейчас же, после того как Луиджи помог ему раздеться, Джустиниани просто лежал на постели, вперив глаза в потолок. Кот Трубочист запрыгнул ему на грудь и смотрел прямо в глаза зелёными круглыми глазами, умными и обеспокоенными. На время, поглаживая его голову с острыми ушками, он забылся, но стоило Винченцо задуматься о прошедшем вечере, в нем снова проступила горечь. Да, дьявольские дарования, безбожные, пустые и суетные, проявлялись в нём час от часу отчётливее. Поверить, что феноменальная, высшая комбинация карт могла прийти ему три раза подряд случайно, Винченцо не мог. Мерзость, мерзость… Бесовские шутки.

Он тихо забормотал: «Уповаю на тебя, Боже мой! Свой разум, свободную волю и всё своё существо отдаю на служение тебе и хочу всегда действовать в единении с твоей благодатью. Люблю тебя, Господи, больше всего на свете. Ради тебя хочу трудиться, любить и страдать, ради тебя жить и умереть. Ты истинная радость моей души. Ты наивысшее благо и совершенство. Лишь ты один достоин бесконечной любви…» В молитве ему становилось легче, бремя души переставало тяготить.

Кот усыпляюще урчал, и веки Джустиниани смежились.

— Ваше сиятельство, простите… — на пороге спальни стоял Луиджи. — Я чистил ваш фрак, из кармана выпало вот это…

В свете ночника Джустиниани разглядел странное письмо на алой бумаге, свёрнутое in quarto. Господи… Винченцо вдруг вспомнил, как быстро отошла от него Ипполита Массерано в своём алом платье. Разумеется, это её письмо, она сунула его ему в карман, когда отходила от него. Любовные послания в тон платью — это был старый трюк светских потаскушек. Джустиниани вздохнул, прекрасно понимая, что там будет написано. И не ошибся. Донна Массерано, видимо, в духе нравов Урбинского дворца, была намерена заместить потерянного любовника его победителем, что в глазах Джустиниани чести ей не делало. Шлюха могла менять любовников, но Убальдини не умер, и подобное поведение в глазах Винченцо было предательством. Змея…

Его приглашали навестить графиню в конце недели, в воскресение, на вилле Мориа, неподалёку от базилики святого Климента. Винченцо понимал, что это не было ловушкой, но идти к стареющей толстой Мессалине не хотел. Он испытывал отчётливую брезгливость при мысли, что придётся пользоваться тем, чем до него пользовались другие. Воля ваша, но белье, бритва, расчёска и зубочистка должны быть собственными. Есть вещи, которые даже с другом не разделишь. Тем ли паче женщина… К тому же Винченцо всегда предпочитал выбирать сам, а не быть выбираемым, последнее претило ему и унижало. Но главное — он считал эту женщину ведьмой.

День выдался суматошным и утомительным, и Джустиниани сам не заметил, как уснул.

— …Господин, к вам гостья, — голос Луиджи донёсся до Джустиниани сквозь пелену сна. Ему показалось, что он только на мгновение задремал.

Винченцо с трудом разлепил тяжёлые веки.

— Кто там ещё, Господи? — он ничего не видел во сне, но вчерашний вечер помнил чётко и почему-то с ужасом подумал, что это графиня Массерано.

— Донна Монтекорато ожидает вас в гостиной.

— Это ещё кто? — Но тут до него дошло, что речь о Глории Салиньяно. Ну, и какого чёрта ей надо, да ещё в такую рань? Тут Джустиниани окончательно проснулся, понял, что, по счастью, последнее не произнёс вслух, а лишь подумал. Приказал подать одеваться, наскоро умылся, и тут взглянул на каминные часы. Оказалось, его упрёк донне Монтекорато был несколько несправедлив — время приближалось к полудню. Это он проспал.

Джустиниани появился на пороге и сразу отметил роскошь костюма Глории, её подмазанные губы и нарумяненные щеки. Это не слишком-то её красило, но Винченцо приветливо поздоровался и сообщил своей бывшей невесте, что она бесподобно выглядит. У ног Джустиниани проскочил кот, запрыгнул на оттоманку и, бросив на гостью равнодушный взгляд зелёных глаз, задрал хвост и отвернулся к окну.

— Ну, как ты? Неуязвим и удачлив, богат и красив, — кокетливо бросила меж тем Глория, оглядывая Винченцо странным, масленым взглядом. — Кто бы мог подумать, что это — о тебе, Винче? В обществе только про тебя и говорят. Грех не воспользоваться такой удачей. Что ты собираешься делать?

Джустиниани не поинтересовался, чьи слова она цитирует, но тон Глории, легкомысленный и игривый, был ему неприятен. К тому же — Винченцо не нравилось, когда его звали Винче, возможно, именно потому, что когда-то нравилось. Со стороны Глории подобная фамильярность была абсолютно неуместна. Она была не просто живым напоминанием того былого, которое ему не очень-то хотелось ворошить, но и воплощала собой принцип тщеты всего сущего, звучавший для него странно двусмысленно. «Sic transit Gloria mundi…» — «Так проходит земная слава…»

Да, эта женщина подлинно прошла для него, как проходит глупая молодость и вера в гномов — беспамятно и бесследно, а её давно исчезнувшая красота заставляла его не сожалеть, но благословлять эту потерю.

Джустиниани понимал, что Глория явилась неслучайно, и по её двусмысленному и раскованному взгляду и дороговизне костюма догадался о цели прихода. Она явно собиралась прельстить его, иначе зачем так выряжаться? Но возобновлять былые отношения не собирался. В одну реку дважды не войдёшь, да и глуп доверяющий раз предавшему его.

— Я собираюсь жениться и обзавестись потомством, — Винченцо ответил более резко, чем хотел.

В глазах Глории промелькнуло раздражение.

— На этой глупой блондиночке или на курносой брюнетке?

Джустиниани вздохнул. Беседа, едва начавшись, начала утомлять его.

— Если ты пришла предложить мне себя в любовницы — ничего не выйдет, — отчеканил Винченцо, и добавил, чуть смягчая свою резкость, вспомнив, что всё же говорит с дамой, — мне не нужны новые дуэли, в том числе и с доном Монтекорато. Мне может и не повезти.

— Он тебя не вызовет, — небрежно и несколько необдуманно обронила она.

— Как бы то ни было — прошлого нет.

— Ты странный. Не мнишь ли ты, что интересуешь меня? — презрительно бросила Глория, запоздало пытаясь отыграться.

— Упаси Бог. Ты пренебрегла мной в дни юности, с чего бы тебе интересоваться мной теперь? — Винченцо усмехнулся. — Нет, я вовсе не думаю, что ты пришла вспоминать былое или «интересоваться мной», но что же на самом деле привело тебя ко мне? — спросил он, тем самым пресекая возможность возвращения к любовным глупостям.

Глория окинула его мутным, почти нечитаемым взглядом. Несколько минут молчала, потом продолжила.

— А ты изменился. Однако я думаю, не во всем. — Винченцо пожал плечами, и она заторопилась, — но в чем-то ты прав, конечно, я пришла поторговаться. Теперь, когда стало ясно, что ты все-таки наследник, торг уместен. При этом я всё же знаю тебя лучше многих, уж этого-то ты отрицать не можешь. — Джустиниани вежливо склонил голову, пока ещё не понимая Глорию до конца, — тебе, с твоей старомодной моралью и дурацким кодексом чести, наследство Гвидо не нужно, а мы в нём заинтересованы. За весь ларец мы заплатим сорок тысяч лир. Но ты откроешь его.

Джустиниани поднял глаза на Глорию и выпрямился. В висках застучала кровь, лоб покрыла испарина. Винченцо знал, что эта женщина — хладнокровна и жадна, давно понял, что она себялюбива и суетна. И всё же понимание, что перед ним сейчас сидит самая обыкновенная ведьма, обдало его внутренним жаром. «С твоей старомодной моралью и дурацким кодексом чести…» Браво, Глория, чётче не скажешь. Но при этом она явно продолжала разговор, начатый старухой Леркари, и назвала то, за что хотела заплатить. Ларец. Рокальмуто тоже проронил: «сундучок». Стало быть, и мужеложника Рафаэлло с Пинелло-Лючиани, и эту чертовку интересует тот короб, набитый куклами, что он нашёл в сундуке Гвидо? Неужто они верят во всю эту вздорную ересь?

Он закусил губу и задумался. Сам он понимал, что бытие дьявола реально, и если «Бог зла не сотворил», то должен быть и тот, кто первым воплотил идею зла. Но вольты и демонические обряды? Всерьёз? Не спиритические развлечения и пустое шарлатанство, не салонные забавы бездельников, а подлинный демонизм? Здесь? В Риме? Между тем Глория явно не шутила — иначе не предлагала бы за ларец такой сумасшедшей, баснословной цены!

Джустиниани погрузился в каменное молчание. Просить у Глории объяснений он не хотел, между тем она, почти не дыша, пожирала Винченцо глазами и явно ждала ответа. Он решил оттянуть время — до выяснения всех обстоятельств.

— Есть человек, — тихо проговорил он, — готовый дать больше.

Кровь стремительно отлила от лица донны Монтекорато, обрисовав на нём очертания черепа.

— Пинелло-Лючиани? Сколько он посулил?

Джустиниани пожал плечами.

— Пока сделка не заключена — я был бы глуп, если бы огласил её условия.

Глория вскочила и стремительно пронеслась по комнате, потом резко повернулась к камину и пролетела обратно. Благородный человек не должен сидеть, когда женщина стоит, но нигде не сказано, что должен делать мужчина, когда по комнате мечется разъярённая ведьма. Джустиниани остался в кресле, борясь с искушением задвинуть под него ноги, опасаясь, как бы на них не наступила всё ещё снующая по комнате сумасбродная фурия. Спазакамино тоже забился в глубину соседнего кресла и скептически смотрел оттуда на гостью. Но Глория наконец чуть успокоилась и села перед Винченцо на диван.

— Послушай, ты же не сумасшедший! Едва он получит ларец и заставит тебя открыть его, за твою жизнь никто не даст и ломаного гроша. Ты не знаешь этого человека.

— А ты его знаешь? — иронично поинтересовался Джустиниани, — откуда? Любовник?

Глория не ответила. Она, казалось, даже не расслышала Винченцо.

— Послушай, Винче, не продавай. Сколько бы он не предложил, — мы дадим больше, слышишь? — и она поспешно выскочила из комнаты, не успев даже закрыть за собой двери.

Джустиниани лениво поднялся, стараясь не наступить на кота, тут же задравшего хвост и побежавшего впереди, и направился в столовую, по пути сосредоточенно размышляя.

Итак, Глория вначале пыталась прельстить его, потом, поняв, что сентиментальных воспоминаний о прошлом у него не осталось, завела прямой торг. Стань она его любовницей, ей был бы открыт доступ в дом, и получить ларец было бы проще простого, причём — задарма. Но и сумма в сорок тысяч была явно оговорённой. С кем? Точно, что не с Пинелло-Лючиани, ибо при этом имени Глория побледнела. Перспектива, что ларец попадёт в руки Пинелло-Лючиани, испугала её — и это была не игра. Актриса из донны Монтекорато была неважная.

Стало быть, в кругах этих чёртовых демономанов существуют две партии. Одна — судя по всему, возглавляется Пинелло-Лючиани, а вторая была партией его дядюшки. При этом партия Пинелло-Лючиани уже дважды пыталась его уничтожить. Глория же, как и старуха Леркари, безапелляционно утверждает, что, получив ларец, они повторят попытку в третий раз. Почему? Кому он мешает?

— А это правда, что донна Монтекорато когда-то была вашей невестой? — У окна столовой стояла Джованна и смотрела, как от порога виллы отъезжает карета Глории.

— Это вам рассказала донна Леркари? — Винченцо вспомнил, что Джованна на ужине у Чиньоло сидела рядом со старухой.

— Так это правда?

— Да, — бездумно подтвердил Джустиниани, думая о своём. Он уже сел за стол и с аппетитом приступил к утренней трапезе.

— Она сказала, что когда мессир Гвидо выгнал вас, донна Глория расторгла помолвку. А вы любили её? — спросила Джованна с прямотой юности.

Джустиниани поднял на неё глаза.

— Santa simplicitas, - тихо пробормотал он, — любил.

— И сейчас любите?

Джустиниани усмехнулся.

— Любовь, дорогая Джованна, — менторски начал Винченцо, подцепив на вилку кусочек спаржи, — удивительно странная штука. Как говорил один немец, она нужна вовсе не человеку, но — роду человеческому, и потому сводит порой абсолютно разных людей в глупейшие союзы, а потом человек годами недоумевает, что могло сблизить его с особой, совершенно чуждой ему, и даже испытывает откровенный стыд за свой выбор. В любви много глупости, дорогая Джованна, очень много. Я ещё не пришёл к той мысли, что вся эта любовь — чистейший вздор, но я близок к ней.

— А то, что рассказывала донна Леркари о донне Монтекорато — правда?

— А что она рассказывала? — лениво поинтересовался Джустиниани. На самом деле это его ничуть не интересовало.

— Три года назад донна Монтекорато возвращалась домой с оперы и увидела свечение над фонарями в форме звезды. Вскоре с ней стали происходить странные вещи. Она начала изучать мистику, крёстный говорил, что она медиум, и является проводником небесных знаний таинственного гостя Аштар Шерана. По её словам, «это имя гарантирует истину и высочайшее знание». Это универсальный мировой учитель, будущий мессия.

Джустиниани потрясённо уставился на Джованну, едва не выронив вилку. Похоже, что девица не лгала: такого с налёту и не выдумаешь. Но «неужто и Саул во пророках?» Глория всегда была не только чужда всякой сентиментальности, но и далека от веры и «всякой мистики». В принципе, картинка вырисовывалась ясная: пустенькая и суетная Глория ночью подвергается демоническому воздействию. Душа её целиком открывается, проявлен интерес, нет сопротивления молитвой. Связь установилась. После этого влияние бесов на душу прельщённой усиливается, и в итоге Глория становится послушным орудием в руках нечистых духов, получает от них «высочайшие знания»… Ох, и дурочка… Надо же…принятие нового мессии, даже имя уже известно — Аштар Шерана. Господи, всё тот же старый, как мир, демон Астарот.

Лицо Джустиниани брезгливо исказилось. Грядёт, грядёт антихрист…

— Так вы больше не любите её? — снова резковато спросила Джованна.

Джустиниани вздохнул и, увидя входящего в комнату Луиджи, велел передать конюху его распоряжение заложить экипаж. Сам же подумал, что ему подлинно пора хоть раз выступить в роли опекуна, обязанностями которого он, из-за свалившихся на него чёртовых забот, постоянно пренебрегал. Винченцо плюхнулся в кресло, погладил тут же запрыгнувшего к нему на колени кота, и начал.

— Дорогая Джованна, пока у меня есть время, я хотел бы просветить вас в отношении некоторых вещей. Запомните на будущее. Нетактично подглядывать через плечо пишущего или читающего личное письмо, неделикатно подслушивать чужие разговоры и интересоваться чужими делами. Также недопустимо и к тому же крайне бестактно задавать человеку старше вас вопросы о чувствах, и особенно невоспитанно — выбегая из комнаты, хлопать дверьми, ибо те, кто не придерживает за собой дверь — обычно безответственны и легкомысленны, — тут Джованна выбежала из комнаты, снова громко хлопнув дверью, — к тому же — от этого двери начинают скрипеть в петлях, — рассудительно закончил тем временем Джустиниани.

Да, наставник юношества и проповедник из него явно был никудышный, подумал Винченцо, а так как аудитория была утрачена, поднялся. Трубочист, во время его нотаций дважды зевнувший, устроился в опустевшем кресле, свернулся клубком и закрыл глаза.

 

Глава 7. Solo Eriditiera. Только Наследник

Старуха Леркари жила в Саллустиано, рядом с церковью Санта-Мария делла Виттория. Винченцо не думал, что скажет донне Марии, но вопрос о ларце хотел выяснить до конца.

— Мессир Винченцо, — виноватое лицо Луиджи показалось в дверях, — вы сильно спешите?

— Что? — Джустиниани обернулся.

— Беппо только что уехал подковать Кьяретту. Я не знал, что вы собираетесь куда-то, и не предупредил его, — виноватое выражение не сходило с лица слуги.

— Он к Джилло?

Слуга кивнул. Джустиниани вздохнул. Поездка откладывалась на пару часов. Но, не желая расстраивать Луиджи, и без того огорчённого своей оплошностью, Винченцо улыбнулся.

— Это к лучшему. Я как раз хотел прогуляться. Поброжу у Памфили.

Винченцо вышел из дому, взяв на всякий случай зонт, и побрёл к галерее. Медленно шагая по брусчатке тротуара, снова погрузился в свои мысли. Главное его непонимание касалось всё того же странного обстоятельства: почему все эти люди, если уж они так нуждаются в дьяволе, не могут сделать то же самое, что сделал Гвидо — просто продать ему душу? Ни у кого из этих приспешников сатаны не было ничего, что удержало бы их от зла — зачем же им нужен он, Винченцо? Зачем им ларец? За ненужное сорок тысяч не предлагают. Что в этих глупых безделушках такого, из-за чего старик Канозио бледнеет, а у Марио ди Чиньоло начинают трястись руки?

Джустиниани присел в маленьком скверике у галереи и задумался. Ему нужно было сегодня же добиться от старухи Леркари ответа хотя бы на некоторые из этих вопросов. Она явно одна из тех, кто восхищался Гвидо. Стало быть, она может прояснить и ситуацию с Пинелло-Лючиани. Винченцо поднял голову и замер. Прямо на него, не отрываясь, смотрел старик в инвалидном деревянном кресле на колёсах, расположившийся у соседней скамьи. Это был богач: сюртук украшали бархатные отвороты, холеные руки лежали на дорогом шерстяном пледе. Взгляд был странным, застывшим и прямым, и Джустиниани вдруг понял, что уже видел этого человека, просто плохо запомнил его лицо, ибо старался не смотреть на него. Перед ним был Марко Альдобрандини, слепец.

Джустиниани поднялся, и нарочито шаркая по плитам ногами, подошёл и поприветствовал старика.

— Вы едва ли меня помните, я…

— Винченцо Джустиниани, — сразу перебил его Альдобрандини, — я узнал вас по голосу. Вы были у меня с банкиром Тентуччи. Я потерял зрение, но не мозги и не память, — зло огрызнулся слепец. — Вы купили мою коллекцию.

— И хотел бы выразить восхищение подбором книг и…

— Довольно и того, что, не торгуясь, сполна заплатили, — снова брезгливо перебил старик, — нужны мне ваши похвалы…

Джустиниани почувствовал себя лишним и решил откланяться, но тут Альдобрандини неожиданно проронил, глядя в пустоту.

— Вы внук Гонтрано. Я помню вас по щенячеству. Тёмные волосы, бледная кожа, впалые щеки, глаза карие — в отца… Я спрашивал о вас у Тентуччи, и он уверил меня, что вы, хоть и племянник дурачка Гвидо, но человек разумный и приличный. — Поражённый Винченцо присел на скамью рядом с креслом старика. Альдобрандини же продолжил, — коли так, можно только порадоваться, что гниль не расползлась по роду. Вы — его единственный родственник?

— Вы имеете в виду… — Джустиниани затаил дыхание, и быстро ответил, — да, Гвидо никогда не был женат.

Старик досадливо хмыкнул.

— Стало быть, он передал вам перед смертью всю эту ересь в наследство. — Альдобрандини не спрашивал, но утверждал. — Вам не позавидуешь. А что же это дорогой Андреа, исчадие ада, до сих пор не угробил вас? Странно, ей-богу… — Брови старика задумчиво поднялись.

— Он пытался, ему просто не повезло. — Джустиниани неожиданно успокоился, его волнение угасло, голос зазвучал резче, — а не могли ли вы снизойти к моей глупости и неосведомлённости?

— Не знаю, — резко перебил старик, переходя на «ты», — разве что умно спросишь, мальчик, — на лице слепого проступила странная, немного надменная и скучающая гримаса.

Джустиниани сыграл ва-банк: терять было нечего.

— Сундуки моего дядюшки забиты чернокнижными инкунабулами, а ларцы — вольтами. Он основал общество «Тайная философия» и считался колдуном. А мессир Пинелло-Лючиани, насколько мне известно, не умеет колдовать. Но моего дядю вы называете дурачком, а мессира Андреа — исчадием ада. Я не спрашиваю — почему. Мой дядя вышвырнул меня без гроша из дому, а мессир Андреа дважды чужими руками пытался убить. Но почему… почему дьявол служил дурачку Гвидо и не служит исчадью ада — Андреа Пинелло-Лючиани?

Казалось, рядом заквакала жаба, лицо слепца исказилось, и Джустиниани понял, что Марко Альдобрандини смеётся.

— Неглупо… — наконец отсмеялся он. — Да не по адресу. Ответ на это — у дьявола. Впрочем, поразмышлять можем и мы, главное, мыслить телеологично, то есть целесообразно, и теологично, сиречь, в связи с Богом, что есть залог безошибочности мышления. Потому стоит рассмотреть цель дьявола. Она исходит из его сути. Он — лжец и человекоубийца искони. Определение это теологично, дано Богом, значит, верно. Цель дьявола, ergo, — обмануть и уничтожить. Дьявол — умён, стало быть, глупо ждать от него действий, противоречащих его целям, если же они таковыми кажутся, они — часть его сути, стало быть, обман. При этом дьявол даёт вашему дядюшке умение делать те глупые и пустые фокусы, что так восхищают дураков в наших светских гостиных, в покер ему всегда приходит королевская масть, у женщин при виде его слабеют колени и спирает дыхание, он видит болезни, словно смотрит сквозь вас, и если вы ненароком разозлите его — рискуете больной постелью, а то и могилой. Он вызывает мёртвых — и они покорно являются. За эти дьявольские побрякушки он отдал бессмертную душу. Теперь Пинелло-Лючиани. Он алчет того же могущества и ореола владыки судеб, — но девицы по молодости воротят от него нос, все — от красотки Гизеллы Поланти, к которой он сватался, до последней каракатицы Анжелины Боминако, — все отказывают ему. Андреа начал совращать мальчишек и тем утешается, но он хотел владеть жизнями и смертями, а мог лишь нанять убийц, что, в принципе, доступно всякому. Он служил мессы святого Секария, его жертвы сходили с ума и погибали, но дьявол был глух к его мольбам.

— Ну, конечно! — Джустиниани перебил старика просто из поразившего и пронзившего его вдруг до костей понимания. — Дьявольские дары не даются тому, кто уже принадлежит сатане, это не телеологично! Дьявол не покупает своё, он покупает Божье!

— Браво, мой мальчик, вы умеете думать. Кстати… слухи распространяются у нас мгновенно. Вы победили Убальдини на дуэли, красавицы увиваются вокруг вас и вам в покере трижды пришло тузовое каре? Вы верите, что это… случайно?

Джустиниани странно обмяк. Он знал, что собеседник не видит его, но сделал над собой усилие, чтобы на лице не проступила горечь. Винченцо не хотел в это верить и резко ответил.

— Когда вы вынуждены семь лет на своём хребте таскать мешки с углём, шпага в руке становится невесома, как пух, — раздражённо бросил он, — улыбки девиц… Что же, самолюбие есть и у меня, и горько думать, что я не заслуживаю улыбки без колдовских чар. Тузовое же каре… это, конечно, наследство дядюшки. Но в отличие от мессира Гвидо, мне не хочется жертвовать сатане свою бессмертную душу. Я считаю это не телеологичным и, уж конечно, не теологичным. Я вполне проживу без дуэлей, женщин, покера и общества, — Джустиниани, в общем-то, не лгал, но чувствовал себя прескверно.

К старику подошёл человек в ливрее.

— Мессир, пора.

— Да, пора, поехали. — Альдобрандини поднял на прощание руку, туда, откуда слышал голос Джустиниани, — я — всего только старый ослепший книжник, но вам следует помнить, что дьявольские миражи, как утверждает Альберт в Комментариях на сентенции, результат его господства над формами, но не над сущностью вещей… Помните это.

Джустиниани после того, как старика увезли, некоторое время сидел в молчании. Горечь от предположения, что улыбки Катарины и Елены — следствие всё того же дьявольского дара дядюшки, была почему-то больнее, чем от сомнений в его превосходстве над Убальдини, и это удивило его. Но скоро эти мысли улетучились. Винченцо подлинно осмыслил главное. Следует отличать адептов дьявола, работающих за плату, от рабов дьявола, трудящихся на хозяина без всякого вознаграждения. Рабство дьяволу — это имманентность ему, полная тождественность с ним, а дьявольские дары — это покупка дьяволом свободной души. Сатана не хотел покупать ни душу Пинелло-Лючиани, ни душу Нардолини — потому что они и так, сами того не подозревая, давно уже принадлежали ему. И потому-то, тут слепец прав, Пинелло-Лючиани воистину стократ страшней клоуна Гвидо.

Но сам он, Винченцо, был божественно свободен. Он не раб и не слуга. Воздать почесть не унизительно троим — Богу, государю и отцу. Дьявол сюда не входит. Не теологично и не телеологично.

Винченцо поднялся и направился домой. Теперь он понимал больше и мог говорить со старухой Леркари более предметно. Особенно же ему хотелось уточнить те мерзкие, царапнувшие душу слова слепца Альдобрандини о Пинелло-Лючиани. «Он начал совращать мальчишек и тем утешился, но он хотел владеть жизнями и смертями, а мог лишь нанять убийц, что, в принципе, доступно всякому. Он служил мессы святого Секария, его жертвы сходили с ума и погибали, но дьявол был глух к его мольбам…»

О мессе святого Секария католики говорить не любили, это было кощунство. Винченцо читал о ней. Служили дьявольскую обедню в разрушенной церкви, за час до полуночи. Он помнил и молитву сатане, там произносимую. «Господин и владыка, признаю вас за своего бога и обещаю служить вам, покуда живу, и от сей поры отрекаюсь от Иисуса Христа, и Марии, и от всех святых, от миропомазания и крещения, и от всей благодати Иисуса Христа и от апостольской церкви и от всех молитв её, которые могут быть совершаемы ради меня, и обещаю поклоняться вам, и в случае, если восхочу обратиться, даю вам власть над моим телом, и душой, и жизнью, как будто я получил её от вас, и навеки вам её уступаю, не имея намерения в том раскаиваться…»

И человек, произнёсший это, сегодня противостоял ему?…

Джустиниани вернулся, когда конюх ещё не воротился, зато в портал его виллы завернул экипаж. Винченцо остановился у окна и увидел донну Марию Леркари, вылезавшую при поддержке своего кучера из кареты. Джустиниани удивился только на минуту, сразу поняв, что ничего естественнее этого визита и быть не могло. Глория, очевидно, побывала у неё и передала его слова о предложении Пинелло-Лючиани. Винченцо вздохнул, вынул из потайного ящика стола ларец и, поставив его на стол в гостиной, прикрыл вечерней газетой. Трубочист, взявшись, как всегда, невесть откуда, запрыгнул на стол и замер в позе Сфинкса.

— Не продавайте, я же предупреждала вас, — прошипела старуха от двери, не обратив никакого внимания на вежливый поклон Винченцо и не здороваясь.

Джустиниани тоже не стал делать вид, что не понял её милость.

— Я не сказал ни да, ни нет, — Винченцо сел и убрал газету с ларца, заметив, как вздрогнула при виде его донна Мария, — и мой выбор будет зависеть от вашей откровенности. — Старуха обессиленно плюхнулась в кресло. Джустиниани увидел испарину на её седеющих висках, закрашенных персидской хной. — Что будет, если я швырну этот ларец в камин?

Джустиниани внимательно следил за собеседницей. Он-то полагал, что старуха рассмеётся ему в лицо: вещь, за которую предлагают сорок тысяч лир, никто не уничтожает. Винченцо ошибся. Лицо её милости посерело и ссохлось.

— Больше дюжины трупов, — еле слышно пробормотала она.

Джустиниани на мгновение оторопел, ему показалось, что старуха издевается над ним, но тут же понял, что донна Леркари не лжёт. В глазах её застыл ужас.

— И я должен в это верить?

— Это Богу нужна ваша вера, — со странной злостью огрызнулась старуха. — Дьявол в ней ничуть не нуждается. Вы можете сколько угодно не верить, что будет гроза — ваше неверие не помешает ей разразиться.

— Как эти куклы попали сюда?

Старуха облизнула пересохшие губы, снова чем-то неуловимо напомнив Джустиниани лисицу, и торопливо начала рассказывать.

Гвидо Джустиниани предлагал им исполнить любое их желание. Всё, что требовалось — клочок ваших волос, или кончик ногтя. Он производил какие-то магические заклинания, и желание исполнялось. Но потом оказалось, что Джустиниани одурачил их: и желание-то, исполнившись, не приносило радости или приводило к беде, и все они оказались на крючке у Гвидо, сделавшего вольты каждого из них. Если он ссорился с кем-то, назавтра тому было плохо: Джустиниани через эти чёртовы куклы делал с ними, что хотел, ещё и издевался.

— И, тем не менее, вы обожали моего дядюшку. Почему?

Оказалось, Гвидо вёл себя по-свински не со всеми. Тем, кто был ему предан и восхищался им, он помогал: исцелил грудную жабу Теобальдо Канозио, врачевал почечуй у Чиньоло, помогал чем-то и Массерано, пособлял и ей, научил её и Гизеллу наводить порчу на молодых девок, это омолаживает.

— Это вы навели порчу на Марию Убальдини?

Лицо старухи потемнело от злости.

— Это Гизелла. Дерзкая молодая сучка смеялась над ней, говорила, что с физиономии Гизеллы можно лепить горгулью. Издевалась. Ну, никто её за язык не тянул, по заслугам и получила.

Джустиниани вздохнул.

— А Пинелло-Лючиани? Кстати, правда ли, что он служил чёрные мессы?

— Да, — пренебрежительно кивнула старуха, — он и молодые адепты пытались заискивать перед Князем мира сего, но — ничего не вышло, — она высокомерно, с явным злорадством, усмехнулась, — Бьянко совратил свою сестрицу — но инцест ничего не дал. Рокальмуто принёс в жертву свою сестру — но бедняжка Франческа, оставленная в подземелье, просто сошла с ума, а толку не было.

Джустиниани в ужасе откинулся в кресле.

— Что? Один… обесчестил сестру, а другой… сам… принёс… сестру в жертву? Вы шутите? — Винченцо слышал о чём-то подобном от Тентуччи, но подумал тогда, что это просто светские сплетни, пустые наговоры.

— С чего бы? — удивилась старуха, — если бы заклинание сработало, Рокальмуто получил бы дар ясновидения и беспроигрышной игры. Да всё без толку, — злорадно обронила донна Мария, снова уподобившись лисице, поймавшей мышь, — дьявол не подчиняется никому, он — бог своих прихотей, а не чужих желаний. Сейчас Берризи пытается…

— Ну, а я чем им поперёк горла стал?

— Вы же Наследник! Пинелло-Лючиани рассчитывал после смерти вашего дядюшки получить наследство, а тут — вы. Они договорились с Убальдини убрать вас, и вдруг — вы побеждаете на дуэли непобедимого, девицы крутятся около вас, за столом — тузовое каре. Ясно же всем, что именно вы — Наследник. Гизелла хотела посадить вас за стол медиумов, один раз туда сел ваш дядя, так духи появились зримо и роились вокруг — их видели все! Но и дуэль, и женское внимание, и покер… Вы же, — она вновь облизнула сухие губы, — вы же можете это открыть? — она указала дрожащими пальцами на ларец. — Это может только Наследник.

Джустиниани кивнул и тяжело вздохнул. Ему было неприятно, что старуха вслед за Альдобрандини приписывает его успех у женщин чарам. Неужто он не может понравиться сам? На душе его стало мерзко. Мерзок был Бьянко, сугубо мерзок был Рокальмуто, оказавшийся запредельным подонком, омерзительна была и баронесса Леркари, абсолютно не различавшая добра и зла. Он резко поднялся, слегка ударил рукой по крышке ларца: «Откройся, дрянь», пробормотал он, и крышка услужливо распахнулась. Винченцо сразу нашёл рыжую куклу, захлопнул ларец и протянул вольт ошеломлённой старухе, бормотавшей: «Solo Eriditiera, solo Eriditiera…» Ему же больше всего хотелось остаться в одиночестве.

Старуха схватила вольт и прошептала.

— Вы… отпускаете меня?

Джустиниани молча кивнул.

— Но вы должны сказать: «Волей сатаны отпускаю тебя».

Винченцо побледнел, чувствуя в груди ледяное бешенство.

— Что?? Я божественно свободен! Мне плевать на волю сатаны! Своей волей я отпускаю вас… — он замер, ибо с уст готово было сорваться бранное слово. — Исчезните. И не болтайте об этом! — крикнул он вслед старухе, и без того, в общем-то, уверенный, что она никому не проговорится.

Старуха опрометью, прижимая к себе куклу, выскочила за порог и исчезла в начинавших сгущаться сумерках.

Джустиниани опустился в кресло, спрятал лицо в ладонях. Ему хотелось плакать, да не выходило. Грудь его несколько минут сотрясало, он что-то тихо бормотал себе под нос. Горечь от понимания, что старуха может быть и права, приписывая ему колдовское обаяние, быстро улетучилась. Он понял, что был немного влюблён — причём в Елену и Катерину одновременно, или, скорее — был чуть очарован. Теперь болела душа, из которой с болью вырвали первые ростки нового чувства.

Но Бог с ними, с дамами, что ж поделать… Однако сказанное о Рокальмуто и Бьянко шокировало его до нервной оторопи. У него не было сестёр, но как же можно-то? Исчадья ада, исчадья ада… Господи, как это происходит, что душа погружается в такие бездны мерзости? Опьянённые грехом — сыновья ночи и тьмы, они не могут отрезвиться от этого пьянства…

Воистину, нет ничего страшнее человека. У всякого, имеющего силы думать о нём, начинает кружиться голова. Размышления эти тягостны для ангельских умов, скорбны и для херувимских сердец. Человеку нигде нет предела. Если же он и имеется, то предел этот — беспредельность. Где границы человеческого существа? Что есть человек? Мешок кровавой грязи, и в нем — закваска всех бесконечностей. Возводя себя на высоту, он исчезает в божественной беспредельности, низводя себя в пучину, тонет в демонических безднах.

Человек… Нет более естественного принципа: будьте совершенны, как Бог! И нет более страшной реальности, чем влюблённость человека во зло и в пучины греха. Грех постепенно умаляет душу, стирает ее в смерть, претворяет из непреходящей — в бренную. Чем больше грехов, тем более человек смертен, он весь в недалёких мыслях, в пустых и блудных ощущениях, в жутких, леденящих кровь, деяниях.

Джустиниани чувствовал себя усталым и больным. Завтра он развезёт всю эту дрянь её владельцам и уедет… в Иерусалим… в Бари… куда-нибудь. «Дьявольские дары не даются тому, кто уже принадлежит сатане…» «Это Богу нужна ваша вера. Дьявол в ней не нуждается…» «Дьявольские миражи, утверждает Альберт в Комментариях на сентенции, результат его господства над формами, но не над сущностью вещей…» Обрывки услышанных фраз роились над ним, как пчелы, убаюкивая и усыпляя.

Веки его слиплись, и Джустиниани в бессилии откинулся на спинку кресла.

 

Глава 8. Гроза

Дон-дон-дон… Часы мерно отбивали удары. Джустиниани проснулся в гостиной и резко поднялся. Тело затекло, а перед глазами мелко переливались крохотные серебристые искорки, разлетаясь, как мошки. Винченцо потряс головой, чтобы прогнать чёртову мошкару. За окном было темно, из столовой доносились ароматы снеди. В зал робко заглянул слуга. Луиджи всё ещё не мог простить себе, что подвёл господина и, застав того после визита донны Леркари спящим, не осмелился будить. Теперь он тихо доложил, что кучер давно вернулся, ужин подан. Джустиниани не чувствовал голода, он помнил, что собирался поехать с наследством Гвидо к Массерано, Чиньоло и прочим, но, схватив сундучок и выйдя в зал, остановился. Из столовой доносился божественный аромат пирога с ревенем, и Джустиниани подумал, что полчаса ничего не решают — в принципе, избавиться от содержимого сатанинского ларца можно даже и завтра утром.

Аппетит проснулся неожиданно, тем более, Джустиниани вспомнил, что не обедал. В столовой появилась Джованна, давно поужинавшая, она взяла со стола забытую книгу и молча удалилась, по крайней мере, не хлопнув дверью.

По окончании ужина Винченцо решил всё же съездить к Массерано, жившему неподалёку, велел закладывать, но тут Луиджи вновь доложил о визитёре. На пороге залы уже стоял пожилой человек со встревоженными глазами. Джустиниани подумал, что где-то видел его, а стоило Луиджи представить гостя как Микеле Одескальки, Винченцо вспомнил, что тот увозил дочь после вечера у Чиньоло. Ему было далеко за шестьдесят, Джустиниани слышал, что он поздно женился и имеет только одну дочь. Слышал и о его слабом сердце. Сейчас старик был бледен.

— Простите, мессир, а… Джованна… Ваша воспитанница… она дома?

Джустиниани удивился, но бросил быстрый взгляд на Луиджи, тот понял и исчез.

— Да, сейчас её позовут. Но что случилось?

Старик, прислонясь к двери, тяжело дышал и, кажется, просто не услышал Винченцо. Джованна спустилась быстро, перескакивая через ступени.

— Мессир Микеле?

— Джованна… Вы… вы не видели Катарину? Не договаривались встретиться? Она к пяти ушла к портнихе на примерку, но её до сих пор нет. Я был у мадам Леже, но она сказала, что Катарина давно ушла. Я думал, она у вас.

Джованна на мгновение растерялась, но тут же предположила, что подруга у Елены Бруни, однако мессир Одескальки покачал головой. Он уже был в доме Вирджилио Массерано, Катарина там не появлялась.

Джустиниани медленно поднялся, остановился у стола, ибо почувствовал слабость в ногах. Он бросил взгляд на календарь. Девятнадцатое мая. На часах было десять с четвертью. Господи! Записка! «Девятнадцатое мая. Десять сорок, дом Батистини». Сегодня.

«…Пинелло-Лючиани и молодые адепты пытались заискивать перед Князем мира сего, но — не вышло, Бьянко совратил свою сестрицу — но инцест ничего не дал. Рокальмуто принёс в жертву свою сестрицу — но бедняжка Франческа, оставленная в подземелье, просто сошла с ума, но толку не было. Сейчас Берризи пытается…»

Он тогда не дослушал, не придал значения этой фразе, но сейчас она проступила во всей своей убийственной чёткости. Джустиниани помнил о предположении Тентуччи, что Берризи влюблён в Катарину, но сам он, зная дружка, сомневался в этом. Оттавиано мог украсть девицу, обесчестить её ради пятидесяти тысяч приданого. Это было мерзостью, но сам Джустиниани опасался худшего.

«Девятнадцатое мая. Десять сорок, дом Батистини». Почему он совсем забыл о записке? Это Кампо-Марцио. Джустиниани сердцем чуял беду, в глазах мутилось, мысли разбегались. Он схватил ларец и ринулся к только что выехавшей с внутреннего двора карете. Вслед раздались какие-то крики, он слышал голос Джованны, но не обернулся. Швырнул ларец на сидение и крикнул кучеру:

— Палаццо Берризи, Беппо!

Не исключалась вероятность и того, что он ошибся. Оттавиано мог быть и на месте. Но Катарина — разумная особа, к тому же, зная о слабом сердце отца, она едва ли стала бы волновать его, а уж бродить по городу после наступления темноты — тем более.

Через десяток минут они были у дома Оттавиано. Сердце Джустиниани сжалось: ни одно окно не горело. На его яростный стук дверь открыл только заспанный лакей, сообщивший ему, что мессир Берризи отбыл во Флоренцию. Джустиниани понял, что ему лгут, ибо в жизни не видел столь неискренних глаз. Но что это давало?

Он торопливо вернулся в карету, вынул часы. Время приближалось к половине одиннадцатого. Что было делать? Ехать к дому Батистини? До Кампо-Марцио — сорок минут езды, а главное, осмыслил он только сейчас, — он не взял оружия. В своём безотчётном порыве он и не вспомнил о пистолетах. Зачем-то схватил чёртов ларец, с которым хотел ехать к Массерано. Глупец. Несколько минут он сидел в карете, стоявшей у фонаря, просто пытаясь собраться с мыслями. Вспомнилось милое личико Катарины, синие глаза, локон чёрных волос на ветру…

В бездумной досаде он ударил пальцами по крышке ларца, тот, словно верный пёс, слушавший даже не команды, но желания хозяина, снова услужливо распахнулся. Джустиниани посмотрел в ларец и увидел сверху вольт Берризи.

Он вытащил его и сжал в руках. В жёлтом свете фонаря лицо куклы показалось лицом арлекина из комедии масок. Джустиниани померещилось, что Берризи издевательски улыбается ему.

— Оттавиано, — Джустиниани чувствовал, что ненависть и злость клокочут даже в его сбивающемся дыхании, — я не могу тебя остановить. Я не в силах помешать, — Винченцо с трудом сглотнул, — я бессилен, — он в ярости уставился на куклу, чьё сходство с оригиналом сейчас особенно злило. — Но есть Бог, и Бог поругаем не бывает, запомни. И как ты изломал и изурочил чужую жизнь, так и Господь-мститель изломает и изурочит тебя! Вот так, — Джустиниани в бешенстве переломил игрушку пополам.

Как ни странно, это глупое действие чуть успокоило его. Винченцо почувствовал, что может рассуждать логично. Надо ехать к дому Батистини, в Кампо-Марцио, решил он. Пусть он опоздает, зато своими руками удушит Оттавиано и всех мерзавцев иже с ним. Оружие? Возле дома и в заброшенной часовне Сан-Доменико он найдёт либо прут из ограды, либо…

Тут Винченцо напрягся и стал шарить по карманам. Слава Всевышнему! Нож, оброненный мерзавцем на Понте-Систо, с его инициалами, сложенный пополам, был с ним, в кармане сюртука. Он высунулся из кареты и крикнул Беппо:

— Выезжай на виа дель Корсо, оттуда — в Кампо-Марцио!

Беппо спросил, ехать ли через Треви или Монти, но Джустиниани махнул рукой:

— Как быстрей и короче!

Он откинулся на спинку сидения, пытаясь представить, где сейчас Катарина. В подземелье? В крипте? В подвале? Господи, спаси и сохрани. В окне мелькали огни фонарей, откуда-то слышались слова непристойной песни, карета покачивалась на рессорах, чуть успокаивая его. В памяти мелькали сцены вечера у герцогини, танцующая с ним Катарина, смех девушки, её сияющие глаза. Какой подлец… Хладнокровно и бездумно принести в жертву своим прихотям чужую жизнь. Подлинно, исчадье ада.

Джустиниани старался не думать, что могут мерзавцы сделать с Катариной, размышлял о том, что предпринять, если в доме Батистини всё-таки никого не будет, и вдруг осознал, что экипаж стоит.

Он снова высунулся из кареты. Они стояли посредине узкого проулка с уютными домами, украшенными висящими на стенах горшками с рассадой, в светящихся окнах мелькали идиллические сценки семейных ужинов и играющих детишек. В тридцати шагах от них тускло горел фонарь.

— Беппо, почему стоим?

— Проехать не можем.

Джустиниани против воли усмехнулся. Ему всегда казались забавными реплики кучеров, отвечавших на любой вопрос абсолютно правильно и на удивление бестолково. Он распахнул дверцу, спрыгнул с подножки кареты. Позади них проулок успели заполнить подъехавшие экипажи, развернуться было негде. Винченцо пошёл к большому дому, где рядом с фонарём собралась толпа. У большой красной кареты стоял какой-то ражий детина, судорожно икавший через равные промежутки времени. Джустиниани наконец разглядел, что впереди столкнулись две кареты, точнее, на одной из лошадей переднего экипажа перекосило супонь, в итоге из узла крепления выскочила оглобля и влетела в окно едущей навстречу кареты. От столкновения саму карету перекосило, кучер слетел с козел на верхний угол встречного экипажа, оглобля переломилась, а несчастного зажало между каретами.

Тут появились ещё несколько человек с факелами и стали осторожно извлекать беднягу. Освещённый, он казался основательно придавленным, но крови было немного. Толстый лавочник бережно перевернул несчастного, и тогда стали видны последствия столкновения.

— Похоже, у него хребет переломан, — хрипло бросил он.

— Я не давил его! Я не давил! Он упал с верхних козел! Прямо на угол кареты! — истерично взвизгивая, оправдывался стоявший рядом кучер. — Это он виноват, это он…

Он не лгал: высокие козлы стоявшей рядом кареты пустовали, и виновником столкновения подлинно был погибший.

Наконец беднягу положили на мостовую. «Мертвец», уверенно сказал кто-то. Спина была переломана, часть лица — содрана до крови. Но на голове отчётливо виднелись залысины почти до макушки, до синевы выбритый подбородок, родинка возле глаза.

Джустиниани вздрогнул всем телом: он узнал Оттавиано Берризи.

 

Глава 9. Падучая

Джустиниани покачнулся, однако нашёл опору в тротуарной ограде. Опершись на неё, перевёл дыхание, но кровь продолжала стучать в голове, а по вискам струился холодный пот. Винченцо казалось, что он просто чего-то не понимает, и надо только успокоиться, смирить сердце и дух, и понимание придёт, всё прояснится. Это ж надо такому случиться-то? Падение с верхних козел — дело нечастое, но при отсутствии опыта… Джустиниани сунул озябшие руки в карманы и вздрогнул: пальцы его наткнулись на сломанный вольт Берризи. Фигурка было переломана им пополам, по спине. У лежащего же на булыжной мостовой был сломан позвоночник. Ну и что? Это же пустое совпадение, дурная нелепость, несчастный случай!

Винченцо поймал себя на том, что не хочет признать связи между смертью Берризи и сломанным им вольтом. Разум отталкивал от себя эту безумную мысль, просто не мог вместить. Тут, однако, его встряхнуло. Катарина! Она-то где? Логика подсказывала, что в карете, и он, стараясь не попадать в полосы света, протиснулся к двери экипажа Берризи, выходившей к тротуару. Винченцо открыл дверь и понял, что надо торопиться: девица со связанными руками и кляпом во рту была в полуобморочном состоянии. Ножом он быстро перерезал верёвки, развязал полотенце, затянутое на затылке, сунул всё это в карман и осторожно вытащил девицу из кареты. Он успел вовремя: из бокового проулка появились полицейские. Винченцо поставил Катарину на ноги и нырнул в темноту соседнего дома, под прикрытием которого добрался до угла, молясь, чтобы никто его не заметил. За углом торопливо подхватил девицу на руки, и, обежав квартал, осторожно вышел к своей карете. Тем временем экипажи, загораживавшие дорогу сзади, разъехались. Джустиниани, протиснув девицу внутрь салона и с досадой заметив, что с ноги девушки спала туфелька, положил Катарину на подушки сидения. Потом велел кучеру развернуться и ехать домой. Напоследок выглянул в окно: на улице было темно, все скучились у столкнувшихся карет, из-за темноты ему удалось проскочить незаметно.

По дороге Винченцо, пощупав пульс девушки, убедился, что опасности нет, и стал методично обдумывать, что рассказать мессиру Одескальки о своём приключении. Как объяснить, почему он поехал в Кампо-Марцио? Впрочем, зачем вообще упоминать об этом? В итоге Джустиниани быстро сочинил рассказ, представлявший собой тряпичное одеяло лжи, сшитое из лоскутков правды. Винченцо вообще-то не любил лгать, но он просто не представлял себе правдивый рассказ о сломанном вольте. Он не хотел верить себе сам — кто же тогда поверит ему?

…Джустиниани в юности читал о триумфаторе Камилле, когда тот, облачённый в вышитую пальмовыми ветвями тунику и пурпурную тогу, стоя в лавровом венке на позолоченной колеснице, вступил на Марсово поле. Римляне смотрели на него как на живого бога. Почти также смотрели на него мессир Одескальки, Луиджи, Джованна и Доната, когда он внёс в дом Катарину, зажимая под локтем дядюшкин ларец. Девица начала уже подавать признаки жизни, а нюхательная соль привела её в чувство. Перепуганная Джованна суетилась возле подруги, Доната принесла что-то ароматное в чугунке, а Микеле Одескальки, совсем изнемогший от беспокойства, попросил Джустиниани рассказать о случившемся. Где он нашёл дочь? С ней ничего не сделали? Старик от волнения еле выговаривал слова.

Джустиниани, понимая, что смерть Оттавиано завтра станет известна всем, коротко рассказал, как побывал в палаццо Берризи, потом решил обратиться в полицию, по дороге неожиданно увидел столкновение карет и погибшего Оттавиано. В его карете нашёл синьорину и, понимая, что скандал не в её интересах, привёз обратно. Винченцо сам удивился, как правдоподобно и гладко звучала эта подвергшаяся цензуре здравого смысла история.

Пришедшая в себя Катарина мало что помнила. Оттавиано Берризи встретил её возле Палаццо Нуово, сказал, что в аллее рядом видел Елену Бруни, предложил проводить к подруге, потом они прошли мимо какой-то кареты, было ещё не темно, он вдруг впихнул её внутрь, там был другой мужчина, ей что-то зловонное поднесли к лицу…

Больше она не помнила ничего.

Время приближалось к полуночи, Микеле Одескальки, не зная, как благодарить Джустиниани, и пошатываясь от пережитого волнения, наконец попрощался и увёз дочь. Луиджи робко заикнулся, что для господина готова ванна, и никогда ещё расторопность Молинари не была для Джустиниани так кстати. Винченцо хотел покоя и тишины, нужно было всё продумать. Но ванна, успокоившая его растревоженную душу и натянутые нервы, совсем расслабила. Он добрался до кровати, укрылся тёплым одеялом и решил, что утро вечера мудрёнее, он всё обдумает завтра, на свежую голову.

* * *

Винченцо вдруг очутился в крипте Сан-Лоренцо и увидел озадаченного отца Джулио. Тот стоял на возвышении между двумя гробами и объяснял ему, что похоронить господина Берризи в одном гробу не получается: он состоит из двух обломков и не укладывается в один гроб. Винченцо понимал, что Джулио говорит что-то не то, но подойдя к гробам, увидел, что в одном из них под прозрачной крышкой лежат ноги мессира Берризи, причём на подушке покоятся босые ступни покойного, облачённого в дамские туфельки, а во втором гробу тоже лежит нижняя часть туловища, на сей раз — обнажённой задницей на подушке. Джустиниани никогда не видел Берризи голым, но задницу его почему-то узнал. «В один гроб он не вмещается, придётся хоронить в двух, понимаешь?» — услышал он голос монаха.

Да, теперь Винченцо и сам это понял, конечно, в один гроб две пары ног не поместятся. «Он сделал себя вместилищем дьявола, а тот не иначе проникает в тела одержимых ими, как овладев наперёд их умами и помышлениями» — услышал Джустиниани слова отца Джулио, доносящиеся с амвона. «А ты помни, сын мой, что диавол завладеть нами всецело не может, разве только по нашему собственному произволению…» Джустиниани понял, что тот цитирует апостола Иакова, но самого его неотступно преследовала мысль: как же быть с могилой-то? В двух похоронят или одну длинную выкопали? Этот вопрос был почему-то важен, даже насущен, и Джустиниани задавался им даже тогда, когда в глазах его проступили очертания полога кровати, подсвечник на столе, уши Трубочиста за бугром одеяла и игра теней на портьерах. Он проснулся.

Сейчас, на рассвете, когда дом ещё спал, можно было спокойно поразмышлять о вчерашнем происшествии. Но Джустиниани поймал себя на том, что не хочет думать об этом. Да и о чём думать-то? «Это Богу нужна ваша вера. Дьявол в ней не нуждается. Вы можете не верить в грозу — ваше неверие не помешает ей разразиться…» Ну, допустим, старуха права. Стало быть — он убил Берризи? Причём самым любопытным было то, что он не мог оправдаться непреднамеренностью. Он хотел остановить Оттавиано — любой ценой. Был готов на поединок, но вот предположить, что излом кукольной фигурки переломает спину живому Берризи — эта мысль по-прежнему не вмещалась в него. Джустиниани подтянул к себе ларец, открыл и снова внимательно рассмотрел спрятанную им туда перед сном сломанную безделушку. Фигурка внутри, к его удивлению, оказалось полой, и была набита чем-то вроде воска или мыла.

Нет, всё вздор.

Незадолго до завтрака Доната сообщила ему неприятную новость: синьорина Джованна слегла. Всю ночь бедняжка металась по постели в жару, сейчас даже не смогла подняться. Это все история с Катариной, девочка так нервничала, переволновалась. Джустиниани пожал плечами и приказал пригласить доктора, сам же не счёл девичьи недомогания серьёзным поводом для волнения и велел подавать завтрак.

В полдень Винченцо принесли извещение о похоронах мессира Оттавиано Берризи. Погребение предстояло на следующий день, отпевание было назначено в церкви Сан-Лоренцо, Джустиниани снова вспомнил свой несуразный сон и чуть не прыснул. Сам он распорядился послать в дом Одескальки — справиться о здоровье синьорины Катарины.

Винченцо внутренне успокоился и теперь думал о произошедшем без вчерашнего трепета. Стало быть, Берризи вёз девицу отнюдь не к венцу, и то, что карета ехала по виа дель Корсо, ведущей к Кампо-Марцио, это подтверждало. Катарину, стало быть, ждала судьба Франчески Рокальмуто.

Но странно. Пропавшую девицу все равно стали бы искать, и Берризи нужна была полная уверенность, что её не найдут. В противном случае, он смертельно рисковал… значит… значит, девице предстояло исчезнуть без следа. Но где бы он спрятал труп?

Впрочем, гадать об этом было пустым делом.

Однако привычка к анализу вынуждала Джустиниани при размышлении просчитывать и невероятное. И тут для него самого неожиданно стало кое-что проясняться: если это не совпадение, и можно допустить, как уверяют эти чернокнижные трактаты, что существует подлинно дьявольская зависимость между фигуркой и человеком, коего она изображает, тогда становилась понятна и астрономическая сумма, предложенная Глорией за чёртов ларец, ясен был и страх Канозио, и слова донны Леркари. Да, заполучи ларец Пинелло-Лючиани, он сможет диктовать свою волю всем этим людишкам, станет подлинным владыкой их судеб, будет держать в руках истоки их жизни и смерти. При этом донна Мария и Глория Монтекорато, а также Марко Альдобрандини и граф Массерано, все они в один голос предостерегали его самого. Почему?

Его же вольта там нет!

Постой… Джустиниани ринулся в спальню, где на столе чернел проклятый ларец. Он, затаив дыхание, открыл его и лихорадочно стал перебирать кукол. Вот оно. Перед ним лежал вольт Пинелло-Лючиани. Ясно. Стало быть, тот хотел обезопасить себя, получить вольт назад, а после — расправиться с ним? Но зачем, чёрт возьми?

Ответа на этот вопрос не было. Не было и подлинной уверенности в том, что Берризи, не доверившись своему кучеру, сел на верхние козлы и случайно, на резком толчке, не слетел вниз. Крови Оттавиано был патрицианской, ремеслу кучерскому явно обучен не был. Чего же удивляться? Просто не справился. Всё могло быть тривиальным несчастным случаем. И было таковым. Разум Джустиниани всё ещё упорно отталкивал мистику, цепляясь за естественные объяснения случившегося, как за соломинку.

День прошёл в тишине и закончился спокойным вечером у камина. Джованне приглашённый врач запретил вставать с постели и прописал несколько микстур, уверив Джустиниани, что большой опасности нет: лёгкая простуда да нервы. Винченцо кивнул, потом отдал Луиджи распоряжение подготовить к утру чёрный фрак и новый цилиндр — на похоронах надо выглядеть пристойно. До ночи работал в библиотеке, разбирая под тихое мурлыкание Трубочиста интереснейший ассирийский манускрипт десятого века.

Наутро, после завтрака, с сожалением взглянув на половину уже переведённого отрывка, который не закончил накануне, велел подавать фрак, несколько минут размышлял, стоит ли вставлять цветок в петлицу? Он взял выигранные на вечере у Чиньоло деньги, поискал глазами свой портсигар, в котором держал расчёску и зубочистки, и нашёл его на столе, рядом с вольтом Пинелло-Лючиани, который накануне забыл заложить в ларец.

— Ваше сиятельство будет брать трость или зонт? — неожиданно прозвучавший рядом голос Луиджи заставил Джустиниани вздрогнуть. Винченцо торопливо сунул портсигар в карман, затем задумался над вопросом.

— Лучше зонт, — наконец решил он, — небо хмурится. Может быть дождь.

Джустиниани решил выехать раньше назначенного срока — повидаться с отцом Джулио Ланди. К этому времени Винченцо совсем успокоился, гибель Берризи воспринималась им уже как обычный несчастный случай. Однако, разыскав в крипте Джулио, он весьма точно и последовательно рассказал тому о произошедшем. Даже коротко поведал о своём забавном сне.

— Я не думал… и сейчас не думаю, что это сделал я.

Отец Джулио поднял на него глаза и вздохнул.

— Ну, что ты молчишь? Я — убийца?

Монах почесал за ухом.

— Пожелание Церковь приравнивает к деянию, но ты спасал человека, Ченцо.

— А что это у тебя с плечом? — внезапно перебил Джустиниани. — Вот тут, — он ткнул пальцем чуть выше ключицы монаха.

— Синяк там, впотьмах вчера сослепу на дверь налетел. Очки опять потерял. А ты откуда знаешь?

Джустиниани пожал плечами, ему просто показалось, что плечо Джулио чуть заметно светится. Он тряхнул головой. Что за чёрт? Винченцо отдал монаху выигранные три тысячи лир на благолепие храма, рассказав, как получил их. Монах закусил губу и посмотрел на него с тревогой и странной тоской. Однако тут вверху послышались шаги множества ног и раздались звуки органа. Винченцо поднялся и направился в церковь. Его появление было замечено, все расступились. Граф Массерано поклонился ему, его племянница Елена — улыбнулась и шепнула, что он настоящий герой, спасший Катарину. Винченцо через силу улыбнулся ей. Рядом стояла Джованна в чёрном платье, как ни странно, очень шедшем ей, и немигающим взглядом озирала гроб Берризи. Винченцо хотел было спросить, зачем она, больная, поднялась с постели, но вспомнив, что у него не очень-то получается читать проповеди юным барышням, махнул рукой.

Рядом стоял Элизео ди Чиньоло, он, закрыв глаза, молился.

Гроб возвышался на постаменте, на передней скамье сидели, к немалому удивлению Джустиниани, Альбино Нардолини, оказавшийся кузеном Берризи, и толстый человек с крупным носом на лоснящемся лице, которого ему потом представили как Гаэтано Орсини. Рядом с ним стояли костыли, и Джустиниани понял, что передвигается тот с трудом.

Джустиниани выбрал место в углу боковой апсиды и оттуда оглядел толпу. Ничего не напоминало его сон, но увиденное странно двоилось в глазах, пламя свечей мерцало и носилось по храму, вокруг стоявших людей роились тёмные тени, сами люди были словно одеты бледным светом. Потом всё исчезло — осталось лишь слабое свечение на телах. Винченцо вздрогнул. Вирджилио Массерано был болен — катар желудка и застарелый люэс, маркиз Чиньоло страдал ревматизмом и почечуем, герцогиня Поланти имела все признаки грыжи, а в груди её расползался смертельный недуг, донна Леркари страдала от бледной немочи. Винченцо в ужасе отвернулся, прижавшись лбом к мраморной колонне. Нет, только не это, нет, нет, мерещится, мерещится, мерещится!

Джустиниани почувствовал головокружение, осторожно прошёл между стульями к боковой скамье, он хотел обойти её и выйти в притвор, рассчитывая, что свежесть воздуха прогонит недомогание. Навстречу ему по центральному проходу шёл Андреа Пинелло-Лючиани со странным свечением на голове. Винченцо хотел было обойти его, но ему снова стало дурно. Не приветствуя Пинелло-Лючиани, он вцепился в подлокотник ближайшей скамьи и почти без чувств упал на неё, отвернувшись к колонне. Несколько мгновений сидел, закусив губу, потом в глазах его чуть просветлело, он бросил взгляд между колонн, увидел в нефе обеспокоенного отца Джулио.

Вдруг в тишине храма раздался жуткий звенящий крик.

Джустиниани, испуганно повернувшись, вздрогнул, вжался в скамью и увидел, что Пинелло-Лючиани внезапно упал лицом вперёд. К нему было бросились, но тут же и расступились: судороги, пугающие и беспорядочные, потом более резкие и равномерные сгибания его рук и ног отпугнули всех. Голова несчастного откинулась назад и судорожно дёргалась, перекашивалось лицо, глаза вращались, конвульсивно двигались челюсти.

— Он эпилептик, осторожно, — пробормотала донна Леркари, прячась за спины мужчин, — это быстро проходит…

Однако не проходило: в горле мессира Андреа слышалось клокотание, появилась пена изо рта, окрашенная кровью, а судороги всё не ослабевали.

Господи, падучая… Винченцо закусил губу: несчастный был столь жалок, что у него сжалось сердце. Тут Джустиниани почувствовал на своём плече чью-то руку, обернулся, увидел монаха, который манил его за собой. Винченцо с трудом поднялся, мельком увидел, что на него с испугом смотрит Джованна, но не остановился, а поспешил за Джулио в крипту. Там монах подтолкнул ему стул ближе к камину и налил вина. Джустиниани благодарно промычал что-то, сел и залпом выпил.

— Что с тобой там было, Ченцо? Ты был белей колонны, смотрел как безумный. И что ты сделал с этим человеком?

— Ничего, — пробормотал Джустиниани, — я просто увидел…кошмар. Я вижу болезни, свечение на человеке. Господи Иисусе, что творится? — он почти выл.

— На тебя не похоже. А этот почему упал? Он стал корчиться, едва тебя увидел. Почему?

Винченцо поморщился.

— Потому что у него падучая. Я и не знал. Дай ещё вина.

Монах отошёл за вином, а на пороге крипты неожиданно показалась Джованна, окинув его испуганным взглядом.

— Что вам нужно, Джованна?

— Вам… вам не плохо?

Джустиниани утомлённо вздохнул, но при Джулио не хотел спорить с девицей.

— Нет, со мной все хорошо, попросите Елену завезти вас домой. Я немного задержусь здесь.

Девица с минуту нерешительно помедлила, потом ушла.

— Это и есть твоя воспитанница? — монах опустил глаза.

— Да, крестница Гвидо. Господи, он всё ещё кричит? — сверху и вправду донёсся крик. Джустиниани содрогнулся.

— Он странно смотрел на тебя, — бросил монах, наливая ему стакан, — словно убить хотел, потом упал…

— Что хотел убить, точно, но не здесь же… — Джустиниани встал. Руки его замёрзли, и он сунул их в карманы, чтобы согреть, и вдруг окоченел от ужаса. Пальцы наткнулись на холодный металл и… и… Винченцо ринулся к столу, вынул из кармана портсигар и — истрёпанный вольт Пинелло-Лючиани. Джустиниани с ужасом понял, что произошло: дома он просто сгрёб портсигар и вольт, не глядя, в карман, а потом… — Дьявол…

— Не поминай нечистого в божьем храме. — Отец Джулио, заметив его волнение, подошёл к столу, — это — портсигар? Ты же не куришь, зачем? А это что за тряпка?

— Это не тряпка… Портсигар… а, это память об отце. — Джустиниани тяжело плюхнулся на стул, — я, стало быть, ошибся. Я сел на скамью, мне просто дурно стало, и придавил его вольт портсигаром. Да, похоже, это из-за меня мессир Пинелло-Лючиани корчиться начал.

— И такую же безделушку ты переломил — того, кто сейчас во гробе? — уточнил монах.

Джустиниани, закусив губу, кивнул.

— Это, воля твоя, дьявольщина.

— Ясное дело, Джулио, — Винченцо не любил спорить с очевидным.

— Это Grand mal. Три таких припадка подряд — и он отправится на тот свет.

— Сам знаю, — покладисто согласился Джустиниани.

Винченцо было плохо. Мир казался сотворённым эпилептиком. Душа в его теле сотрясалась в конвульсиях. «Наша звезда — это отвратительная коростная жаба среди звёзд, а люди — всего лишь коросты, короста на коросте. Они корчатся, трясутся и бредят, не понимая ничего из того, что с ними происходит…», зазвенело в ушах. Он яростно мотнул головой. Что за мерзость пытается влезть в него? Свет мерк в глазах.

— Что с тобой, Ченцо? — монах стоял возле него на коленях, пытаясь заглянуть в лицо.

— Бред… В голову лезет несусветный бред. Это не мои мысли.

Лицо монаха побледнело.

— Проклятие для человека — мысль, которая не желает преобразиться в молитву. Разыгравшись, она перекашивает тебя и уродует.

Но Джустиниани уже пришёл в себя.

— Говорю же тебе, это не мои мысли. Это мысли дьявола.

— И ты вдруг стал видеть чужие болезни?

Джустиниани поднял глаза на духовника.

— У тебя щиколотка была растянута правая, мениск на левом колене не в порядке, ключица болит — недавно ушиблена.

Монах покачал головой.

— Всё это, сын мой, дьявольщина. Господь попускает людям болезни и скорби для искупления грехов, для изменения порочного жития, за грехи родителей болеют дети, чтобы горе сокрушило их безумную жизнь, заставило опомниться, а так же для недопущения к злым и гибельным поступкам. Нужно, заболев, в смирении принять волю Божью, осознать свою греховность, покаяться и изменить жизнь… На что тебе этот пустой дар?

Джустиниани завёл глаза к потолку.

— Господи Иисусе, что ты мне прописи-то рассказываешь? Я, что, хотел этого? Говорю же тебе — чёрт знает что творится! — взорвался Винченцо. — Мало мне покойников с того света! Я вижу в зеркале, как старуха пьёт силу и молодость из юной красотки, в карты приходит беспроигрышная комбинация — и это трижды после перетасовки полусотни карт! Женщины в свете смотрят так, словно готовы отдаться мне тут же! Письма любовные в карманы суют! Я ломаю в гневе безделушку — и тот, кого она изображает, погибает! Причём у него поломан позвоночник именно в том месте, где я переломил эту бесовскую куклу! Ещё и неуязвимость мне приписывают! — зло пробормотал он, — впрочем, это вздор. А тут люди начинают проступать насквозь! Я вижу все недуги. А ты говоришь — «на меня не похоже!» Это чёрт знает на что похоже! Я понимаю, стоит хоть раз воспользоваться всем этим, и за мою душу никто не даст и ломаного гроша. Мне без того-то тошней некуда, так ещё и ты с поучениями…

— Ну, прости, сын мой, — монах смотрел обеспокоенно, — однако ты от безделушек этих бесовских избавься, а то мало ли кого ненароком ещё придавишь.

— Избавлюсь, — Джустиниани был утомлён и выглядел убито. — Ну, дядюшка, ну, удружил…

 

Глава 1. Чары

Как был опущен в могилу мессир Оттавиано Берризи — этого Джустиниани так никогда и не узнал. Зато от графа Массерано услышал, что после тяжелейшего припадка мессир Пинелло-Лючиани почти сутки говорил с трудом, не мог вспомнить отдельные слова и совершенно забыл, зачем был в храме Сан-Лоренцо. Мессир Андреа жаловался на усталость, головную боль, подавленность, потом — уснул.

Сам же Джустиниани приехал к графу Массерано после бессонной ночи. Ночью он перебрал все оставшиеся целыми вольты и решил немедленно раздать их владельцам. Не потому, что они вызывали симпатию, но подлинно из опасения ненароком причинить вред. Это и сделал, предупредив Канозио и маркиза Чиньоло, что болтать о происходящем не следует. Встречали его странно, с растерянностью и испугом, но Винченцо это мало волновало.

У Вирджилио Массерано, когда Джустиниани навестил его, был все такой же больной вид, как в их первую встречу, он сидел с бокалом коньяка, безучастно уставившись в огонь камина. Рядом лежали лист бумаги и перо.

— прочёл Джустиниани и вздохнул.

Сам он подумал, что грехи этого несчастного гонят его из боли в боль, из праздного в пустое, из смертного в гибельное. Он стоял у грани отчаяния и был почти покойником.

Джустиниани не стал интересоваться у Массерано, откуда у Гвидо взялся вольт Вирджилио, и какие гибельные желания сделали его заложником дьявола. Винченцо понимал это и сам. Массерано был единственным, кто не смутился и не растерялся, когда Винченцо протянул ему безделушку. Казалось, ему было всё равно.

— Вы странный, — пробормотал он. — Я, наверное, должен сказать спасибо. Но это ничего не меняет. Смерть — это практическое убеждение и философская догма, а род смерти — от колдовских шуток до банального апоплексического удара в постели — значения не имеет, поверьте.

— Это не догма, — усмехнулся Джустиниани, — это вершина пессимизма. Грех есть необходимость, зло есть необходимость… Слышали. Но и Христос имеет свои постулаты: святость есть необходимость, и добро есть необходимость. Чем лечиться от греховности, от мелкости, от смертности? Богом, Его безгрешностью Его бездонностью, Его безмерностью. В соприкосновении с Ним мы освящаемся, обретаем бездонность и бессмертие. И смерти больше не будет… — Джустиниани понимал, что говорит напрасно. Смерти не было для него, а этот человек был мёртв. Слабость воли не позволила ему в юности устоять перед дьявольскими приманками мира, он растратил силы в пустоте, зрелость наказала его дурными болезнями и бессилием. Больной и безвольный, он заворожённо наблюдал приближение к себе чудовищного паука — Смерти, а опутывающая его паутина греха не давала ему шансов выпутаться.

— Знаете, — пробормотал Массерано, — как я ненавижу эти проклятые мысли… Мысль навязана человеку, мысль думает и тогда, когда ты упорно не желаешь этого. Мы — мученики мысли. О, если бы измученный человек нашёл смерть, в которой умерла бы всякая мысль без остатка, умерла на все времена!.. Но постойте, я же хотел спросить. Мне почему-то показалось, что вы можете это знать. Помните, в Писании говорится о Тайне беззакония? Я все думал… Тайна. В чём она, по-вашему? Впрочем, о чём это я спрашиваю…

Джустиниани вообще-то о тайне беззакония знал, или, во всяком случае, догадывался. Чем глубже человек погружается в грех, тем глубже в его сознании пропасть между ним и вечностью. Он видит только себя — самозваного, мизерного бога на помойке вселенной. Отсюда так много людей с недалёкими мыслями, с короткими ощущениями, жалкими чувствами и гибельными желаниями.

Граф между тем поднялся.

— Ваш успех у девиц далеко превосходит тот, что имел Гвидо. Вам завидуют, вас обсуждают, по сути, только о вас все и говорят. Моя супруга тоже, — вяло обронил Массерано.

Джустиниани нахмурился. Уж не был ли Массерано просто сутенёром своей жены, что случалось в свете не так уж и редко? Граф, безусловно, знал, что Убальдини был любовником его жены, знал, видимо, и об остальных её связях. Граф словно прочитал его мысли.

— Я привык к Ипполите, хоть и знаю, что она неверна мне. Но она меня понимает. Это важно, живая душа рядом, я привязан к ней. — В словах его сквозила боль, и Винченцо понял, что Массерано просто довольствуется тем, что может получить, — хоть что-то живое рядом… — грустно повторил он.

Джустиниани кивнул и, понимая, что мертвецов надо оставлять мертвецам, и направился к герцогине Поланти.

* * *

Едва он поднялся на порог, понял, что её светлость знает, зачем он пришёл: очевидно, Мария Леркари всё-таки сболтнула подружке, что обрела свободу. Донна Гизелла смотрела насторожено и подозрительно, Джустиниани достал её вольт и тут улыбнулся.

— Возвращу не задаром, — Винченцо сел в кресло, не дождавшись предложения от герцогини, и закинул ногу на ногу, — научите меня наводить порчу. — Джустиниани хотел понять, может ли помочь несчастной Марии Убальдини. — Думаю, это может мне пригодиться.

Старуха растерянно уставилась на него.

— Вас? Учить? — она подлинно изумилась, — вы же Наследник! Пожелайте зла человеку и мысленно вылейте на него бочку смолы. Возжелайте его гибели. Тут уж, как говорил ваш дорогой дядюшка, у каждой ведьмы свои рецепты и наговоры, но главное — ненависть. А сил у вас как у легиона бесов.

— С чего вы это взяли? — оторопел Джустиниани, голос его сел от неожиданности.

— А Убальдини, а Берризи, а Пинелло-Лючиани вчера в церкви? И я ведь заметила — вы не хотели Андреа убивать. Просто вразумили, да?

Джустиниани облизал пересохшие губы и, вынув платок, стёр испарину со вспотевшего лба.

— Не знаю, — Винченцо понимал, что ничего не сможет объяснить старой ведьме, да не хотел ничего объяснять, — а как убрать порчу?

— А зачем? — старуха впрямь недоумевала, — всё, что потеряет испорченный, прибудет вам. Убирать порчу Гвидо нас не учил.

— А чему ещё выучил?

— Приворотам да чарам, но неужто же вы не знаете чар-то? Гвидо, бывало, только глянет в глаза кому-нибудь, тут же и заворожит. Напрячься, говорил, нужно и приказать человеку слушаться. Спросить можете, чего захотите. Вам и выложат всё, что за душой.

Джустиниани видел, что старуха нездорова, и дни её сочтены, чего бы она себе не воображала и чьи бы силы не высасывала, бессмысленная пустая злоба давно изглодала её душу. Душа вне Бога всегда увядает, подумал он, её мысли становятся недалёкими, ощущения иссыхают, желания опошляются, она всё более хочет подлого и нечистого. Эта душа принадлежала сатане, и от того, где находился её вольт, ничего не менялось. Джустиниани вернул старухе безделушку и торопливо откланялся.

Однако графине Массерано и Глории Монтекорато Винченцо ничего не завёз — просто не хотел их видеть. Равно Джустиниани пока не знал, что делать с вольтами мессира Убальдини, Рокальмуто, Бьянко, Нардолини и самого Пинелло-Лючиани, а также — с вольтом Гаэтано Орсини, который теперь опознал, и несколькими неизвестными ему. Отдать — было подлинно опасным, учитывая два нападения на него, судьбу несчастной Франчески Рокальмуто и попытку похищения Катарины Одескальки. Хранить — бесить этих мерзавцев и провоцировать их на новые покушения.

Теперь Винченцо во всей полноте осознал, чем владеет и какую страшную угрозу представляет для этих людей. Он подлинно держал в руках их жизни и мог по желанию жонглировать ими. Но божественная неприкосновенность души и тела человека была догмой его веры. Всякий человек — твой брат, ибо всякий человек имеет образ Божий. Поэтому, встречая грешного человека, Винченцо говорил себе: смотри, бог в грязи! Но каждый из этих богов был свободен — в том числе свободен отринуть и его самого, и Бога.

Не меньшим искусом и мутной тяготой было и проступившее ясновидение. Происшедшее в Сан-Лоренцо что-то сдвинуло в душе Винченцо. Пришедшее понимание, что в нём самом то и дело проступает то, что он сам привык считать дьявольским, не просто бесило его, но порождало клокочущую в душе ненависть к дьяволу. Он желал божественной свободы и ненавидел всё, что покушалось на эту свободу. Тентуччи был прав: Винченцо готов был смиренно склониться перед Небесным Отцом, которого любил сугубо ещё и потому, что рано утратил земного, но дьяволу себя обязанным не считал. Ничем.

* * *

В ночь после похорон Берризи Джованне снова стало хуже. Днём она немного оживилась, но под вечер жар снова усилился, и лишь к рассвету следующего дня ей полегчало. Джустиниани заглянул ненадолго, приметил воспаление в горле и поспешно ретировался. Вечером пришла Елена Бруни и, к его немалому изумлению, Элизео ди Чиньоло. Они навестили больную, после чего племянник маркиза неожиданно попросил Джустиниани выслушать его.

Винченцо вежливо поклонился. Они уединились у камина в гостиной.

— Я долго наблюдал за вами, — Элизео явно робел перед ним, но старался говорить уверенно. — Вчера, когда вы привезли вольт дяде, я был в соседней комнате. Я всё слышал. И до этого… Вы не похожи на Гвидо.

— Я слышал, мой дядя был для вас наставником? — Винченцо вдруг почувствовал к этому юноше симпатию и некоторое любопытство, вспомнив слова Тентуччи, что он порядочен. Он впился в него глазами, желая понять молодого человека.

— Нет, нет, — Чиньоло смутился перед его пристальным взглядом, потом вдруг начал рассказывать, словно пьяный, торопливо, сбивчиво, немного путано, — я глупец, просто глупец. С чего всё началось? Долгое время болел отец, грудная жаба, лекаря не помогали, а я слышал, что Гвидо может врачевать недуги. И Гвидо помог отцу, потом заметил меня, стал приглашать. Услышанное от него захватило, показалось необыкновенно интересным. Ведь мы жили как все: сегодня у нас гости, назавтра мы в гостях, званые ужины, галереи, сплетни да пересуды, а здесь — новое, неизведанное.

Гвидо сразу сказал, что у меня есть способности, научил убирать порчу, говорил, что врачевать людей — это Божье дело, но чем больше я занимался порчей, тем больше она прилипала ко мне. Я только сейчас понял: она есть, если я согласился с этим. Но нельзя умалять того, что может эта тьма. Человека она заволакивает, затягивает как топь.

Я стал болеть, но интерес завлекал дальше. Я уже тогда усомнился: Богу ли служу? Я искренне думал — Богу. В церкви я не раз плакал. Гвидо сказал, что мне нужна женщина, и… она появилась, — Чиньоло поморщился, словно отгоняя от глаз муху. — А однажды ночью ко мне пришли духи, я общался с ними, видел себя, лежащего на постели, сверху! Я мог блуждать по мирам духовным. Был проводник. Я его называл Высший, и выше для меня никого не было. Я верил, что он от Бога, о сатане даже речи не было. Мне нравилось испытывать сверхъестественные ощущения, хотя порой становилось очень страшно. Ощущение такое, будто кто-то за спиной стоит. Некая сила точно водила моей рукой, и рука писала сама — изречения, мысли разные. И хотелось знаний, больше, больше. Книжные полки ломились, а мне все казалось мало.

Элизео тяжело вздохнул.

— Я все глубже погружался в эти книги, ночи напролёт сидел над ними, а докопался до истины совсем случайно! Это было в публичной библиотеке. Один священник сдавал несколько томов, нёс около дюжины, мы столкнулись, я так неловок… И вся кипа опрокинулась на меня. Я пытался удержать их, и эта книга… одного демонолога, Бодена, я схватил её. И тут увидел. На обложке был он, Высший, каким я видел его. Я так изумился, что и извинения все позабыл! Я дождался, пока священник сдаст её, и взял почитать. И тут я понял! Всё, что Боден говорил о колдунах — было сказано обо мне! Потом, в эту же ночь, был сон. Я видел себя в огне и слышал слова проклятия. Рядом горел Гвидо. Мир бесов — не выдумка, не ложь и не сказка, я понял это. И я отошёл сразу, не прощаясь с ним, потому что стал бояться его. Бывал в церкви ежедневно, там успокаивался. Я увидел там свободных людей, их любовь друг к другу, и, что меня поразило — никто не испытывал страха, а до того страх сопровождал меня постоянно. Почему я все это говорю? — Чиньоло словно проснулся.

Джустиниани улыбнулся бедняге. Мальчишка дёшево отделался. Но Тентуччи был прав. Для Джованны он был вполне приличным женихом. Винченцо любезно заметил.

— Игры с силами ада — весьма опасны, но вы получили хороший урок.

— Да, Елена сказала то же самое. Но я же хотел, — Чиньоло смутился. — Вы показались мне человеком чести, а значит, я могу честно спросить вас. Вы ухаживаете за синьориной Бруни?

Джустиниани опустил глаза и перестал улыбаться. Подобный вопрос был для него неожиданным, и, что скрывать, не очень приятным. Винченцо не был соперником Чиньоло, ибо не успел влюбиться ни в одну из девиц, но сам-то Чиньоло, выходит, подлинно неровно дышал в сторону племянницы Массерано. Ну, что тут поделаешь?

— Я так понимаю, вы собираетесь жениться?

— Я не очень-то нравлюсь ей, но пока не появились вы, она принимала мои ухаживания.

Джустиниани стало неловко. Что это с юнцом? Такая откровенность была неуместна. Однако благородство обязывало.

— Я вам не соперник, — торопливо бросил Винченцо, — я пока не намерен связывать себя брачными узами, мне приятно проводить время с синьоринами Одескальки и Бруни, но серьёзных планов у меня нет.

Лицо Чиньоло расцвело настолько же, насколько посуровел лик Джустиниани. Он проводил гостя и плюхнулся на диван. Ну, вот и пристроил девицу, ничего не скажешь… Приличный жених — и уплыл из-под носа. Винченцо вздохнул. Неужто девчонка будет вечно висеть на его шее? Нет, расходы на неё были, что и говорить, грошовые, но вечные истерики и хлопанье дверьми утомляли. Как там она? Джустиниани решил после ужина проведать воспитанницу и, если она хорошо себя чувствует — поговорить о молодых людях в свете. Его круг знакомых был не очень широк, может, Джованне нравился кто-то в пансионе или в свете?

Ужинал Джустиниани без всякого аппетита, едва скрывая раздражение ещё и оттого, что заметил у Луиджи симптомы начинающегося ревматизма. О, мой Бог…

 

Глава 2. Congressus cur daemone. Соитие с дьяволом

Но подняться к девице Джустиниани не успел: Луиджи доложил ему о новом визитёре. «Мессир ди Рокальмуто». Джустиниани поморщился и брезгливо взял карточку. Не может быть. К нему пожаловал Рафаэлло Рокальмуто? День явно не задался.

— Что ему надо? — задал Винченцо риторический вопрос, ибо Луиджи уж точно не знал на него ответа, однако вышколенный слуга торопливо сообщил, что пришедший настойчиво просит принять его. — Ну, раз просит, — зло пробормотал Джустиниани, — тогда проси.

Рафаэлло Рокальмуто был красивым стройным брюнетом. Изнеженный бонвиван, он не выходил на улицу, пока не были отполированы ногти и уложены волосы. Джустиниани учился с ним в колледже, помнил, как ещё в юности в нём проступили склонности содомита, поговаривали, что кто-то совратил его. Несколько лет назад, узнав о его сложном положении, Рокальмуто радушно предложил ему свой дом. Взамен Винченцо должен был любить Рафаэлло.

Джустиниани его любить не пожелал, и мерзкое предложение Рокальмуто задело его куда больше, чем откровенное пренебрежение Убальдини и Берризи. Последующее усугубило неприязнь Джустиниани к этому человеку, его поведение перед дуэлью и во время её откровенно взбесило Винченцо. Но всё меркло в сравнении со словами старухи Леркари. Этот подлец в безумной жажде даров дьявола погубил свою родную сестру. Его визит Винченцо счёл оскорблением.

Войдя, Рафаэлло удивил Джустиниани. Он был выбрит до синевы, но небрежно одет и дурно причёсан. Ногти его были искусаны, под глазами темнели круги. Рокальмуто осторожно опустился в кресло, точно боялся упасть, и Винченцо подумал, что он одурманен — то ли вином, то ли наркотиками.

— Ты, видимо, считаешь, что никто ничего не понимает, да? — тон Рокальмуто, дерзкий и вызывающий, резко контрастировал с его больным видом, — сводишь счёты, да? Пусть дурачье в гостиных Поланти и Массерано полагает, что бедняга Берризи просто упал с козел, но девка-то потом оказалась в доме отца, а привёз её туда ты! Убальдини проваляется не меньше трёх месяцев! А теперь и Пинелло-Лючиани. Будешь уверять, что это не твои шутки?

— Я не особенно знаком с мессиром Пинелло-Лючиани, но отрицать, что это мои шутки — не буду, — спокойно отозвался Джустиниани. Он хладнокровно отметил, что Рокальмуто невольно проговорился. Стало быть, о похищении Катарины знали и сам Рокальмуто и Пинелло-Лючиани, а раз так, — ни о каком венце говорить не приходилось. Девица точно предназначалась в жертву сатане. — Ты пришёл просить меня не шутить с тобой, да? — Винченцо посмотрел прямо в глаза Рокальмуто, поймал взгляд его расширенных зрачков и впился в них. Рокальмуто сморгнул, потом завалился набок. Он, казалось, спал наяву.

— Ты не должен, я не предавал тебя, я говорил Андреа, что не следует пытаться убрать тебя, он просто не послушал, — забормотал он.

Джустиниани бросил изумлённый взгляд на говорившего. Что с Рафаэлло? Изломанный и лживый, он никогда не говорил правды, но сейчас… Происходило что-то непонятное. Младший Чиньоло тоже заговорил о сокровенном — почему? Призрак дяди обещал ему, что он будет понимать тайное, но Винченцо вовсе не желал копаться в чужом грязном белье. Зачем ему чужие помыслы и тайны? Мало на душе своих бремён? Но, может быть, Рокальмуто просто пьян? Хотя запаха винных паров вокруг него не было. Кокаин?

— Может тебе лучше пойти домой? Ты явно не в себе.

— Вообразил себя вершителем судеб, да? — с надрывом выкрикнул Рокальмуто.

Джустиниани почувствовал, что начинает уставать от разговора и визитёра. Он мрачно оглядел Рафаэлло, ощущая, как закипает в груди злость. Никем Винченцо себя не воображал и больше всего хотел, чтобы вся эта чертовщина с прислужниками дьявола исчезла с глаз долой. Дерзость Рокальмуто раздражала его. Он снова зло уставился в зрачки кокаиниста и неожиданно на дне глаз заметил испуг.

Теперь Винченцо сам задумался. Этот человек прошёл все ступени бесовских искушений, стало быть, он мог помочь ему понять суть дьявольских соблазнов. Джустиниани напрягся и внимательно всмотрелся в лицо бывшего однокашника. Как это начинается, понимает ли искушаемый, что происходит?

В глазах Винченцо помутилось, он ощутил нечто невообразимое: его втянуло в душу Рокальмуто.

…Рафаэлло давно приметил этого человека. Друг его отца, он появлялся в доме постоянно. Сидел у камина, курил, болтал с отцом. Когда Рафаэлло заходил в гостиную, он окидывал его тёмным, тягучим и зовущим взглядом, и мальчишка в свои шестнадцать пугался, чувствовал какую-то опасность, и в то же время его смутно влекло к этому человеку с полными и чётко очерченными губами и тонким профилем. Отец говорил, что он — старинного рода, и Рафаэлло знал его имя — мессир Пинелло-Лючиани.

Когда Рафаэлло было двенадцать лет, мать каждое воскресенье водила его в церковь, где священник, близоруко щурясь на листы проповеди, вещал о грехах так, словно стоял у врат Рая и отбирал достойных вступить в него. Рафаэлло слушал, сжимаясь в ужасе и стараясь не вдыхать глубоко насыщенный ладаном воздух, потому что мысли его, и он понимал это, были греховными. По ночам он возбуждал себя, это нравилось ему, но тут, в храме, возбуждение спадало, съёживалось, как сгорающая бумага.

Однако этот мужчина в доме отца был другим: он не осуждал его, скорее — волновал и притягивал. Мысли, словно маленькие иглы, впивались в мозг, беспокоили и приводили в смятение. Бороться с собой было сложно, священник тоже говорил: «Слабую плоть искушает Диавол». Да, он уже понимал это. Встречаясь с Рафаэлло в коридорах, мессир Андреа улыбался всё так же тягуче и томно, изредка наклонялся к нему и гладил — но не по голове, а по плечу, плавно опуская руку все ниже…

Друзья по колледжу бывали у проституток, туда же пару раз ходил и Рафаэлло, но взгляд Пинелло-Лючиани волновал его больше, и от одного этого взгляда все внутри сжималось в предвкушении… неведомо чего. Да, плоть слаба. И дьявол упорно подталкивал его к краю пропасти, расставлял западни и капканы.

…В ту ночь Пинелло-Лючиани остался ночевать у них в доме. Рокальмуто помнил, как после ужина мессир Андреа ушёл к себе, окинув его напоследок все тем же тягучим взглядом, густым, вязким и сладким, как патока. Отец тоже ушёл спать, а Рафаэлло долго сидел в своей спальне, потом с мыслью «Что я делаю?» медленно пошёл на свет в конце коридора. Комната мессира была не заперта, и он переступил порог, облизывая пересохшие губы и ощущая в груди биение сердца.

Когда дверь захлопнулась, Пинелло-Лючиани обернулся. Он сидел у камина с бокалом вина в руках, при виде Рафаэлло сделал ещё пару глотков и улыбнулся. Рафаэлло стоял, прижавшись спиной к двери, и все ещё пытаясь понять, что же он творит и что делать дальше.

Дальше все развивалось слишком быстро. Рафаэлло и сказать ничего не успел, как Андреа напористо и крепко приник к нему с поцелуем. Это было иначе, чем с девицами, резче и усладительней, Рафаэлло запомнил запах вина и дорогого одеколона.

Тут ему стало страшно, словно он падал в тёмную бездну. Почему, что с ним? Рокальмуто не боялся этого человека, но словно раздвоился, тело содрогалось волнением, а разум отчаянно вопил: «Беги отсюда, беги же, спасайся!» Но губы его уже ответили на поцелуй, руки жадно скользнули по мускулистой спине, плоть взрывалась от напряжения. Мессир Андреа, опустив руку на его пах, усмехнулся. Рафаэлло было стыдно, он понял, что поддался искушению, но внутренне уже сдался, с упоением расслабившись.

Голос внутри него умолк.

Мессир Андреа опустил его на колени, и перед глазами Рафаэлло оказалась обнажённая вздыбленная плоть. Это было унижением. Стоять на коленях на полу и лизать плоть незнакомому мужчине — это было ужасно и нестерпимо мерзостно. И это было блаженством. Рафаэлло подчинился, млея от наслаждения, потом по приказу Пинелло-Лючиани послушно облокотился о кресло. Он не думал, как всё будет происходить, он вообще не предполагал, что всё зайдёт так далеко, а теперь поздно было отступать.

Он вздрогнул, когда властная рука огладила его ягодицы, руки стянули его штаны и коснулись мышц, почувствовал проникающий внутрь палец. Андреа ласкал его, ввинчивая палец все глубже, добавил ещё один палец, и вот уже все пальцы свободно входили в растянутое отверстие, потом, приставив отвердевшую плоть к входу, Андреа надавил.

Рафаэлло тихо взвыл. Это было больно. Мессир замер, поглаживая Рафаэлло по спине, боль постепенно ушла, Андреа начал двигаться, сначала медленно, входя на всю длину, касаясь его горячей влажной кожей паха, все быстрее и размашистее, просто сводя с ума.

Когда Рафаэлло застонал от наслаждения, к нему моментально пришло осознание того, что произошло. Он ощутил горячие ладони, влажно скользящие по коже, чувствовал мужчину в себе, и понял, что это было большой ошибкой, огромным просчётом.

Потому что такого блаженства и счастья он не испытывал никогда.

— Выпусти, — прохрипел он севшим голосом, казалось, прося кого-то иного, чёрного и страшного, кто словно стоял за мессиром, но молил напрасно.

Мессир Андреа вышел из него, спокойно налил бокал дорогого вина, медленно выпил. Рафаэлло, кое-как надев брюки и застегнув рубашку, выскочил из спальни. Пинелло-Лючиани не удерживал его.

Рафаэлло понимал — то, что случилось в спальне мессира Андреа, было страшно неправильным, но до безумия упоительным и сладостным. Он дал себе слово никогда больше не встречаться с другом отца, но спустя неделю не выдержал и сам подкараулил Андреа — на сей раз у входа в его дом.

С того дня они почти не разговаривали, но все повторялось: унизительно-возбуждающая поза Рафаэлло, резкие движения Андреа. Рафаэлло перестал читать, старался не думать о будущем, мысли его сузились и кружили только вокруг Андреа. Рокальмуто узнал, что мессир имеет многих любовников и понял, что он вовсе не дорожит им. Однажды спросил: «Почему?» Мессир недоуменно спросил, чем ему дорожить? Рафаэлло обожгли и презрение на лице Пинелло-Лючиани, и его пренебрежительный тон. Но уйти не мог, хоть понимал, что рядом с ним дьявол. Иногда ему казалось, что он уже в пекле, смрадном, полном дыма и огня, порой он задыхался, но чаще ему нравилось с алчностью вдыхать зловонный воздух. Он ощущал в своей гибели какую-то искажённую, прельстительную красоту. И жарче и упоительней всего было на последнем, особенно сильном толчке внутри, когда Андреа, на самом пике наслаждения, словно низвергал его в пропасть.

Иногда Рафаэлло пытался опомниться, бороться с собой, отойти, но, не имея воли, уступал своим желаниям, следуя за искушением, словно за дьявольской песенкой Мефистофеля. Потом снова корил себя, и снова искушался. Стоять перед Андреа на коленях, молиться на него, как на бога Аполлона, снизошедшего к смертному, дабы одарить наслаждением, а потом вывернуть душу наизнанку и погубить — это был его смысл. Он понимал, что его медленно утягивает на самое дно. Туда, где его просто не станет. Но был не в силах сопротивляться, словно дьявол привязал его к Андреа прочными канатами. Не разорвать, не сбросить. Явное пренебрежение Андреа постепенно заставило Рафаэлло искать иные связи, но стоило Пинелло-Лючиани прислать ему записку — он бросал всё и приезжал, как раб, подчиняясь прихотям сатаны.

…Джустиниани выбросило из смрада. Лицо Винченцо было мокрым от пота, голова кружилась, в висках стучали молоты. Как оказалось, что он вошёл в душу этого человека, как в самого себя, и видел её столь отчётливо и обнажённо? И что увидел-то, Господи? Рафаэлло по-прежнему сидел в кресле с застывшим взглядом, похоже, даже не заметив, что произошло с Джустиниани. Винченцо утёр платком лицо, торопливо открыл окно, хватая ртом майский воздух, наконец, чуть придя в себя, рухнул в кресло.

Произошедшее удивило чёткостью и ужаснуло открывшейся мерзостью, но и утешило. Безвольный слизняк Рокальмуто и откровенный грязный подонок, искуситель Пинелло-Лючиани — это были подлинно люди дьявола, не адепты, не колдуны, но просто падшие, ничтожные существа. Господи, на чём погорел этот человек? Джустиниани бросил взгляд на Рокальмуто. На что он обменял свою бессмертную душу? Что он сделал — и ведь добровольно — со своей жизнью?

И наверняка так же безвольно и бездумно он пожертвовал и сестрой — полностью утратив себя, отдав душу демону за право облизывать чужую плоть. Пинелло-Лючиани, которого Джустиниани после припадка в церкви жалел, теперь обрёл в его глазах статус убийцы душ и растлителя. Понимая, что им неминуемо предстоит столкнуться, Винченцо брезгливо поморщился. Бить паралитика и эпилептика он не мог, но старуха Леркари была права — этому человеку нельзя было давать в руки наследство Гвидо Джустиниани.

Винченцо понял и другое: несмотря на проступающие в нём дары дьявола — он ещё не падший. Его душа была целокупна и неколебима, и осознание этого утешило его. Рокальмуто, не управлявший собой, бесхребетный и пустой, ужасал и вызывал брезгливость, и это отторжение было знаком различия. Джустиниани улыбнулся.

Он всё ещё был божественно свободен.

 

Глава 3. Шалости Трубочиста

Винченцо Джустиниани не посетил графиню Массерано. И не из-за убеждения, что не быть рогоносцем мужчина может только в том случае, если никогда не наставил рогов другому. И не потому, что не любил блудить вообще. И даже не потому, что ему не нравилась графиня Ипполита. Он попросту забыл о ней и о её блудном приглашении.

Не до того было.

К его удивлению, Джованна расхворалась всерьёз и начала поправляться лишь неделю спустя. Девица сильно похудела и побледнела, от неё осталась одна тень. Джустиниани всё это время не обращал ни малейшего внимания на приходивших к ней девиц, даже въявь избегал их, ибо не хотел убедиться, что их симпатия — всего только дьявольский морок, он не бывал в обществе, не садился играть — вообще не выходил из дома, коротая вечера с котом и книгой у камина. Зато каждое утро приказывал закладывать экипаж и ездил в одно и то же место — в церковь Сан-Лоренцо фуори ле Мура, где слушал мессу, а потом гулял по кладбищу с храмовым капелланом. По мнению отца Джулио, с которым они подробно обсудили происходящее, невесть откуда проступившая в Джустиниани непрошенная прозорливость не давала особого повода для волнения. Гораздо опаснее были окружавшие его адепты дьявола — вот их не мешало бы поостеречься.

При этом отец Джулио неожиданно прояснил то, по поводу чего недоумевал Джустиниани. Священник, морщась, рассказал, что, судя по наведённым им справкам, он сильно ошибся в отношении Гвидо Веральди. Вокруг него толпы поклонниц, он на хорошем счету в Ватикане, но его друг и собрат по ордену уверяет, что это только видимость. Поговаривают о его весьма предосудительных высказываниях и дурных склонностях. Джустиниани, вспомнив слова Марко Альдобрандини о чёрной мессе, нахмурился. Да, если они подлинно пытаются служить чёрные мессы, им нужен кто-то, облечённый саном, это очевидно.

Вспомнил Джустиниани о приглашении графини Ипполиты, когда было уже безнадёжно поздно — на следующий день после назначенного ему дня, да и то потому, что получил приглашение на вечер к Вирджилио Массерано. Джустиниани пожал плечами. Он, разумеется, обидел Ипполиту Массерано, особенно тем, что не прислал письма с извинением. Наживать врага в лице толстой красотки Винченцо совсем не хотелось, и он отправил ей запоздалое оправдание, отговорившись простудой.

В это утро он побеседовал с управляющим, после чего занялся обсуждением меню на завтра с кухаркой, на что обычно уходило почти полчаса. Руфина не любила пьемонтские колбасы и сыр из Брешии, Джустиниани вяло спорил, уверяя, что иногда их можно подавать к столу. Кухарка упорно настаивала на саламо-ди-суго из Феррары и расхваливала свои любимые сорта сыра и ветчину из Пармы. Винченцо сдался, и тут Луиджи известил его, что его ждёт посетительница — графиня Массерано.

На сей раз Ипполита была не в красном, но в кремовом платье, сильно её полнившем. К удивлению Джустиниани, она не высказала ему упрёка за то, что он не пришёл к ней, и вообще не вспомнила о его невежливой забывчивости.

Джустиниани и в голову не приходило, что в свете его стали сильно побаиваться, и графиня, зазывая его в гости, хоть и желала прельстить перезрелой красотой, гораздо больше хотела защититься от его враждебности. Она была поражена результатами дуэли, дошли до неё слухи и о случившимся с Пинелло-Лючиани в церкви Сан-Лоренцо, и эти вести заинтересовали её чрезвычайно. Но дело было вовсе не в том, что графиня не любила мессира Пинелло-Лючиани: он был ей абсолютно безразличен. Но молва, уж Бог весть почему, приписала припадок мессира Андреа не его огорчению по поводу гибели мессира Берризи, ибо все знали, что мессир Андреа по пустякам не огорчается, а присутствию на похоронах его сиятельства графа Винченцо Джустиниани. Ипполита постоянно ловила сплетни о происходящем вокруг этого человека. Она решила, что он наверняка будет прекрасным любовником, однако когда мессир Винченцо не оправдал её ожиданий, ей пришла в голову мысль, которая, прямо скажем, приходила ей в голову и раньше, да не находилось подходящей возможности для её осуществления.

Сейчас графиня, наконец, высказала потаённое.

— Ваш дядюшка обещал помочь мне, но, к несчастью, смерть унесла его.

— И что же он обещал?

— Свободу… — пышнотелая красотка наклонилась к Винченцо.

Джустиниани удивился. Чего не хватает этой распутнице? И тут его заморозило. Глаза донны Ипполиты сузились и хищно блеснули, как у рыси перед прыжком.

— Муж никак не хочет оставить меня вдовой, между тем, Вирджилио весьма прижимист.

Винченцо судорожно вздохнул. В памяти промелькнуло утомлённое лицо Массерано, слова «живая душа рядом…», и это воспоминание породило в его душе тоскливое и мутное ощущение той страшной дьявольской иронии, от которой на глаза наворачивались слезы. Эта ведьма, эта «живая душа», выходит, задумала избавиться от супруга, отправив его в царство мёртвых, и ждала от него, Джустиниани, как от Локусты, нужного средства для этого. Оскорблённая мысль о том, за кого его принимают, проскочила, не задев сознания Винченцо, но понимание, что перед ним сидит хладнокровная убийца, разозлило. Он ещё не отошёл от откровений Рокальмуто, и вот — новые мерзости? Между тем, его задумчивость графиня восприняла как сомнение в её платёжеспособности и поспешила заверить его, что расплатится с ним сполна и без обмана.

Джустиниани резко встал.

— Я подумаю и извещу вас о своём решении, — бросил он с королевской величавостью, давая понять, что встреча окончена. Что-то в его голосе и позе не позволило Ипполите продолжать. Винченцо подлинно испугал её.

Графиня исчезла. Джустиниани тихо замер в полусонной летаргии, усталый, больной, обессиленный. Ведьма…Он слышал, как отъезжает от крыльца карета её сиятельства, как шепчет что-то юная листва в распахнутом окне, как заливается в кустах какая-то пичуга. Кот Трубочист сидел на оттоманке и смотрел на него встревоженными зелёными глазами. Бедняга Массерано… Мало ему рогов, застарелого сифилиса и катара желудка, мало приступов отвращения к жизни, так ещё эта фурия спит и видит избавиться от него. Интересно, она намеревается отравить Вирджилио или хотела, чтобы он вызвал его? Джустиниани вяло потянулся к ларцу, порывшись, нашёл вольт графини. Интересно, а что она хотела получить от дядюшки, если вольт оказался у него? И чем эта великосветская потаскуха расплачивалась? Мельком посмотрев на куклу, Винченцо снова задал себе вопрос, из чего они сделаны, ибо лицо Ипполиты Массерано было подлинно точно срисовано. Мерзавка, какая же мерзавка… И как земля носит такую негодяйку?

Воистину, кончились времена охоты на ведьм — теперь ведьмы охотятся на нас.

Отбросив на стол вольт, Винченцо около получаса сидел в прострации, ни о чём не думал, ничего не говорил, но потом пришёл в себя и поднялся. Дальше произошло нечто неожиданное: Джустиниани направился в столовую, но тут к оставленной на столе без присмотра кукле метнулся Спазакамино. Поступок кота был сугубо природным: кукла была в сером платье, издали и впрямь напоминала мышь, да ещё сквозняк из окна чуть пошевелил платье куклы. Трубочист схватил вольт зубами и ринулся в дверь. Винченцо остолбенел, потом стремглав бросился следом.

Увы, наглый котяра исчез, просто провалился сквозь землю.

Джустиниани поднял на ноги весь дом, он не мог сказать, что именно стянул Спазакамино, но объяснил Луиджи и Донате, что кот схватил кусок старинного пергамента и куда-то утащил его. Нужно найти немедленно! Поднялся настоящий переполох. Луиджи утверждал, что кот часто выскакивает на крышу через дымоход в зале, когда не горит камин, а камин с утра не зажигали, Доната же была уверена, что бесовское отродье удрало через маленькое окно в подвальном этаже. У кухарки Руфины было своё мнение по этому поводу: Трубочист — призрак, он исчезает и появляется, где ему угодно, и может проходить сквозь стены.

Целый час кота не было видно.

Джованна, только что начавшая вставать, не принимала участия в поисках вора, но именно она обнаружила Спазакамино: наглец сидел на коньке крыши и умывался. Джустиниани кинулся наверх, но ещё на мансарде заметил, что Трубочист снова исчез. Впрочем, полчаса спустя он был вновь замечен: теперь во дворе виллы. Дерзкий вор сидел на плитах имплювия, небольшого бассейна для стока воды, и внимательно смотрел на снующих по водной глади крохотных жучков-плавунцов.

Винченцо тихо приблизился к коту, стараясь не напугать его. Кот и не думал пугаться. Он доверчиво подставил остроухую голову под руку Джустиниани, тот сел рядом и погладил кота, оглядываясь по сторонам и ища, куда Трубочист мог задевать куклу. Солнце уже перевалило арочные парапеты внутреннего двора и играло лучами на поверхности воды. Джустиниани помертвел: теперь он заметил вольт. Тот лежал на дне имплювия, распластавшись по дну серой тряпкой. Винченцо рванулся к краю бассейна, засучив рукав, наклонился и торопливо извлёк чёртову безделушку из воды. Вид куклы был ужасен, лицо раскисло и утратило очертания, она была склизкой и противной, как размокший желатин или раскисшее тесто.

Джустиниани решил просушить её на каминной решётке, поспешно объявил слугам, что кот и пергамент нашлись, и положил вольт в библиотеке — сохнуть, запер туда дверь и после всех треволнений утра наконец-то сел завтракать. После поднялся к Джованне, лёгким тоном осведомился о самочувствии, поздравил с выздоровлением, спросил о том, как дела у подруг?

— Не собирается ли синьорина Елена замуж? — любезно поинтересовался он.

— Нет, — отрешённо проговорила Джованна, словно думая совсем о другом. Глаза девушки были воспалёнными, Джустиниани подумал, что причиной тому — недавняя болезнь. — Элизео ди Чиньоло сделал ей предложение, но она отказала ему.

Джустиниани выпрямился. Вот тебе и на…

— Племянник маркиза показался мне весьма достойным молодым человеком, — заметил Винченцо задумчиво, — разумным, порядочным. Почему синьорина отказала ему?

— Она не любит его.

Джустиниани воспрянул духом.

— Мне кажется, синьорина поступила необдуманно. Порядочность всегда в цене, а мессир Элизео очень благоразумен.

Джованна пожала плечами. Джустиниани снова отметил, что она бледна и выглядит утомлённой.

— А вам Элизео нравится?

Джованна покачала головой.

— Ничуть.

Джустиниани вздохнул.

— Елена и Катарина влюблены в вас, и любая с радостью выйдет за вас замуж, — медленно проговорила Джованна, — вы можете посвататься к любой, — девица старательно отводила от него глаза.

— Вот как… — Винченцо поднялся. Он уже смирился с мыслью, что его успех у женщин — бесовский промысел, и отказался от своих матримониальных планов. — Что же, я рад, что они не разделяют вашей неприязни ко мне, но жениться я пока не собираюсь.

Девица окинула его мрачным взглядом исподлобья и ничего не ответила.

Джованна наконец поняла себя. Какую бы клевету не распространяли об этом человеке в обществе — он был сильным, умным и даровитым. Если бы она с самого начала не сглупила, Винченцо Джустиниани мог бы обратить на неё внимание, полюбить. «Мне важно, чтобы ваш избранник не гнался за приданым, любил и уважал вас, как свою супругу и мать своих детей, чтобы не был распутным и был способен защитить вас…»

Он сам и был именно таким человеком. Господи, как же она ошиблась… Эта мысль отравляла ей жизнь и не давала покоя, ночами в болезни, затянувшейся именно из горестного понимания совершенной оплошности, она молилась, прося у Господа его внимания и любви.

Но Винченцо Джустиниани оставался холодным и безучастным и совершенно не замечал её.

 

Глава 4. «Я так устал, Карло…»

Сам Джустиниани направился в библиотеку, где снова вспомнил про сохнущий вольт. Господи, как же всё это надоело, с тоской подумал он, и тут камердинер, постучавшись, известил, что к нему пожаловал банкир Карло Тентуччи. Винченцо поспешно убрал в стол сырую безделушку и поднялся навстречу гостю, который, в отличие от многих, в тягость не был.

— Вы ещё не знаете? — банкир был в таком волнении, что позабыл и поздороваться. — Франческо Тоско, мы случайно встретились только что, так вот, час назад его вызвали в дом Массерано. Графиня Ипполита погибла, — Карло облизнул пересохшие губы, — утонула в ванной! Она отослала служанок за свежей горячей водой, те спустились вниз, ждали, пока подогреют, поднялись с кувшинами наверх, а её сиятельство захлебнулась! Она приехала с виллы утром, выпила два бокала коньяка, была в хорошем настроении, даже пела, и вот… Ванна небольшая и неглубокая, что могло произойти — непонятно.

Джустиниани позвонил и попросил Луиджи принести гостю кофе, чай и сдобу. Винченцо с трудом вспомнил, что Тоско — это тот врач, что присутствовал на его дуэли, но прекрасно понял, что произошло, а главное, понял причины случившегося. Дьявол действовал, и что бы ни думали по поводу смерти графини Массерано в обществе, причиной смерти Ипполиты был он. Глупо было и оправдываться. Чёртов кот, его фамильяр, был просто палачом, — а судьёй был он, Джустиниани, и приговор мерзавке вынес именно он.

Однако рассказать об этом Карло было немыслимо. Винченцо поднял брови, показывая, что удивлён, а вслух заметил, что почти не знал покойную, и постарался быстро перевести разговор.

— А этот Тоско, что он говорил о здоровье Убальдини? Он поправляется?

— Дело плохо, но хорошо, что не стало хуже. Умберто без памяти, бредит, порой на несколько минут приходит в себя. А в доме Массерано… кучер сказал, что завозил её сиятельство ненадолго к вам. Это верно?

Винченцо замер, потом осторожно перевёл дыхание и проговорил:

— Да, графиня приглашала меня на вечер, но я не совсем здоров, — Джустиниани был в этой лжи противен сам себе, но не рассказывать же, что покойная ведьма приезжала завербовать его на роль убийцы своего мужа. — А что Вирджилио?

— Просто убит, бьётся в истерике.

То, что подумал Джустиниани по этому поводу, огласить во всеуслышание тоже было нельзя. Равно нельзя было быстро уходить от темы, но поддерживать разговор сил у Винченцо не было. Однако банкир сам заговорил о другом.

— Ходят нелепые слухи о смерти Берризи, говорят, будто он намеревался увезти Катарину Одескальки, но её отец сказал другу, что вы привезли девушку обратно. Это верно? Вы виделись с Берризи перед его смертью? Я слышал и о произошедшем в Сан-Лоренцо… Пинелло-Лючиани. Всё так загадочно.

Джустиниани, вздохнув, повторил свой рассказ о Берризи, тот же, что он поведал отцу Катарины. У Пинелло-Лючиани же был припадок падучей, только и всего.

— Я просто слышал от Рокальмуто… Он все эти смерти, обмороки и ранения приписывает вам, твердит, что вы — колдун и даже — сам дьявол. Он уверяет, что вы решили отомстить всем, кого ненавидите, и намерены расквитаться со всеми врагами…

Джустиниани вздохнул.

— Я так устал, Карло, — эта жалкая фраза вырвалась у него помимо воли, Винченцо тут же и осёкся. — Поверьте, уж Ипполиту-то Массерано я в ванной не топил, — Винченцо грустно усмехнулся, снова подумав, что, тем не менее, он, безусловно, имеет отношение к смерти графини, хотя бы по небрежности. А ведь и не в небрежности дело было.

Джустиниани было тошно, тошно от той паутины лжи, что постепенно опутывала его, от той бесовской суеты вокруг, что безумно утомляла, а от проступавшей по временам прозорливости просто мутило.

Утром следующего дня Джустиниани пришёл в дом Массерано и выразил Вирджилио соболезнование в постигшей того утрате. Его сиятельство был нетрезв и казался подлинно раздавленным. Безутешный граф попросил Винченцо заказать в Сан-Лоренцо заупокойную мессу по погибшей.

Джустиниани подумал, что, если смотреть на случившееся разумно, Массерано нужно заказывать не заупокойные мессы, а благодарственный молебен о собственном здравии, но не возразил, молча кивнув. По слухам, Пинелло-Лючиани по-прежнему ещё не вставал с постели, Рокальмуто тоже был болен — слёг с нервной горячкой, Умберто Убальдини всё ещё не приходил в себя, висел между жизнью и смертью.

Самого Джустиниани въявь избегали почти все, кроме герцогини Поланти, баронессы Леркари, а так же маркиза ди Чиньоло. Возврат залогов преисполнил поклонников Джустиниани благодарностью, чего от этих людей Винченцо вовсе не ожидал. При этом донна Мария осторожно расспросила его о сердечных делах.

— Если Катарина Одескальки или Елена Бруни пришлись вам по душе, — тихо шепнула она, когда они ненадолго остались вместе в зале соболезнований, — не показывайте виду.

Джустиниани метнул на старуху быстрый взгляд. Тощая ведьма раздражала его, но это был не повод игнорировать её предупреждения. Однажды, и это надо признать, баронесса уже дала ему весьма дельный совет, суть которого он, правда, понял не сразу, но сам совет этим не обесценивался. Сейчас Винченцо быстро схватил старуху за локоть.

— Вы хотите сказать, меня могут… шантажировать тем, что мне дорого? — тоже шёпотом спросил он.

— Разумеется. Пинелло-Лючиани не успел до припадка поговорить с вами о ларце?

— Нет.

— Но… вы же держите в руках его жизнь. Помните, он может и убийц нанять. Не выпускайте ларца из рук. Открыть его он не сможет, и ему все равно будете нужны вы. На вашем месте любой разумный человек упредил бы его…

— Уничтожить его вольт?

— Конечно. Целее будете, поверьте, — старуха торопливо отошла, заметив входящего графа Филиппо Боминако.

Нельзя сказать, что Джустиниани не понял донну Марию. Понял и даже признал за её милостью немалую житейскую мудрость. Винченцо достаточно насмотрелся на Нардолини, Рокальмуто, Убальдини и Пинелло-Лючиани, чтобы не видеть, что эти люди способны на всё. Да, они могли шантажировать его, могли и попытаться снова уничтожить, причём, не церемонясь — из-за угла в спину. Винченцо и так непростительно запаздывал с постижением истины, и не хватало, чтобы Катарина или Елена пострадали из-за него. Но уничтожить вольты? Это казалось ему до смешного неблагородным, и хоть от этих людей ответного благородства было не дождаться, подобные методы претили ему. Убивать кокаиниста или припадочного — это было немыслимо.

На соболезновании Винченцо неожиданно выпал повод немного повеселиться. Маркиз ди Чиньоло, тоже пришедший разделить скорбь Массерано, посетовал, что Гвидо Джустиниани словно забирает к себе всех, кто был в его круге… Мистика, просто мистика. Винченцо важно кивнул, про себя же подумал, что сам он, что и говорить, основательно помог дорогому дядюшке составить себе отличную компанию в преисподней.

* * *

На похороны Ипполиты Массерано Винченцо Джустиниани не пошёл. Он затворился в библиотеке, как монах в келье, и покидал дом, только отправляясь на мессы. С отцом Джулио он обговорил случившиеся и поделился беспокойством по поводу сказанного донной Марией. Что делать со смертельно опасными сатанинскими безделушками? Они жгли руки и бесили Винченцо.

— Ты считаешь, что, даже если ты раздашь эти чёртовы куклы — тебя всё равно не оставят в покое?

— Нет, я начал кое-что понимать. Они, рабы дьявола, хотят сделать меня своим рабом. И ни перед чем не остановятся. Я вижу то, чего они не видят, и могу то, что они не могут. Я им нужен.

— Но постой. Я видел их. Корчащийся в падучей, наркоман с потрескавшимися ноздрями и безногий старик на костылях. Только этот, с бородкой, шевелился без посторонней помощи. Не Бог весть какая армия.

— Не армия, — согласился Джустиниани, — но добавить сюда нужно, как я понимаю, твоего коллегу Гвидо Веральди и Энрико Бьянко. А против шести подонков, пусть даже хромых и припадочных, я бессилен, тем более, сам понимаешь, неизвестно, как, где и когда ударят.

— Да, сын мой, вляпался ты.

— Только твоих попрёков мне и недоставало, — досадливо вздохнул Джустиниани, — никуда я не вляпывался. Провести жизнь среди книг, молиться Господу, жениться, обзавестись сыновьями, воспитать их достойными людьми, путешествовать, может быть, написать книгу… Что греховного было в моих желаниях? Нет же, невесть откуда мне падает на голову дьявольское наваждение. За что? А главное, что делать, Господи, что делать?

— Молись, Бог поможет. Но отмечу вскользь, пока ты подлинно для этих людей стал молотом. Молотом ведьм и колдунов.

Джустиниани усмехнулся.

— Для этого многого не нужно. Всего-навсего провести небольшое auto de fe, так сказать, и зашвырнуть наследство Гвидо в камин. Но в итоге, чтобы смертно не нагрешить, мне придётся просто уйти в затвор, не высовывать нос из библиотеки. Господи, ещё и девчонка на шее… — пробормотал Винченцо с досадой, — я говорил тебе, кстати, что в ларце есть и кукла моей несостоявшейся невесты? Интересно, что Глория хотела от Гвидо? На каком гибельном желании поймали её бесы?

Винченцо задал этот вопрос без всякой задней мысли, никак не думая, что когда-нибудь получит ответ. Тем не менее, по возвращении домой его ждала Глория Монтекорато, приехавшая чуть раньше. Джустиниани изумился: сегодня она выглядела просто ужасно, глаза были тусклы и блеклы, щеки отвисли, кожа казалась землистой.

— Дорогая, что с вами? — Джустиниани подивился вполне искренне.

— Зачем ты это делаешь? — прошипела Глория вместо ответа, — зачем тебе это нужно?

— Что именно? — снова удивился Винченцо, ибо совершенно не понял Глорию.

— Я постоянно слышу твой голос, ты говоришь со мной и требуешь, чтобы я повесилась, ты и на Рокальмуто наводишь свои проклятые чары, но я тоже кое-что умею, помни…Ты просто подлец, мстительный подлец! Но Гвидо обещал мне славу великого медиума! И у меня великий Учитель! Запомни, найдутся и посильнее тебя! Мстишь, да, мстишь? — лицо Глории были перекошено, глаза вылезали из орбит.

Джустиниани сначала просто оторопел, потом насторожился. Никаких чар он ни на Глорию, ни на Рокальмуто не наводил. Даже не думал. Он услышал о чарах от её светлости герцогини Поланти и прочёл в книгах Гвидо, но уже успел забыть мерзкую и кощунственную обрядность дьявольских наговоров, и потому несправедливые обвинения в колдовстве и мстительности подлинно задели его. При этом Винченцо затруднился бы сказать, какое из обвинений ранило его больнее. Но тут сказанное Глорией дошло до него в полноте. Он толкает её к самоубийству? Что за нелепость?

Неожиданно Джустиниани вспомнил слова Джованны. Новый мессия…

— А ты уверена, что это я говорю с тобой, а не Аштар Шерана?

Трудно было описать впечатление, произведённое на Глорию этим именем. Зрачки её расширились, на губах выступила пена.

— Не смей… не смей произносить его имя, — взвизгнула она и, подобрав юбки, вылетела из комнаты.

Джустиниани почесал лоб. Он ничего не понимал, кроме того, что у его бывшей невесты основательно расстроены нервы, а, может, и с головой не всё в порядке. Отец Джулио часто говаривал, что мера одержимости всегда прямо пропорциональна страстности глупца, и если он был прав, страсти Глории были, видимо, запредельными.

Винченцо пожалел, что не отдал ей вольт, но убежала она так неожиданно, что он растерялся.

Тут Джустиниани почувствовал головокружение и истому, вялую слабость и сонливость. Все, на сегодня хватит. Он устал…

Господи, как он устал…

 

Глава 5. Любовь от дьявола

Проснулся Джустиниани рано, на рассвете. В распахнутое окно задувал тёплый майский ветер, чуть шевеля тяжёлые портьеры, в проёме которых голубело небо. День обещал быть солнечным. Трубочист ещё спал, свернувшись клубком. Джустиниани вспомнил, что зван сегодня на музыкальный вечер к Марии Леркари, её приглашение уже несколько дней валялось на столе. Ехать не хотел. Желание покинуть Рим снова напомнило о себе и, так как Винченцо усладился этой мыслью, желание усилилось в нём и стало нестерпимым. Воображение рисовало ему храмы Неаполя, греческие монастыри, тихие воды Средиземноморья, Иерусалим, тишину и уединение полуразрушенных крепостей и старых замков…

Он резко поднялся, разбудив кота, окинувшего его ленивым зелёным глазом. Какой тут Иерусалим? Девица всё ещё не пристроена, толпа безумцев снуёт вокруг него, в ларце по-прежнему чёртовы безделушки.

Весь день Джустиниани провёл в библиотеке: пытался понять, что происходит с Глорией. Связь с дьяволом — это связь со смертью, и за дурными помыслами о самоубийстве всегда можно разглядеть усмехающийся лик сатаны. То же, что сатана говорил с Глорией его голосом… ну так что ж, лжец он превосходный.

Да, Аштар Шерана, выходит, показал зубки.

После обеда в библиотеке появилась Джованна, впервые начавшая выходить после болезни. Увидев её в тени книжных полок, Джустиниани поинтересовался, чувствует ли она себя достаточно здоровой, чтобы поехать к донне Леркари? Джованна безразлично кивнула и спросила, можно ли ей взять карету, съездить к доктору? Винченцо разрешил и тут же забыл о девице, углубившись в рассуждение Альберта Великого о кознях дьявола.

Вечером Джованна уже ждала его в гостиной, безучастно глядя на каминное пламя. Он отметил, что поза девицы выдавала слабость и утомление, сама она была излишне бледна, при этом облачена в тёмное платье, которое Винченцо уже много раз видел на ней.

— У вас есть другие платья? — с досадой спросил он. Если девица будет одеваться, как монахиня, и выглядеть, как чахоточная, как выдать её замуж?

Джованна чуть насупилась, потом молча ушла к себе. Её не было четверть часа, Джустиниани подумал было, что она решила не ехать вовсе, но тут девица появилась в праздничном зелёном платье, с тяжёлыми широкими рукавами, вышитыми золотом. На плечах был плащ из той же ткани. Платье было излишне парадно для выхода на простой музыкальный вечер, но Джустиниани промолчал, так как они и без того опаздывали.

Приехав, Винченцо понадеялся, что кроме обещанного фортепианного трио, донна Мария их ничем не утомит. Вообще-то Джустиниани любил музыку, но сейчас был изнурён сверх меры, и даже писк комара болезненно резал ему по нервам, и потому шопеновское Скерцо нервировало, а гайдновские Вариации утомили.

Его мрачность была замечена гостями, коих, кстати, было совсем немного. Винченцо сторонились, но не демонстративно, а с некоторым тщательно скрываемым испугом. Кланялись же так низко, словно он был наследным принцем королевского дома. Джустиниани опустился в кресло в дальнем конце залы, откуда музыка была почти не слышна, и некоторое время просто сидел в бездумном молчании. «Пока ты подлинно для этих людей стал молотом…», пронеслись в памяти слова отца Джулио. «Ты можешь это понести…» вспомнилось услышанное в неизвестной церкви, и Винченцо вздохнул.

Нужно успокоиться и перестать нервничать.

К нему подсел Карло Тентуччи, Джустиниани через силу улыбнулся ему, на лице Карло его взгляд отдыхал. Банкир заметил его состояние, беседой не утомил, лишь бросил пару слов о Пинелло-Лючиани. Тот пришёл в себя, уже гулял возле своего дома. Винченцо кивнул, едва ли расслышав. Потом, словно проснувшись, спросил, не видел ли Тентуччи Рокальмуто и был ли он на похоронах Ипполиты Массерано? Его это не очень интересовало, но тихий тенор Тентуччи успокаивал.

— Рокальмуто был в горячке, но поднялся, вчера его видели у Пинелло-Лючиани, они сидели на скамье у дома мессира Андреа. Я с ними стараюсь не говорить… без лишней надобности, — извиняющимся тоном пробормотал банкир. — Но Пинелло-Лючиани упорно твердит, что стал жертвой вашего колдовства. Я сказал, что это вздор, но все они словно помешались. Упорно видят в вас колдуна.

Джустиниани помрачнел, хоть и без того был угрюм. Тентуччи же продолжал.

— На похоронах Массерано её супруг был безутешен. Все, кто знали об изменах Ипполиты, а о них знали все, отводили глаза. И смешно, и стыдно. Почему в таких случаях всегда чувствуешь себя виноватым? — задумчиво проговорил Тентуччи.

— И смешно, и стыдно, и страшно, Карло, — тихо ответил Джустиниани, почти не задумываясь о сказанном. — Эта ведьма за три часа до смерти приезжала ко мне как к колдуну и наследнику дядюшки, — просила посодействовать ей в убийстве мужа… — Джустиниани вздрогнул, прикусил язык и опомнился. Болтливый идиот!

Тентуччи несколько секунд молчал, потом потёр рукой вспотевший лоб.

— Вы серьёзно? Почему сразу не сказали? Впрочем, я понимаю, доверять вы мне не обязаны, — в голосе его сквозили горечь и боль.

Джустиниани, подлинно коря себя за дурную словоохотливость, устыдился.

— Простите меня, Карло, и просто подумайте, каково мне слышать такие предложения. Не сердитесь. — Винченцо накрыл руку финансиста ладонью и слегка сжал её. — Поверьте, я считаю вас своим единственным другом, Карло. — Джустиниани было больно видеть обиду этого человека, который был ему, кажется, предан, и он сказал больше, чем чувствовал на самом деле.

Винченцо порадовался, заметив, что лицо Тентуччи чуть просветлело.

— Вот уж не знал, что ты меломан, Винченцо, — голос Энрико Бьянко неожиданно прозвучал совсем рядом, за плечом Джустиниани. Тот резко обернулся, бросив на подслушивавшего тяжёлый взгляд. Ещё одно отродье сатаны. Но ответить Винченцо не успел — Бьянко уже отошёл, приветствуя хозяйку.

Неожиданно музыканты заиграли Вечернюю серенаду Шуберта, и Джустиниани замер. Он любил эту вещь, для него воплощающую высшую гармонию сфер. Он встал, подошёл ближе. В галерее, среди бюстов Цезарей, матовые лампы струили ровный, не слишком сильный свет. Обилие цветущих растений напоминало оранжерею. Музыкальные волны разливались в теплом воздухе под выгнутыми гулкими сводами. Тут Винченцо заметил Джованну.

Она стояла в портале совсем одна, опираясь на перила лестницы с видимым усилием, её глаза под бескровным лбом казались огромными. От крайней бледности все черты приобрели удивительную утончённость, отражение высшей идеальности, которая даже в самых плоских умах пробуждает смущение и беспокойство. Девушка была грустна, длинный шлейф сообщал ей царственную грацию. Джустиниани замер, но нежная мелодия струилась в нём, и он вдруг всей душой запечатлел в памяти эти звуки, эту внезапную горечь сердца при виде её поникшей головки, запомнил смарагдовый блеск лежащей на плитах ткани, малейшую складку, оттенявшую это высшее мгновение.

Холодный и невозмутимый, Винченцо едва не застонал, узнав это начинающееся мгновение вечности, первый проблеск опьяняющей любви.

Господи, почему она?

Джованна вдруг подняла голову, и глаза их встретились. Он безмолвно смотрел на неё, стоящую в отдалении, и был готов к тому, что она отвернётся, понимая, что это движение причинит ему боль. Она не отвернулась, но чуть улыбнулась ему, наполнив его душу какою-то невыразимой отрадой, сладкой и болезненной. Винченцо хотел было подойти, но словно окаменел, музыка смолкла, мажордом уже приглашал гостей на ужин, и донна Леркари потянула Джованну за собой в столовую.

За столом Винченцо почти ничего не ел, был странно рассеян и молчалив. В этот день у донны Леркари, кроме Бьянко, не было ни одного неприятного ему лица, разговор за столом касался музыки и не нервировал. Все говорили одновременно. Это был какой-то тихий хор, похожий на шум прибоя, из которого время от времени серебристыми струйками вырывался звонкий женский смех. После ужина Джустиниани заметил, что Джованна бросила взгляд за окно и, подойдя, спросил, не отвезти ли её? Она кивнула, сказав, что хочет домой, и эта простая фраза неожиданно согрела Джустиниани.

Винченцо порадовало, что она назвала его дом своим.

В карете они остались наедине. Джованна по-прежнему была бледна и молчалива, ничего не говорила и ни о чём не спрашивала. Он иногда бросал на неё взгляд, замечал задумчивость и отворачивался. Невесть откуда взявшееся чувство сковывало Винченцо. Он видел и раньше, что девица не похожа на других, утончённо хороша, но это не волновало его. Что же случилось?

Опять дьявол подшутил над ним?

Его первая любовь окончилась хладнокровным предательством женщины, которую он боготворил. С тех пор слово «любовь» означало измену и боль, хоть Винченцо и понимал, что был виноват сам, ибо не разглядел за внешней красотой циничный и холодный расчёт, отсутствие подлинного чувства, себялюбие и суетность. «Бог есть Любовь…» Эта фраза тогда перевернулась в его душе. «Любовь есть Бог», Он, и только Он один не предаст. И эти годы, годы труда и любви к Богу, наполнили его разумом и счастьем.

Теперь Винченцо неожиданно для самого себя походя осмыслил ту странную тяготу, почти печаль, что ощутил, едва узнал о смерти Гвидо и о многотысячном наследстве. Кончалось его простое и немудрёное счастье — счастье сумеречного покоя, одиноких ночей и безгрешных забот. Душа, может, и оледеневшая, была сильна и бестрепетна в своём холодном, почти монашеском покое.

И вот сначала пришёл конец его житейскому одиночеству, а теперь — покою души. Мало ему дурного дара дядюшки-колдуна, мало жутких и грязных видений, мельтешения вокруг выродков всех мастей, игрушек дьявола в чёртовом ларце и бесовских выигрышей. И вот, явно дьявольская любовь. Винченцо помнил, как впервые увидел Джованну на кладбище, помнил их первый разговор через день после похорон. Он смотрел на неё с полным безразличием, её резкость ничуть не задела его, скорее посмешила. Он и не собирался жениться, тем более, на крестнице Гвидо. И вот единое мгновение изменило его планы.

Чертовщина. Просто чертовщина.

Но, может быть, это просто фата-моргана, пустое видение, что растает утром как сон? Он проснётся — и окажется, что всё это просто примерещилось ему в свете мутных лилейных фонарей тёмного портала старой галереи? Просто примерещилось…

Дома Винченцо присел у стола, размышляя, и тут услышал нежный голос девушки, спросившей, будет ли он чай? Джованна вносила в зал чайник. Джустиниани бросил на неё быстрый взгляд и кивнул. Вечер был прохладный, он действительно хотел чаю. Она открыла лакированный ящик, положила в фарфоровый чайник немного душистой заварки и приготовила две чашки. Её движения были трепетны и несколько нерешительны, как у человека, чья душа занята другим. Белые руки порхали с лёгкостью бабочек, казалось, не дотрагивались до предметов, а лишь слегка касаясь их.

Они молчали. Джованна, заварив чай, откинулась на подушку дивана. В Джустиниани смешались звуки, тени, ощущения: в ушах то проступало мерное тиканье часов, то потрескивание дров в камине, то стук ветки старой яблони в оконный переплёт. В душе проносились какие-то смутные, зыбкие, неясные воспоминания. Подобное бывает, когда от множества цветов, где каждый утратил себя в смешении благоуханий, возникает одно общее дыхание, в котором отдельные ароматы неразличимы. Медленно проступило возбуждение, точнее, неопределённое беспокойство, оно мало-помалу разрасталось и переполняло сердце нежностью и горечью. Тёмные предчувствия, скрытая тревога, тайные сожаления, подавленные порывы, заглушенные страдания, мучительные сны, неутолённые желания, которые он усилием воли всегда подавлял, теперь проступили, начали смешиваться и бурлить.

Джованна сидела молча, почти не шевелясь. Взгляд, которым Винченцо окинул её в галерее, был неожиданным, но давно желанным. Неужели Господь услышал её мольбы? Джустиниани был сегодня не похож на себя, смотрел вовсе не насмешливо, а странно задумчиво и серьёзно. Джованна приметила что-то новое и в его молчании, но виски её после недавней болезни сильно ныли, и она тихо ушла к себе, пожелав ему спокойной ночи.

Джустиниани молча кивнул.

Он смотрел, как она поднималась по лестнице, и в глубине его памяти проснулось смутное нечто, принимавшее форму, следуя ритму её шагов, — как из музыкальных созвучий возникает образ. Винченцо не удалось вспомнить яснее, но, когда она в последний раз повернулась, он почувствовал, что её профиль, несомненно, соответствовал этому образу. Это была таинственная игра неизвестной ему памяти.

Несомненно, он видел это когда-то, — пусть даже в мечтах или снах.

 

Глава 6. Мёд по венам

Волнение крови и путаница в мыслях на ложе были побеждены рассудком. Печальная привычка к анализу мешала Джустиниани забыться и простосердечно отдаться первой невыразимой сладости нарождающейся любви. Винченцо понимал, что первоначальное чувство минует быстро — проснётся влечение, он возжелает девицу. Дальше… Только суккубов ему и не хватало! Это безумие, останови его, раздави его, пока не поздно, приказал он себе, но неожиданно обомлел.

Слепец Альдобрандини и донна Леркари дважды повторили ему неприятную для его самолюбия мысль о том, что его успех у женщин — следствие дьявольских дарований. Но ведь Джованне он не нравится! Он был нелюбим ею и, стало быть… стало быть, всё вздор! Он может нравиться и не нравиться — и это произвол свободы чувств.

Однако воспоминание о первых словах, сказанных ему Джованной, подлинно когда-то рассмешивших его, теперь, как яд отсроченного действия, проникло в него и расстроило. Он был нелюбим. Джустиниани вздохнул и до боли закусил губу. Но и это было не самым страшным.

Любовь — это было то, что вкрадывалось в него, пронзало насквозь. Все, случившееся с ним до сих пор, что скрывать, беспокоило и будоражило, но всё же оставалось извне души, снаружи, не проникало в него. Может быть, именно благодаря этому он и выдерживал нечеловеческое напряжение последних дней. Теперь он становился уязвим, ибо ничто так уязвляет, как боль сердца и безответное чувство, ослабляющее и обессиливающее.

Но и это он мог перенести. Распад любви был ведом Винченцо и не пугал. Однако старуха Леркари, чёртова ведьма, вполне определённо предостерегла его от той внешней незащищённости, порождаемой угрозой любимому нами. Если подлецы, вроде Нардолини или Пинелло-Лючиани, поймут, что Джованна дорога ему — страшно представить, что они могут вытворить с ней. Пойми они всё — она будет их заложником в этой кровавой и дьявольской игре.

А раз так — нужно немедля выкинуть всё из сердца, выжечь калёным железом, преодолеть и забыть. Ничего не было, всё померещилось, всё — пустой фантом. Господи, помоги, внемли воплю моему, утверди меня на путях твоих, да не колеблются стопы мои. В тени крыл твоих укрой меня от лица нечестивых, нападающих на меня, — от врагов души моей сделай неуязвимой душу мою, да не войдёт в неё искушение блудное и греховное, помоги мне, ибо я изнемогаю…

В конце концов, далеко за полночь сон, зыбкий, как дождевые разводы на стекле, смежил его отяжелевшие веки. Джустиниани спал, но его взбудораженный мозг рождал фантомы, ему снилось, что Джованна похищена, украден и ларец, Винченцо видел себя в липких путах, легко рвал их, но его плечи тут же стягивали новые оковы. При этом сон его был неглубок, он слышал возню кота в комнате, бой часов в столовой, писк залетевшего в спальню комара, чувствовал, как нагрелась подушка под его щекой, и понимал, что почти не спит. Но перед рассветом — подлинно провалился в пустоту, не помнил себя, но сон настиг его и там, во мраке вдруг просветлело, душа его наполнилась елеем, казалось, по венам струится не кровь, а мёд, вкус мёда был и на губах. «Пришёл я в сад мой, набрал мирры с ароматами, ел соты с мёдом моим, пил вино моё с молоком моим. Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её… Нарцисс Саронский, лилия долин! От благовония мастей твоих имя твоё — как разлитое миро… Джованелла, Джанна, Нанна, Нинучча, Нинни…»

Винченцо проснулся внезапно — с новым странным пониманием, ещё не осмысленным, но прояснившимся. Ему казалось, туман таял и рассеивался, в голове мелькали, как фрагменты сна, воспоминания былого. «Я хотела извиниться перед вами. Я обидела вас, я не должна была говорить, что не хочу за вас замуж…» Она подумала, что задела его, чувствовала себя виноватой… Письмо Марии Убальдини. Джованна тогда резко отозвалась о ней, и выскочила из столовой, вызывающе хлопнув дверью. Хлопала она дверью и тогда, когда замечала его насмешки и несерьёзное отношение к ней, мрачнела, когда с ним кокетничали её подруги, волновалась по поводу его дуэли с Убальдини, резко и по-юношески бестактно интересовалась его чувствами к Глории Монтекорато, бесилась, когда он читал ей нотации и свысока поучал… Глупец. Понимание открылось ему, как разъехавшийся театральный занавес обнажает глубь сцены. Слепец. Она влюблена в тебя.

Но осознание, что он любим, не обрадовало Винченцо, а мгновенно вернуло его к исходному постулату. Значит, Альдобрандини был прав. Но почему, Господи?

Джустиниани поднялся с кровати и позвонил Луиджи. Побрившись и одевшись, отпустил слугу и снова вошёл в гардеробную. Старое венецианское зеркало отразило его в полный рост. Винченцо долго разглядывал себя. Пожал плечами. Ни хромоты, ни уродства, ни косоглазия, ни падучей. Рост шесть футов, лицо… ничего, никто не пугается. Видел он рожи и похуже. Ну почему, почему его нельзя полюбить без дьявольских чар?

Вспомнилась и дуэль. Приписывать ему дьявольскую неуязвимость мог, по его мнению, только дурачок Рокальмуто. Он на полголовы выше Убальдини и на пару стоунов тяжелее. Сила запястья, в принципе, тоже несопоставима. Только исступлённая ненависть и ослеплённая глупость могли заставить Умберто вызвать его. Но причём тут дьявол? Что подлинно сатанинского случилось с ним за последнее время? Видение у герцогини, дурацкий случай с Берризи, чёртов выигрыш в покер, дикое происшествие в Сан-Лоренцо с Пинелло-Лючиани, нелепое умение проникать взглядом в людские души и тела, Трубочист с вольтом Ипполиты Массерано. Подумаешь!

Винченцо понимал духовную опасность демонических капканов и сразу отказывался от действий там, где видел дьявольщину: отрёкся от игры, раздал вольты, не встречался с девицами и избегал женщин, отводил глаза, когда видел болезни и мысли людей. Но причём тут любовь? Какой дьявол толкнул его влюбиться? Вот если бы он влюбился в баронессу Леркари или герцогиню Поланти — тут ещё можно было бы поискать дьяволово копыто, но девица молода и хороша собой. Немного наивна, но чиста и достаточно разумна. Джованна всегда ему нравилась, и не свались на него это дьявольское искушение, он давно бы разглядел её. Ничего тут дьявольского нет, уверил себя Джустиниани.

Винченцо снова поморщился, вспомнив, как хотел отдать Джованну за Чиньоло. Нет, мальчик, тебе жениться рано — молоко на губах ещё не обсохло. К тому же, он обещал дорогому родичу позаботиться о девице. Поклялся именем Господним и Пресвятой Девой дель Розарио. Надо выполнять.

За первый же год брака он заставит её усвоить его принципы, о которых с таким пренебрежением отозвалась Глория, и научит уму-разуму. Женщина всегда разделяет взгляды любимого и сильнейшего. Научит её мужчина ведьмовству — будет ведьмой, а научит лампады возжигать — будет лампады возжигать. Он быстро очистит её мозги от бесовского вздора. Тут Джустиниани опомнился, поняв, что если это все-таки искушение, он попался.

Он мысленно уже женился на девице.

Джустиниани не хотел верить в искушение — потому что только сейчас понял, насколько устал от одиночества и сколь хочет покоя и семьи. Что ж, лучше всего мы поддаёмся искусам тогда, когда они совпадают с нашими тайными желаниями. Vota diis exaudita… Джустиниани вздохнул.

Значит, искушение принято. Однако все это не облегчало, а отягощало его бремя. Не дал ли он, упаси Бог, что-то понять светским сплетницам? Те по блеску глаз или по трепету пальцев способны предположить весьма многое. Но нет. Кажется, нет. В любом случае, он и на минуту не выпустит Джованну из дому без надзора.

В итоге поручив девицу заботам Луиджи, велев не отпускать её дальше внутреннего двора, сам Винченцо направился к отцу Джулио. Он не скрыл мыслей по поводу случившегося, — равно как и сомнений в чистоте своей любви. Вполне возможно, что это новое сатанинское искушение — дурной приворот, не более, просто мираж, сон, бред, пустое видение.

— Это та, что заходила в крипту, когда тот эпилептик в припадке упал?

Джустиниани кивнул и тут напрягся.

— Ты запомнил её?

Отец Джулио немного порозовел.

— Красавица. Я ещё и подумал, помнится, что тебя подлинно ослепляет дьявол, если ты живёшь с такой под одной крышей и не искушаешься. Не помню, чтобы ты в блудных помыслах-то каялся.

— Да не до того как-то было, — огрызнулся Джустиниани. — Впрочем, и сейчас-то дела мои хуже некуда. Этот припадочный в покое меня не оставит, а пойми он, что Джованна дорога мне — беды не миновать. Я вот думаю, может, самому встретиться с ним, потолковать… не скажу, по душам, но спокойно, по-мужски.

— Ты хочешь отдать ему эту куклу, что в кармане тогда придавил?

— Не знаю. Тут одна ведьма, я же тебе говорил, предостерегала меня от этого и дала совет — просто уничтожить его вольт. Совет дьявольский, не спорю, но смысла он не лишён, поверь. Судя по рассказу старика Альдобрандини и мыслям дружка моего Рокальмуто, несть ничего, на что этот эпилептик не был бы способен…

— Тогда эта кукла — залог твоей безопасности, получается?

— Угу.

— Ну, ты, главное, не отчаивайся, тем более что…

— Что? — спросил Джустиниани, заметив странный взгляд духовника.

— Тебе это на пользу. Я так погляжу, ожил ты, а то больно мне мумию в последние годы напоминал. Всё тебе без разницы было, я удивлялся, как ты ещё добро и зло различать не разучился. А тут, глянь-ка, глаза блестят, шевелишься, растормошило тебя немного.

Винченцо окинул Джулио долгим язвительным взглядом, полным упрёка и досады, но монаху это было как с гуся вода.

Выйдя из крипты, Джустиниани побрёл на кладбище. Дошёл до родительских могил, издали оглядел склеп Джустиниани. «И зацветёт миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы. И возвратится прах в землю, чем он и был…» Он медленно шёл от могилы к могиле. Весенняя зелень буйно разрослась, высоко выбросил длинные узкие листья ползучий пырей, ярко-сиреневыми цветками голубел цикорий, молочными соцветиями белел тысячелистник, а у старых заброшенных могил крапива и чертополох заглушили цветы. Неожиданно он замер, заметив неподалёку от церкви, в старом квартале, где давно никого не хоронили, графа Вирджилио Массерано.

Джустиниани понял, что Ипполита похоронена именно там, видимо, в семейных захоронениях.

Винченцо не хотел подходить к Вирджилио, но тот уже заметил его и помахал рукой. Джустиниани подошёл и остановился у чьей-то обветшавшей могилы. Его сиятельство сидел, опустив руки на колени, был бледен и грустен.

— Рад, что встретил вас, Джустиниани.

Винченцо тихо вздохнул, опустился рядом на скамью. На могиле Ипполиты Массерано ещё не было надгробия, но холм был устлан свежими цветами — алыми розами и тюльпанами.

— Я знаю, — неожиданно заговорил Массерано, нахмурившись, — вы считаете меня глупцом…

Джустиниани бросил на графа быстрый изумлённый взгляд: он не то чтобы считал Массерано неумным, скорее находил горестную иронию в том, как оплакивал Вирджилио супругу, мечтавшую отправить его самого на тот свет.

— Вовсе нет, граф, о чём вы?

— О том, что я знаю, зачем она приходила к вам перед смертью, — отчётливо произнёс он.

Джустиниани почувствовал, что его заморозило на теплом майском ветерке. Он угрюмо посмотрел на Массерано, вздохнул и пожал плечами.

— Что вы ответили ей? — тихо спросил граф.

Джустиниани сказал, не поднимая глаз.

— Ничего. Я не собирался помогать ей. За кого вы принимаете меня, если спрашиваете об этом? Я не убийца. Даже если вы обречены Геенне — не мне вас туда отправлять.

Массерано несколько минут ничего не говорил, сидел молча, не отрывая глаз от могилы.

— Ипполита приходила к вам…чтобы… заказать моё убийство? — спросил он полушёпотом.

— Да, вы, на её взгляд, были излишне прижимисты, — кивнул Джустиниани, и тут обмер.

Массерано смертельно побледнел, привстал и тут же снова опустился на скамью — ноги не держали его.

— Она не… Она… она, — он тяжело сглотнул, на его шее судорожно дёрнулся кадык, — она хотела моей смерти?

Джустиниани молчал. Он чувствовал себя последним глупцом. Тупица! Сначала Карло, теперь граф… Он, что, разучился держать язык за зубами? Конечно, слова Массерано о том, что он всё знает, ввели Винченцо в заблуждение: Вирджилио думал, что Ипполита просто хотела сделать его, Джустиниани, своим любовником! А он проболтался! Винченцо не находил слов, чтобы выразить отвращение к себе. Глупец, трижды глупец! Ну, хоть бы подумал, откуда бы Вирджилио мог узнать об этом? Они говорили об абсолютно разных вещах!

Однако когда Джустиниани повернулся к Вирджилио, к своему удивлению, увидел уже мертвенно-спокойный взгляд печальных глаз, лицо Массерано было неподвижным и неотмирно отрешённым.

— Стало быть… — он надолго умолк, задумавшись. Потом тихо спросил, — а кто же убил её?

«Нет уж, как бы не так! Дважды не попадусь», твёрдо решил Джустиниани. Не хватало истории с Трубочистом. Да и знал ли Массерано, что вольт Ипполиты тоже был в ларце Гвидо? Откуда?

— Это Бог или дьявол? — уточнил Массерано, и у Джустиниани отлегло от сердца. — Она была на двадцать лет моложе. Я завещал ей всё, кроме сорока тысяч приданого Елены.

Джустиниани молчал, прикусив язык, всё ещё коря себя за болтливость. Угораздило же…

— Вы смутили меня, — неожиданно продолжил тем временем Массерано, отводя глаза. — Помните, племянник маркиза спросил вас, почему Пинелло-Лючиани не верит в бессмертие своей души? Вы тогда сказали эту жуткую вещь. «В бессмертие души обычно не верят люди, не имеющие души». Я не спал тогда всю ночь. Я вдруг понял. Я творил по молодости мерзкие и блудные вещи, иногда пугался, но страх быстро проходил. Так поступали все, успокаивал я себя. А потом укоры совести и страх исчезли. Но вместе с ними, я понял, исчезло всё. Я потерял вкус жизни. Я умножал разврат, но он не приносил ничего, кроме вкуса мякины, я играл и прожигал жизнь, стремясь прочувствовать каждое мгновение — острей и сочнее, но всё меньше и меньше чувствовал. В старости телесных сил не стало, но смерть… я подумал, почему она пугает? Почему? Что мне терять? Я пресыщен, утомлён и болен. Но что-то во мне боится — боится до трепета. И тут вы сказали… Я понял, что боюсь именно потому, что не верю в бессмертие своей души. Верил бы — не боялся. А не верю потому, что не имею души. Она давно умерла, сгнила во мне. Вы сказали, лечиться бессмертием Бога. Поздно, конечно. Я тогда ночью разыскал Писание. Открылась Книга Бытия: «Не иматъ Дух Мой пребывати в человецех сих во век, зане суть плоть». Верно. Я старое бездушное животное, для которого Дух Его совершенно недоступен. Это смерть бессмертной души.

Джустиниани резко поднялся.

— «Если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю», — он подхватил старика под руку и повлёк к храму, — по сути, человек рождается в вечность только тогда, когда осознает, что мёртв.

Он привёл старика к отцу Джулио, счастливому обретением своих очков, кои он только что нашёл под столом.

— Его зовут Вирджилио. Он хочет поверить в бессмертие своей души и в милосердие Божье, — бросил он, — помоги ему.

Отец Джулио кивнул. Джустиниани же, оставив старика в храме, направился домой.

* * *

Когда Джустиниани предупредил Джованну, что она ни в коем случае не должна покидать дом без его ведома, даже если ей надо выйти к аптекарю или подругам, девица подняла на него глаза и, к удивлению Винченцо, послушно кивнула. Он неловко добавил, что должен знать обо всех приглашениях, которые ей присылают. Джованна спокойно выслушала его и снова кротко кивнула. Гулять она может только на внутреннем дворе и только с ним, усугубил Винченцо её тюремный режим. Девица и тут не возразила.

Джустиниани не понял — как, но Джованна словно о чём-то догадалась. Бросив на него быстрый взгляд, она улыбнулась и тихо села за шитье. Весь день была тиха, вышивала, не хлопала дверьми, не поднимала на него глаз, но губы её постоянно были чуть тронуты улыбкой. Иногда она что-то напевала и даже впервые осмелилась погладить Спазакамино.

Тот выгнул спинку, зажмурился и заурчал.

В доме воцарилась идиллия, Джустиниани вечерами выводил девицу на прогулку, часами беседовал с ней у камина. Кот Трубочист, словно почуяв расположение хозяина к девице, стал тереться об её ноги, мурлыкать и играть с её клубком шерсти. Сама Джованна и вправду обо всем догадалась: взгляд мессира Джустиниани изменился, он смотрел на неё с трепетом и нежностью, перестал обращаться с ней как с несмышлёнышем и, судя по тем словам, что Винченцо иногда ронял, она поняла, что небезразлична ему. Понимание, что тот, в кого влюблены её подруги, отдал предпочтение ей, что Господь услышал её молитвы, мгновенно рассеяло хандру девицы, на щеках её возник розоватый румянец, глаза сияли. Она любима!

Джустиниани же, не видя суккубов, не имея блудных сновидений и ночных осквернений, несмотря на его мечты о ночах с любимой и троих детишках от неё, окончательно уверился, что ничего дьявольского в его влюблённости нет.

В душе его порхали бабочки.

 

Глава 7. Пинелло-Лючиани

Этой ночью Винченцо почему-то долго не мог уснуть. Погас ночник, в камине догорали дрова, кот вдруг проснулся и прыгнул ему на подушку. В кресле же у камина проступило странное существо с лицом ангела, изнурённого смертельным недугом. Джустиниани сразу узнал его и если чему и удивился, так это тому, что тот явился только сейчас. Винченцо сел на постели и ждал первых слов пришедшего.

— Как видишь, я не такой уж и урод, — голос сатаны прозвучал тихо и размеренно. — Ну, если у тебя есть ко мне вопросы, задавай их, человек.

Джустиниани вздохнул. Были ли у него вопросы к дьяволу? Как ни странно, ни одного.

— Молчишь? Я, в общем-то, всегда знал, что с такими, как ты, не повеселишься. Люди без желаний, без честолюбия, без страстей — блеклы, но неуязвимы, не отрицаю.

— Тебе больше по душе мой дядюшка и мессир Андреа?

— Да, — кивнул сатана, — мышь должна быть голодной и мечтать о сыре — иначе мышеловка останется пустой, — ухмыльнулся дьявол. — Однако ты, хоть и не попался сам, оказался полезен мне, пополнив Геенну многими достойными её, и ты ещё напоследок послужишь мне, ибо, как обмолвился твой дружок-ортодокс Джулио, ты подлинно молот, и если нельзя разбить тебя — я буду бить тобой. В накладе не останусь.

— Слушай, — напрягся вдруг Джустиниани, он наклонился вперёд и потёр виски, где почему-то чуть покалывало, — я думал, мне не о чем спрашивать тебя, но один вопрос у меня к тебе есть. — Винченцо, чуть сощурившись, взглянул на дьявола. — Ты — умён. Ты очень умён. Ты манишь запретным и сладостным, тешишь самолюбие и дразнишь недостижимым. Но скажи, почему среди твоих адептов… нет умных? Я просто подумал, что твои идейки — те, о которых я читал в книгах Гвидо, — они бесовски умные, и возьмись за их исполнение умный человек, они взорвут мир. Но умных там нет. Подонков — сколько угодно, всех мастей, но почему они столь глупы? Ты выбираешь глупцов или глупцы выбирают тебя?

Сатана улыбнулся.

— Ты не прав в исходном постулате, мальчик, моя сила — в страстях, а страсть, которая оставляет место для размышления — это не страсть. Глупцов легче водить за нос, а стоит заразить гибельными желаниями умного — вот тебе и дурак.

— Точно, — кивнув, уронил Джустиниани, — я понял.

Тут часы пробили полночь. Джустиниани очнулся. В двери тихо стучали. Луиджи, войдя в спальню с лампой, доложил, что его сиятельство спрашивает поздний гость — мессир Андреа Пинелло-Лючиани. «Так это всё мне приснилось?» — удивлённо подумал Джустиниани, торопливо одеваясь, после чего вышел в гостиную.

Мессир Пинелло-Лючиани стоял у входа в длинном плаще и руки его были спрятаны под его полами.

Джустиниани странно удивился тому, что почти всё, что он знал об этом человеке — почерпнуто от других. Но почерпнуто было столько, что Винченцо предпочёл бы никогда не встречаться с этим существом. И судьба словно отводила их до времени друг от друга. Но теперь они стояли лицом к лицу, и глаза обоих налились смертельной ненавистью. Джустиниани, помня разговор с баронессой в галерее Чиньоло, ждал, что мессир Андреа начнёт торговаться, но Пинелло-Лючиани молча бросил на стол что-то белое, звякнувшее при соприкосновении с поверхностью. В левой его руке темнел пистолет. «Ещё и левша к тому же…», невесть почему со злым раздражением подумал Джустиниани.

Тут Винченцо бросил взгляд на стол и напрягся: он рассмотрел, что это — отрезанный рукав белой рубашки с запонкой. На золоте белели арамейские платиновые инкрустации, на белой ткани — алела кровь. В глазах его потемнело. Винченцо видел эти запонки на Карло Тентуччи.

«…Не сердитесь. Я считаю вас своим единственным другом, Карло…» — «…Вот уж не знал, что ты меломан…», Энрико Бьянко слышал его слова и, конечно же, передал их Пинелло-Лючиани. Винченцо стало дурно. Ему казалось, он надёжно укрыл всё, что ему дорого, и тем обезопасил себя. Но Карло… Он так и не преодолел в себе настороженности и недоверия, прибегал к его помощи, но до конца так и не доверился ему.

— Он написал мне?

Пинелло-Лючиани покачал головой.

— Если бы он согласился, нам не пришлось бы показывать вам это…

Джустиниани лихорадочно соображал. Итак, Тентуччи отказался писать ему. Это могло быть нежеланием вызывать его туда, куда его заманивали — и тогда это был поступок истинного мужества, или… или Тентуччи у них нет, но они просто шантажируют его, Джустиниани, тем, что, по их мнению, ему дорого. Запонки Карло уникальны, сделаны на заказ, и все же украсть их довольно просто. Ибо взять в заложники Тентуччи — это говорило о безумии… или… Или уж, воля ваша, о том, насколько важен для них ларец. Но там уже ничего, кроме нескольких вольтов, нет. Неужели они так напуганы? Джустиниани закусил губу. Впрочем… Ипполита… В её смерти они тоже могли приметить нечто дьявольское…

Но что было толку гадать?

— Что я должен сделать?

— Взять ларец и сесть в мою карету. И не делать глупостей.

Это было логично. Джустиниани, порадовавшись, что Джованна спит, принёс под дулом пистолета Пинелло-Лючиани из кабинета ларец. Винченцо подумал было отшвырнуть негодяя, открыть ларец, вытащить и переломить вольт Пинелло-Лючиани, но если Карло Тентуччи и вправду был у них, такой способ не годился. Джустиниани при этом ощущал странное брожение в душе, мутное и пьянящее, как сусло на мезге. Постепенно в его душе выбродила ярость, точнее ледяное бешенство, укрощённое волей и пониманием, что проявлять его не время. В нём словно затаилась приготовившаяся к прыжку кобра. Теперь Винченцо и сам чёрт был не братом. Он дал себе слово, что, если Карло и вправду у них — он, Винченцо, ещё сегодня непременно придушит этого припадочного негодяя — причём, своими руками. Тут он нащупал в кармане нож, трофей, отобранный у браво, и вздохнул с облегчением.

Они вышли в ночь, тёплую и чуть душноватую.

Джустиниани увидел на козлах Бьянко. «Конечно, и ты здесь, радость моя, чёртов доносчик и растлитель, и ты здесь. Погоди…» Пинелло-Лючиани, видимо, зная о своей падучей, передал ларец Энрико. Карета тронулась, едва захлопнулась дверца.

— Вы останетесь в живых только в том случае, — криво усмехнулся Пинелло-Лючиани, — если будете рабски послушны.

«Лучше бы ты этого не говорил, мой милый…» Кобра, притаившаяся в Джустиниани, изогнулась и злобно зашипела. «Рабски послушен? Останусь в живых? Я божественно свободен, выродок, и не тобой дана мне жизнь. Не тебе и забирать её…» Винченцо поднял глаза на Пинелло-Лючиани и неожиданно вспомнил герцогиню Поланти с её чёртовыми шуточками. Что ж, хоть от дьявольского оружия воняло бесовщиной, ничего другого под рукой не было. Джустиниани напрягся, вся ненависть в нём спрессовалась в комок, но проявить её, дать ей выйти из него — Винченцо не посмел. Он просто поймал глазами зрачки Пинелло-Лючиани и мгновенно зачаровал его. Мессир Андреа откинулся на подушку с отрешённо-бессмысленным выражением на лице. Пистолет выпал из ослабевшей руки. Господи, и это хилое ничтожество ещё пыталось ему угрожать?

Джустиниани поднял упавший пистолет, разрядил его и бросил его на сидение рядом с эпилептиком.

— Карло Тентуччи действительно у вас?

Пинелло-Лючиани, замерший в позе китайского болванчика, кивнул. Стало быть, не лгут, бестии. Но неужели они затеяли это всё ради этого ларца? Или что-то ещё? Из-за событий последних недель, — ранения Убальдини, гибели Берризи, припадка самого Пинелло-Лючиани и смерти Ипполиты Массерано, — им могло показаться, что он преследует их, и попытаться нанести упреждающий удар. Но глупо было убеждать этих мерзавцев в отсутствии у него подобных намерений, сейчас было важно вытащить из пасти волков Карло.

Джустиниани выглянул в окно, в свете фонарей узнал улицу Креста и удовлетворённо кивнул: они направлялись в Кампо-Марцио. Время от времени Джустиниани замечал, что Пинелло-Лючиани пытается выйти из-под чар, и снова зачаровывал его. Винченцо видел, что перед ним больной человек, недужный телом и нездоровый душой, но сейчас это ничего не значило.

Тентуччи мог погибнуть из-за одного слова этого припадочного.

Они прибыли. Пинелло-Лючиани, которого Винченцо перестал завораживать, пришёл в себя, удивлённо нащупав валявшийся рядом пистолет, подтолкнул Джустиниани вперёд, и они, миновав фонарь, вошли в часовню. Сзади с ларцом шёл Энрико Бьянко.

Джустиниани уже бывал здесь однажды. Под хорами часовни находился склеп, сами хоры располагались на десять футов выше нефа, и на них поднимались по двум боковым лестницам. В стене между лестницами темнела железная дверь, через неё можно было спуститься в склеп. На хорах, господствовавших над всей часовней, по обе стороны от алтаря, когда-то увенчанного образом святого Доминика, а ныне пустующего, стояли статуи святых. Две лампады — одна посреди хоров, другая в нефе — тускло озаряли храм. Это слабое освещение позволяло воображению до бесконечности расширять его приделы, погруженные во мрак, но Джустиниани видел часовню днём и знал, что она совсем невелика. Вскоре лязганье задвигаемых засовов и скрип дверных петель возвестили, что массивные двери закрылись.

Под куполом то и дело раздавались писк нетопырей и шуршание их крыльев, в окнах звенел, сливаясь с тишиной, хор ночных цикад. Когда глаза Джустиниани привыкли к полутьме, он различил Тентуччи, привязанного к одному из опорных столбов в центре, на рубашке его была кровь. Он поднял на Джустиниани измученное лицо и покачал головой. Из темноты выступили одетый в сутану Гвидо Веральди и пошатывавшийся Рафаэлло Рокальмуто, в тёмном углу Джустиниани разглядел хромца Орсини и Альбино Нардолини. Пинелло-Лючиани окончательно пришёл в себя и, казалось, удивился, что оказался в часовне. Он лихорадочно ощупал себя и на несколько секунд замер со странной улыбкой на лице. Джустиниани видел тусклое сияние в его голове и понимал, что близится припадок. Винченцо одним напряжением воли мог бы ускорить его, но поморщился от отвращения и не стал, тем более что припадок ничего бы не изменил.

— Приветствуем вас, ваше сиятельство, — тяжёлый бас красавца Веральди гулко и спокойно прозвучал под сводами.

Винченцо вежливо поклонился. Потом сделал несколько шагов и приблизился к Тентуччи, сразу увидев у того огромный кровоподтёк на левой скуле и разбитые губы, и снова ощутил приступ злобы, зашипевшей в нём разъярённой змеёй.

— Зачем ты приехал? — пробормотал Тентуччи, — я же не писал…

— К тебе, — резонно ответил Джустиниани, — они избили тебя?

— Хотели, что бы я вызвал тебя сюда, — Карло облизал окровавленные губы.

Им не мешали говорить. Все остальные в пяти шагах от них обступили ларец, поставленный на пустой низкий постамент, где раньше, видимо, была статуя Христа. Пинелло-Лючиани, как различил Джустиниани, тёр крышку и бормотал какую-то абракадабру. Винченцо понял, что он пытается произнести магическую формулу «Адраксар», о которой он прочёл у аббата Бартоломью, и усмехнулся, подумав, какое счастье для него в том, что среди адептов дьявола никогда не было ни одного по-настоящему образованного и умного: в заклинании мессир Андреа сделал три грубейших ошибки.

В часовне стало темней — сквозняк задул лампаду на хорах.

Бьянко и Веральди несколько минут ждали эффекта заклинания, произнесённого Пинелло-Лючиани, но ларец молчал, как старая могильная плита. Потом оба обернулись и медленно подошли к Джустиниани. Винченцо с интересом взглянул на Энрико, перевёл глаза на священника. Было заметно, что его опасаются: у обоих в руках были пистолеты. Джустиниани понимал, что от него рано или поздно потребуют открыть ларец, и спокойно ожидал этого. Пинелло-Лючиани прекратил свои бестолковые усилия и прошипел, чтобы графа подвели ближе. В спину Винченцо упёрлись два пистолетных дула, и он подошёл. Злость Винченцо странно растаяла, точно растворилась в нём, он поймал себя на том, что испытывает острое любопытство.

— Вы можете это открыть?

Винченцо молча кивнул и, прикоснувшись к ларцу, приказал ему открыться. Крышка услужливо распахнулась, здорово испугав Рокальмуто, вскрикнувшего от неожиданности. Рафаэлло, и это было заметно даже в тусклом свете лампады, был смертельно бледен и явно всё ещё болен, Джустиниани рассмотрел воспаление в его мозгу и понял, что скоро его ждёт кровоизлияние. Пинелло-Лючиани тоже вскрикнул, но от ярости, обнаружив, что ларец почти пуст. Все обступили шкатулку, подполз на костылях Орсини, подошёл и Нардолини. Пинелло-Лючиани трясущимися руками вынул вольты, переложил их в стоящий внизу у его ног другой ларец, тут же схватил нож и, торопливо поддев бархат, попытался вынуть из ларца второе дно. Джустиниани напряг зрение. Вот тебе и на…

Оказалось, ларец таил и другие секреты.

Пинелло-Лючиани возился так долго, что Джустиниани лениво предложил ему свою помощь, но ответом ему был злобный взгляд припадочного. Наконец мессиру Андреа удалось подцепить проложенный на дне пласт, обтянутый бархатом, и вытащить его на тусклый свет. Всё снова обступили постамент. Винченцо тоже заглянул внутрь, ему никто не препятствовал, хоть пистолетные дула все ещё упирались ему в спину и в бок. На дне лежал небольшой лист папируса очень тонкой выделки. Мессир Андреа вынул его. С нижней стороны не то выцветшими красными чернилами, местами осыпавшимися, не то чем-то вроде киновари, был написан текст.

— Что это за каракули? — зло прошипел Пинелло-Лючиани.

— Было сказано, что там три заклятия…

— Поди, разбери такое.

Джустиниани молчал. В тексте мелькали буквы арамейского письма: семкат, каф, гамаль, алаф, шин…Текст был написан на языке сурет, ассирийском диалекте арамейского. Так, стало быть, именно за этой бумагой шла охота?

— Да тут сам чёрт ничего не разберёт, — разочарованно протянул Нардолини.

— Чёрт это прекрасно разберёт, — первый раз в жизни вступился за дьявола Джустиниани. — Сатана не глуп, у него ангельская природа, дураком его не назовёшь, — ядовито заметил Винченцо, прозрачно намекая на то, как именно можно назвать стоящих вокруг. Он вспомнил свой давешний сон и улыбнулся.

— А вы можете это прочесть? — спросил его Гвидо Веральди.

Джустиниани с каменным выражением на лице протянул руку, взяв папирус и повернув текст к свету, чуть сощурясь, начал изучать написанное. Арамейский он знал, но диалект слегка видоизменил слова. Это писал не Гвидо: руку дяди Винченцо знал. Это было написано, судя по состоянию папируса, несколько столетий назад, текст разделялся на три части. В первой было тринадцать строк, во второй — семь, в третьей — всего три. Он разобрал текст первого абзаца, хотя и не полностью: некоторых слов не понимал. Это было древнее заклинание Баал-Звува, рядом стоял знак — Зло Изначальное. «Ярость Его не знает предела, а Сила бесконечна. Он — из тех, кому никто не может противостоять. У этого Существа нет Печати, ибо никакой знак, начертанный человеческой рукой, не вместит его ужасную суть» Второе заклинало Баал-Хаборим, демонов огня. Третье… Джустиниани напрягся. Третье взывало к Баал-Бегериту, и было заклятием от врагов, в нём упоминались десять казней египетских.

Все толпились вокруг него, Джустиниани заметил, что Веральди смотрит через его плечо и даже опустил пистолет, но Бьянко по-прежнему упирал ему в спину дуло разряженного им пистолета Пинелло-Лючиани. Винченцо лихорадочно размышлял, вспоминая прочитанное в последние дни, припомнил слова оберега… Но круг… Эти глупцы кое-что понимают в дьявольских ритуалах, и не дадут ему защитить себя. Что же делать? Стоп. А что ему нужно? Темнота. Темнота на пару минут… Эта чёртова лампада… Бестия Поланти говорила, что у него сил — как у легиона бесов, а он не может погасить жалкую лампаду. А почему не может? А он пробовал? Джустиниани сделал вид, что щурится на неярком свету, и бросил взгляд на лампаду. «Погасни, огонь, погасни, Бога ради…» Лампада зачадила.

— Здесь арамейские заклинания на вызов демонов ада, — произнёс Винченцо внушительно.

— Вы можете прочитать?

«Погасни!» Лампада, несколько раз вспыхнув чуть ярче, погасла.

— Могу, но здесь мало света… — с высокомерным спокойствием пожаловался он.

— Чёрт возьми, — взбесился Пинелло-Лючиани, успев вырвать у него из рук папирус, — принесите огня.

Воцарилась темнота, Веральди сделал несколько шагов и стал у двери, положив руку на засов, а Бьянко опустил пистолет и пошёл в крипту. Джустиниани торопливо отошёл к Тентуччи. Сердце его колотилось. Здесь он был почти неразличим в темноте. Винченцо вытащил нож, раскрыл его и торопливо обвёл круг вокруг опоры, где стоял Тентуччи. Ему повезло — линии совпали. Он вслепую быстро нарисовал в круге арамейский знак охраны —  «?????» — о котором читал в фолиантах Гвидо. «Молчи, Карло», успел шепнуть он и снова отошёл. Постепенно мрак чуть рассеялся, теперь лунный свет проступил сквозь полуразбитые цветные витражи.

Бьянко уже нёс подсвечник.

— Читайте же, — прошипел Пинелло-Лючиани, протягивая Джустиниани папирус, — читайте.

— Мне бы нужен словарь, — задумчиво пробормотал его сиятельство, снова уставившись в текст — двух слов я тут не знаю, а это может быть важным, — пробурчал Винченцо, расхаживая по часовне. Джустиниани понимал, что пока текст не прочитан, его не тронут. Постепенно удаляясь от постамента, Винченцо снова приблизился к Карло и вошёл в круг. Отчётливо выговорил:

— Баал-Бегерит, Хелел бен-Шахар, шхин, барад, арбе, хошех, махат бехорот, дам, цфареда, киним, аров, девер — шика царейну ве тохо! — слова его гулко отдавались в пустом пространстве, казалось, отскакивая от стен.

Ничего не произошло, но воцарилась странная тишина, глухая и абсолютная. Вдруг умолкли ночные цикады, перестали носиться и пищать под куполом летучие мыши, не слышен стал шорох листвы, доносившийся до того из разбитых окон. Все почему-то замерли. Потом погасли принесенные Бьянко свечи — одна за другой, с методичностью часового механизма. Джустиниани осторожно потеснился в круге и развернулся, закрыв Тентуччи своим телом и обняв руками столб, к которому тот был привязан. Винченцо сделал это вовремя, ибо потом наступило что-то жуткое. В абсолютной темноте подул бешеный ветер, были слышны удары и содрогания стен, раздавались крики и визг, что-то звенело и верещало, взрывалось и падало, в воздухе проносились волны запахов — то смердящего болотного, то душного и дымного, то, напротив, ледяного грозового, потом ненадолго все заполонил запах крови — головокружительно тяжёлый и тошнотворный. С земли начал подниматься дым, как из печи. Винченцо показалось, что он пьян: голова ныла и подташнивало. Вокруг раздавались стоны и рыдания, стены часовни дрожали и колебались как в эпилептических судорогах. Винченцо из последних сил сжимал столб руками: непонятная страшная сила, казалось, хотела оторвать его от земли вместе с колонной. По стенам бегали и метались причудливые тени, потом стены часовни осветились буро-красным огнём, и, наконец, всё погасло, остались только заметные содрогания земли и кое-где — витали искорки синеватого пламени.

 

Глава 8. Фингал-то откуда?

Джустиниани не знал, сколько простоял у столба, но потом где-то в глубине отдалённого двора прокричал петух, и Винченцо показалось, что он проснулся. Он разъединил сцепленные узлом пальцы, мышцы его с болью подчинились, и Джустиниани опустил занемевшие руки. Тентуччи тоже пошевелился и заморгал запорошёнными пеплом густыми ресницами.

Винченцо обернулся. Часовня была пуста. За окнами звенели пичуги, восток чуть розовел зарей. Он вынул нож, разрезал верёвки, стягивавшие руки Карло, и с некоторой опаской высунулся на границу круга. Ничего. Пока Тентуччи растирал затёкшие запястья, Винченцо обошёл часовню, даже поднялся на хоры и спустился в подземелье. Нигде никого не было. Не было ларца, не было постамента, исчез и стоявший на нём подсвечник.

Не было и папируса, сколько не искал его Джустиниани.

Стены были серыми и, коснувшись пальцами камней, Винченцо увидел на них следы копоти. Такие же следы были и на предмете, валявшемся на полу у хоров. Это был согнутый в несколько раз, сломанный и перекошенный костыль, на который опирался Гаэтано Орсини. Толстый слой пепла делал его похожим на замшелого паука.

С трудом отодвинув массивный засов, при этом основательно перепачкав руки, друзья вышли из часовни к дому Батистини. Фонарь в углу тускло догорал, теряясь в первых лучах рассвета. Кареты во дворе не было. Джустиниани с ужасом заметил, что не было даже бурьяна и крапивы, что буйно росли у входа, вместо них чернели обожжённые короткие стебли.

— А что произошло?

— Чёрт его знает, — в ответе Джустиниани была жёсткая конкретность, он был мрачен.

— Я видел его, — кивнул Тентуччи. — Продать такому душу было бы подлинным безумием, — пробормотал он.

— Ты видел Баал-Бегерита? — Джустиниани впервые безотчётно обратился к Тентуччи на «ты».

Тот кивнул.

— Он мелькнул в огне на хорах. Чудовище, в глазах — жуть. Потом он дохнул пламенем, тучами роились какие-то насекомые, гады, смерч, огромные градины, жабы, кровавый дождь… потом — огонь, копоть и пепел.

— Заклятие обрушивало на врагов вызывавшего десять казней египетских, — вяло пояснил Джустиниани и тусклым голосом добавил, — там было сказано, что произнести эти заклинания и не быть разорванным на части может только…

Карло молча ждал продолжения. Винченцо неохотно договорил:

— …может только окруживший себя великой защитой… величайший колдун, — лицо Джустиниани было угрюмым. — Была надежда, что я что-то не так понял, но папирус вылетел у меня из рук. Ну, а так как я всего-навсего испортил сюртук и перепачкался, стало быть, перед тобой — почти что Мерлин.

— Способности убить, солгать, украсть и изменить есть и у меня, но это не делает меня ни убийцей, ни лжецом, ни вором, ни прелюбодеем, — тут Карло побледнел, — ох, Доротея… Я не ночевал дома и не мог предупредить её. Господи, что же делать?

— Скажи правду.

— Что? — оторопел Тентуччи, — сказать, что я был похищен колдунами и познакомился с князем тьмы?

— Да, — в сомнении почесал макушку Джустиниани, — как это выходит, что самая подлинная правда всегда выглядит удручающе неправдоподобно? Тебе, пожалуй, следует что-нибудь придумать.

— Конечно, это нелепость, — и Тентуччи, только что декларировавший примат честности, начал торопливо сочинять спасительную ложь для супруги, — но что же сказать-то? Банкет? Засиделся в гостях? Покер? Бильярд? Кто же в это поверит, Господи… А главное-то! Рубашка порвана, запонка пропала, фрака нет, весь грязный, как чёрт!

Джустиниани рассмеялся.

— Ну, запонка, положим, у меня дома, фрак и рубашку я тебе дам, а вот объяснить синяк на скуле и губы… Потасовка в ресторане? Упал на лестнице? Свалился в фонтан?

— Я… свалился в фонтан? Нет. Это невозможно, — и судя по тону Карло, это было для него ещё более немыслимо, чем встретиться с дьяволом. — Доротея скорей уж в дьявола поверит, чем в такую нелепицу, она же меня как облупленного знает, — уныние не сходило с лица финансиста.

И два господина, похожих на изрядно набравшихся и плохо протрезвевших бродяг, вышли на виа дель Корсо. Умывшись в фонтане, они не без труда поймали извозчика. Тот вначале категорически отказывался вести обшарпанную и закопчённую голытьбу к площади Венеции, но в кармане брюк банкира завалялась пара сотенных банкнот и десяток монет в пять сардинских лир. Ошеломлённый кучер сразу стал вежливее и даже помог грязным оборванцам залезть в карету.

Всю дорогу банкир продолжал, смеша Джустиниани, насиловать свою фантазию, которая оказалась довольно куцей. Он уже сочинил складную сказку о том, как был вызван в провинциальное представительство банка, да вот беда, перевернулась карета… Фингал на скуле таким образом объяснялся, но почему он не послал нарочного жене до отъезда, как делал всегда? С трудом сотворённый миф рухнул в пыль. Но тут же, как феникс из пепла, возродился. Теперь Тентуччи поехал к тестю, засиделся у него, а фингал… фингал-то откуда?

— Ей-богу, зачем втягивать сюда родню? — пожал плечами Джустиниани. — Ты приехал ко мне, мой кот Трубочист проскочил у тебя под ногами, ты споткнулся, ударился скулой об оттоманку, я вызвал врача, а к твой жене послать не мог — не знал адреса.

— А почему я не сказал тебе, куда послать?

— А ты потерял сознание.

Пустая болтовня в карете чуть успокоила Джустиниани, отвлекла его от скорбных мыслей. Было приятно сидеть рядом с человеком, в котором был уверен, отрадно было обращаться к нему по-свойски, даже просто бездумно болтать и смеяться было блаженством.

По счастью, они вернулись рано, ни Джованна, ни челядь не заметили отсутствия Джустиниани. Луиджи же, знавший, что он уехал куда-то после полуночи в карете мессира Пинелло-Лючиани, тоже не был особенно встревожен. Тем в большее изумление пришёл слуга, встретивший их на пороге. Джустиниани приложил палец к губам и попросил нагреть чан воды.

Дальнейшая возня заняла больше двух часов и закончилась около девяти. Тентуччи отправил жене нарочного, сообщив, что расхворался на вилле Джустиниани, а Винченцо, отдав Карло запонку, сжёг в камине остаток рукава его сорочки. Тентуччи при этом порадовал Винченцо умением успокаиваться. Сразу после ванны он уже беззаботно делился с ним своей радостью от выгодного приобретения рисунка Рубенса, с гордостью отца хвалился талантами свой дочурки в пении и с удовольствием дегустировал красное вино Джустиниани. Словно и не было вчерашнего похищения, пыток в крипте, ужасной ночи в часовне.

Через кристалл этой души мир был кристален.

Появилась Джованна, несколько удивившись раннему гостю, но не настолько, чтобы любезно не поприветствовать его. Она пожелала доброго утра и мессиру Джустиниани. Девица была в роскошном утреннем платье и держала на руках чудовище — кота Спазакамино.

В голосе её звенели колокольчики.