Ежедневные хлопоты по подготовке парфянского похода изрядно утомляли Красса. По вечерам консул едва передвигал ноги от усталости, и единственным его желанием было побыстрее добраться до мягкого ложа и до утра забыть о делах.

Сегодня, когда Марк Лициний уже счел все дела завершенными и приказал готовить постель, явился привратник.

– Господин, к тебе женщина.

– Кто такая? – недовольно спросил консул.

– Она отказалась назвать свое имя, но велела передать: "Тебя хочет видеть та, которая могла стать причиной твоей смерти, но нынче желает уберечь от гибели".

– Нельзя ли от нее избавиться? – Красс с надеждой посмотрел на слугу.

– Вряд ли это возможно – поздняя гостья настроена весьма решительно, – высказал свои наблюдения привратник. – Я не могу прогнать ее как обычную просительницу. По всему видно, она довольно богата и влиятельна, ибо ее сопровождает десяток весьма упитанных рабов.

– Ладно, зови… – озадаченно промолвил триумвир. – Скажи страже у дверей, чтобы не дремала.

Едва гостья вошла, Красс указал ей на стоящий у двери стул:

– Садись.

Сам он благоразумно оставался в противоположном конце комнаты. Первым делом Красс попытался удовлетворить свое любопытство, которое уже начало брать верх над усталостью:

– Скажи, кто ты, зачем хотела меня видеть, и что значат твои слова, переданные привратником?

– Да разве не узнал меня доблестный Марк Лициний Красс? Ты, чьей памяти завидуют все, кто тебя знает, забыл черты лица женщины, которую любил и которая любит тебя до сих пор!

– Лициния! – воскликнул Красс. – Неужели это ты?

Через мгновение самообладание вернулось к консулу. Он открыл дверь и спокойно приказал стоявшим на страже легионерам:

– Вы свободны. Свой пост займете через час.

– Ты осторожен, как в молодости, – усмехнулась Лициния, – но, право же, напрасно. Год назад я покинула храм Весты и теперь вольна делать все, что хочу.

– Сколько же тебе лет?

– Считай сам: в восемь лет я стала весталкой, тридцать лет прослужила в храме – таков обязательный срок службы богине Весте. И, как я уже сказала, год назад он закончился.

– Да, немало, – подвел итог Красс и тут же исправился: – Но выглядишь ты прекрасно. Годы не властны над тобой, Лициния.

– Что же ты сразу не узнал меня, старый хитрец? Надеюсь, ты не будешь утверждать, что я совершенно не изменилась за прошедшие годы?

– Во-первых, твое появление было для меня большой неожиданностью. Во-вторых, ты, конечно, немного изменилась. Но только в лучшую сторону: стала женственнее, желаннее…

– О желаниях помолчи, – оборвала Красса весталка. – Сколько я помню, все твои стремления ограничивались двумя вещами: богатством и славой. Или к старости тебя стали интересовать женщины?

– Деньги, женщины, – усмехнулся Красс, – их всегда не хватает в молодости, а к старости испытываешь недостаток покоя и тишины.

– Так это за ними ты спешишь в Парфию?

Красс невольно залюбовался Лицинией, пропуская мимо ушей ее колкость.

– Что же ты молчишь, Марк? У тебя на все всегда готов ответ. Помнишь, как ловко ты отверг обвинения в сожительстве со мной? Тогда ты спас от смерти и позора и себя, и меня!

– Да, было такое…

– Вдобавок ты за бесценок приобрел мою виллу и, поговаривают, еще дешевле купил виллу своего обвинителя – сенатора Квинта Аврелия.

– Обычная сделка.

– Не скромничай, Красс, ты не на заседании сената.

Лициния вдруг замолчала. Ее долгий немигающий взгляд застыл на лице консула. Словно что-то далекое и давно забытое пыталась она отыскать в этом, уже покрытом глубокими морщинами, лице.

– Ты очень постарел, Марк, – наконец произнесла она.

– Спасибо, отблагодарила.

– Не обижайся, Марк. Я до сих пор тебя люблю. Ты мне нравишься своей целеустремленностью, неуемной жаждой деятельности, умением добиваться любых высот. Вот и сейчас ты, убеленный сединой старик, достигший всего, чего может пожелать человек, готовишь поход в неведомые земли.

– Я уже не тот, что был в молодости, – вздохнул Красс. – Признаюсь честно, Лициния, годы берут свое. Боюсь, поход на парфян будет моим последним делом. Временами я даже сомневаюсь в его успехе.

– Так откажись от войны с Парфией, – посоветовала Лициния. – Чего тебе не хватает? Для любого из смертных твое положение – предел мечтаний.

– Я мечтал о далеких восточных странах, когда был еще мальчишкой. С годами мои детские фантазии принимали все более реальные очертания. И вот, наконец, сенат дал согласие на войну с Парфией. Чем бы все это ни закончилось, я знаю одно – Марк Красс не откажется от задуманного, это не в его правилах.

– Тебе просто недостает славы. Ты ввязался в какую-то сумасшедшую гонку с Помпеем и Цезарем. Каждый из вас хочет опередить соперника, но все вместе вы несетесь навстречу собственной гибели.

– Скажи, Лициния, знаком ли тебе Александр Македонский? – вдруг спросил Красс.

– Кто же не знает великого греческого воителя? – удивилась бывшая весталка.

– Вот видишь! Все знают Александра. А ведь он жил почти три столетия назад.

– Так прикажи написать о себе книги. Разве мало писак, готовых за несколько десятков или сотен сестерциев посвятить тебе стихи, поэмы, запечатлеть на пергаменте или папирусе каждый твой шаг? Твою биографию прочтут и через триста, и через пятьсот лет.

– Произведения этих писак умрут раньше них самих. Вот если бы Гомер описал мои деяния, как Троянскую войну, я был бы спокоен.

– Опомнись, Марк, Гомер умер тысячу лет назад.

– Нет, Лициния, он не умер и не умрет никогда. Гомер есть у каждого времени, у каждого народа. Его невозможно купить, и в то же время нужна лишь самая малость: деяния твои должны быть достойны его великого пера. И тогда твоя слава будет жить вечно.

– Я думала, ты, Марк, лишен предрассудков. Мне казалось, что ты ни в медный асс не ставишь людское мнение. Вспомни, ведь ты занимался позорными для сенатора ростовщичеством и торговлей; скупал дома, виллы, рудники своих же собратьев-сенаторов, попавших в проскрипционные списки. И вдруг тебе понадобилась вещь, которую, словно призрак, невозможно ни купить, ни продать.

– Я римлянин! Что для римлянина может быть дороже славы, доблести и долгой памяти потомков?

– Неужели и тебя, человека практичного и расчетливого, не миновала эта болезнь?

– Ты сама не понимаешь, Лициния, что для Рима твои слова опаснее парфянских и германских мечей. Только благодаря непомерному людскому честолюбию Рим стал властителем земного круга. И как только римляне начнут больше заботиться о своем животе и мягкой постели, как только забудут о том, что рождены защищать величие Вечного города, едва они перестанут стремиться к тому, чтобы их имена и изображения остались выбитыми на камне, вылепленными из глины, вытесанными из мрамора, выведенными буквами в книгах на века – Рим сразу падет.

– Ты думаешь, тебя зовет в Парфию жажда славы? Заблуждаешься, Марк. Это Цезарь с Помпеем подсунули тебе парфян, чтобы избавиться от соперника. А заодно ты уведешь с собой весь нищий плебейский сброд. Погибнут – не жалко, меньше раздавать хлеба, спокойнее будет в Риме.

– Лициния, ты слишком мрачными красками рисуешь мое будущее.

– Таково оно в действительности. Это давным-давно поняли Помпей и Цезарь, лишь дальновидный и всегда осторожный Марк Красс почему-то не в состоянии верно оценить свое нынешнее положение. Тебе не кажется странным, что Помпей отдал без споров сирийское наместничество, а сам предпочел спокойную Испанию? Тот самый Помпей, который едва ли не силой отнял у Лукулла войну на Востоке!

– Дорогая, ты забываешь, что теперь мы с Помпеем друзья, а Юлий Цезарь послал мне в помощь тысячу всадников.

– Для Цезаря это прекрасная возможность избавиться от галлов, готовых взбунтоваться, – объяснила Лициния щедрость наместника Галлии. – Посмотри на свое войско, Марк Красс. Уж не надеешься ли ты с этим сбродом разбить парфян?

– А почему бы и нет? Еще с более слабым войском я уничтожил гладиаторов Спартака.

– Понимаю, на что ты надеешься: одна хорошая децимация – и победа в руках.

– Вполне возможно, придется прибегнуть и к этой мере.

– Не получится, Марк. Ты забываешь, что в войне со Спартаком речь шла о спасении родины, а парфянский поход предпринят лишь для удовлетворения честолюбия Марка Красса. Римляне не позволят во второй раз забивать себя, как овец.

– Может, в чем-то ты и права, Лициния, – согласился Красс. – Но ничего не поделаешь: я начал дело, значит, надо довести его до конца. Даже если после его завершения я не получу ни малейшей пользы.

– Какая польза!? – ужаснулась Лициния. – Тебе грозит гибель! Войско парфян считается одним из лучших в мире!

– Пойми, Лициния, нам троим – мне, Цезарю и Помпею – становится тесно в Риме. Пока наши силы почти равны, но если я разобью парфян, я стану первым. Я буду выше их, и Цезарь с Помпеем покорятся моей воле. Если погибну… что ж, лучше сложить голову во славу Рима, чем воевать на его улицах, как Марий и Сулла.

– Разве мало вам Рима на троих?

– А разве для троих мужей достаточно одной жены? – вопросом на вопрос ответил Красс.

– Марк, я испросила у богини Весты, будет ли твой поход удачным. Богиня ответила отрицательно, – прибегла к последнему аргументу Лициния.

Марк Красс грустно усмехнулся:

– Веста обманула тебя, а может ты плохо расслышала ее слова. Авгуры объявили, что боги желают войны с парфянами и будут ей покровительствовать.

– Сколько ты им заплатил?

– Кому? Богам?

– Авгурам…

Консул промолчал.

– Боги щедро наградили тебя всеми достоинствами, но на погибель дали тщеславие и гордыню. Эти пороки, доблестный Марк Красс, сильнее тебя, их не победить, как Спартака или мятежных самнитов. Впрочем, ты даже не пытаешься бороться со своими пороками. А ведь победа над ними могла бы сравниться с победой под Коллинскими воротами.

– Лициния! Не трать напрасно свое красноречие, ты все равно не заставишь меня отказаться от мечты.

– Вижу, тебя не переубедить, – подвела итог Лициния.

Она поднялась с кресла и подошла к консулу. Правая рука Красса оказалась в маленьких изящных ладонях весталки. Их взгляды встретились: глаза триумвира спокойно и сурово взирали на все еще прекрасное лицо женщины. Лициния смотрела на него то с нежностью, то с тревогой, то, как бы в нерешительности опуская взгляд.

– Ну что еще, Лициния? Говори, не бойся.

– Марк, продай мне мою виллу.

– С этого надо было начинать. И я мог бы пораньше лечь спать, – недовольно проворчал старик.

– Так продашь? – в голосе весталки слышались мольба и робкая надежда. – Я заплачу вдвое больше, чем ты дал мне тогда.

– Зачем же мне продавать виллу? Она мне нравится и приносит неплохие деньги. В конце концов, она мне дорога как память о тебе.

– Подлый лжец! Мог бы на склоне лет хоть раз проявить великодушие! Я ведь могу купить и другую виллу, но этот клочок земли дорог мне тем, что я на нем родилась и сделала первые шаги. На земле своего отца и деда я хочу провести оставшуюся часть жизни.

– Не злись, Лициния. Ведь, судя по твоим словам, мне осталось жить немного.

– С момента, когда ты сделаешь первый шаг в сторону Парфии, можешь начинать отсчитывать свои последние дни.

– В таком случае, Лициния, отныне у тебя нет оснований быть недовольной мною: завтра же я составлю завещание, и ты получишь виллу после моей смерти. А пока я назначаю тебя, Лициния, управляющей этой виллой; с завтрашнего дня приступай к своим обязанностям.

– Благодарю, Марк, – лицо весталки, однако, не выражало радости. – День, когда я получу столь щедрый дар, будет для меня самым печальным днем в жизни.

Триумвир, казалось, не слушал Лицинию. Он думал о чем-то своем.

– Ну вот, на свете появился еще один человек, который с полным основанием может желать мне скорой смерти.

– Живи вечно, славный Марк Красс. – Лициния обняла старика и дважды поцеловала его в морщинистые щеки.