За что вертухаи грозят мне расстрелом?

(вместо предисловия ко второму изданию)

Предлагаемая читателю книга буквально омыта кровью автора. Это не трёп и не позёрство. Вот как всё было. Приблизительно двадцать шестого июля две тысячи первого года, когда первое издание её попало в тюремную библиотеку города Екатеринбурга, точнее — недели через две, меня выследила парочка неизвестных — он и она. Он — верзила под метр восемьдесят пять — девяносто, она — по плечо напарнику. Оба из одного ведомства. Какого? Того самого. Можете поразмыслить сами, уважаемый читатель. Кто может выследить вас, если вы предупредили о своём маршруте лишь жену? Правда, в присутствии телефонного аппарата.

Я почувствовал чей-то пристальный взгляд на себе, обернулся и увидел, что меня разглядывают двое через стеклянную перегородку, отделявшую магазин от торгового зала Центрального рынка, сверяясь с чем-то, что находилось в ладони спутника дамы. Убедившись, что не ошиблись, бугай весом в центнер и за ним его миниатюрная спутница ввалились в магазин.

Я сразу понял, что эта парочка явилась по мою душу. Мужчина, так назовём его, изобразил из себя пьяного и принялся материться. Причём матерщина, естественно, адресовалась мне. Субъект с офицерской выправкой костерил меня почём зря. Такое его поведение не только подтверждало мою догадку, но я почувствовал явственно исходящую от него угрозу, опасность. Как мне поступить? Постарался пойти на мировую, не поддаваться на провокации. Одновременно моё сознание обжигали мысли: почему вертухаи вылезли из своих тюремных нор и кровавых концлагерей и шастают по территории воли, как по концлагерному плацу? Для них, наверное, вся Россия — концлагерь и весь народ — зеки? Какая наглость! Но «пьяному» вежливо сказал:

— Пожалуйста, я уже расплатился. Покупайте, что вам нужно.

Дело в том, что незнакомец материл меня, утверждая, что я буду ещё полчаса возиться у прилавка.

На моё приглашение «пьяный» ответил потоком сквернословия, который подтвердил: передо мной вертухай. Вернее всего — тюремный. Подумалось: даже тут, на воле, они меня достали… И преследуют уже в открытую. Раньше — тиранили чужими руками. Все «кондомы» у них на крючке: не согласись с «предложениями», тебя технически загонят в угол.

Секунду я молчал, потом произнёс роковую для себя фразу:

— Идите вы сами туда, куда меня послали.

Впрочем, если б я даже не вымолвил ни слова, он, этот вертухай, выполнил бы (не мог не выполнить) поручение, равносильное приказу. Партнёрша же его всё это время молчала. Необходимая в подобных акциях «свидетельница».

Поскольку палач приблизился ко мне на убойное расстояние, то сразу, в тот же миг, когда я закончил фразу, последовал сокрушительный удар, ещё и ещё… Я загораживался от кулаков авоськой с купленными продуктами, но это — не бронежилет и, естественно, не мог защитить от напавшего. Да я и не мог оказать какого-то сопротивления под градом профессиональных ударов: хорошо тренированному палачу исполнилось лет тридцать пять — сорок, а мне скоро восьмой десяток. Меня уже тогда одолевали недуги, в том числе и эпилепсия, которой «наградили» такие же палачи из того же ведомства, измывавшиеся надо мной с семидесятого года, когда я опубликовал критическую статью в областной челябинской газете. Статья называлась «Почему погибла рабочая Евдокия Владимирова?». За статью меня нельзя было привлечь к ответственности («клевета на коммунистическую партию»), ибо в ней содержалась неопровержимая правда, но они мне после десятилетиями гадили, как могли, а могли они многое и довели здоровье вот до такого состояния. Однако вернёмся на место расправы. Со стороны я, наверное, очень походил на тренировочный мешок, по которому долбил, как я после сообразил, профессионал высокого разряда, думаю, было на ком ему тренироваться и до меня. В общем, ошеломило внезапное нападение «пьяного». Прекратил он свою «разминку» лишь после воплей двух продавщиц:

— Вы чего хулиганите в общественном месте?

— Прекратите хулиганство, а то я милицию вызову!

С милицией «хулигану» не захотелось иметь дело — пришлось бы предъявить документы. Правда, «хулигана» поддержала напарница:

— А чего он обзывается?

— Тот — кем он вам приходится? — первым начал, — ответила напарнице одна из продавцов, показав пальцем на верзилу.

«Пьяный» прекратил своё кровавое дело, в общем-то уже выполненное.

Продавцы, возможно, и не вступились бы за меня, если б не увидели залитые кровью моё лицо и магазинный пол.

Вынув носовой платок, я пытался остановить кровь, тёкшую на куртку и на чистенький пол, но мне это далеко не сразу удалось сделать.

Я осмысливал произошедшее и думал, как дальше поступать. Твёрдо знал лишь одно: за помощью в милицию (она находилась рядом) обращаться нельзя. Если я поступлю так, то есть больше шансов, что расправа продолжится, — что им стоит сговориться? Как в мае пятидесятого года, когда тюремные вертухаи по просьбе следователей затолкали меня в смирительную рубашку и подтянули, вывихнув голеностопный сустав, который сейчас всё чаще даёт о себе знать, даже после коротеньких прогулок.

Пока эти мысли проносились в моей голове, «пьяный хулиган» заметал следы своего преступления: собрал разбросанные пакеты с молоком и сметаной, уложил их в авоську, даже растоптанную буханку хлеба засунул туда же и подал её мне. Тут наши взгляды встретились, и я смекнул: палач был абсолютно трезв, он даже не запыхался!

Не дожидаясь прихода милиционера, вертухай вместе со спутницей (во время такой операции необходим «свой» свидетель, вернее — лжесвидетель) удалились.

Я ещё минут пять (или больше) унимал сочившуюся кровь, хотя она у меня раньше всегда останавливалась быстро — с детства. На сей раз кожа и мышцы на переносице были рассечены глубоко — платок промок насквозь, и я ждал, когда же кровотечение закончится. После я покинул магазин и больше в нём никогда не появлялся.

Из магазина направился к умывальнику и, смачивая платок холодной водой, утёр лицо. Разумеется, я не пошёл никуда жаловаться, дабы не навлечь на себя ещё большую беду.

Чтобы не перепугать жену, солгал ей, что упал на улице. Только некоторое время спустя пришлось признаться.

Целый месяц я еле-еле передвигался по квартире, не мог поднять ноги, чтобы залезть в ванну. Рана на лице зажила, шрам остался. И в душе. Я окончательно понял, что до сей поры нахожусь в концлагере, которым является вся наша страна, где блатные, только в погонах со звёздами, без суда и следствия решают келейно твою судьбу — продолжать тебе жить или умереть. И в любую минуту за тобой может прийти палач и выполнить их, блатных, приказ. И любой из нас беззащитен — невозможно защититься от этого страшного великого Зла, пронизавшего все поры нашей жизни. Раб не имеет права защищаться. Нас так воспитали. Эта участь ждёт любого из нас, если подумал не так или сделал не то, как им, рабовладельцам, этого хочется. Не у кого искать защиты!!! Мы обречены жить и умереть в этой стране — концлагере, где есть лишь две категории граждан: жертвы и палачи.

На этом можно было бы и закончить это грустное повествование, если бы палач-верзила во время расправы не выкрикнул, что расстреляет меня. Эту угрозу вертухая можно было бы забыть, но не минуло трёх лет — четырнадцатого февраля две тысячи четвёртого года на Шарташском рынке (прекрасная система слежения имеется у палачей!) я спросил у старушки, продававшей рушник, что она хочет за свой товар. Она ответила. И вдруг слышу мужской голос, необычный голос — в нём звучал приказ лагерного плантатора:

— Бери, старик, а то я куплю.

Глянул: передо мной словно из-под земли вырос (ещё мгновение назад это место пустовало) небольшого роста крепыш в солнцезащитных очках, хотя погода стояла пасмурная. Но мало ли, может быть, у человека глаза больные.

Я ответил:

— Пожалуйста, покупайте.

Это была почти та же фраза, которую я произнёс два с лишним года назад парочке, ввалившейся в магазин на Центральном рынке.

Пригляделся к нынешнему моему «конкуренту» на приобретение полотенца: покатая грудь, руки — по стойке смирно (не передо мной, разумеется), малоподвижное лицо и явно офицерская выправка. Сейчас рабов по духу и положению в насмешку называют «господами».

Мелькнула догадка: неужели опять «товарищ» из карательных органов?

Я собирался повернуться и уйти, не продолжая «разговора». Не тут-то было. Офицер в штатском, меланхолично пережёвывая резинку, произнёс:

— Ты (сразу на «ты», словно вертухай к зеку) что, бздишь по ночам на улицу выходить?

Сомнений, кто передо мной, не осталось.

— А что мне делать ночью на улице? — ответил я вопросом на вопрос.

Употребление фени (блатного жаргона), обращение на «ты», причём в довольно фамильярном, издевательском тоне, ещё раз подтвердило мою догадку. И возник закономерный вопрос: чего им опять от меня нужно? А крепыш, не переставая жевать, с презрением, присущим блатным, партийным чиновникам и вертухаям, назидательно произнёс:

— Запомни: я щёлкаю таких, как ты, без промаха, точно в лоб.

А кто — я? Журналист.

Так вот кто, если поверить на слово этому палачу, щёлкает российских журналистов.

Такое заявить мог только палач «при исполнении…».

Я ответил так:

— Значит, вы самый крутой в городе.

Повернулся и спокойно, не спеша пошёл в направлении к центральному павильону. Теперь у меня не осталось ни малейших сомнений, что это вертухай, — кто ещё может вести себя так развязно и даже нагло? Думал: выстрелит в затылок (любимый их приёмчик) или нет? Страх не обуял меня. Ну убьёт, так убьёт. Значит, судьба моя такая. Как участь почти всей нашей семьи: брата, отца… Маму тоже коснулась костлявая лапа — умертвили медики (своим бездушием). Не оказали помощи. Какая насмешка: мама тоже была медичкой, окончила два факультета Саратовского мединститута.

Выстрела я не дождался. А если б он и прозвучал, то едва ли мог почувствовать, как пуля пронзила мозг. Они, палачи мои, так долго преследовали меня и запугивали, что, войдя в людскую гущу, я ещё подумал: ну к десяткам миллионов невинных жертв коммунистического террора прибавилась бы ещё одна, постперестроечная. Кто будет искать убийцу? Да никто! И ещё мне подумалось: этот меланхолично жующий крепыш — его высказывание вроде бы напрямую ничего опасного и не сулило, и в то же время, если вникнуть в смысл, это самая настоящая угроза расправы. Если перевести её на общепринятый язык, то получится фраза: «Молчи, а то убьём!» А это — бандитская угроза.

После я задавал себе неоднократно вопрос: за что меня преследует эта, скажем, контора? Что, у неё более важных дел нет? А кровавые волны, которые прокатываются по всей нашей несчастной стране? А враги, плотно окружившие нас? А предатели внутри общества? Всякие Березовские и ему подобные? Неужели эта моя книжка представляет какую-то угрозу для властвующих и их телохранителей?

И пришёл к единственному выводу: сначала они меня и таких, как я, превратив в рабов, морили в чудовищных советских концлагерях, после преследовали за «антипартийное» выступление и «распространение антирелигиозных знаний», теперь продолжают запугивать, чтобы мы молчали. Чтобы другие от нас не узнали правду о том, что с нами творили их предшественники типа Берии в прошедшие годы, скрыть, умолчать, заставить замолчать, будто ничего подобного вовсе не было. Было! И, к сожалению, до сих пор ещё есть. Но чтобы прекратить этот начатый в 1917 году большевиками самый чудовищный за всю историю человечества геноцид, о нём должны ведать и иметь верное представление все наши граждане. Чтобы стать по-настоящему свободным, необходимо знать правду о том, как мы жили, как живём сейчас. Правду необходимо знать. Дабы подобные ужасы ни в коем случае не повторились в будущем.

Таганка

 

Испытание парашей

1950, конец марта

Ничего более отвратительного за свои семнадцать с лишним лет я не видывал. И не знал, даже не предполагал, что можно так осквернить, унизить человека.

Жестокость взаимоотношений между тюремными работниками и узниками и последними между собой почувствовал сразу после того, как оказался в заключении. И понял: здесь так заведено с давних времен.

В тюрьме во всём и безраздельно правит культ насилия. Я сразу ощутил не только главенство сильного над слабым, но и коллектива над одиночкой. Мне приходилось напрягать все свои силы, чтобы защититься. Часто я оказывался неспособным заступиться за другого, иногда — и за самого себя. Или малодушничал, боялся, уступал, не ввязывался, чтобы не пострадать самому. Конечно же, трусости моей нет оправдания. Да я и не собираюсь ни перед кем оправдываться. Едва ли можно поставить в упрёк невольнику то, что он не в силах сопротивляться такой сокрушающей и всё перемалывающей машине, как тюрьма.

Камера номер двадцать семь Челябинской тюрьмы, в которую меня ввергли, жила обычной своей жизнью. Мартовский день пятидесятого года подкатывал к полудню. На нарах слышались разговоры насчёт скорого обеда, о том, что почему-то мусора сегодня задерживают передачки, о предстоящем суде, о бабах, о том, как хорошо живётся на воле и как плохо здесь. Словом, ничто не предвещало ничего необычного и тем более — потрясающего, всё было тихо и мирно.

Со своего места на нижних нарах, недалеко от параши, мне был виден участок на верхнем, «привилегированном», этаже возле отворенной форточки, облюбованный и обжитой блатными. Именно они, оказывается, имели неоспоримое право дышать свежим воздухом с тюремного двора, а не вонью, пропитавшей кубатуру камеры, набитой грязными и потными телами подследственных. Кстати, когда-то, в проклятые царские времена, как утверждала камерная молва, в этом помещении содержались не более десяти человек. То ли тогда меньше находилось охотников нарушить законы Российской империи, то ли продажные жандармы за взятки не арестовывали злодеев.

Этого я не мог решить, но предполагал, что при «кровавом царском режиме» тем, кто попадал в эту камеру, едва ли могло быть так же душно и муторно, как нам.

В прохладном раю возле распахнутой форточки пахан нашей камеры, мелкий челябинский жулик (по два года из-за неудовлетворительной успеваемости просидел в третьем и четвёртом классах, а из пятого, в котором с ним и я учился, его отчислили по той же причине), Витька Шкурников по кличке Тля-Тля (прозванный так за дефект речи), в одних трусах, расписанный немыслимыми по наглости и глупости татуировками, возлежал на замызганных думочках, а его холуй Федя массажировал Витькину жирную спину, разгоняя застоявшуюся голубую кровь. Пахан, а отроду ему было не более двадцати, кряхтел, матерился и постанывал от удовольствия. Вдруг он резко повернулся животом вверх, задрал ноги и крикнул: «Огонь!»

Холуй, на воровском жаргоне — шестёрка, моментально чиркнул спичкой, поднес её к Витькиному анальному отверстию, тот издал долгий и густой трубный звук, причём бледное красноватое пламя полыхнуло между его толстых ног.

— Обжог, бля! — заорал холуй, тряся кистью правой руки.

— Давай обоссу, — хохотал Тля-Тля. — Слазу полегцяет. Гы-гы-гы!

Сытое гоготание пахана прервали скрежет замков и стук откинутой дверцы «кормушки». Все, кто рассчитывал получить передачу, встрепенулись и повскакивали со своих мест. Ринулись поближе к двери и те, кто ничего и ни от кого не мог получить, — ими двигало любопытство. На них гаркнул Витёк:

— А вы куда, скоты безлогие? Валите в свои стойла, не месайте людя́м. Целез цас всем нацяльник пеледацьку плинесёт — в бацьке, слюм-блюм и иго-го-жуй-плюй.

На второе нам, действительно, давали овсяную кашу, в которой часто встречались неочищенные зёрна. За это она и получила название — жуй-плюй. Витёк, помнится, вообще не притрагивался ни к баланде из прокисшей капусты, ни к кашам, предпочитая обходиться чаем и чем-нибудь к нему. Тля-Тля считал себя чистокровным уркой с голубой кровью. Его отец и старшие братья были тоже ворами. По их стопам пошёл и Витёк. Несмотря на свою молодость, он уже был в «законе» и в совершенстве усвоил манеру обращения с фраерами — панибратски-презрительно-снисходительную. Он уверенно осуществлял руководство камерным людом — не людьми, а людом — и беседовал с подданными, которые ему беспрекословно подчинялись, с верхних нар, сидя по-восточному, сложив ноги калачиком и одновременно, например, тасуя колоду самодельных карт. Всем своим видом и тоном разговора Тля-Тля показывал, что значит он и что есть собеседник. Каждое свое слово пахан произносил значительно. Вот и сейчас те, к кому обратился Тля-Тля, как крысы, разбежались под нары, а один замешкался.

— Ты, фуцан, — с презрением глядя на зачуханного, очень голодного сокамерника, произнёс пахан. — Хоцес по хале валенкой полуцить?

Нет, он не захотел и юркнул в укрытие под нижние нары.

Возле пахана постоянно находились приближённые, так называемые полуцветные, то есть ещё не прошедшие кандидатского стажа в блатные (полублатные), а также крепкие молодые ребята с хорошо развитой мускулатурой и дерзкими глазами штопорил (грабителей), способные по первому знаку урки свернуть шею любому. Среди этих решительных ребят встречались и пострашнее — палачи-профессионалы. Для них и «мокрое» дело было необременительным, привычным. И даже — приятным.

Тля-Тля, когда его «дружинники» начали сбор податей, вроде бы никакого внимания не обращал ни на данников, ни на тех, кто её взимал, вроде бы он вообще никакого отношения к этому грабежу не имел. Уверен, наиболее сытно и вольготно Витёк жил тогда, когда попадал за решётку: здесь всё принадлежало и подчинялось ему и он становился истинным хозяином несчастных, оказавшихся в одном с ним узилище. Наблюдая за ним, я с удивлением понял, что он вовсе не страдает от лишения свободы, его, похоже, вполне устраивает и вонючая тесная камера. Если он и страдал от чего, так от чрезмерной вкусной и калорийной пищи, ведь каждый «домашняк» отделял ему половину своей передачки. Наваленные горой продукты питания в блатном углу распределял сам Витёк, а из воровского семейного котла жрали только те избранные, кому это было положено по «закону». Обычно Витёк уминал самое вкусное, как он говаривал, «бациллу» и «цимус», а оставшееся раздавал ближайшим сподвижникам. Кое-какие куски перепадали иногда и обитателям нижних нар, то есть фраерам, «простому народу» и даже тем изгоям, что ютились под нарами (юрцам). Причём опытный Витькин глаз выхватывал наиболее прокажённых и битых, неоднократно суждённых завсегдатаев тюряг и лагерей. Подобная подачка расценивалась и тем, кто её бросал, и тем, кто её принимал, как великое благодеяние блатных, преступного мира.

О преступном мире рассуждали как о таинственной огромной организации, установившей свою власть во всём Советском Союзе, во что я не верил. Из рассказов Льва Шейнина и других источников я знал, что преступный мир уничтожен советской властью как наследие царского строя и что в нашей стране нет почвы, которая питала бы его. Поэтому считал выдумку о всемогущем преступном мире пропагандистским трюком блатных. Вскоре пришёл к выводу, что вся пропаганда блатных основана на лжи и разжигании ненависти. А ненавидели они, похоже, весь мир, кроме баб, педерастов, преступлений и красивой жизни. Заметил я и то, что среди блатных не встречалось людей умных, образованных, культурных. Зато хватало всяких, по моим понятиям, уродов: жестоких, жадных, подлых, хулиганов и даже убийц. И эти отрицательные качества можно было бы перечислять и дальше. Витька Тля-Тля не был среди них самым страшным — обычный паразит, никогда ничего полезного не сделавший для общества. Причём полезным трудом заниматься запрещал воровской «закон». Вступив в эту шайку, человек сразу становился врагом остального общества. Обо всём этом у меня было предостаточно времени поразмышлять. И сделать определённые выводы относительно Витьки — тоже. О его хитрости и лживости. Взять хотя бы его «щедрость». Справедливости ради скажу, что меня он особо не притеснял за детские обиды, но и в свою свиту не приглашал. За моё фраерское происхождение.

…Театрально, напоказ он бросает приглянувшемуся доходяге свою «кровную» пайку чёрного хлеба, на которую, обожравшись всякой вкуснятины, смотреть не может без отвращения. Естественно, облагодетельствованный в порыве подобострастия усердно долдонит о мужиколюбии блатных, их бескорыстии, щедрости, даже жертвенности — ведь свою пайку отдаёт, от себя отрывает, и для кого? — для простого презренного фраерюги. Значит, любят блатные народ, коли последнюю кроху хлеба отдают фраерам…

Сейчас Тля-Тля, разморённый массажем, царственно восседал (блатари умеют позировать!) в своем углу и усердно осколком стекла обрабатывал края только что изготовленной из газеты и хлебного клейстера колоды карт — «стир». «Заточку», то, чем занимался пахан, можно было перевести на человеческий язык одним точным словом — крапление. Блатные, как я убедился, не краплёными картами не играют. Не был из сего правила исключением и Тля-Тля. Но от этого тонкого, требующего навыка и даже своеобразного мастерства занятия пахана отвлёк громкий спор. Пререкались один из его ближайших соратников по кличке Пузырь, вероятно назначенный ответственным за сбор дани, и новичок, которого бросили в нашу камеру прошедшей ночью. Этого весьма решительного в движениях молодого мужчину в тельняшке Витёк сразу после ознакомительной беседы с ним нарёк Морячком. Так к нему и стали все обращаться. Он и в самом деле недавно демобилизовался с флота и угодил в тюрьму за пьяный дебош в ресторане. То ли официантка бессовестно его обсчитала, то ли карманы его обчистила — из-за этого всё и началось. В общем, в заварухе Морячок ухитрился побить нескольких человек, а милиции «оказал сопротивление». За эти героические деяния и загремел в нашу камеру. Витьку очень даже понравилось, что Морячок свернул скулу одному менту, а другому располосовал надвое мундир и рукава оторвал, за что в «мелодии» коллеги пострадавшего пересчитали старательно и не раз «духарику» рёбра.

По-видимому, в ресторан лихой моряк заскочил не из плацкартного вагона проходящего поезда, потому что получил передачу от бабы. Из-за этой «дачки» и возник спор.

— Эй, мужик, — удержал за рукав форменки Морячка Пузырь. — Отдай положенное!

— Куда положено? — иронически ответил Морячок. — Мне положено, я и взял.

— Ну, ты, ещё будешь тут права качать, жопа-морда, — разъярился Пузырь и заграбастал надорванную вертухаями (пушку искали) пачку печенья и пакет сливочного масла, тоже проткнутый щупом.

Морячок вёл себя так, словно не знал о «законе», по которому обязан был отдать блатным «их» половину. Может быть, он действительно этого не знал. Или не хотел признать воровской обычай — грабить мужика.

— Трюмная крыса, — весело произнёс он и, поскольку руки его были заняты, ударил грабителя коленом в пах. Пузырь ойкнул, матюкнулся, выронил на затоптанный пол отобранные продукты, согнулся и повалился на бок.

Ну Морячок! Вот это — смелость! Один против кодлы!

Он спокойно положил продукты на своё нарное место, вернулся к стоящему буквой «г» и изрыгающему угрозы и оскорбления Пузырю и, обращаясь уже к Тля-Тля, назидательно произнёс:

— Отдайте всё, что взяли, и никогда больше без спросу не хапайте. А вы чего, ребята, смотрите?

— Успокойся, музицёк, — перебил его пахан. — И вообсе о цём толковисе?

Как только эти слова были сказаны, на Морячка сразу накинулось несколько головорезов из свиты Витька. Вероятно, это были сигнальные слова. Напавшие тоже, видать, понимали толк в драках и действовали очень слаженно и стремительно.

Тля-Тля, вскочивший было и вознёсшийся на нарах, как монумент на городской площади, опустился на думочку, наблюдая, как кряхтящие и сквернословящие костоломы выворачивают руки Морячку.

Эх, сплоховал моряк, не разгадал, не разглядел их манёвра. Хотя и немудрено — неожиданное групповое нападение было проведено замечательно чётко.

Двое держали захваченного, завернув ему руки назад, один лежал на полу, обхватив его ноги, при этом шея жертвы была пережата локтем напавшего сзади, и Морячок, похоже, задыхался.

— Оцко! — произнёс пахан, и тут же один из его сподвижников заслонил своим затылком «волчок», маленькое смотровое окошечко в обитой металлом двери, его-то Тля-Тля и назвал «очком», то есть глазом, глазком.

— Ты, флаелюга поганый, — начал обвинительную речь Тля-Тля, — не хотис поделитця с длугими?

— Ты цто, обнаглел, в натуле? Не даёс положенного, знацит, не уважаес людей?

Он выделил интонацией слово «людей». Людьми, человеками блатные называли только себя и никогда — других.

— Цто ж ты, падло, кулаком хотис быть? — с пафосом произнёс пахан. — Остальные товалисси по несцастью, знацит, нехай с голоду пухнут, а ты будес сало-масло злать, на булки намазывать? Лады. Пузыль, отдай ему евоную жлатву. Всё, до клоски… Всё — в палашу. И пуссяй из её хляпает, падло флаелское.

В этот момент Тля-Тля, наверное, представлял себя прокурором и судьёй одновременно. Он вполне мог бы стать и исполнителем приговора.

— Плавильно я говолю, музыки, сплаведливо? — обратился пахан к камере. — Цестно поделитця не хотит. Как кулак недобитый: це моё, кажу. Сам исты буду… Бенделовец! Кулацкая молда!

— Правильно говоришь! — выскочил из-под нар шелудивый изгой Петя Хмырь, пассивный педераст. — По справедливости! У-у, кулацкая морда! Шнифты выткну…

И самозванный представитель народа, растопырив большой и указательный пальцы, поднёс их к глазам хрипевшего от удушья Морячка. Зато какая улыбающаяся физиономия была у того мордоворота, что держал его за шею, — он наслаждался мучениями своей жертвы.

Приговор пахана начали исполнять немедленно после окончания обвинительной речи: в парашу полетела вся продуктовая посылка, а далее произошло такое мерзкое насилие над беззащитным человеком, которое я описать не в силах и не хочу. От ужаса я зажмурил глаза и словно окаменел.

— Отпустите, — услышал я команду пахана и открыл глаза.

Морячка освободили из цепких объятий. Он издавал какое-то звериное рычание и пытался протереть пальцами и одеждой глаза. С лица его стекала зловонная жижа.

Свора, только что совершившая это гнуснейшее издевательство, теперь продолжала глумиться над незрячим человеком, пинками отбрасывая из стороны в сторону. Как меня несколько дней назад в седьмом отделении милиционеры.

Тля-Тля вскочил с засаленной подушки и прыжками по верхним нарам, по телам, приблизился к Морячку, скинул трусы и… облил его.

— Мойся, палцяк, мойся, — приговаривал он.

И никто, никто, и я в их числе, не заступился за человека. Не то, что встать, я и слово не в состоянии был произнести. Меня словно парализовало. Мною овладели ужас и страх.

— Звери! — вдруг заорал Морячок. — Вы — звери!

Вероятно, этот вопль был услышан в коридоре. Тут же забренчали ключи. От «волчка» отскочил и спрятался под нары тот, кто его закрывал. Дверь камеры отворилась, и в неё вошли надзиратели.

— В чём дело? — спросил пахана корпусной дежурный. — Что за шум, что происходит?

— Да вот, гражданин начальник, — развязно, с ухмылкой стал объяснять Пузырь и указал на Морячка. — Этот…

— Фамилия?

— Матюхин ево фамилие, — услужливо подсказал Петя из-под нижних нар.

— Короче, по неопытности мужичок сожрал всю дачку, его и прохватила дрисня, сорвался с параши мордой в говно. Мужики возмущаются, понятно… Помутузили его малость, чтобы аккуратнее был. Вот, помыться бы ему малость, гражданин начальник. Народ против, чтобы он такой засранный здеся оставался.

— На хрен он нам нужен, такой засранец, — пропищал из-под нар пассивный педерастик Петя, видимо имитируя глас народа.

Корпусной, старшина небольшого ростика, но плотный, с красной толстой шеей, в ладно пригнанной шинели, недоверчиво отнёсся к байке Пузыря. Надзиратель, брезгливо поддерживая Морячка за локоть, повёл его в уборную, она же и умывальник.

Дверь с грохотом захлопнулась. Тля-Тля уселся на свою подушку, как восточный владыка. Он вынул колоду карт, перетасовал её и произнёс ритуальные слова:

— Кто любит сладко пить и есть, того плосу наплотив сесть. Пузыль!

И замурлыкал:

Витёк обрел явно хорошее настроение. Он продолжал петь, сдавая карты партнёру.

И повторял эти две строчки бесконечно долго, пока его вдруг опять не вспучило. На сей раз спичку зажег Пузырь. А Тля-Тля, облегчившись, произнёс так, чтобы слышали все: «На бесптицье и жопа — соловей». И камера дружно загоготала.

Морячок в нашу камеру не вернулся. О нём и не вспомнил никто. А меня ещё долго била нервная дрожь и в ушах звенел отчаянный вопль: «Звери!»

Минуло более года и судьба — другого слова не нахожу — снова свела Витьку Шкурникова и Григория Матюхина. Но уже совсем в иной обстановке. Прямо противоположной той, что царила в камере номер двадцать семь Челябинской городской тюрьмы, которая по странному совпадению располагалась по улице Сталина. А может, в этом и не было никакого совпадения?

ПОСЛЕДНИЙ БАЛ

 

Баланда с копчёной колбасой

1950, апрель

Витька Тля-Тля томился тюремной скукой. Всё, что можно было иметь в условиях камеры, он имел: вкусное и калорийное питание — в изобилии, кучу выигранной в «кованые» карты одежды и обуви, шестёрок, готовых исполнить любую его прихоть. Личную «дуньку», которой он под угрозой расправы запретил одаривать других похотливо жаждущих ласками, и неограниченную власть над обитателями узилища под номером двадцать семь. Всё у Витьки было, не хватало лишь веселья.

За пределами тюрьмы Витька нередко, если в карты обмануть не мог или украсть не удавалось (случалось и такое), существовал впроголодь, выпрашивая даже у незнакомых пожрать или доесть, но он всегда находился в весёлом настроении и был готов на любые проказы, часто жестокие и изощрённые. Он и сейчас, чувствуя свою полнейшую безнаказанность, озорничал. Например, «делал велосипеды» спящим, то есть вставлял им между пальцами ног бумажные полоски и поджигал их все разом. Вот хохоту-то было! Обмочиться можно… Правда, у «велосипедиста» после такой забавы вздувались водянистые волдыри и ходить, особенно в обуви, было мучительно больно. Но всё это — чепуха, на которую Витьке ли, пахану, обращать внимание… И не то фраера сносили от него. Терпели и молчали. Потому что им внушили, что он — блатной. А кто они? — черти безрогие, быдло, фраера. Им и положено терпеть, скотам. А ему — развлекаться. Пусть для фраера тюрьма станет местом муки, а для него, Витьки, она — дом родной. Поэтому они — гости, а он здесь — хозяин. Но что-то скудно стало последнее время с развлечениями. Правда, на прошедших общекамерных соревнованиях по пердежу Витька занял, причем честно, без подыгрываний судей и мухляжа, первое место: ему удалось, нажравшись до отвала всякой вкуснятины, конфискованной из фраерских продуктовых передач, испортить (с оглушительным звуковым сопровождением) воздух двадцать два раза подряд — счёт вёлся вслух выборными авторитетными судьями. Однако даже лавры абсолютного чемпиона его не радовали. Хотелось чего-то новенького, чего ещё не бывало. А чего именно — он толком не знал. Хотя чувствовал, что ума и изобретательности у него должно хватить на очень многое.

Лежал он на верхних нарах под форточкой, причём в сверкающих, начищенных шестёркой прохарях и синем, в белую тонкую полосочку, шерстяном костюме, который именовался лепёхой. Пиджак был надет на голое тело из-за жары и духоты. Витька озирал свою вотчину — камеру с коричневыми от махорочного дыма стенами и потолком и заполненную толпой рабов, его личных рабов, топтавшихся возле краснорожего баландёра Васи, «хорошего малого», посаженного за убийство сожительницы, проститутки.

Вася, в одних трусах, сплошь татуированный в прежние ходки, взглянув в лицо подошедшему, согласно его выражению и наполнял черпак: протокольная морда — получай с верхом и погуще; мужицкая харя или того хуже — интеллигентская — жиденькую шлюмку на дне черпака. Недовольных не объявлялось. Правда, нашёлся один — деревенский парень из новеньких, ночью в камеру бросили. Витька уже знал (отдел кадров у блатных прекрасно работает), что это — колхозный недоумок и повязали его за кражу приводного ремня от электромотора. Сначала этого жалкого человечка заграчили по политической статье: из-за бездействовавшего мотора могла сорваться подготовка к посевной, и олуху царя небесного наматывали диверсию. Но даже повидавшие всякое и всяких опера вынуждены были отказаться от обвинения по пятьдесят восьмой и с ухмылками передали несостоявшегося шпиона и террориста коллегам из милиции. Так вот, сей колхозный крохобор посмел, по дурости конечно, повысить голос на самого баландёра, задав ему совершенно немыслимый по наглости вопрос: почему в его миске не оказалось даже маленького кусочка мяса?

Привык, сучье вымя, у энкавэдэшников в их глубоких подвалах всякую бациллу получать, а кормят там, бывалые люди рассказывают, как на убой, и вот сейчас тут в присутствии пахана затевает, стервец, скандал: почему его мясом обделили? Нахальство со стороны фраера невиданное.

В тот самый миг, когда Тля-Тля размышлял о возмутительном поведении навозного червяка, Вася принял из рук подлого фраера миску, вроде бы в неё кусман мяса собираясь бухнуть, а сам ловко, можно сказать виртуозно, не расплескав ни капли, надел её единым махом на голову колхозного гурмана и ещё прихлопнул сверху. Чтобы хорошо сидела. Плотно. Однако претендент на мясную тюремную баланду сдёрнул посудину с макушки, отбросил её в сторону и с деревенской лихостью, матерясь, кинулся на баландёра. Поскольку тот находился при исполнении служебных обязанностей, то, естественно, применил для самозащиты инструмент — кованый медный, едва ли не дореволюционный черпак-мерку, которым угадал точно между глаз отважного колхозника. После громкого щелчка нападавший молча грохнулся рядом со столом на спину. Расступившись перед падающим телом, очередники за обеденной баландой перешагивали через него. И никто не поспешил помочь пострадавшему, словно не человек ударился затылком о бетонный пол, а скамейка опрокинулась. Вася же культурно вытер черпак о вафельное полотенце, свисавшее с шеи на грудь, и продолжил раздачу обеда, как ни в чём не бывало, он вроде бы и забыл сразу о вспыльчивом и чересчур требовательном сокамернике из деревни Сухомесово родом.

Но Витька, несмотря на жирный круглый живот, юрко сверзился с нар, в два прыжка подскочил к оглушённому и с укоризной произнёс:

— Цо же ты, бес, делаис? Эдак и ушибить целовека можно.

Вася недоуменно округлил белёсые глаза в жёлтых ресницах, но тут же уразумел что к чему.

— Я, дяденька, нечаянно, — просипел он с притворной стыдливостью. — Бля буду…

— Вставай, музицёк, — присел на корточки рядом с распростёртым телом Тля-Тля. — Подымись, Фан Фаныць.

Поверженный застонал, сел на пол, обхватил голову ладонями.

— Больно? — посочувствовал пахан. — Нистяк, музицёк. Мы ему это так не спустим… Мы ему за это сику наделём…

— Не надо, дяденька, — гнусавил Вася, могучим махом наполняя очередную миску. — Я больше не буду. Чеснопионерское.

— Налей, — потребовал Тля-Тля у баландёра. Тот, улыбаясь во всю ряху, шваркнул в алюминиевую мятую посудину со дна пожиже.

Мне это было удивительно видеть — Витька из принципа не притрагивался к тюремной баланде — никогда. А тут принял миску, отошёл с ней к нарам и тотчас вернулся.

— Ты цто же, козёл вонюций, и от меня пайку косис? — вскричал, срываясь на петушиные ноты, Витька. — Лази такой кусок колбасы на обед полагаетця?

И в самом деле, из миски высовывался полубатон копчёной колбасы, конфискованной шестёрками пахана утром у какого-то скромняги-очкарика, получившего передачу от заботливой супруги, возможно изведшей на неё последние рубли.

— Сёдня по стольку дают, дяденька. Не знаю почему. А етому товарищу и вовсе не дали — бортанули. — Вася показал меркой на оглушённого, всё ещё сидящего на полу новичка. — Кричат гады-вертухаи, што не положено. Што он ещё домашним серет. Закормлен с осени.

— Как это не положено?! — возмутился Тля-Тля. — Кловная пайка, налкомовская — отдай, не глесы.

Колхозник, с присосавшейся к щетине на голове нечищеной мороженой картофелиной, обалдело созерцал импровизацию, а, зацепившись взглядом за торчащий из миски кусок колбасы, уже не в силах был отвести от него горящий взор.

— Ты вот цё музицёк, — опять присел возле него пахан. — Ты этого дела так не оставляй. Ты в тюляге сидис? В советской?

Последовал кивок.

— Положено тебе писсевое довольствие?

Опять кивок.

— Во… Как в таком слуцяе настояссие советские зеки поступают? Белут миску и стуцят ей в двель, тлебуют дежулного: сто за безоблазие, за сто меня колбасы лисают? Я не какой-нибудь фуцан, от копцёной колбасы не отказываюсь. Положено мне — отдай. А то я вам тут калдибалет устлою! И тебе залаз плинесут. Всё, цто положено. Бегом плитассят, падлы. Не то, скази, я самому Лавлентию Палыцю напису. Жалобу на вас, на мусолов.

— Кому это сказать? — спросил мужичок, поднимаясь с пола.

— Да одному тут нацяльницку. Холосый, бля буду, товалиссь. Ты запомни: Лавлентий Палыць. Запомнил?

— Угу.

— Ну, давай, сулуй, Тимофей.

— Стёпа я.

— Извини, Степан Тимофеиць.

— Василич.

— Извини, дологой. Ну, давай, стуци, Стёпа.

На похитителя приводного ремня были направлены тридцать пар любопытных глаз. Ему кто-то услужливо сунул в руку его же миску. Подойдя к кованой двери, он остановился в нерешительности, но Витька вдохновил:

— Ты цьто, музик, колбасы не хотис? Копцёной? Или ты на воле её казный день хавал?

— Да я не нюхал такой-то, — оправдывался Стёпа. — Я не отказываюсь, нешто от своего-то отказываться?

— Тогда стуци гломце и дежулного тлебуй.

Степан брякнул посудиной раз, другой.

— Да они не слысут, — подначивал Тля-Тля. — Стуци гломце, голубок.

Степан забарабанил. Откинулась форточка-«кормушка».

— Давай, — поторопил шёпотом жалобщика Витька и слегка саданул его в бок. Этот тычок моментально оживил Степана, и он изложил свои претензии довольно толково. Кормушка захлопнулась. На рожах многих сокамерников расплылись гнусные улыбки. Кое-кто отводил глаза в сторону. А бедолага Степан и не догадывался, чем для него может обернуться обращение к начальству. Тем более — такое.

— Стуци по новой, — настаивал Тля-Тля с нетерпением, — покамест мусола твою колбасу не схавали.

Пахана дружно поддержало несколько холуев, резво включившись в потеху.

Похоже, Степан Васильевич был малость не того. Хотя на челябинского дурачка Гошу, побиравшегося возле Симеоновской церкви, не походил. Он был простоват, что Витька сразу заметил и вот — разыграл. Жаль было простака, но помочь ему уже никто не мог. Вернее, мог любой из нас. И я мог. Но ничего не предпринял. Перед глазами моими в мельчайших подробностях вновь и вновь прокручивалась, как эпизод кинокартины, дикая расправа над Морячком. Тошнота подкатывала к горлу только от одного воспоминания. И я промолчал, не вступился, не помог.

Отворилась тяжеленная дверь, Вася с шестёркой выставили в коридор пустые бачки и миски, а в камеру вошёл старшина по кличке Чёрный Ужас. Его боялись все, кроме, разве что, Витьки.

— У кого жалоба? — жёстко спросил дежурный. Степан изложил свои претензии.

Дежурный выслушал его до конца. На словно окаменевшем лице не шевельнулся ни один мускул. Выражение глаз скрывали отблёскивающие стёкла очков.

— Выходите, — коротко приказал он.

Степан шагнул в коридор. В камере стояла непривычная тишина. Но как только массивная дверь затворилась, Витька упал на нары и беззвучно задёргался всем телом, словно припадочный. Потом он, задрав ноги, в не по размеру больших, явно с чужой ноги, хромачах, всхлипывал, перекатывался с боку на бок, произведя многократно оглушительные залпы. Он хохотал в полный голос, хотя голосишко у него был никудышный — осипший, хриплый, лающий. Витька смеялся до слёз, и шестёрки подражали ему, катались по заплёванному полу, якобы давясь от смеха. Это очередное отвратительное зрелище длилось долго.

…Через трое суток, сразу после обеда, Степан Васильевич вернулся в «свою» камеру. Он был молчалив и как-то странно озирался.

Тля-Тля, всё ещё мучимый скукотой, издал приветный вопль и ринулся навстречу ему, растопырив руки вроде бы для дружеских объятий.

— Ё-моё! Да ты цево так заделзался, Тимофей?!

Робкая блуждающая улыбка появилась на поголубевшей физиономии бывшего колхозника, столь неудачно употребившего для подшивки прохудившихся валенок не принадлежавший ему шкив.

— Слыс, Тимофей, — завёл душевный разговор пахан. — Тебе отдали мусола, сто положено? Колбаску то ись.

Степан стоял, виновато свесив голову и продолжал улыбаться, только улыбка у него получилась вымученной.

— А нам тут кажный день копчёную колбасу дают во по такой елде, — Витька отмерил ребром ладони пол-локтя. — Ты этто, голубок, им не спускай. Пуссяй, ежли не отдали всё, отдадут сицас залаз, гады.

Степан что-то промычал в ответ и направился в свой угол, под вторые нары, где на пыльном цементном полу валялся его измызганный, пропахший навозом бушлат изначально, видимо, защитного цвета. Степан молча устроился на нём и минут через пять уже храпел.

— Эх, флаелюга подлый, стампованный! — с досадой воскликнул Витька и пнул зеркальным носком сапога разбитые, без шнурков, говнотопы колхозного экс-скотника. Но Степан лишь хрюкнул и даже на миг не пробудился.

— Сто за зись подлюцяя посла! — ещё более трагическим голосом воскликнул Тля-Тля. — Никакого веселия… Бля.

Огни притона

 

Доминошка

1950, апрель

За стремительно мчащиеся короткие минуты, проведённые на прогулочном дворе, я переживал так много и так бурно, что после долго не мог успокоиться. Ярко светило апрельское солнце на невиданно голубом небе, с тюремных крыш свисали сказочные, хрустальной прозрачности, сосульки, звенели и погромыхивали трамваи, катясь по улице имени Сталина, а с ледяного покрова реки Миасс тянуло пьянящей сыростью. Кругом ошалело чирикали юркие воробьи, ворковали голуби-сизари, а однажды я услышал далёкое, с того берега, из Заречья, но отчётливое пение петуха… Я чуть не заплакал от вдруг нахлынувших переживаний и горького раскаянья. Нестерпимо захотелось сейчас же, сию секунду перенестись туда, перемахнуть через рыхлый, щербатый от солнечных лучей ледяной панцирь, прочерченный пересекающимися чёрными тропами, туда, где кричит, играя пёстрым опереньем, гордый и свободный петушок. И невозможность этого угнетала до отчаянья.

Поэтому, вероятно, я не придал значения тому, что блатные посматривают на что-то поверх кирпичных стен прогулочного двора, переглядываются и шушукаются. На второй или третий день мне стало ясно, что предмет, который так их занимает, — обыкновенная костяшка домино, болтающаяся на нитке, спущенной из-под жестяного «намордника», закрывающего окошко верхнего этажа спецкорпуса.

Это, безусловно, что-то значило. Что?

О доминошке блатные упоминали в своих беседах на фене, из которых я ничего не мог понять. О том, что доминошка висит, Тля-Тля лично передал в соседнюю камеру, используя в качестве рупора алюминиевую кружку, плотно прижатую к стене. С её же помощью выслушивались и ответы. Ещё я уразумел, что «держится» относится не к доминошке, а к кому-то. Тля-Тля так и произнёс: «он делжит» что-то, но что, я не разобрал с его «тляканьем».

Блатные умеют даже в тюремной тесноте сохранять секреты. Кто «он», почему «держится», за что, об этом знали только урки. Если б кто-то обронил в разговоре, что доминошка исчезла с нашего стола, я, возможно, и догадался бы что к чему, но и об этой потере никто не вякнул.

Прошла неделя. Другая. Прямоугольный кусочек дерева продолжал висеть на нитке, вращаясь и раскачиваясь под порывами весёлого весеннего ветра. С каждым днём беспокойство блатных нарастало, хотя они и повторяли то же самое: кто-то (не произносилось ни имени его, ни клички) держится, за что называли его «молотком», то есть молодцом.

Всё тайное в определённый миг становится явным, так гласит мудрость. Раскрылся секрет и висящей доминошки.

Поздно ночью меня, да и не только меня, разбудил не крик за окном, а картавый ор пахана. Информация передавалась из «бокса» в двадцать седьмую камеру, то есть нам. Вернее, нашему пахану. Переговаривался с тем, кто кричал в гулкий колодец тюремного двора, сам Витёк. Хотя это было опасно и грозило карцером — грубое нарушение режима. Правда, возле «волчка» маячила какая-то бледная, измождённая личность, заслоняя собой просмотр камеры из коридора, но было прекрасно слышно, кто с кем и о чём беседовал.

Надзиратели не дремали и в столь поздний час. Едва Витёк успел отлепиться от форточки и, грубо растолкав двух спящих, врезаться меж ними, как с грохотом разверзлась дверь и один из ворвавшихся надзирателей выпалил пискляво:

— Хто крычал в фортощка?

Все, естественно, молчали.

— Если нарушитель не признается, я прикажу закрыть окно, — пригрозил другой надзиратель, повыше ростом и, наверное, старший по званию.

— Не надо, гражданин начальник, — промямлил кто-то спросонья. — И так дышать нечем.

Витёк, будто бы очнувшись от сна, из угла противоположного тому, где находилось окно с форточкой, завопил:

— Кто, чехи, на шнифте висел?

Совсем нетрудно было определить, хотя бы по голосу, нарушителя режима. И я ожидал, что именно Витьку предложат собираться в кондей. Но из-под нар выполз изгой Петя, которого от рождения и по следственным документам звали вовсе не Петей, а иначе, и заявил:

— Это я, начальник, с корешем базарил.

— Айда сы нами, — пригласил наздиратель-коротышка. — Нэ хочшь балшой турма сыдеть, будэшь маленкай турма сыдеть.

— Собирайся, — приказал другой надзиратель. — Поживей.

А чего ему собирать? Всё было на нём и при нём. Позёвывая, Петя покорно проследовал в коридор. На ходу он что-то жевал. Успели-таки ему сунуть корку хлеба, а за неё он и не на такое соглашался.

Ну и мудрецы блатные. Придумали систему собственной безопасности: виноватым оказывается кто угодно, только не урка, не тот, кто совершил проступок или преступление. Очень предусмотрительные ребята: уже заранее определён козёл отпущения, и искать никого не надо — нарушение режима или преступление моментально раскрыто.

Из разговора пахана с кем-то из «бокса» я уловил только то, что этот «кто-то», возможно, Вася Жирный, а фраза: «Всем намотали по четвертаку» — результат суда над ними. Свою информацию он закончил коротко:

— Толик дубаря секанул. В сидоре.

Это известие меня поразило своей неожиданностью и даже невероятностью. Речь шла о Толике Воинове по кличке Пионер, одном из только что осуждённой группы. А точнее — банды. Они, будучи транзитом на челябинской пересылке (в пересыльной тюрьме), задушили кого-то. Пользуясь выражением Васи Жирного, «поддавили». Жертва, по-видимому, если верить убийцам, оказался подсадной уткой. Или чем-то провинившимся перед преступным миром. Суд блатных был скор и однозначен, а приговор привели в исполнение без бюрократических проволочек — немедленно. Убийцы, а их было вроде бы двое, и они находились в камере, в которой сидел и я до перевода в двадцать седьмую, подробно и со смаком живописали вслух для всех, как они расправились с жертвой, накинув во сне на шею удавку, как он забавно хрипел и дрыгал ногами. А Жирный добавил и такую подробность: удушаемый, когда его лишали жизни, обделался. Якобы со страху. Жирный долго хохотал — до слёз! — рассусоливая, как это с «сукой» произошло. А меня ужас охватил, когда я воссоздал в воображении нарисованную убийцей (если он действительно был тем, за кого себя выдавал) жуткую картину. Во рту сразу пересохло. Так всегда со мной бывает, когда сильно волнуюсь. И одна беспомощная и отчаянная мысль билась в моей голове: как же так можно? Решили, взяли и… убили! А если он не виноват? Если им это побластилось? Да ещё и глумятся, балагурят над мёртвым. В свои восемнадцать лет, в тюрьме я находился около двух месяцев, мне было ещё неизвестно, что блатные успешно используют подобные устрашения для подавления в мужицкой, фраерской среде даже помыслы сопротивления насилию и паразитизму преступного мира. Вот почему изверги столь натуралистически живописали подробности своего гнусного преступления.

Васе Жирному (до чего же точно придумываются клички!) охотно поддакивал его содельник, какой-то бесцветный рыжеватый тип со светлыми поросячьими глазёнками и цирковой мускулатурой. A они участие в этом ужасном деле Толика Воинова решительно отметали, с негодованием обличая «мусоров», которые пытаются «в наглую намотать» ему новый срок — на всю катушку. И лишь за то, что Толик — авторитетный вор в «законе», а срок у него за карман — всего семь лет. Вот его и решило якобы тюремное начальство из малосрочников перекинуть в тяжёлую категорию.

Упоминали признавшиеся убийцы и о Косте Цыгане, которого им тоже «шьют по делу Рыбкина». Но о его участии в убийстве и вовсе смешно говорить, потому что он очень больной человек и ничегошеньки об этой «мокрухе» не знал даже. Имя этого — четвёртого — подельника Вася Жирный произносил с огромным уважением.

В общем, дело это показалось мне тёмным и запутанным. Вернее всего, они его умышленно запутывали. Какое-то время спустя, узнав, как говорится, почём фунт лиха, возвращаясь мысленно к этому случаю, я сообразил, что Жирный и его содельник вели себя так — напоказ! — с одной определённой целью: взять дело на себя. И только на двоих. Поэтому и старались всячески выгородить других возможных участников злодеяния. Более того, и Жирный, и его бесцветный компаньон могли и не участвовать в этом преступлении. И им вполне могли отвести роль того Пети из-под нижних нар. Убийство осуществили, возможно, совсем другие, кто остался в стороне. Но, возможно, и те, кого они с таким упорством «отмазывали». Однако усилия и ухищрения их оказались напрасными — то ли следствие располагало неопровержимыми доказательствами вины Толика и неведомого мне до поры Кости Цыгана, то ли тюремное начальство решило по своему выбору и усмотрению, руководствуясь своими соображениями и интересами, скомплектовать состав банды и приписало преступление людям, не принимавшим в нём участия, — установить уже невозможно. Могло быть то и другое. И бог знает, что ещё.

А тогда известие о том, что Толик «дубаря секанул», меня ошеломило. Ещё недавно, прошло полмесяца или чуть более, этот чернявый крепыш немного ниже среднего роста с живыми тёмными глазами, авторитетный столичный вор-карманник лихо отплясывал цыганочку со всевозможными коленцами, похлопываниями в ладоши и по лаковым голенищам щегольских сапог с матово-белыми отворотами. Одежда весёлого блатаря выделялась яркостью: малинового цвета шёлковая косоворотка, бостоновые ярко-синие брюки, новенький, со стрелкой, коверкотовый, песочного оттенка, пиджак модного спортивного покроя, надушенные батистовые носовые платки («марочки») с вышитыми шёлком любовными надписями — всё было роскошным и праздничным. На фоне угрюмых, понурых фигур заключенных, облачённых в грязное, серое, тёмное он напомнил мне акробата на арене челябинского цирка. Его лицо, с правильными чертами, даже красивое, украшала белозубая улыбка. Вёл он себя уверенно, раскованно, даже — гордо. В камеру он приволок с собой большой мешок разных «ланцев», в том числе и красивые атласные подушечки-думки. У Витьки Тля-Тля тоже (правда, у единственного в камере) имелись две думочки, но такие замызганные и засаленные, что на них противно было даже смотреть, не то что ложиться. Они служили Витьку седалищем и ломберным столом.

Когда вельможные гости-убийцы появились в нашей камере (а их бросили, как заведено, ночью), Витёк охотно потеснился в своём углу-апартаменте и в наступившем дне ужесточил сбор дани с фраеров («семья»-то прибавилась!), конфискуя не половину, как было положено по блатным же «законам», а большую часть, особенно жирное и сладенькое.

В честь именитых гостей, как говорится, силами местной камерной самодеятельности был дан большой концерт: безголосые хрипуны-вокалисты выкрикивали «Мурку», завывали «Я помню тот Ванинский порт», гнусавили сердцещипательные воровские романсы о безумной любви уркагана к несовершеннолетней девочке-пацанке, об измене красотки, для которой преступник шёл на всё, чтобы одеть избранницу в «шёлк-крепдешин», обуть в «красные туфельки», украсить «кольцами-браслетами», и, разумеется, о расплате за коварство — точном ударе финским ножом в сердце. Не выпала из репертуара и унылая песня о Таганке, «чьи ночи, полные огня, сгубили юность и талант в стенах своих». Певцов и аккомпаниаторов на ложках и расчёсках перемежали танцоры. Потом Витёк пригласил из-под нар «дуэт» и скомандовал: «Изобрази!» Один из «артистов», мордатый, со шрамом на скуле, якобы царский каторжанин, басом продекламировал:

— Долго нас в тюрьмах томили, долго нас голод морил (и т. д.).

А тот, что потощей, фальцетом нарисовал образ простого советского заключённого-доходяги:

— Легко на сердце от песни весёлой (и т. д.).

Высокопоставленные зрители, расположившись на верхних нарах, от души хохотали. Но восторг у них вызвала сценка, как вор-карманник убегает от милиционера. Примитивной рифмованной прозой блатари восхищались чуть ли не до слёз.

Под занавес фокусник-чернушник показывал номер с исчезающими и появляющимися шариками из затвердевшего хлебного мякиша. Словом, «концерт» удался на славу. Тем более что с барского стола кое-что из огрызков перепало и артистам.

А я с отчаянием размышлял:

«Как они, убив человека, могут смеяться, веселиться? Неужели у них душа не болит, не мучается? Неужели они не раскаиваются в своём страшном злодеянии? Что может быть чудовищнее, чем отнять жизнь у человека?»

Когда концерт закончился и камера пообедала, на середину вышел улыбающийся Толик Пионер. Он раскинул в стороны руки, и свисшие широкие рукава рубахи даже не шелохнулись, принялся легко и быстро отбивать чечётку. Это был истинный артист! То, что делали до него местные исполнители, не годилось ни в какое сравнение.

А сколько подлинной лихости, задора было в его движениях, то плавных, то резких, стремительных. В общем, Толик наглядно показал, что есть он, «чистокровный блатной», и что — другие фраера штампованные. Похоже, Толик остался удовлетворён произведённым эффектом.

И этот, само здоровье и сила, молодец — дубаря секанул? Может ли такое быть? И если это так, то как он умер? Что произошло?

Следствие по делу удушения завершилось на удивление быстро. Все четверо одновременно получили «обвиниловки». В тот же день состоялся воровской совет, на котором, как потом выяснилось, одобрили решение Толика Воинова объявить голодовку в знак протеста. Так же поступил и находящийся в другой камере Костя Цыган. Одновременно.

Но мы, фраера, мужики, ни о чём этом не знали. Заявление Пионер написал так аккуратно, что его никто из «посторонних» не прочёл. И саму бумагу он вручил дежурному по корпусу, когда в камере никого из «бесов», то есть мужиков же, не было — всех блатные спровадили на прогулку.

По неопытности своей я не сообразил, зачем понадобилось блатным, размешав в миске сахар, мочить в густой жиже полотенце и сушить его. Меня столь нелепая выходка лишь удивила. А ведь это полотенце предназначалось Толику на «подкормку» во время голодовки. Прояснилось впоследствии и другое: в заявлениях Воинова и Кости Филимонова содержался ультиматум: или их отшивают от дела об удушении, или — голодовка до конца. Потому что они, дескать, невиновны.

Костю, несмотря на его протесты, стали кормить насильно. Возможно, он не очень и сопротивлялся. И из камеры-одиночки спецкорпуса его привезли на суд целым и невредимым. А о смерти своего подельника остальные узнали лишь из приговора.

Что произошло с Воиновым, я узнал позже. В камере для осужденных. От самого Кости Цыгана.

С его слов, они с Толиком, не причастные к этому «мокрому» делу, решили во что бы то ни стало добиться «справедливости» — любой ценой. Даже собственной жизнью. О чём и написали в заявлениях прокурору. Согласно существующим правилам их перевели в камеры-одиночки. Через два или три дня к Воинову заявилась группа надзирателей и с ними пожилая женщина-врач с аппаратом искусственного кормления — «медицинский начальник тюрьмы». Они попытались ввести пищу в желудок Воинову через зонд, но строптивый зек оказал яростное сопротивление — один против всех. Он сапогом ударил по лицу женщину-врача, за что был зверски избит, связан по рукам и ногам, засунут в мешок и брошен на пол. Его заперли в камере и вошли в неё лишь тогда, когда он перестал стонать.

Конечно же, никто никак за эту смерть не поплатился. Да и оправдательный документ у тюремщиков имелся железный — заявление прокурору. Уверен, не будь такого документа, результат был бы тот же самый. Безнаказанность. Мало ли зеков умирало по тюрьмам своей или не своей смертью. Кстати, упомянутая женщина-врач, майор медицинской службы, как мне тогда показалось, старуха, приблизительно в те же дни проводила и мне искусственное кормление и лечение. И впечатление о ней у меня осталось однозначное: какой же она добрый человек!

Вскоре стала известна вся история гибели Толика Пионера, и я постепенно смирился с тем, что и как произошло, принял в себя и эту боль. Тем более что сразу после суда оказался в том же самом брезентовом мешке, прозванном смирительной рубашкой, где чуть было не задохнулся. Уже без сознания вертухаи вытащили меня из пыточного мешка с вывернутой стопой левой ноги и растяжением сухожилия в локтевом суставе правой руки. Я отчаянно сопротивлялся, когда меня засовывали в грязный мешок, не понимая, зачем это вертухаи творят со мной. Впрочем, подробнее я расскажу об этом в следующем рассказе. Каждый раз, охромев, меряя шагами небольшой прогулочный двор и поднимая глаза, я натыкался на качающийся, словно казнённый на виселице кусочек дерева. Он напоминал и маятник каких-то роковых часов. Уже не было в живых того, кто соорудил этот маятник, а он продолжал колебаться, отмеряя уже чьё-то, другого, время. И вид этой доминошки вызывал у меня неизменно щемящую тоску, которая обволакивала меня и захватывала полностью.

Странно, минули уже десятилетия, но стоит мне представить ту доминошку под жестяным «намордником» спецкорпуса, и это видение снова ввергает меня в отчаянье, и я чувствую себя таким же беззащитным под напором окружающих сил Зла, ощущая упругую непреодолимость существующих в воображении тюремных стен, за которыми могу вновь очутиться в любой момент в нашей всё ещё беззащитной стране, но ощущаю и холодный, сырой будоражащий весенний ветер с Миасса и торжествующий крик петуха с того берега.

Это был воскресный день…

 

В смирительной рубашке

1950, 8 мая

— Этот, — произнёс следователь, который от начала и до конца, от ареста и до суда, вёл наше «дело» и даже присутствовал на заседании, не поленился и проводить нас, своих «крестников», до тюремных врат. Трогательная забота! Он движением головы показал в сторону, где стоял я с Серёгой. Мне подумалось, что капитан имел в виду моего однодельца. Вертухай, которому милиционер указал на взбудораженного Сергея Воложанина, лихорадочно блеснул глазищами и ничего не произнёс.

Только что завершился суд, и мы, четверо «обвенчанных», нос к носу толклись в крохотной комнатушке, явно предназначенной для одного.

В соседнем, точно таком же, помещении, то и дело слышался шум спускаемой в унитаз воды.

Нас снова доставили в тюрьму, чтобы здесь «загорать» до утверждения приговора областным судом.

Я так и не понял, зачем следователь представил Серёгу (или меня?) дылде-сержанту, начальнику конвоя. В душной, без окна, комнатке-камере нарсуда — в ней раньше, несомненно, был туалет — нас промурыжили часа два или более того. Серёга несколько раз барабанил в дверь, возмущался, а начальник конвоя негодовал, еле сдерживая ярость:

— Ну погодите, мы вам покажем!

Но нас эти угрозы не пугали. В чём они, конвоиры, могли нас ущемить? Да и возбуждены мы были, как никогда: что нам какие-то конвойные? Да и не о них я думал. Меня бередила одна мысль, одна обида жгла: судья и заседатели не во всё сказанное поверили мне. И поэтому произошло страшное, роковое.

А ведь я говорил правду: меня действительно избивали милиционеры. Другие, не следователь. Но, наверное, не без его ведома. А может, и по его приказу. Они мордовали умело, неутомимо, долго, беспощадно. Обещали отбить все печёнки-селезёнки, если не признаюсь.

— Кровью будешь ссать и харкать, — сулил один из истязателей.

Я упорствовал. Тогда они прекратили требовать признания и предложили подписать готовый протокол допроса. С якобы моими показаниями.

В конце концов я не выдержал унижений и побоев — подписал несколько листков. Не читая. Да и не мог я ничего прочесть — буквы прыгали перед заплывшими глазами, как проволочные насекомые.

Эти лжедневниковые мои записи стали одним из свидетельств нашего участия в преступлениях, к которым никакого касательства мы не имели. О чём я на суде и заявил. Нечего сказать, ловко придумал наш следователь с дневниками. Когда после ареста и обыска квартиры я впервые предстал перед следователем (фамилия его не запомнилась), то один из обыскивавших доложил ему, что ничего «такого» не обнаружил. Пояснил: «Книжек много. И полный ящик дневников». Следователь встрепенулся:

— Так что же ты, мать твою… Сейчас же поворачивай оглобли и привези мне эти дневники.

Меня, конечно, возмутило, что кто-то будет читать мои личные записки, но уже тогда мне стало ясно, что запретить им делать этого я не могу. А вскоре и совсем успокоился: в набросках моих, черновиках и вариантах стихов, заметках не было ничего, что бы меня уличило в чём-то неблаговидном. Они даже подтверждают мою невиновность. Я уже знал, что милиционеры ищут. Брат Серёги предупредил меня, что Воложанина «заарканили», изъяв остатки украденного. Предал всех нас карманник по кличке Ходуля, он оказался сексотом.

— Брательник сказал, что всем вам лучше смыться. Пока следствие.

— А я-то тут причём? — вопросом ответил я. — Я ни в каких Серёгиных делах не участвовал. Да и некуда мне ехать.

— Ну смотри, тебе с горки виднее, — закончил короткий разговор Серёгин братишка, который был известен свободским ребятам больше по кличке Глобус.

Когда судья с заседателями удалились на совещание, чтобы проверить наши жалобы о побоях и моё опровержение, следователь, находившийся в зале заседания, засуетился, подошёл к нам, сидевшим рядком за барьером, и негромко предупредил: если нам удастся вернуть «дело» на доследование, начнётся всё сначала. Он со значением повторил: «всё — сначала». Но напрасными были его волнения и сомнения — судьи поверили следователю, а не нам. Иначе и быть не могло.

Не удержусь, чтобы не вспомнить один эпизод. Семь лет спустя, отработав и положенный срок в армии, в строительных частях, я вернулся в свой город и однажды встретился с бывшим одноклассником по ШРМ. За стаканом вина, вороша прошлое, я обмолвился о приписанных нам старательным следователем кражах.

Женя, некогда носивший кличку Прокурор, потому что был сыном прокурора, а к моменту нашей встречи — уважаемый директор дома пионеров, член партии, в которую его приняли в тот год, когда меня осудили, так вот этот Евгений Глотёнок (фамилия и имя подлинные) признался, причём никто его за язык не тянул, что и «сапожку» — мастерскую по ремонту обуви, и ларёк «трахнули» они, несколько подростков из их дома. Шайкой руководил он, Женька Прокурор.

Я был ошарашен этим признанием: те, кто «ковырнул» «сапожку» и раскурочил ларёк, похитив из него несколько пачек папирос и бутылок дешёвого вина, так и не поплатились ничем за совершённое, а мы…

Но возвратимся в начало мая пятидесятого, далёкого теперь года, в душную каморку, в которой мы толклись, дыша друг другу в лица, и томились, только что обременённые огромными сроками наказания, почти равными прожитым нами годам. Лишь Серёгу, того, кто украл ящик халвы из магазина и уже имевшего судимость, не пугали полученные им двадцать лет. Он предложил нам поклясться в верности друг другу, что мы и приняли единогласно. Держаться вместе давало нам хоть какую-то надежду не пропасть в будущем. Он уверил нас, что некие «добрые хлопцы» на зоне не дадут нас в обиду и что тюрьмы и лагеря нам будут нипочём. Главное — противостоять «псарне». А из лагеря можно и сбежать. Но его обещания не ободрили меня. Будущее заслонило сплошным мраком то, что мне уже привелось увидеть в седьмом отделении милиции и в тюрьме.

Наконец, нас вывели на улицу. Посадили на корточки. Мы ждали, пока к нам подрулит тюремный фургон, прозванный «чёрным воронком». Эти несколько мучительных и одновременно радостных минут я жадно разглядывал всё вокруг и лишь старался не смотреть туда, где стояли братишка, плачущая мама и соседки. Направо, через дорогу, вздымалось многоэтажное, из красного кирпича, здание школы.

Шумная гурьба ребят, среди которых могли оказаться и те, кто знал меня, возилась и с криками гоняла по двору пустую консервную банку. Услышал я и звонок, возвещавший конец переменки. Чего только ни отдал бы я, чтобы присоединиться к ним, счастливчикам. Свободным!

Стыд жёг мои щёки, и я закрыл лицо ладонями, чтобы кто-нибудь из пацанов не узнал ненароком и не закричал:

— Поглядите, вон Юрка Рязанов!

Над свечой полуразрушенной мечети, зажатой между отделением милиции и массивной коробкой школы, кружили, как всегда, с карканьем вороны. Те самые, наверное, что и тогда, в памятном мае сорок пятого. На уличных тополях набухли почки, и глаз улавливал прозелень в силуэтах деревьев. В канавах стояла вешняя вода. Начало мая! Солнце слепило! Всё это было мне хорошо знакомо. И привычно. И в то же время я очень надолго или, быть может, навсегда был от всего этого отлучён. Горчайшее чувство вырванности овладело мной. Хотелось плакать. И каяться. В чём был и не был виноват.

Когда скомандовали посадку, я первым ринулся к тёмной пасти «воронка» — лишь бы никого не видеть и ни у кого не торчать на виду. Спрятаться! Исчезнуть с глаз долой!

Я даже не захотел взглянуть на празднично убранные улицы. Завтра — 9 Мая! Не мог подойти к решётчатым внутренним дверям — там, на воле, ещё цвёл кумачом не мой праздник. Позор осуждения давил на меня невидимой тяжестью. И мне вдруг не захотелось жить. Если б сейчас представилась возможность броситься с железнодорожного моста под мчащийся поезд, я сделал бы это не колеблясь. Как тогда Моня. И я впервые позавидовал ему, несчастному.

«Воронок» резко тормознул, остановился, дёрнулся туда-сюда. Послышалось:

— Выходи по одному!

Мы стали выпрыгивать на тюремную территорию.

Во время приёмки нас по документам от конвоя черноглазый начальник кивнул на меня. Надзиратель скомандовал:

— Два шага вперёд!

Надзиратели повели меня куда-то. Никакой тревоги я не испытывал. И ничего не подозревал. Мне нечего было опасаться, я не совершил ничего такого, за что можно наказать.

Меня завели в помещение с арочным кирпичным сводом. С обеих сторон его закрывали железные ворота. Кованые. Ещё дореволюционные. Приказали сесть. Двое надзирателей остались возле меня. Третий куда-то ушёл. Никаких внутренних сигналов тревоги во мне не возникало. Я ждал, когда меня, обыскав, водворят в камеру-«суждёнку».

Пока дожидался своей участи и разглядывал поцарапанные бортами автомашин стены из кирпича мясного цвета, успел сориентироваться: нахожусь в здании, выходящем фасадом на улицу имени Сталина. Мимо него проходил и пробегал с детства бессчётно по пути или в баню, или книжный магазин, расположенные рядом. Мог ли я тогда представить себе, что окажусь в этой угрюмой и, казалось, безжизненной кирпичной громадине с закрытыми «намордниками»-окнами? В моём понимании тюрьма тогда была чем-то таким, что меня не касалось. Никак. Кто в ней находился, тоже никакого касательства ко мне не имели. А вот ведь, как всё обернулось…

Совсем рядом, в нескольких десятках шагов, с трезвоном промчался трамвай. Удары колёс на стыках рельсов отдавались и здесь, под сводом сумрачного пустого помещения. И во мне. Воля… Вот она! Только нетолстые железные ворота разделяют нас. И пятнадцать лет. Причём суд постановил считать отбытие срока наказания не с двадцать шестого февраля, а с сегодняшнего дня. Словно бы я всё то время находился не под стражей. Обидно и то, что нам приписали какую-то сапожную мастерскую, какие-то ларьки. Следователь просто сбагрил на нас то, что за ним числилось. Конечно, это проще, чем найти настоящих воров. Но даже без приписок нам отвесили б те же самые сроки: двадцать, пятнадцать, тринадцать, десять. За хищение государственного имущества суд карает куда суровей, чем за кражу личного. К тому же — групповая, по указу от четвёртого шестого сорок седьмого. Эта статья — до четвертака. Нам ещё не на полную катушку накрутили. Приняли во внимание, что несовершеннолетние. Серёге же, которому исполнилось восемнадцать, отвесили щедрее: два червонца и пять — по «рогам». То есть — поражение в правах. Честно говоря, я не очень чётко понимал, что это такое. Вроде бы в течение пяти лет он не будет иметь права голосовать. На выборах. За нерушимый блок коммунистов и беспартийных. А Серёге на это — наплевать.

Вероятно, его наказали по «рогам» за то, что он уже раньше был суждён. Или за то, что у него сумма ущерба побольше: мы с Кимкой Зиновьевым (фамилия и имя подлинные) — по девяносто семь рублей сорок копеек, а Серёге — аж за сотню. Витьке Пьянкову вообще никакого ущерба не предъявили. Он всего лишь временно пользовался украденным Серёгой самодельным проигрывателем. Из какой-то мастерской спёр. А Витька твердит, что не знал об этом. Возможно, и так. Танцевать в Витькин двор под этот самый проигрыватель по вечерам летом прошлого года собирались парни и девчата со всей Свободы — от улицы Труда до Спартака и пересекавших её Коммуны, Карла Маркса, а также с соседних: Красноармейской и Пушкина. Эти томные, заполненные музыкой вечера мне очень даже запомнились. И сейчас во мне зазвучала отчётливо мелодия одной из особенно понравившихся пластинок — очаровательная «Рио Рита».

Громыхнула с лязгом железная калитка, и из тюремного двора в неё протиснулся возвратившийся надзиратель. Он охапкой держал какую-то синеватую тряпку. Похоже, брезент. По земле волочилась, свисая, засаленная лямка.

«Что это? — подумал я. — Зачем?»

— Встать! — приказал мне один из дежуривших возле меня стражей, высокий, на голову выше меня, с выпуклой грудью профессионального борца. Даже шинель не скрывала его мощной мускулатуры.

Я поднялся. Затёкшие ноги покалывало.

— Раздевайсь!

Я продрог в неподвижной позе, и поэтому снимать с себя одежду не хотелось. Но пришлось.

— До трусов, — добавил могучий надзиратель.

«Шмон, — догадался я. — Подозревают, не притащил ли что с суда. Вот почему они на меня так пялились…»

Стянул кирзовые сапоги, скинул всё остальное. Ступил босыми ногами на брошенный надзирателем брезент. Но меня тут же согнали с него. На середину помещения.

— Ещё шаг право, — уточнил борцовского вида надзиратель, глянув на потолок. И сразу надзиратель, что принёс брезент, поднял его с пыльного пола из ржавых металлических плит и расправил. Я всё ещё не понимал, что происходит. Очевидно было: надзиратели делают то, о чём сговорились заранее, — движения их слажены, отрепетированы.

— Вытянуть руки вперёд! — последовала очередная команда.

— Зачем? — недоуменно спросил я, дрожа от холода.

— Выполняй приказание! — прикрикнул грудастый надзиратель, он явно был среди них старшим.

Я нерешительно стал поднимать руки. Тот, что держал перед собой развёрнутую брезентуху, похожую на ту, которой повозки закрывают, шагнул навстречу мне. Я отпрянул и оказался в тисках-объятиях другого надзирателя.

— Что вы делаете?! — отчаянно крикнул я, пытаясь вырваться, но могучий надзиратель ухватил за запястье мою правую руку, а тот, что держал меня, — за левую. Мне показалось, что они заворачивают меня в эту грязную и вонючую попону. Зачем?! Я рванулся, что было сил. Но это было бессмысленное движение, на которое растратил лишь силу. Прошло несколько секунд, и я оказался закутанным в брезент. И в тот миг я догадался: на меня напялили смирительную рубашку!

«Зачем? — в который раз спросил я себя. — Зачем!» Меня повалили на ржавые плиты и вывернули руки так, что затрещало в плечевых суставах. Прижатый к плите правой щекой, я видел лишь прерывисто движущийся перед глазами начищенный сапог, к подошве которого прилип окурок папиросы «Беломорканал». От боли я заорал. И в тот же миг мой орущий рот, как кляпом, заткнул тот самый сапог. Я не мог двинуть головой — кто-то давил мне на затылок — и стал задыхаться. Ужас объял меня. И вдруг ещё более резкая боль насквозь пронзила моё тело, будто меня бросили на зубья бороны. Пятки мои упёрлись в шею, а пол рывками падал вниз, и я завис над ним. Я не только не мог кричать, но и дышать. Гулкая струна загудела в ушах, натянулась до писка и лопнула…

Я очнулся, открыл глаза и увидел тот же замусоренный пол — рядом, в нескольких сантиметрах. Кто-то из надзирателей дёргал брезент на моей спине. Я застонал от нестерпимой боли в плечевых суставах и в сгибе правой руки. Меня резко перевернули, и я увидел над собой гигантские фигуры надзирателей. Мучители мои разевали рты, но голоса их до меня не доносились. Взгляд упёрся в центр свода, откуда высунулся большой железный крюк. Я его ещё раньше заметил, когда на корточках сидел, и подумал: в дореволюционные времена, когда не было электричества, на него вешали фонарь. Со свечкой. Может быть, в те проклятые времена этот крюк и не использовался с такой целью, но сейчас его приспособили для пыток.

Когда меня распеленали, я с удивлением обнаружил, что весь мокрёхонек. Меня подняли и поставили. Я не удержался и упал, сбив о плиты до крови левый локоть и колени. Меня подтащили к стене, снова поставили, прислонив к ней. Могучий надзиратель пригрозил:

— Стоять! Упадёшь — на себя пеняй!

И я удержался в вертикальном положении, хотя колени подгибались и дрожали с каким-то гулом, раздававшимся и по всему телу. Нестерпимо резкая боль пронзила левую ногу. Koe-как оделся, опираясь на правую. В каждый пах будто по гвоздищу вбили. К тому же меня тошнило. Приступ слабости облил всего холодным потом. Мокрый брезент один из надзирателей пнул к стенке. Лицо моё было липким от слёз, веки еле размыкались. Не осталось никаких сил двинуть болезненной ногой. Двое надзирателей почти волоком потащили меня на своих плечах. Третий нёс узелок с едой, переданный мне на суде мамой, — руки онемели и ничего не удерживали.

Это был необычно долгий путь по каким-то нескончаемым коридорам с бесчисленными дверями по обе стороны. Наконец одну из дверей отомкнули, меня втолкнули в камеру-одиночку с рельефными бетонными стенами и дверью, обитой оцинкованным продырявленным, вроде тёрки, железом. Как в седьмом отделении милиции. Успев заметить только это, я повалился на бетонный пол. Постанывая, закутался в фэзэушный бушлат и забылся. Меня лихорадило. Тело гудело, как телеграфный столб, если к нему прислониться ухом. Тупая боль разлилась по всем суставам и мышцам. Сильнее других ныл голеностопный сустав левой ноги, повреждённый ещё в детстве при прыжке с сарая. Пнул, что ли, по пятке надзиратель? Вот зверюги! За что они меня так?

Наверное, температура резко поднялась, и я почувствовал себя точно так, как в детстве, когда сильно простывал. Наверное, поэтому вскоре я очутился мысленно не в «боксе», а дома. В нашей с братишкой комнате. На столе раскрытой лежала моя любимая книга «Жизнь животных» Альфреда Брема, а из чёрной тарелки репродуктора «Рекорд», висящего на стене, слышалась чарующая мелодия — «Рио Рита»…

Не знаю, сколько времени минуло, когда открылась дверь «бокса» и кто-то вошёл в камеру. Я не шелохнулся, но во мне всё напряглось от ожидания чего-то неминуемого. На всякий случай я подтянул левую ногу. Чтобы не задели. Или не пнули б.

— Встать, — негромко сказал вошедший.

Превозмогая боль, я приподнялся.

— На выход. С вещами.

Я поднял с пола узелок, кое-как принял вертикальное положение, опираясь лишь на правую ногу. И поплёлся, придерживаясь рукой за стены.

Сердце билось учащённо. Со страхом я соображал: «Что ещё, какую пытку они мне придумали? За что мучают?»

В коридоре меня опять раздели — донага — и тщательно обыскали. Ступня заметно распухла. Поэтому мне было трудно приседать. Нежелание присесть на корточки (надзиратели в это время заглядывали в сфинктер — не спрятано ли в нём что-то?) вызвало у них подозрение, и мне пришлось выполнить это упражнение несколько раз подряд.

— Идите вперёд и не оглядывайтесь, — сурово приказал незнакомый надзиратель.

Страх, сплавленный с болью, сопровождали каждое моё движение. Страх, боль и неизвестность.

Ванинский порт

 

Сон

1950, май

Расслабившись, лежал я на бетонном полу, только уже не «бокса», а камеры, в которую меня недавно втолкнули, подвели к расположенной напротив двери койке и предложили устроиться рядом с каким-то неподвижно лежащим человеком. Я отказался — койка-то уже занята. Но надзиратель повторил приказ, и мне пришлось лечь рядом со спящим или притворявшимся. Но как только дверь закрыли, я перебрался на пол возле койки, закутался в просторный свой фэзэушный бушлат и замер.

Несмотря на разлитую по всему телу боль, я медленно погрузился в вязкий полусон-полуявь. Странное это было состояние: я как бы раздвоился и наблюдал себя, своё тело, свои чувствования со стороны, находясь одновременно в себе и — рядом! И видя себя сверху. Приблизительно с полуметровой высоты. И очень хорошо, отчётливо видел. И жизнь свою, как бы охваченную одним взором, и разные эпизоды мелькали перед ясным внутренним оком. Как будто не я то был, а я же, но — другой. Совсем другой. Которого я, вновь возникший, строго корил и сокрушал за то роковое, что совершил. Допустил. За что оказался здесь. Приговор народного суда стал как бы и моим. Самому себе. Разве тогда, во время «банкета» у Серёги, когда он угощал нас сладостями, разве тогда у меня не мелькнула догадка, что многокилограммовая коробка халвы — краденая? Как следовало мне тогда поступить, в тот рубежный, ключевой момент? Встать и уйти. Заявить в милицию я, конечно, не мог, но уйти, не связываться… И вот за это слабоволие своё приходится расплачиваться. Заслуженно. Такого беспощадного отношения к себе и сурового осуждения я не позволял прежде. Никогда. Бывало, разумеется, и не раз, от стыда страдал. За неловкие свои поступки. Или необдуманные слова. Мучился и раскаивался в душе. Когда, например, обижал кого-то в запальчивости. Либо нечаянно.

Сейчас же я с мучительным сожалением осознал, что кончилась вся моя прежняя жизнь. Отрезана. Как топором отрублена. И началась другая. Тюремная. Подневольная. В которой не принадлежу себе. Мною помыкают надзиратели и всякие другие. Хватит ли у меня сил сопротивления, выдержки? Сейчас мне почти восемнадцать. Когда выйду на волю, стукнет тридцать три. Вся молодость будет угроблена. Да и что меня ждёт впереди, никто не знает. Но что бы со мной ни произошло, какие коварные случайности ни подстерегали бы, в какие тяжёлые, безвыходные обстоятельства ни попаду, я должен остаться человеком. Не озвереть. Не превратиться в мразь. Это — главное.

А как поступать с такими гадами, как те надзиратели, что подтянули меня на крюке в смирительной рубашке? Почему они издевались надо мной? Что плохого им я сделал? И какое право они имели измываться надо мной? Наверняка, их натравил следователь. Выходит, это одна шайка. Мало ему показалось тех избиений в милиции, когда допрашивали и принуждали подписать протоколы, так сумел и здесь, в тюрьме, отомстить. За правду об их зверствах, рассказанную мной на суде. Не понравилось. И чужими руками со мной расправился. Бандюга! Выйду на свободу, встречу и спрошу с него за всё. По-мужски.

И я вообразил в уме эту встречу. На которой, естественно, восторжествовала справедливость. И грудастому надзирателю во время той встречи досталось по заслугам — крепкую оплеуху схлопотал, чтобы не глумился над теми, кто беззащитен и не способен сопротивляться.

Уснул, чувствуя себя вполне успокоенным. Пробудился от чьего-то прикосновения. Моё плечо сжимал бородатый мужчина, молодой, с чёрными пронзительными глазами. Сильно заикаясь, он предложил мне перебраться на койку. Я не стал отказываться и завалился в ещё теплую постель, сбросив с себя бушлат, шапку и сапоги.

На завтрак меня поднял тот же бородач. На ногах были и остальные двое обитателей камеры. Один — круглолицый, рыжеватый, с жёлтыми глазами; второй — старше всех нас, степенный, с седой, почему-то мне показавшейся грязной бородой, с глубокими залысинами. В нахальных голубых глазах его мерцало весёлое озорство.

Обитатели камеры меня насторожили. Кроме заики. Тот показался мне интеллигентным и добрым.

Пришлось отвечать на расспросы желтоглазого и седого. Хорошо, что чернобородый заика, не терзает меня, не лезет в мою биографию.

Вскоре выяснилось, что все трое осуждены за убийства. В весёленькую компанию я попал! Но ничего страшного, как ни приглядывался, ни в одном из них не приметил — обыкновенные люди. Как все. Чернобород выглядел особенно несчастным.

Заику к тому же доканывала такая головная боль, он места не находил, стремительно шагая от своей койки до двери, от двери — до койки… Остальные сидели на своих местах, беседовали. Заика, которому вовсе стало невмоготу, потребовал врача. Лицо его то и дело искажала гримаса страдания. Звали чернобородого Костей. Мне подумалось, что он — учитель рисования.

Когда пришла врач, та самая, что лечила меня от спазмов горла, он настолько разволновался, что стало почти невозможно разобрать что-то в его заиканиях. Костя жаловался на нестерпимые головные боли, показывая врачу многочисленные старые шрамы на голове. Я смог расшифровать и такие слова, как «трепанация черепа», «мозговая травма» и «институт Сербского». Врач, за спиной которой и по бокам наизготове стояли надзиратели, невозмутимо и даже равнодушно выслушала больного, положила таблетку и ушла. Заика жадно проглотил лекарство. Может быть, это и была та самая таблетка доктора Кармановой, которую он просил. Но его лихорадочное волнение не сразу улеглось — бегал по камере и глухо рычал, сжимая голову ладонями.

Он материл «старуху», то есть врача, за нежелание помочь ему, а мужик с растрёпанной бородой, назвавшийся при знакомстве со мной Германом Генриховичем, не обращал внимания на терзания заики и продолжал нудно гнусавить о чём-то мне неинтересном. Вскоре я понял, что зудит он об убийстве собственной тёщи — хвастался жестокостью. Меня потрясло, с каким хладнокровием и даже юмором он это сделал. И я ещё больше отвратился от этого человека с весёлыми глазами озорника. Потом он вдруг вздумал демонстрировать мне свои опухшие кровоточащие дёсны. Напоказ сплюнул кровью и принялся спокойно, с заметным акцентом, расписывать, как искалечил в колонии на Бакале, где отбывал наказание за тёщу, какого-то не понравившегося ему зека. За что его, Кюхнера (фамилия подлинная) и повязали опять. Теперь ему «корячилась» вторая, лагерная, судимость. И oб этом он заявил с гордостью, даже с хвастовством. Я вовсе не обратил внимания на существенную деталь: Кюхнер, по его версии, был подследственным, а находился в камере для осужденных. Зато эта деталь не ускользнула от Кости, хотя я и не понял, почему он так задёргался.

Я сразу, с первого взгляда, проникся недоверием к этому человеку с медленными движениями и тихим, нудным, в моём восприятии — серым, голосом. Мне не понравилось холодное спокойствие и, как мне подумалось, ехидный взгляд Кюхнера. А мельчайшие подробности расправы с несчастным товарищем по работе, который якобы «темнил», не желая трудиться добросовестно, за что Герман Генрихович, культорг бригады, «проучил» его, возбудили во мне отнюдь не самые лучшие чувства — я его возненавидел. Прилипчивый взгляд его очень внимательных водянистых глаз напоминал мне пиявок, которые не раз присасывались к моим ногам во время купаний в Миассе.

— Не надо, — обратился я к Кюхнеру. — Не надо… про это. Очень вас прошу. Желтоглазый заулыбался.

— Валяй дальше, Герман, — одобрил он Кюхнера. — Юра — молодяк ещё… Ништяк, привыкнет…

Деваться некуда, в коридор не выйдешь. Я видел, что и Костя нервничает, ему тоже, вероятно, были неприятны воспоминания этого выселенного в сорок первом с Поволжья немца.

Кюхнер не внял моей просьбе. Он с непонятным мне наслаждением продолжал живописать подробности убийства тёщи, как он вынул из кармана заранее приготовленный плетёный шнурок и накинул его на шею несчастной жертвы. Сзади, когда она ничего не ожидала. Как захрипела…

Для меня невыносимо слышать всё это. К тому же всё тело продолжало болеть после вчерашней пытки в рубашке. Если ранее он адресовал свои жуткие откровения непонятно кому, то теперь они предназначались, похоже, лишь мне. Нащупал слабака. Спазмы снова стали сжимать мне горло. Словно не на кого-то, а на меня накинул удавку этот отвратительный тип с бесовски озорными глазами. Я чувствовал, как во мне вспучивается ненависть к этому бесчеловечному существу, и всячески старался удержать себя, чтобы не броситься на него. За тех, кого он обидел и погубил. За глумление надо мной, над моей беззащитностью, над всем добрым и хорошим.

И это обязательно произошло бы, если б на койку не бухнулся Костя. И я стряхнул с себя наваждение. Костя прекратил метания. Вероятно, таблетка подействовала. Со странным названием: доктора Карманова или Кармановой. Костя не очень отчётливо произнёс эту фамилию.

Герман Генрихович закончил живописать свои зверства, к моему великому облегчению, и принялся столь же нудно и с невероятными подробностями пересказывать свой сон, похожий больше на заученные «ро́маны», которые «тискают» профессиональные «трёкалы». За плату.

В тюрьме принято рассказывать сны. Особенно, если они занятны и необычны. В двадцать седьмой камере, одном из первых курсов моих тюремных университетов, обитали знаток разгадывания снов и двое «трёкал», мастаков рассказывать «ро́маны». Один из этих «трёкал» по кличке Левитан — я, наивный человек, сначала подумал, что он однофамилец знаменитого диктора, — умудрился якобы свой сон растянуть на два с лишним часа рассказа с парой коротких перекуров. Сны его непременно изобиловали различными приключениями. Уголовными и любовными. А также кошмарами. Блатные обожали слушать сны Левитана. Причём по ходу повествования мастаки разгадывания снов изощрялись кто на что горазд. Но были и постоянные символы: собака — встреча с другом, церковь — свобода, заяц — побег из-под стражи, паук — весть с воли, и тому подобное. Всё виденное во сне что-то означало и предвещало.

Одному зеку привиделось, что у него зуб вырвали. Трёкало предсказал: к смерти кого-то из близких. Он брался уточнить, кого именно. Всего за четверть пайки. Сновидец припомнил: коренной. Тут же последовал ответ: «Ежли правый — мать, левый — пахан».

— Левый, — подумав, произнёс сновидец.

— Пахан помрёт. Верняк, — вынес приговор трёкало.

— Он в коллективизацию на поселении богу душу отдал, — возразил видок вещего сна.

— Тады — мать. Или дядья. Хто у тебя из старших родичей дубаря не дал? — изворачивался предсказатель.

— Никово у меня нету, аферюга. Единый я остался. Как хрен, — рассердился сновидец.

— Тады — твой черёд настал, мужик. Готовсь, щекотун скоро тебя помацает.

Сновидцу такой прогноз не понравился, и он смаху заехал в левый глаз наглого предсказателя.

Блатные, которым оскорблённый нравился, потому что никогда не усматривал, не находил в их снах ничего для них опасного и угрожающего и тем более — гибельного, расценили поступок сновидца как «фулюганство» и нарушение воровских «справедливых» законов, за что он был нещадно измолочен. Причём от имени блатсовета Витька Тля-Тля разрешил пострадавшему дубасить «фулюгана», сколько тот пожелает. Толкователь снов от данной ему привилегии не отказался и колошматил обидчика, приговаривая:

— А ты, падло, не верил! Убью!

Однако нарушителя воровских «законов», а он посягнул «на честь» кого-то, не спрося на то согласия блатарей, не забили насмерть, а лишь изрядно отбучкали. Выходит, предсказание не совсем сбылось, что меня обрадовало. Хотя сердце каждый раз болезненно сжималось, когда взглядом натыкался на распухшую, в ссадинах, физиономию сновидца. Во время «приведения приговора в исполнение» за него никто не вступился. Да и не мог этого позволить ни один фраер, иначе был бы побит более жестоко, чем «приговорённый». Блатные считали заступничество, если не их защищали, очень серьёзным проступком и карали за него жестоко. Запугивали. Держали в постоянном страхе.

Сон Kюхнepa, описание которого я невольно слушал, хотя и готов был заткнуть уши и не делал этого лишь из опасения насмешек, показался мне сомнительным. Он был насквозь антисоветским. Если и пригрезилось такое, то здравомыслящий человек едва ли рискнёт трепаться. Тем более — среди малознакомых. А когда Герман Генрихович, смакуя, с внутренней радостью поведал, как наше правительство вешали на Красной площади, и спросил Костю, доволен ли он казнью, заика вскочил, подбежал к параше, стоявшей в левом углу камеры, схватил тяжелую крышку, обитую ржавым железом, развернулся, шагнул и с такой яростью долбанул весомым деревянным кругом по голове разомлевшего рассказчика, что тот шмякнулся на пол, не издав ни звука.

Желтоглазый весь съёжился на своей койке, поджав колени к подбородку, готовый к отражению нападения. Через минуту я пришёл в себя и бросился к пострадавшему, повернул его вверх лицом: лоб был залит кровью, глаза зажмурены. Но Кюхнер дышал, — значит, жив!

А Костя в это время громко стучал в дверь той же крышкой от параши и что-то выкрикивал. Пока я поднимал Кюхнера с пола и заваливал на койку, а потом тряс, пытаясь привести в чувства, послышался лязг затворов, тотчас открылась дверь, словно за ней давно стояли и ждали стука, и в камеру ввалились надзиратели.

— Уб-б-берите в-в-вашу с-с-суку, — с трудом выдавил из себя Костя.

— В чём дело? — строго спросил его старший надзиратель.

— Й-я-а йу-у-во… — Костя страшно вытаращил глаза. — З-за тт-а-а-кой с-с-сон…

И повалился на спину, ударившись всем телом о койку желтоглазого. Растянувшись в проходе между койками, — задёргался в конвульсиях. Он бился затылком о бетонный пол. Отчего это с ним? Неужели из-за Кюхнера?

Желтоглазый, его звали Дмитрием, сорвался со своего лежбища и шепнул мне:

— Грабки! Кулаки разожми!

Я вцепился в Костин кулак и попытался его разомкнуть, но этого мне не удавалось — до чего сильно стиснул припадочный пальцы.

— Мизинец, мизинец разогни, — подсказал мне желтоглазый.

Он уже выгнул ладонь припадочного, а у меня никак не получалось.

Костя шумно дышал через нос. На губах его появилась розовая пена.

Надзиратели не вмешивались, стояли и наблюдали.

Нам удалось-таки придавить Костю. Конвульсии его напряжённого тела, оно ощущалось твёрдым, как деревянное, постепенно ослабли.

Пока мы с ним возились, куда-то исчез Кюхнер. А когда Костя вовсе утих, мы его отпустили. Я поднялся с колен и увидел стоявшую за моей спиной знакомую мне женщину-врача.

— Вот, — сказал я ей, — помочь необходимо. Больной. Припадочный.

— Осуждённый Филимонов в медицинской помощи не нуждается, — жёстко произнесла она. И, пожалуй, не мне она ответила, Косте.

Повернулась и вышла из камеры, за ней — всё её сопровождение.

— Как не нуждается? — сказал я ей вслед. — Вон его как трясло…

«Она, что же, не понимает?» — недоумевал я про себя.

Мы подняли Костю с прохода, с того места, где недавно лежал в беспамятстве Герман Генрихович, и положили на койку.

— Занимай место немца, — предложил Дмитрий.

— Как — занимай? Он, может, через десять минут вернётся.

— Сюда он больше не вернётся, — уверенно произнёс желтоглазый.

— Вы думаете, что Костя его убил?

Желтоглазый не ответил. Тогда я задал ещё один вопрос:

— Его унесли, или он сам ушёл?

— Хрен его знает, — как-то неопределённо ответил желтоглазый, хотя по моим предположениям, он должен был видеть, что происходило позади меня и что стало с Кюхнером. То, что произошло с Германом Генриховичем, на меня подействовало удручающе. Дикость! И я не понимал, почему всё это случилось. Если Косте не понравился сон Кюхнера, он и мне, кстати, не пришёлся по вкусу, мог он, по крайней мере, словами выразить своё неудовольствие? А он схватился за полупудовую крышку. Чуть мозги ему не вышиб. Может, Костя действительно нервный больной? Наверное, это так. Тогда как понимать заключение врача?

Когда Костя очнулся после припадка, то застонал от головной боли, крепко сжал виски кулаками. И принялся бегать по камере. По тому же маршруту. Что-то бормоча. Потом лёг.

Я лежал на койке Кюхнера, ожидая его возвращения. Но вместо него вошёл надзиратель и приказал — сначала Косте, а затем, когда тот отказался, желтоглазому — собрать все вещи Германа Генриховича. Костя лежал совершенно безучастный ко всему, закрыв глаза рукой.

Как только надзиратель и желтоглазый удалились вместе с вещами пострадавшего, Костя резко разогнулся и с лихорадочно заблестевшими глазами приблизил своё лицо к моему. Такое моментальное его преображение изумило меня.

— Кум дёрнет тебя, — зашептал он, — всё расскажи, как было, в натуре. Про сон. Усёк? Колись до очка.

— Какой кум? — спросил я.

Мне, действительно, не было известно, кто такой «кум» и зачем он меня вызовет.

Костя испытующе посмотрел мне в глаза и пояснил: кум — тюремный опер. Следователь.

После этого он долго перестукивался с соседней камерой. А я размышлял, почему надзиратели увели желтоглазого. Этот уход был связан или обусловлен ответом Кости на приказ надзирателей собрать личные вещи Кюхнера. Костя заявил:

— Й-я-а й-уму н-не ш-шестёрка. С-сослуживец п-пу-скай с-собирает его ш-шмотьё.

Сразу я не придал значения слову «сослуживец». Именно в этом слове заключалась какая-то загадка. И я спросил Костю, когда он снова лёг на койку, про Дмитрия, почему тот ушёл.

— Т-то, что они д-д-умают, я д-д-авно вывалил, высрал, — зло ответил он.

И его ответ породил другие вопросы. Но что-то меня удержало от дальнейших приставаний. Возможно, опасение. После того, как я помучался в смирительной рубашке, противная парализующая боязнь вселилась в меня.

Вскоре мы услышали вызов:

— Пятьдесят девятая! Цыган? Племянника встретим под крестом. Лукаем коня, держи!

Слова падали с верхнего этажа. Костя метнулся к параше, отломил от веника прутик подлиннее, шепнул мне, не заикаясь:

— Прикрой очко!

Я поднялся с койки, чтобы выполнить требуемое Костей (да, это был тот самый Костя Цыган, одноделец Толика Пионера!), и заслонил затылком смотровое окошечко. Костя, встав на койку, взобрался на подоконник, просунул в решётку прутик, пошурудил им в зонде, закрывавшем окно, и ловко соскочил на пол. В руках он держал бумажный пакетик с привязанной длинной ниткой. Вичку Костя снова воткнул в веник, перегрыз фарфоровой белизны зубами нитки, опутывавшие пакет, вынул из него и быстро прочёл записку, поджёг её над парашей, бросил в неё пепел и помочился. А табак и спички ссыпал в кисет, шитый розовыми, зелёными и ярко-синими шёлковыми нитками и с пышной многоцветной кистью. Так же роскошно были вышиты думки Толика. Мне подумалось, что украсила их одна мастерица. Вероятно, это был подарок Толика Цыгану.

Когда в камеру спешно вторглись надзиратели, Костя уже лежал, не двигаясь, и даже похрапывал.

— Что произошло? Почему мешаете просматривать камеру? — строго спросил меня надзиратель.

— Я не мешаю, — стал оправдываться я. — Прогуливался. Ноги затекли…

Надзиратель очень недобро, даже зло глянул на меня и подошёл к Цыгану.

— Филимонов. Встаньте, Филимонов.

Цыган что-то промычал невразумительное, но поднялся, попытался о чём-то спросить надзирателя, но не смог произнести и слова, исторгая из себя нечто нечленораздельное.

Надзиратель подозрительно нюхал воздух, приподнял крышку параши, заглянул в железную бочку и сказал:

— На выход, Филимонов.

Костя принялся бурно возражать. Но выйти в коридор ему всё же пришлось. Меня оставили в камере. Тот же надзиратель, вернувшись, спросил:

— Что сожгли?

— Газету, — не моргнув глазом, солгал я.

— Зачем?

— Чтобы не так воняло парашей.

Надзиратель долго изучал мою физиономию, видимо, врал я не очень убедительно. Но больше ни о чём не спросил. И молча вышел в коридор, где у дверей камеры высился другой вертухай, страховал напарника.

Вернулся в камеру Костя полураздетым.

— С-с-уки! Уд-д-а-вить вас всех!

Эти слова резанули мой слух. Промелькнула трусливая мыслишка:

«Всех. И меня — тоже? Я ведь тоже — фраер. Но я тут причём?»

Одна расправа за другой: то со мной, то с этим гнусным Kюхнером. Они вышибли меня из душевного равновесия. То, что я невиновен, не давало мне уверенности и спокойствия. Беззащитность держала меня на грани отчаянья. Но мне всё же удалось овладеть собой.

Костя свернул толстую цигарку, закурил. Протянул мне кисет.

— Не хочу, спасибо, — сказал я. — И без курева тошно.

Повернувшись спиной к волчку, Цыган принялся набивать табак в шов полы пиджака. Покончив с этим делом, сел на койку желтоглазого, упёрся затылком в стену, прикрыл глаза, будто задремал, и ухитрился незаметно для надзирательского ока отстучать какое-то сообщение в смежную камеру. Я посетовал, что не знаю азбуку Морзе. А может, и к лучшему. Меньше знаешь — меньше рискуешь. Так сказал один зек в двадцать седьмой. Тюремная мудрость!

Опять сверху раздался голос, похоже, Жирного, однодельца Кости, вызывавший Цыгана. Неведомый мне корреспондент сообщил, что оба «выпрыгнувших» — «наседки». А «молодяк» — просто фраер. Последнее определение относилось ко мне. Оно успокоило.

Потом мы беседовали о том о сём. Я рассказал, как меня на крюке подтягивали.

— П-пиши п-прокурору п-по надзору, — посоветовал Цыган. И тут же добавил: — Нн-ет. Нн-е нн-а-а-до. З-з-а-аморят г-гады.

Я прислушался к совету старого вора. И вероятно, — убийцы. И поведал, что сидел в одной камере с Толиком, видел, как чудесно он танцевал. Цыган сказал, что знает обо мне всё. И, волнуясь, сообщил об обстоятельствах гибели однодельца. Заикался Цыган заметно меньше. Иногда речь его лилась плавно, без задорин.

Вечером мы пили чай, и Костя угостил меня халвой. По вкусу она не отличалась от той, которой мы лакомились у Серёги. И за которую я оказался в этой камере. Мне стало не по себе. Тошнота подступила к горлу. А Цыган ублажал себя не только халвой, но копчёностями и солёностями. Отобранными у таких, как я.

Мне вдруг показалось, что всё происходящее вокруг меня и со мной — сон. Невероятный сон наяву. Начавшийся в Серёгиной хатёнке февральским морозным днём.

И я с безысходной тоской одиночества и с затаённой, пока ещё теплящейся надеждой на что-то неизвестно что подумал: когда же, наконец, он кончится?

Белые туфельки

 

Шумок

1950, начало июня

«Зелёных» выгружают! Целый состав! Из Берлина! Такие слухи разнеслись по пересылке мгновенно. И едва ли не весь лагерь повылез взглянуть, как из скотских вагонов, загнанных в тупик возле самой зоны, выскакивают под насыпь люди в форме защитного цвета — с вещмешками, мешками-«сидорами», альпинистскими рюкзаками, баулами, узлами и огромными «гробами-чемоданами». По определению авторитетных чемоданных знатоков с бана, специалистов по «верчению» этих самых «гробов».

Обилие вещей — почти у каждого что-то было в руках — вызвало ликование блатных и мелкой шушеры, вившейся и подкармливавшейся возле них. Они уже торжествовали, предвкушая предстоящий шмон, расказачивание под видом справедливого дележа и грандиозную карточную игру.

Я тоже вышел из просторного сарая, не знаю, как точнее назвать то специфическое сооружение, в которое нас загнали. Впрочем, начальство определило эти дощатые халабуды с брезентовыми крышами и земляными полами как сезонные бараки. Зеки же окрестили их «сезонками». В них мы и ютились в ожидании отправки куда-то, где нужда в рабсиле, то есть в рабах. Могли загнать, куда угодно. Возможно, на самый край земли. Советской, ещё не освоенной зеками земли. Концлагерь так и назывался — пересыльный. Одновременно в него вмещались от десяти до пятнадцати тысяч зеков. А если уплотнить, то во много крат больше. Причём этот сортировочно-перевалочный пункт разворачивали только в тёплое время года, когда открывалась навигация по великой сибирской реке, по которой и отправлялись многочисленные баржи, гружённые «контингентом», на большие и мелкие стройки коммунизма. А его возводили везде.

Тогда, в начале июня пятидесятого, я уже осознал, что попал в мышеловку и что из неё не выбраться, пока «хозяин» не откроет дверцу. Ещё я убедился, что вляпался в поганое дело, и сейчас, получив пятнадцать лет исправительно-трудовых лагерей, с тревогой ожидал, что со мной произойдёт дальше.

К этому времени стало очевидным и то, что в условиях заключения отдельная человеческая судьба и даже жизнь, воспринимавшаяся мною как самое ценное на Земле, ничего не стоит. Она совершенно обесценена. Жратва, шмотки в тюрьме дороже жизни человека, то есть не человека, а зека. А грубое насилие — основа, фундамент и инструмент нашего, зековского, существования. Тот, кто более бесчеловечен, у того больше шансов выжить. И без исключения выглядело правило, что противиться Злу — бесполезно. И пагубно. Настолько оно могущественно и вездесуще. Каждый новый день открывал мне очередную страницу не просто жизни, но лагерной, неведомой, как потусторонний мир, и которая никак не могла восприниматься продолжением прожитых мною восемнадцати лет. Это было нечто иное — и не только по форме — существу своему, с другими измерениями. Ко всему этому я с трудом, медленно, но привыкал. Хотя, казалось, привыкнуть к происходившему вокруг невозможно. Потому что оно противоестественно для человека.

Итак, население сезонных бараков высыпало на территорию одного из секторов зоны, чтобы участвовать во встрече тех, кого вот-вот бросят сюда. Вальяжно расхаживали в ожидании добычи урки. Их легко отличить по одежде — получше, почище, поновее. Во всём, конечно же, здесь и наворованном, награбленном, обманно выигранном в краплёные карты — другие у них не в чести. От блатарей так и разило всенасилием, беспредельной наглостью и всемогуществом. Наблюдая за ними, я не мог отбиться от мысли, что так себя вели, наверное, лишь колонизаторы-рабовладельцы в пробковых шлемах на каких-нибудь кофейных плантациях, там, во враждебном нам и бесчеловечном капиталистическом мире. И вот они — наши, доморощенные.

Позавчера, когда прибыл наш, уральский, этап, блатные во время разборки задавили кого-то из своих. За нарушение воровских «законов». Загубили человеческую душу не в нашем сарае, и я, слава богу, того ужаса не видел.

С детства привык считать себя отнюдь не трусливым — не раз и не два проверял на деле свою смелость. И жизнь неоднократно экзаменовала. Помимо моего желания. И я выдерживал те экзамены. Но всего за несколько тюремных месяцев, это отчётливо увиделось, произошли такие события, меня окружили и всячески воздействовали на моё поведение такие люди, что в осознании жизни случился большой сдвиг. Я его, этот сдвиг, ощущал. Как бы потерял точку опоры. А с нею и активную способность сопротивляться тому, что воспринималось мною как неприемлемое. Блатные сумели доказать моё бессилие перед ними. Разумеется, я мог выступить против них, защищая своё и других человеческое достоинство, но хорошо знал, чем всё закончится. Для меня. Пример Моряка всегда всплывал в памяти, когда во мне возникал протест. И я смирялся. Они, зная силу стадности, надеясь на взаимоподдержку — «мазу», чувствуя свою безнаказанность, самодовольные и наглые, прохаживаются возле вахты и пока ещё закрытых ворот. Уверены, добыча никуда не денется.

Вскоре этот миг наступил: на весь барак кто-то радостно загорланил:

— Запускают!

Оставшиеся в сарае попрыгали с голых нар и ринулись к выходу. Я, хотя совсем недавно вернулся из зоны, тоже встал и последовал за всеми: интересно. Из самого Берлина! Да и занозами кололи вопросы: как же так — целый состав наших, советских, солдат-зеков? Многие из них, вероятно, Рейхстаг брали. Флаги красные на его куполе водружали. А сейчас — здесь, с нами? За что?

В моём понимании советские Воины-Победители — Герои, освободители угнетённых фашистами народов. Возможно ли с ними поступать подобным образом? Кто их посмел осудить и бросить сюда, на Красноярскую пересылку?

Все обитатели пересылки встречали «гостей». Сам Лёвка Бухгалтер пожаловал к вахте. Челябинский этап подобной чести не удостоился. Вот он, наш вождь и хозяин: чернявый, костлявый, чуть выше среднего роста, с сумрачным взглядом непроницаемо чёрных, больших и печальных глаз — ничего особенного. По внешнему виду — обычный человек. Но это не так. Лёвка — самый могущественный обитатель на пересылке. Он её держит в своих руках. Его слово имеет силу приговора. И обжалованию, как говорится, не подлежит. Об этом воре в «законе» рассказывают легенды. Например, такую: в одной из тюрем, где он сидел, ему в камеру надзиратели приносили водку. Приводили девочек. Чтобы заслужить его, Лёвкино, расположение. Чушь, конечно, собачья. Мулька блатных.

Здесь, на пересылке, пахан Лёвка большую часть времени проводил за карточной игрой на верхних нарах, занимая с несколькими «товарищами» целый угол. Вместе они составляют воровскую «семью» — блатное правительство лагеря. По слухам, Лёвка — самый богатый на всей пересылке. Он, наверное, и сам точно не знал, какими сокровищами владел, — может, десятком матрацных наволочек, набитых тряпьем. Шептали, что и денег (гро́шей) у него — навалом.

Играл Бухгалтер настолько удачливо, что не находилось ему равного даже среди самых прокажённых шуляг.

Многим, и мне в том числе, «повезло» лицезреть Лёвку. Но недолго он оглядывал входивших стройными рядами, в ногу, бравых покорителей Берлина, — его ждали дела поважнее: в худых, цепких пальцах его переливалась с треском колода фабричных карт. Вместо себя на приёмке этапа Бухгалтер оставил заместителя Федю Ташкентского. Которого звали и Фаридом.

«Зам. по кадрам» поманил пальцем одного из «зелёных» и, выпустив через зубы длинную струю слюны, с презрением спросил, кто из них «старшой».

— Подполковник Ста́риков, — чётко отрапортовал «зелёный».

— Нехай твой подполковник приканает короче к генералу Лёвке Бухалтыру. Он ему мало-мало приказ даст.

Блатных развеселило остроумие Феди-Фарида… Особенно напоказ заливался Витька Тля-Тля, растолстевший за последний месяц до неприличия, — жирное брюшко свисало на трусы. Это в двадцать-то лет…

Мне противно на Витьку смотреть, как он лебезит перед авторитетными блатарями. Выслуживается. Эх…

Сколько их сюда прибыло, этих крепких, энергичных и в большинстве — молодых, в выцветших гимнастёрках и пилотках с тёмными пятнышками от звёздочек. Такие же пятна видны и на гимнастёрках многих. Непривычное для меня зрелище. Противоестественное.

У них есть свои командиры. «Зелёные» строятся взводами, и их уводят в сараи. А за ними, как грифы-голошеи, тащатся стаи уголовников с приблатнёнными, кандидатами в руководящую и направляющую партию преступного мира.

Всего прибыло, по моим прикидкам, человек пятьсот, не менее.

Нарядчики распределили «гостей» по занятым баракам, хотя большая половина бараков стоит пустая. Я про себя понедовольствовал, когда вернулся в свою халабуду и увидел: кишмя кишит, не протолкнёшься. Почему бы не поселить новеньких в пустующие помещения? Нет! Обязательно набить, как селёдок в бочку. Первая новость: пока мы глазели на этап, нас всех обокрали. Однако у меня ничего не взяли. Только карманы бушлата вывернули. Кимка, молодец, догадался захватить с собой торбочку со съестными припасами, у нас ещё кое-что осталось после дороги: сухари, сахар. А у многих всё подчистили крысятники.

Кстати, именно в нашем бараке оказался тот самый подполковник. Бывший, конечно. В очень застиранной чистенькой гимнастёрке. Невысокий, с залысинами. Лет под сорок. С очень серьёзным, неулыбчивым лицом. Говорят, разведчик. Посадили за любовную связь с немкой. А я и не знал, что за это можно в тюрьму укатать. Другое дело — изнасилование. И таких немало оказалось в этапе. А он-то, подполковник, по-хорошему с той фрау-мадам поладил. И всё-таки посадили. Бред какой-то!

Многих «зелёных», как стало всем известно, «обвенчали» за грабежи, воровство, самовольные отлучки из частей, за убийства и опять же за… сожительство. Не один подполковник загремел по этой чудно́й статье. Выходит, опасная это штука — интимная связь с немкой. А если они полюбили друг друга — советский солдат и немецкая девушка? По-настоящему? Хотя, как может настоящий советский человек доверить своё сердце фашистке?

Пока я раздумывал над этими вопросами, в бараке начался грандиозный шмон. Блатные со своими холуями, стаей голов в двадцать, обыскивали вновь прибывших. Под аккомпанемент раздрыганной гитары гимном, торжеством звучали строчки:

Услужливые, трудолюбивые шестёрки развязывали «сидора́», отрывали, не дожидаясь, когда владельцы откроют замочки, крышки чемоданов, вытряхивали содержимое на нары или земляной пол. Тех, кто возмущался или сопротивлялся насилию, «учили». Тут же. На месте. Отбирали всё, что понравилось. Предводительствовал сам Бухгалтер. Он мало говорил и, лишь указывая пальцем правой руки с ногтем длиной сантиметров десять, решал судьбу шмоток: направо — ворам, налево — порчакам, то есть порченым людишкам, владельцам. За неуважение «людей» — подполковник не явился по его приказанию — Лёвка лично отхлестал провинившегося по физиономии. И конфисковал из его вещей тирольскую шляпу с пёстрым перышком. Блатарь надрючил под весёлые восклики холуёв «личит!» куцую шляпёнку на свою, похожую на воткнутый в сутулые плечи огурец, голову. И из-под коротких полей нос его высунулся по-птичьи хищно. Лёвка конфисковал у бывшего разведчика и клетчатый костюм, тоже чудной, с штанишками, больше похожими на трусы, однако скроенными явно на взрослого. Лёвка облачился в этот почти клоунский наряд, наверное, чтобы позабавиться.

— Если ты, ёбнутый полковник, — сказал ограбленному Лёвка, — не будешь себя хорошо вести, мы из тебя любовницу сделаем. Учти, падло.

Это он намекнул разведчику, за что тот чалится. Статья за шахну, по тюремным понятиям, — позорная. Приравненная к изнасилованию. Мне показалось, что бывший разведчик ко всему, что произошло с ним и его сослуживцами, отнёсся спокойно, не возразив и словом. Он лишь промокал платочком кровь из расквашенного носа. Эх, вояка! Офицер, называется. Тоже, видать, за свою шкуру дрожит. Боится блатарей. Как же, любопытно, он с фашистами воевал, если какого-то сопливого Лёвку Бухгалтера испугался? В штабе, наверное, сидел, стрелки карандашиком на картах рисовал. Позорник…

Но самое отвратительное довелось мне наблюдать несколькими минутами позже. Кто-то из блатных, чуть ли не Витька Тля-Тля, заметил блеснувшую во рту одного «зелёного» золотую коронку и тут же доложил пахану.

— Рыжьё! — произнёс Лёвка, и глаза его выпучились ещё явственней.

Тут же, в ту же секунду, к «зелёному» кинулось несколько шакалов из Лёвкиной свиты. Один из них, я его видел со спины, предложил:

— Мужик, снимай фиксу! По-хорошему. Не положено тe6e, фpaepy поганому, рыжьё иметь!

Обладатель коронки попытался возражать. На него тут же насело несколько бандюг. Хотя у них имелись ножи, выбивали они фиксу каблуком скинутого ботинка. И вышибли не только коронку, но и несколько соседних зубов. Несчастный выплюнул на пол шматок крови и белые осколки.

Невольно наблюдая действия «дантистов», я так волновался, что сердце забилось: что творят, изверги! А им — весело! Гогочут.

Лёвка протянул по-обезьяньи длинную руку с тонкими, нерабочими пальцами и взял в них наскоро обтёртую об одежду ограбленного коронку. Он стоял в проходе возле нар, доходивших ему до горла. Ему хорошо были видны все подробности расказачивания.

Со знанием дела Лёвка разглядывал коронку, вертя ее так и сяк, и, удовлетворенно кивнув, опустил её в верхний наружный карманчик заграничного пиджачка. Похоже, пахан разбирался в драгоценных металлах. Или изображал из себя знатока.

Чтобы не видеть продолжение шмона, я откинулся назад, положив в голова бушлат. Оказалось, что многие валялись на нарах, не интересуясь происходящим в бараке. Толстый молодой зек с заплывшими глазками фальцетом пел хорошо знакомую мне песню. Исполнял он её с чувством, жалобно, тренькая на расстроенной гитаре:

Эту песню любил мурлыкать Толька Ржавец, сосед по квартире. Ни он, ни его родные никогда не сиживали по тюрьмам, а сам он был комсомольцем. Тем не менее он любил её напевать.

Мимо меня к выходу поплыли какие-то тюки. Это шестёрки, вслед за удаляющимися блатарями, поволокли их добычу — несколько «сидоро́в», набитых шмотьём.

Кое-кто из фраеров с верхних противоположных нар провожал их завистливыми взглядами.

Ну и дела! До чего обнаглела воровская бражка, распоясалась! Меня каждый раз удивляла непонятная, необоснованная, какая-то утробная ненависть блатных к тем, кто хоть что-то имел, чем-то обладал. Если этот кто-то был, разумеется, не блатной. И чем больше у человека имелось одежды или съестного, тем озлобленее воры к нему относились и с мстительным удовольствием обирали. И успокаивались, когда у бывшего «куркуля», «кулака» или «хозяина» ничего не оставалось, когда всё, чем он владел, перекочёвывало в загребущие и липкие руки блатных. Вот тогда торжествовали «настоящий порядок и справедливость».

Чтобы на время отрешиться от кошмара, когда налево гнусавый бард, остервенело дёргая разлохмаченные струны гитары, наяривает «Мурку» и сто двадцать куплетов «Гоп со смыком», направо со стонами и проклятиями проигрывают в «очко» последний шнурок от ботинок, а напротив занимаются любовью в очередь, на нижних же нарах, под тобой идёт толковище с мордобоем, я поспешил в зону.

Прогуливаясь меж бараками, я попытался объяснить поступки урок с позиции логики, учебник которой я получил недавно и успел кое-что проштудировать. Но тщетными оказались мои попытки отыскать в их поступках и философствованиях разумное и правдивое. Всё — фальшь и ложь. И мною овладела свинцовая тоска. Я даже почувствовал, какими тяжеленными стали мои ноги и руки. А от одиночества хотелось завыть, как воют осенними ночами бездомные собаки.

Я вернулся в омерзительный барак, забрался на дощатый настил-нару и попытался уснуть, но не получилось. Серёга с Витъкой отирались где-то возле блатных, Кимка подался на пищеблок. Я места себе не находил в сарае, да и июньское сибирское солнце накалило пожелтевший брезент, источавший удушливый сухой жар. Сараище — хоть эскадрилью бомбардировщиков в него загоняй. И я снова поплёлся в зону, без всякой цели.

Солнце, ветер, небо… Как хорошо, что это-то у нас не отняли. Сегодня ясная погода, и где-то очень далеко виднеется белая шапка Саян — снег там ещё не растаял. Вероятно, на тех вершинах он лежит круглый год. Где-то, не столь далеко от лагеря, — река: слышны пароходные сирены.

По зоне бродят зеки. Поодиночке, по двое, по трое. Размышляют, беседуют. Каждому есть, о чём покумекать. А мне хочется побыть одному, да некуда уединиться. Тут все у всех на виду. Постоянно. Это угнетает и раздражает. Чувство поднадзорности рассасывается лишь тогда, когда ложишься на спину, ладони под голову и смотришь в поистине бездонное небо. Его огромность, чистота и весёлая голубизна успокаивают, отвлекают от всего окружающего и гнетущего. Я как бы растворяюсь в этой прекрасной космической бездонности, ощущаемой бесконечности, которая становится как бы частью тебя, твоим продолжением. Я, бесконечно малая песчинка, даже не песчинка, а что-то почти неосязаемое, испаряюсь с занимаемой моим телом, которое не чувствую вовсе, точки земли, ограниченной забором, вышками и на них стрелка́ми с автоматами, — как всё это ничтожно и почти не существует. Реален же лишь этот вечный и даже воображением неохватываемый космос…

Во время обеда стало известно, что одного «зелёного» за то, что вёл себя непочтительно и даже дерзко, блатные «землянули» — забили до смерти. Он умер. Или умирает. Значит, и сегодня не обошлось без жертвы. До чего ж кровожадны блатные. Они не могут не убивать. Прямо-таки ритуал какой-то. Как у язычников. Тем и держат всех в постоянном напряжённом страхе. Даже воинов-освободителей! Да блатным до феньки, что кто-то и их защищал от фашистов-поработителей. В пересыльной тюрьме, в камере «бешеных» малолеток, я услышал такое, чему поверить не мог: пацаны (сплошь «полуцвет» — поросль будущих бандитов, воров и насильников) демонстративно базлали, что они — за Гитлера. С ума, что ли, спятили вовсе?

Да и солдат этот, или кто он там по званию, хорош: неужели для него какая-то тряпка дороже собственной жизни? Когда у меня в тюрьме половину маминой передачи внаглую отнимали, я внутренне негодовал. Но если б не отдал, начал сопротивляться, чего бы достиг? Страшно представить. Своими глазами видел, как с такими непокорными блатные расправляются. Поэтому приходится уступать. Чтобы не уничтожили. Не глумились и не истязали. Потому что одному не выстоять. Если и терять, то меньшее. Конечно, иногда не терпится дать отпор наглому грабителю. Но за его спиной стоит организация. Мощная и беспощадная. Поэтому приходится смирять себя. И даже закрывать глаза, чтобы не видеть всей этой мерзости. Поэтому я и после обеда прогуливался по зоне, лежал на земле, глядел в небо, снова прохаживался, вспоминал о доме, продумывал, что написать братишке, как себя вести при возникновении разных критических обстоятельств. И когда успокоился, позволил себе «повидаться» с Милой. Воображаемые встречи с ней приносили мне радость и надежду на что-то лучшее.

После ужина вернулся в барак. Только расположился на своём мягком бушлате, слушая о Кимкиных пищеблоковских приключениях, как раздался какой-то подозрительный шум — кого-то опять мордовали. А когда на полуфразе певец прервал «романец» о том, как Маруся отравилась и попала в клинику Склифасовского, Кимка высунулся с нар, чтобы лучше рассмотреть, что там такое произошло. А я остался лежать в прежней позе — как мне всё окружающее надоело! Ругань, оскорбления, мат, грызня, вопли, унижения, оплеухи, пинки, мордобои… Глаза на всё это не смотрели б, уши не слышали б…

Кимка повернулся ко мне и шепотом сообщил:

— Солдаты блатных метелят.

— Не может быть!

— Честное слово. Позырь сам.

Я присоединился к однодельцу. Зрелище было потрясающее: «зелёные» выстроились вдоль нар. А группа из нескольких — не больше десятка — крепких ребят продвигалась от входа в глубь барака, вытаскивая и выдёргивая с деревянных настилов тех, кого посчитали нужными. Короткими сокрушительными ударами валили наземь урок, а те «зелёные», что стояли вдоль нар, не давали подняться, объединиться или ускользнуть тем, кто не прошёл «сортировку». Пытающихся сопротивляться или орать («взять на глотку») — угрожать — усмиряли такими тумаками, от которых хряснуло не одно воровское ребро, лопнула не одна печень, не одна черепная коробка треснула.

В дальнем углу, в глубине, какой-то блатной-духарик выпрыгнул в проход между нарами и, угрожающе размахивая пикой, стал выкрикивать страшные посулы. Столь разъярённым видом можно было запугать кого угодно, только не фронтовиков. К нему сразу устремились двое из группы. Один нападавший, как мне показалось, ткнул вооружённого противника ладонью в горло, и тот, корчась, свалился в пыль. Несколько ударов ногами в голову завершили дело. Тот, что отвлёк на себя озверелого бандюгу, поднял пику и засунул себе за голенище.

Подполковник, между прочим, не слезал с нар. К нему изредка подходили «зелёные», о чём-то спрашивали, сообщали, возможно, советовались.

Вещи, недавно награбленные урками, складывались в одну большую кучу. Через несколько минут на земле бездыханно лежали человек шесть или семь. Потом в барак ввели Лёвку. Под левым глазом его багровела дьявольской печатью опухоль, а на голове нелепо сидела надрюченная на макушку шляпёнка с растрёпанными пёрышками. Синяк и шляпа выглядели несоединимо и даже производили комический эффект. Вид у Лёвки был совершенно растерзанный, — вероятно, его били. Грустные глаза пахана панически колебались туда-сюда, вправо-влево. Как маятники. Бухгалтера сопровождали трое очень ладных спутников с уверенными спокойными движениями. Его провели перед противоположным рядом нар, причём он показал длинным ногтем на двоих. Этих двух выдернули и сокрушительными ударами уложили на пол. Повергнутые урки, сначала один, а после и другой, успели выкрикнуть несколько проклятий в адрес «вождя». Тот ничего не ответил, лишь посмотрел на них очень печально, а может, и жалостливо. Пинки в шеи и головы навсегда лишили этих блатных возможности «ботать по фене».

Лёвку подвели к Старикову. Пахан с минуту стоял перед бывшим подполковником потупившись, но, получив подзатыльник, что-то сказал старшему «зелёных». Я не расслышал его слов, но догадался, что он извинялся. Или просил прощения. Вместо ответа последовала оглушительная оплеуха сопровождавшего. А Стариков так и не произнёс даже слова. Мне показалось, что по страдальческому лицу Лёвки потекли обильные слёзы. Но они не разжалобили никого. Через каждые два-три шага пахан получал очередной подзатыльник или пощёчину. Быстро же поменялись ролями блатные с солдатами…

Похоже, того духарика, что выскочил с заточенным штырём, прикончили. Тело его выглядело безжизненным. А лицо мертвецки побелевшим. Стоящий рядом с распластанным телом «зелёный» пошевелил его ногой и что-то негромко сказал соседу. Тот кивнул.

Лёвка у выхода из барака, охраняемого «зелёными», повернул в нашу сторону. Вернее, его развернули. Он продолжил свой путь вдоль нар и указал ещё на одного из своих, с ним немедленно расправились — столь же споро и жестоко.

В этот миг началась стрельба с вышек. За стенами барака произошло что-то такое, отчего всполошилась охрана лагеря. Я уловил там, в зоне, какие-то выкрики. Ну и ну…

Лёвка подходил к нам ближе и ближе. И когда, приблизившись, упёрся в меня мученическим взглядом, в котором отразилось многое: тоска, так хорошо знакомая мне, страх, передавшийся сейчас и мне, отчаянье, обречённость… И словно электрический ток пронизал меня от мозга до пяток — подумалось: а вдруг он укажет на меня? Как следователь тюремному вертухаю восьмого мая.

Но я не успел представить, что со мной станет, если длинный жёлтый ноготь пахана повернёт в мою сторону — Лёвка перевёл взгляд на Кимку, на его соседа, и процессия прошествовала мимо.

Тем временем Стариков оделся, обулся в отнятые блатарями днём офицерские сапоги и в сопровождении нескольких, похоже, бывших командиров — выправка это подтверждала — покинул барак. Выстрелы не остановили их.

Потом увели Лёвку и его дружков, которые унесли с собой трупы. Несомненно, блатарь, выскочивший с пикой, был мёртв. Мне до тошноты не хотелось видеть его вблизи, но я ничего не мог поделать с собой и не заставил себя отвернуться, когда труп проносили мимо. Голова его безжизненно болталась в такт шагам несущих, а глаза так и остались широко открытыми — молочно-голубые глаза с остановившимся навсегда взглядом.

Ещё несколько минут назад он был жив. И вот — всё. Конец. Как бы продолжением случившегося мне представилось: а что, если «зелёные», разделавшись с блатными, начнут калечить и истреблять всех остальных? Они сокрушат и уничтожат кого угодно — страшная перемалывающая сила. Берлин взяли, в груду развалин превратили, тысячи отборных эсэсовцев-головорезов искрошили, что для них представляет жалкая кучка зеков?

Разобрав вещи, под чёткие команды «зелёные» без спешки покинули барак. Выстрелов больше не слышалось. Некоторые из оставшейся шантрапы сначала боязливо выглядывали в зону, затем один за другим потянулись к вахте.

Кимка и я гадали: что стряслось с Серёгой и Витькой? Где они? Дёрнула их нелёгкая потащиться после ужина в другой барак. В гости. Серёга постоянно тёрся возле воров и, если его заприметили «зелёные» или указал длинный Лёвкин ноготь… И Витька с ним заодно может пострадать. Хотя кто они? Мелкая шушера. Симпатизирующие «людям». Всего-навсего. Но кто будет в такие подробности вникать? Я видел, как выдёргивали с нар тех, на кого указывал Бухгалтер. Надо же, такой авторитетный «честный» вор, и — предал. Своих дружков сдал. Всех. И сразу. А может быть, и не сразу. Судя по внешнему виду, его беспощадно били. Левая рука висела как привязанная. Поломали, наверное. Но во мне не возникло сострадания.

Я не оправдывал урок, поставивший полтысячи человек на «гоп-стоп», под нож и учинивших разнузданное ограбление целого этапа. Но зачем убивать? «Зелёные» уравняли себя с блатными. Такие же, оказалось, бандиты. Или они действовали правильно?

Я вышел в зону, Кимка — за мной. У вахты — скопище зеков. «Зелёные» уже построились по взводам. Возле их командиров — лагерное начальство. Сам «хозяин» пересылки, тоже подполковник, о чём-то беседует со Стариковым. Мирная такая беседа. Я подошёл поближе, но ничего не расслышал. Все «зелёные» — с вещами. Поломанные чемоданы перевязаны бечёвками, никакого волнения не заметно на лицах, стоят тихо. Но что это? Слева в ряд уложены тела. Трупы. Сколько же их? Подошёл поближе. Насчитал семнадцать. Один — в военной форме. Наверное, тот, из-за кого и начался шумок. Сколько же он длился? Час? Два? Ничего подобного. Минут пятнадцать. Ну двадцать, не больше. До чего чётко, по-фронтовому «зелёные» провели свою операцию! И столько убитых. Первый раз вижу такое количество. А это кто с краю? Бухгалтер… Вот те на! Я его не сразу признал — лицо закрыла клоунская шляпёнка. С полосатенькими пёрышками. Измятая вся и пыльная.

Обойдя весь ряд, я вздохнул глубоко — среди убитых нет ни Серёги, ни Витьки. Значит, живы! Если всех сюда, к вахте, притащили.

Не спасло Лёвку то, что он всех своих дружков-блатарей выдал. Взгляд-то у него какой был… Судьба вора? Да.

Я не успокоился, пока не отыскал в недовольно бурчащей толпе зеков своих однодельцев. Повезло им. Они пробились значительно ближе к беседующим подполковникам и, наверное, знали, о чём они толковали.

— Пахан «зелёный», сучье рыло, — зло, но не очень громко сказал мне Серёга, — с мусором схрюкиваются, чтобы солдат в другую зону бросили. А то новый шумок устроят, падлы. Бздит хозяин.

А я подумал: чего ему-то бояться? Одно слово командира-разведчика, и «зелёные» нас в штабеля уложат. Всем хребты переломают. Наторели в годы войны убивать. Им лишь прикажи. Ну и себя, разумеется, в обиду не дадут. Сумеют от кого угодно защититься. И уж, конечно, от такого сброда. Я им позавидовал. Был бы постарше лет на пять, побывал бы на фронте, повоевал бы с фашистами. А если и попал бы, например, за любовь к немке, хотя любил лишь одну Милочку, то сейчас стоял бы в этих шеренгах, не с уголовными мордами, что вокруг. Может быть, начальник пересыльного лагеря опасался, что «зелёные» в щепки весь лагерь разнесут? Вместе с вышками и вертухаями на них.

— Гондонвня! — пыхтел Серёга, но так, чтобы не быть услышанным «зелёными», а лишь соседями. — На куски бы всех порезал! Сколько хороших людей глушанули, пропадлины…

Нет, ничему не научил потомственного вора Сергея Воложанина шумок «зелёных». Очень жаль. И я вдруг вспомнил о Витьке Шкурникове. Он-то куда делся? Среди жмуриков его нет — слишком заметен толстобрюхий коротышка.

— А где Тля-Тля? — спросил я у Серёги.

— Землянули, верняк, честнягу.

— Нет его там. Я смотрел.

Витька появился сразу же, как только последний «зелёный» шагнул за шлагбаум зоны. И видок же у пахана был! Мокрый весь. С прилипшей к ёжику волос варёной капустой. На физиономии и шее — жирные грязные пятна. Откуда он такой вылез?

Витька с ходу развил бешеную деятельность: рысачил по баракам, проклинал, грозил, призывал, скорбел о погибших. Все трупы к тому времени вынесли через вахту и, погрузив на бортовую машину-полуторку навалом и убийц, и погубленного ими покорителя Берлина, увезли куда-то — в какую-то спецзону, где находился морг.

Жаль, что Тля-Тля не мог видеть со стороны, насколько карикатурно выглядел, ораторствуя. Он восхвалял честняг-блатарей, которые, оказывается, «завсегда с мужиками последним куском делились» и «за флаелов на нож шли». Вот кого мы потеряли: своих кормильцев и защитников!

— «Зелёные» за беспледел с ноза воловского не солвутся, — посулил Витька. — Всех будем лезать… Никуда они не выплыгнут. В одном лагеле.

Да, есть такой обычай у урок — мстить. За тысячи километров отыщут, в тридевятом лагере, в тридесятой тюрьме. И на воле. Как бы провинившийся не скрывался и не маскировался. Чудовищная организация! Но причём «зелёные», не участвовавшие в побоище, не обагрившие руки кровью? Нет, Тля-Тля твердит: «Кловь за кловь! Всех лезать лезать!»

Как я и ожидал, он принял на себя правление зоной. Хотя, и это знали все, не только не был принят в семью Бухгалтера, но и в число «авторитетов» не входил. На безрыбицу, выходит, и Тля-Тля — щука.

Так где же находился пахан, когда «зелёные» ломали хребты его дружкам-блатарям? Он обжирался жареной картошкой, приготовленной специально для «людей», рвал мелкими жёлтыми зубами варёное мясо с кости, запивая всю эту вкуснотищу крепчайшим чаем, наполовину перемешанным с сахаром (по раскладке съеденным якобы тысячью зеков-фраеров). Когда начался шумок, по его повелению какой-то кухонный шестёрка сбегал в зону поглядеть, что там происходит. Тот увидел: все бараки окружены «зелёными», вернулся и сообщил об этом Витьке. Он сообразил, что дело плохо и предпочёл не высовываться из дощатой хибары пищеблока, — наблюдал за происходящим в зоне через щель приоткрытой двери и убедился воочию, как «зелёные» на глазах у вышкарей угрохали двух вырвавшихся из барака урок. Те располосовали брезентовую крышу и спрыгнули с неё прямо в объятия охранявших барак с внешней стороны. Поскольку оба были вооружены ножами, то их сразу уничтожили. Никто из блатарей не сумел воспользоваться оружием. Что меня поразило: ни один из «зелёных» не имел в руках ничего. Даже палки. Калечили и убивали голыми руками. Фантастика! А ведь среди урок было немало опытных бандитов, закоренелых душегубов, для которых зарезать кого-то — одно удовольствие.

Когда группа «зелёных» направилась к пищеблоку, Витька заметался по кухне — спрятаться там было негде, и он влез в огромный, на несколько сот литров, вонючий котёл, залитый водой для отмочки. Котёл сверху был наглухо закрыт дощатой крышкой с небольшим квадратным отверстием, через которое вычерпывалась баланда. Как толстомясый паханок протиснулся через это небольшое, под черпак, отверстие, невозможно объяснить.

«Зелёные» обыскали кухню, заглянули в котлы, но не заметили затаившегося блатаря. Полагаю, что в момент осмотра он окунулся в зловонную жижу с головой. Повара и прочая кухонная челядь его не выдали. Так пахан и сидел в котле до тех пор, пока «зелёные» не покинули зону.

Чтобы вытащить будущего вождя воровской зоны из убежища, кухонным рабочим пришлось раскурочить крышку.

Всю ночь по зоне шастали группы надзирателей. Начальство, вероятно, опасалось новых беспорядков. Но кроме истеричных выкриков и обвинений «мусоров» в пособничестве «зелёным», приблатнённые во главе с Тля-Тля ни на что не решились.

К утру новоиспеченный пахан, окончательно охрипший от выступлений, сформировал вокруг себя новое лагерное правительство — кодлу. А члены правительства заверили мужиков, что они продолжат традиции «честных воров», потому что являются их корешами. К свите Тля-Тля примазался и Серёга, он сразу преобразился, облачившись в чью-то лепёху и хромовые прохаря-униформу урок, прошедших испытательный срок и как бы принятых в действительные члены сей «почтенной общественной организации».

Два-три дня только и разговоров было о шумке. Выявилось много нового и любопытного. Если верить свежей поросли преступного мира, не уберись «зелёные» после своего самосуда вовремя, им наступили бы «кранты»: Тля-Тля и его верные друзья перерезали б их всех до единого. Только позорное бегство спасло их от верной смерти. Многие наперебой поведали о своих прежних подвигах, как они лихо расправлялись с сучнёй и прочими врагами преступного мира, «чистокровными» сынами которого они себя провозгласили. Их россказни о том, как они разили «падаль» налево и направо, напомнили мне художественные фильмы, где враги падали рядами, колоннами, тысячами. И никак не вязалось с восторгом молодяков виденное мною у вахты: куча пиковин и ножей, отнятых у блатных «зелёными».

Когда я заикнулся о бахвальстве Тля-Тля и его холуёв, Серёга пообещал мне «лично морду набить», если ещё услышит подобное. Вот тебе и друг! И чего же стоит его клятва… Он сказал, что я дремучий фраер и ничего не кумекаю в воровской жизни. Да, я понимал всё не так, как Серёга.

Через пару дней в нашу зону, а таких на пересылке было несколько, я их сам видел, забравшись на конёк крыши барака, бросили очередной этап, на сей раз — из Ленинграда. Тля-Тля встречал питерское жулье у вахты, распростёрши объятия. С кем-то даже целовался. А вечером по этому поводу состоялся, как принято в подобных случаях, «банкет». На нём Тля-Тля поведал о шумке. Причём блатные, в изложении пахана, выглядели как истинные герои. Лишь один Лёвка Бухгалтер дешевнул. «Согнули» его «зелёные». Подлые, ничтожные фраерюги. С изумлением услышал и о том, что урки, держа «оборонку», «подкололи» и землянули несколько десятков солдат. После чего те, трясясь от страха, «выпрыгнули» из зоны. Которая так и осталась непокорённой. То есть — «воровской». Так при мне родилась легенда. По-воровски лживая.

Во время шмона ленинградского этапа Витёк и его дружки рыскали среди зеков и дознавались, есть ли хоть один солдат, демобилизованный из армии. Лучше, если из Берлина. Но такого не нашлось. Были, конечно, и немало, кто воевал. Объявились даже участники штурма Берлина. Но все они уже успели пожить на гражданке. Кто — год, кто — два, а кто и дольше, ведь уже пять лет минуло, как отгремели залпы Великой Победы.

На улице дождик и слякоть бульварная…

 

Ещё один банкет

1950, июль

Его презирали и ненавидели все. Весь лагерь. Мне тоже не нравился этот взъерошенный пёс. Вернее, его разнузданное хриплое, словно выполняемое по заданию облаивание. Он, несомненно, тоже ненавидел нас. И так остервенело брехал лишь на зеков.

Ладно, если б это была вохровская овчарка. Её поведение объяснялось бы соответствующим воспитанием — служба. А то ведь натуральный уличный пёс. Такой же бесприютный бродяга, как многие из нас.

Полагаю, что зеков возмущало именно это. Его считали предателем. И обрушивали на кудлатую голову пса с янтарными яростными глазами самые страшные проклятия и угрозы. Оскорбляемое животное не оставалось в долгу, словно понимало, какие гнусности о нём изрыгают и какие кары сулят. Пёс, вероятно, и в самом деле разумел человеческую речь.

Не обременённый служением хозяину, Шарик, а именно так окликал его один из вохровцев, и видно было, что они хорошо знакомы, так вот, этот Шарик, который не имел и малейшего сходства с чем-то округлым, появлялся возле лагеря в то раннее время, когда начинался развод, и бригады пятёрками взявшихся за руки зеков исторгались из жилой зоны, чтобы следовать на объект. Искупать свою вину трудом. Как будто подневольным трудом возможно искупить преступление, даже самое незначительное, «исправиться» — чушь какая! Наказать — да.

Отношение зеков к псу, добровольному помощнику и единомышленнику вохры, которую все звали псарней, было разнообразным. Многие с удовольствием дразнили его, заводили, кто-то готов был растерзать в клочья руками и зубами, кто-то почти не обращал внимания, но ненавидели его, повторяю, все. Или почти все. Я же пытался разгадать, почему Шарик столь враждебно к нам относится. Ведь чем-то мы внушили ему такую нелюбовь. Чем?

Объектом назывался лесосплавный участок, расположенный неблизко от лагеря, километрах в пяти. А может, чуть ближе. До него мы добирались пешим ходом часа за полтора. И всё это время пёс сопровождал нас. И почему-то всегда с правой стороны колонны.

Стоило охраннику крикнуть, например: «Подтянись!», как Шарик моментально отзывался, причём лаял в строй, на нас, а не просто так, в никуда. И это подлаивание нервировало зеков. А некоторых прямо-таки бесило.

Работа наша — тяжелая и опасная. Несчастные случаи происходили не так уж редко. А побеги — только в мечтах. Хотя перед нами и простиралось необозримое под июльским огромным небом пространство вод с туманными, неясными очертаниями противоположного берега. Говаривали, что в этом месте ширина батюшки Енисея достигала трёх с половиной километров. Но это расстояние не воспринималось многими как непреодолимое — там была ВОЛЯ! Не скрою, мне порой хотелось быстро скинуть телогрейку, нырнуть в прозрачные глубины реки и грести, насколько хватит сил, к манящим краснобоким бакенам и дальше, дальше… Искушение…

Я с мучительной тоской смотрел на крикливых чаек и быстрые баржи, издававшие басовитые гудки и гнавшие на нас высокую хлёсткую волну: зазеваешься — с ног сшибёт.

Выше я упомянул о бесполезности применения подневольного труда для исправления человеческих пороков и как расплаты за совершённое преступление. Величайшая глупость — утверждать обратное. Хотя на этой глупости, по сути — лжи, держалась вся бесчеловечная система советских концлагерей. Труд может быть полезен человеку и обществу в целом, если он непринудительный. Когда человек может выбрать себе занятие по интересу. По душе. Но иного выбора, чем подневольное вкалывание, у нас не было. Однако нас насильно никто на лесосплавный участок не гнал. Наоборот — все мы были добровольцами. И в шутку наши бригады звались комсомольскими. Злая шутка. Нас за это большая зона не любила. И жили мы в малой, рабочей. А основная считалась транзитной. К началу июля в многочисленных зонах огромного пересыльного лагеря скопилось около пятнадцати тысяч зеков. Ожидались большие этапы в северные районы страны: на Колыму, Печёру, в Комсомольск-на-Амуре и другие гибельные места. Попасть в обслугу или рабочие бригады пересыльного лагеря считалось большой удачей. Тех, кто продержится до осени, отправляли в местные лагеря, не такие страшные, как, например, на Чудной планете. И даже — в Россию. Я записался в сплавную бригаду тоже потому, что не хотел уплыть на барже на Колыму, где, по воспоминаниям тех, кто там побывал, властвует беспредел и днём и ночью льется человеческая кровь. Но кое-кто стремился затесаться в бригаду, чтобы сбежать. Мечта!

Среди зеков ходила байка, будто бы один бывший водолаз раздобыл где-то маску противогаза, гофрированную трубку приладил к щепе и, улучив момент, погрузился в пучину. Ему, якобы, удалось преодолеть Енисей, сесть в проходящий поезд и смотаться с концами. Я этой байке не верил. Переплыть реку, хотя и понимал: Енисей — не Миасс, и меня подмывало. И так же сесть в пассажирский вагон и покатить под свист встречного ветра в Челябинск. К родным, по которым так соскучился. И чтобы увидеть Милу. Но то были, конечно же, грёзы. Неосуществимые.

Вскоре со сплава нашу бригаду перевели на заготовительный лесоучасток. Пёс сопровождал нас и туда, что искренне возмутило многих зеков.

Кое-кто скандалил с конвоем, требуя пристрелить пса. Или хотя бы прогнать. С глаз долой.

И лишь один из нас относился к Шарику спокойно — Витя по кличке Гнилушка. И не только спокойно, более того — доброжелательно. Другого за это заклевали б, а Витю даже не упрекнул никто. Он вроде бы и не числился вором в «законе». Но держался среди блатарей с достоинством — на равных. И к тому же — не работал на общих работах, на делянке, с пилой и топором в руках. Он выдавал инструмент. Подобное же занятие считалось «блатным». И не осуждалось блатарями. В наспех сбитом сарайчике хранился весь необходимый на лесоповале инструмент и прочее. И всем этим распоряжался Витя Гнилушка, медлительный в движениях, мускулистый, со смелыми серыми глазами честнейшего человека. В его обязанности входило выдать вальщикам, сучкорубам, трелёвщикам и другому рабочему люду инструмент и собрать его после окончания смены. В этой же сараюшке пригрелся ещё один загадочный зек — пилоправ. Этот угрюмый и злой человек никогда не смотрел в глаза никому и поэтому остался бы, мог остаться, в моей памяти как бы слепым, хотя, конечно же, был зрячим — для инвалидов существовали специальные концлагеря.

У Витьки Гнилушки имелась веская причина не заниматься изнурительным трудом пильщика-вальщика — у него вместо кисти левой руки осталась лишь культяпка: все четыре пальца отрублены до ладони, а от большого — одна фаланга. Витя был типичный саморуб.

Выдав инструмент, Гнилушка устраивался на расстеленном возле дымника бушлате, закрывал глаза и слегка дремал. Культурно отдыхать ему мешал только Шарик. Своим злобным, непримиримым лаем на оказавшихся в его обзоре зеков. На вохровцев он никогда, ни разу не тявкнул. И на вольняшек. На десятника Колю, например. Тоже, впрочем, из зеков, отбывших срок и оставшихся в леспромхозе. Не по своему желанию. Ему некуда было податься с «волчьим билетом», то есть справкой об освобождении, по которой в ином месте и не прописали б, а дали «двадцать четыре часа». Не уложишься в этот срок, не уедешь — получай новый срок. Ну не рабскую ли систему придумали «отцы-законодатели» для тех, кто честно отбыл свой срок наказания?! Собакам, даже бездомным, живётся полегче. Их не преследуют с пунктуальностью, которая неминуемо загоняет вроде бы свободных граждан в ту клетку, из которой, казалось бы, их выпустили.

Гнилушка не отгонял Шарика, не замахивался на него, не орал, как остальные зеки. Он вообще ни на кого не повышал голос. Витя взял за правило протаскивать на лесоучасток кости из лагерной столовой. Иногда это были огромные мослы, с мозгом внутри, который с вожделением выбили б вечно голодные, ненасытные ложкомойники и доходяги, мотавшиеся вокруг пищеблока и помойки. Но Витя сие лакомство предпочитал подарить лохматому Шарику. Как только пёс заходился в беспредельном лае, Гнилушка бросал ему кость. И пёс прекращал брехать, ложился подальше от костерков и предавался пиршеству. Попкам, сидевшим по краям просек, завернувшись в плащ-палатки возле дымничков, Витька объяснил, почему он подкармливает Шарика — чтобы голова не болела. Попки не были против. Тем более что пёс никогда не пересекал запретную полосу, всегда находясь на «вольной» территории. Не прогоняли Шарика и тогда, когда он повадился нарушать лагерный режим. Осторожно приближаясь к лакомствам, которые Витя бросал всё ближе и ближе от своего лежбища.

Никакого особого интереса к Шарику, которого с чьей-то лёгкой подачи зло окрестили Опер Шарик Фюрером, Гнилушка не проявлял. Так же он откупался от докучливого надзирателя, суетившегося вокруг него, чтобы застукать за игрой в карты. Только не костями с пищеблока, а деньгами, которые, видимо, у Вити водились, потому что он удачливо шпилил под интерес. Шуляжничать не мешала даже культяпка — приноровился.

Когда Шарик сокрушал мозговые кости на краю запретки, Витя блаженно коротал время возле незатухающего костерка, в который время от времени подбрасывал свежие хвойные ветки. Они с треском занимались, заполняя все вокруг голубым дымом — единственным спасением от гнуса, против которого не помогали никакие накомарники и спецсетки.

Как-то вечером в халобуде, где ютилась наша бригада, за домино, которое Витя обожал, он объявил, что скоро у него день рождения. По этому поводу он решил устроить «банкет». На него он тут же пригласил персон десять — поимённо. Я попал в число избранников. Хотя с Гнилушкой не был близко знаком. Так, о литературе с ним иногда балакали. О кинофильмах. За жизнь. О своей жизни Витя избегал что-либо конкретно рассказывать, зато мне стало совершенно ясным: он прочёл и осмыслил очень большое количество книг, в основном русскую и мировую классику. Я задумался: кто же этот Гнилушка? Наверняка, не из нищей воровской семьи. Но и не фраер. Загадка! Здесь многие люди для меня загадки, вероятно, потому что у меня ещё нет достаточного жизненного опыта.

Я горестно поразмышлял минуту, но не отказался от приглашения. Вскоре стало известно, как решил отметить Витя день рождения: заказал Коле десятнику купить в магазине сельпо пять буханок серого хлеба, по полбулки на рыло, а у Бабая — пять башей анаши. Но дату банкета именинник держал в секрете. По формуляру его день рождения значился аж в январе. Неужто полгода ждать? Одно из двух: либо дата в формуляре туфтовая, либо никакой это не день рождения, а что-то другое. Но всё равно было интересно. Тем более что Витёк пообещал угостить всех необычным кушаньем, чем-то жирным, мясным. Что-то необычное можно было приобрести в леспромхозовском посёлке, в магазине. Ведь приносил Коля на делянку даже водку. А в посёлке вполне вероятно было купить мясо сохатого. Или козлятину. Уж не говоря о рыбе из лесных речек. Насколько мне стало известно, от Коли же, в посёлке браконьерствовали все. Кто хотел и мог. Безнаказанно. Тем и жили. То и пропивали. Причём пили зверски. Понятно — бывшие зеки. «Гуляют по буфету», пока на воле.

Тот день начался как всегда. И до обеда мы ничего не знали. Но вот оповестили о перерыве, и мы, откинув накомарники, сквозь частую сетку которых пролезала-таки кровожадная мошка и жалила, повалились возле привезённых с лагерного пищеблока на понурой лошадке-шлюхе бачков с баландой, кашей «жуй-плюй» и «кофе». Из чего под названием «кофе» гадость варили, невозможно угадать, — из чего-то пережжённого, похоже ячменя. Но настоящий кофе и рядом с этим омерзительным пойлом не проносили, это точно.

Уже первая группа миски разобрала, когда появившийся на полянке Гнилушка шепнул, чтобы приглашённые отдали свои порции, кому желают. Алчущих нашлось больше, чем жертвуемых паек. Мы, избранники, пошли вслед за Витьей в тайгу и вскоре ощутили запах мясной пищи: на тлевшем ещё костре парило десятилитровое оцинкованное ведро, доверху наполненное булькающим варевом. Рядом, на примятом папоротнике, лежало пять больших пшеничных буханок, разрубленных пополам. Именинник предусмотрел даже такую мелочь, как остро заточенные ветки. Вместо вилок. Которых, кстати, зекам не полагалось. Равно как и ножей.

С добродушными матерками (постоянное обилие её, матерщины, в речи зеков ещё долго меня поражало) восторженные, радостные, возбудившиеся, мы уселись вокруг костра, осторожно сняли с палки ведро с наваристым аппетитным бульоном и начался «банкет», сопровождавшийся громким чавканьем, одобрительным матом, выражавшим высшую степень восхищения. Никто и не вспомнил о дне рождения Гнилушки — не до него было. Мясо оказалось выше всяких похвал. И никаких слов невозможно было найти, чтобы рассказать, каким вкусным получился бульон, приправленный лесным чесноком и ещё какими-то пряностями.

Правда, когда напомнили о гашише, то именинник резонно заметил: а если кто-то обкурится? Разумно. Все согласились с доводом умника Гнилушки, в зоне — безопаснее. А когда ещё кто-то поинтересовался всё-таки, что за мясо мы штевкали, такое нежное и ароматное, Витёк сказал, что через Колю закупил у хозяина молодого барана, тот его рано утром освежевал, а десятник — притаранил на делянку. Объяснение всех устроило и убедило. Кто-то пытался припомнить, когда в последний раз пробовал баранину, и не смог. То ли в тридцать седьмом, то ли позже, но точно — до войны. Значит, десять лет назад.

Я тоже восхищался кулинарным талантом Гнилушки — кто бы мог предположить? Поблагодарив его за угощение, я спросил, сколько же ему лет нынче исполнилось. Он ответил загадкой:

— Столько же.

Выходит, никакого дня рождения сегодня мы не праздновали. А что же было? В честь чего? Об этом я задал следующий вопрос. Витя испытующе посмотрел на меня необыкновенно честными, по-детски чистыми глазами и столь же туманно изрёк:

— Сёдня — праздник. Любой день для нас может стать праздником. Если тебе фарт выпал. Или концом. Если судьба такая. Сёдня кому-то конец, кому-то — праздник, Юра.

Философ! Я конкретного смысла не уразумел. Не в честь же самого барана? Однако продолжать расспрос посчитал неприличным.

Вечером в бараке стоял дым коромыслом. И дым не только от косух, сразу смалили пять башей. Сладкий запах наркотика дразнил всех, кто оказался в этот час в нашей юрте. Некоторые курильщики травки уже захмелели, и не хватало сущей ерунды, чтобы наступил балдёж. И он наступил, когда Гнилушка вдруг залаял. Сначала никто не вник в его выходку. Но гавканье повторилось, и в нём можно было уловить хриплые знакомые нотки. А когда Витя, сам изрядно насосавшись травки, завыл и в его горле что-то смертельно заклокотало, все дружно грохнули и стали корчиться от хохота, не в силах сдержать его судорожные приступы. Тогда и до остальных докатился смысл Гнилушкиного гавканья. Один из участников «банкета», шатаясь и зажимая рот ладонями, побежал блевать — на свежий воздух. Меня тоже мутило. Вот почему Шарик не конвоировал нас после снятия с объекта. Ну и Гнилушка! Как всё обставил, а! Чистодел!

Непрестанный хохот, заглушая дреньканье балалайки и пронзительный голос, певший про чудную планету, сотрясал палатку-барак ещё долго, пока всех обкурившихся не свалили фантастические сны с полётами и прочими чудесами. Каким бы нелепым мне это ни казалось, но я тоже хохотал словно безумный, до резких болей в мышцах живота. Хотя и понимал, насколько глупо смеяться над тем, что налопался собачатины.

Утром я с укоризной сказал Вите:

— И не жалко тебе было выпотрошить несчастного пса?

Витёк воззрился на меня с искренним удивлением.

— Ты — что, Юрок? Какое жалко? Жалко у пчёлки в жопке. А я разделал бы по сортам любого из псарни. И самого начальника конвоя — на шашлык. Вот это — «банкет»!

Ответ был настолько неожиданным для меня, произнесён убедительным — и одновременно таким обыденным — тоном, что я опешил. А внутренне — содрогнулся. Понял, что в словах Вити нет и намёка на шутку. И мне стало на миг жутко. Зато с каким восхищением воззрился на Гнилушку оказавшийся рядом бессловесный пилоправ. Так, наверное, смотрели на своих истуканов, обмазанных кровью, язычники. Beроятно, совсем не то выражала моя физиономия. Витёк, чтобы как-то сгладить эффект своего откровения, слегка ухмыльнулся и по-шутовски гавкнул. А мне вспомнилось первое моё участие в «банкете», произошедшее днём двадцать пятого февраля в избёнке, где проживали Воложанины, и Серёгино угощение халвой, от которой у меня до сих пор горько во рту и ещё горше — на сердце.

Конечно же, вспомнился, не мог не вспомниться, родной Челябинск, Исаак Фридман, отрезанная собачья голова на помоечной решётке, Водолазка. Как мы её спасали…

С дядей Исей давно всё понятно, почему он так поступал, — больной человек. А с Витей — совсем другое. Им-то какие побуждения двигали? Особено беспокоило высказывание о шашлыке из человечины, вовсе не похоже на шутку. И ещё подумалось: если человек себе руку отрубил, чтобы не работать… на «хозяина». Что-то в этом и последнем его поступках прослеживается общее. Если взглянуть на них с позиций логики, науки о правильном мышлении. Ведь чтобы правильно жить, надо правильно мыслить. Даже в концлагере.

Ты ходишь пьяная и очень бледная…

 

Шматок сала

1950, лето

Как удалось Зелинскому в суете штабного барака улизнуть от блатных с неополовиненной продуктовой посылкой партизана, бандеровца. Но благодетели наши, а они на полном серьёзе провозгласили себя защитниками всех советских зеков, тут же пронюхали о своём упущении, вовремя «шурнулись» и нагнали счастливого обладателя мешка домашних солёностей и копчёностей на пороге его землянки. Они ввалились всей кодлой, чтобы исправить ошибку и свершить акт справедливости — грабануть. Правда, заменили жаргонное словечко другим — поделиться. И обращались они к Зелинскому сейчас ласково: мужичок. Но за глаза всех работяг они звали не иначе как быдлом, бесами и даже комсомольцами, чертями, фан фанычами и васями, рабами, мужиками, хамами, фраерами, фраерюгами и прочими обидными словами и кличками. Уж на что на что, а на прозвища блатные рождались сразу изощрёнными мастаками. Так вот, эти великие печальники и радетели за подневольный люд волчьей стаей окружили Зелинского, а Витька Тля-Тля уговаривал его:

— Ты это, музицёк, луцце по-холосэму поделись с людями. Как положено. И мы уканаем, ницего плохого тебе не изделаем.

А обладатель посылки, волнуясь и горячась, что-то непонятное тараторил на своём западно-украинском языке.

— Нэ дам, — наконец произнес он всем понятное слово. — Хиба ж друѓи голодни остануться?

«Дру́ги», похоже, намеревались взять блатных в кольцо. Но и блатные — не фраера и «своего» не упустят никогда. Кто-то из них побежал за подкреплением. Витёк выхватил из-за голенища полуметровую пиковину — остро заточенный металлический штырь в палец толщиной, который для него смастрячил (смастерил) из строительной скобы сочувствующий блатарям работяга из соседней землянки. Тля-Тля приставил орудие убеждения к шее Зелинского. Но выглядела эта зловещая сцена карикатурно: коротышка Тля-Тля и гигант Зелинский. Ну и Витька! Вот тебе и мелкий жалкий воришка! Оказывается, он и на такое злодеяние способен. Да и чему удивляться — он же блатной, а значит — потенциальный насильник и убийца.

Сейчас он, вытряхнув содержимое посылки на нижние нары, воспитывал провинившегося владельца мешка.

— Кулацкая ты халя, — корил Витька Зелинского. — Ково ты хотис воклуг хлена обвести? Меня? Или ево? Ты людей, налод хотис, кулкуль подлый, охмулить. Нецестный ты целовек, Зелинский. Не совецкий. Бинделовец ты. Мы тебя науцим лодину любить, хохляцкая молда. Это тебе не самостийна Уклаина!

Закончив эту краткую политинформацию, Витька справился и с главным — проворно разделил содержимое восьмикилограммовой посылки пополам. Чтобы никому не обидно: и Зелинскому, и народу, который достойно представлял челябинский жулик и хапушник Тля-Тля.

Зелинский, почти двухметровый верзила, тупо созерцал, как его грабят. Глаза его блуждали, словно у сумасшедшего. Вероятно, на гоп-стоп его взяли впервые.

— Ну, цего ты, сука, уставилса? — ещё явственней зашепелявил Витька. — Цево снифты выталассил?

— Це несправедлыво! — тонким, не по фигуре, голосом воскликнул Зелинский.

— Цево, цево? — угрожающе весь встопорщился Витька. — Повтоли, биндела… Ты, цто, плотив советской власти? Контлик!

Похоже, Зелинский и его земляки действительно были против такой власти. И он отважно стоял на своём, поддержанный громко загалдевшими на своём непонятном, очень быстром западно-украинском языке бригадниками.

— Вы цто, суки, клови захотели? — взвизгнул Витька, и в его руке опять заблестела пика, причем Тля-Тля театрально оттопырил руку, как бы принимая фехтовальную позу. — Ну, подходи, кто духалик, кому зыть надоело!

И, видя нерешительность бузотёров, торжествующе выкрикнул:

— Цто, оцько заиглало? Зым-зым?

Но «бинделовцы», как их называл Витька, тоже, видать, были не из робкого десятка, кое-что повидали в жизни. А Витька ещё и подзуживал их, вовлекая в драку. Наверное, сейчас, здесь он решил смыть с себя позорное подозрение в трусости, проявленной на Красноярской пересылке. Ведь в открытую говорили, что он «дешевнул», когда «зелёные» устроили избиение блатных.

— Це несправедлыво, — повторил без всякого страха Зелинский. — Для сэбэ — велыку жменю, для мэнэ — малэньку. Треба взвисыть.

— Ссяс! — окрысился Витька. — За весами сбегаю. С гилями. Вот у меня весы. И гили висят. Две.

Тля-Тля паскудным жестом указал на мотню. Дружки его заржали. Кое-кто за живот схватился — умора с этими хохлами.

— Вот у меня весы. С гилями, — с удовольствием повторил блатной, очень довольный своей шуткой.

В палатке нашей сейчас жило больше ста пятидесяти человек. Из них треть, не меньше, — украинцы из западных областей: из-под Каменец-Подольска, Тернополя, Ивано-Франковска и других городов. В основном сельские жители из каких-то неведомых мне хуторов. Если б эти крепкие мужики, вроде бы дружные, пожелали отстоять себя, они этого смогли бы легко добиться — перевес явно на их стороне. Но даже они, насмерть стоявшие там, у себя на родине, в лесах, за свою «самостийность», здесь терпели притеснения и обиды от какой-то разношёрстной кучки наглых паразитов, позволяя обирать и порабощать себя, — удивительно!

Витька, видимо, чувствовал нерешительность мужиков и поэтому вёл себя нахраписто.

— Ты, сука, совесть нацисто потелял, — продолжал воспитание Тля-Тля. — Лусский налод с голодухи пухнет, а ты, хохляцкий кулкуль, сало злёс. В землю закопанное! Цтобы длугим не дать. Не поделиться цтобы. По закону. А клицис: где сплаведливость?

И Витька продемонстрировал перед всеми шматок жёлтого свиного сала, засверкавшего алмазными гранями крупной соли.

Кое-кто из мужиков, неукраинцев, подпел блатарю: дескать, давить их надо, хохлов — мало их раскулачивали, врагов народа. Тем не менее Зелинскому и поддержавшему его заполошному диду Хамецу удалось добиться справедливости, как они её представляли, пусть не полностью, но удалось: шматок сала был измерен шнурком от ботинка и разрезан строго пополам.

После ухода блатных украинцы-западники ещё какое-то время возмущённо гомонили. Я почти ничего не смог понять из их стремительных, как пулемётные очереди, речей. Потом, разбившись на несколько групп, приступили к пиршеству — уже никто не смел претендовать на эту снедь, которая осталась в их наволочках после дележа.

Мне видно было, как долговязый Зелинский, выпятив в проход зад, копошился на верхних нарах. Лампочка у выхода из палатки еле освещала едва ли половину её, дальше всё заливал полумрак, в котором двигались какие-то тени, похожие на призраки. Мне вменялось следить за порядком в землянке и сторожить имущество жильцов. Я с тоской подумал, что после получения посылок начнутся кражи продуктов и меня втянут — опять! — в дрязги и разбирательства. Как всё это мне опротивело! Дело в том, что кто-то уже совершил несколько хищений хлебных паек — за одну последнюю декаду июля! И если б я не отдал свою кровную взамен каждой пропавшей, меня, наверное, измордовали бы. И вдобавок обвинили б в шкодничестве.

Поэтому мне приходилось непросто в той обстановке. Я раздумывал, не попроситься ли снова в бригаду землекопов. Хотя и осознавал, что даже без перекуров мне и половину нормы не наколупать — опухал левый голеностопный сустав, повреждённый в Челябинской тюрьме вертухаями во время «подтягивания» в смирительной рубашке. Не напрасно меня врачебная комиссия списала в обслугу. Правда, временно. Только потому, что ещё не набрался сил и терпел дневальство. Как их, набраться, если тебя даже пайки лишают? На голой баланде жиру не нагуляешь. Хотя труд дневального, конечно же, не сравнить с рытьем котлована. А сейчас почти весь лагерь лишь тем и занимался, что углублял огромный котлован. Нам объясняли — под мощный кирпичный завод. Но зеки не верили и называли новостройку «хитрым» заводом. Сооружали мы его в чистом поле, но совсем недалеко от железнодорожной станции. Я не раз видел: совсем близко от запретки, окружившей грандиозный объект, проносились чистенькие пассажирские зелёные вагоны с белыми эмалевыми таблицами на боках. Но надписи на них невозможно было прочесть, их смазывала скорость. Утверждали, что это экспрессы Красноярск — Москва. Невозможно рассмотреть и лица пассажиров, белевшие за стёклами окон. Если б накопить сил, я, несомненно, вернулся б на земляные работы. Но энергии еле-еле хватало, чтобы содержать в порядке землянку, натаскать кипяченой воды в питьевой бачок да караулить чужое имущество. Своего у меня не было. Кроме пэтэушного чёрного бушлата. С воли ещё. На первые заработки купленного. И учебника логики.

Вот и сейчас, хотя усталость меня сморила, пришлось дважды с ведром тащиться к кипятилке — работяги требовали. Запивали домашние солёности водицей, которую, кстати сказать, в лагерь возили в цистернах машинами. Со станции. Пока, правда, без перебоев. Но за каждым ведром в очереди настоишься. Однако никуда не деться — работяги пришли с объекта и хотят пить. Обеспечить их водой — обязанность дневального. Который ни днём, ни ночью покоя не ведает. Зато — «лёгкий» труд.

Притащив полное десятилитровое ведро кипятку, я в изнеможении упал в своём углу, возле входа, у бачка, и задремал. Хотя место это — самое беспокойное, шастают туда-сюда беспрестанно, кружками гремят, переговариваются, ссорятся.

К ночи, однако, народ утихомирился, улёгся, угомонился. Только храп и сап раздается, да громкие выхлопы. От ржанухи да кислой баланды. Стоны и вскрики слышны там и сям, а то и матерщина. Через определённые интервалы меня будит оклик часового с ближней вышки:

— Стой! Кто идёт?

Часто какой-то озорник — и не лень ему! — выкривает:

— Пизда на костылях!

В ответ с вышки слышны угрозы пристрелить баловника.

Тоска! Народу кругом натолкано — битком, a одиночество давит и гнетёт постоянно. Особенно по ночам. Ни единого близкого или знакомого. С кем можно было бы поделиться своими переживаниями и мыслями. А мысли — об одном и том же: о воле. О родимом доме. О семье. О ласковой и умной соседской девочке. Обо всём, что потеряно. И, кажется, безвозвратно. Всё — в прошлом. Вся жизнь моя, казавшаяся в детстве нескончаемо долгой, спрессовалась в прожитые короткие восемнадцать лет. Будущее — сплошная тьма. Беспросветная. И не только для меня. Где-то рядом, в других землянках-палатках, маются мои однодельцы: Витька, Кимка, Серёга. Но никакие они мне, как жизнь в концлагере показала, не друзья. Серёга — с блатными в хороводе. И Витьку в свою компанию втянул. Кимка, несчастный, вовсе с ума сходит. Приспособиться старается, да плохо у него это получается. Тоже из последних сил выбивается. А ведь клялись помогать друг другу, не оставлять в беде. На словах. А на самом деле — каждый за себя. Может, мне тоже полегче стало б, как Серёге, Витьке, если б к блатным примкнул. Но не могу. Не могу с ними заодно. Грабить и жить за счёт других. Совесть, что ли, не позволяет. Сeрёге признался в этом, а он мне:

— Забудь, Рязан, про совесть. Где совесть была, там хрен вырос. Учись шустрить.

Я с ним не согласился — шустрить. Тогда он на мне крест поставил. И Витька с ним заодно. Поглядывают на меня с ухмылками. Как на блаженного. Совершенно чужими стали. Хотя и раньше нас непонятно что связывало. Улица. Я к ним не обращаюсь ни с какими просьбами. Они — с блатными, я — работяга. Они — шустрят, я — вкалываю. Я дань ворам плачу, а они из воровского котла нет-нет да черпак жирной жратвы получают. Так и живём. Вроде бы рядом, а в самом деле — порознь, на противоположных концах. Полюсах.

По ночам я и о них думаю. Сокрушаюсь, что не по той дорожке пошли, да изменить ничего не могу. Серёга в сердцах даже придурком меня назвал. Может быть, по лагерным меркам, я и есть дурак. Сам в ярмо влез и тяну, тяну до дрожи в коленках. До разноцветных кругов перед глазами. До одышки. От дикой усталости. Но не могу, не могу я в роли Витька себя представить. С пикой в руке. Чтобы у таких же, как сам, зеков последние крохи отбирать. Для насыщения своей утробы. Лучше уж впроголодь существовать. Как большинство. Большинство нехищников.

…Не спится. Да и нельзя. Чтобы какой-нибудь шакал не проскользнул в палатку да не уволок бы что-нибудь. Не вытянул бы из-под спящего телогрейку. Или сырые портянки. Без которых тоже — как на объект потопаешь? На босу-то ногу. Или вовсе без обуток. Поэтому приходится бдеть. Доверили, значит, — обязан. Хоть спички меж век вставляй.

Ночь прошла, однако, без происшествий. Лишь какой-то оголтелый крысятник разрезал палатку в дальнем углу, где и посылку-то никто не получил. Утащить ему ничего не удалось. Утром я это место заделал доской — со стройки бараков приволок. К зиме нас обещают перевести из землянок, которые называют палатками, в щитовые бараки. Клепают их, как говорят украинцы, швыдко. А пока в лагере — только штабной. Его сколотили ещё до нашего здесь появления. Выгрузили нас посреди чистого поля, сплошь жёлтого от лютиков. Солнышко, небесный свод, и в нём верещит жаворонок. Я онемел после нескольких-то месяцев тюрьмы да недели в раскалённых скотских вагонах и кровавой пересылки. Сказка! Быстро выкопали себе землянки, тенты натянули — и на работу. Ать-два! А в бараке начальство поселилось. Как же без него.

Всего за какой-то месяц мы обжили отведённый нам клочок земли между сопок, уничтожив всё живое на своей территории, — лютики остались лишь по ту сторону запретки. Растительность погибла вся, до последней травки. От зековской ядовитой мочи. Хотя уборных понастроено более чем достаточно. По команде можно усадить на толчки весь лагерь. Одновременно. И для начальства ещё нашлись бы дырки.

Но зеки упорно не желают пользоваться предназначенными для них благами цивилизации и оправляются, как скоты, там, где им приспичит. По малой нужде. А ночью вообще норовят отлить вблизи от входов в палатки. Я удивляюсь: неужели они себя так и дома вели? И не помогают никакие наказания. Если б за это расстреливали с вышек из пулеметов, они продолжали бы безобразничать. Надзиратели ловят сикунов, сажают их в досрочно, стахановскими темпами построенный ШИЗО. Но кары не действуют. Я потому об этом феномене упоминаю, что он имеет отношение и к моей маленькой драме, которая произошла в ту пору.

Бригады вернулись с объекта. И вдруг ко мне подходит бугор, в бригаде которого работает Зелинский, и объявляет, что у этого бригадника пропало сало. Оставшийся от шматка кусок. У меня сердце застучало в рёбра. Я только и прошелестел пересохшим языком:

— Не может быть…

— Скоммуниздили, — повторил бригадир. — Факт.

Потерпевший стоял рядом и словно воды в рот набрал.

— Рубан может подтвердить, — оправдывался я. — Леонид Романович. Вон он лежит. Спросите. Я ничего не брал. И вообще никто.

— Ты отвечаешь, а не Комиссар, — наседал бригадир. — С него нечего спрашивать — живой труп. А с тебя мы шкуру спустим.

Запахло большими неприятностями. Для меня.

Зелинский подробно, поясняя на пальцах, когда не хватало русских слов, живописал, какого размера был шматок, как выглядел, где лежал.

Земляки Зелинского недвусмысленно враждебно позыркивали на меня. Расправа могла свершиться в любой миг. Стоит лишь кому-то начать. Хотя бы раз ударить. А дальше…

Самосуд — страшен. Безнаказанностью. Мне приходилось видеть эти отвратительные до тошноты зрелища. Меня всегда поражали откровенно обнажённые, а зачастую напоказ выставленные жестокость, слепота, а то и кровожадность тех, кто принимал в этих оргиях участие. Сейчас я сам вполне мог оказаться жертвой безумной от злобы и ненависти ко всем и вся толпы. Моё положение усугублялось тем, что уже трижды бесследно исчезали из-под подушек и матрацев пайки. Кто-то наверняка полагал, что шкодничает дневальный. А если сейчас присутствует и истинный вор, то ему почему бы не выкрикнуть: «Бей его!» Чтобы свалить всю вину на другого. Ведь разбираться никто не будет.

— Ты мне скажи, — нахраписто произнес бригадир, — кто отдаст сало моему работяге?

Бригадир явно изображал заботливого заступника простого зека.

— Я отдам, — поспешно заявил я.

Ох как колыхнулась толпа, окружавшая меня, придвинулась, отрезая путь к выходу.

— Я отдам, — повторил я. — Продам бушлат и куплю сало. Вот — суконный. Новый. Пятидесятого размера. Разве не стоит?

Бригадир пощупал полу моего сокровища. Наверное, меня защищало чувство своей правоты. Эта призрачная преграда отделяла от массы потных тел, нависших надо мной. Где-то за спинами сомкнувшихся в недобрых намерениях людей слышались недовольное бурчание и нотки возмущения — предвестники моей близкой трагедии.

Спасла меня случайность. Не первая в моей жизни. В подобное положение я уже влипал однажды, в детстве, во время войны, вступившись на Челябинском рынке за стриженого бродягу с остекленевшими белыми от голода глазами — он выхватил из рук торговки пончик. Тогда меня спас раненый фронтовик. А сейчас в тишине, которая предвещала для меня страшное, раздался слабый, еле слышимый голос. Люди расступились, и ко мне подковылял, держась ладонью за бок, Рубан. Комиссар. Рябое лицо его стало, кажется, ещё желтей, чем было днём. Гепатит терзал его уже несколько недель. Недавно он чуть не умер. Врач-вольняшка, а медсанчасть лагеря пока размещалась в двух комнатах штабного барака, влил внутривенно несколько больших ампул глюкозы и спас Леонида Романовича от гибели. Предсказанной всеми.

— Остановитесь! — задыхаясь, произнёс он. — Что вы творите, безумцы? Клянусь матерью своей: он не виноват. Поверьте мне, большевику с восемнадцатого года. Или убивайте и меня. Как сообщника.

— Зачем об тебя руки марать, ты и сам подохнешь, фашист, — выдохнул кто-то из-за спин.

Но эти жестокие слова не подстегнули, а образумили многих. Пусть неохотно, однако они поверили клятвенному заверению Рубана, что видел каждый мой шаг, — не брал я сала.

— А куда ж вино подывалось? — неуверенно вопрошал Зелинский. — Оно ж було. Ось туточки. Сховано. В соломи.

— Ты лучше, бендеровец, поищи, — посоветовал какой-то зек. — И у дружков своих пошукай.

— Так я ж шукав, — жалобно пропищал потерпевший. — Нэма ничо́го.

Он полез на нары и принялся там рыться, шебурша соломой туго набитого, похожего на огромное бревно матраца.

Пока он занимался поисками, многие зрители и мои вероятные истязатели разбрелись, кто куда.

Наконец, пятясь, Зелинский слез с нар и объявил жалобно:

— Нэма ничо́го.

Я лёг на своё место. От пережитого волнения чувствовал себя выжатым: не хотелось даже пальцем шевельнуть. Даже думать. В голове — пусто. Только крутилась бесконечно, как испорченная пластинка, «Я помню тот Ванинский порт», надоевшая мне ещё на пересылке. Куплеты этой страшной песни слышались как бы со стороны.

Я не видел, как Рубан доковылял до своей постели. Я и не думал о нём, я знал, что он поступил как и следовало поступить честному человеку. И как не следовало тёртому зеку, живущему «по понятиям»: «Не суйся никуда». Конечно же, Комиссар рисковал не меньше меня. И всё же заступился. А насчёт «фашиста», то Рубан действительно имел пятьдесят восьмую статью, пункт десять, — за антисоветскую пропаганду. Неизвестно, за что его наказали. По слухам, с каким-то высоким начальством не поладил, брякнул правду в глаза. Ему, бывшему замполиту полка, словно в насмешку, и пришили подходящую статью. Чтобы уважал руководство. И не перечил бы партийным, хоть и мелким, но вождям. Обычная история.

А я недавно сетовал, что у меня настоящих друзей нет. А Рубан?

Когда усталость и безразличие схлынули, мне захотелось подойти к Леониду Романовичу и поблагодарить его.

Но я вовремя спохватился — нельзя. Обвинят, чего доброго, в сговоре. Ладно. После. Завтра. Когда все утопают на работу.

Ночью я опять бдел. И всё пытался угадать, кто из мельтешащих передо мной обитателей землянки украл и сожрал сало. Никто в отдельности не вызывал обоснованных подозрений. Ни на кого у меня не было оснований так подумать.

Вот и сам потерпевший в нижнем белье, накинув на плечи куцую телогрейку, подался до ветру. Я слышал его тяжелые шаги, звук тугой струи о землю, за углом палатки. Лень подальше-то отойти. Ну люди!

Потом наступила тишина и раздались непонятные звуки, похожие на приглушённые стоны и сдавленные короткие всхлипывания. Уж не понос ли его прохватил, горемыку? Такое бывает от переедания. Ну уж это совсем ни в какие ворота… Отбежать, что ли, дальше не мог? Пусть сам за собой убирает!

Я быстро поднялся и вышел в летнюю темь. Вовсю стрекотали сверчки. За углом палатки стоял Зелинский. Со шматком сала в пятерне. Рот его был набит — не закрывался. Похоже, он не мог проглотить слишком большой кусок и давился. Глаза его были безумно выпучены. Наверное, Зелинский испугался меня, ведь я появился перед ним неожиданно.

Я сразу догадался обо всём, не вымолвив единого слова, возвратился в палатку. Всё во мне кипело от негодования.

Вскоре, согнувшись и не глядя в мою сторону, прошаркал мимо Зелинский. Он долго возился на нарах, потом спустился вниз и двинулся, как мне показалось, к бачку:

— Пить захотел. Салоед! — с ненавистью подумал я. — Мерзавец! Завтра утром я тебе устрою… показательный процесс. Пожалеешь о своей подлости.

Но не за питьём влачился Зелинский. Он подошёл ко мне, оглянулся по сторонам и ткнул под нос мне громадный кулачище. Я инстинктивно отпрянул. Он разжал пальцы. На ладони лежал небольшой заскорузлый кусок жёлтого, как лицо Комиссара, сала.

— Чепай, — прошептал он.

— Да ты что? — удивился и вознегодовал я. — Совсем чокнулся?

Видно было, как одутловатая физиономия его, и без того бледная, побелела ещё сильнее.

— Никому нэ кажи. Я тоби ещё трохи дам.

— Вот что, Зелинский, — сказал я после паузы, но всё ещё клокоча негодованием. — Утром ты сам расскажешь всем, что… сало не терялось. Понял?

— Найшлось, ага… — пролепетал Зелинский, сжал кулачище, как-то весь сгорбился, сник. И поплёлся к своему колодине-матрацу.

Как ни странно и чего я от себя не ожидал — никакой ненависти к нему я уже не испытывал. И подивился: надо же так испоганиться. Из-за какого-то шматка сала!

Шутки морские

 

Урок «химии»

1950, конец лета

Опять увели пайку. Четвёртая пропажа за полмесяца. Для меня это известие — словно по голове поленом трахнули. Тому, у кого она исчезла, чего тужить — завтра утром я свою ему отдам. И весь день буду на подсосе. Хоть волком вой! Известно, какие доходы у дневального: грязь выскребай да вымывай. И нет тебе ни днём ни ночью покоя. У всех до тебя дело, всем ты обязан, никому не откажи. Другие дневальные приторговывают всякой всячиной, ухитряются на кухне подшестерить. За миску баланды или жидкой пшённой каши. Я не могу. Несмотря на то, что голодаю. Ни заработка, ни посылок из дома. А написать маме, что нуждаюсь, — рука не поднимается. И тут, как назло, хлеб воруют у работяг моей землянки, или, как её называют начальники, палатки. Поначалу работяги на меня косились. Подозревали в крысятничестве. Но после случая с салом Зелинского никто в глаза мне не заявлял, что я причастен к кражам. Кто-то, может, и продолжал — мысленно — на меня грешить. Но это их личное дело. А сегодня мне один мужик из бригады, в которой хлеб украли, такой упрёк бросил:

— Мышей не ловишь, дневальный…

Пришлось проглотить поучение. Поучать легко. А как его, сволочугу, поймаешь за руку — в палатку натолкано чуть ли не две сотни гавриков. Правда, и землянка под брезентовой крышей — вместительная. Однако сколько раз случалось, встанет ночью, до ветру, зек, вернётся, а втиснуться обратно нет никакой возможности, такая теснотища. Иной со скандалом, с дракой лезет на своё место.

Недавно одну бригаду, рекордистку, перевели в новый щитовой барак, так посвободнее стало. Спать можно уже не только на боку.

Всё бы ничего, можно перебороть трудности, да донимают эти частые пропажи. Я уж стал подозревать, не придумывают ли их, чтобы у меня пайку урвать. Вроде бы не похоже. А впрочем… Вернее всего, шкодит, причём дерзко кто-то из мелкого шакалья. Не понимают, что ли, чем рискуют. Попадись с поличным — угробят или опустят.

В первый раз вытянули горбушку в прорез, располосовав брезент точно напротив подушки, под которой она была припрятана. Выходит, знали, где лежит. Может, в дырку наблюдали с внешней стороны палатки — «секли», возможно, шкодил сосед по нарам.

Следующая пропажа выглядела почти невероятной: завёрнутый в тряпицу кусок хлеба исчез из матраца, набитого соломенной прелью. И произошло это после возвращения бригад с работы. Меня в это время не было в землянке — за водой в очереди стоял. Причину моего отсутствия признали уважительной и не потребовали возмещения убытка.

В третий раз кто-то изловчился, вероятно, из тех, кто раньше в землянку ввалился. Разве за всеми усмотришь. Прозевал. За что и поплатился.

А сегодня потерпевший уверяет, что стырить пайку могли только днём. Опять свою шестьсотпятидесятиграммовку я лишь в руках подержу.

Наверное, на моём месте другой кулаками попытался бы доказать свою непричастность к пропажам. Я же не стал доводить до мордобоя. Не из-за трусости. Просто противно в склоку ввязываться, тем более драться. И без того слишком часто приходится видеть избиения, зуботычины, пинки и оплеухи. Чуть что — ррраз! И — всё. Конфликт решён. И все довольны. Даже тот, кому перепало. Будто так и надо. Удивляюсь: заехать по физиономии легче, нежели слово сказать. А доброе слово услышать — редкая удача. Быстро же люди оскотиниваются.

Мне никто не посочувствовал. Зато нашлись такие, кто злорадствовал. Правда, Леонид Романович подбодрил меня. Да хохол-западник Коля Ничепорук, баптист, свою пайку мне предложил. Безвозмездно. Чудак этот Христосик. А возможно, и сумасшедший. Его многие чокнутым считают. Недоделанным зовут. За доброту. Добрый — значит дурак. Злой — значит умный. Подлец, обманщик, приспособленец и подхалим — умеет жить. Всё здесь перевёрнуто с ног на голову.

Настроение у меня сегодня опять испорчено. В своём углу, возле входа в землянку, рядом с питьевым бачком, свёртываю козью ножку и высасываю всю! Но и курево не успокаивает. Обидно. Весь день суетишься, стараешься для них, а кто-то норовит у тебя ещё последний кусок из зубов вырвать. Узнать бы кто. И сказать прямо, глядя в глаза: «Эх, ты! А ещё человеком себя мнишь…»

Лежу и, осматривая каждого входящего, спрашиваю себя:

— Этот? Нет. Этот? Не похоже. Этот? А какое основание у тебя так думать о нём?

И так перебираю одного за другим. Нет, бесполезное это занятие. Но вот мелькнул один шустряк. Зыркает по сторонам, словно шарит. Уж очень он, этот шустрячок, энергичный, туда-сюда шныряет. Но это, конечно же, не доказательство. Возможно, такая натура активная.

Утром громко объявил:

— Мужики! Не оставляйте пайки и другую жратву. Берите с собой. Или в каптёрку сдайте. Сколько можно мне в зубарики играть? Я ведь такой же, как вы.

Кто-то заворчал, дескать, ты — дневальный, вот и сторожи, не хрен наркомовский паёк задарма получать.

Ну и должность! Выходит, ты поступил как бы в услужение другим, и они все — каждый — тобою распоряжаются. И сам себе ты уже не принадлежишь. Какая кабала! А называется лёгким трудом. Нет уж, лучше снова в бригаду. В котлован. На земельку. И чего многие рвутся в обслугу? Меня назначили дневалить без моего на то согласия. Бригадир в МСЧ всю плешь переел, чтобы меня в обслугу списали. А что ему оставалось делать, если я так основательно выдохся, как говорится, — дошёл и не мог за весь рабочий день даже полнормы выполнить. Конечно, у бугра была возможность сдать меня в штрафную бригаду. Как систематически не выполняющего норму выработки. Таких называют «филонами». Но он не пошёл на такую подлость. Всё-таки хоть и бывший, но офицер. Фронтовик. А сидит по какой-то должностной статье. Короче говоря, пожалел меня дядя Саша. Недавно я снова к нему просился — не берёт. Так я с другим бугром договорился. Правда, в бригаде его почти одни хохлы. Бандеровцы. Но все они, кроме толстяка Зелинского, хорошие работяги. Не успели ещё разлениться в колгоспах. Единоличники. Хозяева. И плотничают, как заправские строители. За ними мне, разумеется, не угнаться. Но ведь и я, когда мне было лет четырнадцать, учился плотницкому делу — всё лето вкалывал на ремонте казарм. Мастер-старичок хвалил меня. За старательность. А если ещё подучусь, то уж норму-то наверняка выколочу. Это я на земляных работах быстро выматываюсь. А молоток не кувалда. Главное, чтобы бугор взял меня в свою бригаду. И тогда — чихал я на дневальство. А сейчас… Заправляя постели, я заметил — на виду — целехонькую пайку. С маленьким довесочком (для понту), пришпиленным деревянным колышком. Да что они, чокнулись совсем?

Оглянувшись по сторонам, я засунул пайку далеко под матрац. И не спускал с этого места глаз. А когда отлучался, то просил присмотреть Леонида Романовича.

Когда вечером грязные, потные, усталые и злые работяги возвращались с объекта, я встал возле матраца, под которым лежала пайка, дождался хозяина и пожурил его за неосторожность.

— Приманиваешь шакальё, а я — в ответе. Крысятник обнаглел. Даже у больного беспомощного человека внаглую кусок украл. У Комиссара.

— Не мандражи, пацан.

— Чего — не мандражи? Мне надоело свои кровные отдавать. Я ведь не женат на дочке миллионера…

Это я не сам придумал о дочери миллионера. Крылатое выражение. Лагерный фольклор. Записать бы, да некогда.

Парень ухмыльнулся.

— Если эту пайку не ты скоммуниздишь, — не мечи икру. Кому-то урок будет.

— Я тебя предупредил: поступай, как знаешь.

«Как же он собирается поймать крысятника? — раздумывал я. — Если привязать к руке… За бечёвку. Так срезать могут, не почувствуешь. Даже если не спишь. Фокусники!»

После ужина, когда все вернулись в землянку, возле входа встали четверо крепких мужиков из грабарской бригады. Один из них объявил:

— Никому из палатки не выходить!

И начал с меня:

— А ну, дневальный, открывай хлебальник.

— Зачем?

— Открывай-открывай. По-хорошему, и поширше. А то сами раззявим.

Я разинул рот, и они заглянули в него.

— Ты, — показал детина мозолистым пальцем на моего соседа по нарам.

Они не пропустили даже Комиссара.

— А ты куда? — уцепил за рукав куртки один из проверяющих устремившегося к выходу того самого шустряка, что не понравился мне своей чрезмерной подвижностью. Я напрягся: неужели угадал тогда? А ведь он подходил, сочувствовал мне. Ободрял, ухмыляясь.

— В сортир, — вызывающим тоном ответил шустрячок.

— Потерпишь.

— На нары нахезаю.

— Раскрывай хлебальник!

Он подчинился.

— Беги, пока не обхезался, — разрешил проверявший.

— Кто зайдёт, не отпускайте, — распорядился один из проверявших. К входу сразу устремилось несколько добровольцев.

Я с интересом ждал, чем этот странный осмотр завершится. Глупость какая-то. Если кто-то слопал ту пайку, то чего в рты заглядывать? Не застрял ли колышек в зубах? Которым хлеборезы пришпиливали крохотные довески к пайке якобы для точного веса?

Каким же недогадливым я оказался!

Вскоре раздался восклик:

— Ах ты, погань! Шакалюга!

И тут же последовали звуки ударов. Их перекрыл страшный вопль. Так ревёт зверь, чуя смертельную угрозу:

— Зар-р-режу, па-а-длы!

На вопяшего навалилась груда тел. Он успел крикнуть ещё раз. От нестерпимой боли, наверное. Мне подумалось, что ему вывернули руки. Или сломали рёбра.

Его выбросили в проход между нар. Кого, я не видел. Сразу возникла сутолока. Все лезли, отталкивая друг друга, туда, где находилась жертва. Месили только ногами. До меня доносились глухие удары. Такие же звуки, наверное, раздавались, когда меня пытали оперативники седьмого отделения милиции двадцать шестого февраля, принуждая к добровольному признанию в совершении многочисленных преступлений, совершённых кем-то.

Мне стало муторно, когда понял, что его убивают. Несчастный, по-видимому, сделал отчаянную попытку залезть под нары, потому что кто-то хриплым голосом рявкнул:

— К-куда, с-с-сука? Змей Горыныч!

И его выдернули, чтобы с ещё большей яростью продолжить истязание.

— Хватит! Убьёте, — сказал кто-то громко. Но ему не вняли. А пригрозили. К избиваемому устремлялись всё новые и новые жаждущие причинить жертве боль.

Я тоже оказался возле разгорячённой потной толпы, но даже не попытался протиснуться туда, откуда слышались удары и уханья.

— Мужики, — выкрикнул я, вцепившись в чьё-то плечо. — Товарищи! Не надо! Что вы? Хватит!

Но я так и не договорил, получив мощнейший удар локтем в живот, и отлетел к бачку. И больше не полез в копошащуюся толпу. Меня трясло, но не от страха. Наверное, это опять настиг меня нервный припадок — болезненный спазм сжал горло. И в этот миг я вспомнил, что точно такое же я уже когда-то видел. Всё повторялось, словно происходило не в жизни, а прогонялась вторично фантастическая лента кино. Я словно в нереальном мире вдруг оказался. Но, к сожалению, всё, что происходившее вокруг меня, не было сном.

Как по команде толпа отпрянула от жертвы, безмолвно лежащей в проходе между нар. Все разошлись по своим местам.

Кто-то назвал фамилию лагерного шакала: Родичев. Звали Сашей. Отбывал срок за «чернуху». Конечно же, я знал его. И видел, разумеется, неоднократно. Но помочь ему сейчас я ничем не мог. Я еле проглотил кружку воды. И с горечью повторял про себя:

— Ну зачем, зачем ты это сделал? Зачем?

Какой-то запыхавшийся зек, спеша из палатки, сказал другому:

— На химию пропадлина попался.

Когда его выносили, я всё же набрался духу взглянуть на физиономию пострадавшего за свою необузданную алчность и наглость. Но лица не увидел. Настолько оно было изуродовано.

Ночью он умер. А поутру я, прибирая землянку, обнаружил под нарами обкусанную краюху со странными фиолетовыми вкраплениями в глинистом мякише, вынес остатки пайки на солнечный свет и разглядел, что это стружки стержня химического карандаша. Тут же в ушах зазвучала озорная школьная частушка:

Еле выключил эту пошлую песенку. С чего она возникла в столь трагической обстановке?

Постепенно мне вспомнился тот Саша Родичев. Долго тогда он охмурял меня, представившись кандидатом математических наук. И всё как-то криво улыбался, не отрывая взгляда от чисто выметенного мной еловым веником пола. Я так и не увидел его глаз. Разумеется, не был он никаким кандидатом наук, но «химиком» — точно.

Что с тобою, мой маленький мальчик…

 

Срочная посылка

1951 год

Все в бригаде знали, что Ося не получает помощи из дома. И не может на неё рассчитывать. А сегодня, не успели мы вернуться в зону, прибежал из КВЧ, где выдавали посылки, Саша Жареный, специально откомандированный, чтобы узнать, есть ли в списке кто-нибудь из наших, и сообщил:

— Кузнецов, Абдурахманов, Пчёлка!

Первые двое собрались, прихватив пустые подушечные наволочки (фанерные и картонные ящики почему-то выдавать на руки не полагалось), и поспешили в клубный барак. На всех на них Жареный занял очередь. Но Ося, видимо, и не подумал последовать примеру бригадников, будучи уверен, что Саша его разыграл, «взял на понт», как говорят блатные. И чем активнее Осю подталкивали пойти за посылкой, тем упорнее он сопротивлялся, признавая настойчивость других верным признаком обмана. Ося кривился виноватой и застенчивой улыбкой и повторял:

— Та ж хто мэне её при́шлет, чи прокурор?

Остроносый, со светлыми, выцветшими от жестоких жизненных испытаний глазами, коренастый, Ося происходил из белорусской глухомани. Семья его, по-деревенски многочисленная — успел к своим тридцати годам наплодить чуть ли не десяток ребятишек, мал мала меньше, — очень нуждалась, обитая в каком-то малосильном колхозе, и, по словам самого Оси, «девятый хрен без соли доедала». Не секретом было ото всех, что экономный, расчётливый Ося сберегал каждую копейку, прирабатывал, как мог, и ухитрялся, пусть и нечасто, через вольняшек отправлять семье небольшие денежные переводы.

Едва ли не самым потешным было то, что Ося подолгу старательно сочинял письма своей семье, наставляя в них детей, как им жить, как вести себя, причём под родительский его запрет подпадали не только такие деяния, как хулиганство, сквернословие, воровство (а отбывал Пчёлка именно за хищение колхозного имущества: торбочку ржи с тока, где плотничал, пытался прихватить), но и неуважение начальства — любого! — леность, неподчинение и непослушание матери и старшим родственникам… Письма его были полны конкретных советов: как какую крестьянскую работу выполнить лучше, где какие грибы растут и какую ягоду, где и в какое время брать… И хотя Ося разменял четвёртый год семилетнего срока, ни на день не оторвался от своей семьи, родной деревни.

О семье он думал чаще и больше, чем о делах насущных. И сетовал, что сам-то он всегда при «наркомовской» пайке-шестисотке, а вот как существовать многочисленной семье, когда на честно заработанный «хренодень» иногда и горсть зерна не приходится, и где взять деньги, чтобы обзавестись обуткой, одежонкой. Тревожился он и о том, уродится ли бульба, на неё вся надежда, хорошо ли её просушат перед тем, как в яму опустить, — он весь был в заботах о благополучии своей семьи, и более важного для Пчёлки не было ничего. Переправляя через «волю» в конвертах вместе с письмами трояки, пятёрки и даже рубли, да такие, чтобы не хрустели, не привлекали бы внимания почтовых нечестных служащих, Иосиф Якимович обязательно и точно определял, на что следует потратить влагаемую сумму. Писал он в основном жене, но иногда и другим родственникам и односельчанам, и всё — по делу, не просто так.

Чтобы не платить блатным дань, а следовало — по традиции — «делиться» с этим «благородным сословием» половиной выдаваемой на руки суммы, Пчёлка добился у лагерного начальства перечисления части заработанных им средств к существованию почтовыми переводами семье. Разумеется, после вычетов на содержание и на охрану оставались на личном счёте заключённого, даже такого запойного труженика, как Ося, сущие гроши. Но и они, пополняя скудный семейный бюджет семьи, помогали ей выжить в послевоенные годы, а со дня её окончания минуло всего шесть лет.

Ося в совершенстве владел плотничным ремеслом, и лучше его это дело в нашей бригаде никто не знал. Топором он орудовал, как старый блатарь колодой сделанных им же карт, — артистически: вертикально поставленную на спор спичку с маху на равные части раскалывал.

На объекте он поначалу приспособился мастерить табуретки и кухонные столы и делал их добротно, крепко. Поэтому его изделия пользовались спросом у вольнонаёмного начальства.

Ося раздобыл и приспособил моторчик и стал точить фигурные ножки для стульев и столов. И этим его рукоделием заинтересовались лагерные чины повыше, падкие на дармовщину, да ещё такую оригинальную. Появился у Оси и инструмент: рубанки, фуганки, стамески, клееварка, струбцины, словом, обзавёлся мужик всем необходимым и устроил мастерскую в отведённом ему закутке производственного барака. И хотя в бригаде он теперь лишь числился, наряды ему вольнонаёмный мастер закрывал, небезвозмездно, разумеется, но исправно. И Ося, по его подсчётам, вот-вот должен был освободиться. Пчёлке не только денежки шли, но и — что ещё важнее для него — зачёты. Как блатарю-«законнику». Их в нашей бригаде постоянно числилось не менее двух-трёх. Жили они в своих подворьях, в привилегированном бараке для обслуги, являлись лишь на развод, выходили со всеми в рабочую зону и исчезали на весь трудовой день в неизвестном направлении. Впрочем, в известном: коротали время в обогревалках, откуда рядового работягу вышибали с треском через пятнадцать — двадцать минут. А блатные отсыпались или продолжали картёжные баталии до снятия бригад с объекта. Я как-то подсчитал, что трёх блатных содержат тридцать работяг — десятеро одного. Каждому «законнику» бригадир выводит выполнение нормы не меньше ста пятидесяти одного процента. Чтобы зачёты шли на полную катушку и «рекордист» мог сократить своё пребывание в заключении более чем вдвое. Следовательно, каждый из нас в день горбатился на блатного около одного часа (при десятичасовом рабочем дне). А он, урка, в теплушке это время за картами коротает. Или любовью занимается. С педиками.

Бригада наша среди десятков прочих слыла фартовой. Чтобы попасть в неё, надо было уметь плотничать. И я не раз благодарил судьбу, что в сорок шестом году отец устроил меня в РСУ учеником плотника. Наставником моим оказался старик лет семидесяти, великий умелец. Но из-за молодости и легкомысленности мало чего полезного у него перенял. Тем более что он меня ничему не учил, предоставив возможность приглядываться. И я многого не увидел. Но и то мизерное мне здесь, в лагере, ох как пригодилось. Иосиф Якимович, пожалуй, тому старичку ни в чём бы не уступил по части знания дела. Даже превзошёл бы.

Осе многие в бригаде завидовали. Но в основном те, у кого руки были выставлены не по циркулю, — сами-то они в сравнении с ним ничего не умели. Да и не желали уметь. Главное для них — приспособиться, поменьше дать, побольше взять.

Не нравился Ося и блатным: он не платил установленную «законом» дань. А это — непростимый грех. Наказуемый. Его однажды даже слегка поколотили. Но взять с него, действительно, было нечего.

И вот — посылка. Ося, полагаю, догадался, что это отнюдь не розыгрыш, что ящик на его имя — факт. Это подтвердил и вернувшийся с двумя отоварившимися бригадниками культорг. Без него или бригадира посылки не выдавались. Они должны были подтвердить, что получает подлинный адресат.

— Да бросьте мэнэ голову морочить, — отнекивался Ося, зная, какая участь ждёт его посылку.

— Как хочешь, — не стал принуждать культорг. — Отправят назад.

Ося, похоже, этого и желал. Но не тут-то было. Блатным первым стало известно об Осином финте. От них прибежал оголтелый шестёрка и распорядился:

— Чеши, Мокрый, за дачкой. Люди просют…

Мокрым или Мокрой Трапкой прозвал Пчёлку блатарь Коля Пионер, кормившийся в нашей бригаде, — разве можно было оставить его без клички. Коля, хихикая и коверкая нарочито слова, каждый раз задавал Пчёлке один и тот же «остроумный» вопрос:

— В натуре, у вас в Белоруссии базарят: вдару мокрой трапкой по бруху?

И хохотал чуть не до слёз. Такой был весельчак. Да и чего бы ему не веселиться, нажравшись до отрыжки всякой вкуснятины. И любил он ещё с мужиками «за жись» потолковать: у кого какая семья, сколько ребятишек, какой в доме достаток, как раньше, при царе, жили. Такой вот любознательный юноша. Он и письма Осины читал — ещё одна, причём основная цензура!

Здесь я позволю себе небольшое отступление, чтобы пояснить, кто такой Коля Пионер, за что его окрестили такой, казалось бы, совсем не воровской кличкой. Хотя в челябинской тюрьме я уже наблюдал вора с такой же кличкой. Этому холёному, упитанному парню лет двадцати пяти и невысокого роста столь нелепую кликуху блатные дали давно, лет в тринадцать-четырнадцать. Сирота военного времени, бывший ленинградец, блокадник, вывезенный из осаждённого города на Южный Урал, Коля вскоре сбежал из детдома от голода и быстро оказался в воровской компании. Шустрый и сообразительный малец приглянулся одному из паханов, и тот взял Колю под свою опеку, в сынки. В налётах на квартиры, это называлось «бомбить хаты». Щуплого подростка Колю использовали как форточника. По оценкам блатарей, пацан проявил в ограблениях смелость и ловкость. Его зауважали, несмотря на возраст.

Во время одной из облав попался и не смог выпутаться пахан. Коля временно остался без покровителя. Но ненадолго. Глаз на него положил опытный карманник. По годам он Коле тоже в отцы годился. И придумал ему «папаша» расхожую роль: Коля в трамваях и на остановках, где держал «са́дки» его «папаша», изображал из себя паиньку-пионера — в белой рубашечке, с красным галстуком на шее, а также с ранцем, в котором имелось всё, что положено школьнику: чернильница-непроливашка, перочистка, ручки, тетрадки, учебники. В таком наряде Коля отвлекал жертву, карманы которой обшаривал и очищал его «папа». Позже Коля и сам, прикрывая блудливые ручонки ранцем, научился «тычить» — изымать толстые лопатники, бока, картинки у солидных «бобров» и у немощных старушек. Никому не приходило в голову, что этот чистенький и красивенький мальчик в отглаженном шёлковом алом галстуке — карманный вор.

Но однажды он всё-таки попался — фраер «щекотнулся», то есть почувствовал, как из его кармана галифе потянули портмоне с деньгами и документами, и ухватил за руку симпатичного пионерчика. Это был командированный с фронта на эвакуированный Кировский завод командир-танкист — за боевыми машинами. И хотя вступившийся за ребёнка худощавый мужчина в кожаном реглане, а это был «папаша», горячо уверял военного, что тот ошибся, что советский пионер не может совершить столь безнравственный поступок, фронтовика, повидавшего всякое, не убедил сей довод, и он повёл плачущего навзрыд «пионера» в отделение милиции. Однако по пути заступник и ещё несколько невесть откуда появившихся тёмных личностей напали на пострадавшего, отняли у него личное оружие — пистолет, ограбили и скрылись. Вместе с «пионером». Так Коля впервые засветился, а зимой его всё-таки взяли на «малине» вместе со всей бандой.

С годами из Коли Пионера, а кличка эта за ним так и осталась, получился фартовый щипач, то есть вор-карманник. Но, несмотря на мастерство и на свою природную везучесть, Коля, конечно же, угодил в тюрьму. И не раз. Чтобы не очутиться в «сучьей» малолетке, когда юный вор «сгорел с поличным», он прибавил себе ещё несколько лет и оказался во «взрослых» тюремных камерах, а после осуждения — в трудовой воспитательной колонии. Сейчас за ним числились уже три ходки. За все эти свои «заслуги» перед Родиной и народом Коля обрёл право, находясь в местах заключения, не трудиться и кормиться от жирного блатного пирога, обильно политого потом и кровью фраеров-работяг.

Этот известный в своём кругу форточник и карманник проявил снисходительный интерес к бывшему солдату Пчёлке и, коротая безделье, насмешливо беседовал с ним. А Иосиф Якимович, не выпуская топор или рубанок из рук, охотно рассказывал ему всякие фронтовые истории, о деревенском житье-бытье, не тая ничего. Пчёлка, несмотря на то, что прошёл всю войну и повидал на ней немало страшного, был дважды ранен, один раз тяжело, охромев на всю жизнь, вероятно, и вообще человек не из трусливых, а перед блатными робел, насмотревшись на ужасы кровавых пересылок. Поэтому с Колей он разговаривал почтительно и даже с оттенком заискивания.

Иосиф Якимович, видимо, твёрдо решил не получать посылку. В конце концов, это его право. Однако не все так считали. В наш угол барака заявились трое ребят, крепких, в своеобразной униформе, по которой можно легко определить, что они профессиональные преступники: рубахи и брюки навыпуск, прохаря, пиджаки (лепёхи) внакидку и кепочки-восьмиклинки с крохотными козырёчками. Это были исполнители. Стоило, например, обратиться к ним с жалобой, что должник не возвращает занятую или проигранную сумму, эти блюстители блатных «законов» быстро находили способ возврата долга, за определённую мзду разумеется. Их звали выбивалами.

Исполнители принялись бить Осю, приговаривая:

— Ты что же, паскудник, лагерный режим нарушаешь? Кто за тебя ящик получать будет — Пушкин?

Пришлось Осе, утерев красные сопли, под присмотром исполнителей совершить спешный вояж в КВЧ, где в присутствии заждавшегося культорга была вскрыта продуктовая посылка на имя Пчёлки Иосифа Якимовича, в которой находилось и свежее свиное сальце, и домашнее коровье маслице, и кусок окорока, тоже домашнего копчения, и баклага бараньего жира — полновесные восемь килограммов всего.

Ося расписался за то, что всё присланное получил полностью, и тут же, в клубе, один из исполнителей, наделённый особыми полномочиями, отделил «людям» половину того, за что расписался Ося. Часть бараньего жира он выскреб финкой в Осину наволочку, пообещав вернуть посудину вскоре. И в самом деле, бригадир, культорг и Ося ещё «пировали» на тумбочке — пили крепкий чай, уплетая розовое свиное сало, когда шестёрка принёс от блатных пустую баклагу, в которую Пчёлка затолкал бараний жир, вынутый ранее исполнителем.

И хотя разговоров в бригаде о «бацилльной» посылке Пчёлки было много, никаких проблесков радости на остроносом лице её хозяина я не заметил. Наоборот, он чем-то встревожился. И, похоже, сильно волновался — переживал.

А разговоры в основном касались того, что Ося темнит-де о нищем, бедственном положении своей семьи, что живут они, как сыр в масле катаются. Как в недавно показанном нам фильме «Кубанские казаки». Да и здесь ещё Оська гребёт деньги лопатой за свои столы и стулья, и что, если его как следует тряхнуть, то можно изрядный куш сорвать.

Остатки посылки Ося отнёс в каптёрку и каждый день зачастил туда, чтобы зачерпнуть ложку жиру и сдобрить им тошнотворную баланду.

Прошло несколько дней, и это чрезвычайное событие в жизни Оси стало забываться, когда ему вручили письмо, сопутствовавшее посылке.

Ося медленно прочёл его и долго сидел на нарине, уронив жилистые руки, и я, сосед его по вагонке, заметил, как слёзы капают с кончика его носа. Ни разу за полгода не видел его в таком растерзанном и подавленном состоянии.

— Что случилось, Иосиф Якимович? — спросил я. Он судорожно сглотнул комок и сказал с дрожью в голосе:

— Писмо какой-то марзавец жане написал, што я захворал чахоткой и срочную посылку потрэбовал. С жирами. Она и поверила. Писмо-то как бы от мэня. Продала козу и полушубок, взаймы денег взала да запихала четыре сотенных в четушку. А её по совету из писма в тую баклагу на дно утопыла. А тую баклагу блатные очистили.

Он утёр заскорузлыми пальцами глаза и высморкался на пол.

— Жана пиша, што моё здоровье всего дороже. И што без мэня всем им хана буде. Если я в тюрме загнуся.

— Ну и кровососы, эти блатные, — только и нашёл я, что сказать в ответ. А Иосиф Якимович опасливо огляделся: не слышал ли ещё кто моих слов.

Для кого я цвела?

 

Побегушка

1952, лето. Хакассия, концлагерь вблизи г. Черногорска

Я опять доработался до такого состояния, что еле ноги волочил. Вероятно, потому что когда я входил в азарт, то не жалел сил. А потом наступало тяжёлое похмелье изнеможения.

Впрочем, я преследовал и вполне практическую цель — зачёты. Для моих пятнадцати лет «лямки» они имели большое, вероятно даже решающее, значение. Надежда на возможное досрочное освобождение поддерживала во мне уверенность: я здесь — временно. Поэтому ещё не всё потеряно — есть реальная надежда.

Но наступил день, когда я понял, что даже норму не в силах наскрести. Тем более — на земляных работах. Поэтому путь оставался один — в МСЧ, «под красный крест». Там-то я и попал к доктору Маслову. В лагере о нём распространялись самые смрадные слухи: «фашист» в плену, в немецких концлагерях, наших солдат морил, а гитлеровцев — лечил. За что и врезали ему червонец по пятьдесят восьмой, один «а», — измена Родине. Многие сожалели, что не расстреляли.

К врачу с такой «репутацией» желания попасть у меня не было. Но приём вёл именно он. Борис Алексеевич осмотрел меня и освободил от завтрашнего развода. А ещё через сутки по его настоянию меня перевели из бригады в обслугу.

Дневальство мне всегда не нравилось. К тому же — никаких зачётов. Как ни старайся. Юра Мухамадьяров (имя, фамилия подлинные) тоже дневалил.

— Сколько придуркам дал на лапу? — поинтересовался он.

— За что? — недоумевал я.

— За дневальство.

— Нисколько.

— Не темни.

— Честно. Доктор Маслов устроил. Как доходягу.

— Этот на лапу не берёт. Потому что фашист. А остальные все берут. Закон жизни: есть деньги — будет всё.

Встречались мы часто — бараки рядом. И однажды Юра мне сказал:

— Знаешь, что я тебе посоветую, тёзка, брось ишачить на хозяина. Подохнешь. От работы и кони дохнут.

— Ничего, вытяну. Здоровье ещё есть, — хорохорился я. — Немного оклемаюсь и на зачёты пойду. В бригаду к Зарембе.

— А почему бы тебе не освободиться раньше?

— У меня три пятерки, а третий год всего размерял.

Юра глянул вокруг и тихо произнёс:

— Есть возможность чухнуть.

— Нет, Юра. Хотя очень хочется на волю.

— Не спеши с ответом, как голый ебаться. Пошурупь. И не трепанись. А то загремим на штрафняк.

Этот разговор взбудоражил меня.

Если не пристрелят и побег удастся, то всё равно я не смогу вернуться домой. К маме. Перед которой так виноват. К брату. Там, на Урале, не только мой дом, там — Мила. Смывшись из лагеря, я всего этого себя лишаю. И принуждён буду скрываться. И ждать разоблачения. Юра уверил: за деньги можно всё, что хочешь и кого угодно купить.

Но они, эти деньги, на земле не валяются… Порассуждав с самим собой, утвердился в намерении добиться свободы именно так, как решил раньше. И не провокатор ли Юра?

За ответом он явился на следующий день. Вышли к завалинке. Закурили. Воробьи пировали на ближней помойке, порхали туда-сюда через запретку. Осторожные птицы не гнездились в жилой зоне — здесь не было места, до которого не могла бы дотянуться вездесущая рука человека. Я сообщил о своём решении.

— Как знаешь, — сказал он. — Другого такого шанса может не быть, учти.

— Знаю. И всё же… нет. Я не хочу совершать преступлений. И не хочу быть зайцем. Ты меня не послушаешь. Но не делай этого. Личная просьба.

Юра лишь улыбнулся. И пожал мне руку. Мы расстались. Я думал — навсегда. Но судьба распорядилась иначе.

Через три или четыре дня лагерь всколыхнула весть: побегушка! С объекта. Оцепление не снимали и ночью, несколько суток прочёсывали зону с собаками. Стало известно: беглец — Юрок по кличке Зверь, фамилия — Мухамадьяров.

Про себя я порадовался, что он благополучно миновал запретзону, не словил пулю в затылок. Однако тревожное предчувствие не покидало меня: куда ему скрыться от тысяч глаз всесоюзного розыска? Я не верил в байки об удачных побегушках — с концами. Но прошло несколько дней, а беглеца не изловили. Минула неделя. Месяц…

Знойное хакасское лето сменила дождливая, с ветрами, осень. Как и задумал: я упросил Зарембу взять меня в бригаду-рекордистку. И впрягся в работу.

В первых числах ноября мы, как обычно, вышли на развод. Земля застыла — в лужах блестел лёд. Но зимний снег ещё не выпал. Так, кое-где лежал. Крупка.

На разводе всё катилось по заведённому изначально порядку.

Шагая с краю, я сразу увидел на отшибе с двумя автоматчиками за спиной парня в исподнем и босиком. Он стоял к нам лицом. Поравнявшись и взглянув на него, я узнал Юру Мухамадьярова. У меня сердце ёкнуло: попался!

— С-с-садись! — раздалась команда.

Мы все присели на корточки. Я оказался совсем недалеко от беглеца. Он тоже узнал меня и смотрел мне в глаза. Юра вытянул губы трубочкой. Я понял и поспешно свернул цыгарку. Прикурил, встал и, быстро сделав три крупных шага, приблизился к Юре почти вплотную, сунул ему самокрутку в зубы и ринулся назад. Но не добежал, получил прикладом под рёбра. Перевернувшись, увидел, как тот же солдат размахнулся и наотмашь ладонью ударил Юру по губам. Искры посыпались на грудь парня.

Увидел и то, что не заметил сразу: на груди, куда посыпалась тлеющая махорка, висела фанерная табличка с чернильной надписью: «Я бежал из лагеря».

Как по команде все зеки, а вывели за зону уже несколько бригад, завопили. Вохровцы всполошились не на шутку и нацелили в нас винтовки и автоматы. Чаще среди выкриков слышалось слово «фашисты». И тут выплыл-таки ответ на донимавший меня вопрос: где подобное я уже видел?

Я точно знал, что эту гнусную сцену наблюдаю впервые. И в то же время — всё это уже знакомо мне. Память наконец-то вытолкнула на просмотр кадр: я, девятилетний, стою возле фанерного щита Совинформбюро и всматриваюсь в только что наклеенный, ещё мокрый, с незастывшими на морозе потеками клейстера, разворот «Комсомолки» с фотоснимками мёртвой, но всё же красивой девушки. На её груди прикреплена такая же фанерная табличка. Лишь надпись иная: «Я партизанка». И я тоже заорал:

— Фашисты! Фашисты! Фашисты!!!

Вскоре наши разрозненные крики превратились в скандирование. Из помещения вахты выбежали офицеры.

Один из них распорядился увести беглеца. И он, ступая негнущимися ногами по окаменевшей бугристой грязи (запястья его стягивали наручники), зашёл, неотступно сопровождаемый автоматчиками, на вахту. Крики прекратились.

Начальство суетилось. Видимо, представление пошло не по сценарию. Под угрозой мог оказаться развод. Если б зеки отказались подняться с земли. А это ЧП! Да мало ли что ещё могло произойти…

В этой кутерьме обо мне, очевидно, забыли, на что я не рассчитывал.

Развод продолжился под весёлую музычку.

Много лет спустя, когда вновь звучал задорный куплет лже-пастуха, некоего Кости Потехина из «Весёлых ребят», то я мысленно видел не холёного Утёсова в огромной белой шляпе и с длинным бичом в руке, щёлкающим при словах «Шагай вперёд, комсомольское племя…», а возникал тот стандартный серый утренний пейзаж с каменной вахтой и белёным забором с колючей проволокой поверху. И на их фоне неподвижная ссутулившаяся фигура раздетого до нижнего белья босого паренька…

Заремба отматерил меня, когда нас привели в промзону. И предсказал, что за такую выходку меньше, чем десятью сутками не отделаться. Что ж, я был готов и к этому. Хотя и не чувствовал себя ни виноватым, ни героем. Я знал, что сделал то, что мог и что надо было сделать.

Не трюманули меня и вечером. Как бы там ни было, побегушка Мухамадьярова никому ничего, кроме несчастий, не принесла. Мне было жаль Юру — заблудился. И жаль было вольнонаёмного усатого машиниста паровозика под названием «Кукушка», пособившего зеку бежать — позарился на денежное вознаграждение. А на его иждивении находились жена и трое малолетних ребятишек.

Сероглазый

 

Кринка топлёного молока

1952, лето — осень

— Тэбэцэ, — нарочито безразлично объявил мне Александр Зиновьевич.

— Не может быть! — воскликнул я, ибо мне было известно, что это такое.

— Чего не может быть? В нашей жизни, Рязанов, не может быть лишь того, что должно быть. А чего не может быть — может быть. И есть.

Александр Зиновьевич слыл философом и любителем парадоксов. И за это зеки дружно невзлюбили его. Многие даже ненавидели. За хохмочки и шуточки. За равнодушие ко всем окружающим. За то, что на воле работал скотским фельдшером, а здесь ему доверили людей. И кликуху ему дали соответствующую — Коновал. А некоторые презирали его за то, что признавали евреем, скрывающим свою национальность. «За русака хляет, а морда — жидовская», — изобличали его. Отрицательно блатные относились и к представителям других национальностей, если он не из преступного мира, — «особая каста»!

Внешность у Александра Зиновьевича была броской, как говорят зеки, протокольной, то есть выдающей себя, разоблачающей: невысокого ростика, но очень подвижный, даже суетливый, он всем охотно поддакивал, но настолько фальшиво, что никто его поддакиваниям не верил, а наоборот. Лысый, огромный, не по росту череп его был похож на большую квадратную буханку хлеба. Близко посаженные светлые глазки, постоянно щупающие и рыскающие, казалось, видели всё и опасались этого всего, а хрящеватый, горбатый и явно великоватый нос наводил некоторых, наиболее проницательных, на размышления о подлинной лекпома национальности. К тому же под этим подозрительным носом топорщились жёсткие фюрерские усики, которые не прибавляли симпатии контингенту. Да и сидел он, к тому же, по пятьдесят восьмой статье, пункт десять, — антисоветская пропаганда, то есть болтун.

— Иди, во второй тэбэ, — наставлял меня Александр Зиновьевич — Устраивайся, как дома на печи!

Во втором бараке МСЧ лежали вновь выявленные туберкулёзники, в первом — хроники, выхаркивающие остатки легких, и другие, угасавшие от разных хворей «обреченцы», которым уже ничто в условиях концлагеря не в силах помочь.

— Держи хвост морковкой, — фальшиво подбодрил меня Александр Зиновьевич — Радуйся, что во второй тэбэ, а не в нулёвку.

Хохмач! Радуйся… Нулевым отделением МСЧ или нулёвкой, между прочим, называли морг. Так что, выражение «подстригли под нуль» имело и особый смысл: отправили подыхать. Или — обрекли на смерть.

Как ни странно, это известие не поразило меня и даже не расстроило — я не верил, что подхватил тэбэ. Хотя диагноз поставлен на основании лабораторного анализа мокроты.

«Харчки» сдавали через определённое время поголовно все. Контроль процедуры сдачи анализов был весьма строг, потому что случалось, что к бациллоносителям примазывались симулянты. Как, об этом умолчу, пощадив читателя.

Я совсем недавно начал трудиться в бригаде «чистильщиков», обслуживавшей склад оборудования. Он располагался недалеко от лагеря и занимал довольно обширную площадь, обнесённую забором с колючей проволокой. Под открытым небом — временно! — уже который год «хранились» многочисленные металлические ёмкости («бочки»), трубопроводы, заслонки, задвижки, различные измерительные приборы, электромоторы… Утверждали, что это внутренности одного из нефтеперерабатывающих заводов, вывезенные из разгромленной Германии в счёт репараций. На фирменных табличках, прикреплённых к «бочкам», я прочёл слово «Фарбениндустри».

Разгружали железнодорожные составы с заводом и складировали оборудование давно пленные японцы, построившие, кстати сказать, и старую часть нашего лагеря. Выполнили они огромную работу очень толково и аккуратно. Как для себя. И вот более пяти лет эти богатства пылятся и ржавеют под хакасскими ветрами и дождями. А мы, словно соревнуясь с природой, очищаем их от грязи, коррозии и красим. Завод вроде бы уже давно должен давать стране бензин и прочие продукты из местного угля. И даже — пищевой маргарин. Как у немцев во время войны. Но…

В первый день перед началом работы мне выдали защитные очки-консервы, кусок марли — рот и нос прикрыть, две металлические щётки, большую и поменьше, метр наждачной шкурки, рукавицы. Кладовщик предложил и респиратор. Без фильтра. Фильтров давным-давно не поступало, а старые вышли из строя, отслужив свой срок. Я, естественно, от «намордника» отказался. Однако меня заставили его взять — сей прибор полагалось иметь по инструкции техники безопасности. Так я узнал, что лагерное начальство заботится о нашем, зеков, здоровье. Даже вопреки нашему нежеланию соблюдать технику безопасности работ. Если б я не расписался за получение респиратора, то меня не допустили б до работы. Что равноценно отказу. А за отказ — кондей. За три — судимость (саботаж).

Стояла жестокая июльская жара. Сухие ветры приносили из степи запахи полыни и ещё каких-то терпких, незнакомых мне трав. Солнце днём пекло нещадно. А я, истекая потом, драил рыжий бархатный бок огромной цистерны — бригадир предупредил: чтоб сверкала, как у кота яйца. Вот я и старался. Через час моя марлевая повязка в том месте, где прикрывала рот и нос, побурела. К вечеру в горле и носоглотке запершило: сморкнёшь или сплюнешь — сплошь шоколадного цвета слизь.

В следующую смену я соорудил более плотный марлевый фильтр. Но горло всё равно саднило. Да и дышать мешала повязка, хоть срывай.

Когда я впервые увидел на разводе бригаду «чистильщиков», то подивился цвету их одежды — грязно-рыжему. Это была ржавчина. Теперь я пытался от неё избавиться и защититься. Она проникала всюду: за ворот куртки, в рукава, хотя я завязывал их в запястьях тесёмками, в ботинки. Острые осколки вонзались в кожу лица, до крови рассекали губы… Но, несмотря ни на что, я выполнял норму, выскабливая положенные квадратные метры. Очистка требовала постоянных усилий и напряжения, и многие из бригадников харкали кровью — пыль разъедала и травмировала дыхательные пути. Едва ли не большинство из тех, кто угодил в туберкулёзные бараки, трудились в нашей бригаде.

Я догадывался, что и меня может ждать та же участь. Но молодость и легкомыслие нашёптывали: с тобой этого не случится, не опасайся! Я видел не однажды, как наиболее бесшабашные трудились без повязок. Что их заставляло поступать так: равнодушие к собственной судьбе, отчаянье или желание побыстрей оказаться на койке больничного барака?

Соблазн откинуть в сторону удушливую повязку не раз возникал и у меня, однако я преодолевал его. Через неделю-другую охристого цвета крапинки настолько въелись в кожу, что не отмывались даже в бане. Ветеранов нашей бригады легко было отличить по цвету кожи. Не напрасно их дразнили «неграми».

Расценки на профилактические работы — очистку, покраску — грошовые, получки, даже при постоянном перевыполнении норм — копеечные. Единственно, что могло привлечь в бригаду «чистильщиков», так это зачёты. Но и на них немногие зарились. И хотя бригада не числилась в штрафных, перейти из неё в другие начальство не позволяло. А меня она устраивала. Поэтому от Александра Зиновьевича я помчался не в барак номер два, а в МСЧ, к доктору Маслову.

Мне удалось разыскать его в нулевом отделении, в землянке. Помогал ему, то есть прозекторские обязанности выполнял, высокий, сутулый, кособокий и худющий зек по кличке Стропило, а также — Бацилла. Вообще-то его звали Толиком. Борис Алексеевич вытащил его буквально из могилы, то есть из бетонного сырого и холодного карцера, в котором блатарь Стропило натурально умирал. Маслов оперировал его, удалил часть разложившегося правого лёгкого, отпоил рыбьим жиром, подкармливал за свой счёт и поднял-таки на ноги. Мог ли он тогда предполагать, какой роковой поступок — для себя! — он совершает? Едва ли… Таких, как Стропило, врач Маслов спас, может быть, сотни или даже — тысячи. Все ему были дороги, все равны. Ведь когда его, майора медицинской службы, загоняли под топор суда, то пеняли и то, что он, находясь (не по своей вине) в фашистских концлагерях, лечил не только советских людей, военнопленных, но и фашистов. Да, он оказывал врачебную помощь не только советским людям, лечил и врагов, ибо для него не подразделялись больные на тех, кого можно лечить и кого нельзя. Меня, помню, тоже удивило, неприятно удивило, что он лечил и немцев. В моём понимании врагов надо было лишь уничтожать. А он — лечил. Пусть и находясь в плену. Зато я с восхищением и благоговейным уважением относился к Борису Алексеевичу за то, что здесь, в нашем родном советском концлагере, он не делил больных на тех, кого следует лечить хорошо и тех, кого — так себе, не очень. Все были для него равны: и вольнонаёмный, и лагерный начальник, от которого он полностью зависел, и последний изгой, и бывший Герой Труда, и нераскаявшийся бандеровец, заскорузлый работяга и канцелярский лагерный придурок. И что меня просто восхищало — он не брал взяток. Никаких! Ни от кого!

Никто, конечно же, не попрекнул бы его, если б он не обратил особого внимания на какого-то доходягу-туберкулёзника. Никто Маслова не просил и не заставлял хлопотать перед начальством за нарушителя лагерного режима, оказавшегося в бетонном капкане, — сам виноват. Но Борис Алексеевич сумел-таки добиться своего. И уж кто-кто, но Стропило-то хорошо знал, кому он обязан жизнью своей. Знал, но… У блатных своё понимание, свои «понятия» всего. И нет для них и не может быть ничего святого — нет и не может быть!

На меня Толик произвёл неприятное впечатление: как в любом блатном, чувствовалось в нём надменное, лживое и агрессивное. И я сторонился его.

Я застал Маслова возле знаменитого на весь лагерь стола, обитого оцинкованным железом, на котором лежал распоротый труп. Борис Алексеевич поднёс к свисавшей с низкого потолка лампе с металлическим отражателем света двухлитровую стеклянную банку с каким-то сизым округлым предметом, похожим на булыжник. Доктор был возбуждён и даже весел.

— Вот, полюбуйся, Рязанов туберкулёз сердца!

Честно говоря, я не мог разделить восторг доктора.

— Редчайший случай, — пояснил Маслов. — Анатолий, где у нас раствор формалина?

А я подумал: «От каких недугов только не умирают люди».

— Чем могу быть полезным, молодой человек? — добродушно спросил меня доктор.

Я, волнуясь, объяснил.

— Это ошибка, — уверенно заявил я.

— Хорошо, что ты сомневаешься. Чем больше будешь сомневаться, тем ближе к истине подойдёшь, — с явной иронией произнёс доктор. И уже серьёзно: — Лечь в стационар, однако, тебе придётся.

Лицо Маслова стало жёстким. Чтобы не раздражать доктора, я согласился и вылез из навечно пропахшей хлорной известью душной землянки. Снаружи было солнечно и тепло. Ничего не поделаешь, надо топать в больничку. Да и чего я заартачился? Отлежусь, отдохну по-настоящему. Вот только зачётов не заработаю. Жаль. Тем более что у меня не было и тени сомнения: никакой я не туберкулёзник, а совершенно здоров.

Первым, кто встретился мне в ТБ-2, так кратко называли второй барак, был Петя Замятин, маленький, щуплый, но задиристый и смелый парнишка — из нашей же бригады. Я лишь осваивался на чистке «бочек», а его уже отчислили в ТБ-2. Всего несколько раз при мне Петя выходил на объект. Пока в палате не освободилось место. Освободилось естественным образом — умер очередной бедолага. По лагерному — дубарнул. Или — дал дуба. Дело обычное, даже обыденное. Ну дубарнул и дубарнул, только и делов-то… Так обычно воспринимали такую весть те, кто знал умершего.

Наше знакомство с Замятиным считаю обычным, повторявшимся в жизни многократно, — со ссоры.

— Начальнику заложишь? — зло спросил незнакомец. — Ебал я всех вас…

— С чего ты взял, что я на тебя фукну? — недоумевал я.

— Да все вы…

Он не договорил, повернулся, отбросил в сторону обрезок трубы и исчез.

А меня долго тревожил вопрос: зачем он искурочил измерительный прибор, чем тот перед ним провинился?

Сейчас Петя выглядел ещё хуже, чем несколько месяцев назад: дряблая сероватая кожа, набухшие мешки под глазами, костлявые кисти рук с утолщёнными передними фалангами.

— Дорекордничал? — съехидничал он. — Теперь готовься под Стропилин месарь.

Я не ответил на злую шутку, а поинтересовался, на месте ли Александр Зиновьевич.

— Он мне и на хрен не нужен, коновал ёбнутый, — просипел Петя, тяжело дыша, и зашаркал в палату. Серый, застиранный халат болтался на нём, как на палке. А ссутулился Петя, словно тащил на плечах непосильный груз. И мне подумалось, что давящая эта тяжесть — его злоба. Она уже не по силам ему.

Потом в приёмную стали заглядывать и заходить другие больные, любопытствовали, что за новенький припёрся, ложками глотали, морщась и запивая, какой-то белый порошок со странным названием «паск». Из их реплик я понял, что это новое лекарство, которого ещё нигде в продаже нет, а в наш лагерь прислали для испытания: как будет действовать? Муторное ожидание закончилось с появлением каптенармуса, занёсшего меня в список и выдавшего халат, тапочки без задников — взамен моих вещей. Каптенармус — подлечившийся тэбэцэшник и внешне очень походит на пересушенную рыбу. Облачившись в серую хламиду с крупной надписью на спине «ТБ-2» и надрючив шлёпанцы, я стал полноправным обитателем барака, кстати, не землянки, а сколоченного из опилочных щитов. Кстати же сказать, это Маслов настоял на переводе больных из землянки в деревянный барак.

Хотя в палате, где я поселился, весело галдело радио, меня поразило всеобщее уныние и озлобленная обречённость её обитателей. А сосед мой слева, Женька Саприков (имя, фамилия подлинные), нескладный, получокнутый парень и, как выяснилось, из нашей же бригады, вовсе с закрытой головой лежал под одеялом и, судя по дрожанию койки, занимался рукоблудием. Стоило мне его окликнуть, как он отбросил в сторону одеяло и в панике вскочил с кровати. В глазах его застыл безумный страх.

А я как лёг, так сразу провалился в сон. Разбудил меня сосед только на обед. Испуг всё ещё наполнял его глаза.

Тот же сушёный пескарь, дядя Саша, он же завхоз, он же и баландёр, приволок с помощником бачок с супом, кастрюлю со вторым и чайник жидкого, но подслащённого «кофе» из ячменя. И хотя я числился пока в бригаде, дядя Саша налил мне супчику (его повара готовили для туберкулёзных больных) и черпачок пшённой каши, заправленной растительным маслом.

— Отъедайся, — пошутил присутствовавший при кормёжке Александр Зиновьевич. — Нагуливай жирок.

После обеда я опять завалился спать. Фельдшер весело болтал о разных пустяках, зорко наблюдая за термометрией. У меня температура оказалась нормальной.

Потом лепила по секрету рассказал нам, как доктор Маслов ходил к блатным права качать. Каким же смелым или безрассудным человеком надо быть, чтобы обрушиться на блатных с обвинениями и требованиями возвратить отнятое ими у больного из барака ТБ-1. Александра Зиновьевича я слушал с восторгом, тем более что сценку «качания прав» он показывал в лицах, — лекпом не был обделён актёрскими способностями. Да и симпатии его были явно на стороне доктора и несчастного зека, получившего продуктовую посылку из дому. Но как только один из слушателей резко заметил, что это не его, лепилы, дело обсуждать законы преступного мира и насмехаться над ворами, он тут же согласился с верноподданным блатных, подтвердив, что воров надо уважать, потому что они защитники и благодетели работяг. И поделиться с ними, как они делятся всем с мужиками, — дело совести и долг каждого фраера.

Ну и Александр Зиновьевич! Моментально перелицевался. Ну и хамелеон!

Блатные, конечно же, отнятое не вернули. Важнее сам факт, что Маслов вступился за какого-то обычного работягу! И против кого? Всемогущих и скорых на расправу блатарей. И почему-то они его не тронули — удивительно. Не напрасно я удивлялся. Воры обид не прощают. И для Маслова они не сделали исключения из этого правила. Всё ему припомнили: и больных-то он мужиков от работы освобождал, а законники вынуждены были идти вместе с фраерами на объект, где и не поспишь как следует после бессонной ночи за колодой карт, наркотиками не баловал «людей» (так себя называли представители преступного мира) и мастырщиков, несмотря на их «благородное» воровское происхождение, разоблачал и вообще не уважал даже авторитетов. Могли ли они долго терпеть столь строптивого и непреклонного фраера, который открыто подрывал их авторитет в безликой и покорной массе зеков? Наивный вопрос. Как оказалось, не только злоба урок решила участь этого замечательного, трагической судьбы, человека, но не сейчас следует об этом поведать. Пора вернуться в ТБ-2. Там нас ждёт один несчастный, вернее один из несчастных, с кем, казалось бы, я никак не мог сблизиться. Так мне думалось. А в жизни…

Я заметил такую странную закономерность: если при первом знакомстве человек производил на меня самое благоприятное впечатление, то впоследствии чаще всего нас ждала размолвка или ссора. И — наоборот.

Так произошло и с Петей. Он почему-то, как принято говорить, с первого взгляда возненавидел меня. Может быть, потому что я никогда первым никого не задирал и недостаточно огрызался, терпеливо снося его подначивания, издёвки и оскорбления. Возможно, он бесился от того, что уже тогда понимал, насколько тяжело и опасно занедужил и чем ему грозит туберкулёз.

Помню, я облегчённо вздохнул, когда этот невысокий черноглазый паренёк, изрядно мне надоевший своими нападками, канул в больницу и, похоже, надолго. И вот судьба опять свела нас. В одной палате, и койки рядом. И тумбочка — общая.

Раньше я сдерживал себя, чтобы не допустить драки с Петюнчиком, как его все звали в бригаде. У меня в детстве возникло и окрепло отвращение к мордобою. Хотя приходилось драться нередко. Но часто, испытывая стыд и раскаяние, я чувствовал себя виноватым перед недавним противником. А сейчас, когда стало очевидным, в сколь бедственном состоянии находится мой обидчик, понял, что ему надо помочь. Им безраздельно владело отчаянье. И немощь. Я принялся помогать Пете, хотя и опасался какой-либо грубой выходки. Мне приятно было подать ему лекарство. Или принести — отнести миску. Или налить кружку кипяченой воды. Мою готовность помочь Петюнчик вначале принял если не враждебно, то настороженно. Его часто лихорадило, а вечерами температура неизменно подскакивала до тридцати восьми и выше… Несмотря на то, что Петюнчик покорно поглощал все назначенные лекарства, а паск по несколько раз в сутки столовыми ложками, состояние его не улучшалось. Наоборот. И все-таки я не верил, что Пете грозит самое страшное. А он, вероятно, чувствовал: силы с каждым днём уменьшались.

К моему удивлению, после нашего примирения в Пете открылся совсем другой человек. Словно ветром с него сдуло ехидство и злость, постоянное желание уязвить другого. Это просто очень несчастный и одинокий человек, к тому же чувствовавший себя обречённым на скорую гибель.

Он всё чаще замыкался в себе, часами лежал неподвижно и молчал, о чём-то думал. Но ко мне уже относился довольно терпимо. Лишь из-за одного мы пререкались чуть ли не каждый день: я заставлял его съедать без остатка и без того скудную больничную пайку, а он сопротивлялся. Несколько раз я отлучался в лагерный ларёк, чтобы купить несколько пачек маргарина и с давно просроченной датой хранения банку уценённого инжирового джема. Но и эти лакомства не прельстили Петюнчика. И однажды он признался мне, что очень хотел бы выпить большую кринку густого, с подрумяненной пенкой, топлёного домашнего молока. В зоне можно было купить многое, в том числе брагу и даже водку, воняющую резиной, а молоко, да ещё топленое — ни за что. А именно оно стало для Петюнчика наваждением. Может быть, он надеялся, что, испив молока, исцелится?

Во время врачебных обходов я неизменно заявлял Маслову, что чувствую себя хорошо, даже не кашляю. Я и в самом деле, отоспавшись, приободрялся и охотно помогал другим обитателям барака, дяде Саше, Александру Зиновьевичу. Повторные анализы подтвердили, что у меня не обнаруживаются палочки Коха. А тёмное пятно в лёгких — всего лишь, как решил рентгенолог, заизвестковавшаяся старая ранка — очаг Гона.

И всё-таки Маслов не спешил выпроводить меня в общую зону.

Я не скрывал радости, когда, наконец, меня выписали из ТБ-2. Попрощался со всеми и, конечно же, с новым другом. И обещал его навещать, ведь он так нуждался в участии.

Петя достал из соломенной подушки завёрнутые в носовой платочек деньги, протянул их мне со словами:

— Возьми, сколько надо.

Я долго отказывался, но всё же — взял. И тогда он поверил, что я выполню обещание — куплю заветную кринку молока.

Что мне запомнилось, так это сухие, растрескавшиеся губы Пети и совсем истончавшие пальцы рук с утолщенными, как концы барабанных палочек, верхними фалангами. Говорил он тихо, временами его голос совсем слабел и пресекался. Мне было жаль парнишку больше, чем самого себя. Чем-то он напоминал мне младшего брата, от которого я изредка получал письма из дома.

Не оставляли меня размышления о Пете и когда я покинул ТБ-2. Жизнь моего друга была такой же небольшой и неудачной, как у меня. И в тюрьму он угодил за сущую чепуху, глупость, за которую надлежало ему дать ну подзатыльник — большего наказания никак не заслуживал. А его, шестнадцатилетнего, он и паспорт-то не успел получить, «призвали» на семь лет. В концлагерь. По только что принятому указу от четвёртого шестого сорок седьмого. Сейчас ему, как и мне, шёл двадцать первый.

Как-то утром Петюнчик спросил меня:

— У тебя есть девушка?

— И есть, и нет, — признался я. — Никакой надежды.

— Почему?

— Потому что она очень хорошая… Честная, чистая. Не то, что я.

— А у меня и не было. Я даже с бабой ни разу не переспал.

— Ничего, освободишься, вылечишься, ещё будут и у тебя девушки.

— Одна будет, — равнодушно произнёс Петюнчик. — И та — без носа.

— Да не трепись ты, — подбодрил его я. — Мы же с тобой ещё молодые. У нас — всё впереди.

Собеседник мой лишь вымученно улыбнулся.

После ТБ-2 меня перевели в другую бригаду, на лёгкий труд — саманные кирпичи лепить из глины и соломы. В бригаду эту собрали доходяг со всего лагеря, больных, послеоперационников, инвалидов даже, например саморубов. После дня «лёгкого» труда у меня поясница разболелась — ни согнуться, ни разогнуться, так наплясался и накланялся за десять часов. Но я всё же похромал в столовую, пересилив боль.

Делать саманные кирпичи несложно: в яме размешивается глина, в которую добавляется мелко нарезанная солома. Вымешивать раствор лучше всего босыми ногами. Готовое «тесто» набивается в формы, кирпичи вытряхиваются на площадку для просушки. Бригадники словно сговорились: кирпичи, килограмма по четыре каждый, получались один хуже другого, многие разваливались тут же, на дощатом щите. Я никак не мог усвоить лагерное правило: чем хуже, тем лучше. И наформовал меньше других. Благо, что с нас не требовали выполнения нормы и не наказывали за отставание. Зато ни один мой высушенный кирпич не рассыпался при погрузке.

Едва ли не с самого первого дня, когда судьба бросила меня на саманный участок, я попросил прораба, бывшего большого партийного начальника, сосланного в Черногорск за какую-то провинность, купить на городском базаре кринку топлёного молока — для больного друга. Но ему всё недосуг. В конце недели бригадир, тёртый зек с самолично отрубленной кистью левой руки, подсказал мне, несмышлёнышу, что следует для ускорения исполнения просьбы дать вольняшке «на лапу». Денег побольше или что-нибудь стоящее. О деньгах нечего было и говорить, а из стоящего у меня имелась лишь одна вещь — пара новых рабочих ботинок: кожаный верх, резиновые подошвы с пупырышками. Я эти ботинки сэкономил, второй сезон в старых проходил, чиненых-перечиненных. Беpёг на счастливый случай вместе с чистым комплектом зековской формы — курткой и штанами. Вдруг освободят? Смотавшись в каптёрку, извлёк из светло-синего фанерного чемодана с двойным дном драгоценные мои ботиночки и ухитрился вынести их из зоны на рабочий объект.

Ботинки прорабу приглянулись, и он пообещал побыстрее выполнить заказ. В тот же вечер я побежал в тэбэ-два и сообщил Пете приятную новость. Он к открытому окошку с трудом подшаркал и лишь виновато улыбался да тяжко дышал. Видно, и говорить ему было нелегко. Но известие моё его оживило. К тому же я добавил, что прораб посулил к молоку присовокупить и палку копченой колбасы.

— Можно тебе копчёное? — спросил я.

— Мне уже всё можно, — улыбаясь, ответил Петюнчик.

— А Борис Алексеевич разрешил?

Он кивнул. На опухшем и поэтому почти неузнаваемом лице друга еле проглядывали в узкие щёлки лихорадочно блестевшие глаза. Внешний вид Пети меня встревожил, хотя я и пытался успокоить себя. Я испытывал робость перед Борисом Алексеевичем и понимал, что беспокоить его, человека очень занятого, ведь он и спал-то не более четырёх часов в сутки, не следует без нужды. И всё же рискнул и направился к нему в каморку при терапевтическом отделении больницы, в барак ТБ-1. Было поздно, дядя Саша сначала не хотел меня пустить. Но я уговорил его. И вот я в кабинете Бориса Алексеевича. Каморка его тесна, в неё едва уместились стол, стул и раскладушка-топчан. Кругом всё завалено какими-то папками. Ходят слухи, что по ночам Маслов работает над докторской диссертацией. Борис Алексеевич внимательно выслушал меня и сказал:

— Не было б у нас тюрем и лагерей — не было бы и туберкулёза, Рязанов. Выводы из этого делай сам.

— А Петя не умрет? — преодолел я свою робость.

— Все люди смертны, — как-то не очень охотно ответил доктор. — Поверь мне: я сделаю всё, чтобы поддержать парнишку.

Такой вот разговор у нас вышел.

На доктора Маслова, на его искусство исцелять, на его доброту я только и рассчитывал и верил, что он не даст Пете совсем скопытиться, то есть превратиться в «лежачего».

Ещё с неделю я каждый день надоедал прорабу, он даже сердиться на меня начал. Наконец, получил полнёхонькую двухлитровую стеклянную банку действительно топлёного молока и кольцо пахучей копченой колбасы. Банку я весь день держал в ведре с холодной водой, а с колбасы глаз не спускал. На вахте всей бригадой мы убедили надзирателей разрешить пронести в лагерь купленные продукты, и среди вертухаев встречались люди добрые и понимающие. Я сразу поспешил в «свой» туберкулёзный барак.

— Петя, — окликнул я друга в открытое окно. Но подошёл к нему испуганный Саприков, ещё более костлявый и длинный на вид, чем раньше.

— Нет его, — произнёс срывающимся голосом он.

— А где он? Позови нацирлух, — нетерпеливо попросил я и почувствовал неладное: неужели?

— Нет его. Совсем нет, — повторил Саприков. На выручку к нему подошёл другой тэбэцэшник, пояснив:

— Дуба дал Петюнчик. Позавчера. Вечером.

Я остолбенел, и колбаса с банкой чуть не вывалились из моих рук — не мог поверить. Хотя ясно было: со мной не шутят. Может, поэтому меня и сковала немота. Наконец, я вымолвил:

— Топлёное молоко ему принёс. И колбасу.

— Он ждал тебя. Да не дождался, — сказал тот же тэбэцэшник.

— Возьми, — неожиданно для себя предложил я и протянул продукты Саприкову. Он нерешительно принял их.

— Стропило его уже распотрошил, — продолжал словоохотливый больной. — Дядя Саша говорит: туберкулёз почек. А на лёгких всего две дырки. Одна с трёшку, другая — с копейку — совсем хуйня.

В этих подробностях я не нуждался. Но в голове у меня засела и стала прокручиваться, как испорченная пластинка: четыре копейки, четыре копейки, четыре копейки…

У окна сгрудились другие обитатели ТБ-2. Уже кто-то лапал банку, другие дёргали колбасу, а Саприков прижимал их всё крепче к груди.

— Ну ладно, — сказал я. — Молоко и колбасу поделите на всю палату. Как на поминках.

Повернулся и зашагал к себе в барак. Чудовищная усталость навалилась на меня. Я остановился и закурил. Мне стало очень тошно оттого, что так произошло. Надо ж подобному случиться: всего два дня! Я, правда, был тут ни при чём. Но и Петюнчик не дождался, не успел получить то, о чём так долго мечтал и чему был бы несказанно рад. Может быть, это была бы последняя его радость. Последняя… А может, это топлёное молоко поддержало бы, придало бы сил. Ведь иногда так мало надо, чтобы всё изменить роковым образом…

Через месяц, ближе к осени, объект с оборудованием нефтезавода закрыли. За ненадобностью. Нам объяснили: законсервировали. А бригаду «чистильщиков» расформировали.

В осенний слякотный день, но ещё до заморозков, я узнал от случайно встреченного дяди Саши: Саприкова постигла та же участь, что и Петюнчика. И картина при вскрытии оказалась почти такой же: небольшая каверна на лёгком.

Доктор Маслов тотчас распорядился прекратить лечение паском. Вероятно, он в этом лекарстве, тогда ещё экспериментальном, усмотрел причину ускоренной гибели обитателей ТБ-2. Это лишь моё предположение. Вскоре во время утреннего приёма больных доктор Маслов был убит ударом ножа в спину. Орудие расправы обеими руками вонзил Толик Стропило. Он же — Бацилла.

Гвозди́ки

 

Прошение о помиловании

1952, февраль

Старый зек за махорочный бычок дал мне мудрый совет: поскольку я осужден по «делу Рыбкина», бесполезняк писать в суды. Они своих приговоров не отменяют даже тогда, когда «гады» находят настоящего виновника — такое указание якобы дано самим Гуталинщиком. А вот если достаточно часто писать и отправлять просьбы о помиловании в Верховный Совет СССР, тем более с моим-то понтовым преступлением, то досрочное освобождение обеспечено, как пайка. В доказательство он привёл случай, которому был лично свидетелем: бригадник, тоже сидевший «за испуг воробья», за год настрочил больше сотни просьб о помиловании. И одна все-таки дошла до Хозяина — зека выпустили.

Что ж, если рыбоподобный зек поведал всего лишь байку, всё равно она логична. Насчёт судов. Они, действительно, не отменяли своих приговоров, даже самых нелепых. Стране, строящей коммунизм, нужны были миллионы рабов, чьими руками и на чьих костях большевики и хотели возвести мифический, фантастический коммунизм. И в самом деле, какой особенный ущерб я нанёс стране? Несколько десятков рублей — моя доля в похищенном Серёгой ящике сладостей — я давно выплатил из своей каторжной зарплаты. И вообще, пришёл к твердому выводу — впредь не допускать глупостей, не поддаваться на провокации вроде Серёгиной. Так зачем же меня здесь мытарить? Ведь я уже воспитался. Всё понял, всё осознал. Да и какая от меня здесь польза? Довкалывался до того, что от истощения попал под «красный крест» и доктор Маслов, Борис Алексеевич, списал меня в обслугу — дневальным жилого барака. Вот и служу опять уборщиком. А на воле я поступил бы в школу рабочей молодежи, окончил бы её и — в медицинский институт. И из меня, наверное, неплохой врач получится. Кому от такого изменения моей жизни вред? Никому. А польза — всем. Что ни говори, а учебник логики, хранившийся в светло-синем фанерном чемодане, помогал мне разбираться в жизненно важных вопросах. Жаль, что не попался он мне раньше, до знакомства с Cepёгой, а после ареста.

Если рассудить объективно, то все мы, трое оболтусов, в тюрьму угодили из-за Серёги. Он единственный среди нас достиг совершеннолетия. И к тому же с «ходкой». Знал, чем могут закончиться подобные проделки для него и для нас тоже. И ничего не предпринял, чтобы уберечь нас от грозящей беды. И даже наоборот. Как после выяснилось. Но и мы хороши: словно слепые котята, полезли за ним, не соображая, куда и к кому. Себя я винил больше, чем Серёгу и даже беспощадней, чем следователей, кулаками и коваными сапогами заставивших нас признаться в преступлениях, которых мы никогда не совершали.

Но это дело — прошлое. А сейчас мне втемяшилось, что вина моя с лихвой искуплена — хватит мантулить в лагере. Поэтому я и решил обратиться с просьбой на самый верх, в Кремль.

И засел за сочинение прошения. Писал его, волнуясь, мучительно-откровенно, правдиво и, как говорится, от чистого сердца. Искреннее раскаяние в проступке перелилось в идеальные планы моего будущего. Не будет лукавством сказать, что я открыл сокровенное. И просил Климента Ефремовича Ворошилова поверить мне. А уж я его доверие, в этом не может быть никакого сомнения, оправдаю полностью. И стану «достойным строителем нашего светлого будущего». Уже в тот августовский день пятьдесят первого проклюнулись коммунистические семена, посеянные годом раньше в мою пустынную и жаждущую душу большевиком Леонидом Романовичем Рубаном, оказавшимся волею изменчивой судьбы брошенным на нары землянки ещё одного вспучившегося лагеря — нарыва на теле Красноярского края, как и на других территориях СССР.

На фоне кровавого воровского разгула, громыхания похабщины и угроз, оскорблений и унижений шёпот Леонида Романовича (он тяжко болел и не мог говорить громко, и я по возможности ухаживал за ним), так вот, на фоне блатного беспредела его шёпот о добровольных комсомольских стройках и бескорыстных поступках молодых ленинцев слышался, пусть меня простит читатель за столь пышное сравнение, — набатным гулом. А люди, о которых так вдохновенно рассказывал комиссар, виделись мне истинными героями, достойными, чтобы походить на них, подражать им.

У врача-чекиста, иногда навещавшего Рубана, почти умирающий от жестокой желтухи политзек выпрашивает не глюкозу, столь необходимую ему, а роман Николая Островского «Как закалялась сталь» и передаёт его мне для прочтения! Моя наивность ещё оставалась потрясающе дремучей, глядя с высоты сегодняшнего дня. Я не только перечитал эту книгу — Рубан как опытный пропагандист и агитатор закрепил во мне содержание романа и его штыковую идею своими личными воспоминаниями. Удивительно: он, кого уголовники с презрением и издёвкой называли фашистом, фанатично верил в коммунистические идеалы, самое дорогое в его жизни. Блатари прямо заявляли, что коммунизм — фуфло и хуйня. Если перевести матерное определение на нормальный человеческий язык — обман. Я им не верил. Не хотел потерять точку опоры в жизни.

Итак, я созрел, чтобы сознательно и добровольно строить светлое будущее вместе со всем нашим славным советским народом, который уверенно вёл вперёд к великим победам величайший вождь всех времён и народов Иосиф Виссарионович Сталин со своими верными соратниками. Я ещё не осознавал, что уже строю это будущее. И что окружающее меня омерзительное сборище отбросов и уродов — тоже часть народа. Я этого не пожелал, не смог бы признать, если б кто-то мне такую мысль подкинул. Чёткая линия разделяла тогда видимый и ощущаемый мною мир, расколотый надвое. Даже — на два мира. И я эту линию раскола видел каждый день своими глазами — запретная зона. По одну сторону — чудовищный мир несправедливости и бесчеловечности, по другую — стройка того самого светлого и прекрасного будущего. И даже это созидание — тоже светлое. Леонид Романович и такие, как он, ввергнуты сюда, в ад кромешный, по чьей-то ошибке. Я и такие, как я, — за свои собственные. Логика такова (как я полюбил её, логику, — ни шагу без неё): только честный и добросовестный человек достоин счастья. Строить счастливое будущее — это и есть счастье. Будь честным, и добьёшься этого права. Честно жить — значит трудиться. И чем лучше, тем быстрее сможешь переступить ту линию, которая пока отделяет тебя от настоящего мира. Мир неволи мне часто казался нереальным, а я словно бы и существовал в нём, но лишь своей физической оболочкой, духом оставаясь там, в другом запроволочном мире.

Я принялся работать ещё упорней, порою превышая свои физические возможности. Меня ничуть не страшило и не заставило задуматься, разумно ли я себя веду, даже то, что через какое-то время после рекордистских триумфов я окончательно опять обессилел. Из кожи вон лез, но уже не мог выполнить даже сотку. Попал в ОП (оздоровительный пункт). Потом опять обливался горячим потом с утра до вечера. Перевели с бригаду УП (усиленного питания). Но и питание с двойной кашей и килограммовой горбушкой не помогло — вынужден был согласиться на дневальство, продолжая мечтать: набравшись силёнок, перейти в производственную бригаду, на промышленный объект. Зачем? Да всё с той же целью. За ударный труд (более полутора норм) зеку к отбытому дню присоединялись ещё два. Отбыл календарный год, а тебе засчитывают три!

Кое-кто из знакомых зеков стал меня подозревать: не чокнулся ли я? Не совсем, а на зачётах. Они существовали по другой логике: если ишачить в мыле для досрочки, то подохнешь быстрее, чем наступит льготное освобождение. Я уж не говорю о мудростях типа: день кантовки — месяц жизни. Сторонники другой логики, вероятно, тоже были правы. У каждого из нас была своя цель.

И вот знойным августовским днём я написал первую свою просьбу о помиловании, отметил в записной книжечке дату отправления и опустил незапечатанный конверт в двухведёрный фанерный ящик, висевший у входа в штабной барак. На ящике, выкрашенном в обнадеживающий голубой цвет, имелась надпись: «Для заявлений, жалоб, кассаций, прошений о помиловании и др. док.».

Как только моё прошение легло на кучу ему подобных, для меня началась другая жизнь — приятное ожидание чего-то почти чудесного. Нет, я безмятежно верил, что положительный ответ, то есть помилование, вполне вероятно, ибо логично. Поскольку ограничений на написание подобных «док.» начальством не установлено, я прикинул: буду отправлять прошения раз в неделю. Положим, один нерадивый сотрудник положит в долгий ящик моё послание, а вот оно, следующее, подоспело. В конце концов, не первое, не пятое, а десятое, двадцатое, пусть, к примеру, двадцать седьмое, но на стол Клименту Ефремовичу попадет. Как тот зек рассказал: только сто какое-то дошло до самого Ворошилова. Пробилось-таки. Прошибло все преграды. Поэтому главное — не терять надежды. Хорошие люди везде есть. Их больше, чем плохих. Иначе, правильно говорят, человечества уже давно не существовало бы. На хороших и буду надеяться. А чтобы досрочно освободиться, с моим-то сроком, надо двужильным родиться. И ломить за двоих. А так у меня пока не получается. Но наши вожди — добрые люди, гуманные. Они поймут. И помогут попавшему в беду по своей доверчивости, неопытности, простоте и «благодаря» истязаниям, которым меня подвергли в милиции.

С того времени я даже повеселел. Регулярно, через неделю, в Москву, в Кремль, уходило моё честное и полное благостных намерений и надежд откровение.

К февралю следующего, пятьдесят третьего, я достаточно окреп и, хотя все ещё надеялся на положительный ответ из Москвы, намеревался из дневальных перейти в плотницкую бригаду. В ней умелые мужики собрались и хорошие проценты выколачивали ежемесячно. У меня с бригадиром разговоры велись. Давненько. Обнадёживающие.

Однажды у кипятилки в очереди я встретился с земляком, если только он не лукавил, странным и даже загадочным человеком, дневальным штабного барака Андреем. О нём в лагере никто ничего толком не знал: кто он, кем на воле был и тэдэ. Болтали же всякое. Больше — плохое. О связях его с опером, например. Но едва ли это была правда. Впрочем, кто его знает. Но ко мне Андрей относился приветливо. Иногда мы курили, не спеша болтали о том о сём — о житейском. А тут он меня пригласил: приходи вечерком, подымим. Табачок — крепачок. Недавно посылку получил с Урала. Чайку попьем.

Я не заставил себя дважды упрашивать. Барак Андрей содержал в образцовом порядке. Когда его покидал последний офицер, дневальный запирал внешнюю дверь, распахивал кабинеты, выносил мусор, вытирал пыль, мыл полы и всё это делал очень тщательно. После, при холодной погоде, растапливал печи. Утром начальство приходило в чистые и тёплые помещения.

Застал я Андрея за уборкой. И помог ему в этой для меня привычной «грязной» работе. Потом мы растопили уже заправленные дровами печи, причём в одну топку попали отсыревшие поленья. Они недолго тлели и погасли. Андрей ключиком отпёр один из стенных коридорных шкафов, вынул из него кипу каких-то бумаг и стал подсовывать их под поленья. Оставшиеся листы положил на угольный ящик возле поддувала. Вдруг я разглядел, что верхний лист — моя просьба о помиловании!!! Глазам своим не поверил! Взял в руки — точно! К тому же, ещё январское.

— Это ж моё прошение, — произнёс я сдавленным голосом.

Андрей глянул на меня, на лист, помолчал, подпалил растопку и закрыл дверцу.

— Да, земеля, — только и нашёл что сказать он.

— Как же так? — завёлся я. — Прошение давно должно уйти в Верховный Совет, а ты… им печку разжигаешь.

Андрей затянулся посылочным табачком и мне предложил:

— Закуривай, земеля. Охолонь.

— Не хочу, — ответил я, хотя именно в этот миг мне требовалось затянуться да поглубже.

— Понимаешь, земеля, какая канитель получается: жалоб этих, заявлений и прочей писанины, миллионы…

— У меня-то — не писанина, а — о помиловании…

— Если все эти миллионы и миллионы бумаг в Москву отправлять — поездов не хватит.

— Ну допустим. Хотя… Могло бы начальство нам вот так объяснить? А то, как дурак, надеешься…

— Видишь ли, объясни тебе, а ты завтра сбежишь. Или ещё чего в отчаянии отчебучишь. А так — написал, опустил и ждёшь. И всё в ажуре.

— Какой подлый обман!

Земеля мудро безмолвствовал, а я читал старательно выведенные мною строчки. И мне жарко стало от стыда за свою глупость, легковерие и наивность. Что клюнул на байку того болтуна.

— Один зек рассказывал мне, что его товарища, вместе в одной бригаде вкалывали, помиловали. Вот так же прошения писал, и одно дошло. Врёт, наверное?

— Такие слухи, — шёпотом произнес Андрей, — рождаются здесь. И потом распространяются…

И показал пальцем на двери кабинетов.

— Или там.

И ткнул пальцем вверх.

— Только ты об этом, земеля, не будешь, надеюсь, трепаться в сортире.

Я кивнул. Для меня открылась ещё одна истина. Как часто бывает с истинами — горькая. Я машинально пытался засунуть свою челобитную в карман.

— Э, нет, — взял меня за запястье земеля. — Отсюда никаких документов выносить нельзя.

Я открыл заслонку и положил скомканный лист на шипящие полешки. Он сначала почернел снизу, после вспыхнул, раскалился докрасна, посерел, затрепетал лёгкими белёсыми ошмётками и унесся куда-то в тёмное хакасское небо.

Споём, жиган, нам не гулять по бану…

 

Все любят картошку

1952, осень

В это воскресное дождливое утро я намеревался поизучать учебник логики. После завтрака сбегал в каптёрку, отстоял очередь, чтобы получить доступ к своему голубому, как мечта, чемодану с двойным дном, в котором, кроме книги да небольшого запаса мыла и зубного порошка, ничего не имелось. Никто не догадывался, что в тайнике хранятся несколько десятков листов с моими записями.

Вернувшись в барак, я лёг на нарину вагонки, укрылся слегка обрызганным дождём бушлатом и лишь углубился в премудрости построения силлогизма, как раздался пронзительный окрик бригадира Зарембы:

— Эй, крепостные! Вставайте! На барщину собирайтесь! Живо!

В ответ послышалась искуснейшая матерщина в адрес начальства, правительства и всего человечества. Но кое-кто продолжал храпеть — никакой окрик не в силах был поднять этих переутомлённых людей.

Я всё-таки растолкал Сашку Жареного (по имени его называли редко, а по фамилии — никогда), соседа по вагонке, бывшего танкиста-фронтовика с безобразной маской вместо лица и обгоревшими же, без ногтей, кистями рук — память о сорок третьем. Прохоровка под Сталинградом, кошмарное побоище, которое ему и по сей день снилось.

Никому не хотелось выходить из барака под бесконечно моросящий ненавистный дождь. Собственно, дождя не было: с грязного неба оседала холодная, словно из пульверизатора, мельчайшая капель и водяная пыль.

У загона рядом с вахтой уже стоял, переминаясь нетерпеливо, нарядчик в новенькой зековской одежке и донимал Зарембу:

— Где твои разбойники, бригадир? Чего тянетесь?

Здесь же находился нахохлившийся и молчаливый начальник режима. Вот уж кому не позавидуешь — собачья должность. И в зоне торчит едва ли не большую часть суток. Ни за какие тысячи, ни за какие звёзды на погонах не согласился бы на подобную добровольную каторгу — честно!

— Гражданин начальник, имейте совесть — в дождик на работу. В такую погоду хороший хозяин собаку со двора не выгонит…

Начреж и рта не разинул. Закоченел, что ли, в своей, водяными бусинками усеянной шинелишке. А вернее всего, хотел всем своим непоколебимым видом показать, что никакого дождя нет и претензии зеков совершенно безосновательны.

Я так и не понял, почему из бригады в тридцать с лишним рабов нарядчик с молчаливого согласия начрежа выбрал лишь двадцать. Остальные, на радостях, кинулись, разбрызгивая грязь, к бараку, в тёплую кислую духоту, на нары. Я позавидовал им, вспомнив про книгу, от которой пришлось оторваться. И меня продолжал занимать вопрос: почему отобрали именно нас? По какому признаку? Вскоре сообразил: все мы — с первой судимостью. У Саши Жареного ходка тоже первая. За спекуляцию. Мелкую. Статья — не «тяжелая». Но его не взяли. Почему? Может, физиономия не понравилась? Вместо нормального человеческого лица у него — бугристая пластилиновая маска без бровей и ресниц. Над Жареным шутят: встреться он в тёмном переулке — со страху уделаешься. Без напоминания кошелёк отдашь. И в придачу всё с себя скинешь.

Саша к шуткам снисходителен. Да и не дурак он, знает: будешь «заводиться» — со свету издёвками сживут. Коллективно. Дружно. И — безнаказанно. Как всегда. А один блатной, этакий вроде бы демократ и защитник мужиков, подтрунивал над бывшим лейтенантом, командиром танка:

— Ну и харя у тебя, Жареный. Ты свою бабу наверняка заикой заделал? Уж не тебя ли она зачалила? За испуг?

И хохотал от души. Ему, конечно же, наплевать на то, что Саша не покинул горящую машину, что полуживым из неё вытащили и что за тот бой ему в госпитале вручили орден Красной Звезды…

Так вот, Сашу в зоне оставили. А меня, его напарника, вызвали по списку. Может быть, там, куда нас поведут или повезут, просто не нужна бригада полностью? Может быть, может быть… На какой объект нас направляют, нарядчик, прихвостень начальства, разумеется, не скажет. Предполагай что хочешь.

Пока грузовая машина с нарощенными бортами, чтобы зеки не видели, куда их везут, тяжко переваливая с боку на бок, с натугой продвигалась по вязкой дороге, я про себя упражнялся в логике. Силлогизм получился такой: все граждане СССР имеют право на труд и на отдых. Зеки — граждане СССР. Правда, временно лишённые свободы. Следовательно, зеки имеют право на труд. В чём им никогда не отказывают. А право на отдых, один день в неделю, почему-то не соблюдается. Его заменяют правом на труд. Спрашивается: имеют зеки право на отдых? Или только — на труд? И что же это за право, когда одно навязывается насильно, а другого лишают? Хотя формально любой гражданин имеет право на то и другое в равной степени.

Кстати сказать, имеют ли право зеки на отдых, я спросил-таки у начальника режима. Он поинтересовался, прежде чем ответить, моей фамилией, статьей, сроком, а после, записав всё это на бумажку, рубанул:

— Имеют!

Тогда я продолжил рассуждение: если такое право зеки имеют, то почему этим правом им запрещают пользоваться? Ведь это противозаконно.

— Если потребуется, — твёрдо ответил начальник режима, — вы будете работать день и ночь. Ясно? И всё будет по закону. Ясно?

— Ясно, — ответил я.

Больше вопросов начальству, у которого уже и физиономия стала похожа цветом на околыш, у меня не возникло. Вопросы всплывали один за другим самому себе. Их порождал учебник логики для восьмого класса средней школы, до которого я, плутая, на воле, так и не добрался. Пришлось следующие классы школы проходить здесь. И я всё чаще обнаруживал, что очень многие меня окружающие, в том числе начальники с золотыми погонами, тоже до него не добрались — до восьмого класса. По крайней мере — до этого интереснейшего предмета — «Логики». И не имели о ней даже приблизительного представления. Поэтому, наверное, и поступали часто вопреки законам этой прекрасной науки. А за её пропаганду меня даже наказывали: уж слишком дерзкими, а может быть даже противозаконными, казались им мои рассуждения насчёт истины, правды, справедливости, законности, гуманности, произвола и тому подобного. Начальник КВЧ однажды, когда я ему надоел изрядно, посоветовал:

— Рязанов, иди ты со своей логикой, знаешь куда?

После этой беседы я продолжал посещать лишь библиотеку, в которой тлело немало интереснейших книг. К сожалению, немного нашлось в лагере охотников прочесть их. Начальник КВЧ прямо дал мне понять, что простой советский заключённый не должен рассуждать на темы, которые его как бы не касаются или не дозволены ему. Он должен делать то, что ему предписывают правила режима и лозунги, фанерными щитами с которыми была заставлена вся территория жилой зоны. Они вопили и с фронтонов штаба, клуба и мертвецкой.

На фронтоне последней художник Коля Дорожкин (имя, фамилия подлинные), «фашист», пятьдесят восемь — десять, намалевал огромными буквами хорошо читаемый с любой точки территории лагеря: «Только честным трудом обретёшь свободу». Ни для кого из зеков не остался скрытым истинный смысл лозунга. Но начальство почему-то упорно не желало переместить его хотя бы на вахту — всё же ближе к воле. Начальство считало более правильным водрузить сей афоризм на скорбной избушке, никогда, между прочим, не пустовавшей. Над лозунгом потешались все зеки. Это была самая весёлая шутка Коли Дорожкина, ведь никто не сомневался, что именно он «заделал козу» тупарям-начальникам. Но зеки не были правы. Идея прикрепления лозунга на мертвецкой, возможно с лёгкой подачи Коли, принадлежала старшему лейтенанту Свинарёву, исполнявшему обязанности начальника КВЧ. Это он мне внушал, что зек должен думать лишь о том, что предписывают ему правила режима, — и только! И ни о чём больше не помышлять. А где в этих правилах сказано, что зеку разрешается логически мыслить? Нет такого пункта. Уверен, что и в служебных инструкциях, по которым живут и действуют наши опекуны-начальники, тоже подобный пункт отсутствует. В их инструкциях сказано, что они должны охранять нас и перевоспитывать, а в правилах для нас, — что мы обязаны все их требования беспрекословно выполнять. За невыполнение же, за непослушание… Ну и так далее.

Между прочим, логика пришлась против шерсти и блатным, с которыми я по наивности и молодости лет затевал дискуссии о законах мышления, о необходимости правильно, реалистически мыслить. Чтобы понимать всё окружающее нас правдиво.

Логика не нравилась и многим мужикам-работягам, моим собригадникам. И я нажил среди них несколько недоброжелателей только из-за этой прекрасной древней науки. Логика и наша жизнь были явлениями из разных миров, совершенно несовместимых. Антагонистами, противоположностями.

Многие, как это ни странным мне показалось, охотно признавали правильными явные логические ошибки, отталкиваясь от афоризмов типа: «Земля имеет форму чемодана». Или «Все бабы — бляди». Или: «Не украдёшь ты — у тебя украдут». Или: «Работа не волк — в лес не убежит» вместе с «День кантовки — месяц жизни». В понятии зеков работать — вообще не нужно. Труд — вреден человеку. Тому, кто «пашет». И то, что человечество, прекратив трудиться, обречёт себя на верную гибель, их не убеждало; прожить можно распрекрасно и не работая, если умеешь обмануть или украсть.

— Но ведь, — доказывал я, — чтобы что-то украсть, это что-то прежде надо сделать. Тот же хлеб.

Мой противник, блатарь, возразил:

— Хлеб и всё другое пущай делают другие. А у нас есть голова и руки, чтобы украсть. И на наш век всего хватит.

— А после вас?

— А после нас хоть…

— Потоп, — подсказал я.

— Какой потоп? — недоумевал блатарь.

— Так один французский король сказал.

— А ты, фраер, против короля прёшь. Король, видать, был не дурак…

— Вроде тебя, — вмастил я блатарю. — Ему вскоре голову отрубили. По приговору народа.

Такие беседы меня забавляли. И огорчали. Заставляли всё чаще задумываться о вещах серьёзных: о своём месте в жизни, о целях её, об отношении к людям…

…Машина сильно накренилась вправо. К счастью, не в мою сторону. У того, противоположного, борта, прижатые телами товарищей, заскандалили те, кому не повезло. Вохровцы спрыгнули из-за щита, делившего кузов на две части: для пары «чистых» и десяти пар «нечистых». «Чистые» направили — с земли — на «нечистых» оружие и приказали не шевелиться. Иначе — будут стрелять. Но предупреждение не подействовало.

Среди зековского мата послышались и предположения: перевернётся машина вверх колёсами или нет? Последовали и загробные шутки: дескать, ты-то что потеряешь, кроме срока? У тебя четвертак почти не початый. Или думаешь в лагере двадцать пять лет прокантоваться? И так далее.

Не обращая внимания на категорические запреты стрелков, зеки у поднявшегося борта цеплялись за него, чтобы хоть как-то облегчить положение тех, кто оказался внизу. И всё же началась грызня, кто-то кому-то заехал в морду, поднялся хай, и стрелок вынужден был грохнуть из своей пищали-трёхлинейки. Но злобная возня и после этого не прекратилась — ругались шёпотом, обещали друг другу выткнуть глаза и вырвать глотку, а вместо неё вставить хрен, не тот, что, разумеется, растёт на огороде.

Я обратил внимание на то, что наша машина застряла среди чистого поля. Вернее — полей. Рядами к горизонту тянулись кустики пожухлой картофельной ботвы.

Вскоре нам разрешили вылезти из кузова. Далеко маячили фигурки стрелков в конусообразных плащ-палатках.

Какое-то время мы толклись возле завалившейся на бок машины. На ботинки сразу же налипло по полпуда грязи. Кто-то предположил, что сейчас нас заставят вытаскивать на себе огромную и тяжеленную грузовую машину, и её принялись яростно пинать. Нас быстро отогнали в сторону.

Но вот позвал начальник конвоя бригадира: это ещё зачем? Возле начальника конвоя возник какой-то вольняшка, по обличию — местный, хакасс. Возможно, он приехал с вохровцами на второй машине. Вольняшка показывал что-то Зарембе, широко разводя руками. Тот понимающе кивал. После чего они куда-то пошли. Возвратился бригадир нагруженный вёдрами. Мы ещё не догадывались, что же произойдёт дальше. А далее Заремба с грохотом бросил поноску и объявил:

— Пейзане! Сёдня будете гнуть спину на сельских плантациях. Картошку копать, мать её перемать. Рязанов и Худояров — за мной!

Я и целочник Алик поплелись за нашим вождём, еле переставляя ноги в грязевых кандалах.

Мы притащили лопаты, вождь — вёдра. Немного машина не дотянула до места, где валялось это добро.

Так выпало, что и работать мне пришлось с Аликом. Я копал, он выковыривал из мокрых комков жёлтые сочные клубни. Потом мы поменялись, чтобы не обидно было никому. Но много картошки осталось в земле: не наша, пусть лучше пропадёт.

Начальник конвоя, узрев, что мы норовим побыстрее пройти отмеренный нам хакассом участок, призывал нас работать на совесть.

Алик слушал-слушал и не вытерпел:

— Начальник, разве ты не знаешь: где была совесть, там хуй вырос.

Начальник конвоя вскоре убедился в справедливости сказанного Аликом. Не помогли и угрозы наказания, на которые последовали резонные возражения типа: нам всё равно эта картошка не достанется; кто её сажал, тот пусть и собирает, и тому подобное.

Тогда начальник объявил: если мы будем тщательно выбирать клубни из земли, ничего в ней не оставляя, он разрешит каждому взять по несколько картошек. В зону. И что, дескать, он этот вопрос согласовал с агрономом, тем самым хакассом, который нам участок отмерил и удалился к себе в тёплый и сухой дом, к бабе. Алик смело предположил, что этот чурка (все нерусские на лагерной фене — «чурки» и «звери») сейчас уже всосал стакан водки и закусывает жареной картошкой с салом и совхозными свежими огурчиками, хрумает такой-сякой, а у нас кишка кишке протокол составляет, и мокнем мы здесь, увязая в грязи и выколупывая из неё ту самую картошку, которую он, паразит, жрёт. Это было обычное аликовское нытьё. Он всегда на всех был в обиде. Как будто все виноваты в том, что его постигло такое несчастье — тюрьма. Кое-кто, разумеется, виноват, но не весь же мир. И уж точно — не мы.

Посулы начальника, однако, всех взбодрили. Правда, кое-кто основательно сомневался, что он свои обещания выполнит.

— A не ебёшь нам мозги, начальник? — спросил его кто-то из зеков.

— Слово чекиста. Или тебе справку дать?

Упоминание справки вызвало гнев. Честное слово, хотя и «мусорское», всех больше устраивало. Слову верили больше, чем справке с любой печатью («чекухой»).

С этого момента отношение зеков к сбору урожая совершенно изменилось. Многие закопошились живее, послышались грубые шутки на тему номер один — сексуальные. Все, вытирая облюбованные крупные и ровные клубни о ботву или о собственные бушлаты, рассовывали их по карманам. А кое-кто запихивал понадёжнее, поближе к брюху — за пазуху. И разговоры стали веселее.

А мне вспомнился Саша, и я погоревал за него: был бы с нами, больше картошки нам досталось бы. Хотя и того, что я загрузил в карманы, на двоих хватит поесть. Не вдоволь, а так, «червячка заморить».

Мой напарник уже вслух прикидывал, где в зоне можно будет сварить добычу, сегодня же, сразу по возвращении. Бурты клубней стали расти повыше и побыстрее.

Изморось, однако, не прекращалась, бушлаты и телогрейки наши с каждой минутой тяжелели и от впитываемой ими влаги, и от увеличивающейся добычи.

Последние рядки мы одолели с настоящим энтузиазмом, какого я давно не наблюдал в бригаде, а лишь в кинофильмах о бравых колхозниках.

К машине брели еле-еле, мотало нас из стороны в сторону, ведь работали без обеда, да и сил потратили порядочно — выдохлись.

Всеобщее недовольство вызвала лишь накренившаяся машина. Мы сожалели, что не вытолкнули её из колдобины сразу, когда сил ещё чувствовалось достаточно. Но делать нечего: облепили её со всех сторон и под Зарембин пронзительный повтор: «Раз-два, взяли! Кто не взял, тому легко!» на руках вынесли махину на ровное место. Совершенно обессиленные, заползли, подталкивая друг друга и переваливаясь через борта мешками в кузов. Тихо, без разговоров — до того умаялись — терпеливо принялись ожидать снятия конвоя с постов. Алик даже задремал, привалившись к моему плечу. А я размышлял о том, что происходит с нами, и искал логику в происходящем. Начальник конвоя разрешает нам брать, считай, — красть совхозные овощи. Разве он их владелец? Некоторые из нас именно за это и получили сроки наказания. И немалые. По указу от четвёртого шестого сорок седьмого. И оказались здесь, в полном распоряжении этого начальника. Разве то, что является преступлением на воле, таковым здесь уже не признаётся? Закон должен быть для всех и везде в стране одинаков, и действие его должно распространяться на всех — без исключения. И опять нет логики в словах начальника конвоя, нашего властелина, и в наших действиях — тоже. Получается, что я, положив в карман шесть картошин, пусть и с разрешения начальника, украл их у государства. Или не украл? Нет, похитил — точно. Значит, я…

Столкнув Аликову голову с плеча, я вытащил из карманов украденное и опустил клубень за клубнем на дно кузова. Катись они все…

Обратный путь мы проделали без приключений. К вахте подошли, когда начало смеркаться.

Самое неприятное нас ожидало во время шмона. Надзиратели заставляли всех, у кого обнаруживали похищенные клубни (а их не оказалось лишь у бригадира и у меня), отходить в сторону и ссыпать «недозволенные предметы» в кучу.

Поднялся хай. Возражения о том, что это — вознаграждение за наш труд, не принимались надзирателями во внимание.

— Нам начальник разрешил! Не верите — спросите! Вон он стоит… — негодовал Алик, тоже любитель справедливости. — Гражданин начальник конвоя! Скажи своё слово!

Но он словно бы нас не слышал. Тогда Алик зло бросил:

— Имей совесть, начальник… Хотя бы половину нам оставь…

Начальник, стоявший возле шеренги надзирателей, не полез за словом в карман:

— А кто мне сказал: где совесть была, там член вырос?

— Эх, начальник-начальник! Мы-то поверили тебе, лопухи. А твоё слово — говно, а не честное слово.

Начконвоя, услышав такое в свой адрес, взбеленился и распорядился:

— В карцер его! Тебе там быстро целку сломают, Худояров!

Память у начальника — цепкая, натасканная, запомнил не только фамилию Алика, но и его статью. Алик, действительно, как я уже упомянул, был осуждён за изнасилование. Хотя и божился, что ничего такого не было, а всё произошло по согласию. Но, к несчастью, об их любовном приключении узнала её мать, устроила дочке выволочку с тасканием за волосы и проклятиями и настояла, чтобы «потерпевшая» написала заявление в суд. А девка эта, со слов Алика, и до него давала многим парням. Но всё обходилось шито-крыто. А теперь у неё появилась возможность оправдаться и прикрыть свою «нечестность» якобы изнасилованием. Как там у них было на самом деле, кто знает? Может быть, и лукавит Алик, а может, так всё и произошло. Но поддали ему судьи (судебное заседание вела женщина) щедро — пятнадцать лет. Старик-зек Муртазин подшучивал над Аликом: «Один раз сигарга — пятнадцать лет каторга». И щерился беззубым ртом. Ему-то нечего было стесняться своей статьи — убил жену. По пьянке топором зарубил. Чтобы не пилила, что всю зарплату пропивает. А Худоярову судьба такая выпала — терпеть насмешки: позорно сидеть за «целку». Тем более когда её и в помине не было.

И вот начальник конвоя напомнил Алику, кто он есть, и тот сразу сник и, сидя на корточках отдельно от остальных, уже другим тоном, более миролюбивым, произнёс:

— А что я нарушил, гражданин начальник?

Но оскорблённый начальник всё ещё кипел «праведным» гневом и жаждал отмщения.

— Гражданин начальник конвоя, — вступился я. — Не надо его в карцер. Он это от усталости.

— Ты, заключенный Рязанов, тоже туда захотел?

Нет у меня не малейшего желания оказаться в бетонной одиночке. Тем более в мокрой одежде. Поэтому замолчал, лихорадочно соображая: как помочь Алику? Я протолкнулся к Зарембе и попросил его:

— Бригадир, Алика ни за что в кондей пакуют. Потолкуй с начальником конвоя, чего он залупился?

— Трюм ему обеспечен. Видишь, как попка взъелся.

Я видел. И посочувствовал Алику. Сейчас мы приползём в барак, где хоть не так холодно и сыро, как здесь или в карцере, потопаем на пищеблок обедоужинать, а несчастный Алик… Эх, жизнь зекова: тебя дерут, а тебе — некого… Вкалывал-вкалывал, промок до костей, и вот такая благодарность за все муки — карцер. Хорошо, если не отобьют сапогами потроха — за непочтение к начальству. А Заремба просто не захотел лезть на рожон и портить отношения с начальством.

— Ну-ка, иди сюда, защитник, — пригласил меня надзиратель. Он очень удивился, не обнаружив у меня ни единого клубня, и ещё раз обыскал. Даже в промежности пошарил — не затырил ли я туда картошку. И с сожалением сказал:

— Проходи.

Когда обшмонали последнего бригадника, в куче картофеля набралось не менее, на мой взгляд, пяти больших вёдер. И все клубеньки — один к одному, с кулак каждый. Куда, интересно, картофель денут? На общую кухню сдадут или совхозу возвратят?

Несмотря на наказание Худоярова, многие вслух выражали своё возмущение «произволом».

— Чтоб вы, мусора, подавились нашими картошками! — выкрикнул кто-то.

— Это государственное имущество, — изрёк начальник конвоя.

«Государственное»… Так ему и поверили.

Нас запустили в зону, над которой громыхал репродуктор. Лагерная знаменитость — певец и гитарист Гриша Цыган надрывно, почти стонал:

Я оглянулся: Худоярова, понурившегося и пришибленного, надзиратели вели в ШИЗО. Мне стало нестерпимо тоскливо и от песни, и от сознания того, что ничем не могу помочь Алику. Эх-ма…

Саша Жареный встретил меня горячим крепким чаем — позаботился. Помог: мокрый бушлат в сушилку унёс, одним из первых успел и повесил его поближе к трубе, чтобы до утра просох.

Хорошо, что Сашу не дёрнули вместе с нами, отдохнул хоть по-человечески. И ему едва ли удалось бы пронести хоть пару картофелин в зону — никому не пофартило, надзиратели постарались выполнить свои служебные обязанности на «отлично».

— А чего тебя-то отсеяли? — поинтересовался я у Саши. — Везучий ты однако.

— Не дай бог тебе такого везения. На крючке я у опера. Из-за своего длинного языка.

Я скорчил вопросительную гримасу.

— Трёкнул как-то, не подумал, что убежал бы из лагеря, если б такая возможность представилась. Кто-то оперу об этом стукнул. И меня — на кукан, поволокли по кочкам. Я куму тыщу раз повторил: по-дурости ляпнул, куда мне бежать, с моей-то фотокарточкой? Один хрен под прицелом держат. Как бы не укатали на штрафняк. Или в лагерь со строгим режимом. Как склонного к побегу…

Мы погоревали об Алике, прокляли начконвоя, перед отбоем ещё попили горячего чайку — я основательно прогрелся и не заболел.

А через пару дней знакомый расконвойник, которому была поручена уборка казармы в дивизионе, под страшным секретом поведал мне, что в воскресенье вечером вохровцы гужевались: варили и жарили картошку, аж дым коромыслом стоял. И пили, конечно. С устатку. Служба у них и в правду — не позавидуешь, как ни выпить? О пире попок я всё же пересказал — с негодованием — Саше Жареному.

— Все любят картошку, только достаётся она достойнейшим, — изрёк Саша и улыбнулся. Если так можно было назвать ужасную гримасу.

Как в Ростове-на-Дону…

 

В хорошем концлагере

1952, осень

— А вы подумайте, заключённый Рязанов. Хорошо подумайте, — вполне дружелюбно посоветовал следователь. У меня всё ещё никак не получалось думать на фене, до сих пор называл «кума» следователем.

— О чём мне думать, гражданин начальник. Я правду говорю. Что видел своими глазами, то и говорю, — старался я убедить допрашивавшего. Причём произносил слова тихо, чтобы не спровоцировать на грубое обращение. Или хуже того — на побои.

Я взглянул в глаза следователю, но ничего в них не увидел. И опасности — тоже. Не похоже, чтобы он маховики в ход пустил. Подумав так, я перевёл взгляд на руки старшего лейтенанта, лежавшие мирно, на незаконченном протоколе допроса. Обычные руки. Пальцы чистые, ухоженные, с заоваленными розово-белыми ногтями. Спокойные такие, молодые и красивые руки знающего себе цену человека. Наверное, любимца женщин и удачливого службиста. И на свои глянул… Эх, глаза бы не смотрели. Не отмываются от чёрной вонючей «мазуты», креозота, которым мы с Сашей мажем мочальными квачами нижнюю часть брусьев, что в закоп опускают. В запретку. Видать, на многие тыщи километров запретных зон планируют этих столбов наготовить. По указу управления лагерей. Но едва ли те столбы, что Саша обрабатывает, долго простоят. Не то что мои. С детства приучен матерью делать всё добросовестно. Стыдно мне работать плохо. Не научился ещё. За что Саша постоянно надо мной подтрунивает, что, дескать, и кандалы на себя сковал бы — навечно.

— Выйдите, заключённый Рязанов, в коридор и там хорошо обо всём подумайте, — услышал я будничный бесцветный голос следователя и оторвал взгляд от своих рук, исковерканных, искалеченных в работе. Надолго они приняли в себя, каждой порой всосали проклятый креозот. Если суждено мне сгнить в общей яме, то руки, как у фараона, нетленными останутся. На века. Нет, я вовсе не собирался подыхать в этом вонючем концлагере. Наоборот. Но глупо и исключить такую вероятность. Нельзя даже на час, на день вперёд загадывать — такая у зека жизнь. Если можно назвать жизнью это подневольное существование.

— Слушаюсь, гражданин начальник, — машинально ответил я и резко поднялся со стула, хлипкого и ненадёжного.

«Пронесло пока, не отбучкал, — с облегчением подумал я, — чистюля, видать. Из интеллигентов. Не хочет руки марать о зековскую поганую морду. Но не радуйся: одно его слово вертухаям, и они из тебя такое сварганят — сам себя не узнаешь. Как уже было в челябинской тюряге. И долго красной юшкой кашлять будешь… Ну ничего. Держись».

В штабном бараке шапку не наденешь — граждане начальники туда-сюда шастают. Совершенно не замечая зеков. Но попробуй по запарке шапку не сними или не поприветствуй — от первого же попавшегося начальника карцер схлопочешь. За нахлобученную на тыкву гондонку. За «неуважение». Как будто кто-то из зеков их может уважать. Да ненавидят их все люто. Зубами им глотки перетерли б. А если выпали, то гнилыми цинготными дёснами. Редко какой зек на них, как на людей, смотрит. Правда, во мне ещё такой бешеной злобы нет. Не знаю, почему. Хотя немало от них лиха претерпел.

Чего же он от меня хочет? — мороковал я, слоняясь по коридору штабного барака. — Его явно что-то не устраивает в моих показаниях.

— Ты чего здесь, Рязанов, филонишь? Почему не на объекте? — строго спросил меня проходивший мимо пожилой лейтенант с малиновой одутловатой физиономией, начальник по снабженческой части.

— Вызвали, гражданин начальник. На допрос.

— Промотчик? Проигрался? — съехидничал лейтенант.

— И в руки карты не беру.

— А что с ботинками выяснилось? Промот?

— Так ведь я обо всём написал в заявлении. И в объяснительной. От вас ответа жду.

Начальник посмотрел на меня, как на новые ворота.

— Напомни-ка. Вас тут много, всех не упомнишь. Продал обувь? На чай сменял?

— Бугор наш, Толик Барковский, мои ботинки закосил.

— Закосил, говоришь? Разберёмся.

— Разберитесь, гражданин начальник. А то мои совсем износились. А в ведомости — не моя роспись. Не подписывал я её.

— Все вы ничего не подписывали. Ангелы.

— Бригада может подтвердить, гражданин начальник.

— За что под следствие попал? — переменил тему разговора лейтенант. — Тоже чего-то не подписал?

— Свидетелем прохожу, — уклончиво ответил я. Начальник, презрительно поморщившись, подался в свой кабинет, а я с досадой подумал:

«И чего под кожу лезет? Ведь ему на меня наплевать! Весной чуть не ухайдакал под суд. За порчу государственного имущества. Которую приравнял к промоту».

А бушлат свой я прожёг не где-нибудь у костра или по злому умыслу, а когда пожар тушил на бетонно-растворном узле. Мог бы и не соваться в это дело, как другие нормальные зеки. Так нет — полез в самое пекло. Ладно, справку удалось выхлопотать — видели начальники-вольняшки с растворного, как багром доски горящие отдирал. Не получи я той справки — намотали бы лагерную судимость, как пить дать. Как будто мне пятнадцати «родных» годков, народным судом даденных, мало. Долго надо мной потешались остряки-самоучки из нашей и других бригад, как начальство за тушение пожара «отблагодарило». А когда мало-помалу об этом эпизоде забыли, меня вызвали в контору, к этому краснорожему лейтенанту, и он мне объявил, что я могу обменять прогоревший бушлат на новый. И в самом деле, мне выдали новый бушлат. И я его тут же, лишь примерив, сдал. Вместе с горелым. Зима-то прошла. И опять надо мной бригадники посмеивались, спрашивали, не жмёт ли новый бушлат. Так комедийно закончилась история с бушлатом.

Жарко в штабном бараке: четыре печки, и все топятся. Не то что в зековском — на такую же халабуду всего две печи. По одной в секции. Причём на каждую в день выдают по ведру угля-пыленки. И ни полена на растопку. Чем хочешь, бедняга-дневальный, тем и обогревай зековские заиндевелые бока. Сколько раз был свидетелем, когда дневального колотили за то, что в секции холодрыга. Грелись таким образом. Там, где живут бригады, работающие на ДОКе, теплее. Мужики вязанками «макароны» притаскивают. Под бушлаты заныканные. У впереди идущих надзиратели, естественно, дровишки отнимают — не положено! Понятно, им тоже надо свои казармы обогревать. Чем с выпиской да перевозкой канителиться, легче у зеков отнять. Да сами они, господа, к топкам не прикасаются — расконвойники кочегарят, рабы. Они же казармы моют, чистят отхожие места и помойки. Расконвойка считается поощрением. Далеко не всякому доверяют работать без конвоя за зоной, а за какие-то особые заслуги. И по строгому анкетному отбору.

Возвратятся в свой родной лагерь колонны, тогда расконвойники, шестёрки вохровские, прибегут к вахте и дармовые дровишки на себе перетаскают. И для штабного барака дневальный, сколько нужно, через проходную проволокёт. Кладовка у него всегда полна отборного угля и сухой растопки. И вахтёры в обиде не остаются, калят свою буржуйку до горячей сухой духоты. Чтобы попки с вышек, всеми вольными ветрами продуваемые, могли быстро обогреться и в тулупе до пят добрую толику тепла с собой прихватить.

Но кое-что и бригадам достаётся. На растопку. Понимают вохровцы, что не в пользу им всё до щепки у зеков отнимать. Вот и оставляют милостиво: пользуйтесь нашей добротой. Хотя доковское начальство и запрещает расхищать «пиломатериалы». Будто никто не видит, что горы этих «пиломатериалов» сжигаются днём и ночью в огромном котловане, куда их сбрасывают со специально построенной эстакады вагонетками. По ночам зарево полыхает на небе над ДОКом. С Луны видать. Говорят, не один труп сгорел в этом адском котловане — дотла. Те, кто стал жертвами блатарей. По их приговорам, которые обжалованию не подлежат. А те, что в дым превратились, зачисляются в «побегушку» и всесоюзный розыск.

Забавно, что «макароны», отнятые у зеков в доковском отстойнике, так называемом скотнике, после отъёма возвращаются производству. В тот жуткий котлован, что подогревает небо. Порядок есть порядок.

И тем не менее у каждой штабной печи сушатся аккуратно ногой наломанные «макаронины». А вот и сам дневальный, мой земляк. Тоже якобы с Южного Урала. Я его так и зову — Земеля. Личность он весьма загадочная. Особого положения зек. Хозяин штабного барака. Он ежедневно со всем лагерным начальством якшается, один их всех обслуживает. Правда, есть ещё курьер, но то — простая шестёрка. А Земеля — не простая. Он здесь днюет и ночует. Хотя и не полагается зеку в нерабочее время, после отбоя, находиться не на своём отведённом ему месте. У Земели такое место — в бараке обслуги. Но он там почти не появляется. У него все двадцать четыре часа в сутки — рабочее время. Он и кабинеты убирает, моет. Начальство доверяет ему такое, к чему никак не должно и близко подпускать. За что его оно жалует? Дует он им, что ли? Так он нигде не бывает, постоянно здесь торчит. Или просто счастливый жребий именно ему выпал? Ведь должен кто-то и штабной барак обслуживать. Не самим же вертухаям. Тем более — офицерью.

Я этого тихоню ещё в Челябинске, в общей камере городской тюрьмы, приметил. Также блаженненько всем улыбался. Ну мышь и мышь. А сидит за мелочь какую-то. По сроку видно. Как говорится — за испуг воробья. Всего семь лет. Меньше меньшего. Если б на зачёты вкалывал, давно бы уже на воле гулял. Но не хочет на производство идти. На мёрзлую земельку. Или на бревнотаску. В штабе у печки отсиживается. Я уже во втором лагере с ним встречаюсь. Из Краслага его этапировали вместе с обслугой. В отдельном вагоне. Поэтому не получилось у блатных «душевного» разговора с ним. И в прежнем лагере Земеля тоже в такой должности кантовался. Случайное ли совпадение? Кто знает… Но я с Земелей в хороших отношениях, не опасаюсь его. Хотя поговаривают о нём разное. И то, что якобы якшается с самим опером. Если эти слухи подтвердятся, то ждёт Земелю неминуемая петля. В скотском ли этапном вагоне, на пересылке ли. Но начальство не бросает его на этап. Ценит. Хотя и зек поганый. Как и все, остальные. А может, не как все?

Вот он сидит возле печурки, покуривает. Не какую-нибудь плесневелую махру алатырскую, в лагерном ларьке купленную, — «Беломорканал». Потягивает в своё удовольствие и о чём-то приятном думает. Может, о бабе. И никто его не тягает к следователю, к этому чистюле пустоглазому с холёным дамским личиком. С волосиками, на пробор аккуратнейшим образом расчесанными, за ушами и на шее, над белоснежным воротничком, подбритыми. Чего же всё-таки этот интеллигентный офицерик-пунктуалист хочет от меня? Чтобы я под его дудочку запел? И поддакнул бы, как ему надо? И наводящие вопросы его так построены: не шагнул ли кто из строя? Не было ли попытки к побегу? Не было никакой попытки!

Из сорока рабов нашей бригады тридцать — бывшие председатели колхозов. Вот какую бригаду нарядчики-юмористы скомплектовали. Правда, не ахти какая у нас работёнка, трудная, больше — вредная. Башка от этих ядохимикатов к концу смены раскалывается. И тошнит. Аж на ужин нет охоты тащиться. Иные и не ходят. А я не пропускаю. Чтобы не отощать окончательно и не протянуть ноги. Какая-никакая, а горячая пища. Тоже — отрава, но я и к ней привык. И ко многому за два-то года. К чему, по здравому размышлению, человеку привыкнуть невозможно. А я — смирился. Хотя продолжаю себя считать человеком. Человек… Человеками тут лишь хороших начальников зовут. Heозверевших. А последних, как и гомосексуалистов, — пидарами. А человеками лишь немногих, в том числе продажных и — блатных. Те — тоже Люди. Они себя только так и величают. И от других зеков неукоснительно требуют. Блатной, значит — Человек. А мужик, работяга — раб, чёрт безрогий, фраер… Да мало ли ему, обычному тягловому зеку, прозвищ напридумано блатными? Самые необидные — бригадник, мужик, работяга. Сокращённо от «бригадник» — гад, гадёныш. Блатари так и обращаются: «Эй, гады, в стойло!» Или: «Гады из (такой-то) бригады — на развод!» То есть идите и впрягайтесь.

Я себя только в работе и чувствую человеком. Кто же, как не человек, может работу выполнить? Если она, конечно, нескотская, та работа. Да и скотскую, впрочем, тоже.

Этим летом я саман месил голыми ногами. Говорят, эту работу в деревне выполняют быки. Справедлива, значит, лагерная поговорка: один зека заменяет два быка.

— Земеля, привет. Давай-ка закурим.

— А, это ты, Земеля. Подымим.

Он отворил внутреннюю дверцу с рельефной пятиконечной звездой, помешал кочергой нежно-розовые угли на колошниках, защурил глаза от жара, не спеша затянулся и, откусив конец мундштука, передал мне папиросу. Хотя на дворе ещё октябрь, а холодрыга — настоящая зима. Снег ещё не выпал, только крупки намело ветрами, лежит тоненько на чугунной гулкой земле, уже схваченной морозцем, крепкой тоже, как металл. Конечно, она, родимая, не успела глубоко закаменеть. Ребята, что котлованы роют, лишь сверху крушат её клиньями, глубже — земелька родимая — тёплая, кирке и штыковой лопате податливая. Успевай на бровку выкидывать да в тачку да бегом по покатам наверх, к отвалу. Весёлая работа, потливая. И серьёзная. Со смачным матерком. Чтобы спорее шла. Очень даже хорошо и мне знакомая работа. Не понаслышке. Сколько кубиков этой родимой земельки разных твёрдости и вязкости категорий выбрал, срезал, отколупнул, выкинул, перекидал, отколол, поднял — гору громадную. Взобраться на неё — дом родной в Челябинске увидеть можно. Эх, дом…

Ну вот и дососал окурок. А Земеля затылком, что ли, видит:

— Старлей тебя вызывает.

Оглянулся — точно, над дверью матовая лампочка горит. Ё-моё, надо бежать!

Постучал для порядка в дверь костяшкой указательного пальца, заглянул:

— Можно, гражданин начальник?

Будто не слышит старший лейтенант. Не в силах от каких-то бумаг оторваться. Сверхважных. Прилип к ним прямо-таки. И не до меня ему. Зачем же тогда сигнальную лампочку включил?

Стою тихо, в золотые новенькие погоны уставился. Всё на нём — с иголочки, подогнано — тютелька в тютельку. И такой он весь красивый и вылизанный, что смахивает на манекен в витрине универмага Военторга в моём родном Челябинске. Похоже, старший лейтенант утром в баньке побывал. А у меня голова зудится. Эх, сейчас в парную бы, на полог горячий, с веничком…

Стою перед столом, переминаюсь осторожно с ноги на ногу. Опять пятки припекает. Левую — поболее. Что-то, видать, тогда в Челябинской тюрьме надзиратели повредили, когда после суда в рубашку смирительную заталкивали. А после к крюку на потолке подтягивали. И за что спрашивается? За то, что на суде от показаний своих вымученных боксёрами из уголовного розыска отказался. Настолько всем ясно стало, что костоломы большинство своих обвинений нам от фонаря приписали. Даже судья чуть было не вернул состряпанное кое-как дело на переследствие. Этого и ожидали, когда судьи на совещание удалились. Однако главный судья после перерыва очень сердитым вернулся и объявил мой отказ от подписи не заслуживающим внимания. Следователю поверил. И крутанули нам, хоть и не на всю катушку, но прилично. По указу от четвёртого шестого сорок седьмого. Да ещё постановили с троих поровну взыскать по девяносто семь рублей с копейками — за нанесённый государству ущерб. За коробку тех горчайших для нас сладостей. Я в число трёх попал, естественно. Но самое подлое по завершении суда случилось.

И вот болит с тех пор нога. Наишачишься за день, к вечеру ломит нестерпимо в голеностопном суставе и жжёт пятку. И сейчас эта боль грызла левую ступню. А старший лейтенант, он, конечно, о моих болях не догадывается, вовсе обо мне забыл. Меня уже и в сон клонить стало, как вдруг вскочит следователь! Я аж вздрогнул от неожиданности: не припадочный ли? Встречал я таких в тюряге и лагерях. И настоящих, и восьмерил. Которые кусочек мыла под язык подкладывают. Чтобы пена натурально изо рта шла. А старший лейтенант из-за стола вывернулся вмиг, вплотную приблизился ко мне и — сходу:

— Кто из строя выбежал? Фамилии? Клички?

Рехнулся он, что ли? И я растерялся:

— Никто… Я не видел…

— А кто видел? Быстро отвечайте!

— Не знаю… Никто.

— Никто? — переспросил следователь. — Никто не видел, как из строя выбежали заключённые? Все ослепли?

— Не знаю, гражданин начальник, — ответил я и подумал: «Чего я струхнул, глупый? Он меня на понт берёт. Ну и фокусник».

— Не было ничего этого, — уже другим, более твёрдым голосом произнёс я и окончательно пришёл в себя. — Разрешите, я сяду, гражданин начальник. А то нога болит.

Ну циркач! Не дай бог рассмеяться — замордует. Не он, конечно, а вертухаи-палачи.

И я сдержался.

Следователь тоже, видимо, понял, что психическая атака не удалась, сел за стол и мне миролюбиво бросил:

— Садитесь. Рассказывайте, что вам известно по существу дела, — уже совершенно будничным, прежним тоном произнёс он, не глядя на меня.

— Я уже рассказывал…

— Вы обязаны отвечать на вопрос: что вам известно по существу дела?

— Шли мы с работы, — начал я, — строем. Я был в седьмой или восьмой пятёрке. В середине. На подходе к лагерю слева, да, слева, бахнул выстрел. Я посмотрел в ту сторону и увидел того, кто стрелял. Маленький такой… В большом бушлате. Он передёргивал затвор винтовки. Тут же и стон услышал. Рядом. Впереди. Так: «О-о-о-о…» Это дядя Паша Парнов закричал. И упал. Кто-то заорал: «Ложись!» Мы легли. Прямо на дорогу. И так лежали, пока прокурор не приехал. А дядю Пашу и дядю Ваню до этого увезли. В лагерь. В больничку.

— Вы, что, заключённый Рязанов, заключённым Парнову и Фетисову племянником приходитесь? — прервал меня следователь.

Вопрос был задан совершенно серьёзным тоном. Поэтому до меня не сразу дошло, что следователь съязвил и мой рассказ ему совершенно неинтересен.

— Хорошо, гражданин начальник, я их буду по фамилиям называть.

— И не забывайте, что они тоже заключённые, — брезгливо сморщился старший лейтенант.

«Да! Да! Заключенный я! — готов был выкрикнуть я в лицо следователю. — Как вам не совестно меня постоянно унижать? Я и сам не хуже вас знаю, что проклят, что клеймо на мне выжжено: «зека». Что вам ещё от меня надо?»

Но я проглотил, сглотнул свой крик. И сразу осипшим голосом продолжил описание происшествия.

— Из ваших показаний можно сделать лишь один определённый вывод: стрелок рядовой Время (фамилия подлинная) немотивированно применил огнестрельное оружие.

— Да. Это так. И готов подписаться под этим.

— Не забывайте, заключённый Рязанов, за ложные показания вы будете привлечены к уголовной ответственности по соответствующей статье Уголовного Кодекса.

— Я говорю правду, гражданин следователь. И отвечаю за каждое своё слово. Головой.

Старший лейтенант довольно долго всматривался мне в глаза. Но в его взгляде я так и не смог уловить отражения каких-либо чувств, кроме, разве, презрения ко мне. Наверное, я казался ему каким-то червяком, на которого так хочется наступить сапогом. А потом вытереть подошву о траву. Но одновременно я осознал, что опасность расправы мне не грозит. И это немного успокоило. Однако на этом, как я ожидал, допрос не закончился. Разговор о главном ещё предстоял.

— Вам, заключённый Рязанов, должно быть, известно, что вы находитесь в хорошем лагере. Почти образцовом.

Это известие явилось для меня новостью. Хотя что-то подобное я уже слышал от лагерного хмыря по кличке Шкребло, совершенно опустившегося субъекта, с юных лет прозябавшего в тюрьмах, колониях и лагерях.

— В вашем коллективе, — продолжал старший лейтенант, — введены зачёты до двух дней. Нормально функционирует пищеблок и вся служба бытового обслуживания. На руки заключённым выдаётся из заработка до ста рублей. Торгует продуктовый ларёк. КВЧ занимает призовые места на смотрах, приличная библиотека…

«Чего это он, — недоумевал я, — раскукарекался? Если ему настолько нравится наш лагерь, пусть идёт в бригаду к нам. Посмотрим, как он своими холёными пальчиками полторы нормы перевыполнит. Чтобы получить те самые два дня зачётов».

— У нас всё, как в других лагерях, гражданин начальник, — высказал я своё мнение. — Каждый третий из моей бывшей бригады «чистильщиков» — в бараке тэбэцэ лежит. Дожидаются своей очереди… На досрочное освобождение. С биркой на ноге. Чего ж тут хорошего?

Следователь, не глядя мне в глаза, тихо и равнодушно справился:

— Вы так полагаете? Вы, заключённый Рязанов, недовольны тем, что отбываете срок в вашем лагере? Я вас правильно понял?

— Нет, неправильно. Этот лагерь — не мой. А — ваш. Но дело не в этом. У меня язык не поворачивается назвать лагерь хорошим. Любой лагерь. И этот и другой.

Впервые за время общения я увидел в глазах следователя отражение чувств — насмешку. Надо мной.

Следователь заметно оживился, вынул портсигар, штампованный, с рельефным изображением трёх богатырей, нажав картинно на кнопку, вынул душистую сигарету с золотым мундштуком, со щелчком закрыл крышку, прикурил «Тройку» от никелированной зажигалки, так же картинно затянулся и, наморщив лоб, стал быстро писать. Вскоре он протянул мне лист протокола допроса.

Я, перескакивая со строки на строку, но улавливая смысл, прочитал его и потянулся за автоматической чёрной ручкой с иностранной, золотом, надписью фирмы. Но следователь закрыл её ладонью и сказал:

— Нет-нет. Вот этой, пожалуйста.

И обмакнул в чернильницу ручку с пером «86». С детства мне знакомым.

Но я снова перечитал весь текст и попросил следователя дописать фразу, что никто в строю в тот злополучный вечер не разговаривал, не шумел и не выскакивал даже на шаг вправо или влево.

— Вы настаиваете? — вроде бы равнодушно спросил следователь.

— Да, настаиваю.

— Следствие, заключённый Рязанов, располагает показаниями свидетелей, что была совершена попытка побега заключёнными Парновым и Фетисовым. Стрелок военизированной охраны рядовой Время предотвратил преступление, применив оружие. Вынужденно.

— Это не так, гражданин следователь, — заупрямился я, уже не думая о последствиях. Для себя лично.

Старший лейтенант взглянул на меня чуть ли не игриво, будто забавлялся моим просчётом.

«Сейчас затрюмит. Суток на семь. За нетактичное обращение с начальством», — мышью промелькнула трусливая мысль. — Ну и пусть! В трюм так в трюм».

Смерть как не хотелось снова оказаться в бетонном пенале БУРа. Но я упёрся в своё решение, а это значило, что не отступлю, несмотря ни на что. Дядя Паша с дядей Ваней — не виноваты. И я обязан это подтвердить. Вот и всё.

Меня удивило, что следователь охотно дописал то, о чём я заявил. И выглядел вполне довольным. И даже — повеселевшим. К чему бы это? Явно не к добру.

Я подписал протокол допроса, отметив, какой красивый почерк у старшего лейтенанта. Лист был заполнен без единой помарки. Не обнаружилось в тексте и ни одной ошибки. Образец чистописания.

— Разрешите идти? — спросил я и добавил: — Гражданин следователь.

— Идите, заключённый Рязанов, — ответил старший лейтенант — побластилось, что ли, — с сожалением.

— До свидания, гражданин начальник.

Старший лейтенант не ответил. В дверях я обернулся и наткнулся на взгляд, который выражал что-то вроде: эх, дурак ты, дурак, простофиля!

Я с огромным облегчением покинул кабинет, полагая, что на этом всё завершилось. И, несомненно, удачно для меня. И на дядю Ваню с дядей Пашей нахалку не навесят. На душе стало торжественно и чисто. И вспомнилась та чудесная мелодия, что слышал в детстве, проснувшись ранним утром в сарае от солнечного луча. Ну, как её? Пер Гюнт Грига, вот как.

К тому же вот-вот обед начнётся. А после — завалюсь спать. Не часто такой фарт на долю работяги выпадает. Правда, не очень-то приятно под следствие попадать. Хотя бы и в роли свидетеля. Но сам напросился. Ещё тогда, когда после выстрела мы попадали на кочкастую, с гребнями замерзшей грязи, дорогу, я сообразил: это нельзя так оставить. Обнаглеют ещё пуще. Будут потехи ради расстреливать, как зайцев. Вон их как против зеков надрочили — враги! Они с нами как с врагами народа и обращаются. Поэтому и потребовал (вместе с другими) прокурора.

Орала тогда и бесновалась почти вся колонна, а когда приехал на легковушке прокурор и стал записывать в свой блокнот фамилии свидетелей, многие увильнули. Похоже, что кто-то из тех, кто тогда назвал свои фамилии, уже успел переиграть, отречься от прежних своих показаний. Но это дело совести каждого.

Сегодня и до меня очередь дошла. С развода в штабной дёрнули. К этому чистюле. Однако грех мне на него обижаться: пальцем не задел. И даже не орал, не глотничал, не запугивал, не принуждал. Интеллигент!

И только завалился я на свою вагонку, бушлатом укрывшись, как брякнули в кусок рельса, подвешенного к столбу на краю плаца. И дневальный подтвердил моё нехорошее предположение: поверка. Что они, придурки лагерные, опупели совсем? Хотя днём тоже полагается проверить наличие оставшихся в зоне.

Из одного конца плаца нас перегоняли под пересчёт вслух в другой конец. Причём несколько раз. Нарядчики каждого по спине счётными досками хлопали — торопили. Тупари! До десяти считать не научились правильно. В придурню такие и пролезают. Потому что острыми локтями всех раздвигают, а не серым веществом, не шариками. Чем такая гнида, как наш бугор Толик Барковский, взял? Срам вслух сказать чем. До него бугрил что надо мужик: грамотный, в нарядах и нормах, расценках — ёра. С ним бригада никогда на подсосе не сидела. Из спичечного коробка умел слона сотворить. Несколько месяцев подряд мы в рекордистах числились: по полторы нормы и более выдавали на-гора. Было ради чего рогами упираться. Я ведь сам в эту бригаду напросился. Но убрали мужика. И прислали вот этого аферюгу. И уже второй месяц бригада в пролёте. В октябре ещё неизвестно, что будем закрывать. Барковский себя за гениального изобретателя подводных лодок выдаёт, темнила. С первого же взгляда всей бригаде стало яснее ясного, что он за изобретатель, как только развратный рот свой разинул и стал жеманничать и глазки строить. Горбатого к стенке прижимал, будто имеет два высших образования. Через неделю он нам всем показал, какие вузы кончал. Первой заботой нового бугра стало оборудование каптёрки в бараке, личной резиденции.

— Сюда поставим чертёжную доску — ворковал он, скаля фарфоровой белизны зубы. — А здесь — сейф для хранения чертежей.

Но сначала для лжекандидата наук сколотили широкий топчан под полками. Альков занял половину каморки, служившей и складом личного скарба бригадников. И конторку-то сооружать Барковский взялся энергично якобы на благо работяг, — чтобы их вещи были сохранней.

Как только бугор поселился в каптёрке, к нему пожаловал гость, тот самый нарядчик второй колонны, что привёл его к нам. Бугай краснорожий. Этот нарядчик прославился в лагере своими хулиганскими выходками и как донжуан, которого якобы побаивались даже самые развратные «петухи». Такого, по слухам, чудовищного размера он обладал балдой. Ведро, полное воды, на него, надрочив, подвешивал и несколько минут удерживал. На спор. И какая-то, опять-таки по легенде, лагерная жена Ванюшка даже окочурилась, попав на его балду. Промежность порвал вместе с прямой кишкой — с треском. Некоторые «очевидцы» утверждали, что того Ванюшку он насквозь проткнул, как вертелом цыплёнка.

Толик обрадовался приходу гостя, заюлил, завилял хвостом. В санчасть шестёрку барачного послал, и тот ему в бумажке вазелинчику принёс. Тем временем Толик у двух бригадников, приторно улыбаясь, деньжат одолжил, и тот же шестёрка слетал в ларёк за полкило «подушечек» с фруктовой начинкой и буханкой чёрного хлеба. И начался у них пир. Потянуло из каптёрки сладким запахом анаши. Видать, бугор сумел купить у Юсупа пару башей. Перед тем, как закрыться в каморке, он предупредил культорга, манерничая и закатывая глазки:

— Мы с товарищем нарядчиком займёмся важным делом. Нас не надо беспокоить. Ладненько?

Никто не сомневался, каким делом они займутся. Сашка прильнул остатком обгорелого уха к дощатой тонкой стенке и даже выискал щель, через которую и наблюдал за тем, что происходило в каптёрке. Через несколько минут Сашка отпрянул от щели и призывно замахал рукой мне. Но я и не приподнялся с вагонки. Однако несколько любителей острых ощущений окружили Жареного. Сашка опять приложил бесформенное своё ухо, больше похожее на помятый пельмень, к перегородке и начал давиться смехом. Один из тех, кто суетился, оттесняя Сашку от щели, что есть силы грохнул по доскам снятым ботинком, аж стенка закачалась. Все бросились врассыпную по своим местам.

— И охота тебе на эту гадость пялиться? — укоризненно спросил я Сашку.

— У нас тоже педик был, кашевар. Так ты не поверишь, он из ревности одну пэпэжэ пристрелил. Судили его. В штрафбат. А замполита, хахаля его, отозвали куда-то в штаб. Вот такая трагедия, — вспомнил Сашка.

— Да хрен на них, на педиков. Давай спать. Завтра ишачить весь день — бруски креозотить.

Но Сашка не унимался.

— Интересно, как так получается, что натурально — мужик, а ведёт себя как баба?

Я не ответил, и Сашка остался один на один со своим недоумением.

Противен мне стал до тошноты новый бугор после той случки — глаза бы на него не глядели. А он мылится, скалится, в зрачки всем заглядывает. Вот и ко мне, вихляя тощим задом, подошёл:

— Я вас, Юрий, с Сашей напарником оставлю. Вы, я вижу, сработались, дружите. Дружите, да? Я уж не буду вас разлучать. У вас щепотка чаю не найдётся? Желательно — индийского.

Благодетель! Ничего я ему не дал. Ни чаинки. И сказал, что мне всё равно, с кем работать. Нехорошо на меня Толик посмотрел своими рачьими чёрными глазищами. А голосок — елейный, ласковый, убаюкивающий. Так этому Толику Барковскому в морду и плюнул бы. И хотя нельзя с бригадиром ссориться, как против ветра отливать, пришлось-таки с Толиком испортить отношения. Он в разговор влез и принялся всякую муру плести. Что он-де институт закончил, кандидатскую ещё студентом защитил и преподавал в том же вузе — с блеском. Правда, не назвал, в каком институте он блистал. А завершил свою «исповедь», вздохнув театрально-печально:

— По призванию я — педагог.

Я возьми и ляпни:

— То, что ты «педа», — безусловно. А «гог» — ни в коем случае. «Педа», но не «гог».

Мужики поняли намёк, заулыбались. И с Толиковой физиономии слащавая улыбка не сползла. Позыркал бугор по лицам бригадников и, хихикая, сказал:

— Ценю каламбуры, Рязанов. Сам изящной словесности не чураюсь. Это вы что за произведение читаете?

— Букварь, — сдерзил я. — Который и тебе следовало бы изучить. Чтобы не вешать нам на уши лапшу. Из своей диссертации.

А читал я «Логику». Я и в самом деле был уверен, что Толик об этой науке не слыхивал.

Вскоре обнаружилась моя поддельная подпись в ведомости. И это ещё больше обострило наши отношения с бригадиром. Я надеялся, что правда восторжествует. На что рассчитывал Барковский — не знаю. Но он оставил меня с Сашей на пропитке столбов креозотом, хотя обещал перевести на штабелёвку.

— Давай его в котле с мазутой искупаем, — предложил отчаянный Сашка. Но я убедил напарника не делать этого. Пусть с мошенником разберутся по закону. Он ведь не только за меня в ведомости расписался, но и за других. Да что-то не торопится начальство разобраться по справедливости. И по закону. Так и шлёпаю в ботинках, скреплённых мною медной проволокой. Чтобы пальцы не высовывались. Вот и сейчас топчусь в них на плацу. Под порывами ледяного ветра. И когда только эта проклятая поверка закончится!

Плац — огромный. Посреди лагеря. Справа и слева — бараки. Позади — большое, из щитов же, типовое здание КВЧ и блока питания с гигантским портретом Сталина на фасаде. А впереди — штабной барак, вахта и морг. Весьма вместительный. С запасом делали. С лозунгом на фронтоне, написанным лагерным художником Колей Дорожкиным, «фашистом». За анекдот о курительной трубке товарища Сталина червонец схлопотал по пятьдесят восьмой, пункт десять. Короче: «за язык». Я, честно признаться, наслушавшись горячих речей и героических воспоминаний Леонида Романовича Рубана, прозванного Комиссаром, Колю за такой анекдот о великом вожде не оправдывал и не одобрял: нашёл о ком анекдоты рассказывать! И прямо в глаза ему об этом заявил. Коля же собственноручно и присобачил лозунг на морг. Да так, что из любого угла зоны отлично читается: «Только честным трудом обретёшь свободу!» Хохмач! Придумал же, куда пришпандорить? Все зеки читают и смеются! А лагерное начальство довольно. Сам опер похвалил Колю за этот лозунг. Хотя содержание его — трафарет.

Подобных агиток и высказываний величайшего из вождей мирового пролетариата Дорожкин наклепал и понавешал на всех бараках и юртах в «старой», поменьше, зоне. Даже на многочисленных сортирах, в которых одновременно можно усадить всё население лагеря, и на них красуются плакаты и транспаранты. О чистоте как о залоге здоровья. О повышении производительности труда. О добросовестном выполнении каждым зеком своего долга. Я подозреваю, не сотворил ли Коля эту великую хохму под впечатлением романа о бравом солдате Швейке. Кстати сказать, этот роман имеется в лагерной библиотеке. И я иногда его перечитываю.

Куда ни пойди, в любой конец зоны — везде перед тобой торчат лозунги и призывы. Поучающие, просвещающие, наставляющие, обязывающие и прочие. Так что с наглядной агитацией в нашем, если верить следователю, хорошем лагере — полный ажур. Благодаря стараниям «фашиста» Дорожкина. Недаром Коля свою пайку жуёт, ох недаром. Правда, для многочисленной алчной и корыстной лагерной придурни он и другую продукцию выдаёт в обилии: «ковры», то бишь списанные затруханные простыни с лагерными треугольными штампами и написанными поверх них лебедями, задастыми и грудастыми красотками-русалками и прочие шедевры, отвечающие личным вкусам начальства и окололагерного населения, обитателей таких же бараков, только за пределами колючей проволоки. Немало копий с огоньковских репродукций «Трёх богатырей», «Алёнушки» и прочих всем известных шедевров, намалёванных резвой кистью Коли и его помощников, переправляется за запретку, не зацепившись, — на местную городскую барахолку. И не весь барыш оседает в бездонных карманах тех, кто кормится и процветает возле заключённых, кое-что перепадает Коле и его коллегам. Таким же зекам, как и он. Жить-то — надо!

А Коля не только хорошо, по лагерным меркам, живёт, но и другим даёт. Он и мне благоволит и помогает. А я — ему. Простыни грунтую, орнамент по трафарету накладываю.

Двери Колиной мастерской всегда и для всех широко открыты. Поэтому у него постоянно множество всякого народу ошивается. Особенно начальства и блатных — те и другие из него мзду тянут. И даже бабёнки из бухгалтерии к нему захаживают. Под охраной надзирателей, разумеется. Чтобы не распечатали их. И не развели пожиже. И у всех к Коле дела есть. А я сегодня попробую «Алёнушку» домалевать. Нравится мне эта васнецовская картина.

К исходу второго часа поверку всё-таки завершили. Грамотеи! Надзиратели разрешают разойтись. Я вовсе задубел. И захромал в КВЧ. За кулисы. Там, в небольшой комнатушке, и размещалась мастерская Дорожкина. Художник, как всегда, работал. Он, если и беседует с кем, кисть либо карандаш из руки не выпускает. Сейчас Дорожкин сухой кистью портрет генералиссимуса в полный рост кропает. Срочный заказ из управления — близится праздник Великого Октября, тридцать пятая годовщина. Колин портрет великого вождя на демонстрации понесут, в колонне, под крики «ура!». Ответственный заказ! И опасный. Не дай бог, какие-то отклонения обнаружатся — уголовное дело! Поэтому возле зека-«фашиста» неотступно рядом толчётся новый начальник КВЧ майор Шаецкий, он же секретарь партийной организации. Оно и понятно: с кого первый спрос? Коле — что? Он — враг народа. Только и мечтает, как бы провернуть какую-нибудь антисоветскую акцию. Диверсию. Хотя бы — идеологическую. За ним строгий и бдительный догляд необходим. И если он, Шаецкий, проморгает какой-нибудь Колин подвох, тут и погоны золотые с крупными звёздами незнамо куда полетят. И вполне вероятно, что свою добротную комсоставскую шинель гражданин майор сменит спешно на серый бушлат. Вот почему начальник КВЧ столь внимателен — каждое движение кисти, как гипнотизёр, взглядом направляет в нужное место. Будешь гипнотизёром, если на воле жить хочешь.

Насколько мне известно, майор даже плакат толком написать не способен, а профессионального художника буквально учит, как ему портрет вождя сотворить. Коля терпит. Да и куда ему деться?

— А, Рембрандт пришёл. Здорово живёшь? — поприветствовал меня художник. — А ты чего не на стройке куманизма?

— Дорожкин, — прервал его начальник. — Мне в управление пора. Прекращаем работу.

— С удовольствием, гражданин начальник. Правда, на меня только что вдохновение накатило. Снизошло. Но придётся, как сказал поэт, наступить на горло собственной песне.

— И чтобы без меня ни единого штриха.

— Куда мне без вашего указующего и руководящего перста? Сие невозможно. Не будь вас, кто нас, неразумных, направит? Советское изобразительное искусство выродилось бы. И вообще перестало бы существовать.

— Или все портретируемые получили бы трубки в зубы, — съязвил в отместку начальник.

— Но пока лишь творец трубки получил в зубы, — парировал Дорожкин.

— Я через пару часов вернусь. Ни одного штриха!

— Не забудьте, — начал было Коля, но майор, уже в шинели, его перебил:

— Не забуду.

Начальник поспешно удалился, и Коля, всегда такой подчёркнуто-бодрый и независимо-весёлый, вдруг сразу сник, опустившись на стул.

— Как мне вся эта мышиная возня осточертела! Никакого просвета… Повеситься, что ли, Рязанов?

Мне показалось, что встать он себя заставил большим усилием воли.

— Но перед этим, — он нажал на слово «этим», — изловчиться бы и ко всем портретам фараона пририсовать трубки. А из них дым валит. Как из печей крематориев.

Неспроста о трубке намекнул бдительный начальник КВЧ. Разумеется, кому, как не ему, знать, за что клеймён его раб. Жизнь Дорожкина складывалась обычно до дня крушения. С детства любил рисовать. До войны окончил художественную школу. Так уж получилось, что в армии тоже был художником. Демобилизовавшись, молодой и неженатый, поступил в вуз, но не завершил образования. Нужда заставила наняться в городскую мастерскую худфонда копиистом. Его ироничный ум не мог не привести к катастрофе. А любовь к анекдотам определила будущую статью уголовного кодекса. Коля созорничал, пририсовав к парадному портрету величайшего вождя всех времён и народов, изображённого при всех регалиях, курительную трубку. Этой деталью, как позднее установило следствие, «антисоветски настроенный» Дорожкин пытался окарикатурить великий образ гениального продолжателя дела Маркса-Энгельса-Ленина.

Накануне художники мастерской устроили небольшую пирушку. На ней Коля и рассказал анекдот о потерянной трубке вождя. Виновных, как известно, тут же нашёл Лавруша, причём в хищении якобы признались многие, даже те, кого не было в то время на приёме у Сталина, а ещё несколько партийных лидеров готовы были признаться в «коллективном заговоре с целью похищения её» даже после того, как Сталин обнаружил у себя злополучную трубку в кармане.

Коля в тот вечер дольше всех оставался в цехе. А утром следующего дня изумлённый коллега, глянув на незавершённое полотно, воскликнул.

— А трубка-то откуда появилась?

— А она и не терялась, — серьёзно ответил Коля словами из анекдота. — Она у него всегда в зубах была.

Вот какой анекдот рассказал и проиллюстрировал он о сталинской трубке.

В тот вечер Коля так и не добрался до дома. Его вежливо, но настойчиво пригласили в тормознувший рядом с тротуаром ЗИМ. Художник не упирался. И не запирался. И это немного облегчило его дальнейшую участь. Колю не только не истязали — даже не били. Просто припаяли «червонец». Исправительно-трудовых. Чистый. Даже по рогам не дали — поражения в правах. И вот он «исправляется». Уже третий год. Мне до сих пор казалось, что Коля совершенно не поддаётся тюремно-лагерному прессу, превращающему многих и многих в животных. В ничто. Мне нравилось, что он никогда не унывает. Но, оказывается, и на него хандра порой наваливается. И безысходность. Хотя не Дорожкину на судьбу обижаться. Кому ещё так вольготно и сытно в лагере живётся? Если уж ему не климатит, то, что остальным остаётся бормотать? А я лишь в мастерской да за чтением книг забываю напрочь, где нахожусь. Никакого концлагеря. Никакой каторги. Приятная иллюзия. Думаю, и художник испытывает то же во время работы. Но, оказывается, и Коле бывает невмоготу. Может, дома что случилось? Но об этом спросить я не решаюсь. К тому же, в отличие от многих, Коля никогда и ничего о своей семье не рассказывает. Это его право. Я тоже ни в каких откровенных излияниях ни разу не заикнулся о Миле. Она у меня там — в памяти. В сердце. И чаще представляется мне в утреннем летнем свете солнца. Я даже мысленно не обнимаю и не целую её. Она хоть мне и светит и душу греет, но я убеждён, что мы никогда не будем вместе. Между нами — непреодолимое. Моё ничтожество. Моя судимость. Тюрьма. Что — дальше? Никто не знает. И чтобы не отчаиваться…

Занятый мыслями о Миле, о доме, о раненом братишке, я взял осколок стекла, выдавил на него из тюбиков странцианку, берлинскую лазурь, английскую красную, белила… Баночку с олифой поближе поставил. Полотно, натянутое на подрамник, лицевой стороной повернул. Вглядываюсь в своё творение… Ну и ну!

«Зря краску перевожу», — подумалось. Но работу продолжил. А сам с Колей разговор затеял. Про следователя-чистюлю. Показал, как он во время письма мизинец в сторону оттопыривает. Странная манера. Похвалил его, что ни разу не ударил. Не зверюга. Как многие.

— Не говори «гоп», Рембрандт, — задумчиво произнёс Коля. А сам мазок за мазком — в глаза, на скулу, на нос… Посуровел Иосиф Виссарионович. Гневная складка меж бровей пролегла. Чудеса! Благостность вся на репродукции осталась. Представляю, о чём скажет майор, вернувшись с партсобрания. И Коля спохватился, кисть на табуретку бросил. И глаза от грозного лика отвёл. А потом к стене полотно повернул. Ткань новенькая, свежая, белая. Без клейма «ИТЛ №…».

А Коля за другой холст взялся. В правом верхнем углу фотокарточка пришпилена. Старая, треснувшая по диагонали. С неё напряженно смотрит немолодая женщина. Трудно определить, что она за человек: добрый, злой ли, умный или нет… А под рукой Коли изображённый на пожелтевшей фотографии человек ожил. Восстал из небытия. Мне почему-то подумалось, что этой женщины уже нет в живых.

— Кто это? — спросил я.

— Мадам Шаецкая.

— С характером, видать, женщина.

— Была.

— Померла? Я так и подумал.

— Убита. О Бабьем Яре слышал?

— А то как же. Читал. В газетах. И вообще.

Коля не отзывается.

— Я в Красноярске на пересылке в соседней зоне этих гадов видел, бандеровцев, которые наших расстреливали. Полицаи и власовцы. Посмотришь — люди как люди. А ведь зверьё… Хуже зверей. Хуже вертухаев.

Коля продолжал отмалчиваться.

— Четвертаки им понавешали. На какие-то шахты повезли. Где, говорят, и года не протянешь. Особой вредности шахты. Люди в них сразу лысеют. Все зубы выпадают. И тело начинает гнить. На живом отмирает.

— Чифирку глотнёшь? — перебил меня Коля.

— Не употребляю. Мутит с него.

— А я глотну. Муторно что-то.

— Сердце испортишь крепким-то чаем.

— Никакого сердца уже не осталось. Вообще — ничего. Пусто… И впереди — тьма.

— Ну зачем ты так? Не четвертак же у тебя непочатый. Оттянешь свой червонец. Ты же не старый.

— Старый я, Юра. Древний. Только прошлыми веками и живу: античная Греция, Рим, Византия. Их давно нет. А то, что нас окружает, — чудовищный обман зрения. Мираж. Кошмарный сон. От которого пробудить может только она.

— Кто — она?

Обожает Дорожкин загадками изъясняться.

— Избавительница.

— Старушка?

— Можно и так её назвать.

Головастый Коля мужик.

— Прошу тебя, не надо об этом думать.

— Не бойся, Юра. Сам в петлю не полезу. Мне своими глазами хочется увидеть, как трубка вывалится.

— Ты что — чокнулся? Ведь услышать могут.

На меня подобные высказывания о Сталине действовали всегда удручающе. Я не мог поверить в то, что ему пытались приписать. Правильно, по-моему, говорили те, кто утверждал, что он ничего не знает о том страшном, что творят кое-где замаскировавшиеся под советских людей враги народа и американские шпионы. Я продолжал верить в этого Великого Человека, подарившего нам счастье жить в стране Советов. Надо быть слепым, чтобы не видеть грандиознейших преобразований Родины. А ведь всё это воплощается под его мудрым руководством. Поначалу хула и оскорбления в адрес вождя причиняли мне страдание. Спорить с оголтелыми антисоветчиками было совершенно бесполезно. Хулители вождя казались мне сумасшедшими, свихнувшимися от ненависти ко всем и вся. Чтобы не вызвать на себя сокрушающую злобу, я, наученный горьким опытом, обычно молчал. Оставаясь при своём мнении. И твёрдом убеждении: Сталин — наш родной отец и мудрый учитель всех советских людей. Он ведёт нас к уже близкой победе коммунизма. В достижение этой цели я не переставал верить никогда. Как и в абсолютную справедливость и непогрешимость любимого вождя. На сей раз, оставшись наедине с Дорожкиным, не спустил ему, не смолчал:

— Коля, ты заблуждаешься. Ну причём тут Иосиф Виссарионович?

Художник с иронией и страданием разглядывал меня.

— Не может же он знать о каждом поступке каждого человека. Нас сто восемьдесят миллионов!

— И сорок из них в тюрьмах, лагерях и ссылках… Вся страна опутана колючей проволокой. Ты в какой тюрьме сидел?

— В челябинской. По улице Сталина, пятьдесят три.

— Вот именно. Тюрьма-то ещё царских времен?

— Советская власть тюрем не строит.

— Просторно было в камерах?

— Тесно. Но причём здесь Сталин?

— Ты слышал, как его зовут? Хозяин. Всего и всех.

— Это его блатяги обзывают. И попугаи.

— Если б только блатяги и, как ты изволил выразиться, попугаи. Он, действительно, «хозяин земли русской». Как написал в одной из анкет император Николай Второй. Сталин — диктатор. Ты понимаешь это?

— Нет, не понимаю. Диктатор — Гитлер. Это я понимаю. А Сталин народом избран.

— Каким народом, Юра? — художник стал распаляться. — Этим, в серых бушлатах? Или тем, что с голоду в колхозах подыхает? Или тем, что на заводах к станкам прикован? Никакого народа нет. Есть стадо обманутых и запуганных до смертельного поноса людишек, превращённых в рабочий скот. И есть армия надзирающих за этим благостно орущим сумасшедшим стадом. В надзираемых и надзирающих, вот в кого превратил Сталин народ. А себя окружил камарильей блюдолизов и палачей. Есть только обманывающие и обманутые. Тех, кто обману не поддаётся, уничтожают. Палачи. По указке тирана. Есть угнетаемые и угнетатели. И наш гнёт ещё более чудовищен, чем при царизме. Это очевидно, Рязанов. Неужели ты ничего этого не видишь?

Дорожкин разволновался, заходил по мастерской. Я тоже взбудоражился и ни за что не хотел признать ни единого из высказанных художником соображений.

— Коля, ты не прав, — только и нашёл что возразить я. — Нельзя вот так взять и всё… отрицать.

— Почему «нельзя»? Почему «не прав»? Ни разу не задумывался, с какой целью тебе всю жизнь, с пелёнок, вдалбливают слово «нельзя»? И самое трагичное, что ты в это «нельзя» поверил. Поверил?

Я не нашёл, что ответить, промолчал.

— Вспомни, что тебе в школе вбивали: повторяй и не рассуждай. Так?

— Ну так, — неохотно согласился я.

— А если ты пытался о чём-то рассуждать самостоятельно и высказывал иную точку зрения, нежели учитель, что за это тебе следовало?

— У нас в пятом классе была хорошая учителка, по географии, Нина Ивановна, она ещё до революции гимназию закончила…

— Я тебя в целом о школе спрашиваю, а не об отдельной учительнице.

— Ну, в общем, конечно… Случалось и такое. Одна завуч, Александрушка…

— Вот видишь. Нас, русских людей, вроде бы завоевавших себе свободу, превратили и продолжают превращать в говорящих, вернее повторяющих чужие мысли и слова, кукол, болванчиков.

— А если эти мысли и слова — и мои тоже? Ведь можно думать одинаково. Об одном и том же.

— Каждый человек, Юра, есть индивидуум. Отличный от любого другого. И поэтому мыслит и выражает свои мысли по-своему. Даже окружающий мир видит, ощущает и отражает по-своему. И реагирует на то, что его раздражает, — тоже. Согласно личным особенностям. Можно соглашаться или не соглашаться с чужими мыслями, но думать точно так — невозможно. А власть тирании стремится превратить личность в нерассуждающее существо, в слепого исполнителя, послушного чужой воле. Чтобы оскотинить и удержать в ярме. Чтобы править. Управлять.

В Колиных, воспалённых бессонницами светлых глазах цвета осеннего выцветшего неба — предельное измождение и усталость. Не физическая, а внутренняя. Душевная. И я ему в тягость.

— Ну ладно. Пойду, — сказал я. — А ты отдохни. Пока никого нет.

— Не уходи, — попросил Коля.

Мне подумалось, и эта мысль резанула сознание, что после моего ухода он может покончить с собой. И это меня испугало.

— Лады, — согласился я.

И тут вернулся Шаецкий. И несколько зеков завалились. Я не захотел видеть продолжение работы Дорожкина с Шаецким над праздничным портретом вождя, собрался и потопал в барак, объяснять бригаде, о чём «ворковал» со следователем. То есть «кумом».

Следующим днём я очутился в штрафном лагере.

Я сижу за решёткой…

 

«Стакан»

1952, ноябрь

Мне слышно было, как конвойный начальник убеждал дежурного по БУРу, ссылаясь на договорённость с каким-то Шиловым. Речь шла обо мне. Хотя я сидел в решётчатой клетке-приёмнике, запертой, а начальники беседовали в маленькой комнате напротив и нас разделяли несколько шагов, двери за собой конвойный прикрыл неплотно, и я разбирал почти все слова: решалась моя участь.

— Не примет Шилов, постановление не оформлено, — недовольно возражал надзиратель.

— Телефонировали из штаба в базовый, — доказывал начальник конвоя. — Обещали срочно выслать.

— Пришлют, и сдавайте его в зону, — упрямился дежурный по БУРу. — А я такие вопросы не решаю. Согласовывайте со старшим лейтенантом.

Начальник конвоя принялся остервенело крутить ручку внутреннего телефона. Аппарат дребезжал, начальник конвоя матерился.

— Пусть сюда, только не на мороз, — подумал я, и меня зябко передёрнуло от недавних воспоминаний.

Для меня этот этап явился полной неожиданностью: оставили с утреннего развода. Бригада ушла на объект, а я застрял в проволочном загоне, прозванном зеками скотником. Судя по тем, кого задержали вместе со мной, ничего хорошего не следовало ожидать. К тому же меня и ещё некоторых сводили в каптёрку за личными вещами. А это могло означать лишь одно: этап. На зиму-то глядя.

Когда мы мёрзли в скотнике, мимо проходил дневальный штабного барака земляк Андрей. Он узнал меня, поздоровался кивком, подивился гримасой удивления, посетовал, что я попал в столь тёплую компашку, а я спросил взглядом, не знает ли он, куда нас «дёрнули». Хитромудрый, тёртый зек ответил мне вопросом:

— Ты «Алёнушку» закончил? Что на камушке сидит, — он интонационно выделил слово «камушке». — А то вчера Коля Дорожкин интересовался.

— Отойдите, не положено переговариваться, — отогнал дневального охранявший нас надзиратель.

Только круглый дурак не понял бы, куда нас этапируют. И когда Иван Васильевич Митрохин (имя, отчество и фамилия подлинные), такой же работяга, как я, и непонятно за что оказавшийся в этапе вместе с самой отчаянной лагерной шантрапой и всякими скользкими паразитами из приблатнённых, спросил меня, не знаю ли, куда мы загремим, я ответил:

— Вроде бы на «Камушек».

— Не параша? — уточнил бывший председатель колхоза, а ныне зек по указу от четвёртого шестого сорок седьмого, надоевший начальству своими бесконечными въедливыми вопросами и к тому же свидетель недавнего происшествия — выстрела вохровца Время в строй.

— Похоже, нет. Верный человек намекнул.

— Кто? — задал некорректный вопрос бывший член бюро райкома и офицер-победитель, кавалер многих орденов и медалей.

Я поосторожничал открывать, от кого узнал адрес этапа.

Подъехала грузовая машина с наращёнными бортами. Началась толкотня, меня оттеснили к левому борту, к краю. Растерялся малость, и более шустрые втёрлись в серёдку, где потеплее. А Иван Васильевич в последний момент боком протиснулся и по команде «садись!» плюхнулся рядом со мной.

Унылые, занесённые редкой крупкой плоские пейзажи с хакасскими кольцеобразными, обставленными серыми камнями могильниками, наверное очень древними, нагоняли тоску. Холодный ветер уныло и назойливо свистел в ушах. Больно трясло на ухабах. Настроение быстро испортилось окончательно — угнетала неизвестность и предчувствие неминуемой беды. Я прижался поближе к Ивану Васильевичу, но бок пронизывал холод.

Невероятное началось со мной сразу по прибытии на камкарьер, известный, причём печально известный окрест, штрафной лагерь. Им пугало лагерное начальство, его страшились многие зеки.

Первая обидная мысль занозой застряла в мозгу: за что? Что я такое нарушил? Никаких проступков за мной не числилось, на карандаш начальству не попадал, вкалывал, как ненормальный, и вот, пожалуйста, — результат. Как всегда. Но спрашивать об этом и тем более «качать права» не с кого. Ясное дело: попал в очередную предпраздничную чистку, когда «отрицаловку», всех осточертевших начальству нарушителей режима, а также зеков с «тяжёлыми» статьями отправляли на штрафняки. Для профилактики. Чтобы каких-нибудь «фокусов» не выкинули. Тем более что близилась годовщина великого праздника. Но причём тут мы, работяги? По моим прикидкам, таких как я, в этапе набралось человек пять-шесть — каждый пятый. Непонятно… Уж нежелательные ли они все свидетели выстрела?

Во время процедуры приёма нашего этапа местный начальник приказал мне отойти в сторону, а стрелок истерически выкрикнул, чтобы я сел на корточки. Это обособление и вовсе повергло меня в недоумение. Всех «запустили» в лагерь, а я остался «загорать» в предзоннике, обычно именовавшемся отстойником. Не очень уютно я себя чувствовал, когда со всех сторон на тебя направлены дула автоматов. Чтобы хоть немного согреться, я ёрзал вправо-влево на своём смешном полупустом чемодане, очень добросовестно сделанном зеком из братской Западной Украины Колей Нечипоруком. Мы с ним подружились в лагере под Красноярском. С подарком друга я не расставался, хранил в нём письма матери, учебник логики для восьмого класса, запасные портянки, мыло, зубную щётку и порошок. И даже кое-что из съестных продуктов. Но главным в чемодане был его секрет. И мой. От всех. Лишь Коля Ничипорук, добрейший и честнейший человек, получивший невероятно маленький срок в три или четыре года за отказ взять в руки оружие — он был баптистом, — только он знал о том секрете.

На чемодане сидеть было удобнее, чем на корточках, но вохровцам моя егозливость показалась подозрительной, и они нервничали. Наконец, меня повели, но не в жилую зону, а за высокий тыновый забор с колючей проволокой наверху, отгородивший в углу ещё одну зону, поменьше. В ней находилось приземистое здание, сложенное из синевато-зеленоватого плитняка. Остальные строения в большей части зоны, как я заметил, даже вахта, возведены из того же материала.

Невысокий БУР оказался двухэтажным. Верх занимали служебные помещения и большая общая камера, а в подвале — ШИЗО, причём необычный. По крайней мере, мне в подобных не приходилось бывать. В надзирательской, на верхнем этаже, я и услышал разговор, с которого начал рассказ. Самым досадным в положении, в каком я оказался, была неопределённость. Она держала меня в состоянии напряжённого ожидания чего-то, разумеется, неприятного.

Правда, когда я сообразил, что один лагерь не принимает, а другой не желает моего возвращения, мелькнула озорная мысль предложить надзирателям и конвою отпустить меня на волю. Но я хорошо знал, чем может обернуться подобная шутка, и промолчал.

После того, как удалось начальнику конвоя дозвониться до Шилова, от которого, вероятно, и зависело моё ближайшее будущее, а старший из надзирателей получил соответствующее распоряжение, мне подумалось: вот всё и определилось. Но нет. Шилову, о существовании которого ещё четыре часа назад я и не подозревал, надзиратель задал основной вопрос: куда меня девать? Тот, видимо, распорядился, но дежурный возразил: меня нельзя водворить ни в БУР, ни в ШИЗО — на меня вообще нет необходимого документа. По-видимому, впопыхах кто-то внёс мою фамилию в крамольный список, а форменное постановление: за что и на какой срок — отсутствовало.

И вот двое надзирателей подошли к клетке, в которой я сидел, и принялись рассматривать меня. С интересом. Как дети в зоопарке. Приказали раздеться и оглядели всё тело — искали татуировки. Но я не имел ни одной. Это их несколько озадачило. Не устроили и мои ответы о количестве судимостей (первая), о нарушениях лагерного режима, о моей принадлежности к блатным или другой «масти» (группировке). Изучили мои ладони — не прикидываюсь ли работягой. Однако многочисленные мозоли разочаровали их ещё больше. И тогда один спросил другого:

— Куда?

Тот, поразмышляв или колеблясь, произнёс:

— В стакан.

Второй утвердительно промолчал, отомкнул дверь клетки и приказал:

— Выходи.

Я выбрался из неё, держа руки за спиной.

Надзиратели переписали вещи, надетые на мне, и полюбопытствовали, что в чемодане.

Я перечислил содержимое, но слукавил. Дело в том, что между настоящим и фальшивым дном хранились мои заметки — материалы для будущей, этой, книги.

Тот, кто задавал вопросы (другой их записывал), взял чемодан за ручку, тряхнул его, но раскрыть и проверить почему-то не пожелал.

Упоминание о каком-то стакане, совершенно непонятное, я пропустил мимо ушей и тут же забыл.

— Вперёд, — приказал мне тот, кто расспрашивал.

И повели они меня назад, к выходу, и в нижний этаж. По обе стороны неширокого коридора виднелись металлические двери. Вместо «волчков» и кормушек в ржавых полотнищах были просверлены в два ряда с десяток отверстий диаметром в копейку. Одну из дверей отомкнули с коротким паническим визгом несмазанных петель. Тот же надзиратель (он, вероятно, был старшим) скомандовал:

— Поворачивайсь спиной и садись.

Я не понял, чего от меня хотят.

— Ты, что, глухой? — уже с оттенком угрозы в голосе произнёс надзиратель.

Я заглянул в дверной проем и увидел нечто необычное: помещение напоминало внутренность книжного шкафа или тесный одноместный туалет, только вместо стульчака в бетонные стены была вмонтирована толстая доска.

— Что это? — задал я глупый вопрос.

— Не пререкаться, — угрожающе произнёс надзиратель.

— Тут посидишь пока, — более миролюбиво добавил второй.

Я попятился в эту тёмную каморку, сел, дверь с душераздирающим скрежетом закрылась, оглушительно брякнула опущенная щеколда, скрипнул ключ в замочной скважине, и наступила тишина. Я слышал лишь своё дыхание. Меня окружала кромешная тьма. Минуту спустя я различил слабый свет, проникавший из коридора сквозь просверленные в двери отверстия.

Ограниченное пространство сразу как бы стиснуло меня. Телогрейка мешала повернуться. Руки, вытянутые над головой, упёрлись в низкий бетонный потолок. Едва ли он позволил бы мне распрямиться — высота этого шкафчика не превышала полутора метров. А отверстия в двери находились выше уровня глаз.

Я приподнялся, чтобы взглянуть в них, но поза оказалась настолько неудобной, что долго не продержишься. Да и ничего, кроме куска противоположной стены, я не смог увидеть. Снова опустился на лавку и навалился спиной на заднюю стенку. Расслабился. Успокоился. Вроде бы стало полегче. Воздух в мой пенал проникал лишь через отверстия в полотнище двери. Меня мягко покатило в дрёму, чуткую, настороженную.

Через некоторое время я почувствовал, что тело охладевает: у меня онемели губы, ноги и большие пальцы рук. Я принялся двигаться, приподнимая туловище, как бы отжимаясь от скамьи. И отжимался до тех пор, пока не разогрелся.

За дверью не слышалось ни звука. Создалось такое впечатление, что я один-одинёшенек во всём подвале.

— Посидишь пока… посидишь пока… посидишь пока… — повторялась в ушах фраза надзирателя.

А потом появился, как бы всплыл ниоткуда, вопрос к этой фразе:

— А сколько — пока?

И сама собой сочинялась дьявольская песенка на два голоса, казалось нескончаемая:

Я вообще трудно переношу — и всегда мучительно преодолевал — ожидание. А здесь, в этой странной камере (и зачем таких клетушек понастроили?) на одно сидячее место, мною овладело нетерпение как можно быстрее выйти вон. Лишь сейчас до меня дошёл смысл вопроса надзирателя о «стакане». Я — в «стакане». И сколько мне в нём ещё находиться? Запасы моего терпения, казалось, убывали с каждой минутой. Но пока теплилась вибрирующая надежда: вот, сейчас, через минуту послышатся шаги надзирателей — не могут же они забыть обо мне! — скрежетнёт вставляемый в замочную скважину ключ, и мне скажут:

— Выходи!

Но тянулись, звеня, как натянутые туго струны, минуты, накапливались чугунной тяжестью часы, давили на грудь. Дышать становилось всё труднее, а никто не приходил за мной. Распирало и грозило разорвать сердце нестерпимое отчаяние одиночества. Я чувствовал, как волнами, одна другой сильнее, захлестывают моё существо страшной, сокрушающей силы спазмы, от которых всё содрогается во мне. Наконец, я не выдержал, приподнялся и в дверные спасительные отдушины в двери срывающимся голосом крикнул:

— Есть кто-нибудь? Эй!

И ударил кулаком в шершавый, сковородной толщины, металл. Прислушался. Ни звука в ответ. И в тот же миг осознал, что меня одного заперли в этом шкафу с железной дверью, и никого больше здесь нет. Тут очередная волна подкатила, и слёзы сами полились, капая с подбородка. Я весь напрягся, упершись коленями в дверь, а затылком в заднюю стенку, и старался успокоить себя, уговорить, убедить, что скоро, очень скоро за мной придут и освободят из этого чёртова «стакана». Но тщетными оказались мои ожидания. Не знаю, с какого момента это началось, я вдруг как бы со стороны себя увидел содрогающимся и услышал свои, но как бы посторонние рыдания. Вскоре они превратились в сплошной рёв, в истошный вой, который доносился до меня лишь временами. Я знал, что это происходит со мной, но в то же время не узнавал своего голоса — это был дикий чужой голос. От него перепонки в ушах прогибались. Руки сами, что есть силы, колотили в гулкий металл, и им не было больно.

Сколько времени продолжался этот ужас, не знаю. Мне казалось, очень долго. Может быть, я терял сознание. Только очнулся я, когда в лицо больно хлестануло упругое и холодное, потекло за уши, по шее. Открыл глаза. Надо мною возвышался, исчезая, расплываясь под серым потолком, надзиратель с кружкой в огромном кулачище. Отлично я видел и навсегда запомнил пористую кожу его яловых сапог.

Потом звуки соединились в нечто целое, и я понял слово:

— Вставай.

Я попытался выполнить приказ, но меня мотало из стороны в сторону, как пьяного. Наверное, я здорово хряпнулся головой об пол, вывалившись из «стакана», — дверь его была распахнута. Хорошо помню: я что-то говорил. Или пытался сказать. В голове, как на испорченной патефонной пластинке, крутились два слова как одно: «за что». Может быть, мне и удавалось произнести эти слова. Впрочем, едва ли. Я, наверное, долго валялся на полу, потому что стены и потолок неоднократно всплывали вверх и переворачивались за меня. И от этого медленного переворачивания подташнивало, и я падал. Впрочем, желудок мой давно был пуст. Я пытался подняться. Надзиратель помогал мне, подталкивая и поддерживая сапогом. Наконец, удалось принять вертикальное положение. Но ноги не шли. Дрожали и подламывались в коленях. И чтобы не упасть, я хватался почему-то окровавленными руками за неровности стены из побелённого плитняка. Когда добрался до лестницы, то лишь ползком смог преодолеть несколько ступеней. Мне стало полегче, когда глотнул морозного воздуха и увидел чёрное небо и жёлтым светом облитый тыновый забор, — уже наступила ночь. И сверху сыпались мелкие-мелкие снежинки. Подобные я видел в детстве, когда меня и младшего брата, укутанных в одеяло, мама везла на санках: такая же снежная поблёскивавшая пыль падала наискосок в свете уличных фонарей.

Подталкиваемый надзирателем, взобрался-таки на верхний этаж помещения и, как на протезах, пошагал, теряя равновесие, к знакомой клетке, уцепился за прутья, ожидая, когда откроют дверь. Собрался силами, шагнул в неё и плюхнулся на пол. Меня била неудержимая дрожь, я скрежетал зубами, до острой боли сжимал челюсти, с силой охватывал руками грудь, но дрожь продолжала сотрясать меня. И я испугался, а вдруг эта лихоманка не прекратится и будет трепать меня всегда?

Надзиратель сапогом же не сразу растолкал меня, скорченного, поднёс к лицу кружку воды. Лязгая зубами о её края и расплескав на себя половину, я с болью проглотил, может, ложки две-три. А спазм, острый, словно меня бритвой полоснули по горлу, пронзил шею. Я опять повалился на пол. Укрылся с головой телогрейкой. Свернулся калачиком. Постепенно дрожь стихла, и я вроде бы даже сон увидел. Очнулся от толчка в бок. Еле расклеил слипшиеся веки. Поднялся.

— Пойдёшь в общую камеру, — произнёс угрюмо надзиратель, тот, что регистрировал мои вещи. — Бери свой чимадан.

Я враскачку подошёл к чемодану, вцепился в его ручку, приподнял, и он потащил меня за собой. Однако мне удалось удержаться на ногах. Только противная слабость прошила меня, и на спине выступила холодная испарина. Меня подвели к двери с «волчком» в центре и кормушкой чуть ниже. Надзиратель сказал:

— Лягишь, где покажем. Никуда в другое место не уходи. Если будет плохо, кричи. Или стучи в дверь.

— А-га, — произнёс я по слогам.

Дверь открылась. Тусклая лампочка слабо освещала огромных, как мне показалось, размеров камеру.

— Вот тут, — ткнул пальцем в участок пола рядом с дверным порогом надзиратель. — Ложись.

Я положил чемодан и опустился рядом.

Камера спала. Густая духота залила её до потолка. Большую часть помещения занимали двухъярусные нары, с которых торчали десятки пар босых ног, правда, некоторые были завёрнуты в портянки. Судя по храпам и шумному потоку дыханий, сиплого кашля и хрипов, в камере находилось много народу — битком. Но никто не поднялся и не подошёл ко мне. Как-то они примут меня, эти спящие сейчас люди? Что здесь меня ждёт? Какие несчастья? Какие опасности уже подстерегают? И всё же с людьми — лучше.

До подъёма оставалось, видимо, недолго. Я поуютнее устроился на отведённом мне месте, положив голову на чемодан. По другую сторону двери, напротив меня, возвышалась лобным местом параша. Нас разделял проход к двери. Чемодан одним боком упирался в стену, другим — в моё плечо. Всё было хорошо, только саднило разбитые кисти рук. Я закрыл ухо краем телогрейки и вскоре задремал.

…Долгие годы я старался не вспоминать этот эпизод своей неудачно сложившейся юности, считая его просто жестокой выходкой надзирателей-садистов. Но однажды мне подумалось: ведь они не по злому умыслу так со мной поступили, — вероятно, из жалости ко мне, из двух зол хотели выбрать, по их разумению, меньшее. Хотя никому из них, уверен, не пришлось испытать на себе даже это меньшее.

Пойдут на Север составы новые…

 

У порога

1952, ноябрь

Я вроде бы спал, но одновременно слышал и осознавал, что происходило вокруг. Сначала с металлическим стуком совсем рядом отвалилась дверца кормушки, и надзиратель не крикнул, а просто сказал:

— Подъём.

И кормушка снова закрылась. Однако в камере, вероятно, никто не собирался вставать. Правда, к параше подходили всё чаще, но на меня не обращали внимания. А я про себя как бы просил кого-то, в чьих это возможностях:

— Ну, ещё минуту, ещё немножко…

Наконец блаженство полузабытья разом оборвалось, кто-то поблизости гаркнул:

— Лёха! Гость!

Через минуту, не более, я услышал над головой другой голос:

— Кого это нам тут подкинули? И — с чумайданом! С большим чумайданом…

И уже прямо ко мне адресовались слова:

— Ты кто такой, мальчик?

Я разлепил глаза, стянул с себя телогрейку, приподнялся и сел. На меня таращились светлые алчные глазищи. Физиономия человека, который, как я догадался, и есть тот самый Лёха, выглядела весьма необычно. Думаю, если постричь гориллу под нулёвку и побрить морду, портретное сходство оказалось бы абсолютным. Это человекообразное существо сидело напротив на корточках и разглядывало меня, как предмет, нечаянно найденный на дороге.

— Я не мальчик, — сказал я.

— А кто же ты? Девочка?

Губы его растянулись в какой-то невероятной улыбке, обнажившей жёлтые зубы-клавиши. Он победно зыркнул по сторонам, а я тут же выпалил:

— Я — мужик. Фраер.

— Ах ты мужик! Кулак?

— Никакой я не кулак. Откуда вы это взяли?

— А чемойдан? Сундук — кулацкий.

— Я из города. Из Челябинска. Слесарь-сборщик. С чэтэзэ. В ремонтных мастерских работал. На Смолино.

— Так сразу и сказал бы: пролетарий я. У меня папаша тоже был природный пахарь. Бедняк. К своим, мужичок, попал. В доску к своим. Мы тут тоже все пролетарии собрались. Объединились. Со всех братских республик. Братья мы все. Братаны. Ты кто по нации?

— Русский.

— Русский, а глаз — узкий, нос — плюский. Почему так? Свою нацию скрываешь? Перелицовываешься?

— Бабушка у меня — киргизка. Вам-то что до того?

— А ты, мужичок, не залупайся, когда с тобой старшие базарят. По-твоему, ты — русский. А у нас кого тут нет — все масти: армяшка, Жорик, есть; этот, который лавровым листом торгует, с Кавказа, Гога, есть, землячок хозяина. Хохол, любитель сала, есть. Татарин, Ахметка Свиное Ухо, который у Вани Грозного плешку целовал в Казани, есть. Даже два. Один жид был, Мишка, да выскользнул из БУРа, как сопля меж пальцев, — всех, пархатый, объебал — отмазался. У нас и чечен есть, любого зарэжэт, только свисни. И ещё разные чучмеки. Такие, как ты, — узкоглазые.

Послушать его, так можно подумать, что все народы плохи — обо всех отзывается с презрением и уничижением. Одни прозвища.

— А вы какой национальности? — задал я дерзкий вопрос.

— Я? Интернацанал. Слыхал?

— Наслышан.

— Мы, блатные, босяки — и есть интернацанал. Слыхал: босота всех стран, соединяйтесь! Это об нас. Нас всех соединили и объединили. В тюряге, туда её, сюда (матерщина). Которая зовется совдепия. Эсэсэр. Слыхал?

«Боже мой, какую чушь он несёт!» — подумал я и промолчал. Лёха это моё замешательство заметил и не без издёвки заметил:

— Чего заткнулся? Язык к очку присох? В школе комсомольцем был?

— Не пришлось.

— Это почему же?

— За непослушание не приняли. А вскоре и совсем из школы вышибли, из шестого класса. Я в шэрээм учился. До седьмого. И работал.

— И воровал?

— Случайно влип.

— Случайно, — недоверчиво-иронически протянул Лёха. — Все мы здеся случайные. На веки вечные. И ты — тоже. Сколь намотали?

— Пятнадцать.

— За что?

Я коротенько объяснил, в чём дело, еле сдерживая себя от дерзостей.

— Кличут-то тебя как?

— Никак.

— Без кликухи нельзя. Кацапом будешь.

— У меня имя есть. И фамилия.

— Ну и как у тебя имя?

— Юрий.

— Имя какое-то не пролетарское.

— По-гречески — Георгий. Переводится как «пахарь».

— Так то — с греческого.

— Ваше имя тоже греческое.

— Божись!

— А чего божиться? Алексей значит — защитник.

— Босота! Слыхали? Защитник я! Не прокурор, а защитник… Эй, Прокурор, слыхал?

— Туфтит фраерок, — усомнился кто-то. — Горбатого лепит к стенке.

— А откуда ты всё знаешь? — спросил Лёха и сдвинул брови.

— Из бабушкиных святцев. От неё остались.

— Вишь: от бабушки… А ты, пень деревенский, а не Прокурор: туфтит! Бабушки всё знают, не тебе чета, харя прокурорская.

Я понимал, что меня разыгрывают, но не находил, как перевести разговор в другую тональность с шутовской. Моему собеседнику, щуплому человечку мальчишеского роста, но с непомерно большой головой рахита и неестественно оттопыренными ушами, видимо, перевалило за сорок. Или столь старообразно он лишь выглядел. Облачение его состояло из обычной серой арестантской робы, один предмет гардероба выделялся — засаленная кепочка-восьмиклинка из синего бостона, которую Лёха, похоже, не снимал ни днём ни ночью, ни летом ни зимой, ведь октябрьская стынь уже на полметра прохватила землю. По манере говорить и держаться это был «патентованный» блатарь, на котором «пробу ставить негде». Несомненно, он был одним из тех, кто «держал камеру».

— Кричишь: слесарь. У нас тоже слесаря есть. Навалом, — продолжал в том же иронически-панибратском тоне собеседник. — Слесаря-разборщики. Нет такого замка, чтобы они не отремонтировали. А что у тебя, мужичок, в твоём агромадном чумайдане? — было заметно, что он нарочно коверкает слова. — Обаяние мне подсказывает, мужичок, что в ём лежит завернутое в большевистскую газету «Правду» сало-масло-колбаса. В цвет попал?

— Не попал. В нём портянки, мамины письма, зубная щётка да книга.

— Мамины… Слово-то какое. Маменькин сынок? Нет. По фене ботаешь?

— Мне это ни к чему.

— Но бумаги-то листок у тебя найдётся? Чистой.

— Может быть, и найдётся.

Вокруг нас толпились и переговаривались, обмениваясь репликами уже многие.

— Вот и ладненько. Мы знаем, мужичок, что ты по-братски поделишься с урками. Видать сразу, что ты фраерок битый, — похвалил меня Лёха.

— Пожалуйста, не жалко.

— А ты откуда взялся, тунгус, бля? — развязно спросил меня рядом стоящий парень в трусах, толстоногий, круглолицый, с жёлтой фиксой.

— С двести одиннадцатого он. С этапа, — ответил за меня мой собеседник. И ко мне:

— В цвет?

— Да, с два дробь одиннадцать.

— И за что тебя к нам кинули, мужичок? Да ты открывай, открывай чумайдан-то. О, у тебя и серёжка винтовая… Нет, ты все ж даки кулак.

Я свинтил замочек, снял его и откинул крышку чемодана. В нутро его тотчас устремились десятки напряжённых, ищущих, алчных взоров. Профессионально полоснув взглядом по содержимому чемодана, многие утратили к нему всякий интерес и разбрелись по своим местам, выстроились в очередь к параше. А я избегал смотреть в ту сторону, направо, где она стояла.

Проверив всё, что находилось в чемодане, Лёха задумчиво, врастяжку произнёс:

— Да ты и в натуре — кулак. Куркуль. Давно треба тебя раскулачить. Смотри, бля, чего накопил…

Я удивлённо взирал на него: может ли такое заявить психически нормальный человек?

— А кем у тебя мама работает? — продолжал прокачку Лёха, и допрос его мне уже осточертел. Устал. Ещё не забылось пребывание в «стакане». Нервничал.

— А зачем вам это знать?

Он повертел в пальцах конверт.

— Красивый подчерк. А братовья и сестренки есь? — Я упрямо не отвечал, ожидая какого-то агрессивного действия собеседника. Может быть, и побоев. За неуважительное отношение к блатным. Это у них запросто.

— Не хочешь колоться? Ладненько…

Он перебирал немытыми, с въевшейся в поры кожи грязью, очень подвижными пальцами материнские письма, а меня распирал гнев: какой-то посторонний роется в моём чемодане, как в своём. И наверняка бегло прочитывает отдельные слова и фразы, предназначенные только мне.

— Что ли, нет у тебя чистой бумаги? — громко произнёс он. — Ладненько…

И шёпотом продолжил:

— Оторви с краю листы. Втихую!

Я оторвал несколько полосок. Мама почему-то предпочитала и для писем, и упаковки продуктов питания, которые отправляла в посылках, пергаментную бумагу. Громкое шуршание пергамента ему почему-то не понравилось. Он сделал вид, что листает «Логику», а сам свернул листы трубочкой и засунул, крадучи, под куртку.

— Книжка-то по науке?

— Школьный учебник. Для восьмого класса.

— Зачем он тебе?

— Штудирую.

— Чево-о?

— Читаю. По возможности.

— Дай почитать.

Я несколько секунд колебался.

— Не дам.

— Почему? — он был очень удивлён.

— Вы из него карты сделаете.

— В масть врезал, в масть! Шурупишь, мужичок. Ну ладненько. Тогда разверни книжку-то. Не жалко?

Получив кусок газеты, которым была обернута обложка, Лёха принялся его изучать и даже обнюхивать. И воскликнул:

— Братцы, босяки! Послухайте! Охуеть можно! «Награда Родины отважному. В далёкий мордовский колхоз имени семнадцатого партсъезда пришло радостное известие: за героизм и мужество, проявленные при тушении пожара на местной скотоферме, скотник И. Ф. Кривошеев…» Эй, Сёмка, Мордва номер два, про твоих родственников пишут…

— Ебал я таких родственников раком, — отозвался из-под нар Сёмка.

— «…попытался ценой собственной жизни вытащить из объятого пламенем строения колхозного телёнка. Обрушившаяся кровля не позволила герою выполнить свой благородный долг перед Родиной и государством. Высокая награда вручена родственникам героя». Во, бля! Падлы, чо написали! Это хоть што за газета? «Правда», што ли? Позорники! Мужик по глупости или спьяну в огонь полез, можбыть, ёбнуть чего хотел под шумок, для дома, для семьи, а краснопузые ему героя прилепили. Да на хуй ему пёрнул тот телёнок колхозный? По мне лично, бля, пущай хочь все колхозы сгорят! Я ещё в огонь керосинчику плесну…

— А ежели фраер был большевик? — подыграл кто-то Лёхе.

— Туда ему и дорога, падле. Мякины ему краснопузые натолкали в котелок, вот он и полез, пропадлина, колхозное имущество спасать. И поджарился вместе с тем телёнком. Один скот подох за другую скотину. Безрогий — за рогатого. Да обои они… твари поганые.

Лёха с наслаждением издевался над погибшим и над самым святым — нашим социалистическим строем. И я, прочитав ту заметку, именно героическим посчитал поступок отважного колхозника — ведь он общественное, народное спасал, а не своё личное!

Долго ещё глумился над погибшим Лёха, и мне стало мучительно и оскорбительно слушать его: он всячески поносил не только бескорыстный порыв человека с высокими моральными качествами, но и большевистскую партию, правительство и даже самого Иосифа Виссарионовича! Он, подумать только, назвал его Усом и Паханом! Как свою ровню! Да он сумасшедший, этот Лёха! От злобы рехнулся.

Наконец его гнусная хула наскучила многим, и Лёху урезонили:

— Кончай, Обезьяна, выступать. Остохуело.

Но он далеко не сразу прекратил ругань, которая мне казалась бредом, — ведь такого я не слышал никогда за свои двадцать лет.

Всё ещё ошарашенный немыслимым потоком брани в адрес самого Хозяина, я не обратил внимания на то, что возле меня остановился тот фиксатый с круглой кошачьей физиономией.

— Ты чего у параши валяешься? Канай, мужик, на нары, места всем хватит. Или какой грешок за собой чувствуешь?

— Во-первых, параша по другую сторону. Во-вторых, мне и здесь неплохо. В-третьих, надзиратели предупредили, чтобы я постоянно у порога находился, — меня в любой момент могут отсюда дёрнуть. Я тут временно, без постановления. И к твоему сведению: я за собой ничего не чувствую, никаких грехов.

— Во-первых, во-вторых, — скривил презрительно губы молодой блатарь. — Порчак… Шпилить будешь? Стиры есть…

Он с ловкостью фокусника поднёс к моим глазам соединённые ладони, раскрыл их, предъявив колоду миниатюрных самодельных карт.

— В карты не играю. Вообще.

— Вообще, — с обидой и злобой передразнил меня фиксатый. — Фраерюга штампованный!

Он пнул меня в голень и, злобно вращая глазами и скрипя зубами (один из приёмов запугивания), нехотя удалился.

Но вслед за ним появился парень лет тридцати и с совершенно дурацкой физиономией. Я принял бы его за деревенского недоумка, сколько их, несчастных, болталось по лагерям и тюрьмам, если б не его хитрые и проницательные глазёнки. Этот представился: Вася. Предложение его не отличалось от предыдущего — он подначивал попытать счастье в двадцать одно. И к отказу моему отнёсся терпимо. Я категорически заявил, что ни с кем ни на что играть не буду.

И меня оставили в покое. После завтрака (и мне выдали пайку — пятисотку черняшки и кружку тёплой мутной воды под названием «кофе») я опять вздремнул на моём чемодане, терпеливо ожидая, когда мою фамилию назовут надзиратели. Но время тянулось, затягивалось, а документа, видать, так и не доставили.

После завтрака состоялся надзирательский обход: поверка с перегоном «буровиков» из одного угла камеры в другой. Старшина, плотный, в аккуратно подогнанной шинели, предложил желающим собираться на работу. Обнаружилось сразу несколько охотников потрудиться. И среди них — вот уж не ожидал — Лёха Обезьяна. Мне было непонятно: вроде бы в камере собралась одна шпана, только я — из работяг. И вдруг… Удивительно!

Лёха, самый неимущий, собирал амуницию. У одного потребовал бушлат, у другого — портянки, у третьего — телогрейку, у четвёртого — шапку и так далее. Причём он всячески зудил и задирал тех, кто ему эти вещи одалживал, называл «кулаками», «собственниками», «капиталистами». А когда ему не отдали-таки полотенце, которое он намеревался использовать как кашне, он владельца вовсе раздраконил, приписав ему антиблатной умысел, и сказал: что и дед его — из купчишек, скобяную лавку держал.

— Правильно чекисты шмаляли таких нэпманов, как ты. Кровососов-хозяйчиков. Не дам! Моё! Что б ты, пропадлина, удавился на своём полотенце. Я тебе мыла не пожалею, если раздухаришся. По твоей вывеске видно: трудовой народ эксплуатировал. И ты, шакал, весь в деда своего уродился.

И страдальчески закатив глаза, завопил: — О, сучье время! Босяки довоенные от стыда бы подохли, что среди них завелась такая гнида, как ты…

Конечно же, все эти речи Лёха произносил вроде бы не всерьёз, но обличения его, щедро пересыпаемые самыми отборными оскорблениями, ругательствами и обидными сравнениями, едва ли переносились безболезненно теми, кому адресовались. Но его терпели. И, возможно, побаивались. Во всяком случае, связываться с ним никто не хотел, а те, кого он вынуждал на словесные поединки, не выдерживали шквала его нападок и издевательств.

«До чего ядовитый субъект», — подумал я, и мне вспомнилась иллюстрация из второго тома «Жизни животных» с изображением схватки скорпиона и тельпуги. Лёха представлялся мне первым.

Конечно же, Обезьяна собрал всю амуницию, облачился, надел рукавицы и хлопал в ладоши. Выглядел он заморённым зеком-доходягой — кто бы мог подумать, что это всемогущий пахан.

Однако столь тщательная подготовка к трудовому подвигу чуть было не сорвалась — старшина отказал Лёхе, у которого обнаружилась фамилия, даже несколько, но, вероятно, настоящая звучала очень значительно — Филонов. Так вот, Филонову отказали по определённой причине: на объекте от него никакой пользы. И даже наоборот — один лишь вред.

Кстати сказать, и с надзирателями Лёха вёл себя по-хамски, грубо и даже высокомерно, как будто не он находился у них в подчинении, а они у него.

Чтобы сломить сопротивление надзирателей, Лёха пригрозил, что заявит протест прокурору: ведь ему не дают возможности перевоспитаться трудом. В конце своей пылкой речи он призвал на головы «краснопузых большевиков» и лично надзирателей не что-нибудь, но атомную бомбу. Лёха всячески клял Трумена за то, что по дурости американский президент сбросил бомбу на косоглазых, а не на Кремль и персонально на Гуталинщика. Его же Обезьяна и Паханом кремлёвским снова назвал.

«Всё, — подумал я. — Сейчас его скрутят и закуют. За такую страшную крамолу. Вон, за невинный анекдот про советское радио — червонец, а тут — страшно подумать… Но ничего подобного не произошло». Надзиратели словно не слышали и не поняли, кто такой Гуталинщик, который сидит в Кремле. Хотя я не мог взять в толк, какое отношение к вождю имеет гуталин. Более того: старшина разрешил Обезьяне пойти на работу. А точнее — на объект. Однако эта уступка не удовлетворила «будущего стахановца», как он себя называл, и я слышал его раздражённый голос из коридора:

— Что вы, мусора, всё ищете? Ну что я могу вынести незаконно из камеры? Пулемёт? Дак он всегда со мной, каждый день шмаляю из него. В парашу. Когда у вас, ёбнутых по кумполу, грабки отсохнут!

И тому подобное…

Позднее я понял, почему надзиратели столь снисходительно относились к Лёхе: репрессии могли вызвать нежелательные последствия. Например, бунт в БУРе. Или даже на камкарьере. К тому же совсем немного оставалось до праздника. К такому выводу я пришёл позднее, а тогда мне в диковинку показалось вызывающее поведение зека, да ещё из камеры БУРа. Невероятным мне казалось и то, что этот тщедушный неказистый человечек мог подчинить себе, своей воле несколько сотен заключённых, да ещё диктовал и начальству. Но невероятным это лишь выглядело. И ещё: мои скудные и в основном пропагандистские, искажённые ложью познания о преступном мире никак не увязывались с тем, что я увидел. Блатной, один из главарей этой всеохватывающей в тюрьме и лагере сплочённой банды, сам напрашивался на работу, хотя только за одно движение — воткнуть лезвие лопаты в землю — блатарей лишали «священного» сана «друзей народа» и всех связанных с ним привилегий. А подчас — и самой жизни. Что-то тут было не так, в этом театральном, фарсовом стремлении Обезьяны потрудиться.

После ухода Лёхи положение моё изменилось к худшему. Тот молодой, толстозадый, что утром предлагал перекинуться в картишки, принялся мне всячески пакостить. Когда я закрыл глаза, стараясь отрешиться от всего, что меня окружало, он, проходя мимо, наступил на кисть руки, и я вскрикнул от боли: ведь ссадины и ушибы только-только стали успокаиваться и подживать. А он стоял рядом и ухмылялся. Даже не извинился. Потом он несколько раз пинал в ноги — вроде бы я мешал ему прогуливаться. Хотя места было достаточно, чтобы не задевать друг друга.

Я все эти обиды сносил молча, понимал, что не в моих силах и интересах затевать склоку с наглым блатарём. Он просто избил бы меня, как собаку. За неуважительное отношение к их касте. Ведь они придерживались такой теории: обидев одного блатного, ты становишься врагом всего преступного мира. Видимо, на это Вовик Красюк меня и провоцировал. Чтобы развлечься. От скуки. И одержать ещё одну победу, продемонстрировать мощь преступного объединения. Мне ничего не оставалось, как терпеть. Конечно, у меня было право защитить себя — пожаловаться. Блатным же. На недостойное поведение обидчика. Однако не возникло никакого сомнения, что они оправдают своего соумышленика и обвинят меня, фраера. Суд-то у них свой, блатной. И законы — свои. Для себя. А я — никто. И ничто. Лишь они — «люди»…

Пока я размышлял о горестном своём положении, камера продолжала жить своей обычной, размеренной жизнью: обитатели её беседовали, прогуливались вдоль нар, под которыми играли в карты. Кто-то пел романс, помнится на слова Валентина Апухтина «Белые туфельки», но все ожидали одного события — наступления обеда. Это чувствовалось по тому, как многие косились на кормушку. И когда она, клацнув, наконец-то откинулась, «буровики» немедленно переключились на кормёжку. Все получили алюминиевые миски, я — в последнюю очередь, и самую мятую. Ложка у каждого имелась своя. Впрочем, кое-кто не располагал этим инструментом, поэтому пил баланду «по-флотски, через борт». Кашу выскребали с ожесточением, со скрежетом, а упомянутые кое-кто вычищали дно пальцами и облизывали их. Коля Интеллигент, единственный, кто подложил под миску подобие скатёрки, заткнул за ворот клетчатой «вольной» рубашки (предмет чёрной зависти многих) чистую салфетку, брюзжал:

— Что вы, братцы, как стахановцы отбойными молотками в шахте… Кушать надо тихо. Чтобы в желудке сок выделялся.

И никто не засмеялся, не стал ёрничать — Колю, действительно, уважали, а кое-кто и тихо ненавидел, но его боялись, опасаясь его проницательности, умения доказать то, что ему хотелось доказать. Кстати будь сказано, этот красивый и холёный гордец произвёл на меня несколько театральное впечатление нарочитостью своих манер. Как будто это был актёр, играющий роль вора «в законе». Но он, вне всяких сомнений, являлся одним из «авторитетов». И вот такая странность: всем своим поведением и речью он резко отличался от остальных блатных. И они его терпели. А веди себя так какой-нибудь Фан Фаныч (по меткому выражению Лёхи Обезьяны, — «гнилой интеллигент»), его заклевали бы только за то, что он не похож на них, не такой, как они, да ещё и «выёбывается».

Ко мне Коля до поры до времени не подходил — приглядывался. И не он один. Понятно — новый человек в камере.

Удивительным выглядело и обращение Коли Интеллигента к другим на «вы». И ещё я подивился: срок у Коли — три года.

Такие крохотные, смехотворные сроки в течение последней пятилетки почти никому не давались — меньше «детского». «Детскими» зеки с насмешкой, а иногда и с завистью признавали от семи до десяти лет лишения свободы. Меньшие назывались «за испуг воробья». Ими обладали счастливчики, например убийцы, которые лишали жизни человека по неосторожности, по халатности или сумели скрыть криминальный умысел. Коля же ухитрился обзавестись невероятным сроком через статью, которую прозвали «знал — не сказал». Ему не сумели, что почти невероятно, «припаять» кражу. Хотя он, вор-карманник, мог существовать, ёжику понятно, лишь за счёт своего артистического ремесла.

Об Интеллигенте я кое-что слышал ещё в двести одиннадцатом, но меня его воровские «подвиги» мало интересовали. Они ничем не отличались от других хвастливых, лживых и глупых придумок, восхвалявших блатной (воровской) образ жизни. Поэтому я не стану ничего пересказывать. Сейчас для меня стало очевидным, что даже среди воров-«законников» Коля занимает особое место. Хотя все они вроде бы в правах равны.

Приглядевшись, Коля решил познакомиться со мной. Какой-то шустрый паренёк сообщил мне походя:

— Тебя Интеллигент зовёт.

Если вор зовёт — следует идти.

Коля занимал самый что ни на есть «центровой» угол. Его спальное место отличалось опрятностью. Да и перина выглядела не тоньше ещё двух-трёх, принадлежали они самым «авторитетным» уркам. Воры вообще-то гнездятся «семьями» по несколько человек. Коля жил один. Талантливый картёжник, он играл очень корректно, хладнокровно и всегда выигрывал. Даже кем-то, не им, краплёными картами. А я его видел неутомимо прогуливающимся, беседующим с попутчиками. И честно признаться, завидовал ему, его независимости. Блатари обычно подчёркивали свои превосходство «авторитета», а Коля не делал из своего предмета исключительности и этим отличался от других. Мне его даже сравнить не с кем. В парашах о нём утверждалось, что Коля не курит, не употребляет алкоголя и наркотиков — редчайший случай! — но обожает «шикарно жить».

Пока я пробирался к Коле, заметил, что уже в нескольких местах дымят табаком. А ведь перед самым обедом я слышал, как «бурильщики» кляли за забвение своего долга воров, оставшихся верховодить в зоне. Курево кончилось у всех, и камерники подходили к столу, высыпали и вытряхивали на него всё, что у кого застряло в карманах и кисетах, чтобы скинуться на «общую» цигарку. И насобирали. Даже на две. И смалили все в очередь, по одной затяжке, передавая окурок из рук в руки.

Все с нетерпением и даже с негодованием ждали «коня». И вот он прискакал, этот «конь». Мне казалось, что видел подробно, как раздавали пищу, однако не заметил, когда баландёр (не «бурильщик», а из лагерной обслуги зек) сумел под рентгеновским взглядом надзирателя передать в камеру табак. А может быть, и ещё кое-что. Ну и артисты-иллюзионисты!

Предстоящий разговор с Интеллигентом не взволновал — мне нечего было опасаться. Дело в том, что именно Коля, по слухам, разоблачил («расколол») двух агентов-зеков, работавших на лагерное начальство и лично на «кума». Участь их оказалась печальной. Легенда гласила, что после «собеседования» Коля мог авторитетно заявить, «честный человек» его собеседник или «сука». Я понял так, что Интеллигент возглавлял как бы местную воровскую ЧК. За эту контрразведывательную деятельность Колю якобы и запечатали в БУР — на год. Вот что я знал о Коле Интеллигенте, когда шёл к нему по вызову.

Было мне известно и то, что в подобных случаях, когда блатные выясняют, кто ты есть, лучше не темнить. Неискренность может не только поставить тебя под подозрение, но и сделать виноватым в том, о чём ты и представления не имеешь. Поэтому на вопросы Коли, кстати очень вежливые и доброжелательно произносимые, я отвечал честно. И даже позволил себе лишнее, признавшись, что далёк от блатных интересов, не связан с ворами, не помогаю им и не сочувствую, потому что по сути своей работяга, мужик, фраер. То есть сочувствую, конечно, но так же, как и другим, ведь все мы люди. Разумеется, выгоднее для себя было бы прикинуться сочувствующим преступному миру, но я рискнул сказать правду, чтобы отсечь всякие притязания блатных.

Подробно расспросил он и о моём пребывании в «стакане», поинтересовался, что произошло с кулаками, почему в кровавых коростах.

— Больно?

— Больно. Когда на них ногами наступают — ещё больней… Вон тот молодяк с фиксой.

— Это он невзначай, — вежливо солгал Коля.

— Нарочно, — возразил я. — Он ещё и пинает меня, когда мимо проходит. Надзиратель ваш, буровский, длинный такой, тоже сапогом меня подталкивал, попинывал, когда я встать не мог после «стакана»…

Коля перебил мои мемуары вопросом — ему явно не понравилось сравнение поступков блатного и надзирателя.

Разговор наш на том, наверное, и завершился бы, если б не вопрос о логике.

— У вас имеется какая-то книга? Я слышал — по науке. Уважаю науку. Без неё мы, как при царизме, жили бы в лесу и молились колесу.

Я разъяснил, что у меня за книга. Логика — наука древняя, тысячелетняя.

— Могли бы вы дать мне её под честное слово. До первого требования.

Редко кому доверял я учебник логики, своё единственное сокровище, с помощью которого надеялся понять, осмыслить окружающий мир и, конечно же, людей. Не без колебаний согласился. А когда сходил к чемодану и передал книгу Коле, наш разговор продолжился — уже о художественной литературе. Бесспорно, он читал те немногие, правда, книги, которые упоминал и о которых мы обменялись мнениями. Я заметил, что блатные не любят читать, охотнее слушают и пересказывают слышанное. Коля, видимо, и в этом представлял исключение. Я ему похвастался своей домашней библиотечкой, которую начал собирать лет с двенадцати, добывая деньги на приобретение книг сдачей металлолома, бутылок, разведением кроликов. Не пренебрегал и работу какую-нибудь за плату выполнить — дров наколоть, картошку в огороде выкопать… Книги все были очень интересными, я их любил, соскучился по ним, поэтому наша беседа получилась душевной. Давно радость не посещала меня, а тут — явилась…

Я не успел даже упомянуть о многих своих книжных сокровищах, когда с объекта вернулась бригада «Ух!». У Лёхи был торжествующий вид. Вася, скорчив ещё более дурацкую мину, подначил Обезьяну:

— Сколь процентов дал родине, стахановец ёбнутый?

— Как всегда, Сифилитик: ноль целых, хуй десятых, — ответил довольно Лёха. — Я им, краснопузым, наработаю, построю каналов и трасс для коммунизма — заебутся считать.

А Вася заголосил фальшиво и сипло:

И сбацал коленце.

— Обезьяна чеканутый, — с восторгом поведал один из вернувшихся с объекта, — взял, падла, и черенки от лопат спалил. Начальник нас хотел за это всех на попа поставить. А Лёха — лыбится, чебурдеец. Весело ему…

— А мне ебать его во все дыры, начальника твоего. Это он тебе, хуесосу, начальник, а мне — хуй собачий.

— Бля буду, чеканутый… Из-за тебя всё могло мохнаткой накрыться…

— Да ебал я всех в дымоход, — заявил Лёха.

И крикнул:

— Получайте свои ланцы-дранцы, босота, господа капиталисты, мать вашу перемать…

Он скидывал с себя взятые напрокат вещи и кидал их на отнюдь не больничной чистоты бетонный пол.

— Лёха, ты что же, хуева морда, с моим бушлатом наделал? — взвыл один из «капиталистов».

— А чево? — невинно спросил несостоявшийся стахановец.

— Да ты его весь прожёг. Во — дыра, во — ещё…

— Скажи спасибо, что начисто не спалил. Что же, по-твоему, кулацкая ты харя, урка будет замерзать, а государственное имущество сохранит? Как этот вшивый колхозник из газеты? Тебе, что, жизнь босяка дешевле засранных государственных ланцев? О сука! Да ты кто, в натуре? Завхоз бывший или урка? Посмотрите на него, суку, он готов вора на нож поднять за то, что этот евоный бушлат вшивый от пыли не отряхнул. Ежли тряпки от гражданина начальника дороже здоровья босяка и жизни евоной, позорная морда твоя…

Тот, кто имел неосторожность доверить Обезьяне свой бушлат (тоже урка), безнадёжно махнув рукой, взял основательно испорченную вещь и понёс в свой угол. А ему вдогонку понеслась подначка:

— Лёха, колонись как щэпочками Петров бушлат поджигал и как ссал на его, чтобы потушить…

И Обезьяна не унимался:

— Постыдился бы, блядина бардачная, кулацкая твоя рожа, позориться и заявлять такое вору: бушлат лагерный спалил… Да если б я мог, я бы всё поджёг: колхозы, совхозы, лесхозы, лагеря, тюрьмы, посёлки — всё начисто! Чтобы всё сгорело вместе с большевиками. И ты учти, Петро: моего папашу к стенке поставили в тридцатом чекисты. Я им этого по гроб жизни не прощу.

И тут Вася прицепился:

— Лёха, ты же кричал, что у тебя вовсе батьки не было.

— Ты с хуя соскочил, Сифилитик, такой умный? Что ты мелешь, падла?

— Да то. Ты же на станции искусственного осеменения вылупился. В инкубаторе. Ты на морду свою посмотри — обсеришься от страха…

— Эх, деревня ты, тёмная деревня, без керосина. Когда меня мама родила, колхозов-совхозов с ихними инкубаторами, где ты, поросёнок шелудивый, зачуханный, в навозе спал, а соломой укрывался, пока тебя советская власть к культуре не приучила, ты, Вася, что такое подушка, дикого представления не имел — полено под голову ложил. А тут на нарах, как шах персидский, валяешься. Што ты в своём колхозе «Червоный лапоть» жрал? То, что скотина на ферме жрала. Да и то её лучше кормили, потому как от неё пользы было больше, а от тебя — одно говно. Ты же слаще морковки фрукта в жизни не едал. А когда я родился, тогда ни краснопузых, ни их сучьих колгоспов не было. И станций искусственного осеменения, быдло ты неграмотное, тьма деревенская — выколи глаз…

Словом, перепалка Обезьяны с Васей, носившим опасную кличку Сифилитик, очень даже оживила общее настроение обитателей камеры, в ней стало заметно веселее. Многие желающие приняли участие в этом развлечении. Расчёт спорщиков был прост: как можно более унизить противника, изобличить его даже в том, чего он никогда не совершал, ни о чём подобном не помышлял, чтобы тот завёлся или допустил какой-то промах, проговорился. Тогда дело для оплошавшего могло обернуться серьёзнее или даже драматически. Бывало и такое. Но ни Вася, ни тем более Лёха на эту «мульку», то есть наживку, не поддавались.

А мне не становилось легче. После разговора с Колей не покидало ощущение опасности. Исходила она от урок, я её чувствовал, хотя блатные ничего открыто не обнаруживали и даже что-то скрывали. Наверное, какую-то крупную промашку совершил я в беседе с блатарём-идеологом. Возможно, ею было неосторожное упоминание о проделках Вовика Красюка. Ведь я отлично знал, что любое критическое упоминание в адрес блатных воспринимается ими как нападение, оскорбление воровской чести. Знал и не смолчал. А теперь тоскливо ожидал чего-то в ответ. И не ошибся. Ко мне опять подошёл и сел на корточки Лёха.

— Ты, мужичок, блатными недоволен? — прямо спросил он. — Не в масть они тебе? Не ндравятся?

И я в этот момент дрогнул.

— Против блатных я ничего не имею, — слукавил я. — Мне не нравится, когда меня пинают. Ни за что. Я ведь ничего плохого никому не сделал. И Красюку тоже. Ту ногу, которую он пнул, мне в челябинской тюрьме вертухаи повредили, когда в смирительной рубашке подтягивали. Следователь их попросил за то, что я на суде от своих показаний отказался, — опера их из меня сапогами выбивали. И Красюк в эту ногу меня пнул.

— Ладненько. А то другой разговор с тобой был бы. Короткий, — жёстко заявил Леха. — Предупреждаю: нам своё мужик не вяжи. Понял? Ну ладненько.

К этому неприятному для меня разговору прислушивались, проходя мимо, другие блатари. И я ощутил, какой злобой, непримиримой жестокостью и нетерпением расправы веет от их свирепых рож, острых взглядов и резких движений.

Это было серьёзное предупреждение. Я знал, что блатные в таких случаях не шутят и бывают запредельно жестоки. И это ещё больше обеспокоило меня. Однако я и не подумал воспользоваться предложением надзирателей: подойти к двери, постучать и попросить забрать меня из камеры.

Было бы неправдой, искажением, если б я сказал, что одна волчья стая меня окружала. Кое у кого во взглядах я уловил и сочувствие. Похоже, не одних «чистокровных» блатных здесь собрали. Наверное, среди «буровиков» были и мужики дерзкого поведения или ещё по каким-то признакам (за проступки) попавшие под пункты инструкций или иных карательных документов, ввергших их в эту тюрьму в тюрьме. Но открыто эти возможно сочувствующие никак себя не проявили. Тем не менее на душе у меня малость полегчало.

Из рассказов тех, кто выходил с утра на рабочий объект, можно было сделать вывод, что никто из них лопатой землю не потревожил, гвоздя не вбил, киркой или ломом не стукнул. Зачем, спрашивается, на работу напросились? Цель-то ведь какая-то была, несомненно. Ну, Лёха черенки от лопат сжёг, казённую одежду испортил, с начальством от души полаялся, но не ради же этой забавы он и другие мёрзли весь день в люто продуваемой хакасской степи…

Правда, чем он там на объекте занимался, обнаружилось перед ужином, который, кстати, состоял из столовой ложки ячневой каши и кружки тёплой бурды под тем же названием — кофе. А после ужина состоялось очень важное событие — здоровенный кусок сала, неведомо каким путём попавший в камеру, был разделён — и с аптечной точностью — на число долек, равных числу блатных, имеющих право на эту привилегию. Тогда же произошло ещё одно, менее замечательное событие, я назвал бы его штрихом к портрету Интеллигента, и об этом не забуду сказать позже. А незадолго до начала ужина вдруг открылась кормушка, и в небольшом квадрате проёма её появилось лицо старого человека в очках — культорга штрафного лагеря Николая Ивановича, единственного здесь «фашиста», то есть осуждённого по статье пятьдесят восемь, пункт десять (за антисоветский анекдот), на соответствующий срок — «червонец». О Николае Ивановиче Немченкове (имя, отчество и фамилия подлинные) я был наслышан ещё в двести одиннадцатом. Собственно, под этой цифрой числился и камкарьер, только центральное отделение имело дробь единицу, а штрафное подразделение — семёрку. Изредка этот штрафняк называли по дроби, но чаще — «Камушком».

Так вот, этот Николай Иванович, рука не поднимается написать так, как его все называли, — бывший майор, замполит батальона, всю войну прошёл, победу в Венгрии встретил. И пока о нём хватит, хотя не могу умолчать, что именно он (и только он) спас мне жизнь. Но это случилось через несколько месяцев. А сейчас Николай Иванович оглядел через кормушку камеру (его почему-то к нам не пустили). И я заметил, что очки у него с очень сильными линзами, возможно десятикратного увеличения.

— Гвардейцы, — произнёс он надтреснутым басом, — весточки из дому. Кто ждёт?

В камере поднялся гвалт. Многие устремились к двери. Но ближе всех оказался Обезьяна. Он и получал из рук культорга треугольники и конверты с письмами, причём Николай Иванович громко и чётко произносил фамилии. После очередной фамилии прозвучала и фамилия Биксин, однако произнёс её Лёха и почему-то письмо адресату не отдал, а продолжал держать в поднятой руке. Биксиным оказался Вася Сифилитик.

— Ну да и ебать тебя во все дыры, — обиделся он и лёг на своё место.

Письма быстро закончились, культорга о чём-то расспрашивали через кормушку, перебивая друг друга. Неожиданно и резко она захлопнулась — надзиратели, очевидно, решили, что их подопечные достаточно пообщались с лагерным проводником культуры.

Лёха с Васиным письмом вышел на середину камеры и, обращаясь ко всем, спросил:

— Сифилитику ксиву из деревни лукнули. Почитаем?

Послышались одобрительные крики.

— А ты, Вася, чего надулся, как мышь на крупу? — не обошёл вниманием Обезьяна и Сифилитика.

— А мне — до фонаря, — вроде бы равнодушно заявил Вася.

— Нет, ты, дурак деревенский, на меня смотришь, как Ленин на буржуазию, — прикапывался Лёха.

— Да пошёл ты на хуй! — отмахнулся Сифилитик.

— Не культурно выражаешься, а ещё — венерический больной, — пристыдил его Лёха.

Вероятно, многие догадывались, что чтение вслух затевается неспроста, и проявили к нему повышенный интерес.

Лёха на глазах у всех извлёк из уже разрезанного цензором конверта хрустнувшие, густо исписанные химическим карандашом листки, с шуршанием их развернул и приступил к чтению. За всем, что совершал Лёха, внимательно и настороженно наблюдал и Вася. Выходит, ему было не столь безразлично это послание.

Лёха зачем-то понюхал листы и объявил:

— Навозом несёт.

Вася стерпел и эту ремарку. Лёха начал:

— «Здрастуй, наш радимай Василёк!» — прочёл, запинаясь, первую строку Лёха, покачал головой и посетовал: «Ну и грамотеи! Все в Васю. Два слова связать не могут».

— «Здрастуй, родненький наш Васинька. Пишит тибе тётя Нюра, твоя хрёсная. Во первых строках свово писма разреши, радимай, передать привет от хрёснова дяди Ирофея, он чивой-то вовси плохой стал, редко с печи слазит, только скотине корму дать да напоить, а так толку от ево как мужика нету никакова…»

— Ишь, курва старая, — начал комментировать Лёха с ехидством. — «Толку никакова» — да он, что, до самой смерти на ней, корове деревенской, дрыгать обязан? Человек больной, а она его за колбасу дёргает. Как чёрт за грешную душу вцепилась…

— Вся в Васю, профура, — добавил он с ненавистью. — Одна порода — кулацкая…

Вася терпел, не вступал с Обезьяной в перепалку. А тот продолжал:

— А я думаю, в кого Сифилитик такой злоебучий, — в день по пять раз дрочит… А он в тётку родную, в хрёсну. Которая своего мужика в доску заебла.

— Кончай философию, Лёха, — выкрикнул кто-то из нетерпеливых слушателей. — Читай дальше!

— Нехай потрёкает, болтун от параши, — задело Васю. Но он пока держался.

— Его ежели в колхоз сичас выпустить, — не унимался Обезьяна, — где мужиков нету аль одни калеки, он за год всем бабам по киндеру сделает, а каким и двойню. Зараз не меньше ста баб подали б на его в суд на алименты, на колхозного ямана. И забурился бы ты на ещё одну ходку с элеменщиками.

— Кончай! — заорали ещё пуще. — Гони дальше!

— Ладненько, — согласился нехотя Лёха и продолжил чтение чуть ли не по слогам: «Вот и живу я Василёк как бы с мужиком, а сама хучь на случной пункт беги».

— Ну и блядина! — не выдержал кто-то.

— Во-во, — поддакнул Обезьяна. — Попадись такой, живым из лохматки не выпустит. И яйца оторвёт, сука колхозная, тварь…

— Да тебе хоть пизду на нос одень, всё одно — прибор крючком висит, — съязвил Вася. — У тебя, Обезьяна, одна шкурка осталась, на пару раз поссать…

— Не скажи, — осклабился Леха. — Спроси у Балерины, как он заорал: «Вынь, дай пёрнуть, дух переведу!»

Слушатели этой инсценировки, кому, вероятно, был знаком Балерина, загоготали.

— А ежли ты такой Фома неверущий, можешь сам встать раком. Слабо?

— Трепись! — кисло ухмыльнулся Вася, который явно уступал в красноречии Обезьяне. — Трёкало базарное…

Обезьяна, торжествуя одержанную в словесной баталии очередную победу, снова принялся за письмо:

— «А ищё шлют тебе сердешнай привет сродственники тетя Нюся Курносова, еёная племяшка Маня, на которой ты обещал женитса, да омманул, бессовисный. Она на тебя ни в обиде, потому как посля тебя…»

— Во сколь у Сифилитиков родни — цельный колхоз, — прервал чтение на самом интересном месте Лёха. — И ни одна сука посылку не пришлёт… С салом-маслом деревенским, свеженьким.

— Кто же тебе в БУРе посылку выдаст? — взъерепенился Вася. — Письма-то не дождёшься.

— Можно в зону на сухаря, — нашёлся Леха. — Вася, ты, небось, всю эту крысиную стаю отоваривал, когда в колгоспе воровал? В общак мало что лукал?

— Что там про проститутку Васину, читай дальше, — пожелал какой-то слушатель.

— «Она на тебя не в обиде, потому как посля тебя деушкой чесной осталася. Её наш фершал ветелинарный Никодим Петрович смотрел и в справке написал — што чесная деушка».

— Свистит она всё, сука! — гаркнул Вася. — Я ей целку сломал!

— Во что бздит! — сквозь коллективный дружный хохот пояснил Обезьяна.

— Ты фуфло гонишь! — заорал Вася и пошёл было на Лёху, сжав кулаки, — донял он его всё-таки, но Сифилитика тут же остановили. Теперь вся камера слушала Лёху с огромным вниманием.

— Братцы-босяки! — взмолился Обезьяна. — Это наглая клевета! Пущай любой почитает.

Несколько наиболее грамотных подскочили к чтецу, и указанная им строчка была повторена под всеобщее ликование ещё несколько раз.

— Да ты не туда совал! Шахна-то рядом, Вася! По суседству. А ты на колхозных кобелей насмотрелся.

Это уже начали глумиться над Сифилитиком другие сокамерники. Лёха слушал реплики с серьёзной миной и вдруг обратился к Васе:

— Скажи уркам чесно: в жизни своей хоть раз видал живую кунку?

— А сифон я откудова подхватил?

— Бытовой мог быть. Через окурок. На транвайной остановке наколол бычок, а его сифилитик выплюнул. Вот и подцепил.

— Да у меня елда во как опухла! Кр-р-расная была! А ты: бычок-чинарик…

— А что потом было? — продолжал допрос Лёха.

— Чево — потом? Ничево! Прошло потом. Само.

— Язва была?

— Какая язва? Я ж тебе толкую: опух, с кулак. От Маньки той, профуры. А опосля я вылечился.

— Чем? — не отвязывался Лёха.

— Чем… А, знаешь, чашки на телеграфных столбах из фарфору, белые такие? Бабка одна толкла из них порошок, а я пил. Всё как рукой сняло.

— Чего ты нам лапшу на уши вешаешь, Вася? Какие чашки? Какой фарфор? Здесь каждый второй сифоном болел, натуральным, а трипером — и толковать нечего. Сифон, Вася, ртутью лечат, а не фарфором. Перепутал малость. Слышал звон, да не знаешь, где он. Красной ртутью. Подогревают и через шприц — в жопу. И внутривенно калики-маргалики, яды в натуре. От их глаза на лоб вылезают. Люди памороки теряют. А ты — фарфор! В деревне своей трави такую чернуху, тёте Нюре, а не нам… Сифилитик туфтовый.

— Давай, Лёха, дальше шуруй, — наступали на Обезьяну, — или ксиву другому отдай. Чего кота за хвост тянешь?

И Лёха, хрустнув листами, продолжил:

— А ишшо приветик шлют тебе дед Кузьма Большая Кила и Пелагея Ильинишна, Фрося с того конца села, она нонеча много картошек накопала, Серафима Кулькова из суседних ближних Кузьминок, да и все Кузьмины оттуль жа, да Петр Никанорыч безрукий, ранетый, который сичас на скотном дворе робит, навоз на поля возит».

— Во сколь у Сифилитика родых — в одну камеру не втолкаешь. Цельный колхоз, — перебил Лёху длинный и худой зек, наверное бывший детдомовец. — Хочь бы по посылке прислали родные твои.

Это он уже к Васе обратился.

— Какие посылки? Они сами в колхозе девятый хуй без соли доедают, с голоду пухнут.

— Не скажи, Вася, — возразил ему Лёха, — вот тут, дальше, эта падла собщает…

Последовала небольшая пауза, и Обезьяна уверенно продекламировал:

— «Живём мы хорошо, урожай нонеча собрали богатый, как в кине «Кубански казаки». Всево у нас до хрена».

— Свистит она, — настаивал Вася. — Парторг заставил приписать. Это он завсегда, гнида партийная.

— Ты на большевиков, Сифилитик, бочку не кати. А напиши-ка лучше своим сродственникам, чтобы они, в натуре, дурью не маялись, а прислали бы сальца-херальца. Да побольше.

— Напишу я, отъебись только, — сдался Вася.

— Вот и ладненько. А дальше по уголовному делу проходят… «Невеста твоя Дуня Окорокова сичас в колхозе не робит, ей пачпорт выхлопотала мать через парторга Ильина Родивона Николаича, потому как поили eво самогоном всю святую пасху и аж до святой троицы, опосля чего Меланья от ево понесла, от ево, проклятого, бабка Радивониха веретеном плод выкрутила. Зато Дуньку из колхозу отпустили по-доброму. Она теперича в посёлке на спичешной фабрике робит. Я её пытала: што ты там делашь, она баит: спички обсериваю».

При этих словах по камере прокатился смех, а мне вспомнилось, что я уже слышал когда-то этот анекдот. Вася сидел за столом, упершись взглядом в столешницу, и, сцепив кисти рук, быстро, туда-сюда, вращал большие пальцы — волновался.

Меня сразу зацепил эпизод с обильным урожаем, но я не успел его осмыслить, а ведь сам собой напрашивался вопрос: как Лёха узнал о содержании письма? И никто на эту странность не обратил внимания. А Лёха, ехидно скривив губы, продолжал чтение:

— Дуньку твою осенью с засолки попёрли, потому как с поличным попалась — в капусту ссала. А как им, засольщикам, которы капусту уминают, из чанов кажинный раз вылазить, того нихто не ведает. И перевели её тадысь в разнорабочую бригаду. А опосля она на спичешную фабрику и переметнулась. Баит, што ждёт тебя из тюрмы, блюдёт себя крепко, с парнями и мужиками не путается и не шаландается по ночам, а приданное себе шьёт.

Вася слушал чтение с глупейшей застывшей ухмылкой, и лишь беспрестанно перекатывающиеся направо-налево глаза выдавали охватившее его беспокойство. Он, вероятно, ожидал чего-то и был начеку.

— А самый важный привет тебе от парторга МТС Солянкина Егора Иваныча. Он тебя не забыл, как ты был сиклитарём комсомольской ячейки и работал под им.

Когда эти слова были произнесены, Вася приподнялся со скамьи, улыбка его вмиг исчезла, сменившись свирепейшей гримасой, а после слов: «Трактор твой чэтэзэ, на котором ты пахал, отремонтированный, и Егор Иваныч сулит тебе его передать. Так што приежай скорея» с визгом перелетел через стол и бросился на Лёху. И хотя его пытались перехватить, Вася сумел дотянутся до чтеца-декламатора и повалил его на грязный пол, выкрикивая гнуснейшие ругательства и обещая разорвать обидчика на куски. Обещанного ему не позволили совершить, навалившись всем гамузом. Лёха поднялся, отряхнулся от пыли, но письма из руки не выпустил. И тут я разглядел, что письмо-то, якобы из деревни присланное, на моей бумаге написано. Вернее, на клочках пергамента, которые утром я отделил от маминых весточек. А Вася сипло горланил:

— Меня, босяка, комсомольцем оскорбил! Да за это я тебя…

Ещё вовсю продолжалась кутерьма с Васей, а Лёха уже приготовился продолжить чтение лжеписьма. Но Сифилитик вытворял что-то невероятное, отбрасывая то одного, то другого из наседавших, и костерил Обезьяну, придвигаясь к нему.

К Лёхе не спеша подошёл Интеллигент и очень тихо произнёс только пару слов:

— Прекратите, Обезьяна.

А что в это время вытворял, похоже, вовсе обезумевший Вася — обливался ручьями слёз, повторял: «Комсомолец, да? Тракторист, да?» — и бился в каком-то немыслимом припадке и только быстрые, как чирк мойки, взгляды, острые и проницательные, разоблачали эту комедию с истерикой, слезами, рыданиями и угрозами.

Лёха, который никогда никому спуску не давал и тем более не позволял себе приказывать, на запрет Коли среагировал спокойно, скомкал листки, сунул их в карман, а пустой конверт бросил Васе и сказал:

— Какой из тебя Сифилитик?! Тракторист, ты и есть тракторист.

Вася ещё раз по-поросячьи взвизгнул и вроде бы ринулся на обидчика, но не очень решительно, поэтому кто-то из находившихся рядом легко удержал его щепотью за рукав куртки.

Тут же, словно по обязательному распоряжению свыше, все стали обращаться к Васе, присовокупляя новую кличку — Тракторист. Вася был не настолько глуп, чтобы идти против всех. Нравилась ему новая кликуха или нет, он её вынужден был принять.

Многим «бурильщикам» этот спектакль с письмом пришёлся по вкусу. Они лукаво и довольно улыбались, смаковали слова «секлитарь комсомольской ячейки» и «тракторист». Сам же Вася, покурив, успокоился, но до самого отбоя демонстративно не замечал Лёху, как бы смертельно обидевшись на него. А мне думалось, что он очень недурно исполнил свою роль в маленьком водевиле-импровизации, разгадав его по ходу действия. Единственный, на кого он, возможно, затаил настоящую злобу, был культорг. Вася при всех заявил:

— За эту подлянку шнифты ему разобью.

У него ещё слезы не высохли, когда он, идя к параше, подмигнул мне: дескать, как я сыграл?

А я вдруг догадался, зачем Лёха напросился на объект! Он там письмо сочинил и вложил его в старый конверт. И сумел подсунуть культоргу. Или сделал вид, что от него получил.

Всё это действо могло сойти за весёлый розыгрыш, если б не одна тонкость. Как я ни поверхностно знал «законы» преступного мира, всё же сообразил, что спектакль с письмом имел, так сказать, «подковёрную» цель: стушуйся Вася или чего хуже — признай хотя бы одно утверждение лжеписьма — в принадлежности ли к комсомолу или к вождению трактора, или просто в работе на колхозной плодородной ниве — расправа с ним была бы короткой и жестокой, как с самозванцем, который суконным рылом влез в калашный ряд. Тем более что камера, в которую собрали ёр один к одному, переживала нехватку продуктов, каждый общаковый кусок хлеба делился точно на количество воров «в законе». Как я догадался, спектакль этот мог быть попыткой сократить количество блатных едоков на одного. Вот почему Вася взвыл — воровского приварка мог лишиться по обвинению в принадлежности к комсомолу или к разряду «ишаков», то есть тружеников. А, лишившись воровских привилегий, просуществовать в условиях БУРа оказалось бы весьма затруднительно, на штрафной-то легковесной пайке да апробированной начальством жиденькой баланде.

Вот Лёха и придумал эту забаву с письмом. А может быть, лишь осуществил замысел «заговорщиков» против Васи Сифилитика. Кто знает, что послужило основанием интриги.

У меня создалось такое впечатление, даже — убеждение, что Обезьяна только и замышляет, кому бы испортить настроение или напакостить. В самый разгар ужина он вдруг взгромоздился на парашу. Коля Интеллигент укорил его:

— Вы что, Обезьяна, другого времени не выбрали, чтобы оправиться?

— Воры жрать сел, а ты, баран, параша лезешь, — яростно поддержал Колю чечен.

И Вася Сифилитик тоже что-то пробубнил набитым хлебом ртом — осуждающее.

— Ты, ишак бесхвостый, сначала научись по-русски плакать, — отбрил чечена Лёха. — Ещё каждый зверь с Кавказа будет тявкать! Тьфу! (Он сплюнул смачно).

Чечен заскрипел зубами и вытаращил глаза — на потеху тужившемуся Лёхе.

Далее Лёха адресовался с параши, как с трибуны, к Трактористу:

— Падла ты, падла. До чего ты, тракторная твоя душонка, дотрёкался. Даже мусор поганый до такого не додумался, чтобы запретить человеку хезать, когда его припрёт. А ты, Тракторист, хуже мусора.

— Ну, давай, давай, дави, пока не посинеешь, — только и нашёл что ответить Вася.

Коля встал из-за стола, удалился в дальний угол и там доел свою кашу, повернувшись к Обезьяне спиной.

А после ужина баландёр не досчитался одной миски, и пришлось вмешаться в конфликт даже Коле, который всем своим авторитетом и логическими доказательствами убедил баландёра и надзирателей, что произошла ошибка. Причиной её стал я. Поэтому шмона делать не стали.

После поверки, во время которой Лёха ругал надзирателей за то, что они сами себе не верят, пересчитывая содержащихся в камере по несколько раз за день, наступил отбой. Все улеглись и перед сном стали выяснять, чья очередь наступила трёкать, то есть рассказывать какую-то занятную историю, анекдот, эпизод из прочитанного или слышанного «ро́мана» или что-нибудь подобное.

Выбор пал на парня с типичной протокольной физиономией зека с многолетним стажем «исправления» по кличке Кот. Он вылез из-под нар, почесался и сказал:

— Про говновоза. Быль. Век свободы не видать!

Вот уж поистине: какова птица — о том и поёт. Приземлённость, низменность интересов, их мизерность, про себя я всё это назвал одним ёмким словом — скотинизм. Мне досадно было, что духовная низость и нищета, часто выставляемые как достояние напоказ, воинственное невежество, торжествуют здесь безраздельно. Это убожество раздражало меня и угнетало: неужели ничего более значительного и красивого эти люди не могут припомнить в своей жизни? Ведь даже здесь можно при желании читать умные книги, вести приятные и познавательные беседы, работать над собой, чтобы стать лучше… А Кот тем временем, заикаясь и матерясь через слово, рассказывал о судьбе некоего «шоферилы», будто бы его соседа по тюремным нарам в камере следственного изолятора, который схлопотал срок за то, что отомстил своей бывшей невесте. Та, узнав, что крутит он «баранку» вовсе не легковой и даже не грузовой, но ассенизационной машины, решительно отказала влюблённому. А парень оказался гордый. Обиделся. И вот она выходит замуж за другого, конечно же, за придурка-начальника. Свадьба. Пир горой. Гостей полон дом. Шофёр подъехал к нему на ассенизационной машине, открыл кухонное окно, закинул в него шланг и даванул на газ. Совершил задуманное и уехал: привет жениху с невестой! Что творилось на свадьбе — кошмар! Всё поползло из кухни в комнаты. Невеста в истерике. Жених сбежал. Гости — кто куда. Короче: не состоялась свадьба. А мстителю поддали трояк. За хулиганку. По семьдесят четвёртой.

Слушатели одобрительно отнеслись к поступку оскорблённого отказом «проститутки». У блатарей это синоним слова «женщина». Оно вполне заменяет и понятие девушка, девочка, старуха, становится всеобъемлющим — от грудного младенца до древней старушенции. Так вот, слушатели, высказывавшиеся вслух, как на читательской конференции, одобрили поступок шофёра, признав его вполне закономерным. А ненависть их пала на голову строптивой невесты и на её родителей, и даже на приглашённых на свадьбу гостей — все были «суки», один шофёр — молоток.

Хотя Кот и свободой поклялся, что рассказывает быль, я неоднократно слышал подобные байки от нескольких повествователей. И шофера были разными людьми из различных городов. Убеждён, что эта история — произведение тюремного фольклора, потому что один зек-старик утверждал: отвергнутым женихом был «золотарь», а не шофёр, и не шланг он сунул в окно, а ковш, почерпнутый из своей бочки. Может быть, подобная история и произошла когда-то, вернее всего — ещё до революции, а после стала хрестоматийной, как рассказ о Ваньке Жукове в школьных учебниках по литературе.

Однако разоблачать Кота я не решился — поосторожничал. Да и ну её, вонючую байку эту. На ней и закончился ещё один день из жизни камеры БУРа. А я, устраиваясь на чемодане, с тоской подумал, что сегодня мне отсюда не выбраться, и пожелал, чтобы хоть завтра, лучше — с утреца, прибыл на камкарьер обещанный начальником конвоя документ о наказании меня за…

Чуть задремав, проснулся, словно через меня ток пропустили, — от удара по левой ноге. Она ещё никак не заживала после вывиха, когда меня «воспитывали» в челябинской тюрьме в смирительной рубашке после суда. Я ойкнул, приподнялся и увидел удаляющегося толстозадого Красюка, того, что с фиксой. Долго не мог уснуть — сильно мозжило ушибленный голеностопный сустав. И я горестно думал: ну за что он меня истязает? Какой вред я ему причинил? То вертухаи, то блатные… Будто сговорились!

Мне вспомнилось, что подобное в моей жизни повторяется. Так же необоснованно злобно вёл себя Карзубый в заводском общежитии, словно я был давним и заклятым его врагом, Петя из бригады «чистильшиков», когда меня в неё перевали, тоже беспричинно злобствовал, а ведь впервые меня видел… Таких примеров можно было привести ещё несколько. Выходит, рассуждал я, многие люди желают причинить зло другим даже беспричинно, просто так. Почему? Потребность, что ли, у них такая?

Когда сидельцы утихомирились и со всех концов камеры послышался храп, с нар спустился Коля Интеллигент. Он подошёл к питьевому бачку, вынул из-под полы пиджака миску (вот она, недостача!), нацедил в неё воды, замочил нижнюю рубаху. И принялся её намыливать и жамкать. Стыдился он, что ли, заняться этим делом днём? Потом пополоскал её в той же мисочке. За рубахой последовали кальсоны, пара носовых платков, носки. Чтобы блатной, да ещё такого ранга, стирал себе белье — подобное я наблюдал впервые. Всегда в любой обстановке находили блатные «шестёрку» (прислугу), который брал на себя эти хозяйственные заботы. Не сомневаюсь, что даже в такой камере, где тщательно отобраны, как говорят сами блатные, раковые шейки к раковым шейкам, а петушки к петушкам, даже здесь нашёлся бы тот, кому поручили б выстирать белье блатного. Однако Интеллигент сам стирал своё исподнее и очень тщательно, не щадя своих тонких холёных пальцев.

Затем он оголился по пояс, умылся, вытер мокрым полотенцем торс, даже зубы почистил. А я свою зубную щетку, между прочим, не доставал из чемодана которые сутки.

Заметив, что не сплю, Коля подошёл ко мне, присел на корточки, спросил:

— Вы чего не спите? Боитесь чего-то?

— Не могу. Нога болит. Володя Красюк опять пнул. А мне её ещё в тюрьме надзиратели повредили. Сапожищем кованым. Не знаю, как смогу работать на карьере…

— Спите, мужик. Разберёмся, — пообещал Коля.

Он протянул шнурок от нарной стойки к оконной решётке, развесил бельё для просушки. Уже наступила глубокая ночь. Почему-то в тюремных помещениях особенно душно по ночам.

Забегая вперёд, скажу, что в этой камере мне предстояло пробыть ещё более суток. За это время произошло несколько заметных событий. Одно — с Красюком.

Когда после завтрака опять пригласили желающих потрудиться на хозобъекте, Красюк вызвался первым. Кажется, незадолго до этого с ним побеседовал Интеллигент. О чём они говорили, не знаю. Я почему-то решил: обо мне. Потому, что после этого разговора, проходя мимо и не глядя на меня, Красюк прошипел:

— Бес-с-с…

Ещё одна из кличек, которыми щедро наградили блатари мужиков, — бec, чёрт, нечистый. Ну бес так бес. Я и сам понимал, что куда мне до этих благородных созданий, — не дотянуться. Как земле до неба.

Красюк, имевший фамилию Нестеров, а то была лишь его кличка, как и Лёха, да и не только он, не обладал полным гардеробом и поэтому собрал необходимое по миру. Впоследствии выяснилось, все эти вещи были ранее проиграны Володей в карты. А Лёхе, как он ни проклинал всех, никто не одолжил ни телогрейки, ни ботинок, ни даже шапки, из которой в прошлый раз он повыдёргивал почти всю вату. Посему не удалось Обезьяне наконец-то побить рекорд Стаханова, что он грозился совершить. Но самое интересное мы узнали, когда «бурильщики» вернулись с объекта. Вернулись, да не все. Одного — нехватка. И его не застрелили во время попытки к бегству, и он, конечно же, не убежал. Он просто «выпрыгнул». То есть отказался пойти в камеру БУРа. И этим «прыгуном» оказался Володя Красюк. Вот это новость! Если сравнить поступок молодого блатаря с Уголовным кодексом, его можно приравнять к измене родине. Самое тяжкое деяние, за которое полагается «вышка» с немедленным исполнением.

Меня это известие даже обрадовало, а блатные негодовали и кипели жаждой мести. Особенно убивался Лёха — он был безутешен. Старый урка осыпал себя самыми обидными оскорблениями, обличал, что смалодушничал, пожалел сучонка, ведь Володя проиграл ему в карты лишку, а Обезьяна согласился на отсрочку, чего не следовало делать. Но убивался Лёха вовсе не из-за того, что Красюк не выплатит своего долга, а за то, что у Лёхи была полная возможность — по «закону»! — за проигрыш поставить молоденького толстозадого аппетитного паренька на «четыре кости» и превратить в «женщину». Лёха, в отчаянии, ударился о стену пару раз головой и покарябал лоб до крови — какой шанс упустил, какой шанс! Звериным чутьём и прогнившей насквозь натурой чувствовал: темнит Красюк, не договаривает, скрывает… Лёха этот день в календаре своей жизни отметил траурно-чёрным цветом… И всё из-за его дурацкой фраерской гуманности. Какая может быть гуманность, когда дело касается такого вожделенного предмета, как задница!

Об «измене» Красюка срочно сообщили в зону, присовокупив приговор: землянуть. Начисто! А перед тем опустить. Хором. Пока очко не треснет. Однако блатари пришли к неутешительному выводу, что до отправки в «сучий» лагерь Красюк отсидится в «стакане». И как я ни обижался на Володю, а, узнав об этом, посочувствовал ему. Не дай бог, если придётся ему «отдыхать» в «стакане» сутки. Или даже двое, трое. Спятить — запросто. А может, ему — ничего? Кто его знает, что у него за натура.

Интеллигент изволил сам ко мне подойти и этак напоказ доброжелательно объяснил, почему Красюк меня задевал: не настоящим он блатным оказался, а порчаком, то есть подпорченным. А истинный блатарь ни-ко-гда так с работягой не поступит. Ибо воровские законы — самые справедливые и гарантируют защиту мужиков урками. Я понимал, какую чушь несёт этот чистюля-«законник», но притворялся, что верю ему. Надо признать: пропаганда воровских «законов» и блатного образа жизни у них поставлена прямо-таки профессионально. И лгать они не устают ни днём ни ночью. Когда кто-то из них совершает серьёзный проступок против организации и его, так сказать, дисквалифицируют, тогда на этого козла отпущения сбагривают всё, что он творил и чего ещё не успел сделать, — но только на него! Организация — преступный мир — тут ни при чём. Она — святая. И не вздумай сделать какие-нибудь обобщения в её адрес — это страшная крамола, и наказание за неё последует жестокое. Так уж устроен преступный мир, на том и стоит.

Забегая вперёд, признаюсь, что однажды я посягнул в беседе с «людьми» на «основу основ». И был за это беспощадно избит. И если б не барачный вечерний обход надзирателей, не знаю, чем бы всё это закончилась. Может быть, забили бы, запинали насмерть. Это им — одно удовольствие.

Но не об этом случае сейчас рассказ. Самым забавным событием последнего дня пребывания в БУРе мне показалось занятие Лёхи с молодыми блатарями. Его условно можно было бы назвать уроком хороших манер.

Желающих освоить культуру поведения среди фраеров или, как их с презрением называл Лёха, — Фан Фанычей и Сидоров Поликарпычей, набралось немало. «Цветные» понимали, что умение мимикрировать не повредит.

Обезьяна не учитывал огромные изъяны своих «учеников». Это были недоучки, часто вообще неграмотные люди. Из деревни. Беспризорники. И каждый второй в прошлом — детдомовец. Наверное, большую часть своих воспитанников детдома готовили и передавали в тюрьмы и концлагеря — лично у меня такое впечатление сложилось. По крайней мере, соответственно «воспитывали».

— Вы, падлы подзаборные, — обратился к своим «студентам» «профессор» Обезьяна, — заваливаетесь, к примеру, в ресторан. И любой фраерюга уже рисует вас. А почему? Потому что все вы — чувырлы. По вашему патрету любой может сказать, сколько у вас ходок за разбой, а сколько за карман.

В этом месте Лёха прервал свою лекцию и с деланным удивлением спросил:

— А ты как сюда попал? Во, полюбуйтесь: уголовная фотография — Вася Тракторист. Бывший Сифилитик. Спонту.

— Это как понять? — начал заводиться Вася.

— Налей в миску воды, в которой Коля свои кальсоны стирает, — лягнул Лёха, походя, и Интеллигента, — и из которой опосля блатные баланду штефкают, и поглядись в её, в миску-то, падла. Да от твоей хари любой ребёнок заплачет и кажный фраер за карман схватится: где мой гаманэц? И будет за его держаться, пока ты с горизонту не исчезнешь. Сгинь отсюда, Вася, не мешай людям центровым делом заниматься.

— Чо, тебе моя морда не ндравится? — обиделся Вася.

— Да рази у тебя морда? — заулыбался Обезьяна. — Давай проделаем опыт: я сниму шкары, а ты рядом свою харю выставишь. Ежли отличат твою морду от моей жопы, я тебе свою кровную пайку отдам. Слабо?

Вася, а физиономия у него побагровела, раскрыл рот, чтобы дать отповедь Обезьяне, но «курсанты» вмешались:

— Вася, в натуре, канай отседова, — попросил кто-то. — Сделай фокус-покус для калефтива — исчезни.

Я ждал, что разразится скандал, ведь явно ущемлялись Васины права, но он смачно плюнул, длинно выматерился и не стал связываться с кодлой. Подался под нары в картишки шпилить.

Обезьяна, изгнав неугодного, продолжил:

— Давай, Юрок, пайку.

Юрка, вовсе не какой не Юрка, а Юлдаш, по кличке естественно. Зверь угодливо, с улыбочкой исполнил Лёхино указание. Зверем его звали не за дерзкий характер и не за особо жестокое преступление, а потому что уродился азиатом, одним из тех двух татар, о которых упоминал Обезьяна в беседе со мной. Блатные, приклеивая такую кличку, исходят из следующего «логического» рассуждения: не русский — значит зверь, то есть — нецивилизованный, дикарь.

Вопиющую несправедливость Обезьяна открыто проявил к Васе — его, русского, отверг, а какого-то «зверя» — оставил.

А я, наслушавшись досыта грызни Обезьяны с Васей и другими, с великой тоской подумал: бог ты мой, в подобной обстановке, так обращаясь друг с другом, люди вынуждены жить годы, десятилетия, изо дня в день, а то и всю свою жизнь — какое же это величайшее несчастье для человека — оказаться в тюрьме, среди самых гнилых отбросов общества, видеть всё это, слышать, мучиться! С ума сойти запросто!

Тем временем в детских пальчиках Лёхи (правду он сказал начальнику, с гордостью заявив, что в жизни своей ничего тяжелее чужого кошелька не держал) появился тонюсенький, из ножовочного полотна и со спичку длиной, ножичек в форме финки. Лёха ловко, ровными дольками нарезал хлеб, похожий больше на сырую глину.

— Вы, уркаганы нещасные, как ржануху хаваете? Ломаете грабками, в хлебальник запихиваете сразу кило. А интеллигент гнилой? Он, фраерюга очкастый, или маруха евоная отколупнёт кусочек с хренову душу. Такой кусочек Вася налету, нежёвано, как чайка морская, проглотит.

— Чо тебе — Вася на хуй соли насыпал? — пробубнил издалека Тракторист, занятый игрой в карты.

— И своим очком растёр, — парировал Лёха. — А он, фраер поганый, на этот кусочек масла-херасла намажет, сверьху сыр положит голанский, тонко нарезанный, что сквозь его всё видать, а уж опосля семь раз, курва, откусит. Да ещё недоеденную крошку на тарелочку положит, как бы сыт, не хочет больше, сучий потрох. Во, кнокайте.

И Лёха, чуть-чуть приоткрыв губы, жеманно отщипнул от ломтика самую малость, закатил кверху глаза, смакуя воображаемый бутерброд, и двумя пальцами осторожненько положил огрызочек на выщербленную и загрязнённую до черноты столешницу, сбитую из половых плах.

— А во как фраера суп хавают с крокодилками. Не спешат, как голый ебаться или какой-нибудь Вася из колхоза «Красный лапоть».

На сей раз Тракторист пропустил насмешку мимо ушей.

— Вася, колхозник паршивый, тюрю свою засасывает, будто конь пердит. И чавкает, будто глину бригада в яме месит. А Фан Фаныч как бы вольёт в себя ложечку и салфеткой, которую Вася в жизни своей не кнокал, губы прижмёт. Вася нажрётся, и, пока не рыгнёт, от корыта не оттянешь его. А Сидор Поликарпыч поклевал вилочкой какую-то там коклетку по-пожарски или мясцо по-строгановски, пожевал и из-за стола выпулился, «пардун» сказал, ежели кому на лапу наступил. Поняли, голубки, какие две большие разницы? Завтра покажу, как с дамами надо обращаться, с проститутками ихними. Как себя в обществе вести. Это вам не Дуньку за сиськи имать на блатхате, здеся особое обхождение требуется. Сам я никогда ни в каком ресторане не рисовался…

— И где ты всего этого нахватался, как собака блох? — съязвил Тракторист, закончивший шпилить в картишки.

— Деревня ты вшивая! Грузчик ты волжский. И вопче: зачем тебя мама родила? Лучше бы сделала аборт, — беззлобно и как-то заученно ответил Лёха. — Дубина ты неотёсанная, стоеросовая.

Оба спорщика выглядели вполне мирно и, кажется, удовлетворёнными пререканиями — в своё удовольствие поупражнялись в красноречии. После отбоя наступил очередной час трёканья. На сей раз жребий выпал Васе. Он долго отнекивался:

— Чо вам, братва, расскажу? Ничего не знаю. Окромя воровства да тюряги.

Но уступил домогательствам «масс» и предложил:

— Я вам загадку загадаю. Бля буду, никто не додует.

— Валяй, — согласились слушатели.

— В стихах Пушкина, — предупредил Вася и продекламировал:

— Туфту Вася задвинул, — сказал какой-то «буровик» недовольно.

— А ты сам-то хоть допёр? — спросил Васю Лёха Обезьяна.

— А то как жа, — простодушно похвастал Тракторист.

— Нет, ни хера ты не знаешь, — категорически заявил Лёха.

— Это почему жа? — залупился Вася.

— У тебя мозгов не хватит. Ты их все со струхниной в парашу спустил.

И, не пожелав даже выслушать Васю, предложил:

— Давайте я вам трёкну.

Вася убеждал всех, что знает отгадку, но его не хотят выслушать. Трёк ему так и не зачли. Васю решение коллектива задело за живое, или он усмотрел в нём нехорошее предзнаменование, и с мольбой обратился ко всем слушателям.

— Братва, я вам про зека ботану, бля буду, кишки надорвёте.

И, не дожидаясь решения, начал:

— Освободился зек из лагеря, а его нигде на работу не берут. Гонят. Идёт он по улице, смотрит, чтобы такое украсть. Видит — объявление: требуется воспитатель в детсадик. Он канает туда и, короче, уломал директоршу. Чернуху ей раскинул, и его взяли. С испытательным сроком. Он — гужуется, водку пьёт, ага, закусывает. Короче: шикарно живёт. Р-р-ра-с! Срок подошёл испытательный — тузы из Москвы. Ёбаный потрох, чо делать?! Ему кричат: — завтрева приканают проверять. Ну, он по-шустрому пацанов собрал и самодеятельность с ними устроил. Ага. Утром нарисовались тузы с порфелями, в очках, бля, кричат: што тут у вас? Как пацанов и пацанок воспитываете? Зек их выстроил, руки за спину — и запел:

А пацанва хором:

Как отнеслась высокая комиссия к этому вокальному номеру, так и осталось неизвестным обитателям камеры, потому что раздалось невероятное по силе гоготание, послышались всхлипывания. Взрыв дикого веселья мне невозможно было объяснить логически. Это было какое-то запредельное явление. Надо быть тёртым-перетёртым зеком, чтобы понять всю бездну юмора, заложенного в этом анекдоте, и соответственно на него среагировать.

Вася сиял, словно именинник перед пирогом со свечами, и не спешил их задуть, наслаждаясь своим небывалым успехом. Никто даже не услышал, как открылась кормушка и в неё вперился надзиратель, пытаясь уяснить, что происходит в камере. Ничего так и не поняв, он громко выкрикнул:

— Прекратить счас жа! Почему смех? В чём дело?

Далеко не сразу улеглось радостное возбуждение. Все хвалили находчивого и весёлого зека. Восприняли героя анекдота не как конкретного бывшего зека, какого-нибудь Ваньку Шимонаева, а как зека вообще, который всегда был, есть и будет.

На этом трёканье могло бы и завершиться, но Обезьяна решил не уступить лавровый венок победителя Васе.

— Тоже анекдот, — объявил Лёха. — Надоела баба фpaepy, заелась, хуй за мясо не считает. Лежит, как бревно, не подмахнёт. И он решил её угрохать. Спрашивает у блатного: как её, суку, землянуть, чтобы срок не получить? А блатной кричит:

— А ты заеби её начисто. Пять или десять раз на дню. Пока не загнётся и хвост не отбросит.

Фраер, подлая рожа, обрадовался и ну бабу пороть. Баба охерела: никогда такого за всю жись не видала от своево мужика. Вот он её утро пилит, весь день… К ночи ухайдакался — на костылях не стоит, валится. К утру чуть копыта сам не отбросил. И баба не двигается, лежит. Ну, думает, всё — доконал, кранты ей. И свалился без памерек. Как будто его кто по затылку колуном ебанул. Просыпается — бабы нет. Куда труп делся? Приползает на карачках на куфню, а баба — весёлая, пирогов напекла, всякого жареного-пареного — навалом, поросёнок с хреном, бражонки — хоть жопой ешь. Сроду такой жратвы и выпивки у них не было. Фраер спрашивает бабу:

— Ты чего, сука?

А она:

— Ты ко мне по-человечески, и я к тебе — тожа. Зови блатного.

Анекдот о дураке-фраере и хитроумном блатаре всем тоже понравился. Многие смеялись, и Лёха скалил жёлтые, никогда не знавшие щётки и порошка зубы. Его физиономия, дотоле постоянно напряжённая и злобная, на миг преобразилась. Даже что-то симпатичное в ней промелькнуло. Анекдоту улыбался и Коля Интеллигент. Он для меня до сих пор оставался неким знаком вопроса. Кто он, из какой семьи? И действительно ли, как утверждала молва, имеет высшее образование? Едва ли. Я рассуждал так: если б он был настоящим интеллигентом, то не смог бы стать блатным. Они не приняли бы его, фраерюгу, в свою банду. Да и один его поступок, вроде бы незначительный, сильно поколебал моё к нему уважение именно как к человеку воспитанному, то есть, в моём понимании, — доброму, умному, уступчивому, честному. Казалось бы, пустяк. Коля со словами: «показываю фокус» продемонстрировал клочок бумаги. Объявил:

— Мните и комкайте, как хочете, я через минуту сделаю её как новенькую.

Один наивный нашёлся. Он долго и старательно тёр листок меж ладоней.

— Эй, дорогой, не до дыр, — остудил его пыл Коля, получил клочок и направился не спеша к параше, бросив на ходу «спасибо».

Немало издёвок, далеко не безобидных для воровского авторитета, пришлось выслушать простаку, опрометчиво ввязавшемуся в Колин «фокус». А Интеллигент возвышался на параше во всём своём величии, как владыка на троне.

И я уверился, что мнимая интеллигентность Коли — маска в его личном спектакле. Он может легко сменить её, надеть другую. Если ему это покажется выгодным. Хорошо, что в моей, пока такой куцей жизни уже встретились настоящие интеллигентные люди, сравнивая с ними, я мог определить, кто же передо мной. И вот что удивительно: я лишь ступил в камеру, а у меня возникло смутное ощущение, вернее, я почувствовал на себе чей-то пристальный, цепкий взгляд. Именно такой взгляд был у Коли Интеллигента. И это ощущение, что тебя постоянно разглядывают, следят за каждым твоим движением, на блатном жаргоне — секут, не покидало меня до последней минуты пребывания в БУРе.

Эта минута наступила следующим утром: открылась дверь, и надзиратель произнёс:

— Заключённый Рязанов! С вещами на выход.

Я цапнул голубой чемодан и ринулся вон из вонючего каменного мешка, но в этот миг меня пронзило слово: «логика»!

И, поставив чемодан, я почти побежал к тому месту, где обитал Коля.

— Не забыл свою науку? — хитро улыбнулся Интеллигент. — На, получи. Не в замазке?

— Спасибо, — в замешательстве сказал я, бегом бросился к двери, где нетерпеливо бренчал ключами надзиратель. Подхватил чемодан, шагнул за порог и почувствовал огромное облегчение. Как будто скинул невидимые путы. И даже словно бы чему обрадовался. А ведь впереди меня ждала отнюдь не воля, а лагерь. Штрафной. Однако под опекой надзирателей, насколько это покажется невероятным и нелепым, я почувствовал себя не столь угнетённым. Исчезло ощущение пристального наблюдения за тобой, которое не оставляло меня ни на секунду в камере. Хотя, конечно же, и надзиратели с меня глаз не спускали — по обязанности. Но это было другое внимание. В нём отсутствовала опасность неожиданной расправы неизвестно за что. Просто они были надзиратели, а я — просто заключённый. Всё встало на свои привычные места.

Дальнейшие события, цепляясь одно за другое, позволили мне заглянуть в логику лишь недели через две. Я сразу обнаружил отсутствие одной половины форзаца. Вот почему знакомым показался мне листок в руках Интеллигента, предназначенный для «фокуса». Не трудно представить, что стало бы с книгой, забудь её в камере.

P.S. После семидесятого года, когда начались и в течение многих лет с завидной регулярностью продолжались всевозможные преследования за публикацию моей статьи «Почему погибла рабочая Евдокия Владимирова?», я с большим удивлением, проанализировав все события, пришёл к ошеломительному выводу: партийно-чиновничья система и «законы» преступного мира — аналогичны! Кто и у кого заимствовал? Ещё раз, взвесив все факты, неотвратимо пришёл к однозначному выводу: хотя они идентичны, как близнецы, но всё-таки компартия в своей практической деятельности заимствовала у преступного мира их «законы» и образ жизни «по понятиям».

В основе обеих систем лежала всепронизывающая ложь (в глобальном масштабе) и дичайшая всеохватывающая бесчеловечность. Но тогда мне ещё верилось, что в партийном госаппарате должны сохраниться здоровые силы. Где? Вероятно, в тех органах, которые охраняют эту систему и, главное — коммунистическую идеологию, ту, ленинскую, истинную. Но я ошибся в своих логических рассуждениях. И жестоко расплатился за свои заблуждения.

Здравствуй, поседевшая любовь моя…

 

Именины под колуном

1954, конец мая

Накануне блатные принудили меня отдать им все дурманящие препараты, только что полученные с аптечного склада. Так они поступали всегда, и с моими предшественниками — тоже. А ранним утром в процедурную, где я готовился к приёму больных, ворвался устрашающего вида незнакомый мне зек, видимо из вчерашнего этапа. По пути он кого-то из ожидавших приёма долбанул, я слышал ругань: «куда прёшься без очереди?», шмякающий звук удара кулаком по лицу, звук падения тела. И вот он, всесокрушающий, рядом.

— Лепила, подширни!

И нетерпеливо засучил рукав куртки, обнажил сплошь исколотую локтевую вену.

Это — приказ. Подширнуть — сделать инъекцию наркотика. Вглядываюсь в глаза «клиента», стараюсь угадать, кто передо мной: блатарь-наркоман? сумасшедший? Просто оголтелый наглец из околоблатной мрази? Внешне он не напоминает бешеного наркомана, готового на любую выходку, лишь бы впрыснуть в кровь дозу успокаивающей, блаженной отравы. И на зачуханного чиканашку не смахивает. Те обычно истощённые, заискивающие. А этот — упитанный, даже ожиревший верзила. Похоже, из приблатнённых. Или из палачей. Таких вот мордоворотов урки прикармливают, держат возле себя, как цепных псов, готовых по первому знаку «хозяев» наброситься на любого, избить, придушить, покалечить, убить. Словом, холуй.

— Вчера приходил Пан и забрал все калики-маргалики.

— Не еби мо́зги, лепила. Меня на морковке не проведёшь. Я тебя насквозь вижу. Вколи шустрее, а то ломать начинает.

Во мне мгновенно закипела ненависть к этому подонку. Поэтому я не испытываю к нему и малейшего страха, хотя он давит меня свирепым взглядом.

— Я тебе по-русски говорю: у меня ничего нет, иди к Пану.

Могу теперь признаться: у меня имелось кое-что из так называемых каликов-маргаликов. И стоило мне выполнить наглое требование верзилы, этот рассказ писать не пришлось бы. Но, не имея никакой возможности уберечь медикаменты из группы А и кое-что излюбленное блатарями, я твёрдо решил не потакать ханыгам. Я слишком явственно помнил, как в «хорошем» концлагере в Черногорске у меня на глазах скончался паренёк лет двадцати, обкурившийся коноплёй. Кстати сказать, в обилии росшей на земляных крышах огромных бараков, построенных военнопленными японцами в сорок шестом, нашими предшественниками в освоении Хакассии.

Кого-то из знакомых наркоманов, тяготеющих к медсанчасти, мне было жаль, других я с трудом переносил, знал одно чётко: помочь зельем — навредить им же. Или — убить. А я не хотел никого убивать. К тому же не понаслышке знал, что такое курить дурь (анашу), чтобы хоть на время забыться от кошмара, окружавшего меня и терзавшего каждую клетку моего существа.

Втянувшись в эту пагубную привычку, с огромным предельным напряжением всех своих сил поборол-таки, казалось, непреодолимое влечение. Мучения отвыкания, пожалуй, не с чем сравнить. Их не желаю никому. Вот почему ещё у меня так напряжённо складывались отношения с ханыгами. До сего дня их домогания мне удавалось отражать довольно легко. И сейчас я почувствовал: ни за что не уступлю. Как бы он себя ни повел. Возможно, и он своим звериным чутьём уловил мою решительность. Поэтому далее события развивались стремительно: эта туша под центнер весом неожиданно легко вскакивает с табурета и обеими лапищами вцепляется мне в горло, продавливая сквозь чёрные от чифира зубы:

— Ты подширнёшь, сука! Подшырнёшь!

И добавляет позорнейшее лагерное ругательство, которое пронзает меня ненавистью.

Я ударяюсь затылком о шкаф и слышу, как сбрякали в нём склянки. Пытаюсь разомкнуть неохватные, как бедра, предплечья напавшего, но убеждаюсь, что потуги мои бесполезны, этот ощерившийся зверюга многократно сильнее меня. И в этот миг, говорю абсолютную правду, инстинктивно левая рука моя протягивается к тумбочке, на которой под марлевой салфеткой лежит инструментарий, нащупывает что-то и… Я не представлял, что сжимают мои пальцы, но воткнул это что-то в кисть руки напавшего. Физиономию его ещё больше исказила гримаса боли, и он отпустил моё горло, отдёрнул руку. Я увидел его окровавленную ладонь. В тот же миг я вывернулся, хлебнул воздуха. Белые звёздочки и колечки плавно кружили в глазах и таяли в дальней перспективе…

Не берусь предполагать, каким мог стать исход этого поединка, попади мне под руку, скажем, шпатель, а не скальпель. Вполне вероятно, что прекрасное майское утро пятьдесят четвертого стало б последним в моей жизни. Кстати, я и не сказал никому, что сегодня за день наступил. Да и некому было об этом рассказывать. Но случай (а может быть, судьба?) распорядился иначе, и гориллоподобное существо (именно таким я его увидел в тот момент), зажав левой рукой кровоточащую рану, изрыгает:

— Ну, сука, кранты тебе! Под колуном!

И уходит, оставляя после себя пунктирную алую цепочку на ещё чистом полу кабинета. Красные пятна расплылись и на моем белом халате. Снимаю. Ссадину на шее щиплет. Глубокая. Протираю спиртом, помня, какие грязнущие лапищи были у душителя. Меня немного мутит. И тут появляется энергичный и никогда не унывающий доктор Помазкин.

— Что с тобой, етэбэ, Рязанов? Почему бэпэ?

Доктор обожает аббревиатуры. Последняя означает беспорядок. Первая — матерную брань.

— Да напал один ханурик. Подширнуть требовал. Я отказал. Вот он и… поцарапал шею.

— Правильно сделал, что отказал. А царапина заживёт, энха, энха, Рязанов. Всё это — эмжэ.

Хороши, однако, мелочи жизни. До сих пор руки дрожат. Не каждый день, даже здесь, со мной происходят подобные эмжэ.

— Энха, энха, Рязанов, — убеждает меня, сокращённо матерясь, доктор Помазкин, хороший хирург, бывший заведующий районной больницей где-то в Кировской области, пропивший, если верить приговору народного суда, всё во вверенном ему учреждении, вплоть до простыней и плевательниц. Замечательная черта Степана Ивановича — никогда не унывает. Энха — главный девиз его жизни. Правда, он и здесь ухитряется выпивать почти весь служебный спирт. За воняющую резиновой грелкой бутылку водки Помазкин охотно освободит от работы любого здоровяка. Словом, тюрьма и лагерь незаметно, чтобы хоть чуть-чуть «перевоспитали» его. А в остальном он вполне хороший — по лагерным меркам — человек.

— Иди покури, и начнём приём. Гидропиритом, етэмэ, рану на шее промокни, стрептоцидом припудри — и вперёд! К победе коммунизма!

Я вышел в коридор, забитый жаждущими получить освобождение от работы, свернул цигарку, затянулся поглубже и подумал: а где же мой душитель, чем он занят? И я мысленно увидел его с обещанным топором в руке. Не могу утверждать, что я обомлел, — нет, настоящего страха не испытывал, но возникло ясное осознание того, что надвигается, причём неотвратимо, беда. Гибель. Едва ли смогу противостоять этому буйволу, да ещё вооружённому топором. Пусть всего лишь пикой — это исхода не меняет. Что же делать?

Я вернулся в кабинет и сказал Степану Ивановичу, что на приёме не смогу присутствовать. Доктор всё уразумел и согласился, дважды произнеся «энха» и не задав ни одного вопроса. Похоже, он предположил, что я побегу на вахту. И, как говорится, выпрыгну из зоны. Но о таком способе сохранить свою жизнь у меня и помысла не возникло. Такой шаг мне казался слишком позорным и неприемлемым. В данный момент, по крайней мере. И я решился на другое действо, хотя то, что намеревался совершить, противоречило моим убеждениям. Один из немногих случаев, когда приходилось идти против собственной совести. Скорым шагом направился к юрте номер сто восемь, известной каждому обитателю лагеря. Правда, раньше я в ней никогда не бывал.

Решительно рванул на себя дверную ручку и вошёл внутрь. В юрте одуряюще пахло жареной картошкой с мясом, пищей, которую я не пробовал несколько лет. Дорогу мне загородил телохранитель Пана:

— Чего тебе, мужик? Куда рогами прёшь?

— К Пану дело.

— Спит он. Канай. Потом придёшь.

— Потом поздно будет.

— Тебе сказано: спит! Чего ещё в жопу нужно?

— Разбуди.

Я объяснил, в чём дело.

— Сичас тебя по шее прохарём разбужу, фраерюга. Сгинь!

И тут из-за цветастой занавески послышался хриплый спросонья голос пахана:

— Кто это? Чево тебе?

Я объяснил ещё раз. Пан остался явно недоволен: потревожили в такую рань. И он отмахнулся от меня, как от назойливого попрошайки:

— Иди, иди, мужик. Никто тебя не тронет. Я разберусь.

— Пан, разберись сейчас. После поздно будет.

Настойчивость моя пахану не понравилась, она его раздражала всё больше.

— Кто это, как он его нарисовал? — спросил пахан у телохранителя, помогавшего хозяину натянуть шикарные хромовые сапоги. И тут только я заметил, что в огромной пуховой перине лежит ещё один человек — нарумяненный и в женской ночной рубашке — личная Пана «жена» Андрюшка.

— Мясник с Красноярской пересылки, — пояснил телохранитель. — Добрый хлопец. Четвертак. За мокруху.

Эта характеристика меня оглушила, но и подстегнула.

— Пан, кто в зоне хозяин? Ты или этот Мясник? Я тебе вчера всю ханку отдал, а сегодня меня душит какой-то хулиган с пересылки. За что?

— Кончай, мужик, права качать, ты мне остохерел, — скривился Пан. — Сказал, разберусь.

Наши пререкания разбудили «жену» Андрюшку, и она недовольно завяньгала что-то, что ей, бедной, спать не дают — устал, стервец, утомился, рожа размалеванная. А тут и телохранитель подскочил, рявкнул:

— Отвали, мужик, по-хорошему, а то в яйца получишь!

Я точно определил, что именно в эти мгновения решается моя участь: жить или… Обстоятельства складывались роковым образом. Мною овладело чувство неудержимого падения. Как во сне лечу вниз, а там — бездна.

Телохранитель стал бесцеремонно вытеснять меня из юрты, вернее из половины, которую занимал пахан. Обычно в юрте размещались две бригады. Во второй же половине, за перегородкой, обитало несколько придурков из штаба. Сейчас они уже служили.

В смятении отошёл я на несколько шагов от юрты, как увидел справа двигавшегося наперерез мне со стороны столовой Мясоруба в запахнутом чужом бушлате. Нетрудно было догадаться, что припрятано под полой его. Я резко повернул назад, рванул дверь и выкрикнул:

— Вон он! С колуном!

Пан без лишних слов понял, о ком и о чём речь, и приказал телохранителю:

— Давай его сюда, суку.

Через пару минут Андрей Мясник предстал пред ясные очи вождя блатарей.

— Ты что, пидар, делаешь? — зловеще, с присвистом спросил он приглашённого. — Чего волокёшь под бушлатом?

Мясоруб распахнул ватник. Под мышкой был зажат действительно топор. Тупой выщербленный колун на длинном топорище.

— Ты что, сука ты норильская, хотишь, чтобы всех блатных повязали? Ты кто такой, что сам решаешь судьбу других? Да я тебя в рот и в нос выебу, тварь поганая!

— Кнокай, это он меня пыранул, — сорвался и Мясник, показывая кулак, обмотанный окровавленной тряпкой. — Я таких, как он, шесть штук замочил…

— Кого замочил, подлюга? Честных мужиков? Или, может, воров? С тобой, сучьим потрохом, надо серьёзно разобраться! А если ты этого мужика тронешь, я тебя лично заделаю! Начисто! Я беспредел в зоне не допущу. Иди, сука, с глаз моих долой! И ты тоже уёбывай.

Мы повиновались, столкнувшись в узком дверном проёме. Я повернулся и не спеша потопал в медсанчасть, мой враг — обратно, на пищеблок, где раздобыл орудие несостоявшейся расправы. Пока не состоявшейся.

Днём в медчасть надзиратель привёл Мясника на врачебное освидетельствование. Пострадавший утверждал, что споткнулся, упал и повредил руку осколком разбитой бутылки. Степан Иванович осмотрел рану и подтвердил: рваная, не ножевая. Он знал, на какое стекло наткнулся бандюга Фадеев (фамилию его я запомнил навсегда). По указанию Помазкина я обработал рану. Мясник морщился, но терпел. А после peзкo пoтpeбoвaл у врача:

— Дай чего-нибудь от боли, лепила.

Степан Иванович не пожелал конфликтовать с бандюгой, распорядился:

— Кээн.

Я выдал соответствующее: кодеин. Одну таблетку. Пострадавший так и не пожелал взглянуть мне в глаза, но не проявлял и агрессивности, хотя, мне казалось, готов был вцепиться в меня в любой миг рукой, оставшейся целой, а то и зубами.

Я не то что успокоился, нет, но страхом не маялся. Правда, когда он удалился, всё ещё в сопровождении надзирателя, мне стало перед ним стыдно. За то, что причинил боль человеку. И как ни странно, даже испытал к нему жалость.

За день до знаменательного в моей жизни события возвращался с обхода ШИЗО по дорожке вдоль запретной зоны и издалека заприметил двигавшегося навстречу Мясника. Его появление было принято мною почему-то как сигнал большой опасности. Сначала я надеялся, что он свернёт к юртам и мы разминёмся, однако этого не произошло. С каждым шагом расстояние между нами сокращалось, а тревога нарастала, и я опасался, как бы она не захлестнула меня. Запретка находилась справа, и я, не сходя с дорожки, шёл по самой её кромке, чтобы Мясоруб не смог оттеснить меня от проволочного заграждения и отрезать путь к спасительному отступлению. Мгновенно у меня созрел план: в случае нападения защищаться чемоданчиком, шагнуть к контрольной полосе и попытаться выбраться на неё. Конечно, вышкарь будет стрелять, и кто знает, чем стрельба для нас закончится. Однако ничего другого мне не оставалось.

Поравнялись. Я перехватил чемоданчик в левую руку. Вижу Мясника боковым зрением. Самый опасный момент, когда он окажется за моей спиной. Почти невозможно не повернуть голову вслед Мяснику. Сердце моё отстукивает с металлическим звоном. Стараюсь оставаться спокойным, а сам напрягся и приготовился к прыжку в сторону запретки. Шаг. Другой. Ещё. Ещё… Не выдерживаю и оглядываюсь. Поворачивается и Мясник. Ехидная ухмылка кривит его губы: угадал, что я трушу. Забавно ему, душегубу. Такому и в самом деле терять нечего. А мне есть: мама, отец. Я им нужен. И они мне. Но в это мгновение огромная сковывавшая тяжесть спадает с меня: опасность миновала. Чувствую выступившую меж лопаток испарину. И мне становится так погано за свой испуг. Я себя чувствую оплёванным. Опять струсил! Сколько можно?!

Это была наша последняя встреча. А короста на шее сошла лишь через пару недель, когда я поступил на работу. На отделку Челябинского театра оперы и балета лепщиком-формовщиком к великолепному мастеру своего дела Васе Кузнецову. Жаль, что мало с ним пришлось поработать, — на службу в армию призвали. По моему личному заявлению в военкомат. Как наставлял меня коммунист с тысяча девятьсот восемнадцатого года (он же в будущем зек) Леонид Романович Рубан, носивший лагерную кличку Комиссар.

P.S. А сегодня для всех наступило всего-навсего двадцать восьмое мая пятьдесят четвёртого года. День моего рождения.

Последний бал

 

Пан или пропал!

1954, июнь

Редко какую ночь доковский медпункт оставался незанятым «гостями». Обычно его захватывали развязные блатные: то выпивку затеют, то карточную игру по-крупному, то Дуньку приведут и куролесят с ней (с ним) чуть ли не до съёма. Даже для всемогущих блатных слишком большой роскошью оставалась баба на всю ночь. Правда, это ограничение не касалось пахана, этакого лагерного диктатора и истинного его начальника. Для него охотно «лукались» в рабочую зону, небезвозмездно разумеется, вольные проститутки или поддавали вольнонаёмные сотрудницы ДОКа. Охотно на платную случку рисковала сторожиха конторы, бывшая зечка и жена врага народа, какого-то большого военачальника, расстрелянного незадолго до начала Великой Отечественной. Причём откупал бывшую командирскую супругу Паня Пан персонально, не подставлял под хор истекавших похотью блатарей рангом пониже. Что пахану зачлось впоследствии, и, по-видимому, не в его пользу.

К несчастью для нуждающихся в медицинской помощи зеков свора урок облюбовала для своих целей именно медпункт. А когда наклёвывался серьезный толковище, дежурного фельдшера бесцеремонно выдворяли из медпункта — иди гуляй где хочешь. Я, например, часами бродил с чемоданчиком, размалёванным алым крестом, по цехам, проклиная (про себя) банду уркаганов, присвоившую себе беспредельную власть и использовавшую её с самодурской безотчётностью и безоглядностью. Впрочем, в этом суждении я тогда оказался не совсем прав, кое за что и блатарям приходилось подчас отвечать, и даже очень сурово. В таком случае возмездие могло закончиться кровавой расправой. Его, виновного, просто зарезали бы. И эта обычная для воров расправа имела прямое отношение к доковскому медпункту. И ко мне. Но не будем забегать вперёд, сейчас — о другом речь.

Однажды зазевавшемуся (или решившему покантоваться) зеку на пилораме отхватило напрочь пальцы левой руки, и он рыскал, истекая кровью, по ДОКу — искал дежурного фельдшера. А я преспокойно расхаживал от нечего делать в соседнем, строгальном, цехе и размышлял о планах и цели своего вольного будущего.

На помещении же медпункта висел замок, а ключ лежал в моём кармане. Когда несчастный всё же отыскал меня, то пригрозил «замочить» за то, что самовольно покинул своё рабочее место. А мог ли я оставаться в медпункте, если там развлекались с педерастом Зойкой двое воров из ближайшего окружения пахана. После этого случая я вынужден был пойти с жалобой к Пану. Он меня выслушал и раздражённо отрубил:

— Да и ебать его в рот.

— Кого? — не понял я.

— Того фраера, которому грабки отхватило. Пущай не лезет, куда собака хуй не суёт. Да он, наверное, яка «саморуб».

Второе происшествие оказалось посерьёзней. Вернее, лично для меня могло бы иметь более серьёзные последствия. В медпункте собралась сходка. Блатные, естественно, приказали мне убраться вон. Я наложил на наружную дверь пробой, навесил замок, прикрепил объявленьице: «Дежурный находится в инструменталке сборочного цеха» — в его помещении было потеплее — и с час скучал в одиночестве, как вдруг ко мне подрулили двое надзирателей и предложили пройтись с ними. В медпункт. Я попытался отговориться: моё-де место здесь, на производстве, а в медпункте никого нет, но провести надзирателей не удалось, им, полагаю, было достоверно известно, кто где находится и чем занимается. Я оказался в затруднительном положении: с одной стороны, не имел права не выполнить приказание, с другой — как отнесутся свирепые и скорые на суд и расправу урки, когда я заявлюсь на их сходку с «мусорами» и что мне за это «предательство» грозит?

Ничего не поделаешь, вынужден был открыть медпункт, правда, схитрив. Снял навесной замок и принялся колотить кулаком в дверь, призывая отворить мифического Федю. Не сразу, но кто-то из блатарей догадался спросить, кто к ним рвётся и какого, культурно выражаясь, хрена нужно. Я объяснил. И про надзирателей упомянул. А минуту спустя вроде бы вспомнил, что ключ от внутреннего замка — у меня. Так что надзиратели блатарей врасплох не застали. Да и закончился визит тем, что стражи закона проглотили по стакану водки, пахнущей резиной, закусили конфискованной из посылок фраеров колбасой и посылочным же салом и мирно расстались с почтенной компанией. Мне же пришлось объясниться с подлинными хозяевами концлагеря — ворьём. Правда, никаких репрессий от них не последовало. Вероятно, моя невиновность была для них очевидной.

Интуиция мне подсказывала, что ничем хорошим мои дежурства в доковском медпункте не могут закончиться, и я обязательно окажусь крайним в игре без последнего. Но мне повезло: начальник МСЧ майор медицинской службы Михаил Моисеевич Тасгал перевёл меня с ночных дежурств на фельдшерскую должность в приёмную, к доктору Степану Ивановичу Помазкину (имена, отчества, фамилиии подлинные). Но и там меня настигла судьба в обличье бандюги с выразительной кличкой Мясник. От неминуемой расправы меня оградил лагерный пахан. Впрочем, в его воле оставалось пересмотреть своё решение в пользу Мясник, ведь тот примыкал к блатным, а я был «мужиком», да в добавок ещё и на плохом счету у воров — за «инакомыслие». Шаткость своего положения я осознавал. И это не могло меня не настораживать. Поэтому не чувствовал себя в безопасности. Хотя о какой личной безопасности в лагере может идти речь? Правда, у меня оставался в случае чего шанс: поспешить на вахту и заявить о грозящей мне смертельной опасности. Меня могли препроводить под охраной в ШИЗО и через какое-то время перевести в другой лагерь, находящийся во власти иной «масти», не блатных, а, к примеру, сук, или махновцев, или беспредела. Но мне горше смертельной опасности казалось подобное бегство. Не знаю почему, но я предпочёл остаться в этом лагере «под следствием», то есть под угрозой в любую минуту быть растерзанным. Хотя откуда-то из подсознания меня питала уверенность, что не погибну. Однако по прошествии достаточного срока, моя уверенность изрядно подтаяла и вообще превратилась в мокрое место. Едва ли всё для меня обошлось благополучно, если б не… Но я опять забегаю вперёд.

За несколько дней до этого, едва ли не самого важного в моей сознательной жизни события произошло ещё одно, не менее значительное, хотя и не для меня. Причём мне выпал жребий иметь к этому событию непосредственное отношение. Вот как всё произошло.

После обеда Степан Иванович отправил меня отдыхать с условием выхода в ночную смену. На ДОК. Пришлось подчиниться: фельдшера-эстонца опять посадили в ШИЗО, и за то же самое — не снял головной убор при встрече с начальством. Гордый. Не любил шею гнуть ни перед кем.

Не успел я расположиться на жёстком топчане, как явилась большая компания блатных. Один из них объявил мне, что они доиграют начатую в жилой зоне партию. Пана среди них не было. Он не каждый день выходил на объект, а лишь в случае особой надобности. Скажем так — служебной. Такие у пахана были привилегии. И лагерное начальство смотрело на них сквозь пальцы. А возможно, и потворствовало: пахан был щедр. И «контингент» держал, как само начальство заявляло, в ежовых рукавицах. Мне было известно, что наркома Ежова расстреляли как врага народа. Но дело, начатое им, продолжили другие, надзиравшие сейчас за нами.

Я забрал свой чемоданчик и поплёлся в цех. Шлялся часа два. Невыносимо клонило в сон. И я отважился возвратиться в медпункт. Хотя это было очень даже небезопасно. Однако я так рассудил: выгонят — уйду. А если незаметно пристроюсь в тамбуре, то покимарю — до конца смены оставалось часа три-четыре.

Тамбур отделялся от собственно медпункта дощатой переборкой. Наружную дверь отпер через носовой платок — без шума. В тамбуре никого не было. Внутренняя дверь оказалась запертой. Видимо, в ручку вставили ножкой табурет. Сквозь щели падали узкие полоски электросвета. Я сел в приятном предчувствии, что всласть подремлю. А когда услышу, что ножку табурета выдёргивают из ручки, быстро выскочу наружу и сделаю вид, что собираюсь войти. Если и застанут спящим, подумаешь, велик ли грех… Хотя могут подумать, что «шпионю» за ними. От опера. Опасно!

Но то, что я услышал, не только не расположило меня ко сну или к дремоте — вмиг взбодрило. Не всё, о чём беседовали урки, я разобрал, но точно понял, что на сходке постановили кого-то «землянуть». Причём сегодня вечером. Мне стало не по себе. А первым желанием было тихо, по-мышиному улизнуть из тамбура и не возвращаться сюда до съёма. Но что-то, нет, не страх и не любопытство, а желание уточнить, кого же сегодня лишат жизни, удержало меня. Уж не обо мне ли толковище? За то, что я посмел поднять руку на бандюгу из их же шалмана — Андрея Мясника? Хотя он, как я уяснил, не числился вором в «законе». И Пан — лично! — запретил ему резать меня. Но Пан запретил, а эта кодла может и разрешить. Из каких-то своих соображений и интересов. Причём демократическим путём — большинством голосов. Во рту у меня сразу пересохло — сглотнуть слюну не мог. И я решил: если мне предстоит погибнуть, то пусть об этом мне станет известно сейчас. А если не моя участь решается, то и терзаться нечего понапрасну.

Я прильнул ухом к стенке. Сердце стучало предательски громко: неужели услышат? Нет, сегодня курносая выбрала не меня. Блатари принялись обсуждать, как поступить с телохранителем: оставить в живых или тоже поднять на пики. Телохранитель был только у одного человека в лагере — у Паши Пана. А когда они согласились, что и возле окон юрты надо поставить «добрых хлопцев с приблудами», я тяжело оторвался от скамьи и, очень осторожно переставляя одеревенелые ноги, направился к выходу. Любое неловкое движение грозило мне гибелью, но удалось выбраться из тамбура без шума. Перевёл дух. И на сей раз ключ в замочной скважине повернулся беззвучно. Всё! Я сразу успокоился. И зашагал на брёвнотаску. Чтобы никто не помешал разобраться в услышанном.

А подумать было о чём. Главный вопрос: как мне быть? Самый простой выход: никому слова об услышанном. И пусть произойдёт то, что должно свершиться. И вообще всё это — не моё дело. Я — сам за себя. А блатные, словно голодное зверьё, пусть пожирают друг друга. Они грызутся за жирный и сладкий кусок, за власть над нами, их рабами. Мне-то что до этой грызни? Тем более что и отбывать осталось с гулькин нос, меньше полугода. Летом, прошлого, пятьдесят третьего, я не попал под освобождение по «ворошиловскому» указу об амнистии, но половину срока всё-таки скостили. А недавно меня сфотографировали, вроде бы на документы досрочного освобождения. Правда, я не очень надеялся на подобную милость, но какая-то искорка во мне всё-таки теплилась. И не хотелось бы рисковать головой, когда появился такой шанс. К тому же мне полмесяца назад минуло двадцать два. Короче говоря, лучше было бы промолчать, не ввязываться. Сколько они меня грабили, унижали, притесняли, даже — избивали, грозили убить, эти паразиты, упыри. Мало они крови высосали за четыре с половиной года? Но меня неотступно преследовала мысль, что я обязан помочь человеку. Кому помочь? Какому человеку? Люди ли они? Чем Паня Пан лучше любого другого блатаря-живоглота? Ну не позволил зарезать другому такому же людоеду. И поэтому стал хорошим человеком? А как он поступил бы, если б узнал, что отказался платить ворам дань? Пожалел бы? Наверняка, моя песенка была бы спета. Сразу же.

Но что-то в этих размышлениях меня не устраивало. Хотя вроде бы мыслил я логично. Всё во мне сопротивлялось тому, что лишат жизни человека. Просто человека. А ведь я ему обязан. Это не в моих правилах не помочь человеку, который в ней нуждается. Кто бы он ни был. Платить равнодушием за добро… И я, тот, кто могу это самое страшное преступление предотвратить, не сделаю ничего. Палец о палец не стукну. И фактически буду соучастником убийства. Конечно, об этом никто не узнает, но я-то буду помнить. И навсегда носить в себе эту страшную вину. Всю жизнь. Если, конечно, мне суждено ещё какое-то время пожить. Нет, над этим следует хорошо подумать. Хотя чего тут думать: это не имеет ко мне никакого отношения. Но тут же другой голос властно потребовал: «Разве врач делает разницу между больными — враг он или друг?» Врач лечит тех и других. Хирург-зек «фашист» Борис Алексеевич Маслов, несомненно, рисковал своей жизнью, когда оперировал недорезанного блатными «ссучившегося» вора в зоне, бывшей под их контролем. Он открыто заявил блатарям, что как медик обязан оказать помощь любому нуждающемуся в ней, кто бы он ни был, к какой «масти» ни принадлежал бы. Правда, это откровение зачлось Маслову позже. Так стоит ли мне влезать в подобную кровавую историю?

Можно, конечно, лагерное начальство предупредить. Тогда появится возможность остаться Пану в живых. Его просто изолируют. Если успеют. И захотят. А если не пожелают или промедлят? Пахан, конечно, мне не брат и не друг. Но человек же! Плохой, очень плохой, но человек. К тому же, честно говоря, он спас меня. Пусть нехотя, из воровского вздорного паханского величия, но выручил из беды. Почему бы и мне не отплатить ему добром? Хотя попытка может мне стоить всего. На пощаду рассчитывать в таком случае не приходится.

Вариант предупреждения начальства о готовящемся убийстве я отринул как ненадёжный. Надо действовать наверняка. Остановился на таком плане: извещаю Пана запиской. Однако передать её лично я не рискнул: неизвестно, как отнесётся он к моему откровению. Следовало прикрепить записку к двери, постучать громко и что есть силы броситься за ближние юрты. Риск немалый — могли узнать случайные встречные. Или догнал бы телохранитель пахана.

…Улучив момент, подошёл к юрте, потянул за ручку, но дверь оказалась закрюченной. Тогда я приколол булавкой записку и долбанул в полотнище ногой, крикнув в щель между ним и коробкой: «Пан! Тебе важное письмо!» И бросился, закрывая лицо ладонью, за соседнюю юрту, из-за неё скорым шагом направился к пищеблоку. Но в сарай, называвшийся залом приёма пищи, не зашёл, а обогнул куст из четырёх юрт так, чтобы в поле зрения попала дверь паханова жилища. Записка исчезла. Вот теперь пусть сам Пан решит, как ему поступать: в записке я, естественно, изложил факт так, чтобы нельзя было догадаться, кто автор.

Готовый мысленно к любым неожиданностям, я отправился в МСЧ. Волнение за свою (и паханову) судьбу не отпускало меня весь день. А к вечеру по лагерю разнёсся слух, что Пан «выпрыгнул». Для многих его поступок выглядел полнейшей неожиданностью: авторитетный ворюга, и вдруг… Значит, рыло в пуху, высказывались наиболее прозорливые. И кляли его, на чём свет стоит. И это было так приятно — смешать с грязью того, перед кем недавно трепетал и пресмыкался, отомстить ему за свою рабскую сущность. Я ликовал тоже — удалось! Удалось сохранить жизнь человеку! Разумеется, пахан — отпетый негодяй, и можно долго перечислять его пороки и преступления, но что-то в нём и человеческого осталось. Чуть-чуть, но сохранилось. Не до конца он прогнил. Я был в этом уверен. Значит, оставалась, пусть микроскопическая, надежда, что Павел Панов (имя и фамилия подлинные) сможет стать человеком. Наивно, конечно, тогда рассуждал, абсолютно веря в свою правоту. И мне, это я совершенно отчётливо помню, стало по-настоящему радостно. Редко подобное, да ещё столь полновесное чувство испытывал я в неволе.

Вскоре лагерная параша, то бишь молва, принесла новые подробности: Пану по ушам на сходке дали за растрату воровских денег, собранных, то есть отобранных и украденных у работяг, на благородные цели: на подкуп начальства, на подкорм воров в ШИЗО, БУРах, ЗУРах и прочих «исправительных» заведениях, на организацию побегов и другое. Сумму растраты называли значительную — тринадцать тысяч. Сплетничали, что пахан не только щедро одаривал крупными купюрами вольнонаёмных женщин из штаба, но через некую бухгалтершу посылал почтовые переводы родителям и знакомым. И вообще «кровные воровские» рубли, «воровской общак» транжирил налево и направо для своих удовольствий и прихотей. А воры на штрафных подкомандировках лапу сосали.

Следующим утром я с фанерным чемоданчиком, таким же, что и на ДОКе, стоял перед неприступным, как средневековая крепость, ШИЗО. Надзиратель не только дотошно расспросил меня, кто я такой, хотя знал обо мне куда больше, чем я сам, но и долго разглядывал через глубокий глазок в массивной, обитой железом двери. Но всё-таки меня впустили.

Несмотря на то, что стояла середина июня, здесь, в подвальном этаже изолятора, ощущалась промозглая прохлада: цементные стены и пол втягивали в себя грунтовую влагу. Земля ещё, возможно, в глубине не успела оттаять полностью. Пашу Пана я застал в одной из одиночных камер в накинутой на щёгольской темно-синий шивиотовый костюм измызганной телогрейке. Паша как-то криво и жалко улыбнулся (впервые увидел я на его физиономии улыбку) и дружелюбно, даже чуть заискивающе ответил на приветствие, протянул для рукопожатия ладонь. Раньше я никогда такой чести не удостаивался. На мой дежурный вопрос о состоянии здоровья лагерный экс-хозяин попросил чего-нибудь «весёлого». Я пояснил, что самый «весёлый калик-маргалик» в моём чемоданчике — аспирин. И стрептоцид. А из выпивки — настойка йода. На том наша беседа и закончилась. Разумеется, о записке я не обмолвился, но не удержался — намекнул. Он не знал, кто её автор. И это придало мне уверенности, что «номер прошёл».

— Будь здоров, — пожелал я на прощанье. — Спасибо за всё доброе.

Пан опять скривился в улыбке.

— Как видишь, за добро тоже добром платят.

Это и был мой намёк. Не знаю, понял ли его Пан. Наверное, понял.

Кстати, только здесь, сейчас я рассмотрел Пана. И у меня создалось впечатление, что раньше я его толком и не видел, а как бы мимолётом. Оказалось, что физиономия у Паши Пана, хотя и упитанная, но невыразительная. И вообще он очень похож на хитрого деревенского парня с лукавыми светлыми глазами. В общем — обычная внешность простолюдина, не очень отмеченная проказой принадлежности к преступному миру воров, убийц и насильников. И этот ещё довольно молодой человек со столь усреднённой внешностью, отражающей, как зеркало, его духовную скудость и неразвитость, ещё совсем недавно был безраздельным властелином двух с половиной тысяч человек. От его единоличного решения зависела судьба, а то и жизнь каждого из нас. И моя — тоже. А сегодня он превратился в такого же, как любой из нас, и даже ещё более бесправного.

Такие мысли бродили во мне, когда я возвращался из ШИЗО, пока впереди не возникла крупная фигура. Я в ней сразу признал Андрея Мясника. Однако об этой встрече — в другом рассказе.

Фельдшера-эстонца выпустили из ШИЗО по настоянию начальника МСЧ, и он в ночную смену подался на ДОК — отсыпаться.

А в процедурный кабинет вечером пожаловали два блатаря. Один меня строго и даже с каким-то презрением спросил:

— В кондее был?

— Был.

— Сукадлу Пана видал?

— Видел.

— Чего он тебе сказал?

— Каликов-маргаликов попросил.

— Дал?

— Нет.

— Стрихнина ему, суке позорной, — встрял второй.

— И струхнины. Полную глотку, — добавил первый.

— Больше ничего не говорил? — недоверчиво поинтересовался он же.

— Ничего.

— Смотри, тварь. Мы всё узнаем.

Я промолчал. А про себя подумал с удовольствием: «Если б вы всё узнали, то взбесились бы, как чумные псы». И ещё: а помог бы я Пану, если б не чувствовал себя перед ним должником? Не знаю. Едва ли… Однако — помог бы.

На следующий день перед обедом меня срочно и с вещами дёрнули на вахту. И хотя этого дня я ждал с мучительным нетерпением и отчаяньем почти четыре с половиной года, сейчас отнюдь не испытывал того придуманного блаженства и не летел к лагерным воротам, а волочил огромный фанерный светло-синий чемодан с двойным дном. В нём хранились мои заметки обо всём интересном. В их числе и о пахане Паше.

Лагерная

 

Пуповина

1954, 17–23 июня

Деньги кончились неожиданно. Это обнаружилось, когда Саша, назвавшийся моим кентом, то есть другом, ещё не протрезвевший, засобирался в привокзальный ларёк — «поганку», так как проводница объявила о приближении к очередной станции.

— Вчера ещё была куча грошей, — недоумевал мой попутчик. — А севодня — ни хрена… Может, дюбнули? Помыли нас с тобой, как фраеров?

Я попытался успокаивать Сашу: никто нас не «мыл», а деньги — пропиты. Haми же. На радостях.

— Что ты мне, кент, мо́зги пудришь? Вчера ещё была куча этого дерьма. А счас — копейки. Медяки.

И с угрозой:

— Я их, петухов, всех в рот и в нос выебу! Не на фраеров наехали! Мы сами, кого хошь на гоп-стоп поставим. Мы — не фраера!

Меня тоже мутило с трёхдневной непривычной пьянки. Вагонная теснотища и духота усугубляли и без того скверное самочувствие. Каждый толчок в разболтанном организме старого вагона болью отдавался в похмельной голове.

Желание Саши разобраться с соседями по купе могло привести нас лишь к одному результату — новому тюремному сроку. И возвращению к хозяину. С полпути. С полпути домой. В рай! О котором мечтал с первого дня, проведённого в милицейском боксе. Кстати, этот дом с подвалом до революции принадлежал известному Челябинскому революционеру, в честь которого была названа улица, — Елькину. В этом доме меня пытали и «мобилизовали» на «комстройку».

Чтобы не очутиться снова в подобном особняке, я усадил кореша на полку, обнял его за плечи для надёжности и принялся терпеливо втолковывать, что ничего этакого не произошло. Соседи по купе, какие-то деревенского вида женщины с корзинами, старик на деревяшке, два паренька, ехавших поступать в институт, опасливо, недоброжелательно и с любопытством косились и посматривали на нас или старались не замечать, не слышать и не привлекать к себе наше внимание — зеки! тюремщики! лагерники!

Саша, между прочим, никогда не был блатным или даже приблатнённым и куражился сейчас, изображая из себя этакого старого зека-волкодава, именно потому, что весь отбытый срок ишачил, по его собственному выражению, на тяжёлых, в основном земляных, работах и терпел от блатных лагерных придурков и начальства все мыслимые и немыслимые притеснения и обиды. Нашел кому завидовать! Он и в тюремные-то тартарары был низвергнут из колхозных кущ за проверченную в полу склада дырку, через которую в его торбу натекло несколько килограммов зерна. О чём Саша до сих пор сожалел — что не успел из того зерна кашу сварить — срок-то всё равно дали б такой же.

Сашу я совершенно не помнил по зоне. Когда мы с ним познакомились на вокзальчике, он сказал, что знает меня, в медсанчасти видел. А мне припомнилось лишь то, что он о чём-то неважном спросил меня в отстойнике, за несколько минут до того, когда надзиратель поднял бревно-шлагбаум с тяжёлым комлем и тонкой вершиной. Саша шустро прошмыгнул за зону, получив от офицерика из спецчасти, как новенькую сотенную, справку об освобождении. А я застрял. Тормознула меня одна причина: на руки лишь часть той суммы, что причиталась. Незадолго до наконец-то наступившего дня амнистии я наведался в лагерную бухгалтерию и сверил свои подсчёты с суммами, значившимися на моём лицевом счёте. Всё сошлось копейка в копейку. При расчёте же выявилось, что пятьсот рублей — пятьсот! — вдруг загадочно враз исчезли из документа.

Мои доводы, как мне показалось, смутили румяного лейтенантика — начфина. Он предложил мне написать бумагу по форме, на имя начальника лагеря. И завтра наведаться за ответом. Едва ли этот чиновник не ведал, что железнодорожные билеты, выданные бывшим зекам, запрещено принимать кассам обратно. И обменивать — тоже. Не мог он не знать и того, что освобождённый зек обязан покинуть место, откуда его выпустили, в течение двадцати четырех часов. Тем более что за невыполнение этого мудрого закона полагался новый срок — злостное нарушение, на сей раз паспортного режима.

Можно, разумеется, было «выскочить» за запретку и попытаться найти пристанище поблизости, снять угол на несколько дней, прописаться временно, пока не разрешится тяжба с исчезновением денег, а после — выписаться, приобрести билет за свои кровные и укатить восвояси с туго набитым карманом честно заработанных рублей.

Поскольку я стал свободным и полноправным гражданином, то, не продумав совета добряка из финчасти, решил добиться справедливости. Меня вдохновило осознание того, что поступаю по закону, и он — на моей стороне.

Задумчиво выйдя за зону, я поискал глазами, куда бы присесть, где-нибудь поблизости, чтобы достать из чемодана бумагу, карандаш и накатать заявление. Потом я вернусь, передам бумагу по назначению и пойду на вокзал продавать билет, вдруг найдётся покупатель. Но что-то остановило меня от выполнения этого плана. Какое-то сомнение и таящаяся в самом плане скрытая опасность.

Волочась вдоль запретки, я размышлял, как далее могут размотаться события в действительности. Напишу жалобу начальнику лагеря, сдам билет, пойду искать, где можно перекантоваться день-два. А если проверка затянется на неделю? На две? Или того более. Вон как было с моим заявлением о замене прогоревшего бушлата. Полгода! И чуть не посадили. За порчу казённого имущества. А бушлат-то прогорел, когда я пожар тушил. Завод спасал. Государственный.

Ну, предположим, по уважительной, нетуфтовой причине затянется бухгалтерская канитель. И буду я каждодневно шастать к воротам проклятого лагеря, видеть всё это до тошноты опостылевшее, обрыдлое, объяснять вахтёрам, почему и зачем я здесь, сидеть и ждать, когда там, в лагерных кабинетах, разберутся… Унизительная роль просителя меня никак не прельщала, удерживая здесь, когда я всеми помыслами рвался туда, домой. Прикинул и другое: надоем лагерному начальству или поймёт кто-то из них, что дело пахнет керосином, как со мной в таком случае они могут поступить? Первое: возвратить ошибочно, предположим, что это ошибка, исчезнувшие деньги. Второе: вместо того, чтобы исправить ошибку или найти и наказать виновника исчезновения пятисотки, избавиться от меня. Сделать это очень просто: выскочат из КПП надзиратели, скрутят, обыщут и «найдут» в моём кармане краденую вещь. Сколько подобных случаев мне известно… Или обнаружится баш дурмана. Вот тебе и попытка транспортировки в зону наркотиков. И — всё. Накрылся Юрий Рязанов. Рецидивист, неоднократно судимый. А почему многократно суждённый? Да потому, что посмел у начальства права качать. По великой дурости своей. И по закону. А не престало тебе, Юра, отгадывать детскую загадку: что значит слово «Дуня»? Буквы, кроме последней, расшифровываются просто: дураков у нас нет, а — я? Вот и не напрашивайся на кулак.

Придётся простить лагерному начальству их «ошибку» и подобру-поздорову побыстрее убраться отсюда, пока новый срок не намотали. Сколько примеров: не успеет «вольный» зек от запретки отойти — уже опять влип. Этого нельзя забывать. И не нарываться. Рабы по сею пору востребованы. Одних выпускают, других…

Притащившись к крохотному, дореволюционной постройки, вокзальчику, я не колебался: еду! Чёрт с ними, с деньгами. Может быть, горько отрыгнутся они тому, кто их присвоил. И чего вспоминать, сколько солёного поту за них, за эти рубли, пролито, сколько мозолей набито. Эх, ладно… Воля — дороже. Но на всякий случай спросил в кассе, принимают ли билеты в обмен и за деньги? У освобождённых — нет. Помянул милого лейтенанта крепким словечком и сказал себе: забудь обо всём этом. А тут и Саша подошёл ко мне с лучезарной улыбкой:

— Привет, лепила. Тебе на какой?

— И выяснилось: попутчики мы. И места рядом. По этому поводу…

…Обняв Сашу за плечи, я дремал часа два. Он — тоже. И не рвался никуда. Потом мы очнулись, протрезвев окончательно. Пожевали хлеба — разломанная на куски буханка вместе с лакомством — молодой варёной картошкой в кульке из ученической тетради — лежали на скрипучей эмпээсовской лавке, культурно прикрытые газетой. Запили эти яства, а хлеб был пшеничный, пористый, кипятком из общей кружки и снова задремали. Под ритмичный перестук колёс бесконечно крутилась ненавистная мне мелодия с ещё более пошлым текстом:

И я никак не мог остановить прилипчивую разухабистую и какую-то, как мне казалось, грязную, замусоленную песенку — пытка настоящая.

Надо же: со всем этим покончено — и с деляной, набитой до макушек ёлочек крупитчатым снегом, и с рваными рукавицами, зашить которые не хватает изо дня в день времени и сил, и с кострами, у которых не согреешься, а лишь мокрую спину больше заледенишь. Да и о каком костре думать, когда в вагоне дышать нечем, а вот не отстает эта блатная песенка, мучает. На прощание.

Сижу неподвижно в густом горячем вареве, прилип к деревянной полке, вокруг какие-то фантастические звуки: то ли бред, то ли явь, то ли ты здесь, то ли тебя нет.

— Эй, лепила, кончай ночевать! — голос Саши. Разлепляю глаза и вижу блаженную физиономию кореша. С нежной улыбкой он водружает на хлипкую заезжанную лавку сверкающую поллитровку «Кориандровой» и газетный кулёк с мокрыми, наверное малосольными, огурцами. А я вязкий ком не могу проглотить — горло перехватило. Спасаюсь огурцом.

— Откуда? — удивился я.

— От верблюда, — сострил Саша и, отмерив ногтем половину на этикетке, забулькал.

Меня чуть не вывернуло от одного этого зрелища.

— Хлебай, — предложил кореш.

— Не могу, — признал я свою несостоятельность.

— Ты — чо? — удивился Саша. — Пей! Набздюм.

Протолкнул глоток. Скрутило. Отпустило. Оживляющее тепло потекло ручейками по жилам. Я приложился ещё, преодолевая отвращение. Мрачно-серые краски вагона порозовели и поголубели. Яркая зелень замелькала за окнами.

— Юра, не будь фраерюгой, менту тому, что брательника шмальнул, кишки выпусти. Гад буду!

Именно на этом мы прервали нашу ночную беседу по душам. Разговор угас, когда мы доконали последнюю «Особую московскую». Заснули сидя, зажатые соседями. Пассажиры, в основном местные, стояли в проходах, толпились в тамбурах.

— Знаешь, Саша, я тоже так решил поначалу: отомщу душегубу за брата. Ведь лишил жизни Славку ни за что ни про что. По пьяному делу. А сейчас думаю, что я этим кому докажу? У него, мать написала, ребёнок малый, жена. Ну, предположим, убью я его, мразюгу. Ну посадят меня. Минимум червонец влупят. А каково будет матери с отцом? О них-то я и не позаботился, когда сгоряча решил отомстить тому пидару Рогожину (фамилия подлинная). Да и духу у меня не хватит убить человека, рука не поднимется.

— Фраер ты, Юра, не обижайся на меня. Я бы менту не спустил.

— Причём тут фраер или не фраер? — заволновался я, задетый за живое: — Рогожина того судили. Народный суд. За неосторожное обращение с оружием. Правда, выпустили — по амнистии.

— Во, видишь — выпустили.

— Так ведь и мы с тобой — амнистированы. А братишку мне жаль до слёз. Семнадцать лет всего парню исполнилось. Но подумай сам: было нас двое у матери. Теперь остался я один. Если и я в тюрьме сгину, кто о ней в старости позаботится? И без того я своей судимостью её жизнь укоротил. А если опять подзалечу? Пойми, это вовсе не трусость. Здравого смысла нет в мести, кровопролитии.

— А я бы его зарезал, падлу, — громко, торжествующе, чтобы все слышали, произнёс Саша, допил остаток «керосина» и свернул махорочную цигарку в палец толщиной. В этот миг он себя, по-видимому, представил тем, от кого натерпелся за годы двойного рабства и кому завидовал и кем в «мечтаниях» хотел бы стать. Зараза! Одного естества человек незаметно превращается в другого, в свою противоположность. Сколько я таких уже видел!

Конечно, в сравнении с таким «бесшабашным ухарем», как Саша, я выглядел очень даже невыгодно. Деваха с пустым деревянным чемоданом, пристроившаяся на коленях своей подруги на нижнем сидении, рядом с нами, с ужасом и восхищением таращилась на моего ясноглазого попутчика и, похоже, в упор не замечала меня. Обидно. На показуху клюёт. Лучше бы я о братишке вовсе не заикался. Тем более — по пьянке. Чёрт меня за язык дёрнул. Кстати, откуда бутылка взялась? Ведь у нас и на чекушку не наскребалось.

— Саша. — обратился я к корешу, — на какие шиши ты «Кориандровую» купил?

— Ш-ш-ш, — приставил Саша палец к своим губам. — Надо уметь кошку еть, чтобы не сарапалась.

И та же очаровательная улыбка возникла на его лице. Удивительная улыбка. Полустеснительная. И полунаглая.

И всё же: где он денег раздобыл? Неужели у кого-то… Может, наскрёб по карманам? Хорошо бы — по своим. Помнится, и я ему вытряс, что осталось. Наверное, всё же — сгоношил. Не украл. Вот чего нельзя допустить — чтобы он кого-нибудь ограбил. Или обокрал. Оба по одному «делу» пойдём. Как с Серёгой.

— Поканаю маруху клеить, — шепнул мне Саша и притиснулся к девице, сидевшей на коленях у подруги, невзрачной и худой. Я этим девчатам помогал влезть в наш вагон на какой-то небольшой станции с нерусским названием. Они были безбилетницами. А у этой, посимпатичнее, ещё и чемодан открылся, который она держала над головой. Из него вывалились какая-то кофта и комсомольский билет. Больше в нём ничего не оказалось. Девчонки были одеты очень легко. Правда, в середине июня ни к чему тёплые вещи, но ехали-то они — с целины. Из каких-то степей. Сбежали из нового посёлка. Это позже выяснилось, когда мы с той чемоданной девахой, она Валей назвалась, стояли в тамбуре, зажатые со всех сторон потными телами таких же, как она, безбилетников.

Ехали они домой, в соседнюю область. О своей совхозной жизни Валя не пожелала распространяться подробно, ограничившись восклицаниями вроде: «Это ужас какой-то! Какой там ужас!» Её бы в лагпункт, на лесоповал, там она почувствовала бы, что такое настоящий ужас. Маменькина дочка. Но я тут же понял, что слишком плохого ей желаю. И пригласил подруг в наше купе. Сначала посадили их на свои места, а когда освободилось боковое, они перебрались. И вот Саша решил за этой Валей ухлестнуть. Как он заливается перед ней, какие улыбки дарит! Каким образом он пронёс их через бараки и камеры неискажёнными, непотускневшими. Столь хорошо обычно улыбаются умные и ласковые дети. И Мила так улыбалась. Эх, Мила, Милочка… Забудь!

И всё же, где он, прощелыга, денег раздобыл? К этому вопросу я возвращался снова и снова, вроде бы успокоив себя, что Саша никого не обокрал. Хотя кто его знает, что у него на уме. И его, похоже, гниль лагерная, блатная пропитала. Опасность, от него исходящую, чувствует, вероятно, её подруга, испуганно и насторожённо смотрит им вслед. Здорово её где-то пужанули. Наверное, там, на целине. О которой я имел смутное представление.

Пока Саша, зажав бывшую целинницу в угол тамбура, тискал её груди и ягодицы, я в который раз проигрывал в воображении сцену встречи с родителями, с бывшими друзьями, прикидывал, освободились ли однодельцы, дома ли они или ждут за колючкой, когда вручат «ксивы». И с какой-то щемящей болью я ненадолго вспоминал о Миле. Конечно же, я её увижу. Какое это счастье! Но совершенно точно — давно знал, что мы никогда не будем близки. Я её не достоин. Это — расплата за мои… ну, назову их — ошибки. Конечно же, это не ошибки, это что-то более глубоко лежащее. В чём я ещё не разобрался. Но докопаюсь до истины.

Сомнений в том, как жить на воле, у меня не возникало. Сразу за работу, снова поступаю в вечернюю школу, заканчиваю и — в институт. Медицинский, разумеется. А вот Саша — в полной неизвестности: куда? чего? Едет тоже к родителям. В село. Мать — колхозница, отец — инвалид войны. Есть сёстры. Мне предложил поехать с ним и жениться на одной из них — на выбор. А вот в колхозе он мантулить не желает. Хоть убей. Говорит, в лагере наишачился. На всю оставшуюся жизнь.

— А на что существовать будешь? — спросил я кореша ещё там, на вокзальчике, когда он извлёк из-за пазухи раздобытую где-то бутылку плодово-ягодной тошнотворной гадости — мы её приговорили из горла.

— Не знаю, — ответил, акварельно улыбаясь, мой попутчик. — Бог даст день, даст и пищу. Это — из лексикона блатарей.

Бог-то Бог, да сам… Неопределённость, зыбкость, непредсказуемость лагерного существования Саша, да разве он один! — перенёс и на свою вольную жизнь. А напрасно. Уверен, здесь совсем иная жизнь. И самое скверное: он отринул работу и учёбу. Решил за всё выстраданное «гульнуть по буфету». И это у него от блатных. Наслушался их побасёнок о красивой жизни.

— По-новой к хозяину попадёшь, — предсказал ему я. — Поступил бы на работу. Как все. Женился.

— Жениться и так можно. Для женитьбы другой струмент нужен.

Он радостно рассмеялся…

— Ебал я всех, — вдруг отрезал он.

На физиономии его и следа той улыбки не осталось. Как ледяным ветром сдуло — одна кипящая в глазах злоба. Это плохо. Зло, как я убедился, в жизни не помощник. И не советчик. Оно порождает лишь беду и ещё большее зло. Которое губит всё и всех вокруг. Этого я тоже насмотрелся и понял. А Саша, к сожалению, не хочет очевидного признать. И мне поверить не желает. В яростном ослеплении живёт. Это всё ещё лагерный завод действует. Да, завели его. А в остальном — хороший вроде бы парень. Вроде бы годный для нормальной жизни.

Он вернулся из тамбура нескоро, морщась. Шепнул:

— Она согласная дать. Склеил. В стояке. В туалете.

Подмигнул мне и промурлыкал:

— Вся жизинь на колёсиках. И в тамбуре — любовь.

— Саша, ты поёшь? У тебя, честно, неплохой голос.

Моя похвала на Сашу подействовала.

— Была бы балалайка или мандолина, я бы сбацал. Кореш, в другом вагоне братва едет, я у их гитару возьму, подберу мотивчик.

— Ради бога, Саша, не ходи. Не надо. Не связывайся. Лучше так. Спой что-нибудь. От души.

Но Саша неожиданно заявил мне:

— Яйца ноят. Наобжимался. Какое пенье?

Донжуан! Как он ухитрится в тамбуре полюбить? Хотя ещё мальчишкой пришлось наблюдать: блатные насиловали девушку на подножке железнодорожного вагона — на ходу поезда. Когда я на фронт убегал. А тут сама изъявила желание. Целинница! Но едва ли — целина. К тому же, похоже, Сашка хвастает. Так она и согласилась! При всех! Стоя! Трепач! С многолетней-то голодухи нафантазировал. Голодной куме…

А поезд, между тем, подползал к большой станции. И Саша, выманив меня на переходную площадку с лязгающими и трущимися буферными тарелками, — не оступись! — предложил:

— Вертим, Гоша, угол? Набздюм? У одного фраера в другом вагоне.

— Ты что — чокнулся? Нас же сразу повяжут, — горячо возразил я. — Ни за что не подпишусь.

— Не бзди. В том вагоне кодла едет. На их подумают.

— Но это же подло — других подставлять.

— Не скажи, кент: вон чью-то телогрейку железнодорожнику на остановке влындил за четвертак — и глухо. Кориандровую купил… Ту, что чекалдыкнули.

— Так ты ту бутылку…?

— А чо теряться? Не фраера, чай, с тобой. Срок отволокли — кое-чему научились.

— Саша, ты как хочешь, — твёрдо заявил я, — а я не подписываюсь на эту авантюру. Не тяни меня на срок.

— Чо, лучше лапу будешь сосать?

— Зачем лапу? Раз такое дело, давай вещи продавать. Свои. Всё же — выход из положения.

— Какие вещи? Хуй да клещи. Нету никаких у нас вещей.

— Я свой бушлат толкну. Пятидесятого размера. Суконный. Чёрный.

— Чёрный? Ну, это другой компот, — подумав малость, согласился вороватый мой попутчик.

У судьбой посланного мне спутника явно имелись способности торговца: бушлат, прошедший со мной все искушения и испытания неволи и сбережённый до сего дня, Саша продал на первой же большой станции. И не за бесценок, как сделал бы я, а за весьма приличную, по моим прикидкам, сумму. Пиршество в честь обретения свободы продолжилось. Причём Саша побожился мне, что не тронет чужого.

Больше, кажется, у нас не осталось ничего, что можно было бы продать. Разве что мои новые рабочие ботинки. Можно, в крайнем случае, домой вернуться и босиком. Правда, я мог расстаться с ещё одной вещью — с небесного цвета чемоданом. Тогда пришлось бы из него вытряхивать рукописи. Из-под потайного дна. Но до чемодана очередь не дошла.

Многодневную нашу пьянку беспрестанно меняющиеся в нашем крайнем купе пассажиры, а ехали мы в «сидячем» вагоне, не осуждали — обычное дело. Только пожилая проводница, опасливо косясь на наши короткие стрижки под Котовского, нарочито ворчала, собирая опорожнённые бутылки.

Саша, вероятно, не забыл моей просьбы, а может, и Валю имел в виду, когда вдруг запел «Таганку». Мне она нравилась. Одна их немногих тюремных. Впервые я услышал её ещё в Челябинской тюрьме, в двадцать седьмой камере. Тогда её исполнил Толик Воинов. Пел он великолепно. У Саши обнаружился приятный голос. Я чуть не заплакал, так она меня растрогала, нетрезвого-то.

Сейчас печальная песня пронзила меня тоской, и слёзы опять навернулись. Я закрыл глаза и так её дослушал. Эта песня незримо, но явственно связывала меня с тюремной камерой, а после, как бы протягиваясь через все годы неволи, крепко держалась во мне, как гарпун в дельфине. Я всё ещё был там, услышавшим впервые эти слова, этот мотив. А мне нестерпимо хотелось стать совсем другим. Не тем. Не узником. Но гарпун держал. Хотя я уже почти стал другим. Обновлённым, может, на девяносто пять процентов. Почему же так сладко и больно мне от этой — не моей — тюремной песни?

И опять мне вспомнилась, увиделась Мила. Милая Мила, которая никогда не будет со мной. А Сашин голос, чистый и душевный, выводил:

Когда Саша закончил петь и я открыл глаза, то увидел, что в купе и проходе набилось много пассажиров — они слушали. Молча. Не раздалось похвал, но было очевидно, что песня произвела должное впечатление. Даже в глазах некрасивой Валиной подруги рассосались страх и настороженность и появились мягкость, интерес к происходящему вокруг.

— Молодец, — воодушевил я Сашу.

И в этот миг толпа заколыхалась, и к нашему столику протиснулся мужчина в потрёпанной кожанке. Он, не произнеся ни слова, выкинул на столик, на ломти хлеба, конверт, развернулся и, энергично работая локтями, протаранил толпу, исчезнув в тамбуре. Странное явление. Саша взял конверт, раскрыл и вынул из него пачку фотографий.

— Кнокай, — толкнул он меня плечом.

Я заглянул на веером зажатые в его пальцах фотографии. Это были снимки обнажённых женщин. Скверно отпечатанные.

— Ну спасибо, — ухмыльнулся Саша и засунул конверт за пазуху. — Ну как? — спросил он меня. — Сеанс что надо… У меня была одна такая фотка. На неё весь барак дрочил. Падла-надзиратель казачнул. Тоже, наверно, гад, трухал.

Однако фарт Сашин оказался не таким уж фартом: минут через пятнадцать-двадцать в купе втиснулся тот же молчун и, наставив палец поочерёдно в меня, в Сашу, в одноногого старика, издал звуки, похожие на мычание.

— Чего тебе? — придурился Саша.

Тот замычал выразительнее и показал растопыренную пятерню.

— Иди отсюдова, — угрожающе произнёс Саша. — Ничего мы не знаем. Не видали ничего.

Физиономия у торговца «фотками» побурела от гнева, он устрашающе таращил наглые, навыкате, глаза и совал под нос Саше пятерню.

— Саша, кончай, — не выдержал я, чувствуя, что вот-вот начнётся потасовка.

Я вынул деньги и отсчитал пятерку. «Немой» смял рублёвки в кулак и, вперившись ненавистным взглядом в Сашу, повертел пальцем у своего виска…

— Чево буром прёшь? — взбеленился Саша. — Да я тебя, сука…

Глухонемой, пятясь, что-то прожестикулировал Саше и приставил два растопыренных пальца к своему кадыку. Саша ринулся на обидчика, но я удержал его. Только драки нам не хватало. К тому же кореш был неправ.

Он ещё несколько раз рванулся вдогонку торговцу красотками, но я бдел.

— Пусти, в уборную я, — миролюбиво сказал он. Я волновался, пока он отсутствовал: не побежал ли вслед за обидчиком. Но напрасно тревожился. Вернувшись, он сообщил:

— Шикарный сеанс. Тебе дать? — И полез за пазуху.

— Выкинь эту гадость за окно, — посоветовал я.

— Не скажи, — возразил он. — Самая лучшая рыба — это колбаса.

Саша всё больше входил в роль старого рецидивиста и талдычил заветную мечту блатарей: украсть, грабануть, гульнуть, чтобы всё вверх тормашками. В минуты этих откровений он напоминал мне Витьку. Тот тоже считал любой труд позором, унижением воровского достоинства. Но то — Тля-Тля. И лишь когда паханом восседал. А он-то чего? Работяга, колхозник.

Отвращение к труду, враждебность, неприятие его порождались лагерным принуждением к работе, использованием её как средства наказания. Но труд бывает и другим, если он не связан с рефлексом боли и страданий. Поэтому я с умыслом и подробно рассказывал, чем предполагаю заняться в ближайшее время: поступлю на работу, возьмусь за учебники, навёрстывая упущенное за последние годы. Об одном лишь я и словом не обмолвился: о вступлении в комсомол. Это решение я принял ещё в лагере, незадолго до освобождения, после стычки с Андреем Мясником. С этой мразью надо бороться не на жизнь, а насмерть, чтобы она вонючим потоком не захлестнула тот светлый мир, очутиться в котором я стремился.

Не имея права в лагере об этом проговориться, всё чаще вспоминал Комиссара Рубана, перебирал наши беседы с ним. Ещё тогда, летом пятидесятого, Леонид Романович пророчил мне: освободят — вступишь в комсомол. Он выведет тебя на прямую дорогу. И станешь ты — Человеком. Я почему-то со временем уверился, что меня примут к себе настоящие корчагинцы. Наверное, потому что искренне желал, как говорил Комиссар, встать в ряды передовых строителей нового прекрасного общества. А оно мне виделось чем-то вроде первомайского празднества, без тюрем и лагерей, единым братством людей, спаянных общей идеей. И торжеством разума, добра. Вот о чём я восторженно думал, когда неоднократно предупреждённая проводница оповестила нас заранее: скоро Челябинск. Я моментально переключился мыслями на родимый дом и негодовал по поводу каждой остановки у очередного столба.

К этому времени я почти прохмелел, умышленно не соблюдая святое правило пить наравне с товарищем. А Саша, накачиваясь, становился всё злее.

— Я им, фраерам, покажу, какой я человек. Я — человек. Чело-век!

— Саша, ты такой же, как все. Как они. Работяга, — урезонивал я его. — Не хуже, но и не лучше.

— А кто это знает? Они не знают, чего я испытал, фраерюги. Ты — знаешь. Я знаю. А они не знают. У себя в селе я буду хлять за первый сорт. Все дружки, которые от меня отвернулись, позавидуют. Что я не ишачу, как они, а живу не хужее их всех. А лучше.

Надо же настолько не то что отбить желание к труду, но и породить к нему презрение: Саша не признавал никакого полезного для общества труда. Потому что общество к нему отнеслось несправедливо. Хоть режь его на куски, а работать он не будет. На воле. Хватит, наишачился за годы тюремной каторги. А воля на то и воля, чтобы тебя не заставляли.

— Посадят тебя по новой. И всё равно заставят трудиться. Опять ямы копать. Так не лучше ли самому выбрать занятие по душе? — убеждал его я. — Ты же знаешь, у нас все должны работать. Чего же рогами упираться в паровоз?

— Это ещё надо посмотреть, — мрачно растянул губы в подобие улыбки Саша. — Может, и заставят. Силком. А сам я — не дурной, чтобы в ярмо лезть. Во, кнокай, какие мозоли. Пущай другие так повкалывают. Нашли фраера! А ху они не хо?

И никакие доводы не действовали — Саша оставался неколебимым. К моему великому огорчению.

Наш «пятьсот весёлый» (надо же, сколько лет прошло, а название поезда для простого люда осталось прежним) уже миновал развалюхи и землянки посёлков «Партизан» и «Нахаловка». Пора было заканчивать последнюю душеспасительную беседу с Сашей. Моё сердчишко заёкало, когда из клубов паровозного дыма возникли знакомые очертания челябинского вокзала. Последний раз это двухэтажное бело-зелёное здание я рассматривал через перекрещённое металлическими ржавыми пластинами окошко вагона, предназначенного для перевозки восьми лошадей или сорока зеков. В него ухитрились затолкать вдвое больше. Потому что это были не «человеки». То были мы — зеки.

Сейчас вокзал плыл мне навстречу, как корабль. Как великая, торжественная награда. Я стоял, вцепившись в поручень, рядом с хмурой проводницей и ликовал в душе.

Я рапрощался с Сашей, опять светившимся милой улыбкой. Спохватившись, вытряс из кармана деньги, зачем-то оставив лишь однокопеечную сверкающую новенькую монетку.

— Это — тебе. Не знаю, хватит ли до дому. Но постарайся растянуть, — сказал я, засовывая деньги в Сашин карман зековских брюк.

— Не надо, — не очень уверенно воспротивился кореш. — Не пропаду. Будет день — будет пища.

— Зачем тебе из-за куска, чтобы не голодать, горбом рисковать? И других обижать? А я — уже дома.

Я еле удержался, чтобы не спросить, правда ли, что он украл телогрейку, чтобы купить несчастную «Кориандровую». Или наскрёб своих, кровных? Но не спросил. Почему-то поверил, что не украл. Не созрел ещё для этого. Но вскоре может отчаяться. И как-то следовало бы остановить его от опрометчивого, возможно рокового, шага. Если б ехал с ним и дальше… Но тут наши пути расходятся. Пока. Вдруг…

Мы обнялись, словно знали, что больше никогда не увидимся. Саша весело болтал, упомянув, что Валя оставила ему свой домашний адресок («наколку»).

— Гарная дивчина, — сказал он. — Но я с ней ещё разберусь — никуда от меня не денется.

«Слава богу, что не разобрался в тамбуре, — подумалось мне. — Обошлось без скотинизма».

— Хорошая девчонка, — подтвердил я. — Желаю успеха.

Что меня удивило, так это напутствие проводницы. Она пожелала мне счастья. За неделю пути я, похоже, первым удостоился такой чести. И не мог разгадать, чем столь благосклонное отношение к себе заслужил у всегда угрюмой женщины.

— Ты только до дома доберись, — попросил я Сашу. — А там всё хорошо пойдёт. И дружеский совет тебе: будь самим собой.

Перед тем как войти в широкие двери вокзала, я начертил карандашом свой (мой!) челябинский адрес: «Свобода, 22», вырвал листочек из записной книжки и вручил его Саше.

— Чо, в натуре — Свобода? — недоверчиво уточнил он. — Рази такие улицы бывают?

— Есть, Саша. Свобода.

— В натуре?

У меня возникло ощущение, что все дни, проведённые вместе с Сашей, я сражался с кем-то или чем-то невидимым, но ощутимым, постоянно присутствовавшим рядом. И он, этот кто-то, сейчас посмеивается надо мной, оставаясь один на один с корешем. И я не знаю, как друга избавить от этого призрака.

Как будто и за Сашей оттуда, из той помойной ямы, чья печать оттиснута на наших волчьих билетах — справках об освобождении, тянется невидимая нить. И даже не нить, а что-то живое, приросшее. И эту связь надо разорвать. Перекусить. И она, как щупалец фантастического чудовища, втянется внутрь себя. Без Саши. И без меня.

— Сообщи о себе. Как только доедешь. Обещаешь? — крикнул я, обернувшись. Поезд ещё не тронулся, но мне не терпелось как можно быстрее оказаться наконец-то там, где многократно пресутствовал во сне и в воображении.

Саша согласно закивал головой.

Но письма от него я не получил…

Знойное солнце плавило лишь стёкла окон верхнего этажа вокзального строения. Пыльные листья станционных тополей обвисли, обессиленные дневной жарой. Меня томили многодневная усталость и похмельная опустошённость. Но их пробивала и электрическим разрядом пронизывала радость великого обретения: Я — дома! Наконец-то я дома! Меня ждет МОЙ дом.

У выхода с вокзала на площади стояла лоточница в накрахмаленной наколке и грязной белой куртке и торговала бутылочным жигулевским пивом. Мне сразу захотелось пить — во рту установилась жестокая сушь. Возле торговки спиной ко мне стоял невысокий мужчина в потёртом кожаном пиджачке. Фигура его показалась мне знакомой.

— Две, — сказал владелец комиссарской куртки, которую он не снимал даже в такую дикую жару. — И бутербродик с сыром.

Я подошёл поближе. Это был немтырь. Наверное, на мои рублёвки приобрёл он это чудесное пиво. Похоже, к тому же — холодное. Не поздно, наверное, было возвратиться на перрон, к Саше, и вместе с ним купить и выпить по бутылке, но я мужественно прошёл мимо соблазна.

Тем же, что и прежде, маршрутом трамвая добрался до своей остановки и ликовал всю дорогу, жадно вглядываясь в мчащиеся навстречу дома.

Чувство ликования переполняло меня, когда я шагал по выщербленному тротуару, неотвратимо приближаясь к заветным воротам.

— Кто же встретится мне первым? — беспрестанно возникал и исчезал вопрос.

Мне очень хотелось увидеть первой именно Милу. И сказать ей одно лишь слово:

— Здравствуй!

Я подошёл к ещё более накренившимся воротам, нажал на отполированную ладонями кованую клавишу, тёплую и липкую на ощупь, приоткрыл калитку: двор был пуст. И тих. И весь в зелени, уже чуть посеревшей в пока не осевших, но уже угадывающихся сумерках. Дом и двор с обильной зеленью отдыхали от раскалённого, наконец-то завершившегося дня. И мне расхотелось шагать через весь двор на уже сереющие фасадные окна Даниловых. Несмотря на счастливую возможность встретиться с Милой — вдруг выйдет на крыльцо. Или в огород.

Я притворил калитку и потащился с нелепым своим чемоданом с винтовым замочком и алюминиевыми наугольниками дальше. Прошёл под окнами дома Васильевых, равнодушно взиравшими на пыльный тротуар, завернул в соседний двор, пересёк его наискосок, перелез через невысокий заборчик. Перед новой калиткой, высокой и закрытой изнутри, поставил чемоданище и нажал на фарфоровую белую кнопку электрозвонка — новшество.

Сердце громко билось, похоже резонируя в пустом чемодане. Я нащупал в кармане копеечную монетку, оставленную неизвестно зачем, положил её на ноготь большого пальца и метнул вверх, загадав: орёл — сбудется всё задуманное. Металлический кругляш взлетел так высоко, что золотом блеснул в невидимом потоке ещё не угасшего дневного света, пропал из вида и прошелестел где-то недалеко в густых зарослях акации.

 

Девушка из маленькой таверны

 

Христосик

лето 1950 — весна 1951

— Эй, ты — поманил пальцем маленький шустрый шуляга по кличке Кала-Бала оказавшегося рядом худющего улыбающегося парня. Также Кала-Балой зеки звали низенького надзирателя-нацмена в челябинской городской тюрьме, вспомнилось мне.

Тот послушно, даже с охотой подошёл к картёжникам, устроившимся на краешке нижних нар.

Кала-Бала, не спуская с него узеньких лукавых глазёнок, высморкался в пальцы и вытер их об одежду подошедшего незнакомца.

— Иды гуляй, — разрешил Кала-Бала и продолжил партию в буру.

Кала-Бала не был чистокровным блатным, лишь подражал им, и поэтому за подобную наглость дать бы ему в харю. Однако всё ещё улыбающийся парень смиренно отошёл от игроков, не вымолвив и слова протеста толстомордому сельскому хаму из далёких степей, где аборигены живут, как тысячи лет назад, в юртах, даже сортиров нет — до сих пор.

Кала-Бала плохо говорил по-русски, но откровенно бравируя преступными наклонностями, сразу стал своим среди «отрицаловки», безошибочно, по запаху что ли, отличавших своих от чужаков. Судя по повадкам, Кала-Бала типичный шакал. По слухам, он вынырнул откуда-то из мутных среднеазиатских далей и вот плавает в нашем концлагере. А худощавого парня судьба швырнула в Сибирь из Закарпатья. Их тут, в Красноярском крае, много, украинцев с непонятным стремительным выговором. И всех их окрестили одним словом «бендеровцы».

Тогда к парню с улыбкой юродивого я испытал почти презрение: разве это человек, который не может постоять за себя? Хотя бы — по возможности. Понятно, против блатарей не попрёшь — уничтожат. Или затопчут, запинают, искалечат, опозорят. Власть есть власть. Но таким же, как сам, фраерам, работягам, мужикам, и всей этой шобле: шакалам, шустрякам, мелкой шкоде и прочим паразитам вроде Кала-Балы — не обязан вроде бы подчиняться. С чего ради? Ведь только дай слабину, спусти обиду или необоснованное притязание, хотя бы однажды, и тебя чёрт знает в какую парашу превратят. Всякий желающий будет норовить об тебя ноги вытереть. По кусочкам расщиплют и растащат. И никто не подавится. И никому жаль тебя не будет: сам допустил. Тебя же и обвинят: слабак.

А этот парень, и кличку-то ему братва пришпандорила соответствующую — Христосик, готов любому живоглоту в пасть залезть, последнюю крошку хлеба отдать. Добровольно! От своей кровной пайки. Чудак… Не видит он разве, не понимает, что среди трущейся о его бока зековской шушеры немало, да что там — немало, каждый второй, наверняка, только и зыркает алчно: как бы с кого хоть что-нибудь рвануть, отщипнуть, откусить с мясом… Лишь бы поживиться. Шакалы ненасытные с бездонной утробой. Оголтелые. Выжить за счёт других — вот что ими движет. Любыми способами. Нажраться. Хоть крохами слёзными, но — чужими.

Приглядываясь к окружающему меня лагерному люду, я не мог не заметить, что в неволе мается немало осуждённых и с явно расстроенной психикой. Расшатанной, раздрызганной, взрывной. Когда человек не может управлять собой с помощью разума. Несчастные. И опасные для других. Так называемые чокнутые. Они же: дураки, дурилы, дурасики, дурко, двинутые, соскочившие, чеканутые, поехавшие и т. п. У одних недуг не особенно заметен, другие — натуральные сумасшедшие. Я умалчиваю о восьмерилах, тех, кто пытается выдать себя за душевнобольных.

Я всё чаще задаю себе вопрос: почему нездоровых людей держат вместе с ещё не свихнувшимися? И почему не лечат?

Постепенно, кажется, начинаю докапываться до истины: осуждают, не проверяя их психическое состояние, а в тюрьме и лагере начальству до них дела нет, главное — чтобы зек вкалывал, выполнял и перевыполнял норму выработки — основной показатель, исправился он или нет.

Но вернёмся к Христосику. Этот юноша поначалу показался мне тоже не в своём уме. Хотя бы потому, что всегда улыбался. И улыбка у него была особенная — радостная. Обычная на воле, а здесь чему так безмятежно и наивно радоваться? Оглянись, посмотри налево, направо, и ты встретишься с таким человеческим горем и отчаяньем или со звериным оскалом — плакать в пору. А он — лыбится…

Я уже привык к разного пошиба и степени тронутым, выбитым из нормального психического состояния, и сторонюсь несчастных — без них забот хватает. Здесь каждый сам за себя. И сам себе защитник. Лишь блатные друг за друга. Все. И в этом их силища. А где сила, там и насилие. В тюрьме и концлагере, во всяком случае.

Я не однажды, отлёживаясь на нарах, невольно слушал Христосиковы споры. О любви к людям. О Боге. Этот хохол-западник задорно отстаивал его существование. Темнота! Даже простейшей истины не знает, что человек произошёл от обезьяны. Это совершенно очевидно. Достаточно хотя бы раз побывать в зверинце или в тюрьме.

Я не встревал в споры. Но всё-таки не вытерпел, разрядился:

— Если Бог создал человека по своему образу и подобию, то он и есть обезьяна. Не спроста в каких-то индийских племенах обезьян почитают как богов. Даже храмы в их честь построены. А в них полно обезьяньих статуй. Из камня. Я сам в книжке об этом вычитал. С картинками.

Христосик терпеливо меня выслушал и, не гася улыбки, а зубы у него были крупные, плотные и белые, мягко возразил:

— Всё живое и неживое сотворено Богом, но только человеку Бог дал разум. Обезьяны же неразумны.

— А вот тут ты очень даже ошибаешься. Обезьяны тоже, правда по-своему, очень даже разумны, — с воодушевлением возразил я. — У Брэма не читал, в пятом томе «Жизни животных»? Да и в учебнике зоологии для пятого класса о том же написано. Там даже рисунок есть, как постепенно обезьяна становилась человеком разумным.

Коля откачнулся назад, закрыл лицо ладонями и беззвучно задёргался.

«Ну до чего же тупой и упрямый хохол, — подосадовал я. — Очевидное не признаёт».

А Христосик смеялся с удовольствием, даже — с наслаждением. Так его развеселила и потешила дарвинская теория о происхождении человека.

Однако я удержался от личных обвинений, а продолжил свои доказательства:

— Обезьяну в человека превратил труд, — тоном школьного учителя объявил я. — Чего ты хихикаешь? Учёные нашли вместе с ископаемыми черепами древних людей орудия труда из камня. Топоры, скребки. При раскопках обнаружили.

— Эй ты, грамотей, — схамил какой-то из валявшихся на нарах работяг, — не человека из обезьяны, а из человека в обезьяну превратил труд.

— Тебя, что ли? — сгрубил в ответ и я. — Ты ею и раньше был.

Споривший со мной почёл за лучшее доказательство своей правоты смрадно и смачно выматериться.

— Юра, — не дал разгореться ссоре Христосик. — По-твоему, если дать обезьяне рубанок, то она стол зробыт, например чумайдан, и станет чоловиком, людыной?

— Ну что ему на это ответить?

— Ты хоть в школе-то учился, Коля? — с сожалением в голосе спросил я.

— Не. В советскую не ходил. Когда мы под Польшей булы. И в оккупации.

— Тогда мы не поймём друг друга. И насчёт Бога: я в сказки не верю. Я верю в реальность. В то, что существует. Или существовало. Что подтверждено фактами. А о Боге — одни басни. Непорочное зачатие! Это ж надо такое придумать. Для детей младшего грудного возраста. А — воскресение?

— Воскрешение, — поправил Коля.

— Всё равно — чушма. Мне бабка, соседка, тоже верующая, рассказывала: труп — гнилой, вонял уже, а Иисус взял и оживил. Любой нормальный человек…

— Бог може всё, — перебил меня Коля. — Для него нема ничого невозможного.

— Брось, Коля, мозги пудрить, — разошёлся я. — Не Бог, а человек может всё. Особенно — вооружённый передовой советской наукой. А не баснями из Библии.

Казалось, закончили спор. Но Коля не сдавался:

— Чоловик не може розумэть всё. Он не Бог. Ты думаешь, что може уразумэть всё?

— Не я. Не один человек, а человечество. Прогрессивное человечество всего мира.

Вот когда наконец-то пригодились знания, старательно почерпнутые мною из книг и газет.

Хотя Коля и замолчал, я чувствовал, что не убедил его. Пришлось продолжить спор.

— Коля, послушай. Ты упомянул о душе. Но никакой души нет. Её попы придумали. Ну где она? Какого цвета? Лично я ни одной души никогда не видел и в руках не держал. Существует, запомни, только то, что материально. Что, как говорится, можно пощупать. И что называется вещами, вещественным…

— Бабу за сиську визьмёшь — маешь вещь, — вмешался кто-то из прислушивавшихся к нашему диспуту. Мне это замечание очень не понравилось.

— Знаешь что, идём отсюда, — предложил я.

И тут заголосил, загорланил поблизости какой-то певун:

— Ось скаженный, — беззлобно произнёс Коля и согласился: — Пидём до запретки. Не будемо мешать спевать чоловику. Там побалакаем.

— Артист! — осерчал я про себя. — Из погорелого театра. Орёт, как кот, которому на хвост наступили.

Вдогонку нам нёсся куплет, словно вихрь гнал пыль с мусором:

До чего дурацкая песенка! Уши вянут. От них, от таких песенок, я временами не знал, куда деться. Но многим именно такие, глупые и уродливые, нравятся. Чего в них люди хорошего находят. Радио, наверное, никогда не слушали, поэтому.

Поскольку всё вокруг палаток было пропитано на метр вглубь зековской ядовитой мочой, мы выбрали местечко не столь зловонное — вдоль запретки.

Утомлённое за день тело с перетруждёнными, болезненными мышцами, просило отдыха, покоя, но беседа с Христосиком была мне важнее.

— О чём мы с тобой говорили? О вещах материальных и нематериальных, существующих лишь в нашем воображении. Так вот. Бог существует лишь в воображении некоторых людей.

— Есть люди, им Бог являлся.

— Это всё — бред, Коля. Религия — это своеобразное сумасшествие. Если молиться день и ночь и лоб об пол разбивать, то тебе не только Бог явится, а и чёрт-те что. Это состояние порождает галлюцинации, понимаешь?

— Нет.

— Ну вот, я ж тебе говорил, что нам трудно понять друг друга. Я так рассуждаю: если бы Бог существовал, а ты его называешь всемогущим, то разве он допустил бы, чтобы люди творили такие несправедливости? Если он есть, то почему не заставит всех людей поступать разумно, справедливо: не обижать понапрасну, не насиловать, не мучить, не убивать… А разве разумно то, что делают с нами, загнав в тюрьмы и лагеря? Почему твой Бог не вступился, когда тебя судили? Ведь ты отказался нарушить одну из заповедей Бога. А то, что в лагере творится, это справедливо, по-божески?

Волнение охватывало меня больше и больше.

— А то, что на грешной нашей земле творится, сам говоришь, всё происходит как бы с согласия самого Бога — справедливого, доброго, всесильного и так далее. Как же так получается? Нелогично.

Колю ничуть не смутили мои доводы.

— То не Бог творит, а людыны. По своему неразумению и неверию. И по наущению бесов. Бог дал человеку заповеди: не убий, не укради, не клевещи, не завидуй, но возлюби ближнего, и даже врага своего, как самого себя…

— Бесы, нечистая сила! Бабу Ягу ещё помяни. Чушь всё это, Коля, — самоуверенно заявил я. — Как это — не убей? А врага? Если бы мы не убивали фашистов, то, что они с нами сделали б? Всех в майданеках да освенцимах подушили б, да в бабьих ярах закопали. Или: как я могу любить хлебореза, который жухает от моей пайки; повара, крадущего из моего приварка; блатных, что грабят меня и заставляют ишачить на себя, как какого-нибудь римского раба? Как я всех их могу любить?

— А ты их прости, — промолвил, широко улыбаясь, Коля. — И полюбишь.

— Что ты такое несёшь? — не выдержал я. — Это же — бред! Любить можно девушку. Ну, родителей, родных. Друзей. А врагов-то — с чего ради? Не понимаю.

— А ты пойми. А не понимаешь — поверь слову Бога нашего Иисуса Христа. Сердцем поверь, — радостно объяснял он.

— Да не могу я во всякую ахинею верить, — возмутился я. — Ты, что, совсем меня за дурака держишь, за слабоумного?

Коля смутился.

— Я этого не говорю. Ты говоришь.

— Не говоришь, но получается именно так. «Полюби, как самого себя»… С чего ради я должен любить какого-нибудь эсэсовца, который, может, десятки невинных людей расстрелял. Или бендеровца. На красноярской пересылке одного желтоблакитного разоблачили, случайно один бывший партизан узнал. Я, правда, того бендеровца не бил, но другие дубасили от души и чем попало. А он кричал: «Люди, я тилько у душегубци двери отгэпывал и загэпывал! Не виноват я!» Рожа фашистская! Дидом Хамецем звали. Он только в душегубке двери открывал и закрывал, людей в машину загонял и трупы из неё вытаскивал. И — не виноват! Скажи сам: можно такую мразь любить, как самого себя? Того дида Хамеца, как его замляки называли.

— Бог всем судья. А нам он сказал: «Не суди, да не судим будешь». На том свете во время второго пришествия нам всем воздастся за деяния наши и помыслы. Ибо и мысль — есть дело.

Смехотворным для меня выглядел такой «аргумент», как наказание мифическим Богом нас, сейчас живущих, в каком-то сказочном загробном мире. И уж никак не мог я уразуметь, как же это так: добрый и всепонимающий Бог наказал всех людей, которые жили и будут ещё жить, за то, что какая-то библейская Ева съела без спроса яблочко из райского сада. Ну съела, так накажи её. Но причём тут люди, которые этого яблочка и не видели в глаза? Сказка и есть сказка. К тому же — нелепая. Украла яблоко одна, а наказали — других. Это с нами так поступили народные судьи. Но ведь это НЕ-СПРА-ВЕД-ЛИ-ВО!

В споре с Колей я чувствовал себя уверенно, потому что был основательно подкован школьным изложением учения Дарвина о происхождении человека. Да и в моей домашней библиотечке имелось несколько изданий о возникновении жизни на нашей планете, о мироздании. Я вполне искренне разделял основополагающее учение материалистов о произвольном зарождении всего живого из одной-единственной клетки, возникшей из неживой материи под воздействием солнечного света много-много миллионов лет назад в горячем океане, находившемся на ещё не вполне остывшей нашей планете.

В одной из книг моей библиотеки я прочёл, что выдающейся нашей исследовательнице по фамилии, кажется, Лепёшкиной удалось в лаборатории создать живую клетку из соединения минеральных веществ. Какие ещё доказательства нужны?

Христосик, конечно же, ни о чём таком и не слыхивал. В этом невежестве я его и уличил. И постарался направить по единственно верному пути — атеистическому. И хотя он — верующий, но, похоже, не дурак. Поэтому я надеялся, что вскоре он поймёт свои ошибки. С моей помощью. Ну а не поймёт — нехай верит. В бородатого дедушку, восседающего на облаках. Мне-то известна подлинная природа тех облаков и, в частности, то, что никто, никакой бородатый дед на них не удержится — ведь это всего-навсего водяные пары. К тому же насыщенные электричеством. И это так просто усвоить. Меня удивляло, как можно оставаться настолько наивным. Отсталость. Но ничего. Образумится Мыкола Ничепарук (имя и фамилия подинные). И станет советским человеком. Разумным.

В землянку я возвратился, мня себя победителем: научные знания побороли религиозное мракобесие. И за жалкое неубедительное оправдание принял я объяснение Коли, что любой человек познаёт и совершает в жизни лишь то, что ему даётся и предопределено самим Богом, но я-то знал, что человек сам себе творец. А о Коле я сделал определённый вывод: нет, он не сумасшедший, а просто заблуждающийся. Заблуждения, порождённые религией, заставляют совершать нелепые поступки: всепрощение, всетерпение, бескорыстие до дурости…

Следующим вечером Коля, сияющий, словно посылку получил, пришёл в мой угол, устроился на краю матраца и продолжил вчерашнюю беседу:

— Ты говоришь, что человек получился из обезьяны? А куда же хвост делся?

Он сказал «хвист».

— За ненадобностью исчез. Остался лишь только рудимент — копчик.

— А почему сейчас, — потешался Коля, — ни одна обезьяна не родит человека?

— Да потому что, — горячился я, — то была особая человекообразная обезьяна. Таких сейчас нет. Они все стали людьми.

— Эх, счас бы хоть обезьяне вдуть по самый корешок, — ёрничал, похоже, вчерашний шутник. — От меня она родила бы. Зараз — двойню.

— Илименты зоопарк с тебя содрал бы как с миленького, — подхватил шутку другой, — и статью получил бы за скотоложство….

— Не мешай, — урезонил я похотливого обезьяньего любовника-хохмача.

Но где там! Соседи по нарам, не давая нам и рта раскрыть, завели трёп о скотоложстве, как с каким животным следует поступать при половом сношении. Этот разговор захватил многих. И получилось так, что ни они нам, а мы им уже мешаем. И мы с Колей опять повлачились к запретке. За трёхрядным проволочным забором с вышками на углах желтели лютики и густела буйная зелень луговых трав. И никто не мешал беседовать. Лишь бы сдуру не пальнул с вышки попка, не продырявил бы «при попытке к бегству». Но мы не приближались вплотную к вскопанной следовой полосе. Чтобы не испытывать судьбу.

Наговорились досыта. И я понял, что Коля глух к моим атеистическим доказательствам. И решил в будущем никогда в беседах с ним о Боге не заикаться. Тем не менее дружеские отношения наши крепли. Ведь когда стали пропадать одна за другой хлебные пайки и мне, чтобы избежать самосуда, пришлось возмещать пропажи, не одноделец Серёга предложил кусок хлеба, чего у него хватало с избытком, потому что примазался к блатарям и они его «подогревали», а Христосик. Причём предложил мне часть своей пайки, слукавив, что не может её доесть. Правда, получал он рабочую норму (восемьсот граммов), да ещё рекордистский ДП (двухсотку серого), а я лишь шестьсот пятьдесят, столько полагалось занятым в обслуге.

Из двухсот обитателей палатки только двое пошли на такую жертву — Христосик да старый большевик Леонид Романович Рубан, медленно умиравший от желтухи. Пожалуй, лишь только они двое верили в мою честность. И сочувствовали мне по-настоящему. За что я им был беспредельно благодарен, готовый отплатить добром за добро.

Среди правил, которым я неукоснительно следовал, было и такое: не бери ни у кого ничего. Ни в долг, ни в подарок, ни тем более — без спроса. Чтобы не впасть в зависимость. Хорошее правило. Оно меня, полагаю, уберегло от больших бед. Отказался я не только от предложения Христосика, но и Комиссара. Хотя Коля долго меня увещевал. А у тяжелобольного Комиссара я не мог взять хлеб именно потому, что он хворал. Хотя другие мужики из его бригады брали. Не понимали, наверное, что хлеб — это жизнь. Вполне вероятно, что именно этот кусок и спасёт недужного и ослабленного.

И хотя я чувствовал, что голодание обессиливает меня, всё же верил, что во мне достаточно внутренних сил и я выживу. К тому же мне довольно легко удавалось переносить недоедания. Не мучился, не метался, не терял рассудка! Да и привык: в детстве, в годы недавней войны, бывало, приходилось обходиться минимумом еды. Когда припасы кончались и раздобыть их было неоткуда.

От погони за жратвой меня отвратили и зрелища, которые неоднократно наблюдал возле так называемого лагерного пищеблока и его помойки: в отбросах копались ополоумевшие доходяги, выискивая хоть что-нибудь съедобное — рыбные головки и внутренности, картофельные очистки… Эти сценки вызывали у меня такое омерзение, что я, как ни голодно было, не то что к помойке, к кухне ни разу не подошёл, чтобы попытаться пошестерить за миску баланды или черпачок каши. Кстати будет сказать, что те, кто поддавались повелению желудка и шестерили или помойничали, именно они, ложкомойники и фитили, гибли в первую очередь от кишечных заболеваний, отравлений и… объеданий. Даже видеть этих опустившихся людей, иногда и на людей-то не похожих, было тошнотворно и больно. Я их не осуждаю. Мне их просто жаль было.

Коля, худющий и жилистый, как я догадался, тоже легко переносил голод. Что я в нём тогда разглядел, так это — самодисциплину. На вид уступчивый и бесхарактерный, он обладал железной волей. И эта черта его характера мне нравилась. И я хотел быть таким же твёрдым, когда дело касается главного. То есть убеждений.

Похоже, вручив себя воле Бога, Коля был уверен в своём будущем. Уверен и спокоен. Возможно, уверенности ему придавал срок — с воробьиный нос. Три года — всего! Ни у кого в лагере, наверное, не было такого смехотворного срока. Колин земляк Зелинский, осуждённый приблизительно за то же (за дезертирство), имел червонец. Коля тоже отказался взять в руки оружие. И заявил, что не будет никого убивать, сославшись на какие-то строки из Библии. Мне такое поведение мнилось несерьёзным. И даже глупым.

Не однажды приходилось слышать, что многие из пытавшихся читать Библию сходили с ума. Поначалу, размышляя о Христосике, пытаясь понять его мысли и поступки, я сомневался, не тот ли это случай. Ведь Коля не скрывал, что хорошо знаком со зловредной, как я тогда думал, книгой. И даже цитировал её, доказывая свою правоту. А у зеков в ходу было выражение, и я им тоже пользовался: «Ты мне брось Библию читать». То есть прекрати изрекать глупости, рассказывать небылицы и нести абракадабру. Библией шуляги называли колоду карт. Молитвой зеки окрестили обязательную, набившую оскомину ненавистную фразу, произносимую начальником конвоя перед этапированием, — о шаге из строя вправо или влево и стрельбе без предупреждения.

У меня и наглядный пример был губительного воздействия этой книги на психику человека: возле действовавшей в Челябинске Симеоновской церкви постоянно ошивался, выпрашивая милостыню слюнявый безумец Троша, по слухам, сын местного богача и владельца мельницы. Так вот, этот несчастный, которого мы, мальчишки, с удовольствием и азартом дразнили, вызывая его бешеную ярость, он, утверждали, рехнулся именно от того, что читал Библию. И я этой байке тогда верил. И лишь потом, много лет спустя — после возвращения домой, понял, что умственно неполноценным он был с рождения. Ещё один сумасшедший работал на челябинском «холодильнике». Весь рабочий день он не выпускал из рук метлы, а в перекуры доставал из-за пазухи Библию и читал вслух псалмы. Знавшие его не один год люди утверждали, что он рехнулся, пытаясь понять суть божественного писания.

Эти детские впечатления укрепили мои атеистические взгляды, которые во мне постоянно поддерживала и мама, комсомолка двадцатых годов, убеждённая безбожница. И я с гордостью мнил себя атеистом-материалистом, то есть видящим и понимающим мир таким, какой он есть на самом деле. И когда через два года в другом концлагере я по собственной инициативе принёс в инвалидный барак лекарства двум безнадёжно больным — сердечникам, да вдобавок отказался от вознаграждения, один из них, шептун с сизым носом, спросил меня, опасливо озираясь, не христианин ли я, то меня такое подозрение почти оскорбило. И я долго недоумевал, с чего ему такая блажь в голову пришла. Понятно, почему я с опасением и недоверием, если не с досадой, воспринимал Колины цитаты из Ветхого и Нового Заветов, — опиум! отрава и ложь!

Когда в следующий раз Христосик, подойдя ко мне в палатке, опять завёл свою шарманку о Боге, я ему сказал:

— Давай потолкуем о чём-нибудь другом. О девушках, например.

Коля от предложения, как ни странно, не отказался. И чтобы какие-нибудь поганцы и похабники не встряли в нашу беседу, мы из гомонливой и вонючей землянки снова подались на прогулку — на своё обычное место.

Коля с восторгом и непривычной для моего слуха нежностью вспоминал о своей девушке Оксанке. Ведь он был всего двумя годами старше меня, и мне были близки его чувства.

Разволнованный Колиными воспоминаниями, а отношения между ним и невестой остались чистыми, дальше поцелуев и объятий дело не пошло, я вечером, перед сном перебрал в воображении свои встречи с Милой, ещё более целомудренные.

Храп и пердёж усталых людей, их шумное дыхание, всхлипы, бормотания, перемешанные с руганью, матом и вскрикиваниями, — всё это как бы пачкало те трепетные картины, что возникали в моей голове. Я выбрался из своего угла и вышел из землянки.

Прохладный воздух сразу освежил и взбодрил меня, а то, что я увидел, очаровало.

Огромный матовый шар висел в тёмно-синем бархатистом небе. Его ясный и тоже прохладный свет приглушил жёлтые покачивающиеся фонари, гирляндой опоясывавшие запретную зону.

Оттуда, из-за проволочных ограждений, из невытоптанных полевых трав, слышалось стрекотание ночных насекомых. И мне до спазмов в горле, до крика захотелось рвануть туда, откуда доносились эти звуки вольной жизни. Именно в этот миг я всем своим существом осознал, прочувствовал, почему иные зеки, сжавшись в комок что есть сил, броском устремляются на «волю». Хотя она всего-навсего «шаг влево, шаг вправо», и нет абсолютно никакой доли процента вырваться из пространства, которым тебя ограничили, и невозможно даже предположить, что стрелок промахнётся и смертельная боль не пронзит твоё тело и свет в твоих очах не померкнет навсегда. Навсегда…

Кажется, совсем недавно это «навсегда» было таким далёким, что почти не касалось тебя. И вот сейчас оно — рядом. Всегда рядом.

Как бы опасаясь собственных мыслей и не позволяя им овладеть мною да чтобы не нарваться на ночной обход надзирателей, я возвратился в словно залитую под конёк вонючей воздушной жидкостью землянку, втиснулся меж двух натужно храпящих тел и ещё долго не мог уснуть: перед мысленным взором всплывала похожая на матовый абажур гигантская луна, а под ней в распухшей тьме угадывался силуэт нашего дома и в нём не светилось ни одно окно. Даже Милочкино. Собственно, о нём-то я и думал. Мила сейчас спит. Спокойной тебе ночи, далёкая милая девочка из такого же далёкого детства.

На следующий день я не удержался и рассказал Коле о виденном ночью.

— У нас, в Карпатах, луна ещё больше. Громадная! Встанешь на мосточке посрединке, и кажется, что в реке свивается грива из серебра. Мы с Ксанкой и встречались по ночам на том мосточке. Холодом от воды потягивает, я ей свою куртку на плечи наброшу и обниму. Прижмёмся друг к другу — тепло! Она молчит, и я — тоже. Стоим и смотрим на луну и серебряную воду. А она струится, журчит. Красиво! Да ещё если соловей защёлкает, запоёт.

— А я ни разу соловья не слышал. Только читал.

— У нас их много. Серенький, малюсенький. Меньше горобца.

— Кого-кого?

— Горобца. Как его по-русски? Воробей. Нацелуешься — утром еле до хаты дойдёшь. Не успеешь лечь — мать будит. Робить треба. И — робишь. Хорошо-то как було!

— У меня тоже дивчина есть, — вдруг разоткровенничался я. — На Урале живёт. Я её так ни разу и не поцеловал.

Никому никогда я даже не упоминал о Миле. Берёг от чужих. Не допускал никого до самого сокровенного. А сейчас — доверился.

— Хорошая девушка. Чистая. Добрая. И красивая. В институте учится. В медицинском. А я… здесь.

— Не журись, — подбодрил меня Коля. — Тебе скилько рокив?

— Девятнадцатый.

— А в концлагере сидеть?

Я ответил. Собеседник мой умолк.

— Мне бы твой срок, Микола, я бы выше палатки подпрыгнул. Как это тебе так подфартило?

— Я казал гражданину следователю и судьям, что я баптист и не можу людей убиваты. Никого. В армии служить согласен, а оружие в руки нэ визьму. Бо не велит Господь. Бо вси людины — братья и сёстры. Не можу я на брата чи сестру поднять руку. Не можу…

— А я с удовольствием пошёл бы в армию. Лишь бы не в эмвэдэ. Лётчиком. Или танкистом. С детства такая мечта.

Коля тактично промолчал и на сей раз.

— А ты неужели не обижаешься, что тебе срок влупили? — спросил я.

— Я ни на кого не серчаю. Так угодно Богу, — ответил Коля с улыбкой.

— Ни на кого? — переспросил я, не веря.

— Ни, — по-детски радостно сказал Коля.

С каждой встречей, в каждой беседе теперь я открывал в Христосике что-то такое, чего в других людях не замечал, не находил. И это заставляло меня искать объяснение, почему он такой, почему так думает и поступает. Его толкование, что действовать подобным образом ему велит Бог, оставалось для меня непонятным. Я не мог поверить в его живую связь с Богом, которого, по моему убеждению, не существовало.

К тому времени Коля начал столярничать. Начальство завалило его заказами. Появились у него левые деньги, продукты питания, приобретённые с помощью вольнонаёмных за зоной. Но Коля почти всё, что подхалтуривал, раздавал другим. Как он объяснил мне, более нуждавшимся. Чем он. И отдавал с радостью. Почти с ликованием. Часто — малознакомым. Я не мог понять: разве ему деньги лишние? Добро бы — друзьям, товарищам, землякам, а то, как мне показалось, любому встречному и поперечному. Выходит, он, действительно, считает всех своими братьями. Частью самого себя.

Беседы с Колей стали для меня почти потребностью. После них, хотя я упорно, ни за что не соглашался со многими его доводами, основанными на вере в Бога и его заветах, мне становилось легче. Снисходило успокоение. Или — умиротворение.

А однажды Коля меня удивил, предложив:

— Послухай вирши.

Негромко, нараспев Коля начал читать стихи. Сомневаться в этом не приходилось, звучали чёткие рифмы. Однако смысла стихотворения я не уловил. Так, лишь отдельные слова.

— Ты сочинил? — поинтересовался я.

— Ни! — воскликнул Коля.

— Шевченко, Тарас Григорьевич? — исчерпал я свою эрудицию.

— Иван Франко, — подсказал Коля.

Мне это имя ничего не говорило. Правда, в Челябинске, на полках магазина подписных изданий я видел бордовые томики с этой золотом тиснутой на переплёте фамилией, но почему-то никогда в них не заглядывал.

Познакомился с этими томами я в камере-одиночке, куда меня водворили после страшного события: на глазах у меня изнасиловали взрослого мужчину, после чего я не смог есть и вставать с нар. Такое моё поведение на третьи сутки заставило старосту камеры вызвать надзирателей, которые после осмотра меня врачом и привели в одиночку. В ней я находился дней десять. Или больше. Врач каждый день мне давал какие-то таблетки, и я постепенно пришёл в себя. Потом меня возвратили в ту же камеру. Я ожил, стал соображать, нормально разговаривать. Кроме стихов Ивана Франко я успел прочесть, вернее перечитать, роман В. Гюго «Отверженные».

— Красивые стихи. Но непонятные, — признался я Коле. И он строку за строкой перевёл весь тюремный сонет.

— Он, что, сидел? — догадался я. — Революционер?

Я обожал революционеров. И не меньше приключений любил читать книги об отважном Камо, о благородном Кирове, о добром дедушке Ленине…

— У меня есть пачка папиросной бумаги, я её в кисете с махрой храню. На её листочках мелкими буковками химическим карандашом записываю стихи, песни. Запрещённые. Есенина. Вертинского. Лещенко. Знаешь Сергея Есенина?

Коля не знал. И это для меня было удивительно — не знать стихов и песен есенинских.

— Я тебе дам прочитать. Только ты — осторожнее, не попадись. Сколько раз надзиратели шмонали, не нашли, — похвастался я.

Кисет-тайник воспринимался мною как крохотный уголок, куда я мог укрыться от постоянного надзора окружавших, от ищуще устремлённых на тебя мельтешащих глаз. Как это ни трудно было, но я выискивал мгновения, чтобы уединиться с обломком карандаша и записать не только понравившуюся песню, но и отдельные мысли — свои, поведать о том, что тревожит, задевает, заставляет размышлять.

Как-то само собой получилось, что я потянулся к двум людям, показавшимися мне близкими, — к Комиссару и Христосику. Причём один утверждал, проповедовал, что никакого Бога не было, нет и не может быть, — его выдумали слабые духом люди, а есть великая идея, служить которой — подлинное счастье, другой убеждал и тоже проповедовал, что Бог творец всего и что следует жить по его заповедям. И мы как бы руководимы этим всемогущим Богом. И должны служить ему. За что и получим якобы по делам своим. А за строительство счастливого будущего для всего человечества на Земле не получим ничего. Потому это великое дело требует бескорыстия. Единственная награда — участие. Мне больше по душе пришлось то, чему отдал себя Комиссар.

Другое дело, если б я верил в Бога. А как служить тому, во что не веришь?

И всё-таки после нескольких бесед мы с Колей стали друзьями. Правда, о Боге при нём я старался не упоминать. Но если друг всё же затевал разговор на эту тему, я не уступал ему — изобличал несостоятельность религиозных мифов. Дружба не должна довлеть над истиной. А Коля с такой непосредственностью рассусоливал о Боге, словно был знаком с ним лично. И к тому же находился в дружеских отношениях. И события, описанные в Новом Завете, пересказывал и объяснял как очевидец. Особенно забавным мне показалось изложение эпизода, когда Христос ходил по воде. Коля ничуть не сомневался в достоверности этого события. Или взять случай возвращения слепому зрения. Ладно, если б Христос оперировал больного или лечил бы его какими-то лекарствами, а то — размешал дорожную пыль в собственной слюне, намазал этой грязью глаза слепца — и он прозрел! Я не вытерпел и откровенно сказал Коле: как можно верить в подобную ахинею? А он опять своё талдычит: для Бога нет ничего невозможного. Тогда я уяснил: разубеждать друга в его религиозных заблуждениях — бесполезно. И прекратил с ним спорить. Хочется ему верить — пусть. Это его личное дело.

А как человеку я ему доверял полностью. Христосик — не предаст. И не сподличает. Не обокрадет. Как и Комиссар. Больше — некому. Наверное, среди тысяч товарищей по несчастью и есть такие же честные и благородные, да они мне неизвестны — поди сыщи.

Мы опять прогуливались вдоль запретки. Попки уже приметили нас и не окрикивали, не грозили пристрелить. Нам не только никто не мешал, но и не слышал, о чём мы откровенничали. А в этот раз я поведал моему спутнику, что если выживу, то обязательно напишу обо всём увиденном и пережитом большую повесть. Чтобы люди её прочли и поняли: так с людьми обращаться нельзя. Причём рассказать я должен лишь правду. Тогда мне поверят. И прекратят творить это зло, которое порождает ещё большее зло. А от него всем плохо.

Коле моя задумка очень понравилась. Он, оказалось, не против того, чтобы обличить зло и тем самым покарать его.

В этот вечер мы обошлись без споров. Хотя собеседник и не упустил возможности провозгласить, что не следует осуждать других, ибо повинны не они, а какие-то самостоятельно существующие силы зла. И их руководитель — дьявол. Он искушает людей. Но я-то знал, что каждый сам себе и Бог и дьявол. И потому должен отвечать за то, что выбрал. И содеял. Перед самим собой и другими. Коля же твердит: только перед Богом человек ответственен. А я ему: Бог-то Бог…

Но во многом наше понимание жизни совпадает. Например: за добро следует платить тем же. Не причинять другим зла. Признавать свои ошибки. По возможности исправлять их и не допускать впредь. Уважать тех, кто этого достоин. А по убеждению Коли — всех. И не за силу, как принято у пацанов уличных и в тюрьме, а за справедливость. За доброту. За другие хорошие качества человеческого характера.

Тогда я не отдавал себе отчёта, что в беседах и спорах с Колей я продолжаю определять свои нравственные правила. Мне мнилось, что делюсь накопившимся на сердце, требующим участия. Я искал ответа на то, что мучило меня, тревожило, бродило во мне, словом, как говорится, изливал душу.

В беседах с Колей я преодолел недоверие, недозволенность рассуждать откровенно, высказывать своё, лишь в тебе зародившееся. Сколько от разных людей пришлось слышать, что никому не интересно моё, личное. Что ценно лишь уже выработанное кем-то другим. Особенно старательно внушали мне это в школе. Да и отец, даже когда я доверял ему что-то очень значительное, чем загорался и жил, обычно насмешливо отвечал, что сказанное мной — ерунда в сравнении с мировой революцией. Для него, по-видимому, всё, кроме него самого, было ерундой. Да и другим я не нужен был со своими мыслями и переживаниями. Едва ли не единственным человеком, которому я был интересен, — Мила. Да вот Коля появился. А ведь довериться здесь можно, чтобы не пострадать самому, далеко не каждому. А лучше, как я ещё недавно думал, — вообще никому. Чтобы не рисковать. И защитить себя от паразитов и провокаторов. Глухая защита — вот надёжная броня.

Едва ли не впервые в своей куцей жизни я встретил человека, ненавидимого и презираемого многими, за то, что всегда старался сделать для них — для всех — добро. И я не мог понять почему. Ведь такое отношение к Христосику, каким его все или почти все считали, противоречило здравому смыслу, которым должно руководствоваться общество. Выходит, не всякое общество — здравомыслящее. Особенно здесь, в неволе, где всё шиворот-навыворот. В сравнении с волей.

К тому времени однодельцы вовсе отвернулись от меня. Серёга и Витька крутились возле блатных, Кимка ни о чём другом не думал, как набить собственный желудок, и шестерил на кухне. А Серёга стал относиться ко мне откровенно враждебно после моих резких высказываний о блатных, об их паразитической сути.

Потому я, может быть, и потянулся к Христосику. И дружба с ним крепла день ото дня. К тому же жить стало немного посытнее — мама ежемесячно помогала мне продуктовыми посылками. Как ни тяжело ей приходилось, она выкраивала из скудного семейного бюджета и мне. В первой же посылке я получил и «Логику». И она стала моей самой читаемой книгой. Любимой.

С Колей мы сдружились настолько, что стали придерживаться друг друга. Но вскоре — и неожиданно — нашей дружбе наступил конец.

О причине ссоры расскажу подробнее, заранее повинившись, что был неправ. Жаль, что этого я тогда не понимал. И не мог понять.

В нашей палатке, в противоположном углу, напротив моего места, под вторыми нарами, на земле, поселилось жалкое существо по кличке Невеста. Я и раньше наблюдал подобных изгоев. И презирал их. И никогда не общался с ними. Даже не заговаривал. Настолько они мне были омерзительны.

Поскольку от этого низенького вонючего немытого человечка, запахнутого в беспуговичные лохмотья, тридцать третьего срока носки, я не слышал ни единого слова, то считал его немым. Из-под нар похотливые клиенты из околоблатной своры выманивали Невесту пайкой хлеба, как собаку из конуры костью. И вот однажды обнаружилось, что у этого существа хриплый бас. Но не это удивило меня, а то, что я увидел его сидящим на постели Христосика. Первым моим желанием, сильным и гневным, было прогнать это грязное существо, вытолкать взашей и тщательно, с мылом, продраить руки. И я произнёс:

— А ну, брысь отсюда!

Но Коля придерживался другого мнения:

— Сидайте, братья мои, я вам зараз чаю принесу, повечерим, чем Бог послал.

Я остолбенел. Он приглашает пить чай вместе с этим подонком, которого даже за общий стол не пускают, у кого и кружка-то с миской пробиты насквозь… Не сдерживая гнева, я обратился к другу:

— Если ты собираешься с ней… с ним чаи гонять, то меня уволь.

— А чого? — удивлённо произнес Коля. — Це тоже чоловик.

— Це не человек, — жёстко перебил его я, — а плевательница. Общественный туалет. Я с ним не то что чай пить, в сортире рядом не сяду.

— Все мы — люди, — забормотал, смутившись, Коля, — и все равны перед Богом — дети его. Господь сказал: не суди, да не судим…

— Иди ты знаешь куда со своим Богом! — взбеленился я. — И вместе со своей Невестой…

«Христосик нашёлся!» — это я его про себя ругнул. И подался в свой угол палатки.

На следующий день Коля остановился возле меня и произнёс:

— Прости ради Бога, если в чём провинился.

Но я не захотел с ним мириться, потому что он продолжал якшаться с Невестой, который, почувствовав хорошее, бескорыстное отношение к себе, постоянно топтался возле Христосика, заискивал.

Этот союз не мог остаться незамеченным окружающими. На Христосика посыпались насмешки и издёвки. А ему — хоть бы хны.

Вскоре Колю перевели вместе с бригадой в один из собранных щитовых бараков. По лагерю поползла параша, что Христосик подхватил от Невесты триппер. Уж в чём в чём, но что это — вранье, я не сомневался. И это враньё впоследствии подтвердилось.

Минула очень трудная зима. А весной пятьдесят первого меня отправили в большой этап.

Я сидел на корточках в проволочном загоне среди будущих соэтапников. Настроение было паршивое. Терзали недобрые предчувствия — ничего хорошего ожидать не следовало: новый лагерь — новые мыканья. Здесь уже обжился. А там — начинай всё сначала.

Вдруг я увидел пробирающегося в мою сторону Колю. В правой руке он высоко держал голубой, как небо, чемодан с матовыми надраенными алюминиевыми наугольниками.

— Неужели — и его? — мелькнула у меня догадка. — Но ведь ему не сегодня-завтра освобождаться…

А он уже приблизился ко мне с торжествующей улыбкой, не отвечая на злобные замечания и матюки потревоженных зеков.

— Здоровеньки булы, — поприветствовал меня Христосик.

Я ответил. Сдержанно.

Коля поставил рядом со мной сверкающий масляной свежей краской чемодан с деревянной ручкой и маленьким навесным замочком. Винтовым. Я это сразу заметил.

— Вот, зробыл, — продолжал улыбаться Коля. — Для тэбэ. Чемойдан.

Я и сам видел, что это не шифоньер.

— Ни к чему он мне, Коля. Нечего в нём хранить. Всё моё имущество — на мне. Да вот бушлат.

— Визьми, — настойчиво попросил Коля. Он ослабил голос до шёпота: — В нём схорон е. Вирши, хвотографии сховаешь, писма…

Я везде и всюду носил с собой фотоснимок. Ещё довоенный. На нём с правого края, возле соседа Толяна, на травке под кустом сирени на фоне окон квартиры Малковых, сидел я, а с другого края — Мила с куклой. Я очень дорожил этой фотографией и не позволял, чтобы она оказалась в чужих руках. Однажды у меня её чуть не выхватили, но только оторвали левый нижний угол. Так он и остался в липких пальцах онаника.

— Ключ, — произнёс Коля с неизменной улыбкой, протягивая мне согнутый гвоздь с затупленным концом и пропиленной ложбинкой.

— Не серчай на мэнэ, — весело сказал он. — И прости. Иванке треба помочь. Он в ней бильше нуждается, як ты. Ты — сильный, а он — слабый.

Я подумал: о ком он? Иванко… Не Невесту ли так зовут? Ведь и у него должно быть имя. Настоящее. Отцом и матерью даденное.

— И ты меня извини, — сказал я неожиданно для себя, потому что виновным себя не чувствовал.

— С Богом, — сказал Коля, поднимаясь.

— Ты же знаешь, я в Бога не верю, — не удержался я.

— Разумом не вирышь. А душой — вирышь, — твёрдо произнёс Коля.

— Как так? — не согласился я. — Так не бывает. И не может быть.

— Може, може, — улыбался Коля, отступая к перекрещённым колючей проволокой воротам загона.

Не успел Коля зайти в зону, как рядом сидевший незнакомый зек заговорщически шепнул мне на ухо:

— Керя, отрежешь мне во такой кусочек? С хренову душу… Я никому не скажу.

— Чего кусочек? — удивился я.

— Смальца. Я его за версту чую. Нюх у меня такой. Собачий. И постукал татуированными пальцами по крышке чемодана. Я поднял его и тряхнул. Пустой. Но зек упорствовал. Отвинтили замочек. Открыли. В обеих половинках, разделённых фанерной перегородкой, ничегошеньки не было.

— Биндеровец! — посетовал зек с «собачьим» нюхом. — Успел смолотить, паскуда.

Прибыв в новый лагерь и оставшись наедине с великолепным чемоданом, я открыл его и внимательно осмотрел внутри. Сделан и обработан мастерски до бархатистости мелкой наждачной шкуркой. Однако никаких признаков «схорона» не углядел. Покумекав, я потянул вверх перегородку. Она приподнялась, выйдя из пазов, вместе с дном, с прихлёбом засасывая под себя воздух. Между первым, фальшивым, и настоящим дном обнаружил обёрнутый в коричневую плотную бумагу (часть мешка из-под цемента) весомый пласт свиного сала, усыпанный с одной стороны желтоватыми кристаллами соли, с другой — нежного розового цвета. Рядом лежала прижатая толстым рулончиком той же бумаги, чтобы не телепалась при потрясывании, толстая тетрадь в клеёнчатом переплете, и в ней, дабы не брякали, пять карандашей с золочёной надписью «Львив». Перелистав её дважды, так и не нашёл ни строчки.

Я сразу же написал Коле благодарственное письмо. В лагерь. Возможно, моё послание и дошло бы до адресата, отправь его через волю. Но я опустил его свёрнутым треугольником в «свой» трёхведёрный почтовый ящик с надписью: «Для писем, жалоб, заявлений от заключённых». И — как в бездонную пропасть…

Маргарита

 

На раскалённой решётке

1951, зима

«Пользование аней пятнадцать минут. За сверхурочное пребывание в ане 3 суток ШИЗО. За самовольное пользование аней 5 суток ШИЗО. Посещение ани бригадами строго по графику».

Скинув одёжку под этими слегка подкорректированными остряками-самоучками правилами, я нацепил шмотки на металлические крючки из толстой проволоки, надвинул на босу ногу кирзовые ботинки с сыромятными ремнями вместо шнурков и гаркнул:

— Володя, открывай!

— Счас, — послышалось из каптёрки прожарщика. — Не спеши как голый ебаться.

А я и в самом деле голый стоял перед не успевшей поржаветь, обитой жестью массивной дверью со смотровым окошечком на уровне глаз.

Володя с каким-то незнакомым мне зеком, судя по замурзанной его физиономии и ещё более грязной одежде — кочегаром, похлёбывали из кружек чифир. Прожарщик был, несмотря на свою молодость — мне одногодка, — запойный чиканашка. Его «счас» могло растянуться, действительно, на целый час. А то и более.

— Ладно, я сам, — оповестил я Володю и откинул металлическую полупудовую пластину-щеколду.

Из темноты камеры пахнуло мощным сухим жаром. Ступая по решётчатому полу, я проворно повесил крючки с одеждой на трубы, сдвинул моё приданое по этим трубам к центру камеры, где жарче, и притворил за собой дверь.

Боже мой, какое блаженство! Веничек бы сюда берёзовый, пышный, похлестать себя по рёбрам и мослам…

Всё моё тело ныло застарелой нудной болью и от чугунной тяжести перетруждённых мышц, особенно — икр. Их я и принялся разминать в первую очередь.

Когда глаза освоились в полутьме, то глянул ради интереса — на термометр сбоку окошечка, — ого! Сто пять. Или даже сто шесть.

Внизу, глубоко под решёткой, десятками кроличьих глаз подмигивали колошники. Я потряс всё моё имущество, уже успевшее раскалиться с краёв. И заметил, как заискрило внизу. Это, отвалившись, летели в адский вар мои враги — кровососы.

Вши грызли нас неустанно, днём и ночью, но особенно зло — утром, во время развода, и вечером, после съёма с объекта, когда тело, распаренное, начинает остывать. Вот тут они и набрасываются дружно, всей бандой — ведь не рассупонишься на морозе и не станешь их, подлюг, вытаскивать из-за пазухи и давить. А днём им не зацепиться — тело постоянно в движении, и они, вражины, отсиживаются в швах, плодятся и ждут своего часа. И вот, когда он наступает, зеки начинают егозиться, ёжиться, чесаться, нещадно матерясь, вся масса человекообразных существ в серых бушлатах и матерчатых шапках-гондонках, толкущихся в проволочных загонах — «скотниках».

А сейчас я торжествовал и с удовольствием потряхивал то рубаху с кальсонами, то куртку со штанами, то телогрейку — они висели просторно, на трёх крюках.

Капля пота упала на решётку, зашипела, вскипев. Я принялся усиленно массировать мышцы, преодолевая боль и чувствуя, что становится почти невтерпёжь переносить столь высокую температуру. Может, не столь её, как запах горелых тряпок и ещё чего-то, наверное насекомых.

Через эту камеру прокалили тысячи лагерных шмоток, но вшей, кажется, не стало меньше. Война! Кто — кого.

Как-то не по-человечески, а по-дурацки всё получилось: построили, правда, кое-как пищеблок; десяток вместительных сортиров, очков на сто каждый — в четыре ряда; землянок вырыли тоже не меньше десятка, а после и бараки сколотили из щитов, набитых опилками; карцер — в первую очередь, досрочно, домик для опера, каптёрки и прочие хоромы, а совершенно не подумали о водопроводе и… бане. Воду в зону возили в цистернах машинами с ближней железнодорожной станции. С наступлением зимы перебои с водой превратились в правило. Её даже не всегда хватало для приготовления пищи. И тогда задерживали обед или ужин. Часто, особенно по вечерам, мы сидели с сухими питьевыми бачками. Случалось, глубокой ночью дежурный будил нас, и мы мчались к обледенелой цистерне с вёдрами и другими ёмкостями, и с боем, приступом брали её, оттесняя, и даже кулаками, тех, кто лез не в свою очередь.

Почему наступили перебои с доставкой воды? Лагерь находился на сопке, а дорога вилась вниз. В морозы она обледеневала и машины буксовали на подъёме, их можно было вытащить лишь с помощью трактора.

Поэтому прекратила работу прачечная. Сухими стояли в бараках и умывальники. Многие перестали умываться. Я натирался снегом, который выскребал из запретной зоны под угрозы часовых с вышек — пристрелить. Конечно, им не нравилось, что мы лезем в запретку. Но ни одна угроза не была выполнена. Правда, кожа на лице у меня обветрила и шелушилось.

Вши обрушились на нас лавиной. Вечерами мы только и занимались тем, что уничтожали их всеми доступными способами: вымораживали, выскабливали гнид, с щёлканьем давили паразитов ногтями. Но победить неистребимые полчища насекомых было невозможно. Они буквально заедали нас. О катастрофическом положении в лагере прознало высокое начальство. Несколько крупных чинов нагрянуло в зону аж из самого Красноярска, из управления. Выслушав жалобы, вопли и матерщину зеков, они укатили восвояси, пообещав навести порядок в ближайшие дни.

Им, разумеется, никто не поверил. Но через два-три дня исчез начальник лагеря. Разнёсся слух, что его перевели с понижением в другое место. Его сменил шустрый пузатенький лейтенантик. «Новая метла» едва ли не за неделю построил прожарку. Поначалу по неопытности кочегара и прожарщика дважды или трижды сгорали зековские шмотки. Тогда во всех бараках можно было наблюдать такие сценки: бригада в своём отсеке сидела в чём мать родила, а дневальные, взвалив на свои богатырские плечи вещи, надетые на крючки, таскали их в прожарку и обратно. Когда шмотки прогревались хорошо, тогда высыпавшихся на месте разборки насекомых сметали в кучи. Но бывало, что вещи успевали лишь распариться, в таких случаях не оставалось ничего другого, как вступить с врагом врукопашную, — утомительное дело, кропотливое и противное, все ногти в крови.

Ещё через две недели «новая метла» построил баню. Завшивленное до невероятности стадо зеков бросилось в баню, как в женскую зону. Не обошлось без стычек и потасовок между собой. Тогда и сочинил замначлагеря по режиму те самые правила, под которыми я растелешился, намереваясь их нарушить. С помощью Володи по кличке Чинарик, бывшего детдомовца, с которым познакомился задолго до того, когда он получил эту блатную должность, — мы дневалили в соседних землянках.

Это был мой, пожалуй, единственный блат среди лагерных придурков. И я им пользовался, не страдая угрызениями совести, ведь я никого не ущемлял, незаконно прогреваться и мыться мне удавалось в «санитарные» часы. Температуру в прожарочной камере поддерживали и в нерабочее время — чтобы не остыла. А пара шаек даже холодной воды, отпущенной мне корешем по блату, меня вполне устраивала.

Я уже собирался ударом ноги отворить дверь, как услышал глухо бухнувшую щеколду. Встревоженно глянул в окошечко — никого. Толкнул дверь носком ботинка — тщетно. Что есть силы громыхнул пяткой — тот же результат.

Электроразрядом меня пронзила догадка: закрыли! Что за идиотская шутка? Но в душе я надеялся, что сейчас же всё разъяснится. Выждал несколько минут. А может, всего одну. Ещё несколько раз долбанул пяткой в металлическую обивку двери. Опять прислушался — ни звука. Да что они — одурели?!

Потеряв на мгновение самообладание, я прислонился ладонью к металлу и отдёрнул руку — больно!

Что же они со мной делают, шизики? Что задумали?

— Володя! — попытался выкрикнуть я.

Но крика не получилось. Горло совершенно пересохло. Я закашлялся и закрыл рот ладонями. И в этот миг почувствовал, что если только поддамся панике, — всё, пропал. Лишь бы не потерять сознание. И — чтобы ноги в коленях не подогнулись.

Надо было что-то немедленно предпринимать. И я догадался: выбить стекло в смотровом окошке. Оно — небольшое, сантиметров десять на десять. За ним моё спасение.

Нагнувшись, снял ботинок с правой ноги, босой ступнёй опёрся на раскалённый носок левого ботинка и каблуком саданул в закопчённое стеколко. И мне удалось его разбить. Опираясь ботинком о дверь, чтобы не поджарить руку, я приблизился открытым ртом к спасительному отверстию. И, кажется, ухватил порцию не столь горячего, разбавленного прохладным воздуха. Но не рассчитал и слегка прислонился надбровием к железному выступу. И услышал, как зашипел, вскипая, пот. Перед моими глазами запрыгали рубиновые, похожие на кроличьи глаза в темноте пятна. В голове пронеслась и как бы осталась звучать эхом знакомая фраза:

Только не упасть, только не упасть, только не упасть…

Эта фраза — предупреждение, заклинание, почти приказ — успокоила меня, я закрыл глаза, разъедаемые горьким потом, и стал дышать ровно и не очень глубоко.

Дверь подалась, отворилась и я вывалился вслед за ней. Рухнул на пол. Что я увидел, подняв голову, так это круглую улыбающуюся рожу Володи.

— Ты чего, кент?! — притворно воскликнул он. — Угорел?

А я, бросаемый из стороны в сторону, устремился к скамье под намалёванными на стене правилами о пользовании «аней». Букву «б» уже несчётное количество раз восстанавливали, но кто-то, может сам Володя, стирал и даже выскабливал её. Поэтому и в поговорку уже вошло: пойти, лукнуться к ане, анке и даже аннушке.

Я свалился под строгие запретные строки, и они, кувыркаясь поплыли то вверх, то вниз. Но в меня уже вкатилась волна, содержание которой я уловил точно: я — вне опасности. И с облегчением подумал, что уже не обнаружат на раскалённой решётке мой поджаренный труп.

Похохатывая, Володя принёс огромную кружку ледяной воды, и я её проглотил залпом, не отрываясь.

— Водохлёб, — покровительственно и вроде бы с восхищением произнёс Володя.

Через какой-то небольшой интервал я произнес-таки:

— Ты что же делаешь, Володя? Ведь я мог сгореть.

— Божись! — дурачился прожарщик. — Да подь ты в жопу.

— Ну и сволочь же ты. А ещё — кент.

— Ништяк, Юрок. Режим нас чуть не застукал.

— Но я и в самом деле мог сгореть. Как это ты начальнику объяснил бы?

— Запросто. Что ты сам в камеру забурился. Нам, что, из-за тебя в трюм спускаться, кент?

— Но ведь жизнь человека… Моя…

— Что — твоя жизнь, Юра? — продолжал лыбиться Володя. — Канай, я тебе воды отпущу. Пару шаек. Лады? Помоешься, заваливай на чифирок, мусора́ больше не нарисуются сёдня.

Я поплёлся в мыльное отделение, ошарашенный только что услышанным. Это ж надо, а? Чуть не зажарился заживо, и только из-за того, что мусор в баню заглянул, так, от нечего делать…

Но шок уже прошёл, и я вспомнил, что забыл захватить мыло. Вернулся, снял с труб порыжевшее дымящееся обмундирование и прочее, взял со скамейки кубик хозяйственного мыла, пошёл в холодное моечное отделение. Постучав по крану, нацедил обещанные две шайки чуть тёплой воды.

Первым делом я намылил голову, может быть потому, что в последние минуты в прожарочной камере думал не только о том, чтобы колени не подломились, но и страдал от мысли, что вот-вот вспыхнут мои волосёшки: накануне я натёр их керосином. Хорошо от головных вшей помогает. И хотя мне было известно, что это — чушь, глупости, и всё же я опасался, что испаряющийся керосин вдруг да и вспыхнет?

Помывшись, я даже не поблагодарил Володю за услугу, подался сразу в барак.

Боли в теле уменьшились и притупились, я их почти не чувствовал, зато ощущался прилив бодрости.

Всю ночь я не чесался, спал как сражённый наповал. А утром, чтобы не опоздать на развод, пришлось разрезать на кусочки спёкшиеся, словно окаменевшие сыромятные ремешки, потому что невозможно было затолкать в ботинки ступни, обёрнутые портянками.

Через неделю я опять стоял на раскалённой решётке и не без опасений поглядывал в квадратное окошечко с вставленным в него чистым стеклом. Внизу, на дне трёхметровой шахты, розовели и искрили колошники.

Это было в городе Одессе

 

Окно

1950, конец лета

— Во подфартило мужику! Под красным крестом до весны кантовка обеспечена. А мы за него на морозе кайлить землю будем. Повезло фраерюге…

— Позавидовал: повезло… Видел, как ему оба костыля переломило? Белые кости во все стороны торчат…

— Лепила отпилит копыта. И — на актирование. До дому, до хаты… На воле и без ног можно жить гарно.

— Обрадовался: сактируют… В инвалидный лагерь этапом бросят. А там, кто без ног, — сидя, руками полную смену мантулят. В швейных ишачат, в сапожных. Для нас шьют и тачают: телогрейки, ботинки кирзовые…

— Что ты Рязанов, сравниваешь хуй с пальцем. Они же в тепле робят. Мёрзлую землю кайлом отколупывать или, як пан, в мастерской сидеть и верхонки шить.

— Не все, Коля, в тепле отсиживаются. Саморубы и обмороженцы, которые вовсе без грабок, на собственном хребте в козлах кирпичи по мосткам, от пота мокрым, бегом таскают — только скрип стоит. Никто задарма лагерную пайку и там не получает, запомни.

Такой разговор у нас с Колей Борщуком (имя и фамилия подлинные), моим бригадным напарником, произошёл на разгрузке платформы воскресным днём ранней осени пятидесятого близ железнодорожной станции Зыково недалеко от Красноярска.

Коле, пареньку из украинского села, до тла разорённого войной, минуло девятнадцать. Всего на год больше, чем мне. Но он мнит из себя старого, тёртого зека и относится ко мне свысока: я лишь первый год каторжную лямку тяну, а он — с сорок седьмого.

Борщук в самом деле успел хлебнуть лиха и в оккупации, и ещё больше — в послевоенном колхозе, и, конечно же, — в тюряге. И поэтому ненавидит всех на свете, злобствует и скалится, как затравленная собачонка, беспрестанно кипя обидой за то, что оказался в проклятом месте. За два украденных из колхозного бурта корня турнепса, заготовленного для скота. Одну турнепсину они с братом-мальцом успели почти полностью сожрать, а с другой их застукали на месте преступления. Братишку судить не стали, а Коле навесили семь лет. Срок, следует отметить, — меньше некуда, по указу-то от четвёртого шестого сорок седьмого. Смехотворный!

Борщук поведал мне, что в лагере, где по его же определению, он гнулся на Хозяина, как бычий хуй, один «фашист»-анекдотчик, якобы на воле служивший адвокатом, накатал телегу в Верховный суд и отправил через «вольняшку», но прошло уже столько времени, а из суда ни слуху ни духу. И посетовал: наверное, придётся весь срок тянуть от звонка до звонка. Как ещё братишку не поволокли прицепом.

Меня Коля тоже ненавидит. Не нравится ему, что я на сто процентов уверен: при побеге уйти далеко не удастся. И что дерзнувших отвалить запечатают в лагерь со спецрежимом. Или в «крытку» — закрытого типа тюрьму. На пару лет — минимум. Или пристрелят во время поимки. Чтобы не возиться, и другим в пример.

За полгода наслушался всяких былей и небылиц о тех, кто вручал свои судьбы «зелёному прокурору». И разобрался. Реалистически. А Коля — «романтик». И спесив. Я ему говорю:

— Брось о побегушках трепаться, заподозрить могут. А если заметят, что к побегу готовишься да оперу стукнут, — на штрафняк загремишь. А там, сам знаешь, как с пряников пыль сдувать.

А Коля:

— Всё это — дрова.

— Ну смотри, — говорю, — тебе с горки виднее.

«Дрова»… Рисуется, наверное. С его-то смехотворным сроком.

…Сегодня фортуна улыбнулась нам лишь до обеда. Я ещё медленно плыл в густом, тяжёлом дневном сне, хотя и открыл глаза, когда в мою сторону бригадир ткнул перстом:

— Рязанов…

Я еле оторвал себя от матраца и молча принялся накручивать почти подсохшие подо мной, ещё тёплые портянки. А Коля сцепился с бугром, хотя прекрасно знал о полной бесполезности подобной затеи. Он просто душу отводил. По-настоящему отказаться от работы не решался: пусть день и воскресный, а в ШИЗО всё равно уторкают. Внаглую. А за три отказа — ещё одна судимость. Лагерная. За саботаж. Со всеми сопутствующими ей прелестями. Потому на работу, нещадно матерясь и кляня начальство, вождей, советскую власть и всё на божьем свете, Коля согласился-таки, и мы поплелись.

Коля прямо-таки взбеленился. С ненавистью пришёптывает:

— Я вам наработаю, фашисты… Спарку под рельсы. И — чеку за шнурок…

Как же в него въелась эта ненависть, насквозь всего пропитала, почти все чувства из него вытравила.

Когда мы с ним вместе плотничали и он вкривь и вкось гвозди в щиты вбивал, я ему заметил:

— Брак гонишь.

— Об чём толковать? Дрова! — огрызнулся он. И пояснил: — Чем хуже для них, тем лучше для нас.

— Чем же лучше-то? — не согласился я.

— Они хочут, чтобы я им бесплатно вкалывал… Вот им! Пускай всё развалится. Мне в этом доме не жить.

Я пригрозил Коле, что попрошу бригадира, чтобы тот сменил мне напарника. Если Коля и впредь будет злобствовать и пакостить. И он немного угомонился. Знает, что никто не согласится с ним работать. И придётся одному неподъёмные тяжести ворочать.

Колю можно понять: устал за три года «исправления». Гнётся, как негр на плантациях. Но я-то тут причём? Такой же раб, как и он.

Может быть, за его халтуру нас с плотницких работ перевели в траншею, на выборку грунта. Бригадир сказал: временно. Пока, дескать, нет гроботёсной работёнки, блатной. Может, и так. Но, вернее всего, — наказание. Ведь и бугор нас неоднократно предупреждал, что голимый брак клепаем. Однако Коля упрямо продолжал гнать халтуру. А в траншее — не топориком тюкать да гвоздики вбивать: за день ухамаздаешься — еле ноги в лагерь волочёшь.

И вот ведь какая закономерность: почти ни одно воскресенье не дают толком отдохнуть. То есть отлежаться после каторжной недели. То капитальный пересчёт всего «контингента» на плацу или за оградой лагеря устроят — на целый день. То какую-нибудь дурацкую лекцию о международном положении организуют — с холёным, откормленным за наш счёт чином-краснобаем из управления — на летней клубной площадке несколько часов промаринуют. То шмон тщательный всех обитателей лагеря и построек, в том числе и сортиров, — оружие ищут. И не находят ничего. Хотя ножей в зоне — полно. То глобальную инвентаризацию шмоток объявят. И опять на плац. С матрацем, одеялом, подушкой, полотенцем и всем обмундированием, что числится на тебе по вещевой карте, — всё на загорбке тащишь. И если чего-то из тряпья не окажется в наличии — промот. И, следовательно, следующая судимость по соответствующей лагерной проклятущей статье.

Сегодня нам досталась «блатная» работёнка. Как раз для разминки в выходной. Две открытые платформы с рельсами на две неполные бригады. Остальные продолжили отдых в зоне, счастливчики. А почему занарядили неполные бригады, нам объяснили: попок мало. Отдыхают вохровцы. А нам, выходит, не обязательно. Они утомились, потому что нас стерегут, а мы…

— Вы тут не на курорте, — спокойненько ответил на наши неистовые вопли офицер, дежурный по лагерю. Следуя его логике, выходной для зека — курорт.

На объект нас отвезли в кузовной пятитоннке. Трижды по команде садились — не умещались. В четвёртый уместились — коленки к подбородку.

С платформы новенькие серо-синие рельсы важили по деревянным покатам стойками — тонкомером. Металлические многометровые змеи, ударяясь друг о дружку, цвакали, упруго отпрыгивали и, казалось, зло извивались. Одна такая «змея» вскоре подсекла зазевавшегося зека. Ладно, что не из нашей бригады, а то всем за этот несчастный случай пришлось бы отвечать. На всю бригаду штрафные очки начислили б. Зек дико орал, крутясь на грязной земле. Недавно пролил дождь, и мы размесили площадку, на которой штабелем складировали рельсы. И сейчас он в этой грязи валялся, утробно рыча, и изрыгал гнуснейшую ругань.

— Ну что ты, сука, барнаулишь? — вскипел Коля. — Чтоб ты подох, падло!

— Ты чего лаешь, Боршук? — попытался его урезонить я. — А если б — тебя?

— Да и меня — тоже. Все там будем… Дрова. И он бешено рванул вагу на себя.

— Озверел, что ли?

— Озверел! — заорал он и хряснул вагой по металлическому хлысту.

— Знаешь, Коля, я у Брема вычитал про скунса. Есть такой полосатый зверёк, на кошку похож, с пышным хвостом. Как только хищник приблизится к нему, он поднимает хвост, поворачивается к преследователю задом и с силой выбрасывает струю вонючей жидкости. И, что удивительно, никогда не промахивается. Молодой лев по неопытности напал на скунса, и тот ему выстрелил прямо в нос. Так несчастный лев катался по песку, стонал и плакал горючими слезами от отвратительного запаха. А скунс как ни в чём не бывало сидел неподалеку и вылизывал свой зад.

— Ты это к чему базаришь? — насторожился Коля.

— Да просто так, — слукавил я.

Пока возились с искалеченным, работа не прекращалась. Перекрывая отчаянные вопли, через равные интервалы слышалось хриплое надсадное:

— Р-р-а-ассс! Д-д-ва! Толкнули, бля! — И раздовалось режущее слух цвяканье.

А тем временем, чтобы несчастный не истёк кровью, знающие люди, перерубив камнем о рельс кусок верёвки, перетянули раздробленные ноги выше колен. Но кровь всё же сочилась. В грязь… Однако пострадавшему повезло: грузовик, на котором нас привезли, оказался рядом. Изувеченного, который уже обессилил от боли и не кричал, втащили в кузов. Рядом с ним, у кабины, встал стрелок с винтовкой. Что не ускользнуло от внимательных зеков.

— Начальник, смотри в оба, чтобы он на патлах не убежал! Как аграбат в цирке! — посоветовал какой-то шутник.

Об увезённом, казалось, сразу же забыли. А натёкшую кровь размесили с грязью.

Сначала мне показалось, что с платформой мы разделаемся за час-полтора. И это предположение вдохновило на штурмо-ударный труд. А тут ещё и погода повеселела: появилось из-за туч яркое сентябрьское солнышко, пригрело. Многие, и я в их числе, не только посбрасывали телогрейки, но и куртки. А кое-кто стянул и нижнюю рубаху. А мне помогали ещё и разные мелодии, звучавшие внутри меня. Чаще это была песня «Славное море, священный Байкал…».

Однако потная работа, от которой жилы трещали, быстро вымотала нас. Несмотря на то, что от перекура до перекура мы менялись местами: толкачи передавали ваги укладчикам рельсов, а укладчики толкачам — верёвки, на которых перетаскивали металлические хлысты неимоверной, чудовищной тяжести.

Оставшийся на шабаш рельс мы еле подняли всей бригадой.

Ноги мои дрожали в коленях и подсекались. Хотелось тут же упасть и не вставать, пока в тело не просочится достаточно живительной силы.

День быстро угас. Пока нас неоднократно пересчитали да сняли с постов конвоиров, дневной свет совсем померк. Охранники забеспокоились. А нервничали они, оказывается, потому что машина не вернулась. То ли поломалась, то ли шофёр, сделав положенную ходку туда-сюда, в гараж подался — никто не знал. И начальник конвоя принял рискованное решение: вести нас пешим строем. Возможно, он надеялся, что грузовик попадется навстречу. Да и ждать было нельзя — надвигалась темь.

Отношение к нам начальника конвоя сразу потеплело. Он уже не приказывал, а как бы увещевал. И «ребятами» даже назвал однажды.

— Бздят попки, — сказал с ехидцей Коля. — Подстроить им заячью морду — рвануть на «ура»?

— Какой рывок? Еле на ногах стоим, — промямлил я.

Борщук загадочно ухмыльнулся. В строй мы встали рядом. Я — слева крайним в пятерке. Не без умысла. Взяли под руки друг друга. Двинулись. Начальник конвоя даже не стал нам «молитву» читать.

Стемнело. Шлёпали по лывам, не разбирая дороги. Под ногами чавкало и хлюпало — да мат громыхал. То и дело слышалось:

— Прекратить разговоры! Подтянись!

Конвоиры подсвечивали нам нагрудными фонарями. Окрики не растягиваться и подтянуться тоже не помогали, и колонну время от времени останавливали. Слава богу — не приказывали лечь. Вероятно, и вохровцам не до шуток было. Мне каждый шаг поначалу давался с огромными усилиями, будто к ноге по кирпичу привязали. Но после — ничего, разошёлся, легче стало. Двигались мы пустырём, потом мимо высоких заборов, за которыми темнели силуэты корпусов железнодорожных мастерских. Но вот показался первый жилой одноэтажный дом, второй… Колонна втянулась в узкую улочку посёлка железнодорожников.

— Эх, какой фарт выпал, Юрa, — прошептал мне Борщук. — Падлой буду, ежели не чухну… Рванём, а? Набздюм.

— Да заткнись ты: попугай услышит, шмальнёт в строй.

— Да xуй с ним, нехай шмальнёт.

— Других может поубивать.

— Чего ты за других переживаешь? Всё это — дрова. Рвём когти?

Я крепче прижал Колин локоть. Вот чокнутый: помешался на побегушке, не думает о последствиях…

И тут произошло то, что меня поразило, и я моментально забыл обо всём: о вязкой, раскисшей дороге, словно присасывавшей подошвы моих кирзовых ботинок, строе, в котором шагал частью десятиножки, и даже о чокнутом Коле Борщуке, товарище и враге. Обо всём я забыл: передо мной, слева, возник и медленно поплыл мимо большой одноэтажный дом с огромным распахнутым окном, ярко освещённым изнутри. Это было сказочное видение, почти мираж. Ветерок колыхал белые тюлевые занавеси. Под апельсинового цвета шёлковым абажуром с кистями, свисавшим с потолка, горела сильная электролампа — ослепительно белым светом. На круглом столе, посредине комнаты, застланном вязаной, бордового цвета, скатертью, лежала открытая книга. В комнате — ни души. Кто-то ещё недавно сидел за столом и читал ту книгу…

Для кого-то, возможно, обычная обстановка подействовала на меня ошеломляюще: мгновенно вспомнилось другое окно и за столом под похожим абажуром — она, угловатая и худая девушка-подросток… Мила.

В этот миг меня охватило чувство необыкновенной, пьянящей силы, которая способна вырвать из всей окружающей гнуси, из вязкой и до отвращения чуждой толпы, засосавшей меня и заставляющей переставлять тяжёлые негнущиеся ноги, несущей с собой в мразь и мрак. Всё более непреодолимым становилось желание ринуться к свету, в комнату, в тепло и уют, к чистоте занавесей, к столику, на котором лежит открытая, может быть мною в детстве, недочитанная книга, чудесная книга об ином мире, где царствует доброта, благородство, любовь, разум…

В эти несколько секунд я не владел собой, как лунатик, бредущий с закрытыми глазами и вытянутыми вперёд руками по коньку крыши.

Я невольно замедлил шаг, наступил идущему сзади на ногу, и тут же получил удар кулаком по затылку, приправленный смрадной руганью.

Захваченный волшебным видением, я не сразу понял, что меня оскорбили, и с запозданием огрызнулся. И всё же не затевать драку в строю у меня, слава богу, сообразительности хватило. Конвой мог понять нашу сопотню превратно и применить оружие — без предупреждения.

— В лагере потолкуем, — пообещал я обидчику мысленно. — За всё ответишь, баклан.

— Чо, Юрок, рвём когти? — нетерпеливо шепнул мне Коля.

— Да иди ты, знаешь куда…

Борщук задёргался, но я не выпускал его руки, и он обругал меня. Вот уж: голодной куме…

Удивительно, однако чувство обиды быстро рассосалось, и пред моими глазами, теперь уже в воображении, вновь возникла комната, залитая ярким и почему-то, мне мнилось, счастливым светом.

— Прекратить разговоры! — рявкнул ближний вохровец и клацнул винтовочным затвором.

— Разгрыз бы гада на куски, — процедил сквозь зубы Борщук штампованную угрозу, то ли вохровца, то ли меня имея в виду.

Колонна миновала посёлок, повернула направо, и зашлёпали, теперь уже почти в полной тьме, по дороге между сопок — к лагерю.

Наконец-то добрались до вахты с высоченной аркой ворот, на верху которой чётко вырисовывался на фоне серого неба чёрный силуэт пятиконечной звезды. Ввалившись в зону, мы бросились к зданию клуба-пищеблока. Ужин, конечно же, остыл, что вызвало всеобщее бешеное возмущение и поток тошнотворной брани. А в моей душе звучала прекрасная мелодия песни Сольвейг, и воображение послушно воссоздало в мельчайших деталях ту комнату. И я испытывал наслаждение, присутствуя в том призрачном мире. Реальная жизнь протекала сейчас как бы мимо меня. Как на экране кино.

Я не стал качать права за незаслуженно полученный подзатыльник. Да и сил не осталось на что-то ещё, как раздеться и опуститься на своё место койки-вагонки. Всё тело моё было наполнено гулом, будто я превратился в трансформаторную будку.

— Ну и бздила же ты, Юрок, — зудил меня Борщук.

— А ты — дурак. Тебе лишь бы рвануть. А куда ты убежишь, куда? За биркой на ногу?

Коля подумал и уже более миролюбиво спросил:

— Заметил ту хату с открытым шнифтом? Во куда скок залепить… Куркули! Богато фраерюги живут. Натаскали! Шмалял бы таких куркулей…

— За что? — не удержался я.

— Кровь из нас пьют! И от ней жиреют. Добро всякое гребут к себе. Собственные хаты строют…

В другое время я обязательно и серьёзно поспорил бы с Колей и, логически рассуждая, положил бы на обе лопатки (не напрасно вечерами, если не очень уставал, читал и перечитывал школьный учебник логики, присланный из дому по моей просьбе), но сегодня у меня не только руки-ноги, язык еле ворочался. И я промолчал, подивившись, как по-разному мы увидели одно и то же.

Коля, умостившись рядом, видимо, не столь зверски усталый, мечтал вслух: оказавшись на воле, «казачнёт» у мента «дуру» и, пригрозив ею, грабанёт сберкассу. И уж тогда всласть вкусит красивой жизни. Этот бред я от него уже не в первый раз слышу. Ох, доболтается Борщук…

— Брось, Коля, чушь молоть. Это блатные тебе мозги загадили: чемодан денег, рестораны, бляди… Всё это — вонючая параша. Для таких деревенских лопухов, как ты. Спи давай. Завтра вкалывать — в траншее.

— Морду тебе набить за такие слова. Фраерюга! — окрысился Борщук. И повернулся ко мне спиной.

Как же: не дал помечтать, обидел.

Я не ответил. Тоже мне — блатарь нашёлся. Сам рассказывал, что с одиннадцати лет стал робить, как вол. В колхозе в три погибели гнулся с темна до темна. А в тюрьме малость пообтесался и в блатные метит. О лёгкой и красивой жизни бредит. Завтра тебе будет лёгкая и красивая — по два кубика на рыло. Но о рытье траншей не хотелось думать, и я опять вызвал в своём воображении ту комнату, представив себя в ней рядом с девушкой, очень похожей на Милу. Но с горечью осознал, что это — самообман. Мила никогда не пожелает быть вместе со мной. Такова расплата за мою глупость. Выходит, променял я то окно и ту светлую девочку на вонючий барак и каторжный труд без роздыху. Мила, Мила…

Неведомая сила понесла меня в плотном потоке, в алых всполохах к какому-то необычайному источнику света. И я догадался, что свет этот — из того окна. Хотя само окно отсутствовало, но я-то знал, откуда льётся этот бело-бархатистый свет…

…Мужику, которого подсекла змея-рельсина, ампутировали обе ноги. По колено. И, хотя лагерный опер завёл на него «дело» и дотошно допрашивал всех нас, занятых тогда на разгрузке, доказать «куму» умышленное членовредительство не удалось. И поговаривать стали, что зека, действительно, представили на актирование. И он со дня на день ждал освобождения.

А мне предстояло провести за колючей проволокой ещё три года и десять месяцев. Зато Коле Борщуку — полтора месяца. Всего-навсего!

Стою я раз на стрёме…

 

Антисанитарная пайка

1950, конец лета

Не услышал я, как стоящий на стрёме шустрец из бригады аля-улю завопил на весь барак: «Атас! Мусора!» Не смог выпутаться из упругой паутины сна и после чьего-то болезненного тычка в бок. Очнись я в тот миг, ничего особенного не произошло бы. Для меня, по крайне мере. Но я чувствовал себя так, словно меня опять затолкали в смирительную рубашку и подтянули — пятки к затылку — под потолок: ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Настолько накануне мы с напарником наломались в траншее. Чтобы проклятую норму (по два кубометра мёрзлого грунта на рыло) вырубить и не попасть в число «минусовиков».

Резкий удар учётной доской по пятке заставил меня вскочить с опилочного матраца. Спросонья, не сообразив, кто передо мной, я выкрикнул:

— Ты чего, гад, бьёшь? По больной ноге…

Возле вагонки стоял надзиратель в белом полушубке. Но не он ответил мне, а офицер в чёрном полушубке, тоже новёхоньком.

— Почему нарушаете режим — лежите на спальном месте днём и одетым?

Узкое малоподвижное бледное лицо его мне показалось вылепленным из серой нажёванной бумаги и не выражало никаких чувств.

— Сегодня выходной, гражданин начальник, могу я отдохнуть?

— Трое суток, — мёртвым голосом произнёс офицер, в котором я наконец-то разглядел помощника начальника лагеря по режиму.

— За что, гражданин начальник?

— Пять суток.

И я осознал: любое моё слово против дрессировки лишь увеличит срок пребывания в кондее. Уже не впервые мне доставалось за пререкания с начальством. И я, стиснув зубы, начал молча собираться в штрафной изолятор.

— Гражданин начальник, — встал по стойке смирно перед начрежем наш бригадир дядя Миша, кстати бывший фронтовик, капитан-пехотинец, — прошу не наказывать заключённого Рязанова. Это один из лучших бригадников, рекордист, постоянно перевыполняет нормы на земляных работах…

Бугор слишком уж меня приукрасил.

Однако начреж не удостоил вниманием бригадира и вместе со свитой прошествовал дальше, в туманную от махорочного дыма даль пятидесятиметрового барака. Меня остался караулить один надзиратель.

Тёплая волна надежды, нахлынувшая со словами бригадира, прокатилась во мне и угасла, сменившись тоскливой тревогой ожидания чего-то неприятного, неотвратимого.

В телогрейку я засунул бо́льшую часть пайки, оставленной на обед и ужин. Коля, стоявший рядом, материл потихоньку лагерное начальство и вытряхивал из кисета — для меня — крошки махорки.

Когда в дежурке меня раздевали — до нижнего белья — и шмонали, то обнаружилась в другом кармане телогрейки ещё полупайка черняшки. Поначалу я удивился, но догадался, что это Коля незаметно свою подложил. Столь щедрый подарок был для меня полной неожиданностью, тем более что всегда озлобленный и дерзкий Борщук нередко цапался со мной из-за любого пустяка и раздоры заканчивались иногда дракой. И всегда он затевал свару. Такой уж характер у него. И вдруг — отдал свою кровную. Может быть, он по ошибке её положил, перепутал телогрейку? Едва ли.

Обе краюхи дежурный по ШИЗО мне возвратил, приняв их, вероятно, за одну разломленную пайку. Однако тёплое бельё всё отняли, оставив кальсоны, нижнюю рубаху и портянки. И так проводили в камеру. Без ботинок.

Будущее моё обиталище выглядело неуютно: бетонный пенал два шага на четыре и высотой не менее трёх метров. В противоположной от входа стене под потолком и поэтому совершенно недоступное, со скошенным вниз подоконником, серело квадратное небольшое забранное, причём двумя решётками, отверстие. После я попытался, взгромоздившись на парашу, добраться до решётки — не дотянулся. Творцы ШИЗО и это предусмотрели. С досадой подумал: ведь и я участвовал в сооружении этого погреба. И вот оказалось — для себя.

Над сварной, танковой брони, дверью со смотровым глазком посередине, тоже под потолком, за решёткой же, намертво вделанной в бетон, тускло светила из коридора сорокасвечовая лампочка, к тому же заляпанная известкой. Крепость стен, дверей и решёток создает впечатление, что ты похоронен в этом бетонном склепе и тебе отсюда никогда и никакими усилиями не вырваться.

В стену справа вмонтирована бетонная плита-полка. Чтобы поставить на неё миску с баландой, кружку с водой и положить хлеб. Именно на эту залоснённую грязными руками прежних обитателей камеры столешницу я и устроил хлеб, завёрнутый в выстиранную тряпицу. Тщательно исследовав каждый сантиметр площади, я установил, что правый угол возле двери чуть теплее остальных стен — от печки, правда топлёной не сегодня.

Я долго барабанил в дверь кулаком и звал дежурного, пока он подошёл и изрёк, опередив меня:

— Будешь шуметь — примем меры…

— Колотун, гражданин начальник. Засыхаю. Хоть печь затопили бы. Или куртку со штанами отдайте. Околею тут до утра.

Но в ответ я расслышал лишь негромкий стук двери, ведшей из коридора в тёплую дежурку.

Помощи ждать не от кого. И неоткуда. Ясно: добиваться чего-либо — бесполезно. Лишь себе навредишь. Оставалось одно — постараться выжить пять суток.

Хотя надзиратель в бараке с меня глаз не спускал, всё же удалось зарядить ошкур кальсон махоркой — Коля прикрыл. Нашёлся в шве и припрятанный клочок газеты. Я соорудил маленькую и тоненькую самокрутку, раскатал крышкой параши вату, пока не затлела, с огромным удовольствием закурил и успокоился.

Прижавшись спиной к менее холодной стенке, принялся размышлять о своём житье, о смысле жизни, о превратностях зековского существования и прочем. Однако стена не согрела — вскоре дрожь била меня. Оставался один способ не продрогнуть, а после наверняка заболеть — двигаться. Четыре шага к окну, столько же — обратно… Несколько раз меня по номеру камеры окликали. Но я не отзывался. Тогда сосед справа постучал в стену. Не зная азбуки Морзе, я не ответил. Ведь это могла быть провокация.

Перед отбоем мне дали алюминиевую кружку воды. Потом получил и так называемый лежак, больше похожий на крышку гроба. В нём мне предстояло скоротать пять ночей.

Сомневаюсь, удалось бы мне заснуть, если б надзиратели не бросили в камеру телогрейку. На неё-то я и улёгся, ею и укрылся, а рукав под голову положил, вместо подушки. Вероятно, эта подачка была наградой за покорное поведение, что не докучал им требованиями и просьбами.

Утром, после подъёма, я уволок лежак в кладовку. Телогрейку у меня забрали. Начался второй день пребывания в штрафном изоляторе. Он ничем не отличался от первого, разве тем, что мне выдали дневную норму хлеба — триста граммов и кружку тёплой воды. И вообще обо всём этом не было смысла рассказывать, если б не новая встреча с начрежем.

Ничего удивительного в том, что я, восемнадцатилетний парень, за вечер иссосал остатки своей пайки. Но удержал-таки себя от соблазна съесть и Колин подарок. Зная, какая скудная пища на грядущие четверо суток мне положена, я оставил краюшку на потом. Решил растянуть её на все дни пребывания в ШИЗО. Понятно, что эта краюшка не насытила бы. Но у меня был запас, вот что бодрило. И ещё эта краюшка радовала, потому что была Колиным подарком, знаком заботы обо мне. Значит, ценит, если кровной пайкой пожертвовал. А я уже отчаялся от его нападок и намеревался попросить бригадира, чтобы он в другое звено меня перевёл.

Конечно, понимал я, жизнь у Борщука, будто у собаки, ведром кипятка ошпаренной, но я-то тут причём? Я его, что ли, за пару турнепсин из колхозного бурта на семь лет в тюрягу засадил? Или я живодёрские нормы на земляных работах установил, когда её хоть зубами грызи все десять часов, и ни хрена, даже на сто процентов, не наковыряешь? Обоим нам приходится в мыле — телогрейка насквозь мокрая — всю смену кайлом да кувалдой по клину тюкать. Аж в глазах блёстки-мотыльки вьются. А из выданной на руки за каторжный труд сотни — остальные, если не до последней копейки вычли, на личный счёт записываются, — четвертак приходится отдавать бригадиру. Чтобы тот вольнонаёмному десятнику на лапу сунул. За приписку объёмов. Да полсотни, хочешь — не хочешь, а принуждён пожертвовать в общий воровской котёл — общак. Мало того, что эти паразиты — блатные, а их только в нашей бригаде числится трое, палец о палец за всю смену не ударят (а на доске рекордов их фамилии первыми значатся — 200, 250 процентов!), так ещё и половину заработанных денег этой банде беспрекословно отдай. Видите ли, им, блатным, по «закону» положено! По какому «закону»? Кто его установил, тот «закон»? Да они же, блатные, и установили.

Можешь, конечно, «положенную» ворюгам половину заработка, передач и посылок не отдавать, сказать: «Не дам, и — всё! Катитесь от меня подальше, кровососы!» Но что за этим последует… Лучше — отдать. Спокойнее будет самому существовать. Я отдаю. Видел, как беспощадно расправляются блатные с непокорными. И самому однажды перепало за попытку отстоять своё равноправие. Долго после объяснения ходил с заплывшим глазом. Ещё легко отделался.

На третьи сутки в «трюм» спустился начальник режима. Между прочим — старший лейтенант. С незапоминающейся — «проходной» — фамилией: то ли Петров, то ли Иванов. Но вроде бы Евдокимов. Да не в фамилии дело.

Я никого не ждал, увлечённый ходьбой, когда вдруг заклацали замком. Бронированная дверь отворилась, и в камеру пожаловали начальник ШИЗО, дежурный со связкой ключей и… начреж. В коридоре виднелись фигуры ещё одного офицера и надзирателей. Обход.

— Заключённый Рязанов, пятьдесят первая бригада, пять суток за нарушение внутреннего распорядка, — доложил начрежу дежурный по ШИЗО.

Я не сдержал ухмылки: то-то начреж не знал этого — сам меня сюда уторкал.

Начреж заметил мою ухмылку, и ему, вероятно, весёлость провинившегося и наказанного зека не понравилась. Он сделал шаг ко мне и спросил:

— Это что такое?

Я посмотрел туда, куда указал начреж.

— Хлеб, — ответил я. — Пайка.

— Почему не съедена?

— Оставил на обед и ужин.

Чуть заметная ироничная гримаска тронула его пересохшие серые губы.

— Обед и ужин вам положены только через трое суток…

Он, не снимая кожаных перчаток, откинул тряпицу и обнажил подгорелую горбушку.

— Антисанитарию развели…

И, держа в пальцах мою драгоценность, повернулся направо, протянул руку в угол, где стояла параша, и опустил в неё хлеб, стряхнул туда же и крошки с тряпки и швырнул её на полку-столик.

Вся эта сцена прошла перед моими глазами, как на экране кино в замедленной съёмке. А после случилось совершенно неожиданное. По крайней мере, от себя подобной выходки я не ожидал: с воплем бросился на начальника режима. Я даже коснулся бархатистой упругой поверхности его полушубка, но был отброшен мастерским ударом стоящего рядом с начрежем дежурного по ШИЗО — только ключи сбрякали. Сильно ударившись затылком о стену, я однако не потерял сознания, но почему-то не смог сразу принять вертикального положения — меня мотало из стороны в сторону и я падал на колени. Пока я, рыдая, ругаясь и размазывая слёзы по лицу, пытался встать, все удалились из камеры. Какой позор! Рассопливился перед гадами, как малолетний пацан! Выказал свою слабину. Им на потеху…

Об «антисанитарном» хлебе я, конечно, не забывал. Ни на минуту. Какое кощунство! Какое издевательство! Бросить в дерьмо хлеб! Но ещё более мучил меня вопрос: зачем он это действо разыграл? Чтобы поизмываться надо мной? Но чем я ему досадил? Хотел показать, какой он всемогущий, что даже хлеба меня может лишить? Он просто фашист!

И только потом, перед отбоем, я подумал: сколько же мне добавят к пяти суткам? Ещё пять? Или все десять — на полную катушку? Или новый лагерный хомут наденут — статью УПК? Меня даже передёрнуло от жуткой мысли о лагерной судимости и всего, что за ней последует. Но я подавил в себе это чувство и решил: будь что будет! И страхи перед будущим постепенно рассосались.

Я получил вечернюю кружку бурды, лежак-гроб, но когда заикнулся о телогрейке, надзиратель коротко бросил: «Не положено. Антисанитарию развёл тут». Я смирился: наказание. За несъеденную пайку. И за строптивость.

На четвёртые сутки выхлебал я миску щей-ополосков, а вечером проглотил ложку жиденькой пшёнки. И стало полегче ожидать окончания срока наказания. Хотя каждый раз, когда клацал ключ о замок, ждал объявления нового срока. И сердце моё тоскливо сжималось от грозящей незаслуженной, как мне думалось, кары.

По истечении пяти суток мне, однако, вернули все мои вещи, и я заявился рано поутру в свой барак, в свою бригаду, где меня ждал напарник. Он развязал свою торбочку, в которой оказалась початая буханка черняшки, с полкило розово-белых «подушечек» — из лагерного ларька. Борщук посылок не получал. Родственники его, мытарившие в колхозе, сами перебивались впроголодь, и он у них ничего не просил.

До развода я успел насытиться.

— Сколько на руки пришлось? — поинтересовался я у Коли.

— Сотняга.

Значит, и мне столько же причитается. Можно жить. На четвертак, который останется после поборов. Если его экономно растянуть, то хватит по полбуханки на каждый день прикупать. На этот хлебушек — вся надежда.

Несколько раз меня одолевал и вопрос: почему начреж не накрутил мне за то, что бросился на него? Пожалел? Или понял, что сам поступил мерзко, несправедливо?

И ждал, когда Коля спросит о пайке. О той, «антисанитарной». Я решил не открывать правды. Зачем расстраивать человека? Если б он поинтересовался, то ответил бы: «Спасибо, друг. Выручил».

Бледной луной озарился…

 

Дрова

1950, октябрь

— Получите в инструменталке кормилицу, двуручную, — и к вахте, — распорядился бригадир.

— А чо робыть? — угрюмо спросил Боршук.

— Начальник скажет, — не пожелал вдаваться в подробности бугор. Возможно, он и сам не знал, чем мы будем заниматься. Ясно, что пилить.

— Вышки им, мусорам, посрезать, — со злобой произнёс Коля как бы про себя. — Штобы все попки оттуда ёбнулись. Начисто.

Нам выдали двухметровую пилу. Такой — вековые сосны валить. Расписался за инструмент Борщук, но поручил её нести мне. Он продолжал лепить из себя главного, и, если б я не признал его старшинства, наверное, полез бы с кулаками. Доказывать свои права «тёртого» зека.

За три с лишним года, а «призвали» Колю ещё несовершеннолетним, осенью сорок седьмого, Борщук прошёл через вереницу концлагерей, где с него содрали несколько шкур. В одном из них он чуть не окочурился от голода — еле выкарабкался. Фельдшер-хохол спас, земляком оказался.

Из стеснительного сельского паренька Колю превратили в то, что я увидел. А увидел я донельзя озлобленного, готового на любой неблагоразумный поступок, драчливого и вздорного, дерзкого и упрямого зека. Зверёныша.

В бригаде Колю считали психом. Из-за дикого непредсказуемого характера с ним никто не хотел работать на пару. Хотя Борщук знал плотницкое дело и умел в руках топор держать. А бригада наша и значилась плотницкой, привилегированной. Таких в лагере числилось всего две. Остальные — грабарские, разнорабочие, подсобные.

Бугор меня к Борщуку прикрепил как новичка с умыслом: авось сработаемся. И я долго терпел его хамство и грубости, пока он не распоясался настолько, что пустил в ход руки. И сразу получил оборотку, чего не ожидал. В горячке он пообещал меня зарубить. Но скоро остыл и спросил озабоченно:

— Бугру пожалобишься?

— Не пожалуюсь. Но вместе работать не хочу. На кой ляд ты мне нужен со своими хулиганскими дуростями?

— Я больше не буду, — произнёс он хмуро.

Это по-детски сказанное «я больше не буду» прозвучало так наивно и смешно, что я невольно заулыбался. Ухмыльнулся и Борщук. Мы помирились.

Но не всегда Коле удавалось сдержать себя. Поэтому между нами, хотя и реже, возникали размолвки и даже ссоры.

Морозы как-то враз установились в начале октября. А сейчас и снег лежал везде. И, похоже, — до весны. Зима здесь, видать, серьёзная. Нам уже и бушлаты выдали с матерчатыми, на ватной подкладке, шапками-ушанками, метко прозванными «гондонками»? А валенками снабдить не спешат. Вот мы и пляшем с утра до вечера, постукивая ботинок о ботинок, — для сугреву. Холод пронизывает ступни через резиновые подошвы — никакие портянки не защищают. Единственное спасение — работа. Может, поэтому хитромудрое начальство и придерживает валенки на складе, чтобы не разленились. Правда, через каждые пятьдесят минут нам положен обогрев — на десять минут. У раскалённой бочки — печки — можно под брезентовым укрытием переобуться, сидя на земле. Портянки просушить, держа их перед розовощёкой буржуйкой. И — по новой — на мороз, в траншею. Норму выколачивать, выжимать из себя. С потом.

Думая об обогреваловке, я спросил идущего впереди нас начальника конвоя:

— Надолго, гражданин начальник?

— Там видно будет, — неопределённо ответил лейтенант в белоснежном полушубке и неразношенных чёрных валеночках.

Мы шагали вдоль запретки с вольной стороны — молодой бравый начальник — впереди, и мы за ним, по «псиной» тропке.

«Наверное, запретку чинить, — предположил я не вслух. — Если работы много, то в обогреваловку не попадём. Засохнем, на открытом-то месте. Может, костёр начальник разрешит развести? Эх, если б ватные брюки были, а то хэбэ продувает, как марлю. Коленки — уже ледяные, онемели».

Миновали последнюю вышку с топчущимся на ней попкой в тулупе и захрустели по полю. Продвигаться стало труднее, хотя и пытался попадать в следы впереди идущих. Мела позёмка и поддувала под бушлат.

Борщук встревожено завертел головой по сторонам, вытягивая худую шею из грязного вафельного полотенца, служившего ему и шарфом.

Начальник, словно у него на затылке имелись глаза, повернулся к нам и произнёс необычную фразу. Не какую-нибудь там «подтянитесь», а «поживее, ребята!». «Ребята!» Как это понимать?

Борщук ускорил шаг. Я — за ним.

«Куда он нас тащит?» — спрашивал я себя.

Впереди показались крыши посёлка. Вскоре мы свернули в одну из улочек. Где-то посередине её наш конвоир остановился, отворил калитку и пропустил нас во двор. Подошли к дому, похожему на барак.

— Подождите здесь, я сейчас, — сказал он и исчез за дверью жилого помещения.

Мы огляделись. Дом на две половины. Огород. Сарай, возле которого навалены кучей брёвна. Тонкомер. Сушняк. Неужели это нам? Да здесь целая автомашина. Или пара возов.

— Дрова! — догадался и Борщук. И с презрением повторил:

— Це — дрова!

И пнул одно из брёвен.

Странная у Коли повадка — пинать то, что ему не нравится. Он даже землю пинал, когда злился на измождающую, обессиливающую работу в траншее. А выражение «Це — дрова» обозначало у Борщука ещё и что-то мизерное, малоценное, бросовое.

Через минуту лейтенант выскочил из дома, но уже в зелёного цвета телогрейке без погон. Он отпёр сарай, выволок из него козлы и сказал:

— Вот. Шуруйте. Размер — локоть.

И опять ушёл, заперев сарай на замок.

Борщук выматерился ему вслед, выбрал самое тонкое брёвнышко. Мы положили его на козлы и принялись. Хорошо наточенная и разведённая пила запела весело, задорно. Чурбачки отваливались один за другим.

Неожиданно возле нас возник начальник, но уже в меховой душегрейке и с топором в руках. Он ловко, в два взмаха, крушил чурбаки и, нарубив большую охапку, уносил в дом. Топор тоже прихватил. Чтобы, наверное, не искушать нас.

Когда он удалился, Коля под пение пилы и озираясь сказал мне:

— Шнифты на другую сторону. Секёшь? Мусору нас не видать. Чухнём?

— Я, что, чокнутый, что ли?

— Тогда будь другом, попили один. А я — рвану. Он долго теперь не нарисуется. Успею далеко чесануть.

— Ты совсем охерел, Коля? — вознегодовал я. — У тебя в макитре — опилки?

Но Борщук словно не слышал меня.

— И не думай об этом, — отрезал я.

Коля, нервно дёргая пилу, начал костерить меня.

— Замолчи! — не выдержал я. — Только о себе думаешь. А со мной что станет?

— Скажешь, что ничего не знаешь.

— Мусора — дураки, что ли? Если ты и слиняешь, мне восемьдесят вторую намотают. Или по пятьдесят восемь, четырнадцать, довесят. И запечатают в крытку. Потом до конца срока со штрафников не вылезешь. Ты этого хочешь? Или тебе — наплевать?

— Бздила! — с ненавистью выкрикнул Борщук. — Фраер…

— А ты — кто? Урка в «законе»?

Наши пререкания наверняка продолжались бы, да опять появился начальник конвоя.

— Не устали? — спросил он хорошим, «человеческим» голосом.

— Не успели, — ответил я. — Только разогреваться начинаем помаленьку.

«Неужели слышал, о чём мы спорим?» — подумалось мне.

Коля сердито промолчал. И тоже насторожился. Начальник натюкал ещё охапку полешек. Участливо поинтересовался:

— Проголодались?

— До обеда ещё далеко начальник, — вымолвил Борщук.

«Ишь ты. Не торопится на обед. Надеется. И чего безумствует? — рассуждал я про себя. — Осталось меньше двух рокив — сам подсчитал недавно. С зачётами этот срок можно за девять месяцев добить. И — ксиву об освобождении в зубы. Гуляй Ванька, ешь опилки, как начальник лесопилки. Чеши на свою ридну Украину. Так нет, норовит под пули рвануть. Любитель острых ощущений! Или у него дома что случилось, да скрывает?»

— Перекур, — выпустив ручку пилы, объявил Борщук.

Мы присели на брёвна. Не успели свернуть по цыгарке, к нам вышел жующий что-то начальник, но не вернулся, а стал топтаться рядом.

— Не бойся, начальник, — напрямик заявил Коля. — Не убежим.

— Куда тут убежишь, — подхватил начальник конвоя. — Кругом посты. Да и сроку у тебя, Борщук, осталось…

— А он — и вовсе. Его хоть без конвоя оставь, он в лагерь приканает, — съязвил Коля. Отомстил, мне.

Начальник не ответил на реплику, зная, какой у меня срок наказания.

Мы докурили, и «кормилица» снова зазвенела, выгрызая и выплёвывая тёплые опилки.

В следующие перекуры, а их было два, начальник к нам не вышел. Борщук продолжал на меня негодовать — в глаза не смотрел. Наконец, наверное, смирившись с моей несговорчивостью, взглянул на затянутое облаками небо, сказал:

— Приговорят нашу баланду с кашей. А мы тут гнёмся, как бычий хвист, на этого мусора. Лядачий пёс. Всё бы на чужом хую в рай въехать.

А я размышлял, искал объяснения нелогичному поступку начальника конвоя: почему он из всей бригады выбрал меня? С Борщуком всё ясно: малосрочник. И досиживать осталось — с гулькин нос. Начальник, безусловно, знал мой срок. И всё же… Или бригадир за меня поручился? Так я ему ничего о своих намерениях откровенно не выкладывал. Кроме одного: заработать как можно больше зачётов. Чтобы как можно быстрее освободиться. Похоже, начальник меньше сомневался в Борщуке и опасливо приглядывался ко мне. И в обоих — ошибался.

И ещё я терзался о том, как мне поступить, если Борщук, совсем потеряв рассудок, бросится наутёк? Я не могу позвать начальника. Это было бы с моей стороны предательством товарища. Да ведь он его пристрелить может. Запросто. Но я не могу и молча наблюдать, как Коля совершает такую глупость. Это значило бы, что я — его сообщник. Остаётся одно: не допустить рокового рывка. Хотя, какое право я имею удерживать его. Каждый может распоряжаться своей судьбой, как пожелает. Но он не только своей — моей хочет распорядиться. Несмотря на мое несогласие. Поэтому я должен не допустить, по сути, произвола такого же зека. Которому я никак не подчинён. Не завишу от него. И не хочу зависеть. Я — сам по себе.

Всё. Точка. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Как часто и раньше случалось, приняв твёрдое решение о чём-то важном, я начинал сомневаться в справедливости его. Не поспешил ли, не ошибся ли? И прав ли я?

«Ну ладно, — рассуждал я, — уступлю. Предположим. Поплутает он, порыскает час или два. Пока не скрутят. Он не понимает, что обречён. Жить не на что. Денег — нет. Билет на поезд купить — тоже. В зековской шкуре никуда не сунешься. Что делать? Воровать? Грабить? Вот этого-то и нельзя допустить. Выходит, я — прав».

А Коля хмурится. Смотрит мимо меня. Думает о чём-то и молчит. Вкалываем мы, будто соревнуемся. Уже и бушлаты скинули. И телогрейки расстегнули. Жаркая работёнка — пилка дров. Во мне даже волна радости прокатилась. Прилив бодрости. Чувствую себя так, что вроде бы способен горы перевернуть. Пот с носа капает на бревно. Под музыку «кормилицы».

Куча чурбаков растёт. Отбрасываю, чтобы не завалили. И продолжаем кромсать бревно за бревном. Похоже, в этой бешеной гонке Коля забыл о дурацком побеге. Утираем рукавицами лбы.

— Ребята! Кончайте! — кричит нам начальник.

Мы останавливаемся. Не спеша пилу, жалобно вякнувшую о чём-то, положили на козлы, подались. За сарай.

Ещё и в дом не вошли, а острый запах жареной картошки в нос шибанул, голодную слюну потянул.

К нам хозяйка навстречу — молодая, красивая, ясноглазая.

— Проходите, раздевайтесь. Вот-сюда вешайте.

Чего там вешать? У порога, на пол, телогрейки положили. Чтобы вши не расползлись. Я ботинки о коврик вытер, а Коля так попёрся.

Поздоровался. Совсем отвык это слово произносить.

— Меня Леной зовут. А это наша дочка, Наташенька.

— Юрий.

— Мыкола, — почему-то так назвал себя Борщук.

Я себя очень неловко чувствую. Наверное, потому что лейтенант знает о нас, кто мы есть. Да ещё и девчушка смотрит на нас, широко раскрыв глаза. Незнакомые грязные дяденьки. Которых папа охраняет. Стережёт. Зеки. Стыдно. Именно из-за неё стыдно. Боже мой, какая чудесная девочка! Глазищи у неё — как два весенних небушка. И смотрит внимательно, пристально, словно старается нас понять. Что мы за бяки такие. Бармалеи не африканские. Изучает.

В такую же белокурую и голубоглазую девчушку я был влюблён в детском саду. Тогда мне было столько же, сколько ей сейчас. Или годом меньше. Этой невероятной красоты и очарования девочке лет семь. А ведь ту тоже Наташей звали. Татой.

И вспомнилась мне застеклённая детсадовская веранда, огромный шмель, залетевший с улицы. Он с сердитым гудением ударяется в закрытую створку окна под писк испуганных девчонок. И я, герой, поймавший этого страшного мохнатого насекомого. Так же, расширенными глазами, смотрела на меня онемевшая от ужаса та Наташа. Герой! Спасший принцессу.

Зато сейчас я… Лучше не говорить. Даже самому себе. И не надо вспоминать подобные эпизоды, душу бередить.

Коля рванул к столу, на котором парит огромная сковорода. Квашеная капуста с морковными кружочками в тарелке желтеет. На блюдцах — ломтики свиного сала. Коля ждёт, когда я сяду на стул, чтобы на эту царскую еду накинуться.

А я:

— Где у вас можно руки помыть?

Напарник посмотрел на меня зверем.

— Вон умывальник, в углу.

Алюминиевый умывальник — на стене, под ним таз на табурете. Мыло белое, личное. У нас дома тоже такое было — «детское».

— А другое мыло есть? — спрашиваю. — Хозяйственное. А то у нас руки грязные.

— Мойте этим.

Голос у хозяйки певучий, ласковый. Ну повезло начальнику с женой!

Коля неохотно из-за стола встал, подошёл к умывальнику, по-быстрому руки ополоснул, о штаны вытер. И снова — за стол. Опасается, что ли, чтобы я без него что-нибудь со стола не смёл и не проглотил?

Не дожидаясь ещё одного приглашения, мы приступили — только хруст стоит. Да Колино громкое чавканье. И чего спешит?

Наверное, и минуты не прошло — насытились.

— Сколько тебе лет, Наташа? — спросил я.

— Семь.

Голосок тонюсенький. Давным-давно такого голоса не слышал.

— Заболела она у нас. Поэтому в школу не пошла. Простыла, — рассказывает хозяйка. — Дом старый, щелястый. За ночь выдует — утром, как на дворе.

Начальник, который так и не назвал своего имени, с девочкой занялся. А мы просто отдыхаем. Бездельничаем. Я с девочки глаз не свожу — до чего прелестное создание. И глазки у неё умные, серьёзные. Как у взрослого человека. И я бы от такой дочери не отказался. Хотя раньше не задумывался о подобном.

— Дом такой ветхий, — продолжает свой рассказ хозяйка, — весь день топи — не нагреешь. Мы — квартиранты. А хозяевам это не нужно.

— Лена, — одёрнул жену лейтенант.

«До чего же она хороша», — восхищаюсь я и Леной. И Наташа лепечет что-то. Букварь, что ли, читает? Под воркующий баритон папы. Эх, хорошо-то как здесь! Уютно. Радиоприёмник на тумбочке, застланной вышитой салфеткой, помигивает кошачьим изумрудным глазом. И сочится из коричневого полированного красавца негромкая сладкая, как ягодный сок, мелодия.

Боже мой, насколько я от всего этого отвык! Непривычно. И со мной что-то неладное происходит. Горло сжал спазм. И я приказываю себе: крепись! Не опозорься. В лагере за такую слабость — засмеют. Издёвками до сумасшествия доведут. И я удержался. Протёр глаза платком — и всё. Успокоился. Подсчитал, что всего восемь месяцев прошло.

Мы съели полную сковороду жареной, с луком, картошки, умяли тарелку серого хлеба, выпили по кружке густого домашнего молока. Сало, разумеется, тоже не забыли. И размякли, разленились. Эх, остаться б здесь, побеседовать с этой маленькой чудесной девочкой, поиграть с ней. Да и хозяйка до чего же приветливая, щедрая. Но… Благодарим за угощение. Коля уже давно возится, что-то ему здесь не климат. Я извиняюсь. За причинённое беспокойство. Прощаюсь с Наташенькой. Она продолжает смотреть на нас не то что с испугом, но будто знает о нас что-то нехорошее. Конечно же, она понимает, что мы — зеки. Дети всё знают. Но, тем не менее, она говорит нам «до свидания». Во двор выхожу, озаренный её чистым взглядом. Взгляд из волшебного мира, называемого детством. Растаявшего навсегда.

Хотя работать жуть как не хочется, я во дворе предлагаю начальнику:

— Может, наколоть? И — в поленницу.

— Не надо. Я — сам. Утром. Вместо физзарядки.

— Ну смотрите. Коля, давай чурбаки в штабель сложим, а то не пройти.

Борщук, пересилив нежелание, начинает укладывать чурбаки рядком. Не перечит, не ворчит. Начальник нам тоже помогает.

— Пора, — говорит он. И смотрит на циферблат наручных часов.

Ну, пора так пора. Хотя мне уходить отсюда не хочется. Притягивает девочка с огромными «небесными» глазами. А может быть, васильковыми. С бледным хрупким личиком. Какое же это несказанное счастье — общаться с таким обворожительным созданием. Прекрасным, как нежный, белый цветок. Эх, что мы потеряли, чего себя лишили…

Разволновала меня эта встреча. И невольно в воображении возникали и таяли сцены из своей прежней — домашней — жизни. Которой, возможно, уже больше никогда не будет. Вспомнилась и Мила с её доброй и застенчивой улыбкой, с трогательными ямочками на щеках.

Взяв отчаянно заголосившую «кормилицу», я спросил, решился-таки:

— Гражданин начальник, скажите, пожалуйста, кем работает ваша жена?

Вопрос мой, вероятно, оказался неожиданным, и лейтенант, помедлив, сказал:

— Учительницей. А что?

— Просто так. Полюбопытствовал.

И я вспомнил довольно темноватую большую комнату с низким потолком и провисшей матицей, массивной печью посередине. И всё равно это жилище выглядело несравнимо… Да и что тут сравнивать! Наша жизнь — и вольная. Любая конура на воле лучше барачных «хоромов» в зоне.

Борщук, досыта наевшись, не выглядел таким злым. Как всегда. В масляно блестевших глазах его нежились лень и довольство. Такие редкие в его жизни.

Обратно мы отправились тем же путём. И в том же порядке. Коля, правда, хотел пристроиться сзади, но я настоял:

— Шагай передо мной.

Он не стал спорить. И это тоже меня успокоило. До вахты добрались без происшествий.

Пока не вывалились из будки вохровцы, Коля предложил с нагловатой прямолинейностью:

— Начальник, дров надо будет напилить или наколоть или чо, нас не забывай.

Офицер оставил пожелание Борщука без ответа.

В зоне, когда мы шли в бригаду, я пооткровенничал:

— А мужик-то он — ничего. Не жлобина. Человек — начальник.

Коля всё же счёл своим долгом опровергнуть:

— Мусор он и есть мусор. А баба у его — гарная. Что надо баба. Цимус. Пофартило гаду.

— Зачем ты его так. Он же тебе добро сделал: накормил, обогрел.

— Всё едино — пёс. Нас охраняет.

— Работа у него такая, Коля. Не он, так другой. Я его не оправдываю. Но и такие, как он, нужны. Ведь не все чалятся за корень турнепса. Ты же не слепой, видишь сколько среди нас страшных людей. Вернее, нелюдей: грабителей, убийц, насильников. Представляешь, что они натворят, если окажутся на воле?

— Меня це не касаемо.

— Касаемо, Коля. И очень даже касается. Только ты этого не понимаешь ещё.

— Ты зато много понимаешь, — завёлся с полуоборота Борщук. — Я бы его, этого мусора… А баба евоная — ништяк. Дочка — маленькая тильки.

— Зато — умница. И — прелесть какая. Как цветок. Я на такую не надышался бы. Если б у меня такая дочь была.

Борщук хмыкнул. И повторил:

— Баба — це да. А остальное — дрова.

Чтобы исключить подробный разбор достоинств женщины, а я догадался, о чём будет талдычить напарник, быстро перевёл беседу на другую тему.

О неосуществлённом намерении Борщука рвануть я не упоминал. Он — тоже. И я это воспринял как добрый знак: понял-таки. И не будет ко мне прикапываться.

Судьба нашего обеда Колю вроде бы не беспокоила. Но когда нам предложили застывшее месиво из баланды и перловой каши, напарник мой не отказался, вынул ложку и хладнокровно затолкал в себя отвратительную — после жареной-то картошки — жратву. И мою порцию — тоже. Лишь бы другому не досталась.

А я остался доволен пилкой дров. И больше того — что Борщук не осуществил своей сумасшедшей задумки. А через день надзиратели во время обхода застукали Колю курящим в неположенном месте. Всё обошлось бы выговором, да Коля стал по своему обычаю огрызаться. И тут же был приглашён прогуляться в ШИЗО. И когда он собирался, то, зло зыркнув на меня, прошипел:

— Ну Рязанов! Если б не ты, не париться бы мне в кондее.

Сразу я как-то не сообразил, причём тут я. Потом догадался: вот что он имел в виду. Выходит, сожалел. И на меня тайно зуб точил. Что не позволил. Не пособил рвануть. До чего ж злопамятный!

А в начале ноября Борщука неожиданно вызвали в спецчасть. Сфотографировали. И через день выгнали. Вернулся с объекта — место напарника на вагонке уже занято другим зеком, с верхних нар. Колю освободили как осуждённого несовершеннолетним и отбывшего больше двух третей срока наказания. И в честь тридцать третьей годовщины Великой Октябрьской революции. Подарочек!

И хотя разговора у нас о несостоявшемся побеге так и не произошло, я чувствовал какую-то виноватость перед бывшим напарником. Бередило меня убеждение, что я не сказал, не успел сказать о чём-то очень важном. Для него. К тому же мы так и не попрощались толком, по-товарищески. Потому что его вызвали из строя во время развода. И я оказался за зоной, а он — в лагере. А сейчас — наоборот.

«Часто, наверное, такое происходит в жизни, — подумалось мне. — Сегодня ты в зоне, завтра я…»

не губите молодость, ребятушки…

 

Оперов крюк

1952

Андрей Иванович дотягивал червонец от звонка до звонка. Потому что его статья не подпадала ни под какие амнистии.

В нашем лагере ему жилось нехудо — всем был обеспечен на тёпленьком-то местечке. Ещё теплее считались кипятилка, где парилась бурда под кличкой «кофе», да прожарка. Но его, как он называл «рукомесло», приносило Андрею Ивановичу больше навара, чем оба теплейших места, вместе взятые: он заведывал лагерной сапожной мастерской. В его распоряжении находились два-три умельца, занятые обычным ремонтом обуви работяг. Андрей же Иванович выполнял особые заказы — шил хромовые офицерские сапоги и даже модельные женские туфли. Для начальства, их жён и домочадцев.

В наш лагерь Борода, такую кличку дали Андрею Ивановичу, прибыл в числе первых, по спецэтапу, как только из зоны выдворили пленных японцев, построивших скорбную обитель. Андрею Ивановичу пришлось сапожную своими руками оборудовать. Мастером он был на все руки: и плотник, и столяр, и штукатур, и печник — всё умел, в том числе и обувь тачать и чинить.

Несколько полок над его головой занимали колодки разных фасонов и размеров — всё вырезал сам. Он и дратву сучил, и специальные ножи ковал из инструментальной стали, и точил — хоть брейся. Но Андрей Иванович не брился, носил усы и бороду, почти целиком седые. Никому из зеков бород и усов отращивать не позволялось, а он отпустил — до пояса. Но это не была привилегия. Оказывается, и на его личном деле была наклеена и припечатана фотография, на которой тюремный моменталист запечатлел будущего зека с растительностью на лице. За свою роскошную бороду и схлопотал законный червонец Андрей Иванович.

А дело было так. Хотя в одной из заповедей Священного Писания и сказано: «не блуди», Андрей Иванович тогда, в суровом сорок втором, работая на шахте в отделе снабжения, этим мудрым заветом пренебрёг. От жены похаживал в гости к одной, по его выражению, «дамочке», которая привечала его. И если б лишь его одного. И вот однажды, когда разомлевший снабженец тихо-мирно сидел с дамочкой за столом, отягощенным бутылкой сорокоградусной, жареной картошечкой, солёной капусткой и даже свежесолёным свиным салом, в комнату кто-то постучал.

Дамочка поступила очень неосмотрительно, отперев дверь. В неё протиснулся ещё один претендент на дамочкины ласки. Как выяснилось на суде, он имел на них не меньше прав, чем бородатый снабженец в полувоенной форме — комсоставском шерстяном костюме и хромовых сапогах. Претендент был намного моложе, наглее, напористей и, по-хозяйски плюхнувшись на диванчик, не только опрокинул в осквернённый непотребными матерными словами рот штрафной (сам себя наказал) стакан из бутылки, которую не он принёс, но и, надеясь на своё физическое превосходство, принялся, вскочив с диванчика, изгонять гостя из уютной хибарки, оттесняя тычками от пышной, со множеством подушек, красавицы-кровати к двери.

Возможно, позорное изгнание и удалось бы, Андрей Иванович уверял, что не хотел скандала, бог с ней, с бабёнкой, но охмелевший претендент ухватил его за бороду. Как какого-нибудь шкодливого козла. А что такое борода для сторообрядца, нам, бритым, как коты (по утверждению Андрея Ивановича), не понять. Словом, у упиравшегося снабженца молодой хахаль выдрал клок бороды, швырнул его на капусту с огурчиками и вцепился в остатки. Вот в этот миг и произошло роковое и непоправимое: Андрей Иванович нащупал на столе что-то металлическое и ударил им под подбородок обидчика. Тот выпустил чужую бороду, схватился за шею, забулькал кровью, повалился на пол и испустил дух. Из шеи убитого торчала вилка.

Как только не расстреляли Андрея Ивановича, ведь именно такого наказания требовал прокурор, потому что убитый оказался членом партии большевиков и начальником с номерного оборонного предприятия. Андрею Ивановичу повезло несказанно — отделался всего лишь десятью годами исправительно-трудовых лагерей.

От неминуемой голодной смерти и непосильной работы, которая тоже обычно завершалась тем же, его спасло то самое мастерство на все руки — он умел всё. Кем только он не был: цирюльником, портным, хлебопёком, поваром, пилоправом, кузнецом, даже — скорняком… Это — в лагере-то. И всё, за что брался Андрей Иванович, он исполнял, помолясь Богу, добросовестно и очень качественно. Причём совершенно серьёзно полагал, что умеет делать то, что и любой другой. Если захочет. И если Бога о том попросит. Вот и весь секрет — изволение Бога.

Начальство, обычно абсолютно равнодушное к судьбе любого рядового зека, проявило трогательную заботу и заинтересованность к Андрею Ивановичу. И не отпускало от себя из нашего лагеря ни на какие этапы. Подобное происходит крайне редко, в исключительных случаях. И очень с немногими. Андрей Иванович попал в число подобных исключительных. Он вообще был необыкновенным человеком, каких встретишь нечасто. Особенно — в лагере. Приветливый и улыбчивый, причём не деланно, а от души. Не произносил никогда не только матерного, но и грубого слова. Никому. И ни в чей адрес. Всегда находил — для любого! — сказать что-то хорошее, доброе, ободряющее.

Не могу утверждать, что он был бессребреником, нет, за свой труд он получал, что положено, однако тут же делился, как говорится, последним куском с ближним. Таким «ближним» мог оказаться кто угодно. Вот и меня, человека ему совершенно незнакомого, угостил чаем и хлебом. Просто так, без всякой корысти — я принёс в починку свои развалившиеся ботинки. Слово за слово, и — разговорились. Я — рядовой работяга, а он, какой-никакой, пусть из зеков, а — начальник. Лагерный придурок. Но придурком-чиновником он не был. Хотя поначалу меня насторожила его открытость. Но я быстро понял, что доброта и откровенность в нём — искренние. И подружился со стариком. А ведь я был убеждённым неверующим, религия меня не интересовала. Но Андрей Иванович родился в прошлом веке и отлично помнил, как жилось до революции, а уж о старине я послушать всегда любил — за уши не оттянешь.

Вот мы с ним и беседовали. В свободные часы. Я забредал в мастерскую, садился на низенькую табуреточку с ременным сиденьем и слушал байки Андрея Ивановича. О том, как он парнем за девками ухаживал. Как отец отхлестал его вожжами за незначительный проступок, по сути, — за непослушание. Такие строгие были раньше нравы. И о том, как он на медведя охотился. Причём повествовал он с улыбкой, с шутками, продолжая трудиться так же споро, — разговоры ему не мешали. Я тоже что-нибудь «работал», например, дратву варом натирал. Ножа он мне, правда, не доверял. Да я и сам понимал, что трогать его нельзя. Окажись я негодяем или маньяком, схвати тот нож и пырни им кого-нибудь, в первую очередь судили б не меня, а Андрея Ивановича. Да и неожиданный вояж в мастерскую начальства, просто надзирателя, грозил суровым наказанием именно тому, кто отвечал за «колюще-резущие предметы», кто за них расписался.

А в мастерскую начальство наведывалось довольно часто. Разное. По делам, естественно. И по службе. Оперуполномоченный старший лейтенант, всем было ясно, в сапожную частенько шастает, чтобы что-нибудь высмотреть, разнюхать. И вынюхал-таки. Что от завмастерской пахнет алкоголем. Словом, попался Борода оперу на крючок — не сорвёшься. Ретивый и беспощадный служака немедленно отправил его в медсанчасть для определения степени опьянения. Хотя по внешнему виду Андрея Ивановича невозможно было сказать, выпил ли он чего-нибудь горячительного. Не принял опер во внимание объяснения зека о том, что виной всему ватка со спиртом, якобы положенная в дупло больного зуба. Он не поленился, дантист самозваный, заглянуть в рот старому зеку и уличил его во лжи. Начальница МСЧ подтвердила подозрения опера, и тот лично опустил неунывающего сапожника в трюм. На семь суток.

Но утром следующего дня его освободил начальник лагеря — лично. Однако опер успел произвести в мастерской дотошный обыск. И — ничего не нашёл. Разумеется, он, как следует, допросил двух помощников Андрея Ивановича. С тем же успехом. Не помогли и запугивания, на которые старший лейтенант был большим мастаком. Он заявился после обеда и опять учуял запах алкоголя, исходящий из уст Андрея Ивановича. Старшего лейтенанта, который серьёзно полагал, что знает абсолютно всё обо всех, этот «рецидив» чувствительно уколол: от кого зек получает выпивку? Андрей Иванович, похохатывая, убеждал назойливого соглядатая, что пахнет от него «ещё с давешнего», но опер был не дурак и, видать, в этом деле разбирался профессионально. Не хуже, чем Андрей Иванович в сапожном. Он опять конвоировал старика в МСЧ и, подтвердив факт документально, упрятал злостного нарушителя в ШИЗО уже на всю катушку — на десять суток. Рецидив!

Наутро начальник выпустил завмастерской, правда, попросив его «прекратить употребление спиртного». Потерпеть немного. Осталось-то всего срока — с хренову душу. Но Андрей Иванович решил, видать, позабавиться напоследок. А опер рассвирепел. Нет, он не матерился, не грозил сгноить, угробить, отправить туда, куда… словом, он по-хорошему, но настойчиво добивался от зека: откуда у него выпивка? Кто ему её доставляет? Андрей Иванович ещё веселее утверждал, что никто его этим зельем не снабжает. И что алкоголем от него пахнет давно. С юности. Так он якобы устроен. А сам продолжал тачать модельные, с пробивными дырочками, летние туфельки для жены начальника лагеря.

Опер, вероятно, предупреждённый заказчиком, не тревожил больше мастера, не водил к начальнице МСЧ, но торчал в сапожной почти безвылазно. Стоило ему отлучиться по неотложным надобностям, как Андрей Иванович, словно дразня, «освежался». Старший лейтенант, не мешая мастеру трудиться над важным заказом, учинил тщательнейший открытый обыск. Он взмок, переставляя с места на место все предметы. Даже полки снял, чудак. Андрей Иванович то ли потешался над ним, то ли сочувствовал, подсказывая, где могла бы быть заначка с выпивкой. Тогда-то старший лейтенант и поспорил с ним, что непременно найдёт то, что ищет. Старый зек согласился получить ещё один срок, лагерный довесок, если тот выполнит своё обещание. И добавил, что невозможно найти то, чего нет. Однако опытный чекист не верил Бороде. И разъяснил:

— Получишь. По закону. За самогоноварение.

И добавил:

— Не таких чистоделов раскалывал. До самой задницы.

И опер с невиданным рвением и щепетильностью перевернул и перещупал всё, что оказалось в мастерской. И обыскал всех присутствующих. Лично. И взмок ещё пуще.

— Да вы шинельку-то свою пристройте вот сюда, на крюк, — предложил сочувственно Андрей Иванович. — А то по́том изойдёте.

Опер разделся. Мастер снял с крюка висевшее на нём шмотьё: засаленную телогрейку, залатанные ватные брюки, продранный фартук — всё это тряпьё пылилось годами. Как же — лагерное имущество. Материальные ценности. На место этого богатства опер водрузил шинель и нацепил фуражку.

Теперь каждый раз, когда узкая физиономия опера, похожая на колун, возникала в дверном проёме, Андрей Иванович широко улыбался, приветствовал забавного служаку, вставал и освобождал для начальственной одежды ставший почти персональным крюк. Его так и назвали: оперов крюк.

— Не надрючивайте свою вшивоту на оперов крюк, — предупреждал Андрей Иванович подмастерьев. — Начальство уважать надо.

И лукаво улыбался, щурясь.

Шли дни, а тайник не обнаруживался.

— А может быть, и нет ничего такого, что вы ищете? — подначивал опера зек.

Опер, это было очевидно, вовсе потерял самообладание. Он принёс выдергу — и доска за доской поднял пол. Под хихиканье сапожника. Искать больше негде. За день до того по приказу опера разобрали печь — до основания.

Выгнав всех из землянки, опер принялся уговаривать старого зека, чтобы тот раскрыл свой секрет. И Андрей Иванович смилостивился над всемогущим и грозным начальником, посулив посвятить в тайну. Но не раньше, чем выпулится за лагерные ворота со справкой об освобождении.

Если б это было в его возможностях, опер выдал бы справку незамедлительно. Но до окончания срока оставалось около месяца.

Андрей Иванович, вроде бы шутя, признался, что посасывает бражонку более трёх лет. И удивлялся, что насморк у старшего лейтенанта прошёл лишь недавно.

Опер, хотя и не верил ни единому слову зека, всё же принял к сведению признание «ярого алкоголика» и проверил всех старых сотрудников лагерной администрации на предмет: вдруг мастера выпивкой снабжает кто-то из вольнонаёмных, ведь за зоной брагу варят едва ли не в каждом бараке. Но и эта версия не подтвердилась.

Тем временем о «поединке» узнали не только все зеки, но и сослуживцы опера. И кое-кто из них интересовался у опера, как продвигается дело и когда он обнаружит «бутылку Бороды». Старлей стал почти посмешищем. А Борода — фольклорным героем. Факт оставался фактом — никто не знал, откуда он добывает выпивку. Никто.

Старший лейтенант, много лет подвизавшийся в лагерной системе, понимал, что на карту поставлена его профессиональная честь. Поэтому действовал энергично и изобретательно. Он попытался перевести мастерскую в другое помещение. Но его в этом мероприятии почему-то не поддержало лагерное начальство. Видимо, сочли эту акцию за самодурство. Не исключаю, что начальство, а опер многим был ненавистен, за всеми подсматривал и подслушивал, под всех копал, так вот, начальство злорадно наблюдало за его метаниями. Старший лейтенант за несколько недель осунулся и пожелтел, потому что нещадно курил и весьма болезненно переживал столь неудачно повернувшееся для него расследование. Он целый день вообще в зоне не появлялся, когда один блатарь бросил ему в лицо:

— Какой ты на хрен опер — бутылку у Бороды не можешь найти. А она у него между яиц висит.

Блатаря он не трюманул — нужная в лагере персона. Пока.

В этот раз старший лейтенант очень доброжелательным тоном, без всякого нажима голосом, почти шутя предложил Андрею Ивановичу: тот до последнего дня пребывания в зоне будет безнаказанно употреблять алкоголь, в разумных, разумеется дозах, не до зелёных соплей, а он обещает, что никого не тронет, «не поволокёт по кочкам», только пусть он признается, от кого получает запретное зелье.

— Э, нет, гражданин начальник. Унас уговор: получу справку — тады…

Опер предпринял ещё одну отчаянную попытку — в мастерской по его приказу безвыходно ошивался надзиратель. Но наступал отбой, мастер заканчивал многотрудную свою работу, молился и укладывался на свой законный топчан. Перед тем он выпроваживал и надзирателя. И закрывался в землянке.

Но утром мастер опять был слегка навеселе. Едва ли кто-то ночью приносил ему выпивку. Хотя кому-кому, но оперу достоверно было известно, что бражку варят и в зоне. Но он все «каналы» предусмотрительно перекрыл. Значит…

Андрей Иванович вкалывал последние дни не разгибаясь. Можно было подумать, что всё лагерное начальство (кроме опера, он-то как раз слыл честным человеком, не грабителем и не берущим на лапу) решило до его освобождения пошить себе и своим родным обувь на всю оставшуюся жизнь. И старый мастер никому не отказывал. Представляю, сколько и каких врагов нажил бы себе несчастный старший лейтенант, посади он, причём на законном основании, возмутительного систематического злостного нарушителя лагерного режима и закона. И он этой глупости не совершил.

В тот день, умеренно хлебнувший хмельного, бывший зек Костюков Андрей Иванович постучал в страшный оперов кабинет. Мрачный и вовсе пожелтевший хозяин его, с отвисшими тёмными мешками под глазами — словно с глубокого похмелья, хотя, по слухам, он не употреблял спиртного вовсе, сидел, нахохлившись, за своим ещё более страшным столом.

— Ну, товарищ начальник, — осклабился Андрей Иванович, — ежли выпишите мне пропуск в зону, я вам всё покажу. Как обещал. Слово старого зека надо держать.

Опер вонзил в глаза Костюкова взгляд непроспавшегося убийцы. Перед ним с утра лежал подписанный пропуск на имя гр. Костюкова А. И. Он молча протянул бумажку бывшему зеку.

Андрей Иванович уверенно постучал в дверь кабинета начальника лагеря. Ссутулившись, в него вошел и старший лейтенант.

— Вот, товарищ майор, — произнёс Андрей Иванович, — товарищ старший лейтенант просил меня показать, откуда я бражку посасывал. Я дал слово, что покажу. А товарищ старший лейтенант сулил, что не привлечёт меня за это по статье. Как вы думаете: можно ему верить?

— Вы, старший лейтенант, в самом деле обещали?

Опер помолчал, а потом произнёс:

— Пусть покажет.

— Нет уж, гра… товарищ старший лейтенант. Вы не финтите. Подтверждаете слово — покажу. Нет — до свидания. А лучше — прощайте.

— Да я на три метра вглубь землю под бараком вырою, а найду, — холодно заявил опер.

— И напрасно столь земли перевернёте, — продолжил, весело щуря слегка выцветшие голубые глаза Андрей Иванович. — Нет там ничего. Под землёй, где вы искать хотите.

— Хорошо, идёмте.

— Нет, вы скажите при начальнике…

— Слово, — произнёс опер.

— Тады идём, — согласился Андрей Иванович.

На раскрытие тайны Бороды собрались посмотреть не только начальник лагеря и опер, но и другие офицеры из штаба, и в их числе замначлага по режиму, который, собственно, и должен был заниматься всей этой алкогольной историей.

— Всё очень просто, — вымолвил Андрей Иванович, когда вся «кодла» ввалилась в землянку. — Секрет у всех на виду. Вот он — крюк. На ём висит разная рухлядь. Сымаем. Крутанём его раз, другой, ишшо. Вымаем. А вот и она, родимая.

Все узрели вытянутую через узкое отверстие в стене резиновую трубочку, привязанную за конец шёлковой операционной нитью, закреплённой к крюку. Андрей Иванович выковырнул жёлтым крепким ногтем пробочку.

— Давайте кружку, — попросил он у опера.

Но не выполнил единственную просьбу бывшего зека грозный старший лейтенант. Не шелохнулся даже.

— Можно и без её обойтись. Чтобы улик не оставлять.

Андрей Иванович вставил трубку в губы и с удовольствием втянул в себя содержимое сосуда, находящегося там, за кирпичной стеной. Сооружённой собственноручно заключённым Костюковым три с лишним года назад.

А сейчас он скорчил такую потешную мину, присосавшись к трубке, что начальник лагеря захохотал. А вслед за ним засмеялись и другие. Лишь костистое лицо опера осталось неподвижным. Не до веселья ему, видать, было. Он молча повернулся и первым вышел из землянки.

Не прошло и месяца, Андрей Иванович прислал в лагерь письмецо. Не мне, не подмастерьям, а одному верующему. Правда, не старообрядцу, а православному. Среди прочего он сообщил, что завязал с выпивкой. Начисто. Глоток браги из тайного двадцатилитрового бидона был последним. И ещё он написал, что каждый день молит Бога, чтобы простил его за все прегрешения и величайший грех, совершённый им. И за всех нас. И за начальников наших. И за опера, с которым он обошёлся нехорошо, не по-христиански. И что просит он у нас у всех прощение.

Тюремная

 

«Кто возжелает многого…»

1952

Долгие годы этот эпизод хранился в дальнем уголке памяти, как фотография в закрытом альбоме. Я его не забывал и не вспоминал. Но однажды, исследуя старообрядческую рукопись начала восемнадцатого века, наткнулся на фразу, которая, как ключик, отперла тот альбом и извлекла эпизод — фотографию. Со временем она местами изрядно выцвела, некоторые детали и лица вовсе не просматривались, однако что-то восстанавливалось в цвете и со стереоскопической объёмностью. И тогда первая часть фразы сама стала в заголовок, а окончание должно было замкнуть рассказ. И всё сразу расположилось по своим местам: предметы, люди, слова…

Поржавевшие килограммовые банки инжира с трёхгодовой просрочкой, где-то на какой-то продбазе давно списанные и якобы уничтоженные, чудесным образом появились здесь, в лагерном ларьке, пирамидой выстроившись на столе по ту сторону прилавка, у основания которой в ящике томились стальной твёрдости пряники, толпились бутылки просроченного же кваса, взрывавшиеся в руках, словно вражеские мины, не пользующиеся никаким спросом зубные щётки топорщились, стянутые шпагатом десятками, к ним сиротливо прижимались круглые картонные коробки с мятным зубным порошком, стеной возвышались розовые бруски духовитого когда-то выцветшего мыла, глаза мозолило ещё кое-что, например слипшиеся дешёвые конфеты «подушечки» с фруктовой начинкой — один бок красный, другой — белый…

Эти раздавленные, превращённые в месиво конфеты, залежавшиеся «на воле» и отвергнутые её обитателями-гурманами, пользовались в зоне постоянным спросом, за ними, собственно, да за кислящим ржаным хлебом — «аммоналом» из межлагерной пекарни и толпились зеки в торцовом закутке, выгороженном в так называемом хозбараке, а попросту в землянке, сооруженной ещё пленными японцами.

В ларьке всё шло строго по порядку: зек-продавец, он и на воле был торгашом, а точнее — завбазой, и попал сюда за крупную недостачу, взвешивал товары на неправильных весах, после — обсчитывал покупателя, который непременно лаялся с ним, уличая в жульничестве, под матерный аккомпанемент расплачивался, получал приобретённые блага, и вся процедура повторялась, как в дурном сне. Каждый из нас прекрасно понимал, что продавец не может не обсчитывать и не обвешивать, что отнятое он должен частично отдать блатным, чтобы не изуродовали и не убили, частично — начальству, чтобы позволило торговать и жульничать и не упекло в бригаду на общие работы, частично себе самому, вероятно, малую часть. Зная это, зеки-покупатели лаялись с зеком-торгашом не всерьёз, а так, в надежде, что его-то, показавшего своё умение глотничать, он не облапошит. Или обдерёт поменьше, чем других.

Зато очередь соблюдалась строго. Попытавшийся влезть нахалом, а такие объявлялись время от времени, рисковал схлопотать по морде или пинок куда положено. И снова воцарялся порядок. Правда, блатные, приблатнённые и конторские придурки очередь не признавали, а те, кто в ней маялся, вроде бы не замечали их. Словно были они Героями Труда или Советского Союза. Или инвалидами Великой Отечественной. Да и товары им отпускал пройдоха-продавец такие, что на обозрение вообще не выставлялись, а таились под прилавком или в кладовке, — жёлтое сливочное масло в пергаментной упаковке, сушёная вобла (ох, хороша под чифирок!), твёрдокопченая белёсая колбаса, настолько дорогая, что зеки-работяги всё равно не покупали её. Как только блатные об неё зубы не ломают! В забое батоном такой колбасы можно вместо лома отваливать каменные глыбы. Да имелось под прилавком и ещё кое-что из цимуса — сгущённое молоко с сахаром, разумеется тоже не для нас. И мы на то, что нам «не положено», рот не разевали. Как говорится, Богу — Богово, а косарю — травки погуще.

Впереди меня до весов уже оставалось три или четыре законных очередника, когда в землянку ворвался весьма энергичный молодой зек и ринулся к прилавку, тараня выставленными вперёд локтями очередь. В оставшуюся настежь открытой дверь в землянку хлынул мощный, в десятки раз динамиком усиленный голос местного лагерного певца, полуприблатнённого цыгана Гриши. Он пел замечательной красоты старинный романс:

Гриша исполнял этот романс довольно часто. Наверное, он нравился кому-то из лагерного начальства. А у меня постоянно от каждого слова сжималось сердце, хотелось плакать и радоваться… Эх, плюнуть на всю эту очередь, выскочить из затхлого подземелья, туда, под тёплое солнышко, под горячий ветер из необозримой хакасской степи! Но нельзя. Не только для себя я должен еды купить, но и для напарника, ему-то что за дело до романса, о котором, кстати, ходят слухи, что в Гражданскую он служил белогвардейцам гимном. Враньё, наверное. Если бы так было, то лагерный опер Гришка хайло быстро заткнул бы. За блатные и то в карцер сажают, а уж за белогвардейский гимн — подавно.

В землянку вошёл ещё кто-то, на кого я не обратил внимания, увлечённый, заполненный очарованием нежной мелодии.

— Куда прёшь? — преградили путь ворвавшемуся. — Цветной, что ли? А ну, чеши в хвост.

Активный молодой зек явно не принадлежал ни к цвету, ни к полуцвету — судя по его поведению. Невысокого ростика, с густыми чёрными бровями, карими цыганскими глазами и досиня выбритым подбородком, на воле этот тип, наверняка, обладал роскошной густой шевелюрой. Но что его отличало — ни секунды на месте не мог устоять, двигался, словно заведённый, и походил внешне на куницу, мечущуюся в своей клетке туда-сюда с чёткостью часового механизма. Так в моём воображении они и соединились — зек и зверёк с чёрными глазками-бусинками.

— Да я только покнокаю, мужички, — заверил очередников подвижной брюнет и прильнул к впереди стоящему зеку средних лет. Высматривающий товар от усердия аж приподнялся на носки.

Молча и неподвижно встал рядом с ним угрюмый плотный парень с мощными маховиками молотобойца.

— Может, пощипать завалились? — прикинул я.

Поведение их наводило на мысль: оба они — воры, а точнее мошенники. Одного из них, похожего на зоопарковскую куницу, я уже где-то видел. Он явно отвлекает наше внимание. Следовательно, подвоха можно ожидать и от его напарника. Я насторожился. Театральность поз чернявого, а он явно переигрывал, включила мою бдительность, хотя и так все меры предосторожности были приняты: деньги, рублишек восемь, зажаты в кулаке, для карамели приготовлен матерчатый мешочек от посылки, в брючном кармане — лишь носовой платок, а в верхнем кармашке куртки — пусто.

Неподвижно вставший рядом обладатель мощных маховиков изображал, что его никто не интересует. С коровьей меланхоличностью он жевал серу и глядел в стену выше наших голов, но я-то знал, что он всех прекрасно видит так называемым рассеянным зрением и наблюдает за нами. А Кучерявый, так я назвал его про себя, словно напоказ держал в пальцах, не в ладони, не в кулаке, а артистическими пальчиками (вот тут-то я и вспомнил, где этого проходимца мельком видел, — в «петельку» играл, сидя на заплёванном полу в углу столовой) в рулончик скатанные червонцы. Судя по его толщине, если это не «кукла», около сотни.

Я ещё не мог разгадать что, но какую-то пакость они задумали. Разумеется, мошеннический фокус, на воровской фене — зейхер.

Вдруг все увидели, как чрезмерно «увлёкшийся» разглядыванием товара попрыгунчик, в газетных очерках о таких типах пишут «живой, как ртуть», так вот, этот «ртутный» тип выронил рулончик, и тот шлёпнулся близ моего левого, заляпанного бетоном ботинка.

А Кучерявый тем временем беспрестанно донимал сосредоточенного на жульничестве продавца: сколько что стоит? — тот не успевал отвечать.

В этот момент, как я догадался, напарник Кучерявого, тот самый молчаливый и малоподвижный субъект с могучими маховиками профессионального душителя, а не молотобойца, как я подумал вначале, чувствительно толкнул меня кулачищем в бок, показывая наглеющими глазами на рулончик, якобы оброненный незнакомым ему раззявой.

Я про себя отметил, что никто из видевших этот трюк с «потерей» и словом не обмолвился. Поняли?

А невзаправдашний растяпа заливался соловушкой, клюя вопросами торгаша, физиономия которого уже начала наливаться синюшным цветом, — ещё минута — и взбешенный труженик прилавка долбанёт хоть и высверленной, но достаточно тяжелой гирей по башке болтливого клиента.

Я с насмешкой посмотрел на автора лестного предложения. Тем не менее он повторил движение глаз и приставил указательный палец к своим губам. На сей раз я не смолчал.

— Сам подними! Если они твои.

Я произнёс эти слова нарочито громко, почти в ухо растяпе с кудрявой шёрсткой на груди. Но тот не услышал меня. И даже «косяка не даванул», то есть не взглянул в мою сторону.

Напарник глухаря, видимо убедившись в моей неподатливости, пихнул впереди меня стоящего.

Всё повторилось. Как по нотам.

Зек, к которому обратился «нашедший» деньги, выглядел довольно потрёпанно. И физиономия его, истасканная и морщинистая, выдавала какую неспокойную и, возможно, бурную жизнь и давнее пристрастие его к чифиру и анаше.

Этот мой сосед по очереди согнул шею, убедился в том, что под ногами его валяются настоящие деньги. И всё уяснил без слов.

В этот момент искуситель как бы оттеснил подальше от рулончика растеряху-Кучерявого, всё ещё зачарованно глядевшего на товары. Я увидел, как лицо и шея соседа покрылись испариной. В этот миг решился выбор. Всё! Он резко присел и тут же выпрямился. Коротким движением обладатель находки отправил её за пазуху.

Не прошло и пяти секунд, как «шурнувшийся»«растеряха» заявил о себе, подняв хай. Он громко повторял, почти выкрикивал слова «триста шестьдесят семь».

Теперь оглохшим прикинулся стоящий впереди меня.

— Мужики, да вы чо, в натуре, отдайте по-хорошему, — уговаривал «растеряха» и, не встретив ни у кого поддержки, кликнул двух изготовившихся к нападению мордоворотов, якобы случайно оказавшихся рядом. Словно в цирковом номере Кио испарился тот рукастый.

— Вовик, Петюнчик, бригадные гроши мужики зажали. В натуре! Чо делать будем? — с фальшивым отчаяньем воскликнул Кучерявый.

Началось «следствие». Подозрение, естественно, пало на соседа с потрёпанной и порочной вывеской. Тот отчаянно глотничал, сообразив, что свидетель присвоения им чужих денег отсутствует. Мордоворот Вовик всё же принялся обыскивать его, без труда обнаружил припрятанный отсыревший рулончик и извлёк его из-за пазухи на свет божий. Натренированными чёткими движениями Вовик и Петюнчик, передав деньги, вероятно, ещё одному своему сообщнику, вывернули руку попавшегося с поличным, извлекли из его ладони скомканные мокрые трояки и пятерки, опять всем их показали и пересчитали: двадцать девять рублей. Пока шёл розыск и изъятие, тот, кому доверили рулончик, быстро послюнявив пальцы, проверил наличность и объявил: из трёхсот шестидесяти семи рублей осталось лишь сорок три.

— Кому пропаль дал, сука? — по-следовательски дожимал взмокшего зека Вовик.

— Ты, мужик, — грозно обратился ко мне Кучерявый, — покажь свои гроши!

Я молча приблизил к его носу сам собою сложившийся кукиш. Кучерявый не оскорбился, не стал качать права: ну не прошёл номер — он и не хотел. С тем же вопросом он набросился на зека, стоявшего за мной. Мой пример, как говорится, оказался заразительным, и Кучерявый прекратил поиск «спуленных» денег. Дружные Вовик и Петюнчик выдернули из очереди отчаянно упиравшегося и матерившегося секундного обладателя «находки». Он взывал к очереди, чтобы защитили, утверждая, что его казачнули, то есть ограбили.

— Ах ты, наглая харя, — возмутился Кучерявый. — У кого гроши?

— Во, — показал рулончик тот, кому его доверили.

— Червонцы там есть? — спросил он.

Ассистент подтвердил.

— Кнокай номера.

И он продемонстрировал уникальную память, точно назвав номера и серии нескольких ассигнаций, которые выдёргивал с ловкостью фокусника ассистент, причём совал их находившимся вокруг: проверяйте…

Не меньше чем пятеро крепких ребят окружили обескураженного зека и поволокли в барак. В свой барак, чтобы выжать из попавшегося на кукан «недостачу» — деньгами или вещами. Или долговой распиской. И формально они были правы. Поэтому вступиться за него было бы равносильно признанию в соучастии. Никто, естественно, на это не подписался. Все прекрасно понимали, что, как в песне поётся, «жадность фраера сгубила». Было ясно и другое — никакие три сотни он не жухнул. Кстати сказать, по лагерным меркам, это очень большая сумма. Если учесть, что ежемесячно зеку выдают не более ста рублей, записывая оставшееся на его личный счет. Если что-то после вычетов-поборов останется. А если сминусовать из полученных денег половину, которую работяга (на блатном жаргоне — мужик, фраер, ишак, чёрт, фофан, конь и т. п.) должен отдать уркам в их воровскую «профсоюзную» кассу, или «общак», да от второй половины отщипнёт определённую толику бригадир для подкупа вольнонаёмного начальства, от которого зависит процент выработки, так сколько потребуется времени, чтобы погасить долг?

Предположим, работяга не истратит на себя ни копейки. Но и тогда через полгода не выкарабкаться. А если назван срок и должник в него не уложился? В таком случае неотвратимо наказание — конфискация того, что тебе принадлежит или дано государством во временное пользование, — обмундирования и прочего. А если на долг установят процент? И за год из кабалы не выбраться. А кабала должника — страшная кабала. Оказавшись в таком положении, должник не принадлежит себе и в той мизерной части, какая ему дозволена в условиях заключения. В любой оговорённый момент у него отнимут всё и разденут до нательного белья. А то и его заставят скинуть. И — живи как хочешь. Голый.

За неуплаченный, особенно карточный, долг выигравший или его преемник имеют право даже убить или обесчестить. Что хуже смерти.

Так что же ожидало моего соседа по очереди в ларьке? Всё зависело от «потерпевшей» стороны. Ладно, если у «ответчика» нашлась возможность возместить «долг» сразу. Например, накопления имелись в заначке, денежный перевод с воли получил или ещё какой-то счастливый случай подфаркнул. Но едва ли… Эх, мужик, мужик! Заворожил тебя, лишил рассудка тот рулончик. Ну что бы подумать самую малость — нет! Хватательный рефлекс сработал: деньги! дармовые! хапай первым! Пока другой, порасторопнее, не выхватил из-под носа.

Нет, не перевоспитал того мужика лагерь. Хотя и называется трудовым и (наверное, в насмешку) — воспитательным.

Встретившись с тысячами таких же, как сам, несчастных, я не нашёл среди них ни одного, кого тюрьма и лагерь перевоспитали бы. Если подобное и случалось, так всегда в худшую сторону. И это хорошо усвоили те, кто сделал ставку на «оброненный» и поэтому якобы ничейный рулончик. И не ошиблись в своих расчётах. И обратись тот мужик к авторитету — блатарю-блюстителю неписанных тюремных «законов справедливости» — с обжалованием «решения», разборка, безусловно, закончилась бы в пользу мошенников. Словом, куда ни кинь… Да иначе и не могло быть, потому что в той волчьей стае, которая зовёт себя преступным миром, властвует такой «справедливый» «закон»: попался — отвечай. По форме он безукоризнен, а по сути — произвол. «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

Этот эпизод вспомнился почти через тридцать лет. И я снова увидел затравленный взгляд несчастного и запоздало укорил себя, что не вступился за попавшего в капкан, не попытался вызволить…

В горестных своих раздумьях я оторвался от рукописной книги, чудом уцелевшей из одной из сотен тысяч уничтоженных за последние несколько десятилетий как «идеологически вредные», составленной старообрядцем для вступающих в самостоятельную жизнь юношей. Палец так и застыл на окончании назидания, гласившего: «… тот потеряет всё».

Письмо

 

Он же — Балерина

1952, ноябрь — декабрь

Дождавшись своей очереди и оформившись, как говаривал некий челябинский тюремный надзиратель, я отступил на шаг от зловонной десятиведёрной бочки-параши, освободив место. И опять зацепился взглядом за лежащую вплотную к округлому её боку на куцем, набитом слежалыми опилками матрасике скорченную фигурку Балерины, намеревавшейся повернуться и пойти в свой угол. Вдруг она, эта фигурка, прикрытая какими-то немыслимыми, тридцать третьего срока носки, лохмотьями, зашевелилась, и я услышал, впервые услышал голос этого бессловесного несчастнейшего, даже по лагерным меркам, существа. Он, Балерина, назвал моё имя. Я подумал, что ослышался. Но нет. Вот он приподнялся, упершись в прогнивший матрасик глянцевыми от впитавшейся в кожу многомесячной, а может и многолетней грязи, ладонями.

— Юра, — повторил хрипло и гнусаво Балерина, — ты меня не узнаёшь?

Хотя этого голоса, кажется, я раньше не слышал, в нём улавливались какие-то знакомые интонации.

При нечаянных встречах с этим всеобщим отверженным почти каждый норовил сверзить его ударом плеча либо пнуть — не марать же руки о прокажённого, — харкнуть или сморкнуть в лицо. И тем самым подтвердить своё превосходство и полноценность. Хотя многие из обидчиков были ещё большими ничтожествами, если разобраться по-человечески. Так вот, при встречах с Балериной я каждый раз с необъяснимой тревогой отмечал про себя, что где-то уже видел этого горемыку из горемык — костлявого чумазого подростка, но где именно и когда, не мог припомнить. Да и недосуг было уточнять: зачем? Мало ли в каком лагере или тюрьме этот бедолага попался мне когда-то на глаза. Сотни, тысячи физиономий, харь и морд мельтешат перед тобой беспрестанно. Всех не упомнишь.

С этим жалким, забитым, до невероятности затурканным зеком я иногда встречался во время разводов в загоне, именуемом предзонником. Или скотником. В карьере он копошился в отдельном забое — с презренным никто не хотел работать на пару.

Балерина сейчас опасливо озирался и спросил меня почти шёпотом — у бочки в это время уже никто не толпился. Перед отбоем огромный каменный барак, всосавший в своё тухлое нутро пятьсот обречённых на карьерную каторгу, переваривал содержимое, гудел утробно, басовито и умиротворённо. Недавно прошла вечерняя поверка, когда по зычному окрику старшого или его помощника мы бросались, топоча, в левый отсек низкого, но длинного строения, сбивались, сплющивались там, давились на чьих-то постелях и меж вагонок. Или лаялись, прижатые к мокрым и холодным стенам, — кому как повезёт. После под такой же окрик бегом, по одному (кто мешкал, получал по спине берёзовыми скоблеными досками, похожими на кухонные, на которых карандашом дежурный надзиратель записывал результаты подсчётов), перекочёвывали на прежнее место. Нередко нас гоняли туда-сюда по три-четыре раза. Хотя ошибиться при подсчёте, казалось, невозможно, он вёлся вслух, всё же лагерные надзиратели умудрялись.

Сегодня нам повезло — все цифры сошлись с первого счёта. К тому же, удивительно, никого не опустили в трюм. Наверное, такое случилось первый раз за время моего пребывания в штрафном лагере. А я здесь мантулил семнадцатый день второго месяца.

— Не узнаёшь? — обречённо, еле слышно повторил Балерина и опустил гнойные глаза с воспалёнными веками.

Саднящая жалость к этому растоптанному существу, почти полностью утратившему человеческий облик, заныла внутри меня, замозжила.

Я отрицательно покачал головой, рассматривая испитое костлявое лицо юноши, покрытое корястяными болячками, островками вздыбившимися сквозь слой грязи. Его не пускали в баню, гнали как заразного. В умывальник же затаскивали только для того, чтобы надругаться. Причём зачастую «хором» — вдвоём, втроём… А после он под улюлюканье, не поднимая глаз и придерживая драные ватные брюки с оторванными пуговицами, брёл к своему всегда мокрому лежбищу: то ли он и его предшественники недержанием мочи страдали, то ли озорники-пакостники отливали не в ёмкость, а на его матрасик. Он ложился на него — между бочкой и обледенелой стеной, сложенной из сизого плитняка.

И в какой-то миг, глядя в лицо изгоя, я понял, что передо мной — Гундосик.

— Генка, — ты?

Гундосик быстро приложил палец к губам, тоже обмётанным гнойными коростами. Не удивительно, что я с таким трудом признал Генку, настолько он внешне неузнаваемо изменился за минувшие годы: вытянулся и не то чтобы исхудал — истончился. И напоминал мне белый отломленный картофельный росток из тёмного подпола.

Я оглянулся, к нам стремительно приближался знакомый мне зек — крысятник Рудик Дураська.

— Давай, давай, клей, — поощрительно понукнул меня Рудик, шаря в своей ширинке. — Балериночка и за полпайки очко подставит.

Дурасик стал оправляться, нарочно брызгая на Генку. Я с неожиданно вскипевшей во мне ненавистью выпалил гадливо улыбавшемуся Рудику:

— Ну и скотина ты…

— Чево? Чево ты на меня, как Ленин на буржуазию, кнокаешь?

— Гляди, куда ссышь, — сказал я откровенно зло, — скотина…

Крысятник взглянул на Гундосика с таким равнодушием, как на поганую бочку.

— Ебать его в рот…

— Козёл! — не удержался я. — Чем ты его лучше? Крысятник!

— Ты чего, падло? — взъелся Рудик, которого я спугнул позавчерашней ночью, — он пытался вырезать из кармана куртки письмо моей матери. Написанное на пергаментной бумаге, оно похрустывало при ощупывании. Этот упырь, приняв его за новую купюру, распластал самодельной «мойкой» мою куртку. И как ни осторожно старался «помыть» меня крысятник, — так в лагере называли тех, кто на свой риск самостоятельно промышлял воровством у зеков же, — и как ни крепко спал я после каторжно-трудового дня, очнулся-таки от вязких пут сна и увидел перед лицом своим жутко-пристально уставившегося мне в глаза негодяя. Я сразу почувствовал, что происходит что-то неладное, и громко спросил:

— Чего?

Шакал Рудик, угрожающе поднявший отполированную о цементный пол железяку — самодельную «мойку», скорчил свирепую рожу и, присев, беззвучно нырнул под коечные щиты нижнего яруса вагонки.

Я не стал кричать, будить бригадников, устраивать тарарам, а перепрятал письмо в подушку, повернулся на другой бок и мгновенно уснул, придавленный усталостью, наполнившей каждую клеточку моего до боли переутомлённого организма.

— Я тебя запомнил, как ты ночью шакалил, — сказал я и потянулся, чтобы ухватить «мойщика» за рукав куртки.

Он увернулся и кинулся меж рядами четырёхместных двухъярусных коек в смрадно-сизый мрак узких проходов и поворотов. Испугался, что придётся ответ держать за крысятничество. Блатные подобную самодеятельность карали жестоко-показательно. Воровство без их разрешения или не по прямой указке считалось нарушением «закона». И наказывали шакалов не за то, что украли, а за то, что попались.

Первым, пока никого не было вблизи, заговорил Генка, торопливо и испуганно:

— Юр, не зови меня Генкой. Я хляю за сухаря. Имя и фамилия у меня другое.

— За какого «сухаря»?

— С воли ментам зафонарил. Когда крутанули нас с Колей Питерским в Оренбурге. За карман.

— Как теперь тебя зовут?

— Ваня. Хабибуллин.

— Да ты ж на татарина не похож.

— Я поначалу шутя фукнул. А мент в протокол записал. Ну и пошло: Хабибуллин, Хабибуллин… Ваня.

С горьким отчаяньем я понял, почему Гундосика кликали не только Балериной, — придумал же какой-то гад это издевательски-насмешливое прозвище, — но и общественной женой Ванюшкой.

— Сколько тебе намотали?

— Скоро выскочу. Два месяца и девять дней осталось.

Наступило тяжкое молчание. Я с мукой усваивал факт, что Балерина — ни какой не Балерина, а Генка Сапожков.

— Юр, помнишь, мы хотели рвануть с тобой в самый красивый город на свете — в Ленинград? Удалось тебе?

Меня удивило что Гундосик, в такую минуту, здесь, вспомнил о нашей мальчишеской мечте. Даже упоминание о ней сейчас выглядело нелепо.

— Нет, не привелось.

— Мне — тожа, — оживился Генка. — До Оренбурга успели докатить с Колей Питерским. И ещё с одним. Гастролёром. Сифилитиком, тоже Колей. Фартовый урка. Ежели б меня в малолетку тада не загнали, Коля не дал бы меня обидеть — авторитетный урка. Он за меня завсегда мазу держал. Он бы их всех самих на четыре кости поставил.

— Сволочь — твой Коля, — не сдержался я. — Такая же сволочь, как все блатные. Неужели ты до сих пор не понял, что Питерский больше других виноват в твоей беде? Он тебя вовлёк. В эту помойку.

— Тише ты, услышат, — прошептал Генка.

— Ну и пусть. Я им об этом в глаза говорил. При всех. Я их ненавижу, паразитов. Людоедов…

— А как же тады тебя зачалили?

— Не одного меня. С Серёгой по делу пошли Кимка и Витька.

— Серёга — брат Глобуса?

— Ну да. Я не знал, что он — вор. Догадывался вообще-то… Вот и загремел по делу Рыбкина. Пропустили нас по групповой. А Серёга, сволочь, блатным хвастает: дескать, трёх солдат с собой прихватил. Это мы — солдаты…

К бочке подошёл культорг моей бригады Иван Васильевич, бывший председатель колхоза. Сидит за то, что колхозникам зерно на трудодни выдал вместо того, чтобы всё государству сдать. Словом, за разбазаривание общественного добра дали ему по указу от четвёртого шестого сорок седьмого двадцать лет и пять — «по рогам». То есть поражение в правах — не занимать руководящие должности. Однако в бригаде он опять стал руководящим — освобождённым культорганизатором. Мы друг друга ещё по центральному лагерю знаем. Тоже в одной бригаде робили — почти сплошь из председателей колхозов. И вот сюда загремели. На «камушки». У обоих в формуляре одинаковая запись: «за содействие бандитствующим элементам» — на три месяца.

Приговорили нас заочно по докладной нашего бывшего бугра, пассивного педика Толика Барковского, отпетого мерзавца. Ни я, ни Иван Васильевич никогда никаких «содействий» блатным не оказывали. Истинная причина, догадывался я, в ином: камкарьеру нужно выполнять план. А кто его будет делать, блатяги? Чихали они на все планы. У них и песенка есть: «Мы ебали всё на свете, кроме шила и гвоздя…». Вот вертухаи и вербуют на штрафняк работяг внаглую, заочно осуждая за проступки, придуманные начальниками-фантазёрами. Или такими же продажными подонками, как Толик, — «педа-гог».

И хотя именно так часто и происходило, нас с Иваном Васильевичем упекли в штрафной лагерь по другой причине. Как нежелательных свидетелей. Об этом я узнал позднее, вернувшись в базовый лагерь.

Иван Васильевич приметил меня. На Генку насмешливо и гадливо посмотрел. Укоризненно головой покачал и шутливо пожурил:

— Ё мoё, Рязанов! Не боишься гриппер подхватить? «С добрым утром»?

Я промолчал. Да и как разъяснишь, что подозрения его вздорны?

Иван Васильевич, культорг всё-таки, чтобы предостеречь меня от дурного поступка, настоятельно предложил:

— Идём баиньки, Рязанов. Кончай бодягу. Не связывайся с дерьмом.

«Бодяга» — любимое словечко культорга. По уверению Ивана Васильевича, всё на свете — сплошная бодяга.

— Сейчас, дядь Вань, приду. Договорю.

— Об чём говорить с этим… Идём, идём. Не позорься.

Но я не внял совету. Не мог я уйти. Всё глубже просачивалась в меня тоска, отрывавшая меня от окружающей реальности. И я видел всё происходящее и себя как бы со стороны. Оживали в памяти и прокручивались эпизоды из прошлого. Из детских лет. Те, что были связаны с Гундосиком. Колола мысль: как могло такое с ним произойти? Невероятно! Кошмарный сон какой-то… Но я понимал, что никакой это не сон. И такого вопроса мне задать Гундосику было не под силу. Он сам поспешил о себе рассказать.

— Я на допросе два года прибавил, теперича c тридцать четвёртого иду. Коля мне подсказал, что мусорам кричать. Я всю биографию наизусь выучил. Ксив у меня никаких не было. Потому так всё и записали, как залепил. А по залепухе я сирота, ничего о себе не помню. И в несознанку шёл. Коля меня тоже отшивал. И потерпевший на меня не показывал. Потому как я на пропале стоял да не успел взять партманет. А следователь грит, всё одно попадёшься. Не сёдня, дак завтра. На первый раз, грит, сынок, дам я тебе детский срок — три года. Через статью. И, в натуре, как он сказал, судья и дал — трёшник. Может, и к лучшему, что ни за хрен срок намотали. Сгорел бы с поличным — на всю катушку бы намотали. Следователь так и сказал: к нам, грит, невиноватые не попадают. Попался — получи срок. Не отпускать жа тебя, чтобы ты ещё что-нибудь натворил.

Смотри-ка, подивился я про себя, и мой следователь тоже талдычил мне: «Арестовали, значит виноват». Может, это был один и тот же следователь? Да нет же, их сцапали в Оренбурге. Или везде такое правило: попал в милицию — посадят? Наверное, везде.

— В детколонию отправили, — продолжал Венка. — А там — суки правят. Узнали, с кем я бегал на садки, трюмить начали. Били хужей, чем в милиции. Сучили. Штобы лопату в руки взял. Не вытерпел я. Стал вкалывать. В мастерских. За хорошую работу доппаёк получал. В рекордисты меня зачислили. А посля, как восемнадцать по ксивам получилось, меня из колонии на взрослую пересылку бросили. А там, как узнали, что я из сучьего лагеря да рекордист, все потроха отбили. Качали — аж горлом кровь пошла: два раза подкинут, один раз поймают…

И торопливо добавил:

— А опосля двое руки вывернули к затылку. Как менты в отделении. А третий месарь у горла держал… Наказали, в общем. Испортили…

— Эх, Генка, Генка… — взъярился я. — Да лучше подохнуть, чем такое терпеть!

— Оно, конешно, так, — уныло признал Гундосик и по-собачьи заискивающе посмотрел мне в глаза.

И этот взгляд меня доконал. Так смотрят смертельно больные и неимоверно страждущие от мук. Губы его дрожали. Залоснённым до мазутной черноты рукавом телогрейки с отрубленным воротом, то есть давным-давно сактированной, он провёл по опаршивленным щекам, растирая в грязь слёзы.

— Когда меня стали все кому не лень под юрцы таскать, я верёвочку сплёл и хотел задавитса. Да помешал один. Залез под нары, поворачивает меня, а я хриплю. Ну он и допёр, што я концы отдаю. За ноги выволокли из-под нар. Били. Думал, слава богу, совсем убьют. Кричали, што я хотел подлянку блатным заделать. Штобы их за меня, ежели б удавилса, мусора таскали и срок намотали за мокруху…

— Эх, Генка. Говорил же тебе ещё тогда, на свободе, что блатные — сволочи. А ты всё про своего Колю Питерского бормотал. Дался тебе тот Коля.

Мы замолчали. Я стоял как оплёванный. Подходили и удалялись, совершив необходимое, зеки. Что-то говорили. Но смысл не доходил до меня. Кое-кто мерзко хихикал, глядя на нас. Меня эти смешки не трогали, я словно в какое-то оцепенение впал. Как от анаши.

И вот опять услышал Генкин сиплый голос.

— Выскочу отседова, справкой об освобождении от хозяина подтерусь, а домой приеду и чистый паспорт получу. По метрике. И снова стану как все. Как был…

«Снова стану, как был», — возможно ли такое после всей этой жути? Я и слово-то подходящее отыскать не сумел, во что превратили здесь жизнь Генки Сапожкова. И его самого. Нет, едва ли он сможет от себя убежать. И от всего отрешиться. Чистый паспорт не отмоет. Если здесь человеком перестал быть, и на воле не станешь… На волю надо выйти человеком. Не может так быть, чтобы здесь превратиться в мразь, а на воле вдруг переродиться — ведь и там останешься самим собой. Лишь условия жизни изменятся. Невозможно жить на воле, среди хороших и чистых людей, зная, какая ты мразь. Главное — уберечь себя, свою душу от тюремной заразы, что хуже проказы.

— Голоден? — спросил я. — У меня хлебушка немного есть.

— Не надо. А то подумают, что в натуре клеишь меня…

От слякотного словечка мне стало тошно. Иного, разумеется, никто не подумает. Но мнение других меня не волнует. Главное вот в чём: мой бывший друг заживо сгнивает возле параши. От голода доходит… Надо что-то предпринять.

— Чем тебе помочь? — спросил я.

— Ничем. Я сам. Начальник обещал за хорошее поведение в нормальный лагерь перевести. Где меня никто не знает. Чтобы я мог жить по-человечески.

На обрывке верёвки, опоясавшей Гундосика, болталась алюминиевая миска, обычная зековская посудина, но с донышком, пробитым насквозь в середине. Такие миски вручали изгоям, чтобы отверженные не поганили «чистую» посуду. И не приведи господь, если оголодавший до безумия изгой сцапает «общую» миску, — последует неотвратно зверская расправа. Когда же раздатчик выплёскивал черпак жидкой шлюмки в продырявленную миску, хозяин её вынужден был пальцем затыкать отверстие. Даже когда баланда обжигала.

— Ночью принесу. Когда по нужде встану, — пообещал я.

Очевидно было, что Генка очень голоден.

Гундосик понурился. На слипшихся его ресницах застыли мутные капли.

Я не мог более на него смотреть. Подавленный, вернулся в угол барака, где разместилась наша бригада, тридцать с лишним «крепостных», как называл нас бугор Аркашка Тетерин (фамилия и имя подлинные), богатырь, неунывный человек невероятной физической силы. Я видел, как он один легко приподнимал и ставил на рельсы сошедшую с них вагонетку, полную наломанного камня. Говорят, что в неё тонна влезает. Я восхищался про себя Аркашкой — его ничуть не сломила тюряга. Он остался гордым и дерзким — ни от кого обид не терпел. Ни перед кем: ни перед начальством, ни перед блатными не заискивал, не пресмыкался. Фронтовик-разведчик!

Сейчас он весело и шутливо доигрывает партию в домино, кричит «рыба!» и хохочет.

Глядя на Аркашку, я всегда дивлюсь: неужели на него не давит лагерное подневольное существование?

Подхожу к своей вагонке. Моё место наверху. Поправляю многопудовый, набитый опилками разбухший матрасище, безнадёжно вмёрзший у изголовья в толстую наледь, отрываю от неё — с трудом — опилочную же подушку. Нащупываю под наволочкой четвертушку пайки, граммов двести глинистой черняшки. Или как его, этот хлеб, называют зеки — аммонал. Цела, не умыкнули шакалы, тенями шныряющие возле вагонок. Этот кусочек и предназначен Генке. Больше у меня ничего нет. Как-нибудь перебьюсь. Он-то, небось, и не каждый день свою кровную пайку получает — мало ли среди нас мерзавцев, не считающих за грех казачнуть, то есть отнять кусок хлеба у ближнего. Если он послабее или хлебальник разинул. Здесь властвует закон джунглей: выживает сильнейший. И более выносливыми, по моим наблюдениям, как правило, оказываются далеко не лучшие, но объединённые могучей силой — безнаказанным Злом. Однако и Зло не всесильно. Только потому у нас, кто ему противится и противостоит, есть маленький шанс на выживание. В надежде на него и тянем каторжную лямку длиной в вереницу лет. Унижаемые и понукаемые с подъёма до отбоя.

Поначалу казалось, что не выдержу деннонощного надзора и абсолютного закабаления, когда и шагу шагнуть без позволения нельзя. Однако преодолел в себе отчаянье и стал терпеливо ждать. Даже не то что ждать, до конца вереницы так далеко, что и мысленно не представишь, а просто где-то в глубине меня возникло нечто, похожее на надежду вызволения. Вопреки очевидной невозможности. Она-то, эта смутная надежда, и питала силы, помогая побарывать ежедневные препятствия день за днём.

Вот и сейчас слышатся резкие звуки ударов молотка о кусок рельса. Всё. Ещё один день преодолён. Теперь оставить бы заботы на завтра, да никак не удаётся — Генка.

Аркашка встаёт из-за стола, потягивается. Скоро они с Иваном Васильевичем поужинают, и — до утра. А в шесть ноль-ноль: «Крепостные, подъём!»

Так же нас будил и другой бугор. Никто не спорит — крепостные так крепостные. Какие есть.

В этот лагерь посылки редко ходят — «штрафняк». Однако в ларьке по списку купил булку хлеба и полкило конфет-подушечек с начинкой из яблочного повидла.

Половину блатные сразу вежливо отняли: «Поделись, мужик, с ворами». Остальное растянул: хлеб на три дня, конфеты — почти на неделю.

Бригада у нас работящая. Если б не пяток паразитов-блатных, которые лишь числятся камнеломами. В действительности же и кувалды ни разу в руки не взяли. Не положено! По «закону». В карты шпилят да в обогреваловке часами сидят. Похабные и глупые анекдоты травят. О невероятных воровских удачах друг другу врут. Хвастают роскошными проститутками. Смакуют о несовершеннолетних пацанках-любовницах, что на воле их верно, по-воровски ждут. Если бы не эта злобная орава дармоедов, можно было бы не по полдня, а по дню зачётов за рабочую смену вырабатывать. Да и деньжат на лицевой счёт поступало бы куда больше — запас, как говорится, ниже спины не дерёт.

Но закон есть закон. По нему, по этому воровскому «закону», мы обязаны обрабатывать своих благодетелей-блатных. А те нам назойливо втолковывают, что у них нет других, более заветных целей в жизни, чем забота о благе работяг-мужиков. Кто-то в эту чушь верит — мало ли на свете простаков. Кое-кто делает вид, что приемлет эти лозунги и не понимает их наглой лживости. А я пустился рассуждать и опровергать. И получил по зубам. Когда возразить нечем, здесь неопровержимое доказательство — кулак. Или топор.

Смешно и грустно смотреть, когда после работы нас встречает оркестр, специально привозимый из центрального лагеря. С высоко поднятым транспарантом «Слава рекордистам!». И кто же эти герои труда? Блатные, брезгливо, для блезира надрючившие на беленькие и тоненькие свои пальчики рваные брезентухи. А в зоне на доске показателей уже сияют фамилии жиганов, написанные аршинными буквами. И напротив каждой — «157», «189», «202», «251». Проценты выполнения нормы. «Маякам», перевыполнившим нормы более чем вдвое, вручаются нарядчиком особые талоны на гуляш с двойным гарниром. А бригады орут «ур-р-а-а!». И попробуй промолчи! Блатные всё слышат и видят. Настанет нужное время — спросят по полной программе. Противно, конечно, однако и я разеваю рот, изображаю одобрение «трудовых подвигов» ворья. Мало того, что каждый день горячий пот струится по хребту и меж ягодиц в валенки, которые от этого пота становятся тяжеленными, как свинцовые водолазные башмаки, а портянки — хоть выжимай, мало этого пота, отдай ещё «рекордистам» и половину зарплаты. Или продуктов питания, что тебе, рабу, продают по списку. Награбленные деньги блатные деловито именуют «воровской кассой». И расходуют их — тысячами, десятками тысяч! — на подкуп лагерного начальства, вольнонаёмных, чтобы чай, водку, ханку (наркотики) на объект и в зону таскали. На «подкорм» тех блатных, кто сидит по тюрьмам, следственным изоляторам и штрафникам… Организация!

А нам на лекциях болтливое офицерьё из управления лагерей талдычит: «в стране давно покончено с организованной преступностью». Ни черта они не знают, эти откормленные толстозадые офицеры-управленцы. Или не хотят знать. А может, и им кое-что перепадает из «кассы»? Поборы в неё возведены в ранг закона. И попытайся зажми, не отдай «законную долю» своего заработка — зубов и рёбер не досчитаешься. А не прекратишь упорствовать — много раз подкинут, но ни одного не поймают. И долго будешь кровью харкать и оправляться — калечить и отшибать печёнки-селезёнки палачи блатных великие мастера — милиции ни в чём не уступят.

Но если б только эти поборы довлели над работягой, а то лично бригадиру — дай. Через него же взятку для зека-начальника — тоже дай. Для вольняшки-мастера, от которого закрытие нарядов зависит, — обязательно дай. Иначе, хоть помри в карьере, положительных показателей не будет. Нарядчику, если хочешь из «плохой» бригады в «хорошую» перейти, — дай. Каптёрщику — дай. Хлеборезу за тебе же недовешенный кусок — дай. Сушильщику валенок — и то дай… А что работяге от полученных на руки ста рублей остаётся? С червонец. Однако даже эти не ахти какие деньги — великое подспорье, если их с умом истратить на хлеб, сахар, маргарин. По блату можно и кое-какие деликатесы достать. Но они для блатных. А я, как и все, давлюсь в зверской очереди к зарешёченному ларёчному окошечку, за которым колдует у весов, невидимых покупателю, продавец, зек-расконвойник. Обирала разбойничьей квалификации, с которого, впрочем, тоже тянут дань ненасытные и разнузданные блатные и наглецы-начальники, такие же наши «хозяева».

Об этом чуде-ларьке я частенько вспоминаю здесь, на «штрафняке» денег нам не дают — борьба с картёжной игрой. Зачисляют заработки на личный счёт. Это для работяг — хорошо. Но денег в зоне — полно. Их присылают из других лагерей — блатным, на прокорм. Проносят через все шмоны в таких местах, куда не заглянешь.

Домашние посылки, правда, если ты не отказчик от работы, не сачок-лодырь, не нарушаешь лагерный режим, а постоянно выполняешь нормы, тебе могут выдать. Раз в три месяца. Или в полгода. По усмотрению лагерного начальства. В нашей мужицкой бригаде, кому присылают, выдают. Кроме Аркашки. За то, что с начальством глотничает, посылки назад отправляют.

А ведь он зря качать права не будет, не тот человек. И если уж сцепился с начальством, значит, за справедливость, за кровное зековское. Но бригадники не обносят его домашними подарками. Этими деликатесами и ужинают бугор Аркашка и культорг Иван Васильевич. Кто он, Аркашка, толком никому неизвестно, говорят финн по национальности. Якобы фронтовой разведчик. За что сидит? Тоже вопрос. И фамилия у него вовсе не Тетерин. Словом, сплошная загадка. Шакалы, полураздетые и босоногие, — всё с себя в карты спустили — из бригады аля-улю из дальних углов наблюдают горящими глазами за тем, как, неспешно беседуя, двое «аристократов» смакуют нелагерную еду. От созерцания которой они, крысятники и ложкомойники, тягучей слюной исходят — давным-давно отвыкли. А многие и не знают, что это такое. Потому что всю жизнь по детдомам, колониям, тюрьмам и концентрационным лагерям скитаются. Пинают их словно замёрзшие конские катыши по обледенелой и кривой дороге.

Шакалы разнюхали слабину незлобивого и покладистого Аркашки: у него можно что-нибудь выклянчить. Когда он в хорошем настроении. Или ест. В глазах их он — богач. «Кулак». Правда, раскулачить его, то есть отнять, ограбить, нельзя. Не тот человек. А выпросить — часто удаётся. И один из них — наиболее беззастенчивый и дерзкий — тот самый Дурасик, Дураська, что позапрошлой ночью пытался у меня мамино письмо из кармана вырезать. Он выюлил к столу, сбитому из плах, по-воробьиному подпрыгивая на ледяном бетонном полу — босиком! И на корточки присел на скамью напротив — в одних ветхих трусишках. И когда успел до исподнего проиграться, ведь совсем недавно с ним столкнулся — одет и обут был… Вчера на куче выигранного тряпья восседал. Или старый должок потребовали немедленно вернуть? И вот он сидит, голый, сплошь синий. Растатуированный. А возможно, и от холода — в бараке и в телогрейке — не Ташкент. Лыбится. Я его в профиль вижу из своего закутка.

— Чего тебе? — сдержанно спрашивает Аркашка, разглядывая расписного.

— Освобождаюсь через неделю, дядь Аркаш, — врёт крысятник. — Прибарахлиться бы… Не так же на волю канать. Найдётся чего-нибудь?

Аркашка слегка усмехается, меняет тон разговора:

— А где же, позвольте спросить, ваш персональный гардероб, сеньор? Ещё вчера вы ехали в роскошной карете. С фамильным гербом. И кучер на запятках стоял. В ливрее с галунами.

Аркашка хохмил с явным удовольствием. Однако выражение лица его оставалось серьёзным.

Он похрустывает лепёшкой, пропитанной бараньим салом, — вчера Юрка Зверь — Юлдаш Билимбаев — «ящик» получил из Башкирии. Всем азиатам блатные дают клички «зверь» (дикое животное, дикарь) и «чурка».

— Повторяю вопрос, — изысканно-вежливо произносит Аркашка. — Где ваш сюртук, панталоны, жабо и парик, монсеньор? Почему, наконец, вы без лорнета?

— Аркаш, будь человеком…

— Вы продулись в рулетку, сир? Могу ли я после столь безумного мотовства доверить вам какие-либо ланцы-дранцы?

— Аркаш, блядь буду, чтоб мне век с этого места не сойти, — шакал неумело крестится. — Христом-Богом прошу, дай какую-нибудь лохмотину.

— В Монте-Карло…

Но шакал не дает договорить Аркашке:

— Чтоб на моих ладонях мозоли не сходили…

— Одна. И та — от онанизма.

— Чтоб на лбу у меня хуй вырос, ежли я…

Аркашка хохочет.

— Чтоб мама моя родная страшной смертью померла, ежли карты в руки возьму и хоть шнурок от ботинка проиграю или на кон поставлю.

Аркашка серьёзно всматривается в шакала.

— Вот это ты напрасно — про мать… Она всё-таки родила тебя. И выкормила… Дурака.

— Дай, Аркаш. Чего про мать толковать. Она — на воле, а я — здеся лапу сосу.

Бугор хмурится и спрашивает:

— Как тебя звать-то?

— Дурасик.

— При крещении так нарекли?

— У меня родители — партийные. Шишки! Рудик — по метрике. Рудольф Герцогович.

— Так вот, монсеньор Родольфо де Шишка. Сделай так, чтобы мы не встретились… Ну хотя бы до Нового года. Василич, выдай этому идальго мои старые портянки, а то у него ноги что лапы у гуся. Так и насморк запросто подцепить. До Нового года! Адью.

— Слово жентильмена, — подыгрывает шакал Рудик, оживившись.

Недовольный культорг встаёт и возвращается с портянками, не новыми, но чисто выстиранными самим бригадиром, — у Аркашки нет «шестёрки», то есть слуги.

Многие его коллеги владеют рабами — личными слугами, он — нет. И начитанности его я искренне удивлён.

Иван Васильевич швыряет щедрый Аркашкин подарок на плечи шакала, на которых выколоты мишурные эполеты времён Отечественной войны 1812 года. Схватив подачку обеими руками — все пальцы шакала сияют перстнями, а от «драгоценных камней» во все стороны брызгают «лучи», похожие на паучьи ножки, Рудик алчно разглядывает на свет портянки — целы ли? И нахально добавляет:

— Может, не доешь чего? Поделись…

— На, и иди с Богом, — терпеливо-смиренно произносит бригадир и отламывает ему кусок лепёшки. Дураська хватает сиятельными немытыми пальцами угощение, бросает его в широко раскрывшееся жерло, утыканное, кажется, двумя рядами острых зубов, и проглатывает, не жуя…

— Эй, пингвины, — зовёт Аркашка остальных шакалов, постепенно приблизившихся к столу. — Вот вам пайка — на всех.

— Ты лучше сам раздели, — просит один из «пингвинов», — по-справедливости.

— Сколько вас? — спрашивает Аркашка.

— Раз, два, три… семь.

— Семеро с сошкой, — шутит Аркашка. — Подходи, пока я с ложкой.

— Зря приваживаешь, — ворчит Иван Васильевич. — Завтра сами срубали бы. А на хитрую жопу — xуй с винтом. Не робишь — подыхай! Так Ленин учит.

И в этот миг я очень даже усомняюсь, что Ивана Васильевича посадили за то, что он помог колхозникам с голоду не окочуриться, — не способен этот жмот такой поступок совершить. А вот наоборот — вполне допускаю. Наверняка в их общей тумбочке не одна пайка черствеет. Да и повкуснее кое-что найдётся. А он — пожалел, бугра попрекает. Кулак недодавленный.

— Завтра будет день, будет пища, — отвечает Аркашка своему помощнику.

Какие они разные. А дружат, живут одной семьёй. Иван Васильевич ехидно напутствует Дураську, который тоже протянул длань за долей пайки, — лепёшка не в счёт:

— Трусы-то на тебе тоже следственные?

— Ага, — охотно подтверждает шакал в надежде, что к портянкам прибавится ещё и эта часть обмундировки.

— Ничего, теперь есть, чем елду прикрыть. Чтоб петухов не пугать. А то Балерина подохнет от вида твоей оглобли.

Слушающие гогочут над культорговской шуткой. И чего над несчастным зубоскалит? Его бы на тот матрасик возле бочки — другую бы песенку запел, придурок лагерный.

Иван Васильевич довольно ухмыляется, на меня поглядывает. А я словно бы ничего не слышу, опилки взбиваю, телогрейку стелю, на неё — сырые портянки. За ночь своим теплом их высушу. Через рукава бушлата, которым сверху укроюсь, медную проволочку продеваю. Чтобы ночью мойщики не стянули казённую одёжку. За промот лагерного имущества можно легко «довесок» получить — ещё одну судимость. А я вовсе не стремлюсь коллекционировать, как некоторые, статьи Уголовного кодекса в своём формуляре — хватит по горло и одной. Словом, ко сну готовлюсь. И о Генке, как ему помочь выкарабкаться, морокую. Какой-то начальник обещал Генке в другой, не штрафной, лагерь этапировать. За хорошее поведение. Но что это такое — «хорошее поведение»? Как он должен себя вести? И за что его в штрафняк законопатили? Наказали за то, что над ним же чудовищно надругались? Может, с Аркашкой поговорить? Больше не с кем. Людей кругом — не протолкнёшься, а посоветоваться — не с кем. А уж помощи просить и вовсе. Да и опасно.

В центральном, своём, лагере — штрафняк, наряду с несколькими другими филиалами, значится «командировкой» базового лагеря — у меня остались знакомые из осуждённых по пятьдесят восьмой статье. Над входами во все юрты, где жили «фашисты», это позорное клеймо им приклеили блатные, а может, и само лагерное начальство, были прибиты таблички с надписями: «Уголовным заключённым вход строго запрещён. За нарушение 7 (семь) суток штрафного изолятора. Администрация». Семь суток бетонного мешка — кара жесточайшая. Но я нарушил запрет. С политическими мне было интересно. Они многое знали и относились ко мне как к равному. По-доброму. Я видел, что все, с кем мне приходилось общаться, порядочные, честные и отзывчивые люди. За это, полагаю, их и ненавидели люто блатные. На нашем штрафняке лишь один политзек. Культорг КВЧ Николай Иванович Немченков (имя, отчествоми и фамилия — подлинные). Именно ему предстоит сыграть роковую роль в моей жизни — здесь. И — скоро.

А пока всё вокруг идёт своим чередом: в левом углу блатные в карты режутся, сгрудились. Ко мне спиной сидит, в суконную москвичку облачённый, в меховую новую шапку, зав. лагерной цирюльней Федя Парикмахер. Цыганского обличья, пожилой, лет под сорок, зек с невыносимо тяжёлым взглядом чёрных глазищ навыкате. Напротив его, лицом ко мне, — мой могущественный враг, которого я побаиваюсь и которому стараюсь, как и начальству, не попадаться на глаза. Адик Чёрный — лагерный пахан, предводитель всей своры блатных. Облепив соседние вагонки, следят за игрой «болельщики» — разнокалиберная шушера и приблатнённые, вроде кандидатов в действительные члены «руководящей» организации. Они как бы проходят стаж. И чем гнилее блатной, тем большим авторитетом обладает.

Федя Парикмахер, хотя и не в «законе», но ходит среди «авторитетных». Обычно днюет и ночует он в своей тесной комнатушке — мастерской в начальственном (штабном) деревянном бараке. Там, перед зеркалом, он бреет лагерных зеков-придурков, блатных, надзирателей и офицеров. Обычных зеков — мужиков и прочих «бесов» — стрижёт тупой, рвущей волосы машинкой его помощник. Говорят, Федя когда-то был знаменитым в воровском мире. После, устав, отошёл от дел. Но влияние на блатовню сохранил. Стал кем-то вроде консультанта и связного с волей и начальством, с которым умел находить общий язык.

Сегодня он почему-то не ушёл к себе в каморку, а остался на ночь в запертом снаружи бараке. Наверное, предстоит крупная игра. Да и что ему — завтра отоспится. Я неоднократно видел, с каким азартом и даже истеричностью режутся блатные в карты и как подпрыгивают на никогда не стиранных одеялах или серых от грязи подушках горстки скомканных, на показ смятых и швырнутых купюр. Эта театральщина, показное презрение к деньгам, злоба и жадность, соревнование, кто кого ловчее обманет, — всё это меня настолько отвратило от подобных зрелищ с выплёскиванием гнусных страстей, что я избегаю даже взгляд бросить в сторону играющих.

И если слева от моей вагонки слышно лишь щёлканье краплёных карт, то справа, на нижних койках, во всю гудит «банкет» — косушка ходит по кругу. Счастливые анашисты гогочут. Хлеб отламывают щепотями от общей буханки. Словом — пируют.

Позади в белёсой махорочной мгле со сладковатым привкусом горящего плана по червонцу и даже за пятерку порция — на большую и малую косушку — хоть полную шапку покупай, так вот в этой мгле концертирует один из самых горластых лагерных бардов. Аккомпанирует он себе на расчёске с приложенной к зубьям ленточкой тонкой папиросной бумаги. Услаждает кого-то из блатяг сердцещипательной и кровавой «Муркой». Там, оказывается, тоже банкет: шприц, наполненный коричневой жидкостью, передаётся из рук в руки. И — никакой антисептики. Ширяют опиумом себя и друг друга, балдеют. Любители чифира маленькими глоточками отхлёбывают густой, на дёготь похожий, чай. Сваренный в сушилке. Тем же, кто предпочитает алкоголь, — пожалуйста, водочка. Правда, с привкусом резины, ибо доставляют её в зону сами надзиратели в грелках, засунутых за форменный ремень. Или в резиновой перчатке, привязанной к ремню ниже пояса. Резким, нестерпимо скрипучим и противным голосом бард, лишённый всякого музыкального слуха, кажилится над куплетом блатного романеца:

Как рассаду посеешь, и вянет,

Представляю, как, восседая на перине, актёрски выжав слезу, утирает её брюхатый «благородный» блатяга, сложив по-турецки толстые нижние конечности, обутые в яловые сапоги, — Паша Пан. Бард, чтобы разжалобить Пашу, вставил его имя в романец, сместив ударение. Я усмехнулся про себя, вспомнив другое имя, вычитанное в какой-то книге, — Энвер-паша, грозный предводитель янычар.

А бард продолжает концерт. Ему аккомпанирует лошкарь. Этот истязатель, зажав несколько алюминиевых ложек меж пальцев, лупит ими по своим коленям, производя такой треск, что никакие перепонки, кроме блатных, не способны выдержать подобной какофонии.

Вообще-то в лагере имеются настоящие инструменты: балалайки, мандолины, гитара. Но они хранятся в комнатке культорга лагеря, именуемой клубом и библиотекой. Там, в углу, штабелем сложены замызганные книги. Большинство из них я успел прочесть, не выходя из клуба. Да и нельзя брать книги в барак. Если не хочешь стать промотчиком. Через полчаса любая классика в умелых руках шулеров превращается в колоду самодельных, краплёных особой заточкой карт.

Из дальнего угла барака, возможно из правого отсека, слышится страстный призыв, перекрывающий все шумы и даже концерт лошкаря, — ну и хайло! «Кто любит сладко пить и есть, таво прашу напротив сесть! В игре пара портянок первого срока носки, целые, хэбэшные, один раз стиранные!»

Это пытается заманить какого-нибудь простака и взять реванш шакал Рудик. Он уже забыл, что минуту назад клялся Аркашке жизнью «родной мамы», что в руки карты не возьмет.

Ох, подумалось мне, этот Рудик без тормозов гонит по кривой дороге жизни. Не свалиться бы ему на матрасик возле параши. С такой картёжной оголтелостью легко и фуфло двинуть. То есть проиграть то, чего не имеешь. Зарвавшиеся картёжники- банкроты нередко вынуждены спасаться от неминуемой расправы и бесчестья, прося защиты у начальника, кидаясь в запретку, ломясь на вахту. Или расплачиваются… Так что напрасно запойный шуляга Рудик Дураська издевается над падшими. Над Генкой, например.

Вокруг Гундосика постоянно вертятся мои мысли. О чём бы ни думал, а возвращаюсь к нему, к его жестокой судьбе. И сердце сразу сжимает боль.

Сколько этих бывших людей, превращённых тюрьмой в отхожее место, встретилось мне за два с половиной года. И каждый оставил отметину в душе. За надругательство над всем человеческим, что в них было. Но и я, признаться, предпочитал обходить этих прокажённых стороной, утешая себя оправданием: а что я могу сделать, чтобы защитить их? Встать против всех? Ведь они отвергли их, как естественные отбросы. А сейчас во мне пульсирует желание помочь Генке. И я решился. Подошёл к бригадиру, разложившему на столе бланк нарядов.

— Аркаша, я к тебе с просьбой…

— Давай короче.

— Возьмём Балерину в бригаду? Он будет хорошо работать. Ручаюсь. Я бы его в напарники взял.

Предложение выглядело настолько дико, что всегда находчивый бригадир словно воды в рот набрал.

— Да ты что, Рязанов, очумел? У меня бригада — не дом терпимости.

— Ты же знаешь, Аркаш, что он не по своей воле. И не для удовольствия, как Толик Педагог. Его силком…

Тут вмешался Иван Васильевич:

— Втюрился Юра в Балерину.

— Дурак! — резко сказал я и ничуть не пожалел о вырвавшемся слове.

— Ша, Василич, — остановил помощника и бугор.

— Жалко, пропадает человек, — сказал я.

— Всех не пережалеешь, — отнекнулся Аркаша.

— Я не обо всех прошу — об одном-единственном. Одному-то — в наших возможностях помочь. Спасать надо человека. Пока не поздно.

— Человек? — заносчиво подхватил культорг. — Использованный гондон.

— Замолкни, — гневно произнёс Аркашка. И мне:

— Человек-то он — человек… Понимаю. Да бригада его не примет. Иди, Рязанов, отдыхай. Завтра потолкуем.

— Человек! — бурчал мне в спину культорг. — Таких человеков топить надо, как паршивых котят. В параше. Чтобы заразы не было от них.

Ненавистник! Ему-то что до Генки? Лишь бы затоптать. А вдруг бугор согласится? Большинством голосов бригада решит? Ведь я с ним буду работать в своём забое. Первое время пусть хоть под юрцами спит. Всё же не у параши. А после — рядом со мной место свободное. На него никто не хочет ложиться — примета плохая. Будто покойник по ночам щекотать будет. Ерунда все эти приметы. Главное — Генка постоянно на глазах будет у бригады. И печники-мерзавцы не посмеют принуждать его. А если кто и понагличает, не только я — бригада отпор даст, заступится. Бригада — великая сила, когда все за одного и каждый за всех. И я поверил в такое чудо. И хотел пойти и объявить Генке о результатах переговоров с бригадиром, порадовать, но сдержался. Да и ничего пока не решено толком. Едва ли бригада поддержит меня. Вернее всего — засмеют. А может, удастся доказать — не все же они звери.

«И всё равно, — подумал я, — Аркашка — мужик справедливый. И доброта в нём есть. Настоящая. И такого человека засадили в тюрягу! А может, за это и наказали, что не гад?» Отбывал Тетерин по семьдесят четвёртой, за хулиганство. Молва такая: побил при свидетелях какого-то большого начальника — за подлость. Вот Аркашку и запечатали в конверт — и в почтовый ящик номер… Он и тут стал права качать у лагерного начальства. И за дерзость в штрафняк загремел. На бессрочно, говорят. Так, наверное, со штрафняка и освободится. Последний год дотягивает, последние месяцы. С зачётами раньше выскочит. А мне двенадцать с лишним — календарных. Да больше года зачётов наскреб. Но всё равно ещё очень длинная лямка. А у Генки — всего два с половиной месяца! Одной ногой уже на воле. Ну что всем нам стоит человеку малость помочь. Самую малость!

Большинство работяг уже спит — умаялись за день в карьере до полного изнеможения. Я тоже еле ноги передвигаю. Меня прямо-таки тянет вниз свинцовая ноша собственного тела. Я её едва превозмогаю. Осталось лишь влезть на своё место и устроиться на ночь, скрутив медную проволоку.

Нестерпимо ныла левая ступня, покалеченная тюремными надзирателями в Челябинске. Эта боль становится хронической. От усиленной работы.

Я уже ухватился за стойку и занёс пудовую ногу, чтобы поставить на колбышку-приступку, как в углу, где картёжничали блатные, возник какой-то гвалт и раздался вопль:

— Бра-а-тцы! За што-о-о?

Я машинально взглянул в ту сторону, откуда послышался истошный крик, и остолбенел. Меня словно парализовало. В проходе между двумя вагонками, всё ещё спиной ко мне, но уже стоял Федя Парикмахер. А его со всех сторон и в спину протыкали пиками несколько нападавших. Действовали они умело, дружно. В быстро наступившей вокруг тишине слышался жуткий хруст, словно бабка Герасимовна шинковала на общей кухне капусту. Эта фантастически-кошмарная сцена длилась несколько секунд. Мне же показалось, что прошёл чуть не час, пока рухнул на бетонный пол поднявший руку над годовой в тщетной попытке защититься Федя Парикмахер.

Меня пронзило это убийство.

Теперь я увидел того, кто последним ударом поверг Федю, — лицом ко мне секунду, не более, стоял Адик Чёрный. Его вытаращенные глаза взирали на упавшего почти с недоумением. Расстегнувшаяся косоворотка обнажила вытатуированный, известный каждому в СССР профиль с валиком чёрных усов и волевым подбородком.

Адик не спеша застёгивает жилетку, а после и ворот рубахи. Конец. Дело сделано.

Истязатели, словно сноп цепами молотили, продолжали дырявить повергнутое тело. Наверное, в азарте не поняли, что Федя — мертв. Хулиган Софрон, аж двумя руками обхватив рукоять, с хрюканьем вонзал пику. Будто дрова рубил. Само тело я не видел, его заслонил нижний щит вагонки. Мой взгляд неотступно следовал за пикой, орудием расправы, — разогнутой, отточенной с одного конца и сплющенной с другого строительной скобой — ими скрепляют брёвна и брусья. Совершенно невероятными, будто из потустороннего мира, представились мне явственно произнесённые слова. Это двое картёжников, расположившиеся неподалёку, продолжали сражение за поставленные на кон носовой платок с вышитой надписью «Ково люблю таму дарю» и пачку нюхательного табаку. Возможно, они и не заметили того, что произошло рядом. Или, вернее, не обратили внимания. А у меня в глазах стояла пронзаемая штырями фигура Феди Парикмахера и звучал его истошный крик: «за что?!».

От потрясения от увиденного и услышанного я впал в такое состояние, что вместо убийц в людском обличье мне явственно представлялись чудовища: в дикой пляске, до низкого потолка, который сейчас как бы поднялся, выгнувшись куполом, подпрыгивали, словно резиновые надутые шары, мохнатые, заросшие густой рыжеватой шерстью не то гориллы, не то другие невиданные существа со стеклянными блескучими глазами и ощеренными ярко-красными, как-будто подсвеченными изнутри клыкастыми пастями. Я зажмурился, снова открыл глаза, и наваждение пропало: там опять кишели бандюги-блатари.

Ужас обуял мною, сковал движения. Но в этот миг жуткое истязаниение, как по команде, прекратилось. Подталкиваемое в спину паханом Адиком и, как мне показалось, упирающееся, мелкими шажками к телу Парикмахера стало приближаться существо похожее на сказочного карлика, одетое в великоватую, с чужого плеча, «лепёху», в хромовых сапогах гармошкой. Это продвижение курносенького и плосколицего паренька вроде бы ничего не предвещало зловещего. И всё же что-то во всём этом было загадочное, зловещее и пугающее. Я не могу назвать кличку этого недоростка, она нецензурная, но если бы её произвели от слова «звезда», то звали бы белобрысого недоростка Звездёнышем. Настоящее его имя было Ваня.

Родом заморыш был из далёкого нищего удмуртского колхоза. Сидел Ваня за кражу шапки овса из колхозной конюшни. С Ваней мы одно время, недолго, состояли в бригаде землекопов в центральном лагере. Уже тогда недалёкий деревенский паренёк, едва-едва обученный грамотёшке, пустился в разгул, увлёкшись карточными играми. Его приметили блатные и стали покровительствовать, выделив из массы непутёвой шантрапы. За малый рост ему и дали ту непечатную кличку. Я же его про себя окрестил Шеститка Молода. Так он называл шестёрку из карточной колоды. Жалким выглядел этот косноязычный и скудоумный парнишка, но в какого злого тиранчика превратился он, когда почувствовал благоволение и защиту блатных, как напыжился! Как стал над другими изгаляться!

И вот сейчас этот едва ли не метрового ростика заморыш в широченных, прямо-таки клоунских штанах, с шиком напущенных на голенища, остановился, глядя себе под ноги. Чёрный из-за спины Вани вложил в его правую руку блеснувшую пиковину. И, вероятно, что-то шепнул ему. Однако тот стоял неподвижно. Тогда пахан слегка двинул карлика по загривку. Он тут же присел на корточки и, зажмурив раскосые глаза и повернув влево морщинистое личико, обхватил рукоять по-софроновски обеими ладонями, всадил пику в Федю. Я не видел, что в него, но догадался. Обернувшись, Шеститка Молода взглянул на возвышавшегося над ним Чёрного. Тот, видимо, словом одобрил юного мерзавца, и Ваня уже смелее повторил удар. И даже, как мне показалось, сделал это с удовольствием. Потом выпрямился, выдернул пику и пнул мёртвое тело. Он остался собой доволен: вот, оказывается, как это просто — убить, ничего страшного… И как почётно!

До сего момента Ваня Шеститка Молода воспринимался мною лишь карикатурно. Особенно когда в роли уже приблатнённого делал первые попытки повелевать фраерами. То есть нами, работягами. Чёрным людом в сравнении с блатными, которые на полном серьёзе отзывались о себе: «Мы — голубая кровь». И вот этот смешной сельский полудурок — с заляпанными человеческой кровью руками! Невероятное превращение! Какой-то паршивец, недоумок, и он посягнул на жизнь человека… И возможно, нанёс тот последний, роковой удар.

И уж вовсе фантастически-мерзко, настоящим бесом с козлиными рогами и в копытах представился мне шакал Рудик. Он прыгал и суетился среди убийц, ещё полунагой и босой, и кричал: «Дай, я его, сукадлу, порону!» И когда участники злодеяния прекратили дырявить мёртвое тело, а Чёрный укрылся за вагонки, шакал Рудик подскочил к убитому и вонзил в него с хлюпом чью-то пиковину — приобщился, паскудник. Доказал свою «отвагу» и преданность блатным, на что он способен ради обожаемого преступного мира.

Убийцы зыркают по сторонам, будто ищут кого-то. Не меня ли? Я давно у блатных на самом скверном счету. Имел дерзость в глаза Чёрному заявить, что забота их о мужиках — наглая ложь, фиглярство. И претворяются они, паразиты, благодетелями работяг, чтобы всегда дойщиком при корове состоять. В пылу диспута, или, как его назвал Чёрный, толковища, на который меня и пригласили блатные, разузнав через своих стукачей о моём недовольстве воровскими порядками, я сказал, что они отнимают у остальных заключённых жизненно необходимое, а одаривают крохами у них же награбленного. Со своего вечно праздничного стола. И делая вид, что жертвуют последнее. Своё.

Чёрный взбеленился и обвинил меня в том, что я оскорбил воровское достоинство. И потребовал извинения. Но я не мог взять свои слова обратно, потому что бригадники, от которых я не скрывал своих суждений о паразитизме блатных, стали б свидетелями моего отступничества. И с упрямством обречённого продолжал отстаивать своё мнение. Разоблачений, касающихся их благополучия, воры никому не прощают. За инакомыслие меня побили публично. На виду у всей бригады. Приблизительно на том же месте, где лежит Федя Парикмахер. Может, они решили сейчас и со мной сполна рассчитаться? Это у них называется «взять прицепом». Страх тошнотворной холодящей волной стал расползаться по мне откуда-то из живота. И я думал лишь об одном: если придётся вскоре умереть, то надо это сделать достойно. Не унижаться перед разнузданной торжествующей мразью. Не молить о пощаде, о том, чтобы сохранили жизнь любой ценой. Да и бесполезны мольбы. Они всё равно убьют. Только вдобавок от души поиздеваются над тобой, используя твои малодушие и трусость. Лишь этого я и опасался: дрогну, не выдержу, струшу, попрошу о пощаде. Нельзя, нельзя этого допустить!

Есть вещи, в определённые моменты более важные, чем собственная жизнь. И есть нечто пострашнее гибели. Смерть — не самое худшее в лагере или тюрьме. Но одно — понимать это разумом, а другое — поступить как задумал, решил, не дешевнуть, не проявить слабости.

Вспомнилась сентиментально-слащавенькая побасёнка в духе блатной романтики: некоего молодого «честного» урку на сходке дружки несправедливо обвинили в каком-то проступке, каравшемся смертью. Этот «честняга», когда его объяснениям и оправданиям не поверили, а точнее не захотели поверить, не пожелал быть зарезанным. Как порчак. Как «мужик». А вырвал из рук исполнителя нож и с возгласом: «Смотрите, как умирают настоящие урки!» приставил к груди лезвие и ударился рукоятью о стену барака, проткнув себя насквозь.

Эту эффектную театральную сценку блатные рассказывали взахлёб и изображали чуть ли не со слезой во взоре. А когда я поинтересовался, в чём обвиняло кубло героя-честнягу, то мне ответили: нашли солдатскую причину. Солдатской причиной могла стать даже фраза, которую истолковали заведомо неверно. В том лагере собрали всю «отрицаловку». «Честных» воров — тысяча, а хлеба и приварка мало. Словом, ворьё, привыкшее жить сытно, оказалось на подсосе, и начался, как я понял, звериный естественный отбор: сильный уничтожал слабого, подлый и хитрый — простоватого… А где же, недоумевал я, хвалёное братство и справедливость преступного мира, то, что они кичливо называют «законом»? Выходит, никакого «закона» нет, а есть та самая звериная борьба за выживание. За сытную кормушку. За безбедное, в удовольствиях, существование. Или просто за существование, выживание.

Кисть руки, вцепившаяся в стойку вагонки, задеревенела до полного онемения. И весь я напрягся, превратившись в комок окаменевших мышц. А сосед на нижнем щите продолжал хрюкать во сне. Не притворяется? Нет. Но многие вокруг явно лукавят, что спят и ничего не слышат и не видят.

Душегубы наконец-то разбрелись по углам. Аркашка, сидя на своей бригадирской перине, напряжённо вытянул шею, смотрит в ту сторону, где только что закончилась кровавая расправа. Ему, наверное, видно тело Феди Парикмахера.

Меня тоже тянет туда. Взглянуть. Хотя — на что смотреть? Труп есть труп. Мало ли я видел их за минувшие годы…

Стараясь сдерживать свои движения, забираюсь на колеблющийся дощатый щит, укрываюсь, натянув колючее одеяло. Укутываюсь с головой. Дрожь не унимается. Меня трясет, как в сорокоградусной лихорадке. Хочу уверить себя, что озяб, поэтому. Стыжусь даже себе признаться, что истинная причина — иная. Такое со мной и раньше случалось — трясло с перепугу. Или отчего-то зловеще грядущего.

Ещё одна напасть: мне мнится, что они со всех сторон приближаются к вагонке, на которой я укрылся. Вот-вот сорвут одеяло. И те же скобы-пики, что недавно с хрустом протыкали Федю Парикмахера, с дикой болью и хрустом — я его слышу — вгрызутся в моё тело. Никакие самоуговоры не помогают. От тяжкой, до боли во всем теле, усталости стучит кровь в висках. Но сон испарился. Его и близко не чувствуется. Душно. Да и что я, как страус? Откидываю край одеяла. Какие-то люди копошатся поблизости. Кто-то скатывает рулоном ватный тюфяк с подушками-думочками. Из перьев. Другой стоит рядом. Ждёт, когда освободится место. Первый взваливает на загорбок узел и топает в правую секцию. Это — «шестёрка», из четвёртой бригады. А за ним следует сам блатной, его господин, владелец барской постели, — Паня Пан. Ему не положено — по «закону» — делать то, что может быть определено как работа. Иные блатные даже сапоги на себя не натягивают — эту «почётную» обязанность исполняют «шестёрки». Добровольные холуи или проигравшие себя в рабство на определённый срок. Есть блатяги, которые за всю свою жизнь ничего, кроме карт, ложки да чужих кошельков, в руки не брали, а занимались лишь воровством да блудом. За то, что урка в «законе» лопату в землю вдавит — не землю ковырнёт, а лишь за черен ухватится — уже только за это его могут лишить воровского звания. И он потеряет все блатные привилегии. А то и саму жизнь, вещь в тюрьме самую малоценную. Если это не жизнь цветного или даже полуцветного. Цветными здесь именуют блатных же. И карты козырные.

Блатные из нашего угла бегут, как крысы с тонущего корабля. Подальше от места преступления. Освободившиеся койки занимают — по приказу блатных — работяги и шушера из других бригад. Шакал Рудик уже приоделся в приличное казённое шмотье — как же, заслужил! Он воспитывает «сухаря», согласившегося занять чужое место.

— Гляди, мужицкая твоя харя, только расколись! Мусорам будешь кричать: дохну на этом топчане со дня рождения. Понял ты? Паскуда! И: ничего не видал, понял ты? Смотри у меня, фраерюга.

Организатор! Массовик-затейник! От возмездия хотят уйти, гады! Мне, наверное, от Дураськи не сдобровать. Теперь у него в руках власть — от имени блатных. И, следовательно, от рабочего класса. Что захочет, то и сотворит. И никакой на него управы не сыщешь. Всё в их руках.

Ещё какие-то фигуры снуют неподалёку, трясут спящих или притворяющихся, о чём-то спрашивают. Богдан Крячко спросонья залупился, не разобрав, в чём дело. И получил в морду. Успокоился — сразу заподдакивал.

Подходят всё ближе и ближе… Сердце моё, словно кулаком стучит по грудине.

Шакал Рудик возник на том же месте, что и позавчера ночью, когда пытался «помыть» меня. Сейчас в глазах его торжествует ехидство. Он упивается своей властью, безнаказанностью.

— Што видал, падло?

Я молчу.

— Смотри, порчак! Ежли вякнешь… Ты у нас давно на кукане. Мы всё об тебе знаем, мутило… Домутишь!!!

И он, пригрозив мне вытянутым указательным пальцем, принялся трясти нижнего соседа, белоруса Ивана Ивановича.

— Ты, чёрт безрогий…

Тот — ни гу-гу. Рудик тряхнул работягу за плечо, саданул кулаком в бок. Иван лишь ойкнул, разлепил веки, секунду бессмысленно таращился, снова захлопнул их и захрапел.

— Скотина безрогая. Фраерюга подлый. Мужик, — пробубнил свежеиспечённый приблатнённый и взялся будить следующего.

«Пронесло»! — с облегчением подумал я. Страхуются, душегубы. Следы заметают мокрыми хвостами. Чего угодно от них можно ожидать. Из-за боязни разоблачения могут и на новое убийство пойти — терять им нечего… Ну и усердствует Дурасик! Чтобы примазаться к власть имущим. Испокон веков не начальник правит в тюрьме и лагере, а профессиональный преступник с прихлебателями да палачами. И нам, мужикам, приходится терпеть не только начальством установленный каторжный режим, но и иго блатных, подчиняться их насилию. Отдавать последнее, кровное. Но почему? Ведь нас во сто раз больше, и мы сильнее их. Мы — разъединены. А они сплочены, жестоки, безжалостны, не знают, что такое стыд, совесть, доброта, правда. И кое-кто из работяг поддерживает ворьё, поддавшись на мульку, что-де любой урка душу отдаст, чтобы простому мужику без забот и обид жилось в неволе. Подачки кое-кому из работяг, умение разобщить нас, запугать, подчинить, наказать, чтобы все видели и знали, что ждёт за любую попытку неповиновения, — всё это позволяет властвовать в местах заключения профессиональным преступникам — блатным и разным другим группировкам, например сукам, беспределу…

Как ни горько мне это было признать, но я видел и понимал, что правда — на моей и таких, как я стороне, а сила и власть — в иных руках. И что хотя многие работяги разделяют мои взгляды — про себя, — а внешне поддерживают блатных. Чтобы не навлечь на себя беды.

Но так ведут себя не все.

Вот Рудик добрался и до бригадира:

— Бугор, видал, как суку Парикмахера землянули?

— Не слепой.

— Заткнись, блядина, ты ничего не видал, понял ты? А то…

И Дураська чиркает себя ребром ладони под подбородком.

— Пошёл ты на хуй, говна кусок, — отчётливо произнёс Аркашка. — Да вы хоть все перережьте друг друга, мне это — до фонаря.

— Смотри, бугор, накаркаешь на свой хребет. Блатные обид не прощают.

— Повторяю, пошли вы все на хуй. Я пуганый-перепуганный. Фашисты меня пугали — не запугали, а ты, сопля зелёная… Да неужели я тебя испугаюсь, я, офицер Советской армии? Сгинь с глаз моих, ублюдок, а то щелчком зашибу…

Аркашка сплюнул на пол, а может и на Дурасика, и кандидат в блатные, как нечистая сила, растворился в кислом смраде наглухо закупоренного барака.

«Молодец, Аркашка, ну и молодчина», — подумал я.

— Напрасно ты с ними бодягу развёл, — послышался пересохший голос культорга — Иван Васильевич занимал соседний щит.

— Член я на них положил с прибором, — ответил зло бригадир. За свои слова — я ответчик. А не ты. И никто другой.

— Я не о том, — оправдывался культорг.

— А я — о том, — отрезал Аркашка, и в нашем углу наступила тревожная тишина, нарушаемая храпом, вскриками и нечленораздельными бормотаниями во сне, да музыкальными аккордами, издаваемыми отравленными перекисшей ржанухой и тухлой капустой кишечниками зеков.

А я не мог заснуть, размышляя о жизни, о твёрдой позиции, которую необходимо иметь, если ты не согласен стать безрогой скотиной, о готовности отстоять себя, своё человеческое достоинство, сохранить себя, каким ты есть, — и это главное в жизни.

Цепочка дум вытянула и звено «родной дом». Я в воображении пообщался с родителями, братом Стасиком, ровесником Генки Гундосика. И опять ощутимой болью в сердце отдалось огромное несчастье, которое произошло с братишкой минувшим летом: при патрулировании детского парка пьяный конный милиционер сдуру выстрелил ему, шестнадцатилетнему мальчишке, в спину из нагана и раздробил позвоночник! Стасик всё ещё лежит в больнице в гипсе с парализованной нижней частью туловища. Дикий случай! Милиционера осудили на два года — за неосторожное обращение с оружием, но разве наказанием виновного облегчишь страдания его жертвы и переживания мамы?! Надо же — такое стечение несчастий обрушилось на голову нашей мамы: я — в тюрьме, братишка прикован к больничной койке!

Я долго метался и горевал о братишке. После мысленно перебирал бывших соседей. Словно в ореоле света, перед моим мысленным взором возникла Мила, ясноглазая, хрупкая, чистая…

Я ей написал из лагеря лишь одно-единственное письмо, в котором просил прощения за свой поступок. Ответа не последовало. Может, потому что сам того пожелал. Но её молчание явилось и подтверждением того, что Милу я потерял навсегда. Жестокое, но справедливое наказание. За мою слабохарактерность.

Думая об этом, я ни на секунду не забывал, что в шести шагах от меня лежит не успевшее остыть тело зверски затерзанного человека. Близкое присутствие мертвеца тревожило меня и как бы укоряло за то, что никто ему не помог. И я — тоже. И жаль мне стало этого бедолагу Федю, хотя и был он вором.

С погибшего мысли мои перекинулись на его убийц. Что они сейчас переживают? Если им удастся избежать наказания за злодейство и они окажутся на воле, то чем там будут заниматься? Тем же? И кто станет их жертвами? Возможно, самые близкие мне люди — ведь чего только в жизни не случается, каких невероятных совпадений — не придумаешь нарочно. Поэтому надо, чтобы злодеи ответили за своё преступление. Как положено по закону. В полную меру. И не смогли бы повторить подобного. Никогда.

Забылся я лишь под утро. Как только брякнули в рельсину, спустился на пол, накрутил подсохшие портянки и, не глядя в ту сторону, настропалился в сушилку, чтобы успеть взять свои валенки. Затем — умыться.

На своём матрасике лежал неподвижно Генка, закрыв лицо прожжённой полой заскорузлой телогрейки.

Я сунул ему горбушку и ринулся в умывальник — уже громыхали снаружи надзиратели, отпирая висячий замок. Непривычно малолюдно было в бараке, особенно — на нашей половине. Многие вроде бы продолжали дрыхнуть. И Аркашка впервые за полтора месяца моего пребывания в бригаде не выкрикнул свой знаменитый «подъем крепостным», хотя уже оделся.

Я не видел, как вошли в барак надзиратели, чтобы по обычаю ударами счётных досок по пяткам будить нерадивых и любителей досмотреть до конца сладкий, не относящийся к лагерной действительности сон.

Утираясь лоскутом вафельного полотенца, я выбежал из умывальника и чуть не наткнулся на «надзора», спешившего к выходу.

— Дверь закрывайте, псарня! — истошно заорал кто-то — надзиратель её оставил нараспашку. Это в декабре-то!

«Сейчас начнётся», — подумал я, запрятывая полотенце с обмылком в подушечную наволочку. Куда деться? Передо мной было единственное убежище — матрас, наполненный отсыревшими опилками, и вмёрзшая в наледь подушка. Да старое грязное одеяло, обезображенное чёрными лагерными штампами. Я запрыгнул на верхний ярус, забрался под одеяло и бушлат и затаился.

Не знаю, сколько прошло времени, я бы поклялся, что много, пока центральный проход и небольшую площадку возле стола заполнили вохровцы в дублёных полушубках и надзиратели.

— Кто это сделал? — выкрикнул старший лейтенант, начальник режима по кличке Гитлер. — Кто убил Чегодаева? Быстро выходи!

К столу, пошатываясь, подковылял Шеститка Молода и пропищал:

— Я… — и понатужнее: «Я-я!»

— Кто ещё? — рыкнул старлей, мельком взглянув на циркового лилипута.

— Я — один, — хорохорился, озираясь самовлюблённо, заморыш.

Вот для какой цели пригрели его блатные! Подставной виновный. А по-лагерному — гондон. У одного такого добровольца брать на себя чужие грехи и сроки накопилось сто двадцать пять лет — по формуляру.

Начальник режима, вытянув и без того худое, измождённое лицо, с удивлением и издёвкой взирал на сморчка, к тому же явно опьянённого. Наверное, плана-анаши накурился, угостили по такому случаю блатяги. Те, кто сгубил Федю Парикмахера своими кровавыми руками.

— Кто видел, как произошло убийство? — громогласно объявил офицер, явно не приняв признание Шеститки Молодой. — Свидетели могут не опасаться мести преступников. Администрация лагеря возьмёт вас под свою защиту и позаботится о безопасности и дальнейшей судьбе.

Никто не отозвался на предложение. Тогда начальник режима подошёл к Аркашке и сказал:

— Бригадир, вы видели, как это произошло?

Десятки глаз устремились на Аркашку.

— Я ничего не видел, гражданин начальник режима, — чётко ответил Аркашка.

— Плохой пример подаёте другим, заключённый Тетерин. Убийство произошло в двух шагах от вас. Как можно было не увидеть этого?

— Если вы, гражданин начальник, — не полез за словом в карман Аркашка, — знаете, что это произошло в двух шагах, то зачем спрашиваете? Я спал и ни-че-го не видел.

— Понятно. С вами придётся разобраться отдельно. Как бригадир, вы явно не на месте.

— Хрен я положил на ваше бригадирство. Я и в забое на пайку два куба наковыряю.

Пока начреж беседовал с Аркашкой, Иван Васильевич, стоявший рядом с бригадиром, исчез куда-то, не дожидаясь, когда и его спросят.

Потерпев неудачу в дуэли с Аркашкой, начальник режима принялся задавать всем подряд один и тот же вопрос:

— Вы видели?

Спросил он и меня, пристально взглянув в глаза, словно шильями кольнул. Я совершенно машинально ответил: «Нет». Как и все.

Вскоре он прекратил опрос, убедившись в его никчёмности, встал на прежнее место. Помолчал, думая о чём-то про себя. А я, наблюдая неотрывно за каждым движением офицера, корил себя: значит, и я скрываю душегубов. Выходит, я с ними заодно. И тут же отвечал: пусть сами разузнают. Вон, Шеститка Молода признался. С ним и толкуйте. А я вам не помощник. Сам гнусь под вашим ярмом в три погибели: за что меня в шрафняк бросили? Хрен вам, а не признание. Разбирайтесь сами!

Я рассуждал так, но очень хотел, чтобы злодеи понесли наказание.

— Такой день нам испортили, — процедил зловеще старший лейтенант. — Ну ничего, мы вам праздник устроим.

И в этот миг возле начрежа я увидел лошадиную физиономию оперуполномоченного. Откуда он взялся? Ещё секунду назад его не было. Словно из-под земли вырос. Об опере в лагере ходили самые невероятные слухи — о его коварстве и жестокости. Соответственно ему и кличку дали — Гиммлер. Хотя и малейшего внешнего сходства между ними не виделось. Рассказывали, что опер лично и изощрённо пытал и истязал заключённых в секретном застенке ШИЗО. Не знаю, насколько правдивы были слухи. Вероятно — выдумка. По злу. Или мстят. Зеки — народ злой. Я опера видел всего несколько раз, во время разводов. Стоял он чуть поодаль от разводящих, молча. И никогда ни во что не вмешивался. Казалось, ему вообще ни до кого и ни до чего дела нет. Но знающие утверждали, что оперу известно о каждом шаге и каждом слове любого. И не только заключённого, но и своих сослуживцев. Впрочем, точно такие же характеристики мне уже приходилось слышать и о других операх. Похоже, это был зековский фольклор.

Сейчас опер невозмутимо взирал на всё происходящее. Не глядя на начрежа, он слегка разжал серые губы и почти шёпотом что-то сказал ему. Тот сразу повернулся направо и гаркнул:

— Заключённый Хабибуллин, встаньте сюда! Бегом! — и, поскольку надзиратели почему-то не поспешили помочь Генке выполнить приказ, добавил:

— Он же — Балерина!

Старший лейтенант чуть ухмыльнулся, верно, и не желая того. Скользнувшая полуулыбка резанула меня своей кощунственностью. Чтобы исправить свою оплошность, он заорал: «Живо!»

До этого момента мрачный и беспощадный начреж мною не воспринимался как существо, способное внимать и сочувствовать другим. В моём воображении он рисовался человекоподобной заведённой куклой, одетой в форму, — не более! А тут что-то человеческое в нём промелькнуло — ехидная насмешка над «Он же — Балерина». Если всех нас этот неподкупный служака за людей не признавал, то Генку и вовсе. Именно такое его отношение к зеку Хабибуллину выявилось в интонации голоса.

Не пристало мне, немало претерпевшему в неволе, хвалить лагерное начальство. Но начреж, ради справедливости будь сказано, был честный человек. Чему я искренне удивлялся — не брал на лапу. И не заигрывал с блатными, как другое лагерное начальство. Поэтому, говорят, между ними были плохие отношения. За проступки начреж карал зеков беспощадно, даром такие клички, какую носил он, не дают. Выкорчёвывал начреж блатной дух, не ведая жалости, это точно. Однако никто из настоящих работяг не смог бы основательно предъявить ему счёт даже за суровость обращения с ними. Работяги, совершившие мелкие нарушения режима, отделывались обычно минимальными наказаниями или словесной обработкой.

Но за что могу ручаться, боялись его все. Или почти все зеки. И не только, но и надзиратели. Особенно те, кто якшался с блатными. С ними он расправлялся более беспощадно, чем с зарвавшимися уркаганами. Не боялись его, похоже, два человека в лагере: бугор Аркашка и пахан из БУРа — барака усиленного режима — Лёха Обезьяна. Аркашка вёл себя в присутствии грозного начальника с достоинством, а оголтелый Лёха, рассказывали, обливал начрежа такими словесными нечистотами, причём при каждой встрече, что кое у кого уши вяли. И неизменно срочно отправлялся в карцер. Как ему удавалось остаться живым после отбытия полной декады в бетонном склепе — феномен, и, наверное, никогда не будет разгадан, потому что даже неделю никто не выдерживал. Особенно — в «стакане», но это другая тема. О себе честно скажу: избегал попадаться начрежу на глаза.

…Я видел, как надзиратель метнулся к параше и принялся ворошить серый ком. И даже поддел его слегка носком сапога.

И вот уже волокёт тот надзиратель растрёпанного Генку. За шкирку. Рука — в трёхпалой перчатке. Брезгует голой рукой притронуться.

— Кто? — спрашивает старший лейтенант Генку. Он перепуган, что-то лопочет, отнекивается.

— Громче — кто? Показывай! Не бойся никого. Мы направим тебя в хороший лагерь. На освобождение.

«Боже мой, — думаю я, — оказывается, существуют в воображении иных «хорошие» лагеря, в которые можно попасть лишь за особую заслугу у начальства. Благодетели! А я-то и не верил в зековские «Артеки».

Генка колеблется. Не решается. И смотрит не на начрежа, а на молчаливого человека с лошадиной физиономией, равнодушной и отрешённой. Словно тот не имеет никакого отношения к происходящему. Чекист!

— Молчи, падло… — шепчет Дурасик и для наглядности упирает растопыренные указательный и большой пальцы в свой кадык и вытаращивает глаза.

Вероятно, эта угроза и подсказывает Генке, как дальше поступить. Он мгновенно изменился. Из жалкого, заплёванного и совершенно бесправного существа — любой ложкомойник может безнаказанно помочиться и высморкаться на него, не смеющего и слова-то в защиту себя произнести, — он превратился в судью. Не им уже помыкает каждый, а он повелевает судьбами всех этих рабовладельцев-насильников. Генка поднимает руку и указательным пальцем начинает отсчёт: «Этот!» Что-то вроде улыбки отражается на его запёкшихся коростами губах.

Дурасик трусливо скользнул в толпу и исчез.

— А ну, стройсь! — командует начреж. — По бригадам разберись! Заключённый Тетерин, строй свою бригаду, живо! Освободить правую секцию! Шевелись!

Я поспешно обулся, оделся и под понукания надзирателей примкнул к столпившейся бригаде. Кругом копошились, тёрлись друг о друга, как рыбёшка в неводе, зеки. Они матерились, предчувствуя неприятные пертурбации. Блатные же, им звериное чутьё подсказывало, срочно перелицовывались. Они панически переодевались в грязные, пудовые от въевшейся каменной пыли бушлаты, натягивали на глаза ушанки-«гондонки», натирали холёные хари грязью из-под койко-щитов. Кто-то из урок сообразил что к чему и сделал отчаянную попытку вырвать Генку от надзирателей, но получил по загривку. Гундосика от остальных зеков отделял ряд белых полушубков.

— Отдай сиксота, начальник, мы его при тебе живьём съедим! — истерически кричит кто-то, прячась в толпе.

Действо раскручивалось необратимо. Все это чувствовали. Похоже, в барак втиснулся весь дивизион и надзор-состав, поднятые по тревоге.

— На выход, по одному, марш! — скомандовал начальник режима.

— Уберите ваш труп! — заорал тот самый невидимый кто-то из толпы.

— Смотрите на то, что сделали! — твёрдо и гневно ответил старший лейтенант. — Зверьё!

Желваками бугрились его скулы. Он, конечно, не должен был нас так оскорблять. Не все же мы убивали Парикмахера. Не сдержался, человек всё-таки, хоть и вертухай, вот и рассвирепел. Аж побелел лицом.

«Почему — «ваш»? — недоумевал я. — Вот они в чём заподозрили Федю Парикмахера… Дела!»

Бригады пропускались по номерам. Наша прошла чуть ли не последней по счёту. Я искоса взглянул на труп — его вытащили из прохода. Федя лежал кверху чёрным от запёкшейся крови лицом. Из левой глазницы торчала почти вертикально полуметровая пика. Другая высовывалась из-за голенища белого его бурка. Вернее всего, её вложили блатные уже убитому. Но и Федя мог иметь такую штуку, мог.

Сначала через коридор из надзирателей и вохровцев выкатывались во двор работяги. Но вот Генка произнёс опять:

— Этот!

Тотчас ряженого схватили, заученно вывернули назад руки, защёлкнули наручники. Блатной орал, проклинал, матерился, угрожал. Его быстро успокоили и бросили на пол. На него свалили следующего. За ним ещё одного. А Генка показывал пальцем на очередного злодея. На разоблачителя со всех сторон изрыгались страшнейшие угрозы и оскорбления, но он продолжал уличать. Когда перед старшим лейтенантом предстал Чёрный в шибалах последнего лагерного доходяги, с рожей, на которой отпечатался протектор, — кусками старых автомобильных покрышек подшивали валенки второго срока — и Генка ткнул пальцем в «загримированного» местного, нашего лагеря, вождя блатных, раздался писк:

— Не трогайте его, псы! Не трогайте!

И на старшего лейтенанта храбро бросился словно очнувшийся от дурмана анаши шкетик — Шеститка Молода.

— Он невиноватый! Я его запорол, я!

— Он первый ударил Парикмахера пикой в живот, — сказал Генка. — Остальные — добивали.

Чёрный скорчил свирепую рожу и произнёс настолько зловеще, с такой убеждённостью, что у меня мурашки побежали по спине: — Ты, падаль, отжил своё. Ты уже — дубарь! Слышишь, ты, стукач?!

— Спокойно, Адольф Осипыч. Наконец-то… — ехидно произнёс начальник режима. — Артист! Загримировался… Думаешь, можно с кем-нибудь спутать Додика Чернявского? Твоя песенка спета.

— Срок намотать хочете? Вот вам, чмэкайте! Мы этого вашего гандона через бетонную стенку достанем, глотку вырвем, а хуй вставим… И скажем: так и было.

Адресовал он свой гнев почему-то оперуполномоченному.

— Взять его! — скомандовал начреж гневно.

«Шалишь, — торжествовал я про себя, — теперь вам не дотянуться до Генки. Душегубы! Людоеды!»

Чёрного тут же скрутили. Но он успел харкнуть в Гундосика. И попал ему в лицо. Но Генка продолжал улыбаться. Наверное, и он торжествовал невероятную победу — пахан не раз истязал его как «печник».

Пока надзиратели управлялись с Чёрным, у которого с губ слетала заранее нажёванная пена, розовая от искусанных или исцарапанных губ, из толпы раздавались выкрики:

— Он припадошный! Больной! Ипилептик!

— Он немминяемый! — пищал Шеститка Молода. — Не имеете права, псарня поганая!

— Слушай, ты, спец по мокрым делам, — раздражённо сказал Шеститке старший лейтенант. — Тебе и клопа не раздавить. Куда ты лезешь, дурень?

— Балерину спроси! Он скажет! — чуть не плача, пищал Шеститка. — Я ево колонул в натуре…

Его скрутили только после подтверждения Генки. Наступил миг прозрения: все участники кровавого действа лишь выполняли чью-то волю. Все мы, зеки и наши властители, — все были рабами чьей-то могучей злой воли, беспрекословными её исполнителями. Только я оказался как бы зрителем, не вовлечённым в страшную череду запрограммированных событий. И отгадкой блестнула мысль, что все мы — единое целое. И объединяет нас чудовищная сила, владеющая нами. И фактически нет никакой разницы между нами. И убитый, и убийцы, и те, кто их сейчас карает, — все мы заняты одним делом, сути которого никто из нас не понимает. И Адик Чёрный, и начреж — тоже части этого единого целого. И — остальные. А начреж и опер — такие же игрушечные фигурки в чьих-то руках.

С неизбывной тоской я признал, что пока меня опутывает ржавая колючая проволока, я буду частью вот этого клубка. И чтобы стать по-настоящему человеком, надо вырваться отсюда. Но для этого необходимо выстоять, не раствориться в этой погани, клубке пожирающих друг друга чудовищ. Вспомнились картинки из старинной рукописной книги, виденной мною в детстве. Мелькнули — и пропали. И я очутился в реальном мире.

…Отвратительнее всех повёл себя шакал Рудик. Как только безжалостный палец Генки указал на него и Дурасик почувствовал весьма болезненные прикосновения рук солдат с явно борцовской хваткой, недавний оголтелый кандидат в блатные заголосил благим матом:

— Начальник, родненький, не надо! Я не убивал! Мне год семь месяцев осталось! Я — малосрочник! У меня мама больная! Она этого не переживёт!

«Мерзавец! — подумал я мстительно. — О маме вспомнил. Поздно!»

Шакал Рудик рыдал, и, похоже, по-настоящему, не восьмерил.

Старший лейтенант взглянул на Генку: не ошибся ли?

— Он ему в глаз пику воткнул, — сказал Генка.

Прежде чем солдаты заломили к затылку блудливые ручки Дурасика, он с воем лбом ткнулся в бетон пола.

— Я его уже дубарного поронул, — взвыл шакал Рудик. — Ваня! Хабибуллин! Не губи молодую жись! Он уже не дыша-а-ал! Не я его зарезал, не я-я!

— Взять! — скомандовал начреж.

И тут подумалось мне: «Блатные не простят Рудику, что раскололся, ох не простят».

Несмотря на всю ненависть, которая кипела во мне, Рудик Дураська увиделся жалким, исковерканным, мне его стало тоже жаль. Этого я не ожидал от себя… Кого я пожалел — убийцу? А мать? Вдруг y него и в самом деле больная и старая мать? А у Феди? Тоже кто-то остался?

На меня Генка взглянул мельком, будто на незнакомого. И это меня почему-то чувствительно задело. Я ожидал какого-то особо-прощального взгляда.

Когда мы, работяги бригады, вывалились на лагерный плац, там уже битый час прыгали и хлопали себя на утреннем злом морозе обитатели нашего барака, кляня псарню и стукача Балерину. И тут в меня просочилось одно опасение: предстоящие толковища о Балерине могут связать с ним и меня. И расправа, если заподозрят в заговоре со стукачом, может наступить непредсказуемо. Хотя всего-навсего я хотел помочь попавшему в беду. Но кто мне поверит? И разве я не желал этого разоблачения? А хватило бы у меня смелости вот так же уличить убийц? Или это не моя забота? Чего я буду встревать в резню? Они сводят счёты друг с другом. К ним, блатным, я, работяга, мужик, никакого отношения не имею.

Может, и прав Аркашка — пусть хоть все перережут друг друга. А если они растерзали б Генку? Или такого же работягу, как я? Тоже отмолчался бы? Не вступился? Один, конечно, я не смог бы им помешать и никого не защитил бы. Лишь отдал бы себя на верную гибель. А кому такая жертва нужна? Вопросы, вопросы… Но один тревожил сильнее других: предательство ли — обличить преступника? Блатные только так преподносят любое их разоблачение. Даже свою жертву, если она сопротивляется или из-за неё бандит получает справедливую кару, даже пострадавший от блатного честный человек «виновен» в том, что негодяй оказывается там, где ему и положено быть, — в тюрьме. Вот почему профессиональные преступники ненавидят тех, за счёт кого существуют, на ком паразитируют, как вши, как глисты…

Так можно ли считать предательством, если ты борешься с присосавшимся к тебе вампиром? Предательство — это когда ты изменяешь единомышленнику. А что общего у меня с тем же Адиком Чёрным или с Дураськой? Да ничего. Мы мыслим и действуем противоположно. И они — мои враги. Единственное, что нас объединяет, — они и я — заключённые. Но если так рассуждать, то и на воле, и вообще в жизни, ты должен смириться с любой бесчеловечностью, несправедливостью, насилием. Ведь и те негодяи тоже могут с тобой рядом жить или работать. Или ещё в каких-то отношениях находиться. Так предательство ли разоблачить изверга? На этот вопрос я смог ответить положительно лишь полтора десятилетия спустя.

Столько вопросов сразу свалилось на меня, что я не мог на них ответить, не поразмышляв. В одном я чувствовал себя уверенно: надо жить, даже здесь, и судить обо всём — справедливо. Тогда не запутаешься, не совершишь роковых ошибок. Тогда у тебя возможно будущее среди честных людей. С которыми так хочется оказаться рядом, стать частью их. Я вспомнил ребят-детдомовцев с ремонтно-механического завода, старичка-плотника из РСУ. Тогда я не ценил общения с ними. И труд на свободе не казался мне столь привлекательным, как сейчас. Труд, который по душе.

Пришлось признаться себе, что шансов попасть в мясорубку у меня гораздо больше, чем у других.

Ещё до того, как со Стасиком случилась беда, я написал ему, что на своё возвращение домой не очень-то надеюсь. Поэтому все заботы о родителях ложатся на него. А теперь, когда братишка парализован и неизвестно, выживет ли, хотелось бы, конечно, чтобы выжил, теперь я остаюсь единственной опорой для родителей. Великая моя забота. Долг! Но как, как выжить в этом мире, стиснутом до размеров штрафного лагеря? Тем более — сейчас, после этого кошмарного убийства. Может статься, что от меня лично не будет зависеть судьба моя. Её решат другие. Отнюдь не друзья. Многое теперь зависело от Ивана Васильевича — не растрезвонил бы блатным о моей попытке устроить Генку в бригаду.

Вскоре вохровцы и надзиратели провели в СИЗО всех закованных в наручники. А два зека понесли на носилках закрытого чьим-то одеялом Парикмахера. В комнатку-амбулаторию медпункта.

Замыкал шествие неторопливо шагавший и нахмуренно смотревший себе под ноги опер. Его поведение показалось мне самым непонятным.

После этого нам разрешили вернуться в барак. Проходя мимо, я взглянул на закуток, где ещё недавно обитал злосчастный Гундосик. На матрасике лежала нетронутой моя горбушка. Её то ли не заметил Генка, то ли она ему в горло не полезла после кровавой расправы с Федей Парикмахером. Отсюда хорошо просматривалось место в проходе меж вагонок, которое дневальный успел посыпать золой из топки сушилки. На этой золе уже топтался Паня Пан. Он театрально обхватывал свою голову растопыренными пальцами, изображая крайнюю степень скорби и благородного неистового гнева, и лицемерно декламировал:

— О, сучье племя, петух разъёбанный! Почему я тебя вот этими руками в параше не утопил! Сколько лучших людей из-за тебя, поганая твоя козлиная рожа, будет страдать!

Бесновался напоказ этот ушлый, с хитрыми и настороженными глазами, блатной неспроста, а чтобы публично удостоверить своё отношение к произошедшему случаю.

Невыносимо тошно стало мне от сознания того, что не только Адик со своей бешеной и кровожадной сворой, а все мы, кто видел, находился рядом, участвовали в убийстве человека, его кровь и на нашей совести. Все, весь лагерь виновен в гибели человека. Кроме одного — Генки. Он оказался смелее многих из нас. Смелее всех.

Я взглянул на куцый матрасик, это проклятое, позорнейшее место, и подумал: «Кто — следующий?» Это гнилое логово никогда не пустовало…

Вокруг все словно с ума посходили — с такой злобой и яростью проклинали Балерину. Будто он один был виновен в бедах, обрушившихся в жизни на каждого. И более других негодовал, распалившись, Иван Васильевич. Ему-то чего неймётся? Ведь и он немало лишений хлебнул от блатных: и грабили его нещадно, и неоднократно лупцевали. Иногда — просто так, в счёт будущего. И другим страху для… И, видать, здорово запугали культорга. Или и он стал исповедать завет из катехизиса блатных: «падающего — подтолкни»? И откуда вообще в людях эта звериная ненависть друг к другу? От голода? От несправедливости? От войны? От суда? От лагерного быта и отношения к ним начальства? От скученности?

Всепоглощающую ненависть в людях плодит тюрьма. И вообще — насилие. Сколько таких случаев мне известно: попадет в лагерь за какой-нибудь пустяк в общем-то неплохой парень, а через короткое время «исправления» превращается в сущего зверюгу. Которого и на волю-то выпускать опасно.

Слава богу, что хоть Гундосик скоро распрощается со всем этим гнуснейшим миром, именуемым заключением. Кто знает, может быть, ему и удастся переродиться — кто знает…

…Не сразу понял я, как так получилось: и недели не прошло, а по лагерю распространилась параша. Слух этот, по-моему ложный, со злорадством на все лады повторяли блатные и их прихлебатели-ложкомойники, будто бы Балерину на прогулку надзиратель втолкнул во дворик СИЗО, когда в нём кишели подследственные по делу об убийстве Чегодаева. Они якобы с рёвом набросились на оцепеневшего главного и едва ли не единственного свидетеля, словно ждали его появления. Он и крикнуть не успел — в кровавое месиво превратили.

На лагерном жаргоне, оказывается, подобные расправы назывались «бросить на съедение». Вот и бросили. Но я в эту парашу не хотел верить. Оперуполномоченному за служебное рвение, по моему мнению, заслуженно присвоили следующее звание — капитан.

Машина АМО

 

Два капитана

1953, февраль

Кличку Гиммлер, стандартную для вертухаев почти любого советского концлагеря, зеки пришпандорили капитану Тишанову — не оторвёшь. Хотя никакого внешнего сходства лагерного кума с рейхминистром, как ни приглядывался, не обнаружил. Плюгавенький недоросток эсэсовец и длинный сутулый оперуполномоченный внешне более чем не походили один на другого. Вероятно, опера прозвали Гиммлером потому, что в лагере уже был начреж Гитлер и начальник хозяйственной части Геринг. Для компании им не хватало Гиммлера, и его придумали.

В любую погоду он угрюмо и неподвижно стоял возле нарядчика, отсчитывавшего пятёрки выпроваживаемых за зону строителей коммунизма.

Мне хорошо запомнилось удлинённое лицо опера с вертикальными резкими складками на щеках, но я никогда не видел его глаз, поэтому не знаю ни их цвета, ни выражения — в тёплое время года их затенял козырёк низко надвинутой фуражки, в холодное — шапки, тоже нахлобученной до переносицы. Отличительной чертой его можно назвать постоянное курение — дымящейся папиросы он не выпускал изо рта. Говорили, что курит он только «Беломорканал».

Любые шутки или замечания в свой адрес он пресекал решительно, отправляя безмозглого шутника или дерзкого выскочку в трюм. От трёх до пяти суток.

Среди зеков кум слыл злыднем, и его все дружно ненавидели — и за должность, и за характер. Для меня это была загадочная личность. Он, оставаясь непроницаемым, знал всех до единого своих подопечных и всё о каждом. Полагаю, положено по должности. По крайней мере, такие слухи о нём волнами прокатывались в замороченных головах зеков.

Рассказывали о таком случае, который, верю, мог произойти в действительности. По строго секретным каналам, о которых знали и которыми пользовались всего несколько авторитетных воров в «законе», на «Камушек» был доставлен «подогрев» — очень большая (по лагерным меркам) сумма денег и пакет с сухим опием. В заначке, в одном из забоев, о которой оповестили лишь одиного зека — пахана Адика Чёрного, был притырен конь. А наутро, когда зеков пустили в рабочую зону и Чёрный первым шагнул в тот самый забой, то остолбенел: на перевёрнутой тачке сидел с неизменной беломориной в зубах Гиммлер, в компании двух надзирателей. Заначка, конечно же, была уже опустошена.

Блатные люто ненавидели опера за то, что он, как и начреж, не брал на лапу. В отличие от некоторых других начальников. Меня поражала осведомлённость опера. Она мне казалась сверхъестественной. Он предотвратил два побега, несколько раз изымал изготовленные в карьерной кузне пики — остро оттянутые металлические штыри величиной с локоть и с рукоятками. Пики предназначались для «шумка». Признаюсь, что поступки загадочного опера вызывали у меня удивление и даже — восхищение. Мне, наивному фраеру, казалась невероятной способность капитана Тишанова расшифровывать настолько скрытое, что и сам Шерлок Холмс, пожалуй, спасовал бы. А он — расщёлкивал, как белка орехи. Тогда я ещё не представлял, насколько это просто.

…Соседнее с моим место долго пустовало. Суеверные зеки не хотели его занимать — боялись, что оно ввергнет их в беду — непременно. Голый щит по вечерам, перед сном, и на меня нагонял тоску.

Но вот, возвратившись с «Камушка», я заметил, что кто-то поселился на несчастливом месте. Вскоре появился и новый мой сосед — среднего роста, худощавый, ничем не примечательный зек лет тридцати. А может, и старше. Он быстро глянул на меня, словно полоснул взглядом светлых глаз в чёрных ресницах. Брови у него тоже были чёрные, а волосы — светлые. Он приблизился почти вплотную и негромко произнёс:

— Лёня.

Я назвал себя.

Всё. Больше за весь вечер он не вымолвил ни слова. Но о чём-то размышлял про себя. Странный мужик. Впрочем, что странного — просто в себе сосредоточенный.

Утром соседа моего бугор назвал капитаном.

— Неужели — моряк? — подумал я.

Держался Лёня среди зеков уверенно, с достоинством, но не вызывающе. По-свойски. Сразу видно было — не слабак. И цену себе знает.

Я работал в одиночном забое и не видел капитана весь день. А вечером, на вахте, на него кивнул Гиммлер. Повернулся и пошагал к себе, в штабной барак. Рядом с Лёней пристроился надзиратель. Провожал, чтобы тот не заблудился. До самой двери оперова кабинета.

В бараке сразу начались пересуды: уж не кумов ли «племянничек»? Глупости, конечно. Мало ли вокруг вздорных и бестолковых. Да и пуганые вороны все.

Вернулся в барак Лёня лишь перед отбоем. Разделся и лёг спать. Но успел перед этим умыться и выпить кружку кипяченой воды. И — никому ни о чём.

Впервые я его рассмотрел: жилистый мужик. Мускулатура отлично развита. Прикинул: наверняка — спортсмен. А точнее — боксёр. Хотя может оказаться и борцом. Спрашивать, однако, не стал. Излишнее любопытство могут неверно истолковать окружающие.

На следующий день повторилось то же самое.

Видя, что на ужин сосед по нарам не успевает, я взял его кашу: ложку овсянки с каплей подсолнечного масла. И, хотя это было строжайше запрещено, вынес миску под полой бушлата. И когда за несколько минут до сигнала сосед возвратился от опера, я вынул из тумбочки остывшую кашу и протянул ему миску. Он, не проронив ни слова, принял посудину, извлёк складную ложку, подчистил «жуй-плюй» и сказал:

— Спасибо, браток.

На сей раз его пригласил на беседу бригадир, и пока они толковали, я уснул.

Когда его в третий раз опер увёл с собой, то в бригаде состоялась небольшая беседа о поведении новичка. Оказалось, что опер шьёт капитану «дело» о подготовке к побегу, выясняет его возможных соучастников, пособников и тех, кто знал или мог знать о готовящемся преступлении. А дело началось в лагере, откуда капитана срочно этапировали на «Камушек» после базара, на котором Лёня возьми да и ляпни, что запросто может отвалить из зоны — хоть завтра. И обосновал это заявление примерами из своей биографии. Действительно, не такие препятствия удавалось брать, когда служил командиром разведроты. Разумеется, среди слушателей нашёлся тот самый, что передал трепатню бывшего разведчика коллеге капитана Тишанова. Лёню немедленно изолировали и срочно этапировали на штрафняк. С ним приехало и «дело», которым занялся — без отрыва подозреваемого от процесса трудотерапии — капитан Тишанов. Всё очень просто.

— Чего он от тебя хочет? — спросил я Лёню.

— Чтобы я исчез. А я упираюсь.

Оценив шутку бывшего разведчика, я больше вопросов не задавал на эту тему.

Так продолжалось с неделю — утром Гиммлер провожал нас на трудовые подвиги, вечером встречал, а Леонида Алексеевича Курбатова, осуждённого, кстати сказать, за сопротивление властям и ещё что-то, за что конкретно, я не знал, приглашал к себе. Расспрашивать об этом считалось неприличным. Лёня же — помалкивал.

Вскоре Лёня скатал свой жиденький опилочный матрасик и сказал мне:

— Ухожу на свободные нары. Расскажи всем, что не поладил со мной. Так лучше будет.

— А что я сделал? — растерялся я.

— Ничего. Спасибо, браток. Допёк меня гражданин начальник. Невтерпёж.

И он перебрался на пустую вагонку.

Вечером, после съёма, Лёня близко подошёл в отстойнике и, вроде бы и не ко мне обращаясь, а говоря куда-то в сторону, сказал:

— Рубаловку, браток, не приноси. Я с поваром договорился.

И отошёл в сторону. Я догадался, а точнее почувствовал: что-то он затевает. Прекрасно осознавая, что спрашивать об этом нельзя, промолчал. Но подумал: «Неужели он решил Гиммлеру шею свернуть?»

От бывших фронтовиков можно было чего угодно ожидать. Но то, что он меня отшивает от будущего «дела», было совершенно очевидно.

Я, правда, не захотел трезвонить всем о мнимой ссоре с капитаном — и так все знали, что мы разминулись. А для Курбатова события, похоже, развивались всё неблагоприятнее. Опер предупредил его: если Лёня продолжит запирательство, тот вынужден будет воздействовать на него более жёстко. Изменение режима могло состоять в том, что ночевать он будет не в бараке на матрасе, а в карцере. На голом деревянном щите. Или на полу. Бетонном. И, как положено, — раздетым до нижнего белья.

Даже в летнюю жару в камерах ШИЗО сохраняется погребная сырость и холод, а что говорить о феврале, когда морозы постоянно подпирали цифру сорок и чуть за, пробивая эту отметку. Тогда нас не выводили на работу. Но таких дней выпадало совсем немного. К тому же, последнее время бушевали метели. Они приносили нам множество неприятностей. И даже — мучительных трудностей: пока забой от снега очистишь… В такую погоду попасть в трюм…

Не допрашивал Гиммлер капитана лишь в воскресенья. Говорили, что весь выходной — с утра до вечера — он пил горькую. В полном одиночестве. Вполне вероятно, что это была обычная параша. Хотя…

Это воскресенье капитан проспал. Незадолго до отбоя неспеша собрался. В уборную. Минут через пять после его ухода в лагере погас свет. Мне показалось, что тут же гакнула первая ракета. За ней — вторая, третья… С зарешёченного с намёрзшей на стёклах ледяной коркой толщиной в палец и более окна стекал мертвенно-голубой свет этих ракет.

Никто, разумеется, в эти минуты и не вспомнил о капитане и уж едва ли предполагал, что фейерверк — в его честь.

Позже раздались выстрелы. Одиночные и пулемётная трескотня. Ещё немного погодя накалилась лампочка в нашем отсеке барака — это заработал аварийный движок.

Затрудняюсь утверждать, через сколько минут к нам ворвалась группа надзирателей и офицеров, среди которых, конечно же, присутствовал и капитан Тишанов. Может, через двадцать. Или — тридцать. Быстрыми нервными шагами он прошёл к вагонке, с которой незадолго до того встал и оделся, накинув бушлат на плечи, Лёня. Меня удивило, что опер знал новое место Курбатова.

— Где? — обернулся он к поднявшемуся навстречу бригадиру.

— В сортир ушёл.

Опер надзирателям кивнул, двое из них ринулись к выходу, а он с силой сдёрнул одеяло. Оно упало на пол. Ощупал подушку. Извлёк из неё клочок бумаги. Развернул, прочёл. Распорядился одному из оставшихся надзирателей:

— Осмотрите.

И вышел вслед за теми, кого послал на поиски Лёни. Глаз его я опять не увидел. Но по напряжённому лицу определил: опер сильно взволнован. Даже взвинчен.

Надзиратели собрали все пожитки Лёни и унесли с собой. Вскоре увели бригадира. Барак, как всегда, заперли снаружи — до утра. Внутренность его походила на разворошенный муравейник. Только и разговоров было, что о Лёне. Предположения высказывались разные: не уйдёт далеко — заарканят. В зоне притырился. Найдут. Но чушь мололи те, кто выдумал это: спрятаться в зоне было негде. Лишь — в выгребной яме. Но она давным давно была переполнена и каждый день ассенизатор срубал сталагмиты, а когда из них образовывалась огромная гора, вывозил из зоны.

На следующее утро привычная фигура опера на разводе отсутствовала — к огромной радости контингента. Не появился он ни завтра, ни послезавтра. Говорили, что запил. С горя. Но это, несомненно, была параша, слетня. Впрочем…

Через несколько дней нам стало известно, что капитан из карьера пронёс в зону кусок проволоки с грузилами-гайками на концах и этим нехитрым приспособлением якобы совершил короткое замыкание. Вот почему освещение зоны прекратилось. Как только наступил мрак, капитан приставил к забору заранее приготовленные оторванные от сортира доски и по ним перемахнул через запретку. Доски легко вынимались из своих мест, потому что гвозди были вытянуты из отверстий. Как удалось капитану соорудить маскхалат — это осталось его тайной, ведь простыней нам не выдавали, мы обходились матрасами, подушками, набитыми тем же «пухом», и одеялами.

Маскхалат нашли на следующий день брошенным возле автодороги. Надзиратели, от кого исходили все эти сведения, вполне вероятно придуманные начальством, утверждали, что Курбатова на трассе ждала автомашина. Как они полагали, с соучастниками побега. Так ли всё было, не ручаюсь утверждать. Но и опровергать не берусь. Потому что капитан как в воду канул. Я и после, возвратившись со штрафняка в базовый лагерь, интересовался: не поймали беглеца? Нет. Иначе — привезли бы. Показали б. Всем. В назидание. А если б пристрелили, то об этом прошло бы сообщение по местному радио и зачитали б какой-нибудь приказ на плацу. Но и этого не произошло.

А Гиммлер появился в зоне, на прежнем месте, приблизительно через месяц. Осунувшийся, с чёрными глазницами, ещё более безмолвный. И зловещий. Так мне показалось.

На замызганных погонах его чёрного полушубка осталось лишь по три звездочки, а на местах отколупнутых желтели светлые пятнышки.

Однажды морем я плыла…

 

Комик

1952, февраль

— Кто тут будет Комик? — спросил я, подойдя к указанной бригадиром вагонке.

— Я — Комик, — отозвался писклявым голоском не совсем русский на вид тщедушный мужичок, не отрываясь от рукоделия. Он шустро вязал на спицах рукавицу. Рядом, на соседнем голом щите, лежали клубочки шерстяных ниток и не до конца распущенная дырявая перчатка. Мужичок с нерусскими чертами лица, он смахивал на азиата, сидел, сложив ноги калачиком, и прихлёбывал чифир из кружки. Рядом стояла дочерна закопчённая консервная банка с прикрученной к ней проволочной рукоятью.

Необычное занятие мужичка меня озадачило: не петух ли? Уж слишком женским делом занимается.

— Бригадир к вам в напарники определил. Я — с камкарьера.

— Ладно, ладно, — слегка улыбнулся Комик. — Устраивайся.

— А почему вас Комиком зовут, — прямо спросил я.

— Потому что я Комик. Родился Комиком, — последовал не совсем ясный ответ. Тем более что ничего шутовского в поведении моего нового знакомого я не заметил. Но улыбка у мужичка, а ему, верно, перевалило за сорок, была хорошей, застенчивой, что меня успокоило.

— Занимай, — указал он на пустой щит. — Я своё приданое уберу.

И он сложил клубки в мешочек, завязал его. Хозяйственный мужичок! И штаны у него аккуратно залатаны на коленках. И носки вязаные, тёплые, обшиты на подошве брезентухой. И куртка стираная, незасаленная, с заштопанными обшлагами. Словом, обихоженный.

— Чайку хлебнёшь? — приветливо предложил он.

— Спасибо.

— А чево так? Негоже от угощения отказываться.

— Тошнит от чифира. Душа не принимает.

— Ну латно, латно, коли так. Это — с непривычки. А привыкнешь — ничиво. Хорошо.

И он снова принялся за рукавичку.

Меня насторожил его какой-то странный выговор.

— Может, хлебушка поешь? А то, поди, на «Камушке-то» оголодал?

— Нет, спасибо. Хватало.

Есть мне очень хотелось. Мужичок, назвавшийся Иваном Даниловичем, моё желание верно угадал. Но я остерегался угощаться у кого попало. Чтобы не вляпаться в недоразумение, не впасть в зависимость. Да мало ли что ещё могло оказаться нежеланным сюрпризом.

— Ну, как знаешь, паренёк. Тебя как кликать-то?

— Зовите Юрием. Можно — Егором. Или — Георгием.

— Ну вот, Егор. Была бы честь оказана. Латно.

Тем наше первое знакомство и завершилось.

Ночью я встал к параше. Иван Данилович, согнувшись, что-то шил. Вроде бы — тапочки. С извинительной улыбкой, шёпотом произнёс:

— Не спится. А чего зря лежать? Тачаю помаленьку. Себе и другим польза.

А я подумал: «Как же он завтра вкалывать будет, после бессонной ночи?»

Вернувшись из штрафного лагеря, куда меня ввергли по лживому доносу бригадира Толика Барковского, я был распределён в грабарскую бригаду. То есть на рытьё траншей. Так что знал, какая меня работа ждёт: не с пряников пыль сдувать.

Первым делом, когда нас запустили в промзону, Иван Данилович поспешил к инструменталке и, опередив других, получил свои лопаты, совковую и штыковую, кирку, клинья, лом, восьмикилограммовую кувалду. Всё это потащили к дымящейся траншее. Пока я разгребал тлевшие под слоем опила головни, он сварил на угольях чифирок. В литровой консервной банке вскипятил осьмушку китайского, слил густой напиток в алюминиевую кружку, которую постоянно носил с собой привязанной к опояске. Присев на корточки, Иван Данилович наслаждался, всхлёбывая горькое пойло.

— Причастишься? — спросил он меня участливо. Я опять отказался.

— Латно. Однако я никуда не гожусь без чифирка. Старый калымчанин. Сердце только на этом бензине работает.

Я присмотрелся к щуплому своему напарнику и невесело прикинул, какую часть нормы он способен выполнить. Треть?! Половину?! Едва ли…

Но вот Иван Данилович поднялся и произнёс.

— Пора и честь знать. Латно.

В соседних забоях уже давно громыхали инструментом. И мы принялись за работу. Напарник мой двигался не спеша, вроде бы с ленцой, но совковую лопату наполнял с верхом и ловко швырял глинистый грунт далеко от бровки.

Я быстро поборол в себе нежелание заниматься тяжёлым и нудным трудом. После первых бросков в мышцы влилось радостное возбуждение, и моя лопата птицей запорхала над траншеей. Вскоре пробил меня горячий пот, и, хотя с утра держалось не менее пятнадцати — двадцати градусов мороза, пришлось скинуть телогрейку.

А к полудню хакасское солнышко уже обсасывало сахарные сугробы. Земля, прокалённая за нескончаемую зиму, казалось, до магмы, не уступала по твёрдости железу — клинья лепёшкой плющились под полупудовой кувалдой, а в глубину не шли, выскакивали, словно жиром смазанные. Так было у других, но не у нас.

Время близилось к обеду. Повсюду раздавался стук металла о металл, тюканье ломов, скрежет лопат. И смачная матерная брань — помощница. Я всё чаще сникал и присаживался на минуту-другую передохнуть. Иван Данилович размеренно и деловито, казалось без какого-либо напряжения, откалывал и отваливал огромные глыбы, которые вдвоём мы еле-еле выталкивали на бровку и откатывали дальше.

После обеда я выдохся окончательно. А напарник — хоть бы что. Лишь на лбу его выступили бисеринки пота. Правда, он несколько раз варил и разогревал чифир. Похоже, это зелье и придавало ему сил. И всё же не верилось, что у этого тощего и немолодого зека такая невероятная выносливость.

Во время одного из перекуров Иван Данилович сбегал в прорабскую будку и вернулся с четырьмя пачками грузинского — в обмен на какой-то свёрток. Уж не на тапочки ли, которые сшил за ночь? Иван Данилович набил чаем длинный, с локоть, узкий полотняный мешочек, перевязал его, а перед съёмом прикрепил к поясу, пропустив через пах.

— He нащупают? — усомнился я.

— Скажу, что столбняком маюсь, — отшутился Иван Данилович.

За попытку пронести чай в жилую зону, равно как и за изготовление чифира, грозило наказание в несколько суток ШИЗО. И конфискация неположенного продукта питания, приравненного тюремными правилами к наркотикам.

Однако при обыске перед пропуском в лагерь надзиратели ничего у Ивана Даниловича не обнаружили.

Оказывается, фамилия у Ивана Даниловича была не Комик и не Комиков, а Семириков (фамилия, имя, отчество — подлинные). Родился он — надо же такому совпадению случиться — седьмого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года в Пермской губернии. Это выяснилось после съёма с объекта, когда конвой принимал каждого по формуляру, в котором, кроме статьи УПК, значились и эти сведения.

Как ни гнался я за напарником в следующий день, к досаде своей, не сделал и половины того, что удалось Ивану Даниловичу. И я не мог уразуметь, как ему это удаётся. Он словно сквозь землю видел и находил в ней какие-то трещины, вбив клин в которые, сразу отваливал кубометр. А я лишь мёрзлое крошево отковыривал.

И трудился он весело. Нет, без всяких там уханий и многоэтажной матерщины. Он вообще не сквернословил. И, кстати, не курил. Работал с каким-то внутренним любованием тем, что делал. Я догадался, что напарник мой владеет особым осмысленным трудолюбием. У меня такого опыта не было. Я рьяно брался за кайло или лом, быстро растрачивал силы, часто с незначительным результатом. В этом заключался мой просчёт. И ещё я понял: Иван Данилович далеко не новичок, а земля ему — не враг, а как бы соперник в игре. Переигрывал всегда Иван Данилович.

По моим прикидкам, напарнику причиталось, если по совести, не меньше двух третей выполненного нами объёма работ. И через несколько дней, лёжа на сыром опилочном матрасе с обмотанной мокрым полотенцем правой рукой — то ли растянул сухожилие, то ли мышцы перенапряг, — я признался Ивану Даниловичу, что в долгу перед ним — бригадиру-то он сдаёт кубометры как наши общие, пополам.

— Латно. Мы все друг перед другом в долгу. Я тоже кому-то должен. Кто-то — мне.

И пошутил расхожей остротой: — На том свете рассчитаемся. Кто свечками, кто угольками.

В будние дни я настолько уставал, что едва осиливал вечером несколько страниц очередной книги, взятой в лагерной библиотеке. Учебник логики пришлось оставить пока — плохо соображал от усталости. А Иван Данилович, тоже, конечно, измотанный, вынимал из заначки свою закопчённую баночку, бежал к печи, возвращался тихо — радостный. И, похлебав сводившее скулы зелье, оживал. И тут же принимался тачать тапочки или кроить брюки или что-то, что и приносило ему доход. Который он тратил на покупку чая.

— Иван Данилович, — увещевал его я наивно. — Ты бы хоть отдохнул малость. Что же ты так себя беспощадно эксплуатируешь? Как дореволюционный капиталист рабочих… Надсадишь сердце — и скопытишься.

— Мне, Юра, помереть не страшно. Не раз и не два видал гостью-то. Ближе, чем тебя. Повезло нам с тобой, что в такой хороший лагерь начальник нас привёз. Курорт, а не лагерь. Когда первую лямку тянул, нас, полторы тыщи, в тайгу, на лесоповал, летом сорок третьего пригнали. А весной осталось поменее двухсот. Остальные в штабелях лежали. Как дрова. Зимой ямы не копали — шибко крепкая земля — весны ждали.

— А как ты уцелел?

— Хвою пил и жевал. Меня цинга не тронула. А другие не хотели пить — горькая, противная. А раньше я и не то видел. К нам откуда-то из Расеи выселенцев привезли. На баржах. В тридцатом или тридцать первом. Не менее полтыщи. Русские. Семьями. Они за зиму почти все и вымерли. От голодухи. То кулаки были. К лесной жизни непривычные.

Я не знал: то ли верить этим байкам, то ли нет. Похоже на страшную сказку. Я спросил:

— Не путаешь, Иван Данилыч? Может, при царе то было, а не в тридцатом?

Комик в ответ лишь поулыбался. А у меня и сил не осталось продолжать беседу, уже стал проваливаться в полусон-полубред-полуявь.

После возвращения с работы я почти не слезал с вагонки. В ближайшее воскресенье мне удалось проспать без малого весь день. К вечеру я почувствовал себя бодро. Словно разогнулся. И после отбоя, когда народ угомонился, мы разговорились с Иваном Даниловичем. Беседа была обычной, зековской — о прошлой жизни. Мне рассказывать было, по сути, не о чем. За двадцать лет своей жизни я ничего ценного не накопил — только из книжек отцедил кое-что. Напарник мой оказался человеком бывалым. И вдобавок повествовал о своих злоключениях очень интересно. Он даже заказанную нацирлух (срочно) бостоновую кепку-восьмиклинку в сторону отложил, настолько увлёкся воспоминаниями. А я и вовсе с раскрытым ртом слушал.

Рассказ Ивана Даниловича мне настолько понравился, что я записал его. А листочки спрятал в голубой чемодан, где хранил материнские письма и школьный учебник логики — положил под второе дно. Вернее — первое.

— …Семья у нас была не большая и не маленькая — семеро: трое взрослых, четверо робят. Жили латно. Крестьянствовали. Отец охотой промышлял. Я средь детей — старшой.

Лет с восьми отец стал и меня в лес брать. Берданку мне, пацану, купил. Из неё я своего первого зверя добыл. И последнего тоже. Такая судьба. Но об этом — опосля.

Деревня наша лесами окружена. Лес нас кормил и одевал. Однако и рожь сеяли. Картошку садили. Овощ разный. Две лошади в нашем хозяйстве были. Три-четыре коровы держали, с десяток овец, коз, птицу всякую, свиней. Небогато, однако латно жили, всего хватало. Отец налоги справно платил и ни в какие начальники не лез, хотя и грамотный мало-мало был, читать-писать умел и меня научил.

В тридцатом нас раскулачили. Всё, что было, отняли. Отца в сельсовет вызвали. Обещали куда-то отправить — на поселение. Он смиренный был, смолчал. Мужиков, которые шибко горланили, однако на подводах в райцентр отвезли. И никто из них назад не вернулся. Отец видит такое дело, берёт меня. А мать с девками и бабкой у родных в соседней деревне оставил. А мы — в лес, на зимовье. И стали промышлять охотой. Это нас и спасло. А в деревню нашу опять приезжали из райцентра и опять кое-кого из мужиков забрали. Беда, совсем беда, коли кормильцев отымут. Ложись — и помирай.

Отец, однако, совсем охотником стал. Мы так и жили в лесу безвылазно. А сёстры мои, мать и бабка сначала в бане приткнулись. Опосля мы с отцом пристроили им лачугу на краю деревни. Мать, однако, принудили работать в колхозе.

В тридцать восьмом наша жизнь совсем кувырком пошла — отца арестовали. Вместе с другими местными мужиками. За уклонение от общественно полезного труда. От колхоза то ись. Я был на суде. Прокурор, наш, из пермяков, требовал отцу семь лет. За антисоветскую деятельность. Отец и слова не проронил. Дали ему пять. Я остался старшим в семье и не знал, куда деваться от бед, кои на нас свалились.

Через год загребли и меня. Следователь выдумал, что я оказываю антисоветское сопротивление — не участвую в строительстве социализма — и что за это меня следует расстрелять. Я никак не мог с ним согласиться, потому как охотой пользу приносил. Однако и прокурор, тот самый, что засудил моего отца, требовал для меня высшую меру. В это время мать померла. Не выдержала. Старшая сестра замуж вышла. За местного. Бабке с двумя девками малыми шибко худо стало жить — голодно. Мотя, ей пятнадцать исполнилось, мантулила в колхозе разнорабочей. Тем, верно, и спаслась. А я так в колхоз и не пошёл. Не мог. Шибко свободу любил. Видать, за то мне и дали червонец по пятьдесят восьмой статье. И отправили на Колыму. Я бы там сто раз подох, да попал в геологоразведочную партию. Как охотник. Числился рабочим. Шурфы рыл. Взрывником работал. Зверя добывал. Мясо у нас не переводилось. Хорошо жили. Геологи и начальник партии вольняшки были, мы — расконвоированные. Во время войны — белая мука, сгущённое молоко, галеты, шиколад, сахар мелкий, из тросника, — всё американское. Помощь «лендлиз» называлась.

В сорок девятом освободился и выехал на материк. Уговаривал меня начальник остаться по вольному найму. Не послушался. Шибко важное дело у меня было. Вернулся в родные места. Гуляю по буфету. Денег — куча. У всех родичей, которые живы остались, погостевал. Бабка, однако, померла, не дождалась. Федосья, вторая сестра, опосля Моти — тоже. На лесозаготовках простыла в худой одежонке. Хворала шибко, а больница — в райцентре, не добраться. Старшей сестрёнке, что после меня, другая судьба: вышла замуж за участкового милиционера из соседнего села. Его даже на фронт не взяли. Так в тылу и отсиделся. А после войны в райцентр перевели. И наклепал робят — кучу. Штук восемь или девять, однако.

А от отца так ни слуху ни духу. Невесть где сгинул. Я и в райцентре побывал, у Моти с Михайлой погостил. И разузнал всё. Все годы помнил — не забывал. Сёстрам помог. Избу присмотрел и сторговал. Чтобы по чужим углам не ютились. То да сё в сельмаге накупил всем. Чтоб помнили. Берданку на чердаке откопал, смазал, патрон картечью зарядил. На медведя такой заряд годится. И пошёл. В райцентр. В последний раз.

Подошёл к дому, латный такой домик — наличники крашеные, крыша жестяная. Заборчиком участок огорожен. В огороде мужик с граблями, до майки раздетый, копошится, чернозём охаживает, боронит.

— Бог в помощь, хозяин, — говорю, а сам цигарку закуриваю. — Не узнаёшь, поди?

— Нет, не узнаю. Чей будешь?

Вижу, ни о чём ещё не догадывается.

— Да Семириковы мы. Иван я, Данилы Яковлича, охотника, сын.

— Что-то не припомню. Много вас, Семириковых, окрест, всех рази упомнишь. А ты по какому делу?

— Да по своему, — отвечаю. — За расчётом пришёл.

Он тут, видать, смекнул, что к чему.

— Ежели, — говорит, — ты по поводу моей работы в прокуратуре, так я давно уже не прокурор. Семь лет в местах лишения свободы отбыл. Сейчас по инвалидности на пенсии.

— Никакой разницы, — отвечаю, — инвалид ты или нет. Я тебе всё едино простить не могу, что ты, кровопивец, моего отца погубил и по твоей же вине в могилу сошли безвременно матушка моя, бабка да сестра. За себя-то я, может, тебя, гада, и простил бы, а за них, безвинно погубленных, не могу. И за это злодейство ты мне щас заплатишь.

Скинул я с плеча берданочку, а он как закричит:

— Не стреляй! Не виноватый я! С меня начальство требовало, чтобы я народу как можно больше засудил. А когда я их указаний не выполнил, они и меня, ироды, посадили. Не губи, Ваня! У меня жена и дочка.

— Нет ужо, — отвечаю. — Что заслужил, то и получи.

И нажал на крючок, не целясь. А боком вижу, как от дому к нам баба простоволосая бежит, руками машет, спотыкается.

Я повернулся — и в милицию. Аккурат мой сродственник в отделении дежурил. Я ему и говорю:

— Вот, Михайла, убил изверга. Пришёл с повинной.

А он мне:

— Вань, пока никто тебя здесь не видал, беги отсюдова с глаз долой. Я тебя не выдам. А то как пить дать расстреляют тебя за убийство сотрудника прокуратуры. И нас всех, твоих сродственников, пересажают.

— Нет, — говорю, — Михайла, не затем я его, гада, изничтожил, чтобы опосля прятаться. Пущай все знают, что за такие дела бывает. Пущай и расстреляют меня. А вы тут ни при чём, я вас отмажу, не бойтесь.

— Ну смотри, Ваня, как знаешь, — говорит Михайла, а у самого, вижу, руки дрожат — струхнул не на шутку, ясное дело.

Ну, судили, конечно, меня. Может, и расстреляли бы, да прокурор-то — бывший, об ём забыли в органах-то. А я настаивал, что за личную обиду ему отомстил. За семью свою.

— Здорово! — восхищённо воскликнул я. И вспомнил: а ведь у Ивана Даниловича статья — указ от четвёртого шестого сорок седьмого. За хищение.

— А как же статья? — выпалил я. — За убийство полагается сто тридцать шестая, а не указ?

— Это у меня уже третья. Лагерная. За каптёрку. О ней опосля расскажу.

Но следующего раза не представилось. Через неделю или две меня словно кто окликнул во сне, и я проснулся среди ночи. Мне помнилось, что позвал сосед.

— Что, Иван Данилович? — спросил я его. Но он, похоже, крепко спал.

«Побластилось», — подумал я и перевернулся на другой бок. Но что-то мне не давало уснуть, какое-то сомнение и беспокойство. Я снова повернулся к соседу по вагонке, который лежал в той же позе, на спине, и ещё раз позвал его. Иван Данилович не шелохнулся. Не знаю почему, но я принялся трясти его за плечо и вскоре осознал, когда от качки внутри него захлюпало: мертв.

В следующий миг я соскочил с вагонки и бросился к бригадиру. Разбудил его и спавшего рядом культорга.

Сначала бригадир изрядно перепугался. Но, уразумев, что Семириков умер своей смертью, раздражённо сказал:

— Слушай, Рязанов, не мешай людям спать. Ну умер… Мы все умрём. Утром разберёмся. А сейчас — иди… дави клопа.

Каково мне было несколько часов лежать нос к носу с покойником! Лишь под утро я слегка забылся. Но как только прозвучал первый удар в сигнальный обрезок рельса, подвешенный к углу пищеблока КВЧ, я быстро оделся и побежал к бригадиру — ведь он ведал нами, живыми и мертвыми.

— Ты пока вот что, не пори горячку. Получим хлеб на бригаду, тогда пойдёшь и заявишь, что Комик дубаря секанул. Обчифирился. А ещё лучше, когда евоную пайку с кашей получишь. Понял? Ну вот, катись, Рязанов, к едрёной фене! Не до дубарей мне…

Слух о том, что Комик чифира опился и окочурился, моментально распространился по бараку и даже за его пределами. Возле нашей вагонки появились скользкие и вёрткие личности с алчными глазищами — шакалы. Они жаждали хоть чем-нибудь, любым шеболом поживиться от покойника.

— Ты, мужик, — нагло обратился один из шакалов, — будешь евоные носки таскать или мне уступишь?

— Чего? — не врубился я.

— Всё одно в мертвецкой его блачнут.

— Иди отсюда, паскудник, — только и нашёл что ответить я.

Но шакал не удалился, а лишь отошёл на несколько шагов, настороженно наблюдал за мной и телом Ивана Даниловича, которое я укрыл с головой. Ноги покойника высунулись из-под одеяла, и носки привлекли внимание шакалья. Однако помародёрствовать им на этот раз не удалось.

Поскольку мы с Иваном Даниловичем лопали вместе, из «одного котелка», то всё, что после него осталось, принадлежало мне — по тюремному закону. Если у покойника долгов не осталось.

Правда, примчался заказчик из соседнего барака. Я ему при свидетелях вернул «вольные» брюки, которые Иван Данилович взялся перелицевать и ушить по размеру, да не успел.

Культорг — я отказался — обыскал труп и из ошкура кальсон вытолкнул скатанные трубочкой деньги, сумма довольно приличная по лагерным меркам получилась. Из заначки, сооружённой под дном тумбочки, извлекли запас чая — с десяток пачек, различный инструмент: ножички, иголки, шильца, из подушки — мешочек с клубками ниток, тряпочками, кусочек вара, пучок дратвы, из нагрудного кармана куртки — матерчатый пакетик с «документами». В нём я обнаружил три письма на каком-то неведомом мне языке, адресованные тем не менее Семирикову И. Д. И — какая удача — на одном треугольнике имелся обратный адрес: Пермская область, такой-то район, село, улица, дом и фамилия. Есть кому сообщить. Через вольняшек, разумеется. Из пакета я вытряхнул и копию приговора народного суда, отпечатанную на тонкой, почти папиросной бумаге светло-коричневого цвета. Полустёршийся, расплывчатый текст еле читался.

Так, волею случая, из всего «наследства» мне досталась лишь эта копия да письма. Всё остальное растеклось, как вода сквозь пальцы. Культорг, алчно потирая ладонь о ладонь, похохатывая, заявил, что он давно догадывался о Комиковой заначке, и предложил истратить эти несколько десятков рублей на банкет. На нём и помянуть скончавшегося. Чтобы вся бригада гульнула. «Струмент» у меня выпросил портной из другого барака, пообещав сшить мне сатиновую косоворотку из новой матрасовки. Ему же достались и клубки ниток.

Многие зарились на носки. Но судьбу их не мне пришлось решать. Без меня, под надзором культорга бригадники махнулись оставшимися казёнными вещами: бушлатом, телогрейкой, валенками. Против банкета я тоже не возражал, лишь высказался, что справедливее было бы отослать деньги родственникам Ивана Даниловича.

— Да никаких родственников у Комика нет. Все передохли, — нагличал культорг.

— А он мне рассказывал, что есть. Сестра. Где-то в деревне живёт.

— Свистит. Он тебе и про прокурора натрёкал? А ты уши развесил. Лучше у бугра спроси про Комика, он евоный формуляр видал… Трёкало твой Комик.

Бригада, ясное дело, поддержала коллективиста-культорга. Банкет состоялся вечером, когда я, еле волоча ноги, вернулся с объекта. Отсутствие напарника я почувствовал в первый же день.

Рядом со мной голо и сиротливо лежал деревянный щит. Дневальный успел сдать в каптёрку якобы все Комиковы вещи. Без Ивана Даниловича мне показалось очень одиноко и тоскливо.

Сегодня я еле-еле вытянул норму. Завтра, наверное, сотку не набрать. Хотя кое-чему я всё же у Ивана Даниловича научился. И тоже костёр разложил и опилом его присыпал. За науку бывшему напарнику спасибо.

Я вынул из-под подушки два листка тонкой бумаги, на которых слепым, еле читаемым текстом была отпечатана судьба человека. С удивлением разобрал, что Иван Данилович Семириков, родившийся седьмого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года в деревне Мошкино (или Мокшино, не помню точно), по национальности — коми (вот откуда кличка-то!), осуждён народным судом в составе таком-то за хищение хомута и одного комплекта вожжей из колхозной конюшни, которые и были у него обнаружены при обыске и изъяты в присутствии понятых таких-то. Ранее Семириков не суждён. Народный суд такого-то числа, месяца и года приговорил Семирикова к семи годам лишения свободы, что и подтверждает секретарь суда такая-то. И подпись.

Никакой второй, тем паче — лагерной, судимости за Семириковым не значилось — бугор после спора со мной в спецчасти по блату разнюхал. Я так и не понял, чему из рассказанного Иваном Даниловичем верить, а что он сфантазировал, выдавая желаемое за уже свершённое.

Ну а зависть многих — шерстяные носки, собственноручно Иваном Даниловичем связанные, через пару дней я увидел на культорговских лапищах.

Срок окончив, по глухим селеньям…

 

Восьмерила

1951, лето

— Во физкультурник, мать его перемать… — с ненавистью произнёс зек, глядя куда-то, мне показалось, поверх зоны, за её пределы.

Я посмотрел туда же и увидел нечто необычное: на самом краю крыши хозбарака стоял, вытянувшись на цыпочках, стройный широкоплечий человек и размахивал руками. Движения его не были хаотичными и, действительно, походили на физические упражнения. Вскоре я догадался, что это — морская флажковая азбука. Странно: здесь, в лагере, за тысячи километров от морей…

Движения сигнальщика привлекли меня профессиональной отделкой — лаконичностью и красотой.

Долго и с неослабевающим интересом наблюдал за «физкультурником» и убедился, что он раз за разом повторял одну и ту же комбинацию сигналов. Что они обозначают, я, конечно же, не понимал. Но озадачило другое: с кем он переговаривается? В той стороне, куда обращался сигнальщик, раскинулась унылая, выгоревшая за лето хакасская степь без конца и края. От неё зона была отделена лишь забором с колючей проволокой, пропущенной по верху и напоминавшей нотные линейки.

Любопытство подвигнуло меня забраться на земляную крышу хозбарака, густо заросшую коноплёй. По коньку крыши я подобрался почти вплотную к неистовому сигнальщику. Там, куда был он устремлён, я не увидел никого. А он продолжал чёткими движениями посылать какие-то призывы. Кому? О чём? От усердия шея зека — а я его видел с затылка — лоснилась потом. Движения его рук были сильными, чёткими, отрывистыми. И хотя приблизился к нему я настолько, что мог достать его плечо, и он, вероятно, слышал мои шаги, но не обернулся и, как говорится, даже ухом не повёл.

«Не шизанулся ли?» — подумалось мне.

Уж кого-кого, а людей с явными, а ещё более — с незаметными вначале психическими расстройствами в неволе встречалось достаточно много. Едва ли не в каждой бригаде был свой дурак. Или полудурок. Над ними потешались, их эксплуатировали и унижали — ведь настолько лёгкая возможность представлялась доказать своё умственное превосходство и этим приёмом скрыть собственную неполноценность.

— Эй, мужик, — обратился я к сигнальщику.

Он слегка повернулся ко мне, продолжая резко взмахивать воображаемыми флажками, вероятно, увидел меня краем глаза и, не вымолвив ни слова, принял прежнюю позу, продолжив своё занятие. Оно, вероятно, значило для него больше, чем разговор со мной.

Выждав немного, я спустился с покатой дерновой крыши и, понаблюдав за страстным «физкультурником» некоторое время, пошёл по своим делам.

Я брёл по намертво затоптанной земле и размышлял: кто он? За что покаран? Совсем чокнутый, или на него лишь временами накатывает? Не восьмерит ли?

По внешнему виду «физкультурнику» можно дать около тридцати. По моим понятиям, он не совсем походил на сумасшедшего, потому что выглядел опрятно. Куртка и штаны его были чисто выстираны. Те больные, кого мне пришлось видеть, как раз и отличались нечистоплотностью. Их помутнённые или воспалённые умы занимали совсем другие заботы, а не личная гигиена.

В общем, решил по возможности разузнать о сигнальщике.

В бараке все мы были с одного этапа и не успели освоиться в этом лагере. Я подался к будке-кипятилке, возле которой толпились дневальные с вёдрами и бачками. Приглядев одного из очередников, я затеял с ним беседу о том, как в этом лагере работягам живётся. Упомянул и о сигнальщике. Что, дескать, за фрукт?

— Восьмерила. Матрос. Физкультурник ёбнутый. Темнит, гад. По запретке шкандыляет. И — ништяк. Пока в него не шмаляют. Верняк — на начальника работает. Тихушник.

Последнее утверждение выглядело очевидной нелепостью. О чём таком-этаком мог сообщить начальству зек, весь день занимающийся «физкультурой»? Объяснение местного дневального грешило и другими противоречиями. Сначала он назвал сигнальщика восьмерилой, то есть симулянтом, тут же признав его ёбнутым. А ёбнутый — синоним чокнутого. Так кто же он на самом деле: симулянт или больной?

Однако долго размышлять о «физкультурнике» не пришлось — разные неотложные заботы оттеснили сигнальщика. Я не вспоминал о нём, пока не встретил вновь. Он шёл мне навстречу, упруго и размеренно. Как следопыт, изучающий каждый квадратный сантиметр утрамбованной тысячами ног безжизненной земли. На ней не виднелось ничего, кроме пыли. Тем не менее он явно что-то искал. Голова его неестественно выдвинулась вперёд, а огромные кисти рук беспрестанно шевелились, словно он перебирал невидимые струны воображаемого музыкального инструмента.

Он прошёл совсем рядом со мной, и я услышал его негромкое и невнятное бормотание.

Что меня толкнуло, не знаю, но я повернулся, нагнал незнакомца, которого, как я узнал, звали Восьмерилой, и громко спросил:

— Мужик! Послушай…

Он рывком вскинул голову и, как мне показалось, посмотрел на меня с испугом. А точнее — с недоумением и даже с искрой ужаса. Мелькнуло что-то такое в его глазах. Но в то же время он, я в этом уверен, не видел меня. Он смотрел как бы сквозь меня, дальше. При этом продолжал бормотать. Я отступил с его пути. И он последовал по какому-то странному маршруту. А я стоял и провожал его взглядом. Вдруг он метнулся вправо, нагнулся, что-то поднял с земли и, держа это что-то двумя пальцами, потрусил к лагерной помойке. Он бросил свою находку в смердящую яму и, согнув голову, продолжил поиск. Бедолага…

После несколько раз я видел Восьмерилу на том же месте крыши хозбарака. Обливаясь потом, он слал отчаянные сигналы в безбрежное пространство хакасской степи. Наверное, оно представлялось ему океаном. А белевшие вдали вертикально поставленные в круг камни древних могил — кораблями. Или башнями всплывших подводных лодок. Что меня изумило — лицо сигнальщика, по которому струился блестевший пот, оставалось неподвижным, словно маска. И совершенно бесстрастным.

Возле барака иногда останавливались проходившие мимо зеки. Одни ухмылялись, поглядывая на Восьмерилу, оскорбляли его, похабно шутили, подначивали. Но он их не слышал. Или не понимал. Не признавал.

— Сука, на мозги нам хезает, — возмущался один. — На «Камушек» его, падлу, нехай кайлой в забое махает. Придурок!

— Но ведь он — больной, — возразил я.

— Чево? — взъелся зек. — Ломом его лечить надо. По хребту.

И потопал, ссутулившись. А я в который раз подумал: откуда берётся в людях страшная злоба? Что этот несчастный сделал ему плохого? Вместо того, чтобы посочувствовать, пожалеть… Всё больше я склонялся к тому, что именно тюрьма и лагерь — источник чудовищной, неиссякаемой, вездесущей злобы. Если и воспитывает что-то в зеках «исправительно-трудовая» наша лагерная система, так это злобу, ненависть и жестокость. И — отвращение к труду.

— Артист! — восхищённо и насмешливо воскликнул другой зритель. — Если был бы в натуре чокнутый, давно бы дубаря дал. Видал я на пересылке одного натурального чокнутого. Дак он от голодухи сдох. Не кумекал, падла, што ему жрать надо. А Восьмерила хрен опоздает на пищеблок. Как по часам к амбразуре ползёт с миской.

И в следующий, и в другие разы возле хозбарака, когда на нём «выступал» Восьмерила, собирались зеки и зло, пристрастно обсуждали его. Никто не только не верил, что перед ними больной человек, но и не допускал такой мысли. Все считали, что он притворяется, и гадали, с какой целью. Суждения высказывались разные: косит, чтобы не ишачить. Надеется на дурость врачей, которые его комиссуют. А он им ручкой из-за колючки помашет: до сиданья, лопухи! И крикнет:

— Кто из нас чокнутый?

Подобное вроде бы где-то, в каком-то лагере, случалось некогда. Не так давно. Ох уж эти зековские легенды.

Прошёл месяц или более, и я уже не останавливался, чтобы поглазеть на «физкультурника». Мне неплохо запомнились сами сигналы и какой за каким следует. Но я не мог отрешиться от сомнения: заложен ли какой-нибудь смысл в этом наборе сигналов? Или больной делает лишь гимнастику, используя элементы флажковой азбуки?

Вспомнилось, что в одном из лагерей, тогда ещё пока пионерском, вожатая нам, пацанам, показывала упражнения на утренней физзарядке, и среди них сигналы морской азбуки. А если он — сумасшедший, чего я не вправе отвергнуть, то вполне вероятно: сигналы не имеют смысла. Как его бессвязное бормотание.

Интерес к Восьмериле у меня ослаб. При встрече я проходил мимо, не пытаясь заговорить. Однажды во время развода я, да и все остальные, видел его шагающим по запретке — под вышкой он заметил окурок, перелез через низкое проволочное заграждение, подобрал чинок и, как в прошлый раз, держа его двумя пальцами, понёс на помойку. Восьмерила не курил.

Для многих зеков чинарик был подарком судьбы, а он их уничтожал. За это Восьмерилу ненавидели пуще, чем за то, что он не такой, как все. И не ишачит, а кантуется. Зависть!

Жизнь моя в «черногорском» лагере с каждым днём ускоряла темп. Свободного, не занятого каким-то делом времени оставалось меньше и меньше. К тому же в часы досуга помогал санитарам и фельдшерам в медсанчасти. Никто меня не заставлял этим заниматься. И не просил. Просто чувствовал потребность помочь другим. И не за ложку каши или половник шлюмки, которые не смог проглотить тяжелобольной, или оставшееся от того, кому уже ничего земного не нужно. Я помогал в МСЧ, потому что, когда попал в последний раз в стационар от истощения, мне помогали оклематься такие же добровольцы. Стал им и я. Как бы долг отдавал. Хотя мне мало кто верил, что отираюсь я в МСЧ без выгоды для себя, помогаю, а не шестерю. То есть прислуживаю. За корысть.

В подходящий момент я полюбопытствовал у фельдшера Александра Зиновьевича, тоже зека с червонцем по пятьдесят восьмой — десять (за «язык»), чем болен Восьмерила, что за мания у него и как он занедужил, где и когда? Лепила, оглянувшись по сторонам, словно опасался чьего-то торчащего везде и всюду уха, почти шёпотом произнёс:

— Симулянт.

Такого диагноза я не ожидал. Но как не верить медику. И всё же я не поверил. Себе поверил. Ведь кто не ошибается. А если учесть, что Александр Зиновьевич — ветфельдшер, то такая вероятность велика. Хотя, если нас принимали за скотов…

Однажды прямиком из столовой я зашёл в больничный барак и на одной из кроватей увидел новичка в пропитанной кровью бинтовой повязке. Кисти рук его беспокойно двигались, словно изображали игру на арфе. Это, конечно же, оказался Восьмерила. Утром доктор Маслов сделал ему сложную операцию. Сейчас раненого привязали к железной кровати и возле него дежурил штатный санитар. Поскольку у него было много разных других служебных обязанностей, а Александр Зиновьевич обслуживал аж два отделения, то я сменил дядю Сашу и сел на табурет рядом с кроватью прооперированного. Он находился в кротком состоянии. И его нельзя было не пожалеть. Мне грустно подумалось, что рано или поздно это несчастье должно было произойти. И лишь потому, что кто-то, не знаю кто, но от кого судьба этого несчастного зависела, не хотел признать в нём больного. И вот…

…После развода, когда жилая зона опустела и в ней стало тихо, хлопнул выстрел с одной из вышек. Когда к месту ЧП прибежали вохровцы, то обнаружили на свежевскопанной контрольной полосе окровавленное тело нарушителя, сжимавшего в пальцах окурок. Пуля вонзилась в спину, под лопаткой, и вышла под соском, зарывшись в ухоженную землю запретки.

Во время вечернего обхода Борис Алексеевич сделал пострадавшему (у него оказалась простая русская фамилия Васильев) инъекцию морфия, который у него не удалось отнять блатным, основным потребителям мэсэчевских наркотиков, и попросил меня не отлучаться. И я, нарушив режим, не вернулся в барак, а прикорнул тут же, на топчане. И немного подремал. А утром заявился к бригадиру с опасением: вдруг надзиратели засекли? Однако — обошлось. Да и бугор знал, что я в больничке.

На работе я то и дело мысленно возвращался к раненому. Меня тревожил один вопрос: выживет ли? Вспомнились его мертвенно-серое лицо и что-то шепчущие белые губы.

С объекта забежал в палату: жив! Выяснились и некоторые подробности происшествия. Заметив непорядок — окурок на чистом месте, — Восьмерила устремился к нему, не признавая, как всегда, никаких заграждений. Но стрелок, какой-то молодой солдатик из кавказцев, плохо говоривший по-русски, то ли не сообразил, кто полез в запретку, — о сигнальщике ему наверняка рассказывали, то ли решил выполнить свой служебный долг точно в соответствии с уставом, то ли ему просто захотелось поразить живую мишень, словом, пальнул в спину нарушителю. И не промахнулся.

Для меня так и остались неизвестными результаты расследования этого случая. Допускаю, что солдат, стрелявший в больного, получил благодарность от начальства — ходила такая байка по лагерю. И ещё в байке говорилось, что от товарищей тот бдительный страж схлопотал лишь укоры. Может быть. Рассказывали зеки, что кое-кто из вышкарей специально бросал в запретку всякий мусор: окурки, пачки из-под махорки и прочее, чтобы привлечь внимание Восьмерилы. А когда он оказывался рядом, ему бросали куски хлеба. И я тогда сделал вывод, что даже в среде так называемой псарни встречаются добрые люди. Не в пример нам, зекам. Впрочем, и среди заключённых настоящие люди тоже встречались. Не часто. Иногда. Редко. Взять того же Восьмерилу. Хотя его вроде бы и за человека не считали, но ведь подкармливал же кто-то. На кухне, например. Но бывало, что ему из горячего не доставалось ничего. От повара зависело, от раздатчика.

Теперь я почти каждый вечер отправлялся к больному — к Восьмериле. Кормил. И судно под него ставил. И вытаскивал. Всё это мне было не в тягость. И я видел Гену, так его звали, каждый день — вблизи. Он не всегда отзывался на своё имя. Никаких жалоб на боли я от него не слышал. Возможно, он их и не чувствовал. Вовсе.

Не знаю, была ли необходимость привязывать его к кровати. Возможно, это пришлось было сделать. Чтобы не навредил себе, не соображая, что творит. Но после, когда раненого освободили от пут, он ничего неразумного не совершил. Мне показалось, что временами, ненадолго, сознание возвращается к нему. И он видел и оценивал окружающее правильно. Однако срабатывал какой-то таинственный выключатель, и он проваливался в другой мир. Может быть, созданный его же воображением. Или какой-то иной. Лишь ему одному ведомый.

Сидя возле больного, я попытался разгадать, что, какие события повергли этого молодого физически сильного человека — во мрак, в иллюзорный мир, оторванный от действительности. Кстати, статья у него была, как мне объяснил один старый зек, наизусть знавший УПК, военная. И связана она была с неисполнением служебных обязанностей, повлёкших тяжелые последствия. Словом, тёмное дело. Одно было точно известно: до осуждения он служил на Тихом океане. Что конкретно совершил этот несчастный, никто не знал. Кроме, наверное, зека, шестерившего в спецчасти. Но я с ним не был знаком. Да и не сказал бы он мне ничего. Так что загадка осталась неотгаданной.

Если в первые дни под большим сомнением можно было предположить, выживет ли Васильев, то после здоровье его круто пошло на поправку. Он начал вставать с койки, несмотря на запреты Александра Зиновьевича. Часто — беспричинно. Или для того, чтобы поднять с пола какой-нибудь обрывок бумаги, облатку от порошка. Раненый, не имея возможности нагнуться, приседал на корточки, чтобы устранить замеченный беспорядок.

И вдруг он исчез из палаты. И из барака. Днём. Я в это время находился на объекте. Александр Зиновьевич поднял хай на всю МСЧ. Пообещал списать санитара в штрафную бригаду, если с Васильевым что-нибудь случится. И, рассказывали мне, что даже матерился отборнейшей бранью — случай невероятный — интеллигентный человек!

Восьмерилу нашли на коньке хозбарака. Он пытался сигналить левой рукой. Правда, сняли его без сопротивления. Под руководством энергичного Александра Зиновьевича.

Представляю, какое это было зрелище. Сентябрьские холода, пронизывающий ветрище воет и рвёт низ больничной рубашки с чёрным, дёгтем оттиснутым штампом, а зек машет рукой. Кому? Куда? Из-за колючки эта сцена, наверное, выглядела фантастично. Правда, некому было смотреть из хакасской степи. Разве что сусликам. Но едва ли в такую погоду они вылезали из своих нор. В октябре меня неожиданно отправили в другой лагерь. В ноябре в лагере блатные устроили «шумок», поубивали и сожгли живыми в бараках нескольких политических заключенных. За то, что те отказывались платить дань — половину под названием «положенное». То есть в воровской котёл, общак. Деньги из этого общака использовались для подкормки воров, попавших в БУРы; ЗУРы, тюрьмы, штрафные и усиленного режима лагеря, на подкуп начальства, для помощи семьям погибших воров и бандитов и на другие «благие» дела.

Незадолго до кровавого побоища, которое блатные приурочили к ноябрьским праздникам, свершилось подлое убийство доктора Маслова. И тоже за «неуважение законов преступного мира». Что, как узнал я позднее от Андрея Земели, было не то что неправдой, но кто-то другой пожелал этого убийства. А осуществили его, действительно, урки. Причём, как часто они делали, — руками гондонов-палачей.

На «Камушке» мне подфартило отбыть всего четыре месяца с несколькими днями, вместо полугода согласно постановлению с расплывчатой формулировкой: «за общение с преступными элементами». На самом же деле опер руками бригадира избавился от нежеланного несговорчивого свидетеля, якобы не состоявшейся попытки побега, которую предотвратил стрелок ВОХРа — рядовой Время (фамилия подлинная), а вовсе не самоохранник, как утверждали блатные, из зеков-чурок, то есть сеяли национальную рознь. И сам Толик Барковский подсуетился — подделал мою подпись в ведомости и получил по ней новые ботинки, которые, естественно, продал «печникам» — любовникам надо платить.

Когда в марте меня вернули со штрафняка в «родной» и, как мне доказали фактом, «хороший» лагерь, я не досчитался многих знакомых: кто-то погиб от блатарей во время «шумка», кто-то получил довесок или был этапирован в другой лагерь. Куда-то исчез мой обидчик-«педагог» и по совместительству бригадир Толик Барковский, которому я мечтал набить морду и вытребовать полученные за меня рабочие ботинки. Но мечта моя осталась неосуществлённой. Зека-украинца, который якобы пытался выпрыгнуть из колонны до облаков, а после, пролетая на том облаке над Хохляндией, спрыгнуть с них, чтобы точно приземлиться возле своей «ридной хаты», его долго таскали на допрос, но не пришили побегушку. Однако он отсидел сколько-то суток в ШТЗО за то, что нарушил правила поведения в строю. Я его уже не застал — освободили «ввиду отбытия срока наказания». Но в первый же день я увидел на привычном месте широкоплечую фигуру Восьмерилы — он по-прежнему посылал свои сигналы в пробуждающийся степной океан.

Я заметил одну странную деталь. Над зоной колыхалась и гремела стократ усиленная мелодия из кинофильма «Весёлые ребята», и я невольно дёргался в такт «шагай вперёд, комсомольское племя», а Восьмирила размахивал руками, подчиняясь какому-то другому ритму. И меня это удивило. Выходит, в его существе звучала иная музыка. А может, гудел набат.

Отмахав своё, Восьмерила спустился с крыши, прошёл мимо меня, не узнав, и направился к запретке. У меня сердце сжалось, когда он перелез через проволочное заграждение. Но выстрела на сей раз не последовало. Тем же путём, но с «бычком» в пальцах, он проследовал назад.

Несколько лет спустя после освобождения, отслужив ещё один срок — в армии, я вернулся в молодой сибирский город, в строительстве которого участвовал будучи зеком, откуда и освободился. Поступил на завод слесарем, а вечерами учился в школе рабочей молодёжи. Продолжил печататься в прессе.

Мой друг, молодой поэт по фамилии Новокрещенных (фамилия подлинная), недавно сменивший форменку на пиджак, как-то в застолье упомянул о службе на Тихом океане.

— А флажковую азбуку, Кеша, знаешь? — спросил я.

— Элементарно, — ответил друг.

Тогда я вылез из-за стола и по памяти воспроизвёл несколько сигналов Восьмерилы, наверное, не очень уверенно. И не ручаюсь, что точно.

— Не всё понятно. Какой-то компот. Но эта фигура… — И он повторил некоторые мои движения, — читается однозначно: SOS.

Мурка

 

Отстойник

1952

Отстойником называли в этом лагере не только проволочный загон перед вахтой, но и небольшой засыпной дом — не барак — с единственным зарешёченным окошечком и торчащей из верхней правой шипки жестяной трубой буржуйки, заменявшей непредусмотренную капитальную печь. Располагался отстойник в углу зоны, на отшибе, но недалеко от МСЧ. Многие зеки, зная предназначение этого хитрого домика, старались его не замечать. И даже не читать знаменитый лозунг, пришпандоренный к фронтону. Поначалу над ним потешались, а после до всех нас, зеков, дошёл зловещий истинный смысл текста: «Только честным трудом ты добьёшься свободы!». Помнится, так было написано.

Весёлые ухмылки, усмешки и гоготание постепенно сменились угрюмыми и злыми репликами, а после многие на него избегали даже смотреть. Как и на сам отстойник. И уж, конечно, никто не мечтал стать его посетителем. Хотя заведующим этого хозяйства и хранителем содержимого был приветливый пожилой зек. Мне он вовсе стариком тогда представлялся, в мои-то двадцать. Дед Кила разительно не походил на других. Поэтому, наверное, и заинтересовал меня.

Необычен он был хотя бы тем, что ласково обращался ко всем, без выбора. Не употреблявшиеся вовсе в зековском лексиконе слова «милый», «свет ты мой», «дорогой», «родимый» и «родной», а также многие подобные с его языка вспархивали цветастыми и весёлыми бабочками. Так, между прочим, я их ощущал. Причём это были истинные, искренние слова, уж в этом-то я научился разбираться: от души человек произносит или фиглярничает, лицемерит, чужими козырями играет.

Когда мы с санитаром дядей Пашей принесли в отстойник первого — в моей практике — гостя, дед Кила не сразу отозвался на громкий стук, основательно нас расспросил и, лишь убедившись, что мы — это мы, отпер крепкую дверь.

— Заходьте, милые вы мои. И гостя заносите. Найдётся, найдётся для него местечко. Вот сюды его, родимого, покладите, рядышком с немцем. Все мы едины перед Богом, без нациев. Все дети его.

И, стараясь сделать это незаметно, перекрестил гостя. Внешне дед Кила тоже выделялся среди других зеков: большущая густая бородища почти полностью закрывала измождённое лицо. Выделялся красивый высокий лоб с удивительно прямыми, словно под линейку расчерченными и глубоко прорезанными морщинами, но более привлекали, конечно же, глаза. Редко мне приходилось видеть столь выразительные очи. Они ежесекундно меняли своё содержание. В них моментально отражалось любое малейшее изменение душевного состояния этого человека, от которого, и я это чувствовал, веяло чем-то загадочным, притягательным, что воздействовало на меня, держало в напряжении, ожидании чего-то необычного — очень важного и ценного для всех, и для меня — тоже.

Примечательно, что такое состояние охватывало меня и в последующие встречи с дедом Килой.

— Давай, милый, гумажку-то. Бирку закажу написать Миколаю. Разборчиво чтобы. А то куды ж ему, сердешному, без бирки-то. Ох, Господи, прости меня, многогрешного раба твоего…

Он опустил со лба очки без давно утраченных дужек, которые заменял засаленный шнурок от ботинка.

— Имя-то раба божьего почто не написали? Колчин А. Е. А хто будет «АЕ»? Алексей ли, Александр, аль ещё как?

— Молись дед за Алексея, Лёня Колчин звали, точняк помню, — уверил деда Килу санитар.

Я на него недоуменно взглянул.

— Ладушки, ладушки, — миролюбиво произнёс хозяин отстойника. — Господь с ангелами своими разберётся. Не ошибётся, чай.

— Точняк, — подтвердил санитар серьёзно. — У ево канцелярия работает без ошибок. Там за сухаря не прошмыгнёшь.

Шутник дядя Паша — озорничает, ведь «сухарь» — это зек, выдающий себя за другого и пользующийся его формулярными данными.

— Сам упокоился, аль кто согрешил? — спросил дед Кила.

— По собственному желанию, Акимыч. Не сумлевайся, — ответил санитар.

— Никак руки на себя наложил? — уточнил хозяин отстойника тревожно.

— Да не. От поноса кровавого. Коновал говорит: чего-то глотал. Чтобы сактировали. До дому до хаты. Соляную, будто, кислоту. Крепкую. Лепила его, мастырщика, во все дыры промывал. Клизьмой. Не помогло. Бесполезняк. Ведро крови из ево вытекло. Полнёхонькое. Кислота все нутренности съела. Наскрозь проела. Кишки как кисель стали.

— Да будет вам плести, — остановил я увлёкшегося санитара.

— Дак как ево понимать: самоубивец он аль нет? — продолжал дознаваться дед Кила.

— Ошибка вышла у ево. Кто-то научил дурака. Он ухи-то и развесил, будто таким манером один шустряк хозяину непочатый червонец оставил. Лёня и хлебнул.

— Царствие ему небесное, — с облегчением произнёс дед Кила и перекрестился, не таясь, и пригласил нас:

— Ходите до меня. Я вам распишусь за гостя-то. И чайком вас побалую.

Этого приглашения, видимо, только и ждал дядя Паша. Мы прислонили носилки у входа и не заставили упрашивать себя дважды.

Дед Кила, поддерживая обеими руками низ живота, прошаркал в очень тесный и до духоты натопленный закуток, дверь в который ему услужливо распахнул дядя Паша. На сваренной из обрезка трубы большого диаметра печке по-кошачьи мурлыкал чайник. Всю каморку с тем самым единственным окошечком и низким потолком занимали топчан, самодельный столик и табурет. На неоштукатуренной дощатой стене над столиком на большом гвозде были наколоты какие-то деловые бумажонки.

— Дверь-то притвори, сынок, а то они не любят тепла, пухнут от ево. И — запах…

Я закрыл дверь. Дед Кила, кряхтя, рассупонился и принялся прилаживать бандаж с лямками и ремнями.

— На операцию почему не согласился, Акимыч? — поинтересовался дядя Паша. — Борис Лексеич тебя капитально отремонтировал бы. Чего отказываешься? Бегал бы, как лошак.

— А, ни к чему мне уже. Помирать пора. Перед Господом скоро предстану. Зачем понапрасну живую плоть резать? Не об чём разговор, милые. Я вам лучше чайку заварю. Свеженького. Вы уж извините меня: оно бы хорошо индейского, да нету. Грузинский — не то. Скус не тот.

Дед Кила извлёк откуда-то из тайника початую пачку грузинского, отсыпал в дочерна закопчённый алюминиевый чайник, снял его с печки, поставил на стол и накрыл засаленной ватной душегрейкой-безрукавкой, которую смастерил из сактированной телогрейки. Чай пили из одной кружки — по кругу.

— Ты это здря, Акимыч, — продолжил разговор санитар. — Кто знает, когда кому помирать. Нонешний гость, Колчин (фамилия подлинная), он и не зек уже, а рядом, в одной яме с этим фашистом из Поволжья Гаммерштадтом будет лежать. В обнимку, можно сказать, обнявшись, как родные братья. Во какая хуета-суета, Акимыч.

— Ты здеся не погань язык-от, Паша, — строго, но без гнева произнёс дед Кила. — Они всё слышут.

Кто — они, я не понял: то ли гости, то ли ангелы с Богом вкупе.

— А им-то чо? Их хоть в жопу еби — им всё едино — изрёк дядя Паша. — На что жмурик годится? В яму! Чтобы не смердил.

— Дак и на вечное упокоение надо-ть его проводить достойно. По-человечески. Пожалеть его, отдавшего душу. Ить смерть великая тайна есть. Никто из людей не знаит, что нас посля смерти ждёт. Только один Бог о том ведает. А кто мёртвых не уважит, тому и от живых уважения не будет. И на том свете.

— Всё это хуета-суета, Акимыч. А сало-масло — это да! А все гости твои — тухлое мясо.

Мне подумалось, что дядя Паша зло поддразнивает старика. Пытается его завести.

— Да рази можно эдак-то о них? — пожурил дед Кила. — Э, милый ты человек. Ежели при жизни людей не очень-то уважал, дак хоть опосля упокоения уважь. Нешто они за всю свою жизь уважения не заслужили? Чай и они не одно зло творили и добрые дела делали. А мы забываем об этом. О душах их. Да и ты о душе своей бессмертной помни. О Боге…

— Ты, Акимыч, пуще Бога опера бойся. Донюхается он до твоих агитаций божественных и пропустит по пятьдесят восьмой, пункт десять. И схлопочешь довесок лагерный — червонец. Как пить дать.

— Типун тебе на язык. От кого ж ему прознать? О Боге я с хорошими людями беседую. Ты — не продашь. Этот паренёк — тожа.

— И всё ж не разевай рот широко, Акимыч. В лагере в одном конце пёрнешь, а в другом — слыхать. Да и во всем эсэсэр так заведено. Так что учти. А мы — поканали. Засиделись. Бывай здоров. И здря ты не хочешь килу вырезать. Зараз легче бы стало. Борис Лексеич тебе полпуда кишков укоротил бы. По блату. Дак не захотел. Ну покеда. Не кашляй. На пищеблок надо собираться. Спасибо за чаёк-то.

— С Богом, дорогой мой. А ты — верующий, милай мой?

— Нет, — честно признался я. — Но крещёный.

— Уверуешь ишшо, уверуешь. Какие твои годы, паренёк. Без веры человеку жить нельзя. Так уж нас Бог устроил. Приходите до меня, не забывайте.

— Опер давно к Киле принюхивается, — сообщил мне санитар, когда мы вышли из хитрого домика. — Намотает старому хрычу соплю антисоветскую. За Бога. Потому не хочет грыжу вырезать. Верняк. Чтобы потом на общие работы не выпнули. С тёплого-то местечка.

— А он не «фашист»? — поинтересовался я. — Не за чтение Библии заарканили? Как Золотухина…

— Не, — разговорился дядя Паша, шагая рядом налегке (носилки тащил я). — За што ему поддали — обхохочешься. Работал он на осеменительном пункте. Где-то под Тамбовом, что ли. Искусственное оплодотворение скотов, слышал?

— Не слыхивал.

— Доят быка, а опосля малофейку заправляют коровам. Шприцом. Чистушки неужто не слышал про это? Дак Акимыч этим заправщиком себе на черняшку зарабатывал. И про Бога трёкал встречным и поперечным. На его и стукнули в энкэвэдэ. Не знаю, почему не посадили его по политической статье, допросили и отпустили. А посля, видать, спохватились. А «дело-то» — уже закрыто. Тада они через милицию, внаглую, состряпали ему другое «дело». Будто украл бутылку малофьи. Смех один. На хрен она ему сдалась, та малофья? Старуху свою, што ли, заправлять? Судья, сука, по натыриванию энкэвэдэшников проштамповал ему семь лет. Чтобы про Бога не трепал, где непопадя, не агитировал. А в посёлке после его посадки лекцию верующим менты прочитали, учёные. Блачнули Акимыча: дескать, у самого не маячит, дак на бычью малофью позарился. А ещё верующий, дескать, про Бога мозги другим пудрил — агитировал. Умеют, гады, человека с ног до головы оплевать. Спецы! А килу он уже здесь заработал — поднял чегой-то чижолое, шизик ненормальный. Кишки-то у ево все и провалились в муди. Смеётся, говорит: у меня пища вся меж ног варится, ниже хуя.

— Он вроде бы не матерится? — перебил я дядю Пашу.

— Бывает. Када разойдётся, — соврал дядя Паша. — Я ему сколь раз по-хорошему советовал: брось, Акимыч, про Бога трепаться, пока лагерный довесок не поддали. А он никак не уймется: Бох да Бох. На хрен нужен такой бох, за которого в тюрягу садют? Почему такой произвол допускает, ежли он — бох?

И без паузы:

— А с килой Акимычу, в натуре, лучше́е. Все кишки у него спустились в муди и висят, как в торбе. Ходит, будто корова с полными сиськами, нараскорячку. На работу его не погонишь, а жрать — отдай пайку, не греши. Вот его и приставили к жмурикам: мужик он верующий, чесный, пакость не сделает.

— Какую пакость? — недоуменно спросил я.

— До него был один гад, заведующий же, в жопу всех жмуриков использовал. Потешался. Подловили. С поличным. Добавили по статье. На штрафняк загремел. А тоже вроде бы как блатной был. В отстойнике он свои сборища собирывал. В карты играли да толковища устраивали — сходки называются. Ширялись, анашу курили. В обчем, хорошо устроились, да опер их шалман разогнал. Они отстойник казином называли. Заведующий тот — ихний человек был, из блатных.

— У них везде свои люди. Как клопы, во все щели влезают, — сказал я.

— Ты полегче про их, а то башку снесут за такие слова, — недовольно произнёс дядя Паша.

— Но ты же сам рассказал про… этого… который… Надо же до такого додуматься. Какая мразь! — возмутился я.

— Микрофилой того жопошника коновал Зиновьич окрестил. По-учёному, — блеснул эрудицией и дядя Паша. — А вопще, кого только здесь не встретишь, каких чудиков! Я сам из деревни, дак сперва глазам своим не верил, не то что ушам: как можно такое деять! У нас спокон веков было заведено: в строгостях люди росли. Особливо — деушки. Ох как блюли себя! Не приведи Бох, целку до свадьбы потеряет, согрешит. Позор! Ворота дёгтем вымажут. А ежели в разгул девка иль баба вдарится — подол над головой у сарафана крепко завяжут и по улице из одного конца села в другой пустят. Во как раньче-то было, до колхозов. А тут насмотрелся — срам-от какой! Расскажи про то в селе, в прежнюю пору не поверили бы, что такое могёт быть. Скажут: спьяну побластилось. А это всё — в натуре. И покраше, чем в байках про страшный суд и загробное царство. Про которое старики-книгочеи сказывали. Будто в святом писании о том написано. Вся та писанина — детский сад. Я в таких лагерях сидел, где людей жрали. От голода. Только ты об этом — никому! Понял? Ни-ни!

— Молчу. Как рыба, — пообещал я.

И не стал расспрашивать, где, в каком лагере столь кошмарное происшествие случилось. Моё природное любопытство было подавлено чудовищностью того, о чём пооткровенничал дядя Паша. О каннибализме я лишь от Вовки Кудряшова слышал, будто в блокадном Ленинграде такое случалось. А дядя Паша продолжал:

— Опер до чего ж хитромудрый. Когда микрофилу того приблатнённого в сундук засунули, опер сам в отстойник Акимыча выбрал. А почему его? Понятно: инвалид. Насильно на операцию его не загонишь — согласие нужно. А пока из-за килы его пипку не видать — безопасный он. Он и с бабой-то ничего путнего не сможет, не то что с жмуриком. Да и верующий опять же — для него это грех.

Столь словоохотливым я дядю Пашу ещё не наблюдал. А при упоминании «микрофилы» меня всего аж передёрнуло — от отвращения: ну блатари! Подонки!

Пока дядя Паша, обычно неразговорчивый и язвительный, рассказывал мне эти байки, я к нему присмотрелся повнимательней. На вид ему было лет под пятьдесят. Физиономия такая потёртая, словно ею весь барак прошвабрили. Зубов нет — цинга выкорчевала. Голова какая-то облезлая, почти лысая. Кожа дряблая, в крупных порах, серая. Видать, горькая судьбина трепала и гоняла его долго и беспощадно. Постеснялся, не спросил, сколько ему лет. Догадывался: не больше тридцати. От силы — тридцать пять. Старообразно дядя Паша выглядел, возможно, потому что — это я узнал случайно и держал от всех в секрете — глотал большими дозами, пригоршнями, разные таблетки. Калики-моргалики. Кодеин, например. Они-то и поддерживали его подвижность и улучшали настроение. Похоже, что сейчас он находился под их воздействием, таблетки он крал у больных. А у Александра Зиновьевича не брал. И не просил. Опасался разоблачения. И выдворения на общие работы. С его-то до дыр разъеденным тюрьмой и концлагерем организмом труд в забое или траншее повлёк бы только одно: скорую встречу с Акимычем. Причём в роли гостя.

— Дядя Паша, ты Колчина Алексеем окрестил, а ведь он вроде как Александр. Помнишь, Маслов его Александром Егорычем величал?

— Какая разница, Иван он Александр ли. Помер — и нет его. Как не было. Слыхал: помер Максим, и хуй с ним.

— Человек всё же, — возразил я.

— Kтo — человек? Колчин? Ты иль я? Мы — зеки! А зек — говно. Грязь. Никто. Размажут тебя или меня севодня по стенке — никто завтра не вспомнит.

— Не могу с этим я согласиться, дядя Паша. Мы хоть и зеки, но всё же люди. А у каждого человека есть своё имя. Одно. От рождения. И ещё: не все люди — грязь и ничто. Маслов, что, разве — никто?

— Жареный петух тебя в жопу не клевал, вот что, Юра. Зелёный ты ещё, как с огорода огурец. Книжек начитался. Фуфловых. Жизь тебя мордой по раялю протащит — другую песенку запоёшь, — обиделся дядя Паша.

Некоторое время мы шли молча. Вдруг санитар предложил:

— Давай это дело перекурим — всех жмуриков не перетаскаешь.

Закурили. Дядя Паша присел на корточки по зековской привычке, я курил стоя.

— Смешно, — неожиданно заговорил дядя Паша, — помер он вольным человеком. Вчера его срок кончился. Родные уже прибегали на вахту, спрашивали об ём: когда выскочит? Выскочил… Жена и сын взрослый у его. Приехали откуда-то. Встречать. А он дубаря дал. Каши объелся. Из пшенички. А она заразная была. Отравленная.

— Зачем же ты деду Киле лапшу на уши вешал: кислоту выпил, ведро крови вытекло? Стыдно старому человеку голову морочить. Да и зачем?

— Да так, — откровенно заявил дядя Паша. — Для потехи.

— Нашёл над чем потешаться…

— Не всё ль равно, от чего дубарнул кто-то. Это Борису Лексеичу завсегда надо знать точно. Потому как он их потрошит с Толиком Стропилой. А того, живодёра, хлебом не корми… А у самого из жопы полгроба торчит. Об Колчине я так трёкнул, для хохмы. Эдак-то интересней, чем от какой-то там микробы хвост отбросить.

Что ему было возразить? Странный он человек, как-то не так всё понимает — с вывихом. И ещё я подумал: вот так возникают и распространяются лагерные параши. А я много раз задумывался, откуда берутся разные, порой нелепые слухи?

— Борис Алексеевич, — упрямо я доказывал своё, — назвал болезнь Колчина «идиосинкразией», я сам слышал. У Александра Зиновьевича спросил: что это такое? Он пояснил: крапивница. Колчин, ты же знаешь, бесконвойником был, бочки на объекте охранял по ночам. Днём отлучился в поле, где хлеб скошенный, но неубранный остался с прошлого года. Нашелушил зерна котелок, сварил и съел весь. С голодухи-то. А зерно оказалось каким-то грибком заражено. Вроде как плесенью. У него и начались галлюцинации. Видел, как он руками что-то в воздухе ловил? Александр Зиновьевич хихикал: темнит! А он не темнил. Доказательство тому: умер.

— Зиновьич — коновал, ни хрена в человеческих болезнях не секёт, — отозвался зло дядя Паша, почему-то ненавидевший юркого и словно бы скользкого фельдшера.

— Маслов, как увидел Колчина, — продолжал я желая выговориться, — сразу меня послал к капитанше. За пенициллином. Я её на полпути нагнал. С надзирателями. Они её до вахты провожали.

— Чтобы не снасильничали, — подхватил дядя Паша. — На воле на её и кобель ногу не поднимет, а наш брат на любую чувырлу полезет, лишь бы…

— Я ей и говорю, — перебил я дядю Пашу, — так и так, гражданин начальник, доктор Маслов просил миллион единиц пенициллина — больной умирает. А она скорчила обезьянью рожу и говорит: «Надо было раньше, а сейчас у меня рабочее время кончилось». И не пожелала возвращаться. Ох и вскипел Борис Алексеевич! Даже матерился. Таким гневным я его не видывал.

— Сука, пиздорванка, — дядя Паша аж сплюнул. — Всем, сучка, свою вонючую дыру подставляет, любому кобелю. В своём кабинете харится стоймя у её есть время, а больному лекарство дать — нету…

Всем в лагере была известна интимная связь начальника МСЧ с красавцем-блатарём Гришей Кудрей. О её развратности ходили легенды среди зеков. Правда, верить им было бы слишком легкомысленно. Похоже, все подробности любовных приключений капитанши были плодом бахвальства Гриши и извращённости блатных.

— Как ты думаешь, дядь Паш, отдадут Колчина родным или в общую яму сбросят?

— Да хуй их знает. На лапу начальству кинут — могут отдать. А могут с биркой на ноге в общак спровадить. Что им зек? Тьфу!

Мы вернулись в больничный барак. Дядя Паша загремел бачками, чисто вымытыми и надраенными песком, а я отнёс носилки на своё место — они могли понадобиться в любую минуту.

Следующая встреча с дедом Килой произошла у меня аж через полгода. Из них четыре с половиной месяца я отдолбал в лагере строгого режима — камкарьере — по лживому доносу бригадира, педераста и клептомана Толика Барковского, ставленника опера. На камкарьере, в ноябре, до меня дошла весть и о «шумке», во время которого блатные истребили, как утверждали очевидцы, несколько политзаключенных. Среди погибших могли быть и мои знакомые. Но самое оглушающее событие, в которое я не мог сразу поверить: угробили доктора Маслова. Я долго тогда сидел как пришибленный у культорга Николая Ивановича Немчанинова, который мне и сообщил эту печальную весть. Только в те минуты горестнейших размышлений я оценил, как много хорошего, доброго для меня сделал этот «фашист». Ему, кстати сказать, приляпали измену Родине якобы за то, что, попав в плен вместе с тысячами таких же, оказавшихся в котле, врачевал в концлагере и наших и чужих. Этих-то чужих ему и не простили.

О Борисе Алексеевиче постоянно распускали среди контингента самые гадкие, чудовищные, нелепые слухи, чтобы поддержать ненависть к этому очень яркому и неукротимому человеку. Убил его незадолго до «шумка», и не знаю, просто ли это совпадение, уголовник, бывший вор в «законе», буквально спасённый Масловым от неминуемой смерти туберкулёзник по кличке Стропило. Ещё его звали Толиком Бациллой. Этот сутулый, костлявый, высокого роста, типичный по облику блатарь умертвил своего спасителя подлым ударом в спину, в кабинете, перед утренним приёмом больных. Орудием убийства ему послужила пиковина — остро отточенная строительная скоба, один конец которой был выпрямлен, а другой согнут, сплющен и превращён в рукоять. Подобными пиками обычно и пользовались блатные для наведения воровского «порядка».

О подробностях гибели доктора я узнал чуть ли не в первый день своего возвращения с «Камушка». Между прочим мне сообщили, что труп Маслова лежит в отстойнике. Потому что с осени вырыли якобы мало могил. Вернее же всего, «план смертности» оказался значительно перевыполненным. И теперь ждали, когда земля малость оттает. После тяжкой беседы я направился в отстойник. У меня возникла потребность попрощаться с доктором. И желание это было настолько сильным, что перебороло отвращение к пропахшему до тошноты хлоркой хитрому домику.

Всё так же, наперекор здравому смыслу, кричал на фронтоне отстойника знаменитый лозунг, сочинённый и намалёванный Колей Дорожкиным. Но на двери появилась новая фанерная табличка с предупреждением: «Вход посторонним строго воспрещён. За нарушение 10 (десять) суток». Чего десять суток, в объявлении не разъяснялось. Любому было понятно, что не на Черноморском побережье придётся проваляться постороннему.

Я дважды пнул дверь — дед Кила был глуховат. И на всякий случай оглянулся: нет ли поблизости надзирателей или иного начальства.

Хозяин отстойника не сразу меня припомнил. Я вынужден был подойти к окошечку, он пригляделся ко мне и лишь после этого, что-то бормоча, отодвинул дверной засов.

Я внутренне содрогнулся, когда вошёл в «залу», — мне вспомнилась полуторка из детства, ибо увидел десятки голых грязных, скорченных в предсмертных судорогах ступней с подвешенными к ним стандартными фанерными бирками. Мне побластилось, что стоит громко крикнуть: «Подъём!», и эти ноги задвигаются, а в отвратительном непроветриваемом, насыщенном трупной вонью и запахами карболки и хлорки пространстве раздадутся натужный и лающий кашель, стоны, хрипы и проклятья с изощрённым матом и богохульствами.

Акимыч испытующе вглядывался мне в глаза и, что-то прочитав в них, произнёс успокоительно:

— Они ничего, милый человек, они — смирные. Тесно им, да ничего: в тесноте, да не в обиде. А ты, свет ты мой, ходи до меня. Коли дело есть. Я чаёк сооружу.

Всё в этой душной конуре оставалось по-прежнему, только кипа бумажек на двух гвоздях, вбитых рядом, над столиком, топорщилась, как мех клоунской гармошки-концертино из далёкого, очень далёкого детства.

— Чичас чайку организую, сынок. Индейским бы побаловаться, да нету. Давно индейского-то не пивал. А тебя, ежели здеся надзиратели застукают, скажи — мой племяш. Отчество-то твоё как?

— Михайлович.

— Стало быть Мишей отца кличут. Ладненько, ладненько.

— Душно тут у вас, — сказал я. — Ни одной форточки.

— А низзя, милок. Покойники — такой народ, что им лучче, где воздух не колышется. На сквозном ветерке их почнёт пучить. И они отдуваться зачнут.

«Как он только в такой атмосфере живёт, — подумал я. — Задохнуться можно…»

Пока настаивался чай, я изложил цель своего визита и ожидал услышать возражения вроде: «А чего на него глядеть?» и тому подобное. Но хранитель зековых останков, проницательно взглянув в глаза мои, отнёсся к просьбе с пониманием.

— Жена с дочкой, сказывают, к Борису Лексеичу приехала вскорости с Ленинграду, — поведал мне Акимыч, отхлебнув из кружки и передав её мне. — Оченно важная женчина, культурная и учёная. Депутат наук. И дочка взрослая, такая же учёная, в очках. Хлопотали, чтобы, значит, похоронить по христианскому обычаю. Не разрешило начальство. Не положено, говорит, по закону. По закону, значит, токо в яму. У нас эдак-то лишь скотину, какая от заразных болезней пала — ящур там аль что, — закапывали. Мы и есть скотина, прости меня Господи. И всё, потому что о Боге забыли, его святые заповеди. Вот нас в скотину и превратили.

Меня известие о приезде родных Маслова поразило. Не сам приезд, а отношение к ним лагерного начальства. Впрочем, с Колчиным такая же история произошла.

— Что, даже проститься не разрешили? — спросил я с возмущением.

Акимыч отрицательно кивнул головой.

— Не положено по закону, начальство говорит. Живого, говорит, пожалте, а ежели помер — не положено.

— Так и уехали?

— Так и уехали. А я покойника-то обмыл честь по чести и в бельишко чистое обрядил. Бэу. Да здря. А что бы и не показать? На личности у него ничего нет, ни сарапинки. Раны — те на спине. Какую-то жилу важную проткнул убивец-то. Кровь из её и вытекла вовнутрь. Хороший он человек был, царствие ему небесное. Хорошие-то люди долго не живут. Господь их к себе прибирает. Они и ему нужны, хорошие-то люди, на небесах.

Я не стал возражать старику, сдержался, хотя всё во мне воспротивилось утверждению насчёт Бога и небес.

— Пойдём, дорогой, простись с доктором, его душе будет приятственно. Душа-то ить у нас — бессмертная. Ходи, — разрешил дед и, кряхтя и поддерживая низ живота, поднялся с топчана. — Ходи в залу.

Мы вышли в «залу», тускло освещённую лампочкой, свисавшей с потолка.

— Не бойся, они — смирёные. В теплую-то погоду балуют: пердят. А в другие дни лишь отдуваются. Бродит в их баланда. Которые успели. А которые не успели, те не шумят, тихо лежат, — пояснил дед заученно.

— Чего ж я, балда старый, — спохватился он, — сичас гумажку принесу. Без нумера-то не найдём зараз. Пятки-то у всех одинаковые. А дёргать покойников туды-сюды — ни к чему. У него и имя-то — покойник. Чтобы, значит, не тревожили его, в покое оставили.

— Акимыч, будь добр, заодно посмотри в свои бумаги, может, у тебя в гостях мой друг, Хабибуллин у него фамилия. Слышал я, что растерзали его блатные. В СИЗО.

— Када? Месяц-от какой?

— Не знаю. Наверное, в январе или феврале, не помню.

— Поишшу. Нацмен, говоришь?

— Нет. Только — фамилия. Хабибуллин. Иван. Сосед мой. Рядом жили в Челябинске. Он в одном дворе, я — рядом.

— Суседи, стало быть. Ладненько. Он уковылял в каморку, а я остался среди нацеленных на меня с трёх сторон пяток. Пересчитал: пять ярусов. Сколько же их тут, несчастных, которые уже никогда не увидят свободу? Думали ли они, предполагали ли, что им суждено такое? У каждого, наверное, кто-то остался там за колючкой. И они их ждут. И кого-то долго будут ждать. И никогда не узнают о том, что с ними произошло. Если, конечно, кто-нибудь из товарищей по несчастью не известит. Кстати, как жена Маслова узнала о его гибели? Ведь об этом строго-настрого запрещено сообщать. За такое со штрафняка не вылезешь.

Возвратился Акимыч с клочком бумаги, опустил на нос очки с мутными, захватанными стёклами.

— Ты уж, милок, сам поищи, мне нагинаться-то чижило. А суседа твоего, нацмена, нету. Не поступал. Есть два, да у них другие фамилии. Ху-спу-динов и Шарипов. Вот, я их списал. Глянь.

— Выходит, не убили Генку? — обрадовался я. — Обманывают блатари!

— Хто знает, сынок. Може, и здря говорят. А може, в другой лагерь, гостя увезли. Хто знает. Возьми гумажку-то с номером Борис Лексеича.

«А вдруг, — подумалось мне. — Вдруг Генка — жив? Если это так, то сейчас он на свободе. В конце февраля или в начале марта у него срок кончился».

— Спасибо, Акимыч, за хорошую весть. Что друга моего тут нет.

Я обрадовался этому известию. Хотя верилось и не верилось в счастливый исход.

Я взял бумажку и стал сверять номер в том углу, на который указал дед:

— Тамо-ка нояберьские лежат.

Когда я выдвинул со стеллажа труп Маслова, а он, вероятно, единственный был облачён в нижнее белье, то удивился: какой лёгкий.

Рубаха задралась и обнажила болезненную худобу тела.

— Какой тощий, — вырвалось у меня.

— Дак беркулёз у его обнаружили. Заразился, знать, от больных, коих лечил, — пояснил Акимыч.

Я не знал, что доктор страдал туберкулёзом. В этом он никогда никому не признавался. А мне в своей потёртой кожаной куртке, которую носил постоянно, он казался энергичным крепким человеком. А сейчас я спросил себя: откуда он черпал эту, казалось, неиссякаемую энергию?

Я поправил рубаху покойника, взглянул в лицо, и сердце у меня защемила тоска.

«Прощай, Борис Алексеевич, — сказал я про себя. — Спасибо за всё». И задвинул труп на прежнее место.

Уже в дверях спросил Акимыча:

— А этот где — Толик?

— Убивец-то? Да там жа. Рядышком. Прости его, Господи. Он вскоре помер. В тюрьме.

— В Шизо что ли?

— Ага, там. От беркулёза.

Я сказал Акимычу до свидания и выглянул в щель приоткрытой двери: ничего подозрительного.

Настроение у меня было прескверное — никого не хотелось видеть. И я отправился бродить по лагерю.

Громкая бодрая музыка, хлеставшая из репродуктора, словно издевалась надо мной, усиливая отчаяние. А в голове крутился вопрос, уже не в первый раз мучивший меня: почему погибают — лучшие, а выживают — худшие? Самые несправедливые, подлые, бессовестные, наглые, эгоистичные. Неужели настоящее и, следовательно, будущее должны принадлежать им? Ведь это — нелогично. И — противоестественно. Как же так: человечество уничтожает лучших, а оставляет — худших? Разве обществу меньше нужны добрые, совестливые, справедливые, смелые, умные и человечные?

Я недоумевал, впадал в отчаяние от таких мыслей.

— И к чему, если так будет продолжаться, придёт страна? То есть — наше общество. Уничтожит всех хороших людей и превратится в дикое сборище скотов и преступников. В камеру БУРа. Правда, и мразь себя уничтожает. В грызне за дармовой сытный кусок. Но меньше их всё-таки не становится.

Взять хотя бы блатных. Их не так много в сравнении с общим количеством зеков. Но они всех держат в кровавом кулаке. За глотку. Грабят, паразитируют, насилуют, убивают. Растлевают. Истинная смертельная зараза. И все их боятся. И подчиняются, и я — не исключение. А с теми, кто встаёт на их пути…

Не заметив того, я оказался на пепелище. Оно отвлекло меня от рассуждений. На месте нескольких юрт высились остатки печей да торчали какие-то обгорелые пеньки, бугрились кучи опила из щитов, остатки которых давно истопили дневальные.

Здесь в день Великой Октябрьской революции пролилась кровь многих невинных людей. Вернее, «вина» их заключалась в том, что они отказались отдавать половину зарплаты, денежных переводов и продуктовых посылок с воли — ворам. И за это их растерзали. И никто из работяг не пришёл к ним на помощь, не защитил. А — я? Как повёл бы себя, если бы во время «шумка» находился не на «Камушке», а здесь? Ринулся бы защищать политических? Наверное, нет. Из-за трусости? Не совсем. Очевидно, что тягаться с блатными там, где они взяли верх или им отдана власть, бесполезно. Тщетно. Ну погибнешь, как, наверное, пал на этом месте зек, от которого осталась лишь смятая дужка очков. Ясно, от кого: блатные очков не носят. Вот и всё. От тебя осталась бы пуговица, срезанная попутно лезвием, которое вспороло бы твои, как выражается дядя Паша, «нутренности». Кому польза, что встанешь перед разъярённым убийцей — подставишь себя? Сам-то ведь я не способен лишить жизни человека, пусть даже самого отпетого мерзавца — не могу! По крайней мере, мне так думается.

Но точно знаю: в тот страшный день не встал бы и на сторону блатных — ни за что!

Так кто же я на самом деле? За кого? Ясно: за тех, кого преступный мир обзывает быдлом. За работяг. А на деле получается, что своим неучастием в борьбе потворствую ворам, насильникам и убийцам. Тому самому преступному миру, против которого борется, вернее наказывает, а чаще лишь пытается наказать лагерное начальство. Да, вот такие отчаянные духарики-политики. Они противодействуют преступному миру, а не вертухаи, обязанные по долгу своему держать в узде взбесившихся блатных. Но и политзеки не ответили на насилие насилием, а лишь заперлись в юртах. И что же? Блатари и их пособники вытащили из бараков и других юрт матрасы, набитые соломой, насыпали вокруг «фашистских» юрт вороха прели и подожгли её. Тех, кто пытался вырваться из пламени, вылезть из юрт, убивали беспощадно брусьями от коек-вагонок. Кое-кого, кто пытался сопротивляться, — резали.

Мне рассказывали, что в разгоне «шумка» отличился опер. Не знаю, насколько это правда. Если это так, то получается, что он и есть наш настоящий защитник от всей этой кровожадной, озверевшей стаи. Парадокс! Впрочем, нет никакого парадокса: он обязан следить за соблюдением законности в зоне, выявлять злоумышленников, предупреждать и прекращать преступления. Короче, отстаивать закон. Тот закон, что защищает и нас, работяг, от любого произвола. А как мы, трудяги, должны относиться к закону? С блатными всё ясно: они никаких советских — и вообще человеческих — законов не признают. Кроме своих, волчьих. А как быть мне? Со мной тоже, кажется, всё ясно: я нарушать советские законы не хочу. И всячески сстараюсь их блюсти. Не из-за боязни. Так надо. И выходит, что я и такие, как я, ближе стоим к тому же оперу, чем к блатным. Пойдём дальше. А должен ли я поэтому помогать оперу в борьбе с преступным миром? По идее — да. Можно и в действительности, но… Вот тут в своих рассуждениях я наткнулся на большое «НО». И, поразмыслив, решил: нет, не могу. Пока не могу… Буду сопротивляться блатному мракобесию и произволу сам. По возможности.

Правда, Генка Гундосик, он же несчастный Балерина, оказался отважнее меня: бросил открыто вызов преступному миру. И не верится, что надзиратели втолкнули его по ошибке в прогулочный двор, который стал ему эшафотом. Возможно такое? Да. Хотя бы поэтому нельзя верить начальству. Очень вероятно, если казнь произошла в действительности, что надзирателей подкупили. И ещё: Генка мстил за свои унижения, глумление над его человеческим достоинством. За то, что его растоптали, превратили в лагерную грязь. Я не хочу никому мстить. Зачем мстить, когда есть закон, суд. Я — не суд. И не имею права наказывать кого-либо. А сопротивляться злу — надо. Иначе оно, зло, может сплотиться и поработить всех нас.

Ведь преступный мир и есть то самое зло. В тюрьме и лагере он фактически всех — или почти всех — поработил. Но этого преступному миру мало, он такой же режим террора, грабежа хочет установить и на воле. Свидетельство тому — откровения пахана Чёрного. Всё, что он тогда, во время расправы надо мной, молол — бред. Так же, как и мои предположения о захвате верховной власти блатными. А пахан Чёрный во время толковища со мной на «Камушке» сказал: вы, быдло вонючее, думаете: выскочите на волю и не будете нам положенную долю давать — будете! Фраера поганые. И на воле мы вас заставим, что положено, нам отдавать. Мы и там будем хозяевами. Ты не думай, что нас в тюрягах и зонах гнут, так мы на воле ничего не можем. У нас свои люди и в Кремле есть. Усатый пахан — тоже наш.

Какая наглая клевета! Чёрный вовсе за дурака меня держит, хвастун безумный. В Кремле — свои люди! Усатый пахан! Как только посмел он великого вождя всех народов так обзывать! Как свою ровню! Лишь совершенно сумасшедшему человеку может такое взбрендить: фанатичный уничтожитель всего и вся злобный Лёха Обезьяна; клоун, рядящийся под образованного человека, а по сути — преступник и садист Коля Интеллигент; кровавый злодей, убийца Адик Чёрный — все они и им подобные выродки станут нашими начальниками? На воле? Язык не поворачивается сказать — вождями. Это — бред!

Если б они, действительно, вдруг захватили верховную власть, что, конечно же, абсолютно невозможно, то страна наша погибла бы неминуемо, потопленная в народной крови. Но такого глумления над людьми и представить невозможно. Однако бороться с ними, кто называет себя преступным миром, необходимо. Как? Разве нельзя объединиться и сокрушить эту жалкую и наглую шайку насильников и бандитов? Почему же этого никто не сделал? И даже не пытается сделать. Почему лагерное начальство фактически не борется с бандитами по-настоящему, чтобы искоренить всю эту заразу. С её звериными законами и прочим античеловеческим бредом. С воинствующим паразитизмом. Если кто и противостоит им в нашем лагере, так это ненавидимый всеми, и работягами в том числе, опер. Впрочем, и среди работяг много убеждённых, прогнивших насквозь преступников. Они-то и поддерживают блатных от имени работяг. Это — питательная среда преступного мира.

И всё равно я верю, что в силах и возможностях начальства очистить зону и вообще трудовые лагеря от всех кровососов и людоедов. Ведь они и лагерю никакой пользы не приносят. И, следовательно, государству. Один вред от них. Но почему же они существуют и процветают? Неужели подкупили паханы всё лагерное начальство? На деньги, отнятые, награбленные у нас, трудящихся зеков. И политые не только нашим потом, но и кровью. Как здесь, на месте побоища, именуемого полушутливо «шумком». Наверное, так оно и есть: из тысяч и тысяч рублей воровского общака, то есть «общественной» кассы, возможно, половину или больше блатные отдают лагерным и тюремным начальникам. А те потворствуют им. И так называемое воспитание превращается теми начальниками в спектакль, обман, наглый и откровенный, в фарс. Из нас, работяг, высасывают жизненные соки, лагерное начальство заставляет ишачить на износ, как рабочий скот, запряжённый в ярмо, а результаты труда, нищенские подачки государства, отнимают блатари: отдай — не греши! Юмористы. И этот двойной гнёт невыносимо тяжёл, изнурителен, унизителен и ведёт к одному месту — в отстойник. От истощения, от надрыва, от побоев, от постоянного переутомления. И надеяться здесь не на кого. Только на себя. Я как работяга сужу. Выдержишь физически и психически — останешься в живых, хроманёшь — сломаешься — бирку тебе на ногу — и в общую яму, под кол с номерами личных дел.

Такая вот действительность. Если не обманывать себя, не надеяться на авось, а посмотреть на жизнь реалистически. Чего я и стараюсь добиться. Не впадая в меланхолию, в гибельное отчаяние. Выход один — бороться. Вернее — сопротивляться. Многоликому злу. Сколько есть сил. И стараться сохранить в себе человеческие качества. Не жертвовать совестью. Не озвереть. Даже — не очерстветь.

Такие горькие и тревожные мысли кружили в голове, когда я бродил по пепелищу. И привлёк внимание какого-то зека. Тот приблизился ко мне и поинтересовался:

— Чего ищешь? Хошь — набздюм?

— Ничего я не ищу.

— Чего ты мне мозги харишь? Я жа вижу. Фашисты чевой-то притырили?

— Иди своей дорогой, мужик, — сказал я и отошёл в сторону. Зек продолжал за мной наблюдать. Вот что значит — зона. Не уединиться. Всегда у всех на виду, кто-то за тобой наблюдает. Не надзиратель, так какой-нибудь шакал с алчными глазищами.

Остановился. Вот здесь была юрта, в которой я не раз гостил. Над входом в неё висела табличка: «Уголовным заключённым вход строго воспрещен. За нарушение 7 (семь) суток». Как чисто и уютно было в этой юрте. Скатёрка на столе. Цветы в поллитровой банке на тумбочке. Заключённые друг к другу обращаются на «вы», называют по имени и отчеству. Курить выходят из юрты. Под дверями с внешней стороны — деревянная решётка для очистки обуви от грязи, у порога — тряпка. По свежевыскобленному полу «политики» ходят в носках или босиком. Ни мата не слышно, ни разгульных или слащавых воровских песен-«романецов». Тихо. Даже радио работает. Газеты на тумбочках. Словом — культура!

Здесь велись разговоры на разные темы: о политике, литературе, научных достижениях, искусстве. Меня привлекали рассказы и споры о писателях и их произведениях, об истории — что любил с детства. А политика и философия оставались непонятными, и я ими не интересовался.

Приходил сюда к молодому зеку, моему одногодке, бывшему студенту-историку. Он какую-то работу написал, учась в институте, отдал для оценки преподавателю, а тот вручил её кому следует и куда следует. И студенту отвесили червонец по пятьдесят восьмой, пункт десять.

Саша был самым молодым из политзеков нашего лагеря. Вообще-то я политических стеснялся. А с ним не чувствовал своей, как это точнее выразить, незначительности что ли. Но недолго длилось наше знакомство. Да и редко я бывал в гостях у Саши, проводя большую часть времени в медсанчасти, библиотеке или у художника Дорожкина. И ещё, почему я не стремился в юрту к политзекам, — не понимал многого, о чём они беседуют или спорят. И винил себя за малограмотность, необразованность, скудознание. Это меня и удерживало от слишком частых визитов. Хотя Саша при встречах приветливо здоровался со мной и приглашал к себе. Жив ли он? Впрочем, что гадать об этом, я могу узнать у Акимыча. По имени и году рождения Саши. Но что-то во мне воспротивилось этому розыску. Лучше не знать. И надеяться, что Саша — жив.

С пепелища я вернулся в свой барак, осознавая, что в моей жизни произошло что-то значительное. Ни с кем не вступая ни в какие разговоры, упал на нары, укрылся с головой одеялом и затих. Мне вспомнился дом, родители, братишка, Мила, книги моей библиотечки, и я чуть не разрыдался, настолько горько стало. Так и лежал, глотая комки в горле, пока не уснул.

На следующий день ноги сами понесли меня в МСЧ, к дяде Паше. Рассказал ему о посещении отстойника. Подивился, откуда же Маслова узнала о гибели Бориса Алексеевича. Дядя Паша разъяснил, что умер доктор не моментально, а попросил вольнонаёмную медсестру Любу ввести ему внутривенно хлористый кальций. Когда она выполнила эту просьбу, Борис Алексеевич понял, что рана смертельна, и попросил Любу о его кончине известить жену. И успел продиктовать адрес. Люба, отважная женщина, выполнила завет доктора. Последним словом, которое вымолвил Маслов, было спасибо. Последнее спасибо он сказал Любе. Вот тут я не мог себя сдержать. Слеза, горячая и нескончаемая, потекла по лицу моему. Почему-то я ощущал её как одну — длинную и горячую.

Дядя Паша не плакал. У него уже и не осталось слёз — все израсходовал, до капли. Но Маслову он сочувствовал искренне.

С дедом Килой я увиделся лишь однажды. Долго дожидался, чтобы меня никто не засёк. Выбрал такой момент, постучался. Обратил внимание, что на объявлении «0» перекрещен красным карандашом и рядом начертана цифра «5». Когда Акимыч, сразу узнав меня, отворил дверь, я, оглянувшись, не входя в «залу», достал из-за пазухи большую пачку индийского чая, пронесённую в зону контрабандно, и передал пакет старику.

— Спасибо, милок, уважил, — растрогался Акимыч. — Ходи до меня, свет ты мой. Счас опробуем. Душистый-то какой! Сто лет эдакого не пивал.

— Нет, Акимыч, ты уж меня извини.

— Пошто эдак? А я тебе гостя хотел показать, авось признаешь. С карьеру. Бригадир…

— Как фамилия? — встрепенулся я.

— Давеча сказывали, да я запамятовал. Богатырь! Гусар! Грудь — во! Что наковальня. Ноги — что столбы.

— Тетерин Аркадий?

— Во! А я помню — вертится какая-то птичья: Грачёв, Сорокин… Тетерин — правильно.

— А что с ним, — задал я наивный вопрос.

— Башку отрубили. Топором. У костра, говорят, сидели, ему сзади и тюкнули. А посля — откромсали. На одной жиле висит. Я приладил, как мог. Да ты заходи, чего на пороге встал?

— Не могу, — произнёс я отчаянно. — Как-нибудь в следующий раз. А сейчас — не могу.

— Как знаешь, — наверное, обиделся Акимыч. — Была бы честь оказана. А чайку я попью — в своё удовольствие. Благодарствую.

Заходить я не стал не потому, что опасался быть подловленным надзирателями в неположенном месте, — не мог. Это было выше моих сил — встретиться с Аркашкой. Или с Сашей Студентом. Или с кем-то из знакомых.

Случайно в пору, когда всё вокруг развезло, я столкнулся с грустной процессией: на понурой, преклонных лет, облезлой лошадёнке — на ней вывозили из зоны содержимое сортиров и помоек — на сей раз в сопровождении надзирателей в коробе, укрытом рваным и грязным брезентом, отправляли на волю скорбный груз. Я остановился и снял шапку. Там, в переполненном коробе, могли находиться и доктор Маслов, и бывший студент-историк Саша и неустрашимый Аркашка… Я подождал, когда печальная лошадёнка, тяжело ступая по грязи, минует нас, и с непокрытой головой поплёлся в свой барак. Перед глазами опять возник эпизод из непостижимо далёкого детства, когда я зимой гонял на коньках по челябинской улице Свободы и подкатился, зацепившись проволочным крючком за борт мчавшейся полуторки. Борт отвалился, и из кузова показались десятки голых человеческих ног с привязанными к лодыжкам фанерными или, возможно, картонными бирками. В ужасе оттолкнулся от борта, к которому меня прижало по инерции, и бросился наутёк по сугробам — домой. Тогда у меня был дом.

Теперь я так поступить не мог. Я отлучён от дома. Но, как в жутком сне, повторился ещё и ещё тот эпизод из детства. И в этом было что-то мистическое, хотя я и не признавал никаких суеверий. То время и это как бы соединились в одно. В сущности, так оно и было.

Позабыт, позаброшен

 

Наказание свободой

1952, лето

Баландин исчез из лагеря сразу и бесследно.

Все, в том числе и лагерное начальство, понимали, что он спрятался где-то на небольшом квадратном пространстве, к тому же надёжно окружённом дощатым забором с колючей проволокой поверху и густо населённом двумя с половиной тысячами таких же, как Иван Александрович, зеков — не скроешься. Таких же, да не таких. Но если две тысячи четыреста девяносто девять его товарищей по несчастью, кто больше, а кто и не очень, надеялись и стремились обрести свободу, то Иван Александрович, которого никто по имени не называл, а все знали по кличке Шкребло, этот безликий и бессловесный зек, не только не мечтал о вожделенной свободе, но и упоминать о ней не желал.

И выяснилось это неожиданно, с помощью «племянника» лагерного кума, зека Яшки по кличке Клоун, бывшего райкомовского работника из соседнего шахтёрского городка Черногорска. На эту самую пронзительную тему лагерный придурок Яшка (он кантовался массовиком-затейником при КВЧ) вроде бы невзначай заводил разговор с первым встречным — начальству очень хотелось знать, кто намеревался или готовился бежать или вообще склонен покровительству «зелёного» прокурор. Но и наглоприлипчивый бывший партаппаратчик, загнанный в зону в результате какой-то ловкой интриги его коллег, которого до сих пор не удавили только потому, что не находилось желающего уйти на этап из «хорошего» лагеря (а наш считался таковым) в проклятые, гиблые места. Так даже сверхобщительный Яшка ничего не выпытал у Баландина насчёт степени стремления его к свободе и отвязался, решив, видимо, что с таким огрызком срока, что оставался у Шкребло, он не станет намыливать пятки. Хотя, как сказывали тёртые, старые зеки, бывали случаи, когда в побег пускались и те, кому оставалось несколько дней до законного освобождения. Даже — одни сутки. Но я сомневаюсь в достоверности подобных параш.

Шкребло же не скрывал ни от кого, особенно в последнее время, что жизнью своей доволен. Доктор, бывший майор медицинской службы, «фашист» (пятьдесят восемь, один), Борис Алексеевич Маслов сумел списать его как физически немощного в обслугу (лишь доктор и звал его по имени-отчеству, единственный!) и устроил хронического дистрофика подкормиться на кухню, а точнее — на пищеблок истопником. И Шкребло дневал и ночевал возле кухонных топок, тут же и спал урывками. И был вполне счастлив — ведь он мог каждый день наедаться до упора. А съесть он был горазд за один присест ведро. Полное. Восьмилитровое. Каши, например. Не самой перловки или овсянки, отмеряемой по двухсотграммовым черпаком на рыло, а так называемого пригара. Именно Шкребло получил от самого зава право зачищать и мыть котлы, готовя их к следующей варке. Всё, что оставалось в них, становилось его законной добычей. И он бдительно следил, чтобы какой-нибудь шустрец-доходяга не покусился на то, что принадлежало, причём законно, только ему одному. Одному! И, надо отметить, умел постоять за себя.

В полутораметрового диаметра котёл Шкребло забирался целиком, правда сняв бушлат, который носил зимой и летом. Положив на дно деревянный кружок, становился на колени и начинал энергично, до седьмого пота, орудовать специальным скребком, который всегда носил с собой, доводя стенки котла до серебряного блеска. После устраивался где-нибудь в углу кухни или в другом укромном месте, доставал заветную ложку на шнуре, второй конец которого привязан мёртвым узлом к поясу брюк, и, сосредоточившись, поглощал содержимое ведра — до последней крупинки. Я удивлялся: подобного испытания не выдержал бы, уверен, желудок ни одного животного. А организм этого худющего зека выдерживал. Правда, справнее от обильной пищи Шкребло не становился. Но и не помирал. И никогда не жаловался в МСЧ на расстройство кишечника. Ну да ладно, бог с ним и его ненасытностью. Об одном лишь замечу: видеть Шкребло, когда он методично, как автоматическая кукла, опорожнял ведро, мне было нестерпимо муторно. И — отвратительно. Хотя многие ходили поглазеть, как поглощает пищу Шкребло. Даже — кое-кто из вольнонаёмного начальства. Как в зоопарк.

История же, завершившаяся исчезновением Баландина, началась с того, что штабной скороход-«шестёрка» пригласил его в спецчасть, где начальник и известил Ивана Александровича о грядущем светлом дне. Новость эта ввергла Шкребло в столбняковое состояние. На паспортной фотографии, изготовленной тогда же, кандидат в свободные граждане страны выглядел невменяемым.

Когда потрясение прошло, Шкребло смиренно поинтересовался у начальника спецчасти: нельзя ли отсрочить дату освобождения? Начальник с недоумением выслушал сбивчивое лопотание зека и строго пояснил, что порядок есть порядок и он, Баландин, получит справку об отбытии срока наказания в тот день и час, когда положено. Закон есть закон.

— Я ещё не готов… У меня тут дела… — бормотал Шкребло.

— Какие такие у вас тут могут быть дела? — грозно и насмешливо спросил начальник. — Никаких дел! Надо освободить — освободят, посадить — посадят. И никто ни о каких делах вас не спросит. Идите и работайте!

Тогда Шкребло добился приёма у замначлага и умолял не освобождать его: как только он ступит с крыльца вахты, его тут же… убьют враги. В безопасности же он находится лишь в зоне — на пищеблоке.

Опытный лагерный начальник, повидавший всякое и всяких на своём веку, почуял неладное и позвонил в МСЧ начальнице капитану медицинской службы. Надзиратель отвёл заподозренного в МСЧ, однако оттуда последовало заключение: здоров и работоспособен.

Рискуя потерять блатную должность, Шкребло принялся ретиво обивать пороги начальственных кабинетов, чем вызвал вначале всеобщее веселье и множество шуток офицеров (вот была потеха-то!), а после его принялись гнать и даже грозили засадить в ШИЗО и продержать на хлебе и воде до момента освобождения — чтобы не надоедал.

Угроза возымела действие. Уразумел Шкребло, что и на сей раз надеяться на понимание не следует. Тем более что с вполне серьёзной рожей замначальника по режиму заявил, что, отбывая сроки наказания, он часто нарушал установленный распорядок, неударно трудился на общих работах, не стремился перевыполнить норму выработки и вообще довосьмерил до того, что стал саморубом, инвалидом. За всё это в наказание его и освободят.

Шкребло, подавленный намного больше, чем когда-то вынесеным народным судьей приговором, возвратился на кухню, где уже толпились доходяги, желающие наследовать его должность, в сердцах разогнал их всех и с ещё большим рвением взялся за скребок и тряпку, кочергу и совок. Он был по натуре оптимистом и не хотел верить в худшее, поэтому решил доказать, какой он незаменимый работяга.

Минуло две недели. Всё вроде бы шло по-прежнему, и Шкребло стал подумывать, что о нём, слава богу, забыли. Возможно, мечтал он, туго накачав себя перловым супом с тухлой кетой, начальство вняло его мольбам и засунуло куда-нибудь подальше ненавистную ксиву. А он, не будь дураком, не пойдёт качать права: где моя справка об освобождении? На всякий случай Шкребло предпринял кое-какие контрмеры — если за ним придут. Дурные предчувствия сбылись. Опять появился тот самый живчик-«шестёрка» из штабного барака и распорядился от имени начальства, чтобы Шкребло сейчас же топал на вахту с вещами. Никаких вещей за многие годы «исправления» Баландин не нажил, кроме упомянутой ложки да скребка. Тем не менее он уверил, что сей секунд смотается в барак за сидором и сразу — к вахте.

«Шестёрка» помчался докладывать начальству об исполнении поручения, а Шкребло… исчез. Не появился он ни с мешком, ни без него, ни через «секунд», ни через час, ни через два… «Шестёрка», подгоняемый разгневанным начальством, высунув язык, бегал, как обкурившийся анашой: из барака в барак и снова на пищеблок. Безрезультатно. Тогда на розыск пропавшего был послан сам нарядчик. Однако и он возвратился к себе в нарядную с учётной доской, нерасколотой о дурную голову скрывшегося. Тогда в поиск дерзкого нарушителя включились надзиратели. Невероятно, но и они, способные отыскать в стоге сена обломок иголки, вернулись в надзирательскую с пустыми ненатруженными руками.

А тут стали подходить бригады с объектов. Поиск прекратили. Пока.

Яшка Клоун, словно ему очко скипидаром смазали, порхал по баракам — ему вдруг срочно понадобился Шкребло. Потому что за ним якобы числилась балалайка и книга «Как закалялась сталь». Хотя всем было известно, что Баландин не только никогда не играл на популярном музинструменте, но и в руках ничего подобного не держал. Да и к книгам последние полтора десятка лет не прикасался.

На следующий день, после развода, всех оставшихся в зоне: дневальных, больных, придурков из конторы и прочих — выгнали на плац. Пора стояла летняя, для зеков благодатная, но хакасское солнышко припекало безжалостно, и мало удовольствия испытывали мы, сидя на корточках или топчась на уплотнённой тысячами ног до твёрдости бетона площадке посреди лагеря, так называемом плацу. Плацем её назвали те, кто до нашего, советского, успел побывать в фашистских концлагерях и углядел кое-какое сходство. Они и бригадиров, между прочим, называли «капо».

Всё чаще из толпы томившихся на плацу в адрес Шкребло раздавались проклятья и угрозы. Доброхоты предлагали:

— Начальник, отпусти нас с плаца, мы его найдём и…

Далее следовало жутковато-красочное описание, что с ним сделают самодеятельные сыщики (они же профессиональные разбойники). И я прикинул: если поддастся начальство и Шкребло найдут зеки, плохо ему придётся. Но начальство к доброхотам не прислушалось. Ему подобные предложения, похоже, показались оскорбительными: что, надзиратели пальцем деланы разве? И поэтому рявкнули на всех и посадили в горячую пыль, чтобы не мельтешили перед глазами.

И я сидел, обливаясь потом под палящим солнцем, и размышлял о Баландине, которого немного, но всё-таки знал. В лагере он числился существом пятого или шестого сорта, и поэтому мало кто на него обращал внимание, хотя знал каждый. Да и сам он выглядел нелюдимым, ни к кому ни за чем не обращался, по возможности избегал окружающих. Его мысли и поступки были, вероятно, направлены на единственный результат: насытиться. Ради этой единственной цели он жил и действовал. Таких целеустремлённых в зоне встречалось немало. Но справедливости ради следует сказать, что от голода здесь никто концы не отдавал. В этом смысле лагерь, действительно, был благополучным. Встречались доходяги, измотанные непосильным трудом и болезнями, но минули времена, когда истощённые трупы зеков не успевали хоронить, складывали зимой, как поленья, штабелями — до весны.

Однако возвратимся к герою повествования. И я мог бы пройти мимо него, как многие, не подвернись случай. Однажды незадолго до отбоя я забрался на поросшую полыньёй и коноплей (сколько её не уничтожали — продолжала расти) двускатную крышу огромной землянки — хозбарака, построенного лет пять-шесть назад первообитателями нашего лагеря — военнопленными японцами.

Прохладный ветерок обвевал мое лицо, израненное острыми осколками ржавчины и поэтому воспалённое. Далеко вокруг простирался унылый равнинный пейзаж. Я повернулся так, чтобы в поле зрения не попадал набивший оскомину рабочий объект — склад химического оборудования фирмы Фарбениндустри, вывезенный из побеждённой Германии. Трофеи расположили на обширной площади, опоясали забором с колючей проволокой и вышками, а мы, несколько бригад, каждодневно и бесконечно очищали от ржавчины объёмистые, с дом, резервуары, различные трубы и красили всё это и многое другое, чтобы уберечь от коррозии.

Не ведомо мне, установили в дальнейшем эту массу оборудования для перегонки бензина из местного угля и принесло ли оно пользу государству, но здоровья зеков и даже жизней унесло много, это точно. Но об этом — в другом рассказе.

А сейчас я сидел на покатой крыше и разглядывал в круг поставленные камни древних хакасских захоронений недалеко от запретки и волнистые белёсые ковыли — до горизонта. Эта нежная трава мне очень нравилась. Раньше, в детстве, я только читал о ней, а подрос — привелось увидеть.

Закат раскалил всеми оттенками четверть неба, и я любовался ими, стараясь отвлечься от всего, что было связано с опостылевшей неволей. Свернул цигарку, закурил. Махорочный дым обжёг и без того раздражённые всепроникающей рыжей пылью лёгкие. Закашлявшись, загасил самокрутку. За мной, вероятно, наблюдал Шкребло. Вскоре послышались его шаги. Я оглянулся.

— Чего тебе?

— Не бросай, покурим…

— Не сливай, попъём, — завершил фразу я. И отдал смятый бычок.

Шкребло сел неподалёку, в траву, и зачакал кресалом. Вскоре я уловил запах махорки и поперхнулся.

— Послушай, иди там покури.

Он молча встал и отошёл подальше. Я молчал. Он — тоже. Так мы познакомились.

В последующие вечера каждый раз, когда я взбирался на крышу землянки, Шкребло непременно оказывался рядом. От него несло кухонной вонью и немытым телом. Я временно прекратил курить, но для него прихватывал щепоть махры. И он не тяготил своим присутствием, хотя мне и хотелось побыть одному. Мы молчали, что меня устраивало.

И всё-таки разговорились. Шкребло охотно рассказал историю своей жизни, обычной и страшной своей жестокой обыкновенностью. Из раскулаченных. Родители, братья и сестра умерли на выселке от лишений и недоеданий. Он выжил только потому, что стал воровать. Беспризорничал и продолжал красть. Далее — детский дом, который Шкребло называл приютом. Детская трудовая колония. Война. «Довески». Bcё — за кражи. Исправительно-трудовые лагеря. Всего шестнадцать лет — без выхода на волю.

Впервые я присмотрелся к собеседнику повнимательнее: сколько же ему исполнилось? На вид можно дать не меньше пятидесяти: плешивый, кожа на лице — серая, отвисшая, глубокие морщины. Многочисленные рубцы на лице и голове. Откушенная верхняя часть левого уха. Выбитые передние зубы… Да, видать, попадал в переплёты. К тому же на обеих кистях рук отсутствуют по одной-две фаланги. Целыми остались лишь большие пальцы. Вгляделся в глаза — лет тридцать, не более.

— Сколько тебе? — поинтересовался я.

— А хрен его знает. С год. Ежели не довесят.

Произнёс он эти слова удивительно равнодушно. Будто не о себе говорил, а о совершенно незнакомом человеке.

— Тебе — сколько?

— Мне? — удивился он, как будто об этом его никогда никто не спрашивал.

Собеседник задумался, наморщил лоб.

— Всё это — мерфлютика. По туфтовому хляю, двадцать пятому. И фамилия — туфта.

— Сам придумал?

— В детдоме прилепили. Когда записывали. Баба-воспетка кричит:

— Не знаешь своёй фамилии, запишем Неизвестный.

А другой воспет кричит:

— Это ты всё супу клянчил? Будешь Баландиным. Так и записали, суки.

— А свою настоящую не помнишь?

— Помню. Никому моя фамилия не нужная. Пущай хоть горшком назовут…

— Ну а звать-то тебя тоже по-другому?

— Не, без фуфла — Иван. Только батю не так звали. А Александром — того воспета из детдомухи. Он как бы батей мне стал, сука. Я б таких бать…

— А тебе сколько? — из вежливости поинтересовался собеседник.

— Двадцать. Уже. Двадцать первый.

— Первак тянешь?

Я подтвердил и подумал: «Он всего на девять лет старше меня! Ну и ну…»

Напрасно я ждал, когда лже-Баландин спросит моё имя. Видимо, это было ему безразлично. По-живому меня царапнуло небрежное упоминание Ивана об оставшемся сроке наказания. Я отмечал каждые отбытые сутки и заносил в записную книжку все заработанные зачёты, даже полдня. Поэтому и вкалывал из последних силёнок — никто меня не подгонял, сам.

В следующий вечер разговор возобновился, и мне пришлось услышать удивительное, во что не смог поверить до конца.

Если я, тяжко отработав в неволе более двух лет, всё ещё часто тосковал о доме, о родных, о Миле, и порою удушающие спазмы сжимали горло, и я еле сдерживал себя, чтобы не разрыдаться от раскаяния и тоски, то Иван, а не верить ему не находилось оснований, вообще ни о ком из оставшихся там никогда не вспоминал. Мне это показалось странным. Даже — невероятным.

— Скоро на волю тебе, Иван Александрович. К родным снова прибьёшься. Главное — зацепиться. Кто-нибудь из близких в живых остался?

— Нет у меня никого. Не к кому ехать. Некуда.

— Но ведь и в тюрьме у тебя никого не было. В первую ходку. Да и сейчас.

— Здеся я уже привык.

В это утверждение мне не поверилось, ибо знал, был абсолютно уверен, что невозможно привыкнуть к тому ужасу, который нас окружает денно и нощно и называется одним словом «заключение».

— На любую привычку есть отвычка. И к воле привыкнешь, а от тюряги отвыкнешь. Небось не один год мечтал об этом дне?

— Поначалу — было. Прикидывал, чем займусь, ежели на волю выпустят. А потом — перестал надеяться. Что — там, на воле? То же, что и здеся. Та же несправедливость. Та же мерфлютика.

— Ну не скажи.

— Там ещё лакшовей. В зоне у меня всё есть: где пожрать, где переспать. А там? Кому я нужен?

— Что буровишь, Иван Александрович? Это же смешно.

— Смешно. Смех смехом, а пизда кверху мехом. Понял?

На этом тогда разговор прервался. Да и что ему на похабщину ответить? А откровение Шкребло выглядело настолько нелепо, что слов не находил для опровержения. Далее я услышал суждения совсем невероятные.

— Послушай, Иван Александрович, — рассуждал я в следующую встречу. — И хочется тебе терпеть постоянные унижения, чтобы до отрыжки набить брюхо? Посмотри, во что ты превратил себя: грязный, вонючий… Тебя сторонятся и избегают все. И спишь ты не на нарах, как положено любому советскому заключённому, а где попадя. Не обижайся, но так ведут себя только животные. Ты сам себя не уважаешь. Поэтому и к тебе так относятся — с презрением. И даже — отвращением. Неужели тебе не обидно?

— Насрал я на всех, — сказал он скучным голосом. — Мне — хорошо, а остальные — пущай сдохнут. Я видал тыщи, которые подохли. Они тоже разбирались, как жить: по-человечески, не по-человечески. Они подохли, а я — живой.

И добавил:

— Капитально повезло нам — в хорошем лагере кантуемся.

Меня словно током дёрнуло — вспомнился чистюля-лейтенант, опер. Что на «Камушек» меня упёк. Вкупе с Толиком.

— Да разве может быть хорошо — в лагере?! — воскликнул я. — Это же — тюрьма! Неволя! А в неволе даже звери тоскуют и не выдерживают, иногда — гибнут. А ты — человек! И ты доказываешь, что тебе хорошо в лагере!

— Блядь буду, наш — хороший лагерь. Здесь всё есть: жратва, одёжа, тепло. Живи и гужуйся. В Печёрлаге я был, во — локшовый лагерь. Не дай бог! Нас туда, «комсомольцев», две с лихуем тыщи завезли на барже летом. А к весне осталось — триста. И те — дистрофики и цинготики. Всю траву, какая в зоне выросла, съели. С землёй выгрызли. На коленках ползали, выискивали. Из запретки, если где зелень пробилась, и ту выщипывали. Это был локшовый лагерь. А наш — курорт!

Мне почему-то показалось, что подобное я слышал от кого-то другого, причём почти дословно. Что это? Не понимаю. Какое-то сумасшествие.

— Ничего себе — курорт! — возмутился я. — А сколько здесь умирает? От туберкулёза, от других болезней. А убивают? Доктора Маслова — зарезали. За что, спрашивается? За то, что людям выжить помогал… Политических сожгли вместе с юртами да перекладинами от вагонок головы порасшибали. За что? За то, что блатным не хотели «положенное» отдавать. «Законники» грабят, посылки отнимают, зарплату… И ты это называешь — хороший лагерь?

— Всё это — мерфлютика. У меня ничего не отымают. У меня, как у латыша, — хуй да душа. Нечего отнять. Другие будут, как я, жить, и у них ничего не отымут.

— Да ты — философ, Иван Александрович, — распалился я. — А не можешь понять, что так, как ты живёшь, нельзя.

— Почему нельзя? — искренне удивился Шкребло. — Живу же я.

— Ты не живёшь, а — существуешь. Как крыса. Как собака. Хуже собаки.

— А ты чем меня лучше? — взъелся он. Но тут же взял себя в руки. И почти равнодушно заявил: — Перед Богом все равны. А всё остальное — мерфлютика.

— Причём тут Бог? — возразил я. — Если б он был, то такого произвола не разрешил бы. Никакого Бога нет, а есть ты, я и остальные люди. Люди всё и творят.

— Бог есть, — твёрдо повторил Шкребло. — Мне один человек сказал, в Печёрлаге: «Ваня, если выживешь, это Бог тебя спас, так и знай». Я ему верю — хороший был человек. Как сын я ему был. Не то что для других.

— Ну хорошо, бог с ним, с Богом. Не о нём разговор, а о том, как мы живём.

— Я — хорошо живу, — упрямо твердил Шкребло.

И по выражению его лица я определил: он уверен, что так оно и есть. Это было потрясающе нелепо, невероятно, но передо мной находился человек, который именно так думал и был убеждён в своей правоте.

— Неужели тебе не хочется жить, как все порядочные люди? — сделал я ещё одну попытку пробиться к сознанию Ивана Александровича.

— Мне все люди остохуели. Я на них глядеть не могу. Подохли бы все разом, никого не было бы жалко.

Я не успел высказать своё мнение, как Шкребло добавил:

— Мне бы где-нибудь в лесу жить. Со зверями. Я зверей больше уважаю. А люди мне не нужны. Я бы им всем черепа порасшибал.

— И мне — тоже? — вырвалось у меня.

Иван Александрович на этот вопрос не ответил. Мне стало ясно, что и для меня он не сделал бы исключения.

После этой беседы я про себя отметил: вот что можно сотворить с человеком, насколько озлобить. Эх, Иван Александрович… И не только его сторонятся, но и он бежит от толпы. От массы, как называют народ наши вожди. Она ему непереносима. Он пошёл на унижения и лишения, чтобы избавить себя от массы, давившей на него всячески и всегда. Его огромная беда в том, что он совсем одинок. Какое же это горе… И ещё я подумал: «Неужели подобное может произойти и со мной?» Если, например, придётся отбывать весь свой срок от звонка до звонка! Неужели и для меня тот, другой мир, что за зоной, станет таким же пустынным и ненужным, как для Ивана Александровича? Стоит ли тогда вообще жить? Как замечательно, что этого со мной не случилось. И, надеюсь, не случится.

Со дня задержания, ещё в милиции, я почувствовал себя во всей этой, как мне мнилось, неразберихе, неуютно и временно. А постоянно мысленно я оставался там, дома, с родителями, братом, Милой, книгами, друзьями… Нет, ради свободы стоит бороться. Поэтому и не поверил Ивану, хотя оснований не верить ему, повторяю, не было никаких. Я знал, что так не должно быть. Не должно!

И вот Ивана вдруг не стало.

Я тоже не сомневался, что беглец где-то в зоне. И старался понять, кого он опасался там. И что такое мог натворить, если его ожидают у вахты с колуном. Врёт, наверное. Да, лжёт. Выдумывает. Зачем? Боится? Но чего?

…Весь день мы проторчали на солнцепёке. Шкребло не обнаружили. Хотя обследовали всё! Даже в выгребные ямы многочисленных сортиров заглядывали. Были, сказывают, случаи, когда из туалетов и помоек велись подкопы под запретку. Но на подобное Шкребло, по-моему, не способен.

Утром, а наступило воскресенье, население лагеря — целиком! — вывели из зоны и положили на землю. К полудню тысячи глоток изрыгали гнуснейшую матерную брань в адрес темнилы и грозили ему кровавой, жуткой расправой. Уничтожением. Во второй половине дня кто-то из начальства догадался пустить в зону собак. И те сразу учуяли пропавшего. Полагаю, что и без ищейки его можно было обнаружить, если принюхаться.

Оказывается, Шкребло устроил тайник-схорон под летней сценой, с которой упитанные лекторы-офицеры из управления просвещали контингент, читали байки о международном положении и прочем и на которой агитбригада отчебучивала весёленькие концерты, а Яшка Клоун декламировал им же сочинённые куплеты на злобу дня, за что и бывал бит зеками неоднократно и больно.

Когда несчастного Шкребло выволокли из-под сцены, отряхнули с него пыль, естественно, не щёточкой, и, всучив справку об освобождении, вытолкнули за вахту, то чуть не свершилось непоправимое: несколько наиболее горячих личностей вскочило с земли. Вохровцы вынуждены были дать предупредительные залпы. Слава богу, обошлось без крови. А поскольку Шкребло упирался, не желая удаляться от вахты, и даже громко требовал возврата в зону, то двое надзирателей, подхватив упрямца под далеко не белы руки, поволокли его прочь, к посёлку. А он — продолжал горланить:

— Произвол! Фашисты! Пустите!

Лагерь долго не мог успокоиться от нанесённого всем ущерба: законный день отдыха провалялись на земле под дулами винтовок и автоматов. И из-за кого! Из-за какого-то ложкомойника! У-би-ть мало!

Окажись Баландин в тот миг в зоне, его натурально разорвали бы на куски.

Что удивительно и даже невероятно: несколько дней подряд во время развода и вечером Шкребло неизменно оказывался недалеко от ворот лагеря и выкрикивал:

— Братцы, простите меня! Пустите в зону! Мене здеся не климат… Пропадаю я. Здеся одна мерфлютика.

В ответ выблёвывались такие угрозы, что у меня мурашки по коже пробегали. Особенно истошными воплями исходил экс-скороход из штаба, а ныне член штрафной бригады землекопов. Его — единственного — обвинили и наказали «за пособничество попытки к бегству»! Оказывается, нерадивый «шестёрка» не имел права оставлять Шкребло, а должен был доставить на вахту. Хоть на себе, но притащить. Но его не осудили, а лишь пужанули.

Виновник же крушения его карьеры продолжал слёзно умолять зеков снова принять его с свою семью, простить. В семью, ставшую, наверное, роднее той, что была у него до раскулачивания.

Внешне Шкребло не изменился, но, что я заметил, взгляд у него стал какой-то блуждающий. Словно Иван Александрович что-то потерял и старается припомнить где. А не может. Хотя скребок висит на шнурке. И ложка тоже.

Вохровцы и лагерное начальство гнали Шкребло прочь. На него направляли оружие. Но и это не помогало. Зеки озверело орали: «Шмальни его, начальник!», «Шмальни, штоб мозги выскочили!»

Увещевал Баландина даже начальник КВЧ майор Шаецкий, непревзойдённый краснобай. Иван же твердил, что не может жить на свободе — отвык. И бабы, и всё прочее его, затруханного, не интересуют. И он с голоду подохнет, потому что ничего делать не умеет, как только котлы чистить. А для других занятий никакого здоровья не осталось. И обижался, что гражданин начреж его зря наказал, выгнав на свободу, — он от души вкалывал на пищеблоке, это могу повара подтвердить.

На четвёртый день Шкребло к лагерю не пришёл. Сразу разнёсся слух (как же без параши), что на местном базарчике у торговки Шкребло что-то съедобное схапал с лотка и сожрал. На глазах у свидетелей. Поскольку злодей и не пытался скрыться или отрицать преступление, его задержали, и быстрёхонько — под суд. И тут же навесили новый срок, возможно страстно желанный Иваном Александровичем. Другие утверждали, что лагерное начальство вторично, теперь якобы за свои кровные, купило Баландину плацкартный билет, а надзиратели силком усадили бывшего подопечного в вагон, отправив куда-то в Россию. В тот город, где он некогда получил первый срок. Так полагалось по инструкции. Но, похоже, и этот слух был парашей, сочинённой майором Шаецким: так начальство заботится о своих «воспитанниках».

P.S. Одиннадцатого марта две тысячи девятого года по центральному телевидению показали несколько сюжетов из жизни современных заключённых и один из них о зеке, не пожелавшем жить на свободе. После многих лет пребывания в неволе он не представлял, как здесь, не за колючей проволокой, существовать, и написал начальнику лагеря слёзное письмо «оставить его в зоне ещё на год или два». Его просьбу уважили.

Бублики

 

Секретная травма

1951, лето

Многие несчастья приключались со мной почему-то в праздники. Или накануне. Разумеется, случайные совпадения. Хотя и походили на цепь закономерных явлений.

Накануне светлого дня солидарности трудящихся всего мира — от участия в этих торжествах с разноцветными флагами и воздушными шарами у меня с детства сохранился условный рефлекс радости — мы занимались обычным делом — изготовлением железобетонных строительных конструкций. Мне выпала блатная работёнка срубать зубилом наплывы и заусеницы, а также замазывать раствором раковины. За что я и взялся с увлечением. Даже — подъёмом.

День начался как по заказу: солнечный, по-весеннему тёплый и ласковый. И безветренный. Что здесь, в Сибири, редко бывает.

В радужном настроении, какое весьма нечасто накатывало на меня за минувший год, я чередовал зубило с мастерком и даже мурлыкал себе песенку про утро, красящее «нежным цветом стены древнего Кремля». Как ни странно, в тот момент я не чувствовал себя отринутым от общества, того, что осталось за колючей проволокой. Мысленно я находился там, на украшенных кумачом и чисто подметённых челябинских улицах, cpeди радостно возбуждённых и нарядно одетых людей. И даже услышал — по памяти — игру духового оркестра с вырывающимся резким звуком трубы и рассыпающимся горохотом медных тарелок.

Братишке повезло. Не то что мне. Хорошо, что ему хоть повезло. Завтра поутру он, наверное, окажется в ликующей колонне и, возможно, понесёт какой-нибудь транспарант с лозунгом вроде: «Мир, труд, май» или: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!». Отец непременно никуда не пойдёт, а будет смаковать что-нибудь за обильным по такому поводу столом. Пельмени, наверное, уминать. С уксусом, горчицей и хреном. И с обязательной бутылкой. «Особой московской» с белой сургучной головкой, заранее припасённой ради праздничного дня.

У меня слюни потекли от воспоминаний о домашних пельменях. Пришлось переключиться с застолья на не столь аппетитные, но не менее желанные воспоминания: я очутился в нашем зелёном свободском дворе с нежной травкой под заборами. Но не успел с великим удовольствием и даже наслаждением пройтись по двору и рассмотреть всё вокруг, как возникла передо мной поджарая фигура бригадира в новенькой зековской униформе. Дядя Миша торопливо глянул на меня и приказал (командирская закалка, фронтовая!):

— Кончай, Рязанов, мазать. Быстро на полигон. Плиты будете разопалубливать. С новеньким. С Лавровым Листом. Он на месте. И в курсе дела, шалава. Вперёд!

Я положил мастерок в ведро, спрятал его между штабелей готовой продукции и направился на производственную площадку, которую почему-то — с лёгкой руки бригадира — прозвали полигоном. А на самом деле на ней лежали, твердея, в разборных деревянных и металлических формах, смазанных солидолом, железобетонные балки, плиты и прочие детали будущих домов. Кстати, в мои обязанности входила поливка бетонных отливок утром и вечером, перед съёмом. Чтобы не растрескивались.

Напарник, в самом деле, поджидал меня, прислонившись спиной к тёплому штабелю.

— Здорово, кацо, — поприветствовал его я.

— Прывет, дарагой, — ответил он, но сам не двинулся с места и глаз не открыл.

— Какие плиты разопалубливать, а какие штабелевать? — спросил я. — Ка шестнадцать или ка тридцать восемь?

— Откуда я знаю, дарагой? — эмоционально ответил напарник, не меняя позы. — Нычиво нэ знаю.

Пришлось мне отправиться на поиски бригадира, которого, кстати, не очень просто было отыскать на обширной промплощадке.

— Я же растолковал Лавровому Листу, — возмутился бригадир. — Он чего темнит, этот Кобелидзе?

«Странная фамилия, — отметил я. — По-русски, значит, Кобелев?»

Дядя Миша, отпустив пару крепких словечек в адрес тупого Лаврового Листа, он же Кобелидзе, объяснил, что нам надо делать на полигоне.

Когда я вернулся на площадку, мой напарник крепко спал. И даже похрапывал во сне. Во выдрессировали человека — стоя спит! Как лошадь.

Я его разбудил, и он недовольно, даже капризно стал что-то бубнить непонятное и надевать рукавицы-верхонки.

— Плиты удобнее голыми руками брать, — просветил я новичка.

— Порану, болет будэт, — возразил он.

«Ну бог с тобой», — подумал я и не мог не подивиться, какая у него белая и пухлая кисть руки. Видать, траншей копать не приходилось. Из интеллигенции, наверное. Какой-нибудь бывший начальничек. Трудно таким бедолагам приходится здесь, не приученным с детства к физическому труду. Но ничего, я помогу ему освоиться. Поначалу. Пока не втянется. А там, после, привыкнет.

— Давай сначала сделаем тяжёлую работу, — предложил я. — Плиты уложим. А после — опалубки поснимаем. Идёт?

— А что, силно чижолые эти… дуры? — озабоченно и вопросом на вопрос ответил новичок. И дотронулся ногой до плиты.

— Как тебе сказать… В этой килограммов шестьдесят. В балке поменьше, пуда два, два с половиной.

— Будэм, дарагой, грузит балка.

— Ладно, — согласился я. — Как хочешь. Как твоё имя?

Балок на полигоне скопилось великое множество, таскать — не перетаскать. Как покойников из анекдота.

Штук пять мы перенесли вдвоём.

Новичок оказался толстым и неповоротливым. И сильно потел. Пот с него лил ручьями. Вдобавок он очень волновался. Злился на что-то. Или на кого-то.

— Так мы и полнормы за весь день не сделаем. Вместе, — поделился я с новичком своими соображениями. — Лучше эти балочки таскать одному. Тебя как звать?

Он ни одного ответа, похоже, не произнёс без встречного вопроса. Странный человек:

— А зачэм тэбэ ымя?

— Неудобно как-то: кацо да кацо. По имени-то — лучше.

— Шалва Нодарович. А тэбэ как зывать?

Так вот почему бугор его шалавой назвал. А я то думал, он ругается. Рассердился.

Познакомились. Я поднял балочку-восьмикилограммовку, взял её на руки, как ребёнка, и понёс.

Шалва Нодарович долго корячился, поставив балку на попа, но так и не поднял — не решился.

— Буд другом, помогы, — попросил он, когда я вернулся на площадку. Я помог ему взгромоздить балочку на плечо. Он потащил её, качаясь из стороны в сторону, и я подумал:

— До чего довели человека! Лишь бы не запнулся.

Я успел опередить новичка, положил свою балочку на деревянные рейки, и помог напарнику освободиться от груза.

В глазах Шалвы Нодаровича бушевали страдание и негодование.

— Послушай, дарагой, давай по два работат, — взмолился он. — Тыжало! Понымаишь?

— Да я-то понимаю — начальник не поймёт. Вечером нас вдвоём в трюм опустят. За невыполнение нормы. И вместо ужина получим по кружке тёплой воды. А завтра утром нас прямо из ШИЗО на развод приведут. Мимо пищеблока. Давай уж лучше упрёмся рогами и…

— Kaк ты сказал, дарагой? Какие роги?

Похоже, напарник мой оскорбился. Ну и горячая кавказская кровь! Того и гляди — зарэжэт. Кынжалом. Я не стал объяснять.

Вторую свою балочку Шалва Нодарович сбросил неудачно. Она повредила конец уложенной в штабель плиты и переломилась пополам — бетон не успел окрепнуть. Конец плиты ещё возможно починить, а как поступить с переломленной? Её уже не отремонтировать — брак. За брак — наказание.

— Вот что, Шалва Нодарович. Эту балку надо отнести назад, на место, если мастер спросит, лучше сказать, что сама переломилась. При подъёме. Я подтвержу. Иначе таскать начнут. По кочкам.

— Зачэм? Зачэм таскать туда-суда? — возмутился новичок. — Я нэ ишак!

Терпеливо разъяснил ему, что к чему и почём. Ну кацо! Если он так и дальше будет себя вести, я только тем и буду заниматься, что растолковывать подробно каждое движение. А работать? Александру Сергеичу?

Когда вернулся, отнеся в штабель ещё одну балку, Шалва Нодарович стоял как прежде и задумчиво смотрел на меня. В больших глазах его туманилась печаль. И даже — скорбь.

— Слушай, дарагой, давай насыть вмэстэ. Нэ тажэло будэт…

— Но ты же здоровый мужик, — возразил я.

— Э, зачэм так говоришь? Какой здоровый? — горячо возразил напарник. — Совсэм балной.

Внешне он и, правда, напоминал человека, долго не видевшего солнца. Наверное, в тюряге под следствием томился не один год. Потому такая бледность и одутловатость лица — так называемый тюремный загар.

— Если ты больной, в мэсэче надо пойти. Чтобы освободили от работы. А на объект вышел — должен трудиться. Вечером к врачу иди.

— Канэшно, канэшно…

— А сейчас давай вкалывать.

— Давай. Вмэстэ.

— Ладно, уговорил. Вдвоём будем таскать плиты КА-семнадцать.

— Хорошо, дарагой. Толко — вмэстэ. Почэму не хочэшь вмэстэ?

— Я не против. Совсем не против.

Мы подошли к щиту, на котором серыми надгробиями, рядами, лежали плиты перекрытий. Я взялся с одного конца, напарник — с другого. Подняли. Понесли.

— Под ноги смотри, не запнись, — предупредил на всякий-случай Шалву Нодаровича, шедшего впереди.

Он не ответил, но и не спросил ни о чём, пыхтя от напряжения.

Благополучно добрались до штабеля, возвышавшегося уже до колен. И вдруг напарник опустил свой конец.

— Не бросай! — успел крикнуть я.

Но было поздно. Ударившись противоположным краем о бетон, плита «сыграла» и придавила мне пальцы левой кисти. Инстинктивно я дёрнул руку на себя и увидел — с удивлением, — что вместо верхней фаланги указательного пальца торчит остренькая белая косточка. Чистенькая такая. И из безымянного, раздавленного, тоже видна кость. Боли не чувствовал никакой, только — онемение.

— Ты что сделал, мудак? — закричал я.

И увидел очень испуганное его лицо. Он выдохнул с гневом:

— Тажыло! Нэ понымаишь, дарагой, тажыло мнэ.

— А — мне? — подумал я, но не успел произнести это вслух, как дикая боль выстрелила из пораненной руки в голову. Быстро достал здоровой рукой носовой платок, набросил его на раздавленные пальцы: кровь алыми большими блямбами разукрашивала серо-белёсый бетон, я устремился в медпункт, зажав рану, чтобы хоть как-то приостановить кровотечение.

Мне повезло: недоучившийся на свободе фельдшер Ванька Агафонов, хулиган по приговору (осуждённый по семьдесят четвёртой), сидел в своей каморке и дремал. Он вскочил, усадил меня за самодельный столик и, не мешкая, принялся за дело. Ещё одна удача: под рукой оказались йод и бинты. Нашёлся и скальпель. Даже — скобки. И — ничего из обезболивающих. Наверное, наркоманам достались. Как всегда, блатари выманили. Пришлось согласиться на операцию просто так, без обезболивания. Самым неприятным для меня оказался момент, когда Ванька щипцами отхватил с хрустом фалангу указательного пальца. Я чуть сознание не потерял. От боли. Но — ничего, выдержал. Только в глазах заискрило и весь мокрый стал, такой пот меня прошиб. Обильный, но холодный.

— Вот же паскудник, — ругался я. — Взял — и бросил. Тяжело ему стало. Белоручка!

— Хрюкальник ему начисть. Чтоб красные сопли выскочили. До пупа, — посоветовал озабоченный фельдшер-хулиган, втыкая скобки в размозжённую кровоточащую плоть.

— Пока не буду составлять акт, — сказал Ванька, щедро посыпая раны стрептоцидом. — А то вас всех к оперу поволокут. За членовредительство. Нехай бугор зарулит, потолкуем.

Дядя Миша, когда я его разыскал, встревожился не на шутку. И было отчего. За травму на производстве спрос в первую очередь — с него. Опер будет докапываться, не с его ли согласия членовредительство совершено. Если нет, то вывод один: — по его недосмотру. Что тоже наказуемо. А мне корячатся следствие, суд и срок. По лагерной статье довесок. Минимум — два года. Максимум — червонец. И Шалве Нодаровичу тоже не миновать неприятностей — «сообщник». В общем, поганое дело. А тут ещё и боли нестерпимые доканывают, скручивают. Хочется рвануть и мчаться что есть силы, до упаду.

Я места себе не находил. Ванька, видимо, не очень прочно заштопал раны — повязка набрякла кровью. И пачкала всё, к чему прикасался.

Дядя Миша выматерился в сердцах и мне матюков насовал. Хотя я в этой заварухе — крайний. Не я плиту бросил. С кацо, дурака, и спрос. Почуяв неприятность, Шалва Нодарович куда-то смылся. Испугался. Но часа через два объявился. Оказалось, отсиживался между штабелями готовой продукции. На ведёрко с раствором цемента сел и выжидал, когда всё ушамкается.

На вопрос бригадира, почему бросил плиту, напарник заявил:

— Тажыло, дарагой. Я нэ ышак.

Завета агафоновского я не выполнил. И даже не отматерил виновника моего несчастья. Уж очень он был обескуражен происшедшим. Да и мне не до сведения счётов было. Хотя признание напарника, что он не ишак, меня задело за живое. Я чуть не дал ему пинка, когда он, улучив момент, приблизился ко мне и просительно, даже униженно произнёс:

— Ныкому нэ говоры, что Шалва тэбэ на руку дэтал бросал. Я посылка получаю из Тыбылыси: яблуки, виноград сушеный, тэбэ много дам. Дэньги дам, толко нэ надо опэру говорит. Опэр — нехороший чаловэк. Нада твоя рана сэкрэт дэржат.

Я рассвирепел и послал его подальше.

— Зачэм мэна ругаэшь? Я тэбэ помогат хотэл. Нэ понимаэшь?

Ну как с ним говорить? Ведь осерчал он натурально на мою «неблагодарность».

До съёма промаялся в беспрестанном хождении взад-вперёд. Напарника моего бригадир снарядил поливать бетон. А потом отчитывал:

— Сачок! Если бы так поливал лавры свои, то хрен собачий получил бы, а не урожай.

— Какой урожай? — недоумевал, горячась, Шалва Нодарович. — Нэ надо мэна ругат. Ты — чэлавэк, я — чэлавэк, мы всэгда найдом общий язык…

И они, действительно, нашли общий язык. Вечером на бригадирской тумбочке появились всякие яства грузинской кухни и запахло самогоном — чачей. Шалве Нодаровичу пришлось щедро тряхнуть мошной, чтобы избежать откровений с оперуполномоченным. Он и мне через бригадира предложил деньги, но я отказался. Уж очень оскорбительным показалось мне это предложение — деньги за кровь.

По совету Агафонова я не пошёл в МСЧ, перевязки он делал мне на объекте. Полагаю, что и лепиле пришлось дать на лапу — от него тоже попахивало чачей.

Несколько дней я не трудился, слоняясь по объекту или отлёживался где-нибудь в укромном местечке. Чтобы начальству на глаза не попасться. А по прошествии нескольких дней бригадир придумал-таки мне занятие: к ручкам носилок приладили лямки и я, придерживая «струмент» правой рукой, с ремнём на шее таскал с новым напарником — на том, чтобы другого дали, не Кобелидзе, я настоял — цементный раствор. Рана на указательном пальце долго не заживала. Потому что во время работы очень непросто было не разбередить её. Так я и вкалывал — с повязкой, почти всегда окровавленной.

Зато удалось избежать — повезло! — лагерного суда и довеска. И никто из-за моей травмы не пострадал, ни бугор, ни Шалва Нодарович. Наоборот: дяде Мише частенько перепадали гостинцы от Лаврового Листа. Пока его не перевели в нарядную. За взятку. Да и до того, когда Шалва Нодарович прилепился к придуркам, он почти ничего не делал, кантовался. Правда, два-три дня поливкой занимался. Но делал это настолько откровенно плохо, что бригадир снова поручил заботу о бетоне мне. И я управлялся одной рукой. Хотя и медленней, чем прежде. Но зато добросовестно. Как меня приучила всё делать ещё в детстве мама.

Однажды Коберидзе, так, оказывается, правильно называлась его фамилия, получил очередной ящик. Даже два ящика сразу. И начался роскошный пир. За столом, на котором красовалась всякая еда, важно восседал сам Шалва Нодарович и избранные лица: бригадир, культорг, какие-то два грузина из других бригад, кореши Коберидзе, с которыми он изъяснялся только на родном языке. Дядя Миша сказал Коберидзе, которого он уже и за глаза не называл Кобелидзе и Лавровым Листом, а лишь по имени:

— Надо Рязанова угостить…

Шалва Нодарович потянулся за какой-то вкусно пахнущей, неведомой мне снедью, но раздумал и громко сказал:

— Он нэ хочет. Гордый!

Я и в самом деле не хотел получить из его рук ничего. Даже обещанные сушёные фрукты, которые очень любил. С тех давних пор, когда на всю семью выкупал их по продуктовым карточкам вместо сахара.

Фитиль

 

Недодавленный

ноябрь 1951 — 1952

— Давай, давай. Колись, что ты за птица, — уже более благожелательно понукнул пришельца наш бригадир. За глаза мы, бригадники, так его и звали: Давай-давай. А в глаза — Мишей и дядей Мишей. За властный нрав он получил кличку Михуил Первый. Кто-то из «фашистов» придумал.

Раздавленный чудовищной усталостью, я не желал даже взглянуть в ту сторону, откуда слышался разговор. Мне казалось, что никакая сила не может меня заставить двинуться, а сам я и пальцем не пошевелю, хоть пожар в бараке запылай — настолько ухамаздался сегодня на работе, ненормальный.

— Не стесняйся, колись. Здесь все свои, — поддакнул, как положено, культорг, его тёзка, прозванный в отличие от бригадира Михуилом Вторым.

Я понял, что разговор начинается серьёзный и заставил-таки себя перевернуться на живот. Ба! Знакомые всё лица. И эта личность — тоже. Вот так встреча! Кто бы мог предполагать! Невероятно! Впрочем…

Тот, к кому обращались бригадир с культоргом, молчал. Дядя Миша опять сказал ему что-то. Слова бригадира еле пробивались сквозь заунывное пение из ближнего угла:

«Свой, — размышлял я. — Нашли своего».

Для чего привели его сюда? Рядом с пришельцем стоял надзиратель из ШИЗО по кличке Камбала (ему, говорят, блатные через очко в двери пальцем глаз выткнули) и нарядчик.

Приведённый обречённо и затравленно зыркал по сторонам из-под нависшей на глаза не по размеру просторной шапки-ушанки, прозванной заключёнными гондонкой. Шапка, отбывшая не один срок носки, выглядела издевательски уродливо и насмешливо: вата, свалявшись, опустилась вниз уныло повисших ушей. Валиком осевший ватный же козырёк закрывал надбровные дуги, затенял запавшие глаза и усиливал сходство с побитой собакой. К тому же — бездомной и гонимой.

Я его узнал сходу, ещё до того, как надзиратель назвал имя, фамилию и прочие формулярные сведения, хотя этот серо-бледный доходяга в клоунском наряде мало чем напоминал холёного округлого Витьку по кличке Тля-Тля.

— Пущай рыло кажет, — пожелал кто-то из бригадников.

Надзиратель Камбала, не дожидаясь, когда владелец шедевра швейного искусства зечек снимет его, сбросил гондонку со стриженой и усохшей головы Витьки.

Эх, Витька, Витька, что от тебя осталось… Ты ли это, наш недавний повелитель, хозяин зековских судеб, неограниченно правивший в тюрьме, головном лагере и его подразделениях — «командировках»? Всегда самоуверенный, наглый и поэтому весёлый и даже иногда — добродушный, сидишь ты сейчас, понурившись, опустив низко буйную головушку с оттопыренными большими — от худобы — ушами.

Меня Тля-Тля не видит — невозможно разглядеть человека, лежащего на нижнем щите — нарине двухъярусной койки-вагонки, если во всей половине барака-халабуды тускнеет единственная лампочка на двадцать пять свечей, а к слезливым стёклам маленьких окошек прилепилась ранняя ноябрьская темень. А мне Витьку видно, как на ладони.

Это ж надо! Как его нарядили… Цирк! Даже на свободе в периоды воровских неудач он никогда не выглядел таким «франтом»: в тряпье тридцать третьего срока носки, неоднажды списанном, сактированном, по документам многократно уничтоженном и вновь выданном как вечное б/у. Сей тлен приносил крохоборам из службы материального снабжения какие-то доходы — денежки в лагере нужны всем. Особенно начальству, вольняшкам. На лагерном жаргоне деньги называли бумажками. «Бумага» — сторублёвая купюра. Или в наборе. «Без бумажки ты — букашка, а с бумажкой — человек», — поётся в зековском романеце. Нас, к слову пришлось, продолжают обирать и здесь, не в «воровском» лагере, а с недобрым и совсем неверным названием «сучий».

Прерву рассказ о появлении в нашей бригаде Витьки Тля-Тля, чтобы пояснить, как оказался в сучьей зоне.

Этап, в который зачислили и меня, выглядел как-то непонятно. По подбору кадров. Хотя именно в этот этап рвались многие, и неудивительно: кто-то распустил (под большим секретом) очередную парашу, что этап — фартовый, следует на спецстройку с зачётами до семи дней. Эта цифра меня сразу насторожила — уж очень неправдоподобна. Как и то, что ждёт нас «хороший» лагерь с благоприятными условиями жизни. С «лёгким трудом»! Не то что на той паршивой лесоповальной командировке. Меня уже известили, что подобные слухи через свою агентуру среди зеков распространяет начальство. А точнее — кум. Но я не предпринял ничего, чтобы не пойти в этап. Решил: будь что будет. Хуже, чем на лесоповале, едва ли можно что-то придумать. Хотя…

И вот мы, сборный этап (из нескольких лагерей) человек в пятьсот, выгруженный из скотских вагонов (каждый на восемь лошадей или на сорок зеков), сидим «на вещах» перед зоной, неведомой нам. И одновременно — очень знакомой. Ощущение такое, что ты здесь уже бывал когда-то. Хотя точно знаешь, что никогда и близко твоя нога не ступала. Но кругом такие же дощатые заборы, побелённые известью, окопанные тщательно забороненными контрольными полосами, опутанные ржавой колючей проволокой. Те же охранники. Та же насмерть вытоптанная ордами зеков земля окрест. Те же окрики вертухаев. Те же бараки кругом, выгороженные из зон, с многочисленными сортирами и помойками. Тоска! Да, был ты уже здесь. И опять вернулся. И так будет снова и снова — до бесконечности. Как в кошмарном, тягучем, повторяющемся в мельчайших деталях сне, из которого невозможно вырваться, пока кто-то не разбудит.

Но проступает кое-что новенькое: ворота лагеря — не те. Хотя и с похожей облезлой фанерной, когда-то кроваво-алой звездой наверху. И загон (скотник) иной фигурации. И бараки вохровцев несколько не так стоят — вроде бы поближе к зоне.

Зеки рядом со мной шепчутся, спрашивают друг друга, что за лагерь, — может, кто-то знает? Никто не знает.

— Зона! — орёт кто-то из этапа. — Какая масть?

В лагере услышали, повылезали на крыши ближних бараков, разглядывают нас. Осторожничают.

— Откуда прибыли?

Не хотят засвечиваться — какой масти: воры, суки, зелёные, то есть бывшие служащие советских оккупационных войск, бендеровцы, махновцы, беспредел, мужики…

Блатари прячутся за спины работяг — на всякий случай. Высматривают, не мелькнёт ли, не появится ли знакомая уголовная морда среди тех, кто взгромоздился на крыши. Есть! Узнали одного. Из ссученных. По кличке Ваня Дурак. Бывший авторитетный урка.

Некоторые из этапников завозились, заметались. Раздались выкрики:

— Начальник! Мать твою размать! Куда нас привезли, мусора?! На мясо?

— Не пойдём в сучью зону! Увози назад!

И — ругательства. Кроют, на чём свет стоит. И в адрес конвоиров клокочет самый изощрённый мат — будто они во всем виноваты. Обливают словесными помоями и тех, кто в зоне. Те тоже в замазке не желают оставаться. Приглашают:

— Канайте к нам, падлы! Мы из жуликов будем делать жмуриков.

— На запчасти вас разберём — ни один хирург не сошьёт!

В этапе — паника. Блатари со всех сторон сползаются, как змеи осенью, — в один клубок. И мужиков за собой тащат. А прихвостни сами поближе жмутся к своим господам.

— Нацяльник! Падло! Мы тебе цицяс устлоим заяцью молду, — грозит Витёк, пахан.

Но начальство не появляется. Наоборот, отворяются ворота под облезлой кровавой звездой, и там, в зоне, видно, как уже выстроились шеренги обитателей страшного, по слухам сучьего, лагеря. Молча стоят. Ждут.

Блатные занервничали сильнее. Мужиков запугивают.

— Кто в зону пойдёт к сукам, на пелесылке своими потлохами ответит, — предупреждает Витёк, гримасничая.

Когда работяги рядом, блатные себя более уверенно чувствуют — есть кем прикрыться, кого подставить, на кого опереться. Но мужики встают один за другим и отзываются на свои фамилии, на ходу читая «молитву»: имя-отчество, год рождения, число и месяц, статья, срок, и шагают к воротам, под облезлую звезду.

«Выходит, — размышляю я, — есть и такие, кто не хочет в одной упряжке с блатными оставаться, не я один их раскусил».

— Ну, гады, попадёте ещё к нам, мы вас в очко выебем! — шипит зловеще кто-то из блатных.

Вот вызвали и пахана. Он поднялся, засучил рукав, чиркнул по локтевому сгибу, после — по другому. На головы и плечи рядом сидящих, в дорожную пыль, куда недавно оправлялись по малой нужде, брызнули тугие струи крови.

— Нате, пейте воловскую кловь! — театрально орёт Тля-Тля.

Артист! Такой спектакль устроил — с кровопусканием. Пока своей — слава богу.

Остальные блатные, и особенно их прихлебатели, дружно взвыли и тычками заставляют мужиков им подвывать. Действуют, как по сценарию, заранее вызубренному.

Ещё один «честняга» продолжил действо: выплюнул спрятанную за щекой «мойку» и распорол себе живот. Деловито. И тоже у всех на глазах. Показуха! И тут поднялся невообразимый гвалт. На лагерном жаргоне — «шумок». Охранники вскинули винтовки к плечу, нацелились на нас. Ощущение не из приятных, когда в тебя целятся. И лишь тогда появилось лагерное начальство. Блатные вступили в переговоры с самим начальником лагеря — хозяином. Витёк, размахивая окровавленными руками, ораторствовал:

— Как вам, мусолам, велить? Обессяли — в холосый лагель, а пливезли — к сукам. На мясо нас xoцeтe плопустить? Давай сюда плокулола. Или мы все сицас себе киски выпустим.

До прокурора, однако, дело не дошло. Так же, как до массового кишковыпускания. Начальник лагеря пообещал тех, кто отказался войти в зону, отправить в другую, воровскую. На том урки с начальством и поладили. И лишь тогда блатные подпустили врача к истекавшему кровью камикадзе, которому тут же, смазав рану йодом, лагерный эскулап заправил внутренности, поставил скобки и наложил повязку. Рядом с видом победителя-героя дожидался очереди перерезавший себе вены Тля-Тля.

Блатные пытались, угрожая изуверскими карами, удержать возле себя работяг, не отпустить их на вражескую территорию. Но мало кто поддавался угрозам. Причём наступило даже веселье, когда на вопросы принимавших о профессии многие, как сговорившись, отвечали: хлебопёки, повара, хлеборезы, портные, сапожники, инженеры. Послушаешь — все классные специалисты. А на вывески глянешь — пробу ставить негде.

Объявились и хохмачи: «я — музыкант».

— На чём играешь, на каком инструменте?

— На дудке-чмэкалке. Могу и на волосянке.

— Садись!

Этап покатился со смеху, когда один из надзирательской свиты дотошно стал допытываться у самозваного музыканта:

— А где инструмент?

Наглый зек не заставил себя упрашивать:

— Вот струмент…

Расстегнул ширинку и предъявил инструмент внушительного размера.

Меня удивил не цинизм одичавшего в тюрьме зека, а то, что ещё алели в пыли нерастоптанные сгустки крови.

Наконец, назвали и мою фамилию. Я встал и пошёл. Вдогонку мне, шипя, ползли обещания самых разных средневековых забав инквизиторов. Явственно расслышал я и посулу Витьки:

— Ну Лизанов! Мы ессё встлетимся с тобой на пелесылке, поговолим…

И — встретились. Сбылось предсказание пахана. Правда, не на пересылке, а в том самом лагере, за воротами которого он так эффектно когда-то выступил.

Сидит на скамье, как в зале народного суда в ожидании приговора, который ему вынесет бригада. Почти сорок гавриков. И я в их числе.

Тот же голос с чувством, с надрывом исторгал каждое слово:

Надо же такому случиться, что и от моего решения зависит — немного, но зависит — судьба человеческая, и чья! Бывшего пахана! Хотя к тому моменту у меня возникло какое-то странное, новое восприятие этого человека, одновременно похожего и вовсе не похожего на прежнего Тля-Тля — номенклатурного блатаря. Это был не только не тот Витька, но ещё и жалкий, растерянный и даже… беззащитный. Дистрофик. Теперь с ним мог совладать каждый. И наконец-то отомстить за обиды, за всё, чем он был прежде. За обиды, им причинённые, и вообще блатными. Выплеснуть на него всю горечь, копившуюся годами. Но именно его беззащитность и безответность погасили моё желание расплаты Тля-Тля за некогда им содеянное.

Сейчас мы решим его судьбу: остаться в нашем, вовсе не сучьем, как его блатари нарекли, лагере или поплыть по этапу в неизвестность. Возможно, в никуда.

На этапах, особенно на пересылках, в вагонах-заках в любой момент его худую шею может захлестнуть намыленная удавка. А дважды из петли, не слыхал, чтобы кому-то удалось вывернуться. Уж что профессиональные преступники умеют хорошо делать, так это убивать. Редко кто у них срывается с ножа, выскальзывает из петли, уклоняется от топора или пики, а на воле — от финки либо пули. И приговор сходки, постановившей землянуть даже авторитетнейшего босяка, никто не отменит, до самой его, непутёвого, смертушки, никакой Верховный суд не помилует.

Слушая заверения бывшего пахана, что он намеревается, дескать, честно трудиться и тому подобное, ни один из нас не сомневался, что этот извращённый необузданной властью над порабощёнными людьми блатной фюрер не исправится, не станет другим. Потому что прогнил насквозь воровской проказой. А горбатого, как известно, лишь могила исправит.

Никто не рискнул взять его в напарники по работе, поручившись за бывшего урку, — отвергли. Не нашлось ни одного желающего связать с ним, подонком, свою судьбу. У меня тоже такого желания не возникло — слишком хорошо знал я Витьку. Кстати напомнить, моего земляка и почти соседа — он жил в двух кварталах от меня, на улице имени Карла Маркса, недалеко от трамвайного поворота на улицу имени Сталина. До тюрьмы я его видел несколько раз всего — в компании со знакомыми пацанами с нашей улицы и с других. Но что у этих парней было общее, так нищета, в которой они росли, почти у всех — безотцовщина, полубродяжий образ жизни. Все они, сбившись в стаю, держали остальных соседских ребят — «домашняков» — в страхе. И лучше было на улице им не попадаться. Они, разумеется, воровали, отнимали еду у младших и робких. Тем и жили. Тля-Тля был среди них самым шустрым. И авторитетным. Ну как же — отец из тюрьмы не вылезает, старшие братья тоже давно по концлагерям скитаются. Ими Тля-Тля, будучи тщедушным и низкорослым, запугивал ребят. Вот, дескать, освободятся братовья — сразу вас зарежут. Если кусок хлеба мне не дадите… Знал я, что Витька не ладил с отчимом, а точнее — с одним из них. А может, и со многими. Существовал он впроголодь, рано бросил учёбу в школе.

И вот наступила катастрофа. Моя. И однодельцев. Городская тюрьма номер один по улице имени Сталина. Камера номер двадцать семь, которую к тому времени держал молодяк, то есть молодой вор, принятый преступным миром в свою среду, — Тля-Тля. Прозвище это прилипло к нему давно. Из-за дефекта речи.

Ко мне Витька-пахан отнёсся свысока, не признав своим. Но и не подвергал насмешкам, издёвкам и измывательствам, как некоторых сокамерников-фраеров. Из вечно голодного и ободранного полубеспризорника Витька в тюрьме быстро превратился в разожравшегося, толстомордого, с жирным брюшком, наглеца. Этакого самодержавного правителя всея камеры. Отвращение и ненависть к себе Тля-Тля вызвал у меня диким поступком — наказанием сокамерника, не пожелавшего добровольно отдать половину продуктовой посылки, полученной, наверное, от жены, — блатным. Наказание «Моляцка» — так называл его паханок, потрясло меня настолько, что я впал в состояние почти полной невменяемости.

Позже, будучи осуждённым, я попал в один этапный вагон с Витькой. Он и там вёл себя нахально и разнузданно, правя от имени преступного мира, помазанником которого являлся в нашем этапе. Потом — пересыльный лагерь, кровавая бойня с «зелёными». Едва ли ни единственным из блатных, жестоко правивших пересылкой, губивших и убивавших фраеров, тогда уцелел лишь Тля-Тля, спрятавшись в залитый под отмочку огромный кухонный котёл. Остальных «зелёные» уничтожили. И куда бы меня не бросала судьба, простого советского заключённого, везде я оказывался рядом с Витькой — странные совпадения. Но о таком я и помыслить не мог. Невероятный случай. И произошёл он всего пару недель назад.

…На столе еле слышно задребезжал телефонный аппарат. Пришлось вернуться от дверей. Я так утомился за бесконечно длинный день, что в ушах пульсировал шум. В такт ударам сердца. С досадой подумал: надо было уйти в барак чуть пораньше. И завалиться спать. В зоне давно уже прозвякали отбой. На противоположном конце провода в трубку кто-то усиленно дул и аллокал.

— Мэсэче.

— Кто?

— Заключённый Рязанов.

— Почему не в своём бараке? Из какой бригады?

— Из тринадцатой. Помогаю лекпому.

— Кто дежурит?

— Фельдшер, заключённый Агафонов.

— Немедленно с носилками к вахте. Оба. Бегом.

— Слушаюсь, гражданин начальник.

Кто звонил, не представился. Но и так было ясно.

Агафона я быстро разыскал в палате туберкулёзников. Он сидел возле умирающего — высохшего, как мумия, пожилого незнакомого мне зека.

Я объяснил фельдшеру, в чём дело.

— Человек попросил не оставлять его, — кивнул он на умирающего, у которого рывками вздымалась грудь и что-то клокотало внутри. — Так что я уж дождусь. А что там, на вахте?

— Не знаю. Не сказал. Велел — бегом. С носилками, — повторил я.

— Выстрелов не слышно было?

— Вроде бы нет.

— Жмурика привезли. С командировки. Вот что, Юра: хватай носилки и канай к вахте. А я к тебе Балдиеса пришлю. Хватит ему клопа давить.

Агафон отбывал срок за злостное хулиганство да ещё с тяжкими телесными повреждениями, что никак не вязалось с его повседневным поведением. Но вот, поди ж ты. Говорили, по пьянке. Что пострадавший виновен — спровоцировал.

Захватив тяжёлые носилки с засаленным телами страждущих и покойников брезентом, я поплёлся к вахте, рассуждая, почему фельдшеров, обычно — из заключённых, называют лепкомами и лепилами. Лепком, вероятно, искажённое от «лекпом» — лекаря помощник. Это из каких же времён до нас дошло оно, это словечко? Наверное, из начала двадцатых, когда в стране стали возводить первые лагеря. Концлагеря. Штабс-капитан Николаев начал свою раскрутку именно в таком лагере — на Соловках. И назывался он смешно — СЛОН. Там уже были лекпомы. И вот — всё вокруг в колючке, в зонах. Это в глаза бросается, когда в этапе смотришь из вагона-зака, — одни запретки мельтешат. Может быть, и я стану лекпомом. Набравшись опыта.

Что за мерзость осенняя непогодь: то дождь, то снег, то опять оттепель. И постоянно — слякоть. К тому же, не прекращаясь, дует сильный пронизывающий, особенно — зековскую одежку, ветер. Причём со всех сторон, куда ни повернись. Мне показалось — злой. Порою — с хулиганскими рывками.

Сырой холод прошибал и телогрейку на жиденькой, оставшейся от экономии ватной прокладке. Зябко, одиноко, тревожно, безысходно… Так бы и бросился куда-нибудь, зажмурив глаза…

Со скрежетом мотало жестяные тарелки фонарей на столбах запретки. Подмёрзшая к ночи корочкой грязь прогибалась под кирзовыми колодками — ботинками, выплёвывая жиденькие фонтанчики — на штанины. А иногда и под брючины.

Труп валялся в проволочном загоне — предзоннике, возле вахты, похожей на большую собачью будку.

— Утаскивайте. Завмертвецкой уже расписался за гостя, — выкрикнул в зарешёченное окошко высунувшийся на секунду вахтёр и снова юркнул в тёплую свою конуру.

Я отворил проволочную калитку загона и подошёл к трупу. Судя по отпечаткам протекторов, гостя совсем недавно привезли на грузовой автомашине. Вероятно, на самосвале. И сбросили в загоне. Хотя могли бы подвезти и к моргу. Не пришлось бы топать по такой холодрыге. Поставив носилки, я оглянулся — Балдиеса не было видно. Ругнув его про себя, ухватил покойника за голые ступни и закинул нижнюю часть тела на носилки. Обошёл его. Подхватил за подмышки и надёжно устроил на брезенте. Чтобы не свалился, когда понесём.

Мне показалось, что труп — тёплый. Хотя от ближайшего лагеря — камкарьера — было не менее получаса быстрой езды. А жмурик к тому же полураздет. Не в кабине же его везли. Скользящим взглядом я заметил, что снежинки таяли на его искажённом предсмертной гримасой лице. Но я тут же отверг предположение, уж не живой ли он. Гостя дважды должны были проткнуть насквозь — при вывозе и ввозе. Обычно — в живот или грудную клетку. Специально предназначенным для этой процедуры инвентарём — металлическим штырём наподобие ломика, только потоньше. Или кувалдой пробивали череп, чтобы мозг брызнул. После такой проверки любой станет мертвее всех мёртвых.

Я ёжился, плотнее запахнув телогрейку, и поглядывал в ту сторону, откуда должен был появиться Вольдемар. В голову лезли невесёлые мысли о том, что на месте этого несчастного вполне мог оказаться и я.

С момента прибытия сюда исполнение приговора, если, конечно, такой приговор был мне вынесен, отодвинулось на неопределённое время. А поскольку будущее воспринималось как что-то почти неосуществимое, то гнёт неизбежной расправы свалился с меня. Да и сомневался я: не пристращал ли меня, не взял ли на понт пахан?

А вот этому по-настоящему не повезло. Его — задушили. На лагерном жаргоне — поддавили. И уж, разумеется, тут не обошлось без блатных. В заключении убивают, исключая немногие случайности, только с их согласия или по их указке. Либо они сами вершат расправу, собственноручно. Не припомню ни одного факта, чтобы человека в заключении убили и к душегубству не имел бы никакого отношения преступный мир. Вот и этот…

Я всё же задрал исподнюю рубашку гостя (на нём имелись ещё лишь кальсоны) и не обнаружил на теле ни одного отверстия от вохровского штыря. Передо мной лежал обыкновенный удавленник. Что-то мне в нём кого-то напоминало. Очень отдалённо. Мокрое (судя по запаху — облитое мочой) вафельное полотенце, многим зекам служившее и как кашне, было завязано двойным узлом на затылке, и выглядело ледяным ошейником. Очевидно, что это не самоубийца. Искажённое гримасой лицо (а точнее — застывшая в судороге отчаянного сопротивления маска) показалось мне знакомым. И тут я окончательно понял, что этот удавленник — жив! Схватив кисть его руки, я отчаянно пытался нащупать пульс. Но не улавливал его. Тогда я перевернул тело на живот, причём оно свалилось с носилок, и начал растягивать узел. Бесполезно. Мне подумалось, что он смёрзся.

«Ножницы бы… или нож…» — лихорадочно соображал я, но у меня не было ни того ни другого.

— Вы что, Рязанов, делаете? — раздался за спиной флегматичный баритон Вольдемара Балдиеса.

Я и не заметил, как он подошёл.

— Живой! — почему-то шёпотом произнёс я.

— Живой? — удивился Балдиес. — А Агафонов сказал: труп.

— Да живой же! — выкрикнул я. — Петлю надо снять! Разрезать. Не развязывается.

— Я говорил по телефону: мне сказали, что это — труп. С камкарьера. От блатных. И это — тоже блатной. Они ему сделали асфиксия. Как это по-русски? Душили. Вот, поддавленник.

— Да ты что, Володя, не понимаешь? Он ещё живой!

— Пусть подыхает.

— Ты, что, очумел? Человек же…

— Где вы встречал человек среди уголовники? Это — дикий звери. Пусть подыхает, как паршивый животное.

— Ну, Балдиес, ну, лепила… Ты хоть соображаешь — что буровишь?

— Я всё соображаю очень хорошо, Рязанов. Эти животные сделали мёртвый мой друг, тоже политический заключенный. За кусок ветчина они били его ногами внутренние органы. Чтобы брать эта ветчина. У него было внутреннее кровоизлияние, разрыв диафрагма и повреждение почки. И он умирал.

— Но этот-то здесь причём? Он, может, и в глаза твоего друга никогда не видел.

— Их всех надо расстрелять. Они — уголовный преступники.

— Мы все — уголовные преступники. Выходит, нас всех надо расстрелять? Да помоги же хоть чем-нибудь. Ты же настоящий медик, Вольдемар…

Но Балдиес не тронулся с места. Такой дылда, под два метра, он и ручищами мог бы разорвать проклятое полотенце. А у меня и сил-то не осталось никаких, вот ведь беда.

— Лишь бы сейчас не задохнулся, — твердил я себе, единоборствуя с узлом под молчаливым наблюдением Балдиеса. Не совсем соображая, что творю, вцепился в узел зубами, и ткань поддалась. Чуть-чуть. Но я почувствовал — сдвинулась. Я раскачал узел, развязал его и разомкнул одеревенелый ошейник. С меня лил горячий пот.

— Ну и сволочуга ты, Балдиес, — сказал я, запыхавшись, когда выпрямился.

Ноги в коленях предательски дрожали.

— Берись за носилки! — скомандовал я. — Поднимай!

— Ругаться нехорошо, — жёстко произнёс Вольдемар. — Вы некультурный человек, Рязанов.

Мы подняли носилки и пошагали по слегка повизгивавшему грязевому насту, как по зыбкому болоту.

Я вовремя заметил, что Балдиес, шедший впереди, повернул к моргу, и, задыхаясь, крикнул:

— Куда?! В приёмный покой!

Огромный рыжеватый детина, который одним щелчком мог бы меня сшибить с ног, повиновался. Мне — доходяге, нештатному санитару, он — лекпом. К месту будет сказать, что Вольдемара арестовали, когда он учился на третьем курсе медицинского факультета университета, за какое-то политическое выступление. Среди студентов что-то такое ляпнул о советской власти. Он и сейчас ни от кого не скрывал своей ненависти к нашему строю, чудак.

И всё-таки в дверях медсанчасти носилки вырвались из моих рук. Да и шатался я, как пьяный. На помощь нам, услышав грохот, метнулся Агафон. Оставил он своего больного или тот уже успел переселиться в мир иной, не знаю.

Вольдемар, прищурив белёсые ресницы, с презрением сказал мне:

— Вы тоже есть уголовный преступник, Рязанов? Бандит? Надо с вами разбираться, кто вы есть. У коменданта.

Это было зловещее и очень опасное обвинение. Как здесь расправляются с блатными и их приспешниками, я уже видел — не дай бог попасть на кулаки или под ноги.

Агафон тем временем, распластав задушенного на чисто выскобленном полу, усиленно качал его и растирал, а я старался помочь фельдшеру. И вдруг в один миг я узнал в удавленнике Витьку. Это был Тля-Тля. Вот почему в потёмках отстойника мне показалось знакомым лицо гостя. И я сказал Агафону:

— Я его знаю.

— Давай, держи, — гневно пресёк мои откровения лекпом. — Знаешь — не знаешь, какая разница.

Мы изрядно взмокли оба, когда гость задышал.

«Вот и встретились», — подумал я, допивая остатки кипячёной воды из врачебного графина.

Когда Тля-Тля очнулся в больничной палате, а это случилось почти через сутки, и стал интересоваться, где он и что с ним произошло, ему объяснили. Тля-Тля, конечно же, был ещё весьма слаб, однако нашёл в себе силы сползти с койки. Придерживаясь за стены, он куда-то заковылял. Его задержали. Он ощерился, матерился, угрожал всем — зарезать! Как и подобает честному вору. И хотя давно отзвенел отбой, к нему заявился — лично — Моряк, комендант лагеря. Он долго рассусоливать с Витькой не стал, а на угрозы и оскорбления экс-блатаря ответил коротко и весьма убедительно: сокрушительной оплеухой.

Но Витька не успокоился, взыграла в нём жиганская кровь, и он закатил пошлую комедию с рыданиями и биением головой о стенку. Тогда трое активистов, взяв за руки строптивого недодавленного блатаря, уволокли его в ШИЗО, в бетонную ячейку-одиночку, где Витька и пришёл в себя окончательно. А когда ему подробно объяснили, как он очутился в этом лагере, и вообще притих. Не сразу, однако Тля-Тля признал масть, то есть режим нашего лагеря. Это признание означало, что нет больше пахана Витьки Тля-Тля, а есть простой советский заключённый по фамилии Шкурников (он же — Захаров), такой же, как Иванов, Сидоров, Рязанов и так далее.

Но вот что выяснилось сейчас — на совете бригады за него никто не хотел поручиться. За мужика чего ручаться — мужик он и есть мужик. А вот за бывшим блатным, пусть и землянутым, полагается присмотр, чьё-то ручательство. Были случаи — не приведи господь. Повторись подобное — отвечать будет не только совершивший проступок или преступление, но и поручитель.

Да, я так и не рассказал толком о нашем лагере. Когда Витька там, за зоной, с перетянутыми бечёвками разрезанными венами выступал перед начальником, я поверил не краснобайству пахана, а офицеру в эмвэдэвской форме. А поведал он нам вот о чём: лагерь никакой не сучий, а власть в нём принадлежит работягам. Фактически в зоне — самоуправление. Все законы преступного мира здесь отменены: ни поборов, ни судилищ, ни паразитизма блатных — все равны, все трудятся. Ни воровства, ни игр в карты, и вообще во что бы то ни было под интерес. Кто что заработал, тот то и получил. Зачёты. Правда, не семь дней, а за сто пятьдесят один процент выполнения производственной нормы — два дня зачётов. Работы — разные. И тяжёлые, земляные, и полегче — на промстройплощадке. Кто хочет — идёт в зону, кто не желает — скатертью дорога. Никакого принуждения.

Как только начальник упомянул о добровольности, многие, несмотря на угрозы блатных, решились пойти в неворовскую зону. Я — тоже. Подумал, что едва ли там будет хуже, чем под игом блатных. И зачёты меня привлекли. А Витёк со своими корешами и холуями укатил в другой лагерь. На камкарьер. О чём и предупредил всех начальник. На что Витька петушисто крикнул:

— Длали мы ваш холосый лагель во все дылки! Хоть к челту на лога, лишь бы в воловской лагель. Он для нас — лай.

Театрально этак выкрикнул, показушно.

И вот он, выкинутый из воровского рая, униженно просит, чтобы хоть кто-то взял его в напарники. Невмоготу, видать, в бетонном гробу лежать. Сколько можно так протянуть? Неделю? Месяц? А дальше — любому ясно: бирку на ногу. Но не находится никого, кто протянул бы ему руку. Уж кто-кто, а я знаю этого негодяя, насмотрелся на его выходки. Иногда — совершенно дикие, изуверские. Взять хотя бы того же Моряка. Мог ли я или кто-нибудь другой тогда, в марте пятидесятого, предположить, что всемогущий пахан и одинокий бунтарь могут поменяться ролями? И вот свела их судьба-насмешница. И ничего не стоило здесь, в палате, забить, запинать насмерть крикливого блатаря. С ним было бы покончено не то что по слову — по знаку одним пальцем коменданта. Моряк не сделал этого. Тля-Тля, допускаю, мог и забыть о своей жертве, мало ли он кого обижал, а вот Морячок — едва ли запамятовал, едва ли. Такие события не забываются. Однако не отомстил обидчику. Может, наверстает в будущем? Если же нет у него такой цели — мстить, то что им руководит? Видимо, добиться справедливости. Для всех. Поэтому он ввязался в эту нешуточную борьбу с блатными — знает, на что пошёл. Отважный человек — бывший моряк Матюхин.

Удивительная организация — тюрьма и концлагерь. Информация здесь передаётся моментально невесть каким образом. Витька ещё в беспамятстве пребывал, а для всех стали известны подробности, как его поддавили на камкарьере, — вплоть до такой мелочи, что палачи облили полотенце собственной мочой. Чтобы плотнее, крепче затянулась петля. Неизвестно, откуда подобные подробности извлекаются, ведь об этом лишь я знал. По крайней мере, в нашем лагере. Впрочем…

Дело, похоже было так. Компромат на «подследственного» собирался давно. Возможно, всю его жизнь. На воровской сходке, на которую съехались под видом больных авторитеты из нескольких лагерей в спецзону, которую ещё называли медгородком. На этом судилище в сугубой тайне было принято решение: за допущенные ошибки лишить зарвавшегося блатаря жизни. Одним из весомых обвинений сходка признала поведение Витьки на Красноярской пересылке, когда «зелёный» этап из оккупационной зоны Германии перебил почти всех блатных за убитого ими во время тотального грабежа одного бывшего солдата, не пожелавшего отдать ворам что-то из своего скарба. Витьку признали виновным в трусости: испугался фраеров.

Он ведь и в самом деле спрятался в кухонный котёл из-под баланды, залитый водой на отмочку. В нём отсиделся, сохранив свою жизнь. И за это у него решили её отнять. За то, что спасся. Видимо, по понятиям блатных, он ею дорожил. Больше, чем воровской честью. За это и был приговорён. Заочно. Да ещё и к такой позорной смерти — в петле. Так поступали обычно с предателями. И прочими врагами преступного мира. И неслучайным, думается, можно считать то, что в камере не оказалось воды. А оправиться («парафин») на кого-то считалось высшей степенью унижения. Даже — на труп. Уж на что позорной считалась смерть за невыплаченный карточный долг, и то виновных («двигателей», «динамщиков») резали. Допускаю, что за Тля-Тля числились и другие проступки, непростимые с точки зрения воровской морали. Кто знает…

Повод для исполнения приговора нашли самый что ни на есть смехотворный — простую оговорку. Тля-Тля в лае, то есть во время ругани с другим блатарём, допустил, если так можно выразиться, опечатку. Произнося штамп: «У таких блатных, как ты, вся шея (весь затылок) искусана», он брякнул вместо «ты» — «я». Витьку заподозрили, что он «петух». За эту безусловно вымышленную «аморалку», его и решили лишить высокого воровского звания, а заодно и жизни. Почему не предъявили никаких обвинений? Можно догадываться, что они не тянули на столь суровую кару. Или по «делу» Тля-Тля могли пройти сообщниками (и, следовательно, тоже обвиняемыми) другие блатные, которых почему-то не пожелали судить.

Словом, нашли так называемую партийную причину, то есть — предлог. Меня, помню, тогда покоробило слово «партийная», ведь для меня большевики были прекрасными, благороднейшими людьми — я успел ещё на воле начитаться книжек о пламенных революционерах и с восторгом думал о них. Но урки знали больше меня и, главное — истинного. Вскоре заговорщики разыграли сценку, в которой якобы нечаянно, по недосмотру «шестёрки», которому поручили стоять на стрёме, надзиратели застукали игроков — и с ними Тля-Тля — с картами в руках. Подобное случалось и прежде. Надзиратели, обычно получив щедрое вознаграждение, не трогали блатных. А тут проявили принципиальность, и Тля-Тля получил свои семь суток кондея. В камере, где его уже ожидали палачи, заранее проникшие туда за различные нарушения лагерного режима, и был сыгран финал трагикомедии, которая называется — жизнь уркагана.

Определённо, Витька родился в рубашке. Подобных счастливчиков мне довелось встретить немного: раз-два и обчёлся. Давили его на нарах в камере ШИЗО по всем канонам техники убийств и при полном комплекте палачей — вшестером. И лишь случайности, а точнее — цепь случайностей, сорвали исполнение приговора: обречённый успел вскрикнуть. Следующая случайность — рядом с дверью в камеру именно в те секунды находился дежурный надзиратель. То, что он услышал вскрик, не столь удивительно, как то, что уловил в нём тревогу, — мало ли кричат во сне, громко разговаривают, ругаются, издают разные другие звуки. А он уловил в резко оборвавшемся вскрике призыв к спасению, сигнал о помощи. И не взял грех на душу — откликнулся. Так что не все надзиратели бесчеловечные куклы, способные только исполнять наказания, встречаются даже среди них — люди.

Видимо, откормившийся на сверхкалорийных лагерных харчах, Тля-Тля отчаянно сопротивлялся. Возможно, палачей подобрали не вполне квалифицированных. Словом, когда надзиратели ворвались в камеру, те едва-едва завершили своё мерзкое дело. Удавленного легко обнаружили, выволокли «труп» в коридор. И — началось…

Если б сразу с шеи пахана сняли удавку, он, вероятно, вскоре очухался бы. Но надзирателям было не до него: не так легко управиться с бандой из нескольких оголтелых душегубов, яростно сопротивлявшихся и вопивших о своей непричастности к мокрому делу. Но всё же их скрутили, всю шестёрку. К ним, «по собственной инициативе», примкнули два «гондона», которым было поручено взять на себя убийство и которые не имели к нему никакого касательства. Поручили им эту почётную миссию, дав самим возможность загладить свои прежние прегрешения перед воровским законом, но вполне вероятно, что подписались они на это дело из воровского патриотизма. Забегая вперёд, скажу, что всю эту свору убийц осудили. Кроме тех двоих гондонов-патриотов. Хотя они безуспешно доказывали и требовали покарать их, а не тех, настоящих. Смею думать, что нечасто в подобных стандартных ситуациях возмездие настигает истинных злодеев, как в этом случае.

Дальнейшее происходило так, как уже известно читателю: «труп» забросили в железный кузов самосвала, оказавшегося в столь поздний час под погрузкой на камкарьере и вызванного оттуда по телефону в лагерь. О следующих случайностях повторять не буду, они тоже читателю известны.

Впоследствии у меня с Витькой состоялась обстоятельная беседа на эту тему.

— Как же ты, такой ушлый блатарь, и угодил в петлю? Ведь не в первый раз замужем — не видел, что ли, что палачи тебя окружают?

Витька поморгал, раздумывая: отвечать мне или нет, и нехотя признался:

— Длугого собилались замоцить. Когда я пелесол бы в длугую камелу.

— Обвели тебя дружки-урки вокруг пальца. А ты дал согласие, чтобы того, другого, землянули? Или это был — так себе, штампованный фраер?

Витька поморщился, как от зубной боли, и предпочёл отмолчаться. А я в который раз подумал: ну блатные! Зверюги-людоеды! Как тут не кивнуть на Вольдемара. Хочешь — не хочешь, а приходится признать его правоту. Насчёт уничтожения озверевших преступников. Более того, невольно приходишь к выводу, что блатные по сути своей хуже диких зверей. Они — людоеды. Иногда — настоящие. Когда обстоятельства припрут. С великой голодухи, например. Или — от слепой и ярой злобы. Мне и такие случаи известны — настоящего каннибализма. Судя по всему — достоверные. Не буду те факты приводить — противно до тошноты. А Витька во время нашей беседы напомнил. Выпалил в гневе. Я продолжил:

— Жалкие отбросы общества. А мнят из себя вождей. В самом же деле — дерьмо. Аристократами себя называют. «В нас голубая жиганская кровь течёт!» Помои у блатных в жилах текут. С гноем пополам. А не голубая кровь.

Витька побагровел.

— Ланьше тебя за такие слова… вздёлнули бы.

— Я и раньше об этом им в глаза говорил. За это Чёрный и пригрозил мне, мразюга. Чего от этих подонков ожидать?

— Следи волов люди есть, — возразил мне Витька.

— Эти люди и распорядились тебя поддавить? До чего хорошие люди…

Витька после долгой паузы всё же сказал:

— Ницего ты не понимаес в зызни улкаганской. Флаел ты, Лизанов. Улку тебе не понять.

— Да, я фраер, — взорвался я. — И горжусь этим. Что не паразит. Что своими мозолями кусок хлеба зарабатываю. А блатные только жрут. А — чьё? Кто за них всё это производил? И с чего ради работяга должен кормить вора-блатаря?

— Цего ты в бутылку лезес? — отступил Витька. — Я к тебе ницего не имею.

Но я чутьём своим уловил: Тля-Тля про себя сожалеет, что воры в «законе» отринули его от себя. Незаслуженно, по его понятиям. Он тосковал по утерянной власти над людьми, о дармовом и сладком воровском куске хлеба. Никак не мог развращённый бездельем паразит примириться с тем, что должен трудиться — как все! Поэтому и здесь совал взятки бригадиру и нарядчику. А деньги добывал картами. То есть обманом. Возможно, и воровством. Хотя мне в этом грехе не признавался. Но я ему как-то напомнил:

— С огнём играешь, Витька. Не допускаешь, что и тебя могут подкинуть? Нарушаешь запреты.

Витька нахохлился — не понравилось ему моё напоминание. А ведь мы оба стали свидетелями дичайшей расправы.

Мне этот эпизод, вероятно весьма обыденный, врезался в память навсегда.

После съёма мы с Витькой в веренице зеков еле волоклись к отстойнику-загону. И вдруг моё внимание привлекло нечто непонятное: над группой сомкнувшихся зеков, сгрудившихся впереди, над их головами, взлетало и опускалось человеческое тело в чёрной зековской робе. Меня это действо очень удивило. Подобное я с восторгом величайшим наблюдал лишь однажды: девятого мая сорок пятого года. На площади в центре Челябинска. Радостная толпа качала тогда военных. С пронзительными криками и возгласами «ура!». Сейчас никаких выкриков не было слышно. До меня лишь доносилось уханье и приглушённые звуки ударов о землю.

Подойдя поближе, я увидел страшное зрелище: четверо крепких зеков держали за руки и ноги то самое тело, по сигналу Моряка разом вскидывали его высоко и с силой ударяли о землю.

— Амба, — произнёс Моряк, и все четверо бросили тело в пыль.

Лицо несчастного было неестественно бледным, изо рта, булькая, вытекала кровь.

Его тут же подхватили под мышки какие-то другие зеки и поволокли к отстойнику.

— Что это? — спросил я Витьку, поражённый увиденным.

— На зопу посадили, — ответил он хмуро.

— Зачем? — задал я глупейший вопрос.

И тут до меня дошло, что я присутствовал при экзекуции. Уже в загоне мы узнали, что подкинули молодого зека за игру в карты на интерес. Поймали с поличным. А это было наказание. Приговор несчастному вынес Моряк, исполнен он был немедленно. И публично. В назидание другим.

Дня через два по лагерю распространился слух, что подкинутый отбросил копыта. От внутреннего кровоизлияния. Появились и подробности: оказывается, с поличным попался не тот, с кем столь жестоко расправились, а его партнёр по игре. Тот, чтобы выплатить проигрыш, что-то у кого-то украл, какую-то лохмотину, и — погорел. Когда вора стали истязать, он выдал своего удачливого партнёра по игре. Далее Моряк провёл следствие, состоявшее из одного вопроса. И хотя «подследственный» отрицал обвинение, Моряк, объединявший в своём лице следователя, прокурора и судью, вынес приговор. После чего свершилось то, о чём уже рассказано. Примечательно, что «суд» пощадил вора, он отделался лишь побоями и поломанными ребрами, а тот, кто его фактически толкнул на кражу, поплатился жизнью. Говорили, что «суд» принял во внимание то, что первый был мужиком, а второй — бывшим уркой. Это, вероятно, и решило его судьбу.

На Витьку, однако, то страшное зрелище не произвело должного впечатления. Такого, как на меня. Мне даже снились выплёвываемые несчастным шулягой сгустки крови.

Постепенно во мне крепло убеждение, что из Витьки ничего путного не получится. Самым скорбным для меня было то, что он не хотел трудиться. И постоянно искал и находил различные лазейки, чтобы улизнуть от работы. В конце концов я убедился, что мне с ним не по пути. Но не отталкивал его, на что-то надеялся. На его прозрение, что ли. И старался втолковать ему простые истины и правила честной жизни. Которым сам неукоснительно следовал. Но он оставался глух к моим «молитвам». В его понятии это слово имело отрицательный смысл: надоедливые, нудные и глупые назидания.

Непереносимой для меня становилась его отговорка «от лаботы кони дохнут» или: «лабота не волк, в лес не убезыт». В эти минуты я сожалел о своём, как мне уже мнилось, скоропалительном решении.

…Это произошло как бы помимо моего желания. Тля-Тля в так называемом наряде дикобраза, худющий и серый после двухнедельного пребывания в бетонной коробке, дождался-таки нашего приговора. Никто не пожелал взять его на поруки.

— Нехай, стервец, подохнет, — сказал кто-то из работяг.

Добитый отказом и этой репликой, он ещё ниже опустил большую голову на тонкой шее. И мне подумалось — обречённо.

В бараке всегда вечером кто-то что-то поёт. Не в одном углу, так в другом. Сейчас опять мусолили «Мурку». Я смотрел на поникшего Витьку и думал: за что так любят этот жестокий романец про Марусю Климову? Может, за то, что эту шалманную песенку усиленно запрещают? За её исполнение в общественном месте, говорят, по закону отламывают три года. Однако из уст в уста передают, что сам Леонид Утёсов записал «Мурку» на пластинку. За что и «отслужил» три года. По слухам — в агитбригаде главного управления лагерей. Я не верю. Наверное, блатари эту мульку сочинили. Их послушаешь, так кто только ни сидел из знаменитых артистов: Русланова, Вертинский, Лешенко, они его Петей зовут, как старого доброго знакомого, Вадим Козин якобы на Колыме отбывает срок, и вот — Утёсов. Перечисляя артистов-узников, блатари как бы обеляют себя этими именами. Если кто-то из тех, чьи имена мусолятся, и действительно отбывает наказание, они-то, урки, бандюги и иные преступники, разве невиновнее становятся? Хотя бы этот Тля-Тля.

Я отнюдь не испытывал к этому жалкому существу с оттопыренными, словно мукой посыпанными ушами какого-либо участия. Получил то, что заслужил. Справедливое возмездие. А то думал, что творит зло безнаказанно. Ведь большую часть своей непутёвой жизни двадцатидвухлетний парень совершал только зло. Когда-то должна была наступить расплата. Вот она и наступила. За всё. За то, что ещё на воле не брезговал отнять еду у таких же голодных, как сам. И об этом знали все окрест. И многие за это его презирали. В том числе и я. Да и как ещё можно было относиться к явному негодяю? И когда вновь столкнулся с Тля-Тля, на сей раз в следственной тюрьме, то воспринял увиденное как чудовищную ошибку: такое ничтожество правило и помыкало несколькими десятками взрослых людей. Вот уж поистине: кто был ничем, тот стал всем. И мне сначала хотелось воскликнуть, выйдя на середину камеры:

— Люди! В своём ли вы уме, подчиняясь этому подонку? Ведь это — Витька Тля-Тля, уличный изгой и недоумок, не осиливший даже пяти классов школы. Его из школы выгнали за неспособность и недоразвитость, а вы перед ним заискиваете, отдаёте безропотно еду и одежду, подчиняетесь его дурацким прихотям.

Возможно, я и выступил бы с такой речью. Если б…

Если б не был обессилен и подавлен милицейскими пытками. И поэтому оказался неспособным к сопротивлению Злу. Ведь и те и другие воплощали Зло.

Многим из тех, кто попал в двойное рабство, рано или поздно прививалось, что каким диким грабёж блатных им ни казался б, но, коли его называют «законом», надо подчиниться. То же самое внушали словами и действиями каратели. И те и другие вгоняли свои жертвы в страх, чтобы они уверовали, какие тяжкие последствия влечёт за собой неподчинение «закону».

А Моряк поступил иначе. Он не только не подчинился пресловутому «закону», но и открыто не признал его. Более того — высмеял. И вдобавок призвал остальных сокамерников сбросить с себя присосавшихся паразитов-блатных. Но что он мог сделать один против организации? Что он мог сделать даже вместе с десятками сокамерников, если б они его поддержали? Ведь блатные и каратели — одна система. Я, например, не мог понять: кто кого дополняет или дублирует. Вроде бы верх держат вертухаи. Но реальная-то власть всегда оказывалась в руках блатных. Нас — и милицию, и тюремное начальство, и блатных, и «мужиков» — объединяла боязнь. Мы все были заложниками всесоюзной всеподавляющей силы с названием — СИСТЕМА.

Лишь в тысяча девятьсот восьмидесятом году рухнул миф, авторами которого являлись репрессированные большевики: дескать, все безобразия, творимые в низших звеньях партийного руководства, — это искажения и произвол мелких партийных чиновников, и они никакого отношения к Великому делу построения коммунизма не имеют. Главное — разоблачить этих истинных врагов народа, захвативших власть на местах, изгнать из рядов партии, поставить на их место истинных борцов за счастье человечества, и всё исправится, справедливость восторжествует, и мы, советский народ, достроим Коммунизм, до него уже рукой подать… Они мне не лгали, они заблуждались, фанатично преданные Великому учению Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина. Впрочем, о Сталине и его роли в Великом деле не все спорщики были единодушны…

И я пошёл по пути, указанному мне лагерными коммунистами, а в восьмидесятом году пришёл к выводу: вся власть в нашей стране держится на двух китах — на лжи и репрессиях. И плывут эти киты неизвестно куда… В бездну…

Я отказался сотрудничать с репрессивными органами, за что они меня стали усиленно преследовать. Апогеем их преследований явилось избиение меня в две тысячи первом году с угрозами расстрела и вторичное предупреждение в две тысячи четвёртом (смотри предисловие к этой книге).

Каждый боялся за свою шкуру. Все мы были настолько приучены подчиняться любому насилию, что зеки восприняли владычество блатных как должное, неизбежное и главное — законное. А те, кто сочувствовал бунтарю, а не блатным, не ворам в «законе», своих симпатий Моряку не высказывали вслух. Затаились. Струсили. Как, например, я.

Блатные знали, что сила в тюрьме и в концлагере — на их стороне. И Моряка тогда скрутили. И тут же началось истязание непокорного, о чём мне тошно вспомнить и по сей день. Я, как и многие, был парализован страхом и с ужасом думал: неужели и со мной поступят так же? Ведь про себя-то я знал, что полностью разделяю неприятие Моряком грабежа и издевательств блатных. И, следовательно, воры вправе считать меня своим врагом. Странно, но тогда я не подумал, что об этом знаю не только я.

Расправа миновала меня. С фотографической точностью в моей памяти отпечатались все события, происшедшие в тот ключевой для меня день: я занял — навсегда — окопы противника, точнее — неприятеля преступного мира. Я не мог принять его бесчеловечных «законов». А Тля-Тля стал как бы олицетворением этого ужасного порождения нашего строя. Впрочем, тогда я думал, что преступный мир никакого отношения не имеет к славному советскому обществу. Никакого!

…Сейчас же перед нами, передо мной сидел другой Тля-Тля, не тот, которого я знал все предшествующие годы. Или — не совсем тот. Не явление его в лохмотьях, не крайняя физическая истощённость (посиди-ка в холодном карцере на четырёхстах граммах черняшки в сутки хотя бы пятидневку — узнаешь, какое счастье, наесться и согреться) обозначили явное изменение облика Витьки, а глубокий надлом всего существа его, когда-то активного, жизнерадостного, пробивного, наглого. Я разглядел в бывшем нахрапистом неукротимом вожаке смирение и обречённость. И тихое отчаяние. Хорошо знакомое и мне.

«Есть всё же справедливость на свете, — продолжал рассуждать я мстительно, устроившись поудобнее на наре и опершись подбородком на подушку, начинённую опилками. — Творил зло людям — теперь сполна получай за всё».

В памяти моей, хотя я смотрел на Витьку и наблюдал за каждым его движением, прокручивались, как в кино, кадры, воспроизводившие гнусные выходки Тля-Тля, и густела, вспучивалась обида за себя и других.

Вспомнился такой эпизод. Вагон-зак. Этап. Вероятно, больше сотни зеков втолкнули в него. Изнывая от горячей, сухой духоты и жажды (нам почему-то дают селёдку, ограничивая в питье), лежим, слипшись, на нарах, на полу, вплотную к лотку, в который беспрестанно кто-то мочится или оправляется, что сделать не так-то просто на ходу поезда. Витька на верхних нарах справа, возле окошка, перекрещённого толстыми железными полосами. Ноги калачиком, на коленях миска, полная гущи, — разваренная тухлая рыба с пшёнкой. Рядом стоит ещё одна миска — полная пшённой каши. Тля-Тля, в одних трусах, поглядывает в окошечко, высматривая какую-нибудь женщину для «сеанса», то есть занятия онанизмом, и — на толпу стоящих и ждущих своей очереди у бидона с «пищей». Почему-то на вагон дали только двадцать мисок. Кто-то из ждущих возмутился, негромко правда, что одним, дескать, достаётся гуща, а другим — жиденькая шлюмка, слив, в котором крупинка за крупинкой бегает с дубинкой.

Тля-Тля сразу засёк инакомыслящего и не оставил его без внимания. Он даже ничего не произнёс вслух, а лишь кивнул в сторону выступившего, и в тот же миг с верхних нар спрыгнули двое мускулистых и расторопных хлопцев и ринулись к недовольному. И сходу, громко, развязно, в расчёте на «публику»:

— Ты чего, мужик, хай поднимаешь? Шлюмки тебе мало? Дак попроси добавку. Прокурор добавит.

А второй вплотную прижался и почти шёпотом, только для него одного:

— Молчи, сука, а то на куски тебя разорвём и через лоток под насыпь спустим. С говном.

Правдолюбец, вероятно, понял, какой опасности себя подвергает за миску баланды, и прекратил возмущаться, но всё же видом своим выражал недовольство.

Тогда уже Тля-Тля посоветовал возмутителю спокойствия:

— Ты, музыцёк, чево смотлис на нас, как Ленин на булзуазию? Недоволен советской властью? Писы заявление.

Шутник Витюнчик, любит повторять насчёт недовольства советской властью, как будто воровской произвол имеет к ней какое-то отношение. Так я подумал тогда.

Во время следующей кормёжки баландёр, разумеется ставленник блатных, опрокинул черпак с баландой мимо миски инакомыслящего и крикнул:

— Как посуду держишь, скотина безрукая!

Конечно же, тот не стерпел, на что затеявшие эту инсценировку и надеялись, сцепился с баландёром, который звезданул его наотмашь металлическим черпаком. А тут его под белы рученьки подхватили прихвостни пахана, изрёкшего:

— Канительте ево все, пока не поумнеет.

И его принялись колошматить. Многие. Но не все. Блатные и пальцем не тронули строптивца. Зачем? Пусть мужики сами разбираются. Лишь двое мордоворотов, из «сочувствующих» преступному миру, но — фраера, держали несчастного за руки. Потом подтащили к месту на нарах, где восседал Тля-Тля со своей милой компашкой. Тот плюнул в побитого, норовя попасть в лицо. И не то что плюнул — харкнул. Его примеру последовали другие «хорошие хлопцы». Причём вся процедура экзекуции происходила во время движения состава, под стук колёс. А чтобы стрелок на тормозной площадке не услышал воплей и не поднял тревогу, по команде блатных запели разухабистую песенку «Гоп со смыком».

Вдохновенно горланил тюремно-лагерные частушки, коверкая слова, и сам Тля-Тля. Видно было, что песенка ему очень нравится. Он от неё млел. Весельчак!

Вспомнил эту сцену и почти с наслаждением подумал, глядя на полосами выстриженное темя Витьки:

«Получай, гадёныш, то, что заслужил. Ещё не то будет, когда хлебнёшь нашего, мужицкого, горя, когда потрёшься в шкуре работячьей».

— Никто не подписывается? — громко спросил, обращаясь ко всей бригаде, нарядчик.

В ответ — ни гу-гу. Выждав минуту, он повернулся и направился к выходу. Надзиратель взялся брезгливо за рукав затоптанной телогрейки и приказал:

— Встать! Пошли.

Я не сразу врубился, о чём идёт речь, а лишь взглянув на согбенную фигуру Витьки, понял, и меня словно пиковиной пронзило.

Медленно-медленно разогнулся Витька. На глазах его, похоже, блестели слёзы.

— Шапку подними! Государственное имущество. На твоём формуляре числится.

Витька нагнулся и поднял с грязного пола гондонку, повернулся ко мне спиной и, еле передвигая, видимо, затёкшие ноги, поплёлся вслед за нарядчиком.

«Вот и спета твоя песенка», — пронеслось у меня в голове, и в тот же миг во мне произошло обвальное крушение, переворот. Я интуитивно понял, что этот обречённый, Витька Тля-Тля, уходит в небытие. Мы его туда толкаем. И я — тоже. Он вскоре либо сгинет в карцере, либо его, ослабшего до писклявости, додавят блатные при первой встрече на пересылке или в вагоне-заке. Внутренним видением я узрел его в нелепой позе на грязевых кочках загона и крикнул, что есть силы:

— Погодите!

Нарядчик и надзиратель обернулись, а Витька — нет. Вероятно, он был уверен, что это обращение к нему не относится.

Почему я выкрикнул это слово, не знаю. Но в следующее мгновение я произнёс слова, совершенно неожиданные для меня:

— Беру его в напарники. И — поручаюсь.

Слез с нарины и подошёл к столу. И увидел не заплывшие жирком лукавые глазёнки жулика Тля-Тля, а огромные, страдающие очи человека, лишь отдалённо, внешне напоминавшего того паскудника и озорника, баловня воровской судьбы.

Никакой жалости, между прочим, я к Витьке в тот момент не испытывал, но и гнева с обидой не было. Мне казалось, что я никаких чувств к нему не испытываю, а поступаю так потому, что именно так и следует поступить.

— Ты? — спросил он удивлённо.

— Я, — ответил я, подойдя к нему совсем близко.

— Нема делов, — сказал он и запахнул решительно свой гнусный заскорузлый от телесной грязи многих поколений зеков, носивших этот бушлат, обрезанный и вновь пущенный в носку.

— Не дури, — сказал я.

— Не, с тобой не подписываюсь, — заартачился Витька.

И я почувствовал, что он трусит. Не меня, а того, что его ожидает, — жизни нашей работячьей, бригады, всех, кто его будет окружать и с кем ему придётся общаться.

— Чего ты икру мечешь? Что было — то прошло. А кто вспомянет, тому…

— Знакомы? — полюбопытствовал нарядчик. Витька скривился, словно камушек с кашей на зуб попал.

— Я беру его в напарники, — заявил я бригадиру.

— Ну, ну, — весело сказал бугор. — Давай, давай…

Витька молчал, шарил взглядом по полу, будто оброненную монету искал.

— Не капай нам на мозги, хмырь несчастный, — одёрнул его культорг. — Остаёшься или нет?

Я напрягся: на хамский окрик культорга Витька мог взбрыкнуть, но он опять насупился и нерешительно, а точнее — с большим нежеланием, ответил:

— Остаюсь.

Мне показалось, что согласился он вопреки своему желанию, я обрадовался.

— Забирай, Рязанов, своего напарника, — распорядился бригадир. — И учти: отвечаешь за него головой. Если выкинет какой кандибобер, с тебя шкуру спустим.

Неожиданно свалившаяся на меня ответственность озаботила, но отступать не захотел.

Нарядчик же вписал мою фамилию в какой-то свой документ. Надзирателю, похоже, было безразлично.

Так я стал «хозяином» бывшего пахана. По крайней мере, на испытательный срок.

Я отчётливо понимал, что предупреждение бригадира — не просто слова. Совершит, например, мой напарник и подопечный кражу, меня не пощадят. Как и его. А если Тля-Тля отважится на более дерзкий поступок или кровавое преступление — и мне не сносить головы — точно. Правда, я имел возможность отказаться от подопечного и «сдать его в солдаты», то есть в карцер. И я мог бы воспользоваться этим правом хоть сейчас. Если вдруг раздумаю. И тогда Витьку наверняка отправили бы куда-нибудь в другой лагерь. Если б он дотянул до отправки. Наверное, были такие лагеря, где его приняли бы как своего. Как суку. Вполне вероятно: загремел бы он в «крытку» — тюрьму закрытого типа. А оттуда, по слухам, мало кто выходит живым. Хотя мне встретился один — Володька Москва. Отбыл год.

Вскоре я нашёл объяснение своему поступку: Витьку якобы стало жалко. И к тому же я надеялся, что Тля-Тля может исправиться и стать человеком. Через два года я так уже не подумал бы. Но тогда…

Витька получил новую кличку — Недодавленный. Но я его звал только по имени.

Первый наш трудовой день, а в жизни бывшего урки он стал вехой, прошёл вполне буднично: мы на носилках таскали к окорёнку цемент и песок, замешивали бетон и заполняли им разборные формы. К обеденному перерыву оба выбились из сил. Напарника с непривычки покачивало, а я двигался прямо. Во что бы то ни стало нам надо было выполнить норму. Мы её не выполнили, но дядя Миша вписал: «100». Он всё понимал, не первый раз замужем.

В зону возвращались рядом, в одной пятёрке. Витька всю дорогу матерился, проклиная «хозяина» и весь свет.

«Это тебе не в карты играть и онанизмом заниматься», — ответил я ему про себя. Вслух же обнадёжил: завтра будет полегче. А дальше и вовсе привыкнет. И дело пойдёт, как по маслу. Витька, однако, моего оптимизма не разделял. Он еле добрался до нар, бухнулся на похожий по твёрдости на спортивные маты опилочный матрас и впал в хорошо знакомое мне состояние, когда ничего не хочется делать, даже пальцем шевельнуть. Не пошёл он и на ужин. Я ему принёс кашу и заставил её проглотить.

Второй день оказался ещё более мучительным. Накануне, несмотря на мои предостережения, Витька сбросил рукавицы. Без них, естественно, удобнее было орудовать совковой лопатой. Но случилось то, что и должно было случиться, — набил мозоли. Теперь к болям в мышцах (от перенапряжения с непривычки) добавилась резкая боль от раздавленных мозолей. И я опять принёс напарнику ужин. Ехидный бригадник подначил меня, не нанялся ли я к неподавленному блатарю в «шестёрки», и я с ним чуть было не подрался, настолько несправедливым показалось мне его замечание. Но нас разняли.

На следующий день Витька подался в санчасть с надеждой, что ему дадут освобождение. Как бы не так. Мозоли ему смазали, кисти рук забинтовали, и — вперёд, к новым рекордам!

— Юла, — обратился ко мне Витька. — У тебя с лепилами блат. Замолви за меня словецько. А я ласклуцюсь — отблагодалю.

— Никакого блата у меня нет. Я лишь помогаю больным. А о взятке ни с кем даже не буду говорить. Даже если для себя.

— Не умеес ты зыть, Лизанов, — укорил меня Витька.

— Смотря что под этим понимать, — возразил я.

— Хоцес зыть — умей велтеться, — произнёс напарник расхожую лагерную мудрость.

Вероятно, как подтверждение выводу о моём неумении жить послужило и внезапное кровотечение из носа, когда я нагнулся, чтобы положить конец железобетонной балочки на полигоне. Такое случалось со мной и раньше. В санчасти сказали — от малокровия. А я думал — от жары.

Пришлось и на сей раз прилечь на спину, пока прекратится кровотечение. Заодно мы малость передохнули. Перед съёмом кровь хлынула опять — еле остановил. В МСЧ мне посоветовали пить хлористый кальций, и я проглотил столовую ложку этой горечи. Но у меня язык не повернулся попросить у врача освобождение от работы. Да и не дал бы он мне этого дня отдыха. Сколько нас таких, полубольных, измождённых усталостью, ошивалось возле врачебного кабинета с несбыточной мечтой получить роздых. Хотя бы на один день.

Не напрасно зековская поговорка гласит: день кантовки — месяц жизни. Но мои неприятности в сравнении с Витькиными выглядели пустяками. Ему сейчас приходилось преодолевать и осваивать то, что я давно преодолел и освоил. Видел, как напарник страдает от болей, причинённых ему работой. И само собой получилось, что я норовил трудиться и тогда, когда он переводил дух. Пришлось поделиться и продуктами, закупленными в ларьке, — так называемым подкормом: маргарином, дешёвыми конфетами, хлебом. Ларьковые продукты были очень важным подспорьем. На голой пайке, да при такой потливой работе, невозможно было выдержать долго. А Витьке не то что жиров, хлеба не на что было купить. Да и в списки его не успели включить.

В лагере с одобрения контингента завели такой порядок отоваривания: для каждой бригады устанавливается определённый день в неделю и даже — час. Те, кто желал что-то купить, топал со своей бригадой в торговую точку и, если позволяла сумма на лицевом счёте, приобретал необходимое, росписью подтверждая, на сколько рублей и копеек набрал товара. Деньги решено было не выдавать на руки, чтобы не провоцировать игру в карты и кражи. Те, кто трудился плохо и в его плюсовой графе ничего не значилось, тот летел на голой пайке. Деньги, получаемые зеками переводами с воли, не всегда вносились в ларьковый список, а лишь с разрешения начальства. А оно, начальство, прежде посмотрит на тебя, что ты за работяга, соблюдаешь ли режим и так далее. Вот это, по понятиям последних, должно было заинтересовать зеков в труде. Кто-то, и это факт, вкалывал за блага лагерного ларька, но сколько окольных путей и лазеек находилось, чтобы тебя включили в список… Однако, должен признать, что для работяг эта система была более справедливой, чем свободная торговля на деньги в лагерях, где правили блатные.

Я не мог не поделиться подкормом с напарником. Нет, если бы я каждодневно съедал свой маргарин и иногда — кусочек колбасы, меня никто не осудил бы. Но как я мог требовать от напарника упираться, как я, будучи сытым и зная, что он изнывает от голода?

— Я тебе отплацю, век свободы не видать, — пообещал растроганный Витька. — Не останусь в замазке. За лупь полуцис два.

— Ты меня за ростовщика принимаешь? — взъерепенился я. — Если будешь подсчитывать, сколько должен, ничего тебе не дам.

Витька, видимо, так и не уразумел до конца, почему я так поступаю.

— Ты — мне, я — тебе, — произнёс он заученно. — Закон зызни.

— Ни ты — мне, ни я — тебе. Усвоил?

— Не.

— А ты подумай.

Всё вроде бы шло нормально. Бригадир регулярно докладывал коменданту, как живёт бригада и, естественно, о Шкурникове, о его «исправлении». Штаб его доклады устраивали, и Витьку не тревожили. И мы вроде бы сработались. Но что-то смутное тревожило меня. Словно бы я хотел спросить Витьку о чём-то очень важном, без знания чего у нас не получится настоящего взаимопонимания и взаимодоверия. Наконец этот вопрос всплыл из неведомых недр, и я его задал напарнику:

— Скажи мне, только честно, убивал людей?

Витькин взгляд застыл, а лицо стало как бы упругой резиновой маской. Однако он быстро пришёл в себя.

— Не. Никогда. Бля…

— А по твоему желанию? Или — по намёку?

Витька недоверчиво улыбнулся:

— Кто это хоцет знать?

— Я. Если было дело, скажи правду. Я ведь у тебя не допытываюсь: кого, где и когда. Просто хочу знать.

— Да не… Не было. Моклые дела за мной не цислятся. Я цистый.

Я наблюдал за мимикой Витьки и силился определить, есть ли кровь жертв или хотя бы одной на его руках? Что натворил он множество бед и принёс людям большое горе, это, бесспорно, любой блатной существует и процветает, причиняя горе другим. Но, похоже, не лишил никого самого дорогого, единственного, неповторимого — жизни. Надеюсь. Хотя негодяй он отменный. Был.

Я не сказал, не открыл ему, зачем мне это нужно знать, а он — не спросил. Я очень хотел, чтобы Витька и в самом деле не совершил этого самого страшного и непростительного преступления. И поэтому поверил ему. Не совсем, но поверил.

Вечерами, обессиленные, словно из нас выкачали, высосали все жизненные соки, мы отлёживались на своих нарах. Я иногда доставал из голубого чемодана учебник логики для учащихся восьмого класса средней общеобразовательной школы и, преодолевая боль в разбухших мышцах, вытягивал руку с книгой на освещённый участок. И читал. Лёжа. Витька, по моему настоянию, прочёл два-три абзаца, ничего не понял и больше в логику не заглядывал.

А однажды он взял книжку в руки, погладил разворот и похвалил:

— Гумага клёвая. Не лоссёная. Сулсавая. Стилы, колод пять, мозно сковать.

— Ты совсем книг не читаешь? — удивился я.

— А цо в них холосого? Одна хелня. Голова у меня от науки пухнет.

— А кумекать, как кого обокрасть или ограбить, — не устаёт?

— То длугая масть, — заегозился Витька. — Тама цего думать? Ловкость лук. И никакого мосенницества.

Он сразу оживился и про усталость свою забыл.

— В солок седьмом, до лефолмы, я бегал с Ляпым и Колей Пителским, с залётным. У одной стлунди склипуху помыл, а в ей пацки денег. Сотельные. Я их волоку, а она, сука подлая, сулнулась и забазлала на весь тланвай. Я ей клицю: «Замолкни, сука, снифты вылезу!»

— Слушай, Вить, — перебил я мемуариста, — а ты никогда не задумывался, что приносишь несчастье людям, обкрадывая их? Не жалко тебе их было?

Витька даже привстал с соседнего щита, чтобы взглянуть на меня: не беру ли его на понт, не шучу ли над ним.

— Ты — сельёзно, Лизанов?

— Совершенно серьёзно.

— За дулака меня делзис… Злать все хоцют.

— А ты представь себе — деньги у неё были казённые. Ты их украл, а её посадили. За растрату. А у неё — дети. Представляешь, какую ты беду натворил?

— Плиставить мозно хуй к носу. А ты знаес: подохни сёдня, а я — завтла.

— А если у тебя отнимут и скажут: подохни сегодня?

— Я ему слазу киски выпуссю, асмодею.

— Выходит, и с тобой следует так поступить?

— Кто? Та флаелса? Да она со стлаху обоссытся. Я з её на плихват возьму. И целез цлен блосу.

— Предположим, со старухой ты справишься. А если фраер попадётся, здоровенный? И не ты ему, а он тебе кишки выпустит. И прав будет.

— Не имеет плава. По закону долзон в мелодию заявить ментам. А езели с полицным взял, глабки не имеет плава ласпускать. А то — за фулиганку, по семьдесят цетвёлтой… по спалам, по спалам, как кулва с котелком.

— Что же получается: он не имеет права сопротивляться, а ты его имеешь право куска хлеба лишать?

— Пуссяй не лазевает хлебальник. Мы — волы.

— Ты всё ещё себя вором считаешь?

Витька сразу не ответил. Нахмурился.

— Кем тебе на лоду написано быть, тем и будес.

— А кто сказал, что тебе, Витьке Шкурникову, на роду написано быть вором и грабителем? Может, тебе написано быть хорошим человеком. Честно трудиться. Семью свою иметь. Никто в бригаде не верил, что ты будешь работать, а сейчас не хуже других упираешься.

— В глобу бы я видал такую лаботу, в белых тапоцьках.

— Почему? Ведь все трудятся. Если люди перестанут хлеб сеять, то все вымрут.

— Во. Пуссяй флаела и упилаются логами. А я — умею укласть. А кто не мозэт — нехай землю пасут.

— И ты это считаешь справедливым?

— А цё? У кого какой талант.

— Воровство ты считаешь талантом?

— А то как? Думаес, укласть легко? Это у глузциков: лаз-два — взяли! И — блосили.

— То-то блатные норовят фомку и отмычку поменять на вагу для погрузки баланов в пульман… Чушь, Витёк, порешь.

— Цего ты на меня залупился? Лицьно я тебе, Лизанов, ницего плохого не сделал. А мог. Сколько лаз мог склутить тебя в баланий лог.

— И ты это записываешь себе в заслугу?

— А сто? Я завсегда для музыков…

— Не лукавь. Мне-то зачем врёшь? В этапе — забыл? Ты со своей кодлой гущу рыбного супа жрал, пока из горла назад не полезет, а остальные пили через борт жидкую шлюмку. Тебе — полную миску каши, а мужикам — по одной ложке овса. От любви к мужикам ты обжирался, жухая от пайки. А ведь воры талдычат, что пайка — святая, никто не имеет права отнять её у зека. Так, может, мы, работяги, голодали в этапе от уважения блатных? А они пожирали наше кровное — от уважения к нам?

— Цево о баланде базалить, — скривил физиономию Витька. — Не я целпал, а флаел.

— Не ври, Витька, хоть мне не ври. Баландёр был ваш, блатных холуй. А с Моряком — помнишь? Убить тебя за это мало, Тля-Тля. И весь преступный мир — такие же наши «благодетели». А в самом деле — кровопийцы. Паразиты. Вроде глистов.

— Глистов… Унизаес цесных волов. Они клайние во всём… А кто их на воловскую зись толкает? Нацяльники и мусола. С плокулолами. А флаел, езли он лопоухий, то глех у него не укласть.

— На фраеров, то есть на народ, ты смотришь до сих пор как на своих крепостных, рабов. Которых можно грабить, избивать. И даже — убивать. Как скот. А ответь мне: чем ты, вор, лучше любого работяги? Какими такими достоинствами?

— Сицас — ницем.

— А когда в «законе» был?

— Тада — длугая масть.

— Какая — другая? Вы — цветные, а остальные — бесцветные?

— Не дотумкать тебе, Лизанов.

— Да уж куда мне, фраеру штампованному…

На том наша беседа, неприятная для обоих, прекратилась. Я ещё долго не мог уснуть, негодовал на Витьку и дивился: откуда у почти неграмотного и ничем не выдающегося парня столько спеси, презрения к людям? Неужели он искренне верит в то, что, примкнув к банде морально опустившихся подонков общества, стал умнее других и получил высшее право распоряжаться по своему усмотрению судьбами людей? И он — не единственный, возомнивший о себе как о властелине, таких витек — вся блатная свора. Как хорошо, что хоть на одного она стала меньше. Хотя едва ли эта бешеная стая уменьшилась… Одного Витька вышибли, трое карабкаются на его место.

Но не все из моих доводов и рассуждений Витька опровергал или отбрасывал. Над чем-то продолжал думать. И вроде бы ни с того ни с сего заявил мне:

— Есть волы плохие, есть и благолодные люди. Когда я малолетка был, такой вот писдёныс, взлослые волы никогда не позволяли меня флаелам обизать. Мазу за меня делзали. Я на калмане сголю, меня флаел с полицным подловит, а волы: «Не тлонь лебёнка!» И — по хале ему. Если тот залупится. Завсегда меня отсывали. Один лаз на сексота налвался. Меня не отмазали. Мент дулу вынул и ввелх смальнул. Повязали нас. Пелвый лаз в тюлягу заглемел. В Адлян меня, в суций лагель, хотели блосить, для малолеток. Волы отмазали — потелпевсего на гоп-стоп взяли. Он забздел и заявление своё из суда заблал. Клицит судье: обознался. А ты: волы — плохие люди. Благолодные!

По интонациям, по убеждённости, с какой поведал мне Витька о «хороших» ворах, было совершенно очевидно, что спорить с ним бесполезно. Поэтому я сказал:

— Потом об этом потолкуем. Устал — еле дышу.

Витька оценил моё нежелание продолжить спор как свою победу.

— Увазаю я цесных босяков. Злать мне завсегда давали. Когда eссё не бегал с ними, не тыцил по калманам. Из сколы домой пликанаес, кастлюли пустые, зэвать нециво. На улку выйдес, к пацанам, у них завсегда цто найдётся посамать. Цто уклали, то на всех, по-блатски. Если б не волы, дуба дал бы.

— А родители тебя не кормили?

— Мать я и не видал — на Цетэзухе по две смены вкалывала. А дядя Лёха, кобель ейный, меня зелтвой аболта звал. И выблядком. Залезать его, суку, надо было. Ессё встлетимся. На уской долозке. Он, Змей Голыныць, никогда мне и оглызка не блосил. Злёт сам и внаглую на меня смотлит, как я слюнями исхозу. А волы завсегда последним куском поделятся, пополам лазделят. Досло тепелица до тебя, Лизанов, сто такое флаел подлый, а кто такой — блатной?

Трудно мне было найти убедительные слова, чтобы оспорить своего напарника.

— Разные люди, Вить, встречаются. Наверное, и среди воров встречаются добрые. И среди фраеров, как ты их называешь. Не в этом дело. А в том — как жить. Тебе жить. Добрый вор у кого-то, может быть, у твоей же матери, украл хлебную карточку — твою, и с тобой потом поделился… Твоим же.

— Цего ты голбатова змёс к стенке? Какая мать? Моя мать — плоблядь. И на хлену бы я её видал. Кобелю своему калтоску залит-палит, а мне — хуй до колена. Я ей зыть месал в своё удовольствие. Потому она меня колотила сызмальства. По голове, по цем попало. Я б такую мать своими луками задавил — нацисто.

— Да ты что, Витька, чокнулся? — опешил я. — Про родную мать такое…

И тут же вспомнил: не впервые подобное слышу. Гундосик тоже на свою маманю обижался. И за то же. Но всё равно нельзя так о самом близком и родном человеке. Какая она ни была бы. А Витька — осатанел в тюрьме. Вот и поносит ту, что жизнь ему дала. Что же за существо, этот Витька Шкурников, которому даже имя матери ненавистно? Ещё от одного блатаря на камкарьере слышал даже более кощунственные слова о собственной матери. Выходит, для блатных нет ничего святого, ни-че-го!

Даже звери любят своих матерей, не лают на них, не кусают. И я ужаснулся, до какого сверхозверения надо дойти, чтобы превратиться в таких ненавистников. Но вот Витька — такой. Как его разубедить? Ведь не был же он таким. И, если разобраться, то наверняка мать его не виновна в том, что — ей приписывает Витька. Отчим — допускаю. А мать — никогда. На то она — мать. Я тоже немало обид от своей мамы терпел, но люблю её. И она меня — тоже. От отца, честно сказать, мало добра видел. А душевных, тёплых слов не слыхивал ни одного. Такой он. Но и его я уважаю. Как отца. Если и не очень уважаю, то зла на сердце не держу. А Витька… Непонятный он мне человек. А ведь самое главное в общении с людьми — понять их, что они из себя есть. Наверное, этим пониманием и определяется степень ума. Дурак никогда и ничего не поймет правильно. Поэтому самому надо стремиться к истине. Во всём. И всегда.

Редко бывает, чтобы я расчувствовался от чужой исповеди. А Витькины злые признания подействовали на меня сильно, заставили осмысливать, разбираться в причинах, доискиваться до них.

Я осознал, что Витька далеко не такой, каким его представлял до сих пор. И, вероятно, во многом его додумал. Поэтому он мне и непонятен. Кое-что в его жизни, похоже, случилось, как и в моей, не по нашей воле, а помимо. И многое, что я ему никак не мог простить разумом, простилось само собой.

Всё шло, по-моему, нормально, однако меня обеспокоила одна деталь в поведении напарника. Когда он оклемался окончательно, то иногда по вечерам неожиданно стал исчезать. На мой вопрос, куда он шастает, Витька ответил уклончиво, дескать, со старыми знакомыми встречался, базарил за жизнь и тому подобное.

Поначалу у меня эти отлучки особого беспокойства не вызывали, но когда однажды он вернулся в новом обмундировании и сам, без вопроса, объяснил мне, что получил комплект у каптёра, меня насторожила его расторопность. Вслед за казённой обновкой Витька принёс охапку пакетов и кульков с провизией, всё из лагерного ларька.

— Холосый хлопец сталый долзок отдал, — пояснил он походя.

Я безошибочно почувствовал, что Витька лжёт. После долгих моих расспросов он с ухмылкой признался:

— Ласколол. Молоток. Выиглал.

— Не знаешь, что тебе за это корячится?

— Пуссяй спелва изловят. С полицным.

— Подловят. Рано или поздно. И что тогда будет с тобой, со мной? Видел, как на объекте того шулягу подбрасывали? Тоже, кстати, за выигрыш. Он через сутки дубаря дал. Кровью изошёл, как поносом. Забыл?

— Цего на лоду написано, того не миновать, — заученно повторил Витька.

— А о других ты подумал? Обо мне, например. Или о том, кого ты обыграл. А точнее — обманул. Ведь ты, может, на преступление его этим толкаешь.

— Никто к банку за луку не тянет. Не хоцес — не иглай. А езли любис сладко пить и есть, плосу наплотив меня сесть.

— Брось ты эти блатные штучки-дрючки и прибауточки. Ты же клялся, что не будешь воровать, играть в карты и прочее. Обманывал?

— А где я глосы возьму налядиле на лапу дать, лепиле? Да и — в семью, для обсего котла?

— Учти: из такого котелка я жрать не буду. И причём тут нарядчик с лекпомом? Они у тебя требуют деньги?

— Налядила за лапу на лёгкий тлуд пелеведёт. Пуссяй длугие у околёнка сдохнут, а я ессё зыть хоцю. А лепиле — за то, цто из петли вытассил.

— Кто тебя вытащил?

— Балда. Володька.

— Кто тебе сказал? Он — сам?

— Я и так знаю.

— Ничего ты не знаешь. Скажи спасибо не Балдиесу, а вохровцам, которые на вахте дежурили. За плохую службу поблагодари. И погоде скажи спасибо. Что снег шёл.

Витька вопросительно посмотрел на меня.

— И — сто?

— А то, что снег падал тебе, как в песне поется, на рыло. И таял. Дошло?

— И — сто?

— Так таял же. На покойнике не таял бы. А искусственное дыхание тебе делал Агафон. И камфарой ширял. А Балдиес тут ни при чём. И с игрой — завязывай. Не завяжешь — катись, знаешь, куда?

— Эх, Юла. Не понимаес ты насэй босяцкой зызни. Это — в клови. До могилы. Кто волом лодился, тот волом и умлёт.

— Я тебе сказал. Поступай, как знаешь.

И я впервые усомнился в правильности того, что взял Шкурникова на поруки. Мне вспомнился тюремный философ из камеры номер двадцать семь, который изрёк слова, поразившие меня: «Толкни того, кто падает. Пусть он подохнет сегодня, а ты — завтра». Нет, поступил я правильно, вот только Витька финтанул. После этого разговора вскоре бригадир назначил Витьку на зачистку готовых изделий. Не работа, а забава — не бей лежачего: зубилом срубать наплывы, выравнивать швы, подмазывать сколы цементным раствором…

Я догадывался, что бугор едва ли стал бы благоволить Витьке просто так или за его прошлые воровские заслуги — бригадир питал слабость к угощениям и подношениям. Выходит, Витька дал ему взятку. Откуда у зека, голым брошенного в лагерь, могли взяться деньги? Посылок и переводов он не получал. Да и не мог получить. Ясное дело: выиграл. Или украл. Я сделал вывод: Тля-Тля нарушил данное слово и снова взялся за старое. Что от него ожидать в дальнейшем? К тому же он вовсе не считался с моими мнениями и интересами. Какой же он мне товарищ?

Воровское в нём опять забродило. А это — гибель. Туда же и меня тянет. Несчастный! Всё — хватит. Я вообще не хочу иметь никакого касательства к его проступкам. И тем более — к преступлениям. А то, что добывает себе на благополучие средства нечестными способами, сомневаться не приходилось. За что его (и меня) по правилам, установленным в зоне, полагалось сурово покарать. Тут я позволю небольшое отступление, чтобы пояснить, какой режим был установлен в нашем лагере.

Теперь, по прошествии многих лет, мне видно, что это был один из экспериментальных лагерей, где опробировался режим «мужицкого» самоуправления с полным устранением от власти над контингентом преступного мира, или, как его сейчас называют, — организованной преступности.

Прошёл, может быть, всего год с небольшим с той поры, когда здесь владычествовали блатные, грабя и эксплуатируя мужиков, как и в других концлагерях такого типа. В один прекрасный день мужики-работяги, едва ли без помощи лагерного начальства, устроили переворот. Под руководством Моряка они, то есть мужики, свергли пахана со всей его шоблой, изгнали их из зоны. Тех, кто сопротивлялся, жестоко избили. Но обошлось без жертв. Может, кто-то из пострадавших после переворота и отдал концы от побоев, однако в зоне обошлось без единого трупа.

Все воровские «законы» были сразу отменены, в том числе положенная дань — половина. Работяги вздохнули свободнее. Никто не имел никаких привилегий — все равны. Трудиться тоже должны были все на общих работах, активисты — тоже. И сам комендант, выбранный, кстати, контингентом открытым голосованием. Управлением лагерем и разрешением всяких конфликтов Моряк занимался помимо основной работы — вязки металлической арматуры для бетонных строительных конструкций. Наряду с другими бригадниками.

Прошёл слух, что блатные на большой своей сходке приговорили Моряка и всех активистов к «высшей мере наказания». Законников, кто держал лагерь и допустил переворот, сдав его сукам, хотя никто: ни Моряк, ни его сподвижники не могли превратиться в сук, ибо не были блатными, лишили звания честных воров. Пахана на том совете признали тайным сукой, который якобы умышленно установил в своём лагере террор, чтобы дискредитировать честных блатных, борцов за счастье трудового заключённого люда — мужиков. Его зарезали, а остальных, причастных к этому делу, лишили сладкого воровского куска хлеба.

Везде и всюду блатные распространяли параши о якобы царящем в лагере беспределе, сочиняли небылицы о кровавых оргиях, творимых Моряком с его «гондонами». Впрочем, жестокие расправы всё же случались, и это, по моему мнению, никак не оправдывало ни коменданта, ни его сподвижников. Я говорю о самосудах. И всё же то, что я услышал после этапа в следующий лагерь: будто работяги, ненавидевшие сучий режим Моряка, просили блатных прислать к ним хорошего пахана, который придерживался бы «справедливых» законов и правил преступного мира, несомненно являлось неправдой, фальшивым «гласом народа». Работяги были довольны режимом мужицкого правления, их не смущали даже дикие самосуды вроде того, что мы видели с Витькой на объекте.

Витька не любил моих упоминаний о Моряке. Возможно, опасался расплаты. За то давнее издевательство над ним в двадцать седьмой камере Челябинской следственной тюрьмы.

Говорят, мир тесен. Ещё теснее мир тюрьмы и лагеря. Здесь происходят самые невероятные и роковые встречи. А эта была самой удивительной. Хотя и закономерной.

Я был уверен, что Моряк (Матюхиным его никто не называл) узнал Витьку ещё тогда, в больничной палате. Одно его слово, и Тля-Тля за несколько минут превратили б в мешок с осколками костей. Но комендант так не поступил. Почему? Кто знает… Может, преподал бывшему пахану и всем другим урок милосердия? Не исключено. Очевидно было и другое: попадись Витька, к примеру, с картами, Моряк его едва ли пощадил бы. И Тля-Тля это знал. И продолжал играть не только в карты, но и со смертью — в кошки-мышки. Причём в роли мелкого грызуна. Какой-то мышиный азарт. И никакие мои увещевания не действовали.

С горечью я осознал: опыт мой не удался. Не пожелал Тля-Тля стать другим. И бог с ним, решил я. Каждый отвечает за себя. Потому что делает себя сам.

Наверное, следовало сходить в нарядную и оповестить, что Шкурников (он же Захаров) уже не мой подопечный. Но его перевели в другую бригаду. На этом моё опекунство закончилось. И я, честно признаюсь, испытал облегчение. И — никакого сожаления. Или угрызений совести. Да и в чём я мог себя упрекнугь? Сделал для него, что мог. Человек — сам себе кузнец. Не сожалел я, что возился с бывшим блатарём, помогал освоиться и стать работягой. Правда, настоящий труженик из него не получился. Оставалась лишь надежда на будущее. Не младенец он, чтобы постоянно ему соску в рот совать. И так надо мной в бригаде подсмеивались, что я нянчусь с бывшим паханом, шестерю ему. Обидно, что другие понимают стремление помочь как нечто холуйское, угодническое.

Большое беспокойство во мне вызвало откровение Витьки о будущем его житье-бытье. Сначала на мой вопрос он хотел отделаться фразой: будет день — будет и пища. А о таком далёком предстоящем, как послезавтра, он, дескать, никогда не задумывался. Я всё же настоял, хотя наша вероятность выйти из заключения, я это отчётливо понимал, была очень невелика. И не только у него или у меня — у каждого. А у Шкурникова — особенно. Если я своё воображаемое будущее продумал в деталях (освобождение, работа, учёба, семейные дела), то Витька, вероятно, не лукавил, говоря, что об этом никогда не задумывался.

— Воловать буду, — признался он мне всё-таки.

— Зачем? Чтобы по новой сюда забуриться?

— А цьто: и на воле исацить? На то она и воля, цтобы гулять. Взять от зызни всё. Пока молодяк.

Странная логика. На мои увещевания Витька ответил:

— Пуссяй длугие исацят. Кому ндлавится, а я — на хую её видал, такую лаботу. Под винталём мантуль, на волю выскоцис — по новой. Ну ус, хлен им по колен.

— Кому им?

— Всем. Ментам, плокулолам. Нацяльникам всяким. Они, падлы, в кабинетах хуём глусы околацивают и зывут, как кололи. А я долзэн гнуться на их? Как негл. Так, да? Цтобы, как у тебя, кловь из носу побезала?

Витька разволновался и озлобился. Тот мир, в который я стремился, как из тьмы к свету, для Витьки был враждебен и чужд.

«Вот в чём его главная беда, — подумал я. — Что он приемлет свободу как добычу. Обретая её, он набрасывается на всех, чтобы грабить и воровать. И это очень печально: сам себя загоняет в тупик».

— Витьк, если ты выскочишь и начнёшь снова воровать, то встреча с урками неминуема. Они ж тебя убьют, как только узнают…

— Несплаведливо меня целес хуй блосили. Волам я ницего плохого не сделал. Пуссяй лазбелутся.

— Уже один раз разобрались. По-моему, ты совершаешь роковую ошибку — упрямо не желаешь стать работягой. Но тебе — виднее. Только нам с тобой не по пути.

— Холос. Каздому — своё.

— Знаешь, что это за слова? Они были написаны на воротах Освенцима и других фашистских лагерей смерти.

— Какая лазница? Все лагеля — лагеля…

Каждый раз, когда Витька мелькал поблизости, меня охватывало чувство горечи и какой-то жалости к нему. Хотя устроился он получше, чем я. И жил в достатке. Ему продолжало везти. Пока. Встречаться со мной он избегал. Но однажды подошёл-таки. Упитанный, благополучный. Поздоровался. Предложил:

— Выйдем, поговолим. На палу слов.

— Говори здесь. При всех. Какие могут быть секреты?

Тля-Тля замялся. Это был уже не Витька Недодавленный, а, как мне показалось, почти прежний Тля-Тля — самоуверенный, деловой.

— Садись, — пригласил я, подвинувшись на нарине.

— Лепила мне лассказал. Агафон. Цто ты тогда… на вахте меня плинял.

— Ну и что?

— Езли б не ты, дубаля дал бы.

— Может, и дал бы. Но ведь не дал. Что об этом вспоминать. А ты, смотрю, цветёшь. Шкура новая, ботинки. В какой бригаде?

— На мастылке, — признался Тля-Тля.

Тут я заметил, что кисть правой руки его забинтована.

— Рекордист, — сказал я с иронией. — Проку от тебя, как от козла молока. Работничек…

— От лаботы кони дохнут…

— Ну, ну… Не боишься, что намотают за членовредительство?

— Выйдем, потолкуем.

«Чего ему от меня нужно?» — подумал я, но поднялся, превозмогая застарелую боль в мышцах.

— Тебя в этап зафуговали. В холосый лагель. Но его делзат волы. Влезес боб в ногу? Во как лаздует! И толмознёсся. Под класным клестом пелекантуесся.

Витька выглядел озабоченно. Не ожидал от нето такого шага.

— Налядьцику на лапу дас — выцелкнет.

Ох уж мне эти «хорошие» концлагеря!

— Нет, не дам. У меня нет денег. Да если б и были — не дал бы.

— У меня есть. Ласклутился малость. Сколь надо?

— Играешь? He веришь, что на задницу посадят. Как того. Пять раз подкинут, ни одного не поймают. Успеешь только один раз кровью помочиться.

Витька не ответил.

— Как ты был блатарём, так и остался, Тля-Тля. А я надеялся — человеком станешь.

— Волы — тозэ люди.

— Воры есть воры. О них нам к общему знаменателю не прийти.

— Колоце: дать тебе кастоловое семя? Или — глосы?

— Ни того, ни другого. Этап так этап.

— Цто в отмазку сказэс, езли пледъявят, цтo со мной вместе хавал?

— Я кусок хлеба с работягой Шкурниковым делил. С работягой. А не с паханом Тля-Тля.

— Тебе виднее с голки. Клици всем, цто лазлаялся со мной. Лей на меня глязь.

Я взглянул на него удивлённо.

— Помнис, ты меня спласывал: углохал я кого? Я тебе клицал: не. Езли ты не дулак, додуес — на мне есть кловь. На сходках такие дела лесали заплосто: десэвнул — полуцяй пело в бок. А езли б я тебе ласкололся, сто бы тогда?

— Не знаю, — ответил я. — Ничего.

— Поканал я, — сказал Витька.

Вид у него изменился: что-то с ним происходило, какие-то переживания беспокоили его.

— Вить, кончал бы ты, а? Ей богу, добром это не кончится. Последний раз прошу.

— Судьбу не обманес. Цто на лоду написано, то и будет.

— Да пойми ты наконец: у всех на роду написано быть хорошими и счастливыми. Ты сам себе… Сам себя делаешь. Уразумел? Не дурак же ты, а не понимаешь.

— Не делзы на меня зуб.

— Когда этап?

— Хлен его знает. Сколо.

— Прощай, Тля-Тля.

В вынужденном томительном безделье этапного вагона меня стали одолевать сомнения в правильности моего поведения и отношения к людям, и к Витьке в частности, терзать раскаяния. Я признался себе, что не был искренен с Витькой, изначально не верил ему и в него. Для меня он, по сути, во многом оставался уличным негодяем по кличке Тля-Тля, а не заблудшим и по-своему очень несчастным Витькой Шкурниковым, полубездомным и вечно голодным пацаном с соседней улицы. Я его никогда не старался понять как себя, не жалел, как, например, трагически пострадавшего шестнадцатилетнего брата. И самое главное — я не простил Витьку, сердцем не простил. И это непрощение разъединяло нас всегда невидимой стеной. Я помогал ему существовать, но не верил в него. А он не верил мне. Потому, возможно, и не пошёл за мной.

«Вот почему мне его жаль, — думал я горестно, — он — и моя жертва. Частично, но и моя тоже».

Пожалуй, впервые я почувствовал свою вину перед человеком, которому вроде бы не причинил ни малейшего вреда. Но я не помог ему по-настоящему. Хотя это было, вероятно, в моих возможностях.

Я осознал, что не хотел к нему так отнестись. Всё получилось само собой. И, наверное, потому что слишком придерживался своих правил. И одно уразумел здесь, в лагере, задав себе вопрос: «А почему я должен отдавать себя и своё другим? Особенно тем, кто мне ничего не даёт взамен или в благодарность. Да ещё норовит взять, выманить, выцарапать, присосаться на дармовщину». Я слишком опасался растратиться. И поэтому недостаточно жертвовал людям, не то что Христосик. Вероятно, моя душевная скупость не позволила, помешала открыть Витьке путь истинный, открытый мне. Видимо, причиной всех этих ошибок и несвершений — и виной перед Витькой — была моя боязнь раскрыться. Ведь раскрыться — это стать совершенно уязвимым. Этого я не мог допустить — интуитивно.

В последние полмесяца Витька не попался мне на глаза — ни разу. Я предположил: не подзалетел ли он в ШИЗО? Или, что вовсе плохо, но весьма вероятно — в СИЗО? Вернее всего, Витька жировал где-то в зоне, в каком-нибудь подпольном казино, каждый раз рискуя быть пойманным с поличным за банком. Как в таких случаях поступал Моряк, мы видели своими глазами на стройплощадке. Но — никчёмно орудие воспитания под названием «страх». Орудие, на котором держалось всё и вся.

По-моему, советские тюрьма и концлагерь не воспитали, не сделали лучше ни одного своего узника. Поломали, исковеркали, довели до озверения, до гибели — очень многих. Не сочтёшь. В лучшем случае, сопротивляясь бесчеловечной системе советских тюрем и концлагерей, узнику удавалось остаться самим собой, сохранив то человечное и человеческое, что в нём уже возникло и развилось на воле.

Пагубность этой системы в том и состояла, что она стала глобальной, пропуская через себя миллионы, десятки миллионов граждан нашей страны, тюремизируя их сознание, пропитывая заразой уголовщины, превращая фактически страну в огромнейший концлагерь. Обычно с каждой судимостью попавший в лагерную трясину увязал всё глубже, а перешагнув однажды критическую черту, становился пленником системы навсегда. Вся карательная система, в чём я убедился позднее, вплоть до сегодняшнего дня, считает: если в её путы, капканы, широко открытые двери тюрем и ворота концлагерей кто-то залетит хоть раз, даже за испуг воробья, всё — это их кадр. Совсем недавно партийно-советские органы, когда я им изрядно надоел своими выступлениями в прессе и «склоками», пытаясь добиться правды и выполнения закона в милиции и в партийных органах, то неоднократно слышал:

— Ты — суждённый?

Это было клеймо, словно, выжженное на моём лбу, хотя и судимость уже давно погашена и упрекнуть никто не имел права. Но они, творцы репрессий, продолжают считать меня своим кадром, которого, если кому понадобится, можно водворить на место, всегда готовое для меня, — пока жив. За что такая «честь»? Да за то, что однажды попал в их сети. Более бесчеловечную логику действий трудно придумать. Карателям, этому чудовищному Молоху, нужны постоянно поступающие в его смертельную раззявленную пасть кадры новых зеков, возле которых уже несколько поколений кормится несметная рать вертухаев. Им безразлично — виновный ты или безвинный — Молох требует жертв.

Единственную положительную (если это слово здесь вообще уместно) функцию сей страшной системы я усматриваю в том, что она, как гигантский нарыв, сдерживает в своём пузыре гной, которому не дай бог вылиться внутрь нашего общественного организма.

Кирпичики

 

Судьба спиртоноса

1952

Вся жизнь его прошла на наших глазах. А смерть так и осталась окутанной тайной. Почти легендарной. Такова судьба контрабандиста. А он стал таковым. Хотя и не по собственному желанию.

Мыши в нашей юрте водились. Как, впрочем, и в других. И даже — крысы. Наибольший вред они наносили блатным. Потому что именно у них и их прихлебателей, да у лагерной придурни, водились продукты питания про запас, на которые ловкие и не менее наглые, чем сами блатные, грызуны постоянно покушались. И почти всегда — успешно. Не помогали разные хитроумные ловушки и бдительность дневальных. Даже специально утверждённая блатарями должность крысолова, на которую назначались самые шустрые из вороватого и подающего надежды молодняка, не принесла ощутимых перемен в лучшую сторону. Хотя иногда им удавалось изловить живьём или прибить мышь либо крысу. Чаще — мышей. Они — поглупее.

Если несчастное животное попадалось живьём, то его обливали керосином и поджигали, после чего «амнистировали» — беги куда хочешь. Юмористы!

Одна крыса с отвратительным визгом забилась под пол юрты, и там что-то от неё загорелось. Пришлось работягам срочно отдирать доски пола и заливать то, что под ними шаяло и тлело.

Если б юрта даже и превратилась в груду углей и опилок, воров это не опечалило бы ничуть — для них всегда найдётся тёпленькое местечко в любой другой. Даже если б понадобилось для освобождения этого местечка сбросить на пол работяг. Или вовсе выкинуть вон.

Блатные в подобных ситуациях с нами не церемонились и благодетелей рабочего класса из себя уже не изображали. В лагере царил «порядок», кратко сформулированный бандой уголовников, объединённых в организацию, в какой-то мере похожую на партийно-профсоюзную, и называвших себя преступным миром, руководствующуюся главным девизом: «подохни ты сегодня, а я завтра». Верховодили, или, как они сами выражались, «держали лагерь», — блатные. А первоочерёдность же обладатели «голубых кровей» предоставляли тем, кто мантулил на них в тайге: валил лес, обрубал сучки, доставлял хлысты на склады, надрывая пупы, кряжевал лесины на шести с половиной метровые баланы и двухметровые вагонные стойки, скатывал их в штабеля, грузил в пульманы и на открытые платформы, словом, тем, кто это «заслужил».

Публичные казни расхитителей блатной собственности привлекали огромное число любителей подобных зрелищ — какое наслаждение — увидеть и полюбоваться, как обречённое на жуткие страдания живое существо под улюлюканье и злобно-восторженные возгласы, выражавшие в основном кровожадность зрителей, мечется между беснующимися от радости двуногими зверями, одетыми в одинаковые серые телогрейки и кирзовые сапоги. У экзекуции была и воспитательная роль: сородичи приговорённых и казнённых, узнав об их муках и нанюхавшись запаха палёной шерсти, якобы добровольно покидали свои гнёзда и уходили все, гуртом, в другие места. Едва ли это поверье соответствовало действительности. Истинной целью, думаю, для устроителей расправ была потеха, развлечение и, главное — месть.

Упоминаемая лагподкомандировка была совсем небольшой — триста с лишним зеков. Больше местному леспромхозу рабов не требовалось.

Лагерь наш располагался в красивейшем месте, на склоне сопки, над распадком, где внизу мчалась, огибая соседнюю сопку, чистая и быстрая речушка. В ней плескались огромные хариусы. Вохровцы ловили их на удочку. А окрест водилось разное зверьё: кабаны, косули, медведи и прочая живность, глухари. Всё это безнаказанно умерщвлялось, истреблялось, пожиралось нашими охранниками и местным населением, леспромхозовцами, в основном — бывшими зеками.

К удивлению своему, я здесь сделал открытие, что всё окрестное население состоит из бывших зеков и продолжающих отбывать срок наказания, а также из их охранников, потенциальных зеков, потому что все они почти поголовно нарушали законы, хотя бы — браконьерствовали, воровали лес, а ведь он — народное достояние. Ну да ладно, это так — к слову пришлось.

Забравшись на чуть покатую крышу щитово-опилочной юрты, я подолгу любовался прекрасным, роскошным летним пейзажем, ещё не полностью уничтоженным людьми, хотя многие сопки уже были изуродованы проплешинами.

Особенно завораживало меня наступление сумерек, когда речку и тайгу заливал сначала редкий, прозрачный, густеющий с каждой минутой и наконец превращающийся в подобие молочного киселя туман. Он поднимался от воды и земли и постепенно поглощал тайгу, из него торчали лишь чёрные верхушки могучих елей, как во время фантастического потопа. Быстро холодало и смеркалось, и я спрыгивал с юрты, возвращаясь из прохладной природной свежести в спёртое тепло человеческого логова.

Зачаровывала меня тайга и ранним утром, освещённая ярким солнцем.

У одного эстонца, плохо изъяснявшегося по-русски, осуждённого по политической статье, каким-то чудом оказалась коробка акварельных красок. Из беличьего хвоста я смастерил кисть и написал несколько пейзажей, посвятив этому занятию весь воскресный день. Один лист с видом на распадок совершенно случайно сохранился в моём архиве до сего дня. Сожалею, что не зарисовал тогда же и Спиртоноса. Но не буду забегать вперёд, всё по порядку.

Я заметил такую закономерность: чем заманчивее слухи (параши) распространялись, разумеется начальством, но через заключённых, о готовящемся этапе, чем чаще употреблялись слова «хороший лагерь», тем в более гиблое место его направляли. И в этот раз начальство поступило точно по тому же шаблону, посулив нам «очень хороший лагерь», а загнав в такую дыру, где, как верно определили этапники, закон — тайга, а прокурор — медведь.

Лагерь наш, поскольку он находился на отшибе, наверное в километре или более того от посёлка, освещался электродвижком. Но тока не хватало, и в юртах висели керосиновые лампы «летучая мышь». Не хватало не только электроэнергии. Почему-то молчало радио. Не снабжали нас газетами и журналами. Не было и библиотеки. Письма доходили до нас очень редко, от случая к случаю. А о посылках и заикаться было нечего. Их не на чем было привезти. Хотя всё остальное на чём-то доставляли. Поэтому зеки довольствовались подножным кормом и тем, что через вольняшек можно было приобрести в поселковом магазине. Перепадало зекам кое-что и от браконьеров. Но кому? Опять же блатным и их прожорливой, как саранча, своре.

Самым культурным развлечением зеков были самодеятельные концерты, в репертуаре которых преобладали тюремные, воровские романецы и лирические, в основном из кинофильмов, песни советских композиторов, об авторстве которых никто не догадывался, не вспоминал, да и не хотел знать. И пели, часто переиначивая и коверкая на свой лад и вкус. Иногда — до неузнаваемости. Но самым любимым и массовым среди развлечений оставалось, конечно же, домино. И, разумеется, карты.

Кормили нас скудно. Еды большинству не хватало. Особенно — хлеба. Тухлой кеты было зато более чем в достатке. Её нам выдавали не только в обед, но и на ужин. В знак протеста зеки взяли за правило во время разводов забрасывать тушки этой рыбы на крышу штабного барака. Вот вонища-то вокруг поднималась! Особенно в знойные дни. Правда, дневальный лопатой сгребал тухлятину наземь, полуразложившийся продукт зековского питания другие дневальные, согнанные на аврал, подбирали и складывали в бачки, после чего относили их на кухню и… Вечером, вернувшиеся из тайги, голодные, как стая молодых волков, зеки имели шанс поужинать густой — ложка стоит — рыбной баландой. Очень калорийной. Или выплеснуть её в предусмотрительно расставленные бачки для помоев.

Поговаривали, что содержимое этих бачков увозилось в одно из вохровских помещений, где музыкально хрюкали центнеровые кабанчики. Но я очень сомневаюсь в правдивости этих слухов. Едва ли свиньи стали б хряпать то, что не смогли проглотить зеки. Многие. А я всегда съедал свою порцию. Знал точно, что если не преодолею отвращения к подобным деликатесам, то не выдержу физически: работа изнурительно-тяжёлая — я попал на валку леса. Норма дневной выработки была несуразно велика. И чтобы хоть как-то выкрутиться и не попасть в «минусовики», так называли невыполняющих нормы, приходилось гнуться до ломоты и болей в пояснице, до дрожи в коленях от предельной усталости. Мышцы рук и ног болели постоянно — от перенапряжения. И едва ли не самым обидным казалось то, что часто, пусть и не особенно большая, пятая или десятая часть сделанного, выжатого тобой за десятичасовой рабочий день, отнималась и присваивалась блатными. Ни как не мог смириться с «законным» грабежом — ведь они даже не представляли, как пилу в руках держать. И, конечно же, сказать вслух об этой вопиющей несправедливости было смертельно опасно. Нет, возможность такая, разумеется, имелась — дерзай! Но что обычно следовало после выражения недовольства каким-нибудь полусумасшедшим храбрецом, читатель, надеюсь, легко догадается.

Блатные не терпели неповиновения и инакомыслия. Расправы их за подобные поступки я пока воздержусь описывать. Могу лишь совершенно правдиво утверждать, что после таких наведений порядка посмевшего выступить против урок увозили на телеге в головной лагерь — у нас не имелось своего морга. Если на теле убитого не обнаруживалось колотых или рубленых ран, расправа преподносилась как несчастный случай на делянке. По неосторожности пострадавшего. Лагерное начальство, надо полагаю, знало доподлинно, что происходило, но, видимо, не было заинтересовано в раскрытии правды. Иначе такие «плохие показатели» отразились бы на их благополучии. Кому хочется иметь неприятности, тем более — по службе. А нам, побывавшим в сучьем лагере, вообще опасно было рот разевать — блатные сразу объявили б выступившего врагом народа, сучьим потрохом, агентом неворовской масти. Подобное разоблачение грозило гибелью.

Итак, всё в лагере шло своим чередом по давно и прочно заведённым «порядкам», поддерживаемым дерзкой и жестокой рукой преступного мира: работяги гнулись на лесоповале, блатные сосали из них жизненые соки, играли в карты, развратничали, изнывая от скуки и обжираясь отнюдь не тухлой рыбой.

Но грызуны донимали их. Крысы, например, не меньше представителей «голубой крови» обожали разную вкуснятину: сливочное масло, рафинированный сахар, твёрдые колбасы и копчёности… И умели добираться до них, несмотря ни на какие препоны.

И тогда пахану, самому, естественно, умному и мудрому, пришла в голову гениальная мысль: а почему бы не завести кошку? Или, на худой конец, — кота.

Задумано — сделано. Так в нашей юрте появился малюсенький пушистый котёнок местной породы. На него сбежалась поглазеть вся юрта. И не только наша. Кое-кто из старых зеков не видел такого обычного домашнего животного много лет. Хотя недавно по пути на делянку мы встретились с сохатым и изрядно перепугали его своими дикими криками. Он унёсся в чащу, как ураган, ломая всё на своём пути лопатками-рогами.

Гордый и счастливый, довольный приобретением, блатарь по кличке Самурай лежал на своей пудовой перине, но обутый в хромовые комсоставские прохаря. Возможно, по национальности он был татарин. Или башкир. А может, кто-то из других азиатов, но не житель Страны Восходящего Солнца, это точно. Однако кличка у него была именно Самурай.

Блатарь возлежал на спине, а по густо татуированной груди его ползал крохотный пискучий пуховый комочек. Самурай самолично кормил его с пальца молоком, ласково матеря. Трогать котёнка разрешалось лишь ближайшим кентам владельца, тоже, разумеется, блатным. Не дай бог кому нарушить запрет — беда, поломанным ребром не отделаешься. Но мужики — народ дисциплинированный с детского сада и пионерлагеря и — до концентрационного. Не положено, значит — не положено. Обойдёмся поглядом.

С той поры Самурай не расставался со своим любимцем. Потому что редко изволил выходить на работу. По хлибкости здоровья. Подорванного картёжничеством.

У нас не было медсанчасти. В штабном бараке одну комнатушку выделили под медпункт. Единственным медиком в лагере был санитар. В его распоряжении находились несколько мотков бинта, клок ваты в стеклянной банке, бутылки йода и зелёнки, а также коробка каких-то таблеток от всех болезней. Из инструментария на вооружении медбрата имелся градусник с расщёлканной по стеклянной трубке — пунктиром — ртутью. Поскольку палаты для больных не существовало, признанные таковыми отлёживались в юртах. Особо тяжёлых увозили, если успевали, в головной лагерь. Но не так скоро, как жмуриков, всё-таки им не давали протухать.

Самурай «болел» в юрте. Не настолько сильно, чтобы его отправить в головной лагерь, но и столь «серьёзно», чтобы отправить на работу. И «лечился» он в основном анашой и котом, которого держал на руках почти постоянно. И спал с ним, а не с женой Ванюшкой.

Когда котишко достаточно подрос, Самурай, растлитель по натуре, превратил его в сексуального партнёра. Обычное дело. И если до этого совращения котишку кликали, как и полагалось, Васькой, то после переименовали в Миню, вроде бы Михаила, но минями звали и минейчиков. Развратником кота хитроумный Самурай сделал, подкупив сливочным маслом. Наблюдая эту сцену, дружки наглеца-пахаиа хохотали до слёз. Да и сам он блаженно лыбился, истекая сладкой слюной. Однако никому своего любимца, а точнее — возлюбленного, не доверял. И в прокат не давал. Наверное, из ревности.

Слизывая ежедневно сливочное маслице, Миня вошёл во вкус, растолстел, разленился и стал таким же вальяжным, как его хозяин. И равнодушно взирал на нас, заскорузлых работяг. Мышей он по молодости ловил, однако вскоре понял, что эта суета ему ни к чему. Чем и подтвердил своё особое положение. Но Самурай не был бы уркой, если бы не выжал из своего ближнего всё, что возможно. И сверх того. Даже если этот ближний — кот. Пусть и породистый, чистокровный сибирский. Дело в том, что Миню не совсем удовлетворяли сексуальные утехи с Самураем. Когда в посёлке призывно замяукала кошечка, её за километр услышало чуткое Минино ушко. И он отправился на свидание, найдя подходящую щель в заборе. Вернее, расширив зазор под доской и соорудив лаз.

Горю Самурая не было предела. Его не утешила лагерная общая жена Андрюшка. Язык у неё не был столь сексуально шершавым. И она, вернее он, а впрочем, не знаю, к какому полу это существо отнести, словом, оно не могло конкурировать с Миней.

Прошёл едва ли не месяц. Никто уже и не надеялся на возвращение блудного кота. И хозяин — тоже. Но однажды он появился возле юрты, худющий и оголтело орущий. От голода. Радости Самурая не было предела. В честь Мини, которого все списали по восемьдесят второй статье (побег из мест отбытия наказания), пахан устроил «банкет». С чаепитием и планом (анашой). Коту не нравился этот наркотик. Но он терпел. Ради масличка. Жёстокий, равнодушный и беспредельно хамовитый блатарь был нежен со своим любимцем. Кстати сказать, сидел он за бандитизм. Жена Андрюшка сразу же была изгнана с пахановского ложа.

Однако Самураю показалось мало того, что Миня выполнял роль сексуального партнёра и охранника пищевых запасов всей шайки блатных. В голове пахана зародилась ещё одна гениальная идея. Её он воплотил с помощью расконвойника, работавшего в посёлке. Этот расконвойник был первым, кому Самурай доверил своего возлюбленного. Правда, с другой целью. К тому же Самурай, возможно, потомок какого-нибудь восточного владыки, авторитетно пообещал собственноручно отрезать напрочь ту самую штуку расконвойника, если он, подражая владыке, смажет её сливочным маслом и предложит Мине. И тот поклялся. Да и зачем полувольному зеку какой-то Миня, если у него есть натуральная баба.

Словом, посадил расконвойник Миню за пазуху и вынес из зоны без происшествий. В посёлке, в магазине, баба присмотрела чекушечку по его просьбе. Весь день, когда этот полувольный раб трудился, кот коротал время в запертой комнате барака, где обитала та самая баба, тоже, кстати, бывшая зечка. Причём ей было строго настрого указано не кормить Миню. Ничем. Вечером расконвойник потащил кота обратно. Недалеко от зоны, как раз напротив лаза, он голодного Миню отпустил, предварительно примотав к котову брюху ту самую чекушечку. Изъятым у лепилы-санитара для этой важной операции бинтом. К этому часу Самурай вылез на крышу крайней к запретке юрты и сидел на ней, посвистывая. Его посвист был хорошо известен Мине-Михаилу. Голод и позывные удесятерили кошачью энергию, и Миня с утробым мяуканьем продрался через лаз и, задрав хвост, бросился к родной юрте. Что и говорить, кот получил свою мзду сполна. Вскоре с раздутым животом он устроился на пуховой подушке Самурая. С голодухи он, урча, осжевал хариуса размером больше себя. А чекушка тем временем, переходя из рук в руки, пустела по глотку. В тот блаженный вечерок хозяин во второй раз сменил имя своему фавориту. Спиря. От — Спиридон. Но и это имя было камуфляжным. Как истинный преступник, а он стал настоящим контрабандистом, кот обрёл соответствующую кликуху: Спиртонос. Сокращённо и не для посвященных — Спиря. Конспирация!

Блатные и раньше дули водку. Но не столь часто. А теперь Самурай повадился устраивать банкеты чуть ли не каждый вечер. Он даже не домогался у Спири выполнения супружеских обязанностей. Теперь эта обязанность перешла опять к жене Андрюшке. К её нескрываемой радости.

Контрабандистская деятельность Спири, известного больше среди зековской черни как Вася, Миша, Миня, продолжалась успешно. В знак благодарности коту Самурай учредил ещё одну подать, и дневальные из других юрт обязаны были ежедневно приносить баловню судьбы живых и порешённых мышей. Умные крысы попадались значительно реже.

Кто знает, как долго длилась бы эта идиллия, если бы не жадность. Человеческая, разумеется. Она-то и погубила Спирю.

Уже собралась в блатном углу тёплая компашка. На углях в печи шкварчало жареное мясо молодой косули. Все с нетерпением и азартом ожидали явления Спиртоноса. Но на посвистывания Самурая в ответ раздались жалобные мяуканья контрабандиста. Вскоре стало ясно, что с ним что-то случилось. Зацепился! Срочно по приказу пахана раздобыли проволоку, согнули из неё крючок и попытались зацепить им Спирю. Подцепили. И потянули. И тут Спиря заорал благим матом. Подозрительная возня зеков возле запретной зоны и непонятные звуки не ускользнули от бдительного ока и настороженного уха вышкаря. Он поднял тревогу. На его сигнал к месту происшествия бросились вохровцы. Блатари сделали отчаянную и последнюю попытку протащить застрявшего в лазе Спиртоноса. Безуспешно. Его отчаянный вопль прозвучал прощальным приветом Самураю и его компашке. Грохнул выстрел с вышки — предупредительный. Второго урки дожидаться не стали и рванули кто куда. Этот выстрел как бы поставил точку в необычной криминальной истории.

Вохровцы извлекли из лаза-ловушки контрабандиста, забинтованного от шеи до хвоста.

Как впоследствии выяснилось, расконвойник по требованию Самурая увеличил вдвое количество товара, прибинтовав к каждому боку Спири по чекушке. И тот не смог прошмыгнуть через узкий лаз, зацепился за торец доски. Вохровцы застали его на месте преступления. К тому же — с поличным.

Самурай, подключив свои деловые связи с вохрой, пытался отмазать друга. Даже предложил взятку, и довольно крупную. Но дело получило огласку, и, несмотря на свой авторитет и влияние, вождь блатных и хозяин Спиртоноса не смог его выручить из беды.

С той поры попки весьма внимательно и зорко наблюдали за контрольной полосой. Тот самый расконвойник заделал все щели в заборе. А вышкари при появлении в запретной зоне любой живности открывали по ней огонь без предупреждения. Даже по воронам. Не говоря о щенке. Но особенно бдели стрелки, завидев поблизости котов.

Долгое время о судьбе Спиртоноса не было известно толком ничего. Лишь в зоне надзиратели произвели капитальный шмон. Искали котов. Не нашли. Но на всякий случай изъяли кошечку из штабного барака. Она тихо мирно жила в бухгалтерии и якшалась лишь с вольнонаёмными. Но и она подпала под подозрение.

А о Спиртоносе никто ничего не ведал. Но, в конце концов, всё тайное становится явным. Выяснилось, что Спиртнос принял достойную своей рискованной профессии кончину. На стрельбище. Его привязали к мишени и казнили. По неписанному закону. Сколько их у нас таких неписанных законов.

В нашу гавань заходили корабли…

 

Письмо незнакомой девушке

1953, конец лета

«Здравствуй, незнакомая девушка Валя!

Твой брат Коля, с которым я работаю вместе в одной бригаде, посоветовал мне написать тебе. Чтобы познакомиться. И пообещал известить тебя об этом. Он предполагает, что ты не будешь против знакомства по переписке.

Если ты действительно отнесёшься так доверительно к моему предложению, то я буду рад писать тебе и получать ответные треугольники.

Немного о себе: мне двадцать один год, три с половиной из них нахожусь в заключении. За что? За участие якобы в хищении госимущества. Стыдно в этом своём проступке признаться, но ничего не поделаешь, что было — то было. Участвовал. Правда, не в самом хищении, а на «банкете» того, кто продукты похитил, где он нас угостил кусками халвы. Так я стал «соучастником». А поскольку за хищение коробки сладостей из магазина нас загребли втроём, а потом ещё одного парня примазали, то сроки всем дали приличные — от десяти и до двадцати лет. Тому, кто достиг совершеннолетия, намотали аж два червонца, мне — пятнадцать, младшему — тринадцать, а самому молодому, он лишь шестнадцати достиг, — десять.

Не подумай, что я хвастаюсь своим «подвигом», гордиться нечем, просто я хочу сразу сказать правду, чтобы ты имела точное представление обо мне. Правда, Коля обещал познакомить тебя с моей биографией, рассказать, что я за человек, но мне самому лучше перед тобой раскрыться, чтобы в дальнейшем никаких неясностей и утаек не оставалось.

Что ещё о себе рассказать? Биография самая обыкновенная: учился, работал, попал в тюрьму. Сейчас рядовой советский заключённый. До тюрьмы трудился слесарем-сборщиком на конвейере большого завода в г. Челябинске, а перед самым арестом — в ремонтных мастерских. Отец — бухгалтер, мама — тоже служащая. Был брат, младше меня, но недавно погиб. Нелепо и безвинно. У родителей теперь остался лишь я. Поэтому после освобождения из лагеря, если этого светлого дня дождусь, решил вернуться в свой родной город, в семью. Хотя с самого первого дня заключения, с февраля пятидесятого, думал иначе — не возвращаться в Челябинск, а уехать куда-нибудь, где меня не знают, и начать жизнь сначала. Мне по-прежнему трудно назвать точную дату возможного обретения свободы. По моим подсчётам, если, разумеется, ничего худшего не случиться, что разрушит планы на будущее, то года через полтора. Или при менее благоприятном стечении обстоятельств — через два. Многое будет зависеть от количества зачётов. Ты, наверное, знаешь, что это такое.

Сейчас мы с Колей работаем в плотницкой бригаде на строительстве какого-то огромного промышленного объекта — за день не обойдёшь. При выполнении трудовой нормы на 151 процент к отбытому дню прибавляется ещё два. То есть по грубому подсчёту вместо трёх лет, не щадя себя, можно отбыть лишь год. Хотя так обычно не получается. Не каждый день, и тем более месяц, удаётся выжать такой большой процент выработки. К тому же рабочих дней в году не 365. Тем не менее за всё время каторги уже накопились почти два года зачётов. Остаётся ещё чуть меньше двух с половиной лет.

У меня была надежда, что попаду под амнистию, которую мы ожидали после кончины Иосифа Виссарионовича Сталина. Дождались недавно. Зеки её прозвали «ворошиловской». Очень многих освободили — наш лагерь с месяц вообще был полупустой. Но мои надежды оправдались лишь частично — мне скостили семь с половиной лет. А Коле — ничего. Потому что у него 136-я. Уверен, что его осудили несправедливо. Убийство не было умышленным — случайный выстрел из неисправного, со свалки, оружия. Если не назначат переследствие и всё останется по-прежнему, то Коле придётся отбыть все семь лет от звонка до звонка. Жаль, конечно. Но никто в жизни не застрахован от случайности.

Почему следователь не поверил Коле, можно только догадываться. Зеки говорят, что следователям и судьям даётся задание посадить как можно больше людей. И дать им как можно большие сроки наказания. Не знаю, правда ли это. У меня сложилось такое впечатление о нашем суде, что и следователи, и прокуроры, и судьи с кивалами стараются дать подсудимым максимальные сроки даже за любой пустяк. Зачем?! Сверхсуровой карой человека не исправишь. Выходит, огромные сроки нам дают, чтобы закабалить, сделать надолго рабами-строителями. И чтобы вырваться из этой каторги, я не жалею ни сил, ни здоровья, работаю так, что часто еле на ногах держусь. От усталости.

Вот, Валя, о самом основном я и рассказал. А теперь у тебя может возникнуть законный вопрос: почему я решил начать с тобой переписку? Постараюсь объяснить. С Колей мы работаем вместе. Совместная работа сближает. Или наоборот — отбрасывает друг от друга. Нас с Колей она подружила. Он хороший парень, верный товарищ. И очень переживает, что так нелепо всё тогда случилось. Когда прогремел роковой выстрел. Брат твой, за что я его уважаю, совершенно незлопамятный человек и всегда готов прийти на выручку. К таким людям я отношусь с уважением — им можно верить и доверять. Они не подведут под монастырь. И в жизни встречаются нечасто. Твой брат — из таких. А то, что он попал в тюрьму, — такое со многими случается. За любой малейший проступок можно сюда залететь, причём на много лет. Я не в оправдание Коли говорю, по его вине (неосторожности) погиб человек. Хотя, возможно, вины Коли в том очень мало. Всеми нами двигало любопытство. По-моему, Коля достаточно прочувствовал свою вину в следственной тюрьме — даже слишком. А ему ещё и семь лет припаяли. Ясно — стране нужна дешёвая рабочая сила. Для строительства счастливого будущего. Здесь, где мы с Колей отбываем наказание, нашими руками и руками таких, как мы, построен целый город и огромный химический комбинат. Вольные говорят: будет самым большим в мире. А возводят его одни зеки. И немного вольнонаёмного начальства. Построены нами десятки и сотни городов и рабочих посёлков, среди них такой знаменитый, как Комсомольск. Нас, зеков, в шутку и зовут комсомольцами.

Но дело не в этом. Мне, разумеется, трудно предугадать, будем ли мы с тобой переписываться и дружить. По рассказам Коли, мы вполне можем заинтересовать друг друга. Дело в том, что я тоже очень люблю читать книги, слушать весёлую музыку и постараюсь стать верным другом. Это моя мечта — иметь друга.

В тех условиях, в каких мы с Колей очутились, очень непросто встретить хорошего, порядочного человека, которому можно было бы довериться. Чаще люди раскрываются своими плохими сторонами. Поэтому доверяться кому-либо — опасно. Часто за излишнюю доверчивость человек расплачивается своим кровным. Обмануть здесь — дело обычное. И даже — похвальное. Обманщик оказывается в понимании многих — молодцом, а обманутый — дураком, достойным насмешек и издёвок, а не сожаления и сочувствия. Мне обманы отвратительны. Особенно — корысти ради. Как любому честному человеку.

Не улыбайся, Валя. Я себя без всякого юмора считаю честным человеком. Несмотря на то, что замешан в преступлении и за это понёс наказание. Вернее, несу до сего дня. Я-то, как в этом мне ни стыдно признаться, хоть в какой-то мере виновен — участник. А сколько людей встречал я за время своих тюремно-лагерных скитаний, не совершивших ничего преступного. Как я после, по прошествии, может быть, года, догадался, они, эти ни в чём не повинные люди, порабощены как рабочая сила. Поэтому их ложно обвинили и превратили в рабов. Об этом многие догадываются, не только я. Да и не надо быть мудрецом семи пядей во лбу, чтобы узреть очевидное. А один бригадир, по фамилии Заремба, будил нас каждое утро пронзительным воплем: «Подъём! Крепостные, подъём!» И мы послушно вставали. Но я опять уклонился от цели своего письма — как можно подробнее и правдивей рассказать о себе. Чтобы ты знала, с кем предстоит иметь дело, что я за человек. И подойду ли тебе как друг.

Ещё в Челябинской следственной тюрьме я осознал, какую неисправимую, роковую оплошность совершил. И почувствовал себя полным ничтожеством перед теми, кому нанёс своим проступком урон, прежде всего перед родителями, особенно — мамой, знакомыми, которые верили мне и в меня и всеми остальными. Тогда же, чтобы хоть как-то отвлечься от мрачнейших мыслей и мучительных угрызений совести, стал рассуждать с собой, пытаясь разобраться в своём прошлом, чтобы не повторить подобных ошибок в будущем, и о другом — самом важном для меня. О том, как мне держаться, каким правилам следовать. Собственно говоря, правила остались те же, только решил их строже выполнять. Сама обстановка этого требовала. Эти намерения давали мне хоть какую-то возможность искупить свою вину, доказать себе, что ещё не всё в своей жизни потерял. Несмотря на то, что будущее пугало и подавляло своей удручающей перспективой. А точнее — бесперспективностью. Из-за огромного срока наказания.

Каждый прожитый здесь день убеждал, что пятнадцать лет неволи мне не выдержать. Но я спорил с собой: выдержишь! Ведь сегодняшний-то день — одолел! А огромные, непреодолимые полтора десятилетия складываются из точно таких же, как уже прожитые, суток. К тому же, мне встречались такие люди, что отбыли и побольше. Они — боролись. Не отчаивались. Особенно интересным оказался один бывший царский штабс-капитан по фамилии Николаев — бодрый, чёткий, с военной выправкой. Он отбывает (если ещё жив, я с ним расстался в прошлом, 52-м) в ссылках, концлагерях и тюрьмах с 1928 года! В Черногорском лагере он работал библиотекарем, потому что по состоянию здоровья больше никуда не годился. Он мне прекрасные книги давал для прочтения. После встреч с такими людьми я понял, что и мне надо бороться. Изо всех сил. Ведь всё в мире выживает в борьбе и через борьбу. И надо расти, обогащаться жизненным опытом, знаниями. Даже в таких казалось бы неблагоприятных обстоятельствах.

Иногда я сравниваю себя с растением, которое, попав в такие же неблагоприятные условия, не может успешно развиваться. Однако во мне постоянно вырабатываются и собираются силы. Я их чувствую. Но не хочу их сейчас тратить, а коплю, чтобы после, когда окружающие условия изменятся к лучшему, сразу пустить их в ход, на пользу себе и другим. И постараться наверстать упущенное, быстро как бы пойти в рост. Я даже знаю, где, в какой области применить свои силы. Правильнее сказать — способности. И могу поделиться своими мечтами с тобой: в медицине. Такая у меня мечта. Без неё, без мечты, мне было бы жить ещё невыносимее. Какое всё-таки счастье — жить! Мучиться, бороться, отчаиваться, снова собираться духом и чувствовать эту радость жизни, радость несмотря ни на что мрачное, страшное, угнетающее, но не заслоняющее собой будущее. Мне, конечно, очень хочется знать своё будущее. Не то, что произойдёт через час, через день или неделю, хотя и это волнует своей непредсказуемостью. Хочется знать, когда увижусь с тобой, увижу ль тебя вообще. А тебе это интересно?

Честно признаться, я ещё не дружил с девушками по-настоящему. В Челябинске живёт одна, моя соседка по дому, я мальчишкой был в неё влюблен. Мы дружили несколько лет. По-детски. Это была даже не дружба — она просто относилась ко мне хорошо. С пониманием. Она на год старше меня. Очень славная, добрая и красивая. Умная к тому же. Я точно знаю, что нам никогда не быть вместе. Поэтому и никаких планов насчет неё не строю. Просто я ей за всё благодарен. В душе. К тому же я чувствую себя перед ней непростительно виноватым. Если скажу, что сейчас у меня нет подруги, это будет правда. Должен сказать и о том, что, находясь в лагере, ни с кем не переписывался. Было короткое знакомство с одной расконвойной зечкой, но она почему-то не пожелала продлить наши отношения. Полагаю, что мой огромный срок сыграл решающую роль. А может, я ей не понравился. Или не подошёл по каким-то иным качествам. Словом, я ни с кем ничем не связан.

Откровенно скажу, что я очень нуждаюсь в верном друге, спутнике жизни, с кем, как говорится, можно будет делить горести и радости пополам. И вовсе не мечтаю о писаной красавице с огромными огневыми глазами и толстой косой-змеёй до пояса. Главное, чтобы моя подруга была добрым, отзывчивым и умным человеком, верным товарищем. Когда я разглядел тебя на Колиной фотографии рядом с другими родственниками, мне ты именно такой представилась. И я придумал себе, как мы с тобой стали б жить вместе.

Это такое несказанное счастье находиться рядом с человеком, который тебе желанен, которого ты ждёшь, когда его нет поблизости. Мне кажется, я ждал бы тебя и волновался, когда ты задерживалась бы на работе. Хотя в нашей семье не было принято ожидать друг друга. У мамы всегда находились какие-то хлопоты по дому, а отец никогда не ждал никого. Даже маму, которая нередко поздно возвращалась со службы. Он знал, что она трудилась на полторы ставки и рабочий день её длился по двенадцать часов и более. Поэтому отец находил и съедал приготовленный ему с утра ужин, ложился на диван и читал газеты, подрёмывая. А мы с братом занимались своими школьными и ребячьими делами, которые отца совсем не интересовали. Наконец возвращалась мама с полной сумкой продуктов, которые ухитрялась купить в обеденный перерыв, и начинала немедленно готовить еду, стирать или просто хлопотать по дому. А отец что-нибудь рассказывал ей. О своей конторе, сослуживцах, делах. А она нет-нет да с раздражением прерывала:

— Есть мне когда тебя слушать, Миша! Ты бы лучше воды принёс из колонки. Или ножи наточил бы — совсем тупые.

А я тебя, Валя, ждал бы. Это, должно быть, очень приятно — ждать своего друга. Хотя всегда очень не любил ждать. Потому что по характеру нетерпеливый.

Сейчас мой характер заметно изменился. Я многое понял. И понял главное: как жить и для чего.

Хочется выжить. Хотя, конечно, если я так и не выберусь отсюда, мир не много потеряет. В этом я себе отчёт отдаю, не преувеличивая значительности своей личности. Не будет лишь меня. Но в столь печальный конец не хочется верить. Хочется верить в другое, более светлое. Ведь я ещё почти ничего не сделал полезного. Не успел сделать. Кроме огромной кучи выкопанной на принудительной работе земли. Так что всё впереди. И хотя я давно зарёкся планировать свою жизнь даже на день вперёд, планы у меня — большие. Необходимо закончить школу и институт. Получить профессию, которая пришлась бы по душе. Работать в полную меру сил. Жениться на хорошей девушке. И зажить по-человечески. Вот такие у меня планы.

Но чтобы начать их осуществление, необходимо стать свободным человеком. Полноправным. А срок у меня о-хо-хо какой — семь с половиной. Из них лишь половина позади. Да почти два года зачётов. Но и они не очень надёжны. За любую провинность их могут снять. То есть лишить тебя того, чего ты добился каторжным трудом, сверхусилиями. И вообще существование зековское таково, что не знаешь, будешь ли жив не то что через год — через час! Такая хрупкая и непредсказуемая штука — жизнь в концлагере. Сейчас жив, на что-то надеешься, копошишься, суетишься, пишешь письма — бац! — и тебя нет. Вернее, ты ещё есть, но тебе уже ничего не нужно. И никогда не понадобится. Кроме фанерной бирки с номером твоего личного дела — на ногу.

Чувствую, что-то не то рассказываю, Валя. Я намеревался написать тебе первое письмо коротким, лишь основные сведения о себе. Чтобы ты могла взвесить, стоит ли вообще иметь со мной дело. Но вот уже одиннадцатая страница. И конца письму не видно, так о многом хотелось высказаться. О самом важном, наболевшем. Однако сомнение появилось, и чем дальше, тем больше начинает одолевать: а надо ли обо всём этом с тобой, девушкой, которую к тому же и не знаю вовсе, так откровенничать? Тем более — о тюрьмах и концлагерях. Понятно ли тебе всё это будет?

Меня здесь почти никто не понимает. Почти никто. Я это чувствую и вижу. Те, кому мне приходилось излагать свои взгляды и убеждения, не очень-то сочувствовали. Здесь каждый отстаивает своё физическое существование, и ему наплевать на других. Правда, встречались и иные. Белые вороны. Такие же, как я. А вообще постоянно чувствую, что чужд толпе, окружающей меня. И это объяснимо. Главное моё отличие — я отрицаю преступление для достижения личных целей. Или идей. Право на насилие должно иметь лишь государство. Для того, чтобы защищать себя и нас как своих граждан от разных незаконных посягательств. Как и все или абсолютное большинство советских людей, я свято верю в справедливость нашего социалистического строя, в ленинскую партию. Более того, при первой возможности я вступлю в комсомол. Если, разумеется, мне простят ошибку, за которую сейчас расплачиваюсь. Правда, об этом своём решении я почти никому (Коля сказал, что ты член ВЛКСМ) ещё не говорил. Здесь об этом разглагольствовать опасно. Для жизни. Замордуют. Забьют до смерти. А тебе я в самом сокровенном признаюсь, потому что знаю: ты одних со мной убеждений. Поэтому меня поймёшь. Вернее, можешь понять. Да, я верю — поймешь.

Между прочим, Коля — из тех немногих моих товарищей, которые понимают меня. В смысле — сочувствуют. Хотя к комсомолу он относится с иронией. Но это меня не обижает. Это его личное дело. В Коле мне нравятся его гордость и готовность постоять за себя. Он себя не даёт в обиду. Да и статья у него такая, что на него не всякий посягает. Нравится и его весёлый нрав — он никогда не унывает. А это здесь очень много значит. Чаще всего зеки озлоблены и готовы на любую жестокость — лишь покажи слабину. Постоянное ощущение, что находишься среди хищников. Кажется, у Брема в «Жизни животных» вычитал пацаном, что акулы за несколько километров чуют запах крови. Достаточно потерпевшему кораблекрушение поранить палец, и маленькая кровоточащая ранка приманит к несчастному стаю жестоких хищниц. Так и здесь.

Надо быть всегда начеку и готовым дать отпор. Или, по крайней мере, не допустить промах, который может сыграть роль той ранки и окажется роковым. Кстати сказать, я тоже мог попасть в тюрьму точно за то, за что упекли Колю: ещё пацаном, тоже со свалки металлолома я притаскивал разные предметы: рогатые эсэсовские каски, противогазные коробки, изуродованное оружие — винтовки и даже автоматы ППШ. Они пригодились нам для игры в войну. Хорошо, что никто из нас не додумался, как Коля, отремонтировать какой-нибудь ствол, ведь у нас и боевые патроны имелись, мы их в кострах взрывали. Не поверишь, в башне танка (нашего) мы однажды обнаружили настоящий пулемёт. Он был исправен. Только без лент с патронами. Наше счастье, что мы не смогли его отвинтить. И нам повезло, что ничего из того оружия у нас не осталось к моменту ареста. А то получил бы и статью, по которой судили Колю, — за хранение оружия. Срок у Коли в общем-то небольшой. Я буду рад, если он в недалёком будущем освободится. И начнёт новую жизнь.

В общем, от нормального мира его отделяет уже не столь высокая преграда. Он уже сейчас приглашает меня к себе в гости, адрес дал. Но я продолжаю остро и болезненно чувствовать ту самую преграду. Особенно — в строю, когда на тебя нацелены дула и всего несколько шагов составляют тот барьер. Мне кажется, что угроза применения оружия иногда не останавливает, а наоборот — подталкивает к преодолению того барьера. Какое волнение охватывает меня иногда в эти мгновения и кровь приливает в голову и стучит в висках с бешеной силой — в такт ударам сердца. Всего несколько стремительных шагов, рывок и… Или пуля в спину или — свобода! Но я знаю, что никакой свободы не будет. Будет намного хуже каторга — на воле. Будет вечное преследование. Нет, я не смогу жить в бегах, ведь каждая минута воли, отвоёванной безрассудным рывком, будет отравлена ожиданием неминуемого разоблачения. Нет, такая «свобода» — не для меня.

Если и по сей день я радуюсь жизни: свежему небу, словно умытому дождём и поэтому такому голубому, и зелени высоких деревьев за лагерным забором, и щебету энергичных воробьёв, и многому, что живёт свободно, то всё это померкнет и перестанет радовать, будоражить и дарить надежду, окажись я за зоной как беглец. Нет, такая воля, действительно, не по мне. Она хуже, наверное, мучительного холодного карцера, когда тебя раздевают до нижнего белья и вталкивают в бетонную нору могильных размеров два метра на полтора.

Находясь в лагере, даже в самых, казалось, невыносимых условиях, я всё же надеюсь на будущее, чуть-чуть, но надеюсь, что когда-то выйду за этот постылый забор и уже никогда не буду оглядываться и ожидать, что тебе в любой момент завернут руки за спину и скажут злорадно: «Попался!» Словом, если здесь я мечтаю о возможной свободе, то на воле, обретённой незаконным способом, могу ожидать лишь возвращения в страшное прошлое. И это ожидание отравит моё существование. Поэтому…

Я решил терпеть, чтобы после жить не оглядываясь, без лжи и страха. Зачеркнув прошедшее навсегда.

Вернусь к тому, о чём упомянул вначале. Великая это наука — умение правильно относиться к людям. То есть — справедливо. От этого умения зависит вся наша жизнь, её направление, настрой, содержание и так далее. К сожалению, мой характер таков, что я не могу строить свои отношения с другими ровно, разумно, рассудительно. Я бываю часто очень пристрастен. Бурно реагирую на разные события и поступки людей. И вообще трудно (мне, например) сразу разглядеть, разгадать, что за человек передо мной. Близкое видение часто бывает обманчивым. На расстоянии или в разлуке люди видятся мне совсем иными, нежели когда находятся рядом. Невозможность общения, недоступность рисуют их не такими, какими их знал повседневно: что-то на их портретах словно ластиком оказывается стёртым напрочь, что-то, ранее малоприметное, проявляется более ярко и выпукло, словно под увеличительное стекло попало. От этого меняется и весь воображаемый внешний и особенно — внутренний облик. Стирается, затушёвывается несущественное, дотоле наиболее заметное, а остаётся — главное, то, что наиболее присуще. И тогда выпячивается, проявляется, как фотография в кюветке, ранее еле замечаемое, на что почти не обращал внимания. Это внутреннее инаковидение я впервые всеохватывающе ощутил в тюрьме, когда осознал, что надолго и напрочь оторван от семьи и от всего, в чём и чем жил. И я очень страдал тогда. Меня нещадно терзало раскаянье огромной вины перед родными и знакомыми.

Наверное, это бывает полезно — иногда отрываться от близкого тебе мира. Чтобы увидеть всё, что тебя окружало, в новом освещении своих чувств и воспоминаний. Но только не в таких условиях, как наши. Потому что они сильно деформируют всего человека, уродуют его. Иногда — губят. По-моему, да и не только по моему мнению, такая среда, как тюремно-лагерная, разрушает человека, выплевывая часто изуродованное болезнями и травмами тело и, что наиболее прискорбно, — душу. Когда я увидел это и понял всю опасность, грозящую и мне, то решил во что бы то ни стало сохранить не столько себя, своё здоровье, сколько человека в себе, — свою душу. Это — самое главное.

Потерять руку, ногу или глаз — ещё не всё потеряно, а вот если душу свою погубил — всё. Конец всему. Вот я и берегу в себе это хрупкое, невесомое, невидимое, не позволяю соблазнам одолеть, слукавить себе, обмануть себя, уступить… Стараюсь не ожесточиться и по возможности простить тех, кто умышленно или невольно причинил мне вред, зло. Подчас это очень трудно — простить обиду. Особенно — незаслуженную. Но не сегодня, так завтра наступает миг, когда с облегчением чувствуешь, что обида прошла. Как боль.

Обстановка постоянной напряжённости и вероятной опасности заставляет меня держать свою душу замкнутой. Почти от всех. Иногда возникает очень сильное желание открыться. Но тому, кому хотелось бы, — не могу, нет возможности, тем, кому можно было бы, — не хочу. С тобой — другое дело. Тебе я открываюсь легко. Даже — с желанием. Потому что ты мне близка и понятна. Потому что я тебя целиком выдумал. До того, как начал сочинять это письмо. В дальнейшем может статься так, что мы подружимся, тогда я распахну свой ларец, в который давно складываю истинные драгоценности. И берегу их.

И хотя это письмо к тебе я начал с обращения как к незнакомке, но ты мне очень даже знакома, потому что ты во мне не возникла вдруг, а вырисовывалась постепенно, по чёрточке. С каждым твоим письмом я буду знать о тебе больше истинного, и портрет будет меняться, обогащаться. Это превосходно. И интересно.

Сейчас мне вспомнился случай, произошедший со мной не так давно, когда нас привезли сюда из глухомани, с лесоповала. Несколько месяцев я был в тайге на так называемой лесной командировке. Что это были за месяцы — об этом отдельный рассказ. Наш бывший бригадник, бывший авиатор (радист), а сейчас инструментальщик, в своей комнатушке-складе починил принесённый кем-то из вольняшек радиоприёмник. И из него вдруг хлынула громкая музыка. Сколько времени я её не слышал… Что со мной стало! Я захлёбывался от восторга и наслаждения, и мне хотелось плакать — навзрыд… Какой-то иностранный певец (своих, советских, которые выступают по радио, я знаю), вроде бы — тенор, исполнял итальянские народные песни. О любви. Душа моя буквально разрывалась от сладостных мук — это был голос оттуда, из огромного, недосягаемого, почти сказочного мира, из того мира, в котором живёшь ты и остальные счастливые люди, не зеки, а которые любят и любимы.

Не то что здесь — злоба, ненависть, обман, угнетение… Слово «люблю» здесь относится лишь к жратве и наслаждениям скотского порядка, но только не человека к человеку. Здесь властвуют другие законы жизни, по которым мы обязаны существовать. Наш мир, окружающий нас каждодневно, постоянно, совсем иной, нежели тот, в котором живёшь ты. Я его назвал бы перевернутым с ног на голову. И такое нетерпение вырваться из него, не оставив ничего от себя, стереть напрочь воспоминания о нём и очутиться в том красивом, как солнечный восход, чистом, как снег поутру, мире, наполненном прекрасной музыкой, где труд — не каторжное наказание, а — поощрение, награда. Но пока это — мираж, несбыточная мечта, и сладкая, и горькая одновременно.

Но весточка с воли — это уже не мираж, а кое-что, приносящее радость и надежду. Мне мнится, что я буду, как никогда, счастлив, если получу от тебя, Валя, хотя бы единственное ответное письмо. Я очень в таком письме нуждаюсь. Едва ли ты можешь представить себе, каким щедрейшим подарком оно для меня станет. Вернее, может быть. Я даже не знаю, теряюсь, с чем его сравнить. Наверное, лишь с нежным поцелуем, которого ожидаешь с трепетом, словно величайшую награду. И которого я так и не дождался в юности. То, что было, — несравнимо. Когда в ночном сквере, на скамейке, обнимался с девчонкой, с которой познакомился случайно.

Это была вербованная из Удмуртии деревенская, неулыбчивая, озабоченная труднейшими условиями жизни девушка. Она приходила на свидание нехотя, сильно уставшая после трудового дня, — работала землекопом на рытье траншей. Иногда она тяжело засыпала в моих, мне казалось, раскалённых объятиях и вздрагивала, очнувшись от моего неловкого движения. Эта её усталость так не вязалась с моими плотскими вожделениями, мучениями и ожиданиями, что у меня не хватало решимости перейти к самому важному, о чём я постоянно думал. Её незащищённость не только не подстёгивала меня и не прибавляла смелости, но наоборот, я старался не двигаться, когда она дремала, укрывал её плечи своим пиджаком — ночью и в июне становилось прохладно. А потом я провожал её до общежития, не очень далеко от сквера, и она брела в него, шатаясь, словно подвыпившая. Мы так и не стали близки. И, вероятно, это даже лучше для нас обоих. Хотя меня жгло огромное, всего меня поглощавшее желание обладать ею. Как хорошо, что этого не произошло! Я хоть перед ней-то не виноват, перед деревенской беззащитной девушкой.

Сейчас, когда прошло уже больше пяти лет, мне думается, что моя первая девушка, за которой я ухаживал, было забитое, малограмотное, малознающее и измотанное в свои семнадцать лет скотским трудом почти бессловесное существо. Мне уже тогда её было жалко. Теперь же, когда глубже её понял, — ещё более. Не знаю, что получилось бы у нас, если б мы не расстались. А расставание стало результатом отчуждения. В сущности, у нас не было общих интересов. А они — главное.

Если люди меня не отвращают сразу, я в них стараюсь разобраться, что-то найти — неведомое, не лежащее на поверхности. Наверное, начитавшись мальчишкой книг (сказок из «Тысячи и одной ночи» про благородных разбойников и пиратов и т. п.), я буквально был одержим мечтой отыскать клад. Где только я не рыскал! И — находил! Честное слово! На чердаке одного старинного дома обнаружил (невероятное везение) в куче истлевшего тряпья ржавую, слежавшуюся в твёрдый комок кольчугу. Я смочил её в керосине, расправил и, надев, заявился в школу. Произошёл скандал. Завуч объявила мой поступок хулиганским. За что я получил крепкую взбучку от родителей. А с городской свалки металлолома чего только мы не притаскивали! Все чердаки окрест с друзьями облазили в поиске кладов. И в людях с некоторых пор я тоже чаю найти клад. Иногда мне это удаётся.

Я вообще человек любопытный. Увлекающийся. Лет с двенадцати начал книги собирать. Все деньги, которые у меня появлялись (в основном — за сданный металлолом), на них тратил. И каждое приобретение мне доставляло бурную радость. Дома моих книг осталось больше ста. Среди них, знаешь, что есть? Подписные многотомные издания М. Горького, А. Толстого, А. Серафимовича, Ги де Мопассана, В. Шишкова, все пять томов А. Брэма («Жизнь животных»), «Кобзарь» Т. Шевченко и даже дореволюционные издания А. Пушкина, Л. Андреева, журналы «Нива», «Пробуждение». Читал и перечитывал я смешной роман Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», Д. Дефо — «Робинзон Крузо», А. Дюма — «Три мушкетера» (в двух томах). Очень нравится мне и роман М. Сервантеса «Дон Кихот». Я его с любого места мог читать — захватывало. Это вообще одна из самых моих любимых книг. А какие в ней иллюстрации Г. Доре! И ещё одна книга не уступает ей — «Похождения бравого солдата Швейка» юмориста Я. Гашека. И ещё один любимый мой роман — «Молодая гвардия» А. Фадеева. «Тимур и его команда» — одна из самых увлёкших меня книг. Я не выбросил даже «Чука и Гека». Это одна из первых книжек, которую я прочёл самостоятельно.

А у тебя есть домашняя библиотека? Напиши, пожалуйста, какие книги тебе больше других нравятся, мне это хотелось бы знать. О многих своих книгах я и сейчас вспоминаю. И помню. Например, многие стихи С. Есенина. До сих пор радуюсь, что у меня есть собрание сочинений этого прекрасного поэта. Томик стихов и поэм поэта я и сейчас вожу с собой. И скучаю по своим друзьям — книгам, находящимся в Челябинске. Это самое большое богатство в жизни. И я ими охотно с тобой поделюсь. Впрочем, многие из собранных мною книг могут оказаться и в вашей семье, и в твоей библиотечке.

Я и здесь продолжаю читать книги. А одну везде вожу с собой. Эта книга называется «Логика». Тебе она наверняка известна как учебник для учащихся 8-го класса. Я её с удовольствием штудирую. Знание этой науки помогает мне разобраться в разных жизненных вопросах и хитросплетениях. И — в людях.

Хотя я уединился, стараясь устроиться так, чтобы меня не беспокоили, но всё же бригадники, то один, то другой, любопытствуют, кому я пишу такое длинное письмо — целую тетрадку. Естественно, я скрываю, кому. Не люблю, когда лезут в душу. Да к тому же — посторонние, чужие люди. Раньше писал лишь маме и брату. Теперь — только маме. Я очень люблю свою маму, самую добрую, заботливую, самоотверженную, самую близкую на свете женщину. Хотя ни разу не признался ей в этом. Мне стыдно сказать ей об этом. Да и не словами, делами надо это доказать. А вот на деле у меня получилось далеко не так, как должно бы. Но я обязательно исправлю эту cвою ошибку и докажу, что вовсе не такой, каким меня, наверное, многие представляют. Делами докажу.

И если мама продолжает в меня верить, то отец, видимо, разочаровался. Он вообще не жалует меня своим вниманием. Весточки от него приходят редко. Мне думается, что он сочиняет их не совсем в трезвом виде. Да и пишет о том, что ему близко. Он, вероятно, обижен на меня за тот позорный номер, что я выкинул. На службе у него по этому поводу произошёл неприятный разговор в парторганизации, хотя он и не член партии. За ним, этим неприятным разговором, последовали и другие осложнения. И пришлось ему уволиться и поступить на другую работу. Такая вот невесёлая история. Наверное, на этом своё первое письмо закончу. Для начала хватит. Теперь терпеливо и с надеждой буду ждать ответа.

Небольшое уточнение. Я, наверное, не совсем прав, утверждая, что всё так скверно вокруг. Даже здесь есть немало хороших людей, ведь многие помогли мне выжить. Причём — бескорыстно. И первый из них — большевик Леонид Романович Рубан, бессребреник, предельно честный, а также добросердечный. Ещё один: доктор Борис Алексеевич Маслов — тоже несгибаемый человек. К моему великому сожалению, он погиб. Его убил лагерный подонок из воров по чьёму-то наущению. Иван Данилович Семириков, простой деревенский житель, по национальности — коми, замечательно душевный, щедрый и добрый человек. Он тоже умер, правда от перенапряжения физических сил. В первом лагере судьба свела меня с необыкновенным человеком — уроженцем и жителем Западной Украины Колей Ничепоруком. Он был настолько благожелательным к людям, что готов был отдать (добровольно) и отдавал им последнее из того, что имел. Даже куском хлеба делился с незнакомым человеком. Он всех признавал своими братьями и друзьями, которым он должен помочь. Удивительные люди. Если хочешь, я тебе о них подробнее расскажу. И правдиво. Но добрые чувства здесь приходится скрывать. Чтобы не насмехались и не выставляли тебя дураком. Как было, например, с Колей Ничепоруком. За его доброту.

Извини, что пообещал завершить письмо, а уже и на обложку залез. Я вот о чём, Валя, совершенно не знаю твоих жизненных устремлений, привычек, симпатий и антипатий — ничего не знаю. Оказалось, что и братец твой, хотя вы и часто общались в детстве, имеет о тебе скудное представление. Или не умеет выразить своё понимание тебя. Мало что поясняют такие штрихи к портрету, как «любит вкусное». Кто из нас, особенно в детстве, не любил вкусное. Или: «поплакать любит». Так он ответил на мой вопрос, что ты любишь. Сомневаюсь, что ты и сейчас склонна к печали. А тогда тебя, как любую девочку, можно было легко обидеть, довести до слёз. Но это когда было…

Меня интересует: как ты живёшь, чем увлекаешься, какие книги читаешь, о чём мечтаешь, кем работаешь? Намерена ли продолжить учёбу, куда, в какой вуз намерилась поступить? Коля говорит, что школу ты закончила почти отличницей. Кстати, привет тебе от него. Он хоть и двоюродный тебе брат, но очень привязан к вашей семье и ты ему дорога. Он утверждает, что ты на год старше меня, но какое это имеет значение? Словом, жду. Пиши. Незнакомый тебе (пока) Юрий Рязанов. Называть меня можешь Юрой. Или Юрием. Как пожелаешь. Мой адрес: Красноярский край, г. Черногорск, п/я № 288/1. До свидания».

Переписав начисто, я разложил письмо в четыре настоящих почтовых конверта, запечатал, пронумеровал, наклеил марки, адресовал и отправил с помощью вольнонаёмного шофёра, надёжного парня, он нам чай на объект привозил. И даже — водку. Для бригадира. Он заверил меня, что опустил письма в почтовый вагон на железнодорожной станции. И я стал ждать. Проходил день за днём, но ответа не было. Тогда я принялся писать второе. И ожидание перестало тяготить — разговор продолжился. Я попросил Колю, который знал о моём послании, хотя и не читал его, узнать у сестры, дошло ли письмо до адресата, и он выполнил моё пожелание. Но вскоре его дёрнули на этап. Тогда я сделал отчаянную попытку наладить связь с Валей и послал ей следующее письмо. С тем же шофёром. Но и оно словно в бездонный колодец упало.

Ещё долго, до самой отправки в этап, я надеялся на чудо, но оно не случилось. Черновик же первого письма остался лежать в тайнике голубого чемодана. Через год я вместе с ним и письмами под фальшивым дном покинул последний п/я и привёз письма и прочие рукописи в Челябинск. Иногда при случае, когда письма попадали на глаза, я их перечитывал, дивясь своему безрассудству и наивности. А иногда и печалясь, что далеко не всё из задуманного сбылось в последующие годы».

Мурка

 

Самолётик

1954, начало

Обычное лагерное убийство. Если можно назвать обычным насильственное лишение жизни человека. Меня известие удивило тем, что за несколько дней до него все мы подписали бумажки, предупреждавшие, что за лагерный бандитизм снова введена смертная казнь. И вот, словно в насмешку над указом, кто-то землянул кого-то. Впрочем, кого — стало известно вскоре же: хлебореза. Его знали все. И многие люто ненавидели. Как всякого лагерного хлебореза. Ибо не может хлеборез не красть из зековской пайки. Не захочет, да вынужден будет этим гнусным делом заняться. Так лагерная система устроена.

По зоне распространилась параша — задолго до удавшегося покушения были и неудачные, — что хлеборез в прошлом — следователь НКВД. Его якобы опознал один из тех, кого он некогда допрашивал и кому ломал кости. Этому слуху я не поверил, потому что знал: бывших сотрудников органов содержат в отдельных лагерях. А кто-то поверил. Лжи почему-то охотнее верят, чем правде.

Никто не сомневался, что лагерному душегубу дадут вышака. Утверждали, что угрохал придурка обыкновенный работяга. В это я тоже не мог поверить, ибо знал: ни одно убийство, по крайней мере, там, где блатные держат власть, не обходится без них. Если убивают не сами блатари, то или гондоны по их наущению, или с их предварительного благословения — мстители.

Я тоже решил, что убийцу, кто бы он ни был — подлинный исполнитель или мнимый, — расстреляют. Хотя бы примера для. Но многие придерживались другого мнения: не приведут приговор в исполнение, а отправят ишачить на секретные рудники, в шахту. А там он дубаря даст максимум через полгода. Или через год. Если обладает бычьим здоровьем. Дольше человеческий организм не выдерживает — такие ходили байки, подкреплённые живописными подробностями и примерами. Рудники те называли урановыми. Мне это ни чём не говорило.

В том году, когда произошло «обычное» убийство хлебореза, я ожидал возможных перемен своей судьбы, хотя и мало верил в них. Накануне моё дело разбирал выездной народный суд из трёх человек. Судья, по виду — работяга лет пятидесяти, пролистал моё тощее «дело» и спросил, чем я буду заниматься, если суд освободит меня досрочно. Я честно ответил: намерен работать и учиться, не нарушать законов.

Через несколько дней меня сфотографировали, а «шестёрка» из штабного барака шепнул, что мои документы ушли на оформление. И всё же не укладывалось в сознании, что вероятно скорое освобождение. Больше я надеялся на зачёты. Их у меня скопилось за четыре года отчаянного труда более восьмисот дней. Короче говоря, если б мне удалось протянуть ещё полгода, я оттрубил бы свой срок — семь с половиной лет. По приговору суда, правда, мне отвесили предельно малосрочную меру, но в «ворошиловскую» амнистию скостили половину, учли, что рекрутирован был несовершеннолетним и впервые. Хотя ущерб государству мы, трое балбесов, нанесли немалый — по девяносто семь рублей с копейками. Выплаченный, впрочем, из первых же каторжных заработков. Сполна.

Едва ли мне надолго запомнилось бы то «обычное» злодеяние, тем более что не пришлось, слава богу, быть его очевидцем, если б не встреча с убийцей.

Этой встречи я мог легко избежать, но сам настоял на ней. Дело в том, что последние несколько месяцев я работал сначала санитаром в медсанчасти, после — дежурным ночным санитаром на доке. А незадолго до освобождения меня взял к себе помощником в приёмную врач из зеков Степан Иванович Помазкин, личность весьма оригинальная.

Упекли в ШИЗО за какой-то незначительный проступок фельдшера-лекпома. И заведение, в которое его ввергли, и СИЗО остались без медицинского обслуживания. Начальник МСЧ распорядился, чтобы обходы совершал я. Обслуживать эти объекты считалось делом неблагодарным и опасным. В СИЗО мне не отворили очередную камеру. Я ocведомился: почему?

— Пустая, — не моргнув глазом, ответил дежурный надзиратель.

Я заглянул в «очко». На нарах неподвижно сидел человек.

— Там кто-то есть, — сказал я.

— Да, один. Не стоит из-за одного камеру открывать — велика честь. Пройдём дальше.

Я посмел не согласиться.

— Это — убийца. Парамонов. К нему нельзя, — изрёк дежурный.

— Я вынужден буду написать рапорт начальнику медсанчасти гражданину майору Тасгалу, — пообещал я.

Явился начальник СИЗО. Разговор продолжился. Меня предупредили, что, если зайду в камеру, за мою безопасность надзиратели не ручаются. И находиться там я могу не более двух минут.

Я вошёл. Поздоровался. Узник медленно повернул голову в мою сторону и не ответил на приветствие. Лицо его показалось мне знакомым. Конечно же, я где-то этого парня видел. Мало ли где — лагерь тесен. Убийца сидел, поджав колени к подбородку. У основания большого пальца правой руки синел татуированный самолётик со звёздочками на крыльях. Странная наколка…

— Жалобы на состояние здоровья есть?

Я открыл чемоданчик — аптечку с бинтами, йодом, таблетками аспирина, цитрамона, кодеина и прочими обычными медикаментами.

Парень отрицательно покачал головой.

— Насекомые не беспокоят?

Он более живо и даже с насмешкой посмотрел на меня. Спиной я чувствовал пристальные взгляды надзирателей — через открытую кормушку.

— Послушай, лепила, какой у тебя срок? Сколько осталось?

Вопрос был неожиданным.

— Полгода. Но ксивы на досрочку ушли.

— Откуда ты?

Я ответил. Парень распрямился, взгляд его стал сильнее, весомее.

— Будь человеком, земляк. Освободишься — напиши матери письмо. Чтобы не ждала. Сегодня-завтра увезут в Иркутск и там шмальнут.

— Не боишься? Не жалко своей жизни?

В ответ он грязно, по-тюремному обругал и жизнь свою и всех, кто останется на этом свете.

Адрес запомнился легко. Я пообещал.

Когда вышел в коридор, недовольный начальник СИЗО выговорил мне за то, что пробыл в камере непозволительно долго, и приказал изложить, о чём беседовали. Ишь чего захотел…

Какое впечатление на меня произвел душегуб, который, может быть, ещё как следует и кровь со своих рук не отмыл? Да никакого. Обычный. Как все, кого пришлось видеть.

Я не рассказал, за что он убил хлебореза — за пайку. За шестьсот пятьдесят граммов черняшки. Или — аммонала.

Будущему убийце её, гарантийку, не выдали. Возможно, из-за путаницы. Или кто-то жухнул.

Утром из ШИЗО после пяти голодных суток его вытолкнули в зону, а на хлебное довольствие не поставили. Бывает такое. И хлеборез подальше послал. И вместо ударной смены в траншее обиженный зек Парамонов сбегал на пищеблок, вырвал у повара топор, которым тот кости какой-то падали рубил, и метнулся к хлеборезке. Потом направился к вахте, где заканчивался развод, и швырнул к ногам гражданина начальника окровавленное орудие расправы. И присовокупил трафаретную в столь стандартной ситуации фразу: «Заберите труп».

Жалко ли мне было душегуба после посещения его? К стыду моему, должен признаться — нет, не жалко. Я не хотел и не мог ему простить того, что он совершил. Хотя погибший и закосил бы его кровную пайку. Не отнимать же за кусок хлеба жизнь у человека! Даже такого отпетого мерзавца. Впрочем, мне привелось быть очевидцем, как толпа зеков растерзала мелкого шкодника, укравшего краюху и попавшегося с поличным. Его топтали и месили до тех пор, пока не испустил дух на заплёванном грунтовом полу землянки-палатки. И никто за его смерть не понёс наказания. Убитого просто списали, как списывают поломанный инструмент или бушлат третьего срока носки. Впрочем, инструмент и бушлат бывало списать сложнее, чем «упавшего» с нар зека.

Многие оправдывали убийцу хлебореза, жёстко утверждая, что поступил он справедливо. Что только так и следует действовать. И некоторые сожалели, что его шлёпнут.

Не жаль мне было убийцу из-за убеждения: каждый должен сполна ответить за содеянное. Он отнял жизнь — с ним поступят так же. Вот это — справедливо. Истинно справедливо. Поэтому в последующие дни мне почти не вспоминался паренёк с серым голодным лицом и равнодушно-усталым неподвижным взглядом светлых глаз. Не до него мне было тогда — закрутили события, когда каждый день, каждую минуту я мог ожидать, что и на мою голову опустится тот самый топор. Но это — уже другая история.

В живых я остался, наверное, по воле счастливого случая. Жарким летним днём перед обедом меня вызвали на вахту. С вещами. Вручили справку об освобождении, железнодорожный билет без плацкарты и немного денег, значительно меньше, чем числилось на моём лицевом счёте. То есть меня обокрало лагерное начальство. «Воспитатели»!

После четырёх с половиной лет «перевоспитания» я очутился по ту сторону колючей проволоки. Без конвоя. Один. Не совсем. Соседом по купе оказался тоже бывший амнистированный зек. И покатил через сибирские, с мелькавшими вышками зон, просторы на Урал, к родителям, чтобы начать новую жизнь.

Врач из меня не получился. Я стал журналистом. Через много лет по редакционному заданию я оказался вблизи села, название которого вспомнилось сразу. Решил: пусть поздно, однако сдержу данное когда-то слово.

Нужный дом нашёл без труда. В селе царили тишина и безлюдье. Теплынь. Отворил обветшалую калитку и вошёл в заросший сорными травами двор. Изба невелика, древняя — в землю вросла. Дверь не заперта, а внутри — никого. Огляделся: обстановка — убогая. Бедность. На стене веер выцветших семейных фотографий в рамке под стеклом. Больше почему-то запечатлены похороны, покойники и малые дети. Отдельно, над кроватью, парный фотопортpeт в пожелтевшем от времени паспарту — он и она.

Возвратился во двор, в огород заглянул — там и обнаружил хозяйку. Она окучивала картошку. Старуха в тёмной одежде, в выгоревшем белом платочке с синим горошком.

Я ещё не подошёл к ней, а у старухи на коричневом от загара морщинистом лице улыбка, приветливая и застенчивая.

— Я к вам от сына, — сказал я, забыв как его звали: то ли Виктор, то ли Николай.

— Неужто жив Коленька? — встрепенулась она.

И произошло невообразимое: я увидел, что никакая она не старуха, ну лет пятидесяти, не более, только очень измождённая.

— Когда наказ давал известить вас, то жив был, — сказал я полуправду, словно кто мне приказал. — Давно это было, аж в пятьдесят четвертом.

— А я с тех пор никаких весточек от него не получала. Знать-то, неживой он, подумала грешным делом. А сны вещие мне были, что жив…

— Виноват, что сразу вам не написал. А после так получилось, что уехал далеко. Армия, учёба. И вот, по случаю завернул…

Нет, она не осерчала на меня. Спрашивала: ну как он там? Небось, нелегко в тюрьме-то? Тяжко?

— Работа — тяжёлая, — подтвердил я. — Но — ничего. Можно выдержать. Если поднапрячься. И здоровье есть.

— Ну, да к чижолому труду он сызмальства приучен. Привышный. Крепкий парнишка, жилистый. В отца. Выдюжит. Да чего ж мы тута стоим, идёмте в избу.

И потекла неспешная беседа.

Отец Коли не вернулся с фронта, погиб в сорок четвёртом в Пруссии. Там и похоронен рядовой Иван Парамонов. Десяти лет Коля остался сиротой. За год до того простыл и умер младший брат. Мария Ивановна указала мне на одну из похоронных фотографий.

— Учитель у нас был, Василь Егорыч. У него аппарат был. Он и делал нам карточки, — поведала она. — Хороший был человек. Детишек любил. И Колю мово. «Самолётиком» всё кликал.

Хозяйка не спеша собрала на стол. Извинилась за скудное угощение. И продолжала расспрашивать о сыне. К стыду своему, я почти ничего определённого не мог рассказать.

Мария Ивановна с полочки, на которой икона-благословение стояла, достала замусоленное, почти нечитаемое письмо. Одно из последних. Треугольничек с незабытым мною обратным адресом: почтовый ящик №…

В общем, Мария Ивановна оказалась добрым, радушным человеком, бесхитростным и честным. И безмерно несчастным, хотя ни одной жалобы не проронила. Это было видно по тому, как она держится, говорит. И по мере знакомства во мне разрасталось недоумение: как в столь человечной обстановке мог вырасти будущий душегуб? Ведь тот крайне озлобленный и образно воспринятый мною ощерившимся волком лагерный бандит и вот этот, на фотографии, славный босоногий парнишка с самодельным планером в руках — одно и то же существо?

— Любил еропланы мастерить, — подтвердила Мария Ивановна. — Василь Егорыч помогал ему поначалу. Из шепочек и гумажек Коля клеил те еропланы. На чердаке, знать-то, ишшо лежат. Ежли не истопила. Коля хотел на лётчика учиться. Да вот… Наказал его Господь.

Я слазил на чердак и раскопал там, среди хлама, несколько поломанных моделей планеров. Не знаю зачем, но одну из поделок, с прорванными крыльями, я прихватил с собой и попросил у Марии Ивановны — на память. Она разрешила.

— И где может быть Коля, ежли жив? Пошто молчит? — горевала она. Этот вопрос, боль из болей материнских, адресовался и мне. Чем я мог её утешить? Только и промямлил:

— Может быть, дали новый срок. Без переписки. Запретили на волю, домой, писать.

— Неужто так может быть?

— Может. Николай горячился. Порой не в меру…

— Горяч он, верно. Весь в отца. И несправедливости не терпел. Никому спуску не давал. Я его сколь увещевала: сынок, нельзя эдак-то. Другим надо прощать. Только один Бог людям судья. Ты простишь, и Господь тебя простит тожа. Да Коля, гневливый, на своём стоял. За то и в тюрьму угодил.

— А за что его посадили?

— Неужто он вам не рассказывал? С председателем схватился. Из-за трудодней недоданных. Мыслимое ли дело: с самим Анкудиновым. А он партейный. У его все свои — и в милиции, и в суде. Нешто начальству можно свою правоту доказать? Лександр Григорич его и упёк. Не сам — по его подсказке. Зерна в Колину торбочку насыпали и участковому собчили. А тот его и заарестовал. По указу, на семь лет. А сын не брал чужого сроду. Не было такого в нашей породе. С голоду, бывало, пухли, а чужое не трогали. Напрасно Колю засудили. Он на суде в сердцах пообешчал: вернусь, говорит, за подлость всем отомщу. Напрасно ожесточился, здря в своё сердце зло впустил. Бог и так Лександра Григорича наказал: сгорел он. До смерти. А учаскового удар хватил. Поплексический. Праву руку-ногу отнял. За несправедливость ихнюю.

— А кто председателя поджог?

— Сам сгорел. От самогонки. Сказывают люди, синий дым из евоного рота пыхнул, аж лицо всё почернело. В гробу, как негра лежал. Прости его, Господи.

Разворошённое журналистское любопытство подтолкнуло меня на дальнейшие расспросы о Николае, о его характере, поступках, друзьях, увлечениях, о чём он мечтал, какие книги читал. Поинтересовался: была ли у него девушка, ждала ли после осуждения?

Допоздна засиделись. Мария Ивановна мне на лавке постелила. Укрылся облезлым полушубком, довоенным. От Колиного отца остался. Верно, этим полушубком и Коля когда-то пользовался.

Уснуть я не смог почти всю ночь, настолько разволновался. Пока не забрезжил в окнах рассвет, лежал и думал. О последней светлой надежде Марии Ивановны — возвращении сына. Ею и питается. О Коле размышлял, о его несбывшейся мечте стать лётчиком, об Анне, соседской девушке, с которой дружил и на которой намеревался жениться. Жил человек, рос, мечтал, трудился, мучился, боролся. И что после себя оставил? Страдания матери да бумажный самолётик со звёздочками на продранных крыльях… Но уже иначе мне увиделось то, что произошло в далёком пятьдесят четвёртом в одном из многочисленных сибирских лагерей. Нет, я отнюдь не оправдал да и сейчас не оправдываю убийцу, но произошедшее оценил иначе: оба они — жертвы. И терзал меня один вопрос: открыть Марие Ивановне правду о её сыне или пожалеть и без того несчастную?

После яростных споров с самим собой я понял: не смогу сказать правду. Не надо! А ложь такой тяжестью давила, что, не дожидаясь пока окончательно рассветёт, встал, собрался и потихоньку вышел на вольный воздух. Осторожно миновал калитку и, вздохнув полной грудью, направился к тракту. И вдруг вспомнил: самолётик забыл. Оглянулся. Тускло светилось окно в избе Марии Ивановны. Я повернулся и пошагал дальше.

Мама, я лётчика люблю…

 

Мокрый хвост

1956, начало осени

Такого разговора Витька не ожидал, ведь с тюрягой и лагерем покончено. Но Серёга «выставил счёт». И не от себя, а говорит, что маляву с зоны получил: люди интересуются, как живут Рыжий и Красюк. Бегают ли? Что отписать людям? Не скажешь же, что завязал.

— Я — то бегаю, помалэньку карабчу, а ты, Красюк, чевой-то совсем скурвился. У своей проститутки между ляжек застрял.

Витьку последние слова задели за больное: какая Оля — проститутка? Честная девочка была. Серёге, однако, не возразил, недавно и сам так думал. Как все блатари.

— Забыл, Витёк, про должок свой? Кто тебя у хозяина подкармливал? Должен — надо платить. А то — фуфло получается? Мокрый хвост у тебя, не забыл? Теперь ты с нами на век повязан.

В интонации голоса Серёги звучал явный приказ. Или скрытая угроза. На что способен Рыжий, Витька хорошо знал. На всё, что угодно.

— Короче, вот што, Витёк, — уже более миролюбиво продолжил Серёга, — в воровской общак нужно грошей подкинуть.

— Ты же знаешь: какие у меня гроши. Оля не работает, с пацанкой сидит. А у меня зарплата — от хуя уши.

— Бегать надо, Витёк! Держать хвост пистолетом.

— Набегался. Из-за проигрывателя всё в жизни через жопу пошло…

— Не бзди, Витёк! Подкнокал я одну хату — верняк на десять кусков шмотья центрового наберётся. Рыжья у них затырено — не мерено! Жирно живут фраера! Колупнём хату?

Видя нерешительность бывшего подельника, уже другим тоном произнёс:

— Ну что ты минжуешься? Как девочка! Лепим скок?

Серёга пристально вперился в собеседника рысьими недобрыми глазами.

— Как скажешь, Серёга, — произнёс Витька.

— Ну вот и молоток! А то: и хочется, и колется, и мамка не даёт.

— Как скажешь…

На этом разговор закончился. Витьке было видно, насколько доволен Серёга результатом толковища.

Витька вышел в кухоньку, пока Ольга укладывала малышку. Закурил. Успокоился малость. Как же ему всё-таки поступить?

Дело было в пятидесятом, в Красноярском пересыльном лагере. Тысячи и тысячи зеков со всего Союза свозились сюда в скотских железнодорожных вагонах и на баржах, чтобы этапами хлынуть на стройки коммунизма, на освоение бескрайнего Севера. Великое судилище преступного мира здесь, на пересылке, вершило свои приговоры виновным, нарушившим воровские законы или пошедшим против воли блатных.

Для Витьки Пьянкова, а ему к тому времени едва минуло шестнадцать, эта пересылка чуть было не стала могилой. И неожиданно всё обернулось, как в сказке. Никогда ещё за свою жизнь он не получал такой власти над другими, над зеками-фраерами, как тогда. «Доверили!»

…Пока он отбывал срок наказания, мать распродала то немногое из вещей и мебели, что ещё осталось после военного лихолетья, чтобы ежемесячно отправлять сыну по продуктовой посылке. На что сама существовала, трудно поверить — на сущие крохи. На хлебе и воде тянула. Правда, к мизерной зарплате уборщицы прибавкой шли несколько рублей квартирантки, которой был сдан угол за занавеской. Постоялицей той была Оля, некрасивая тихая девушка, к тому же — малоразговорчивая.

Она приехала из глубинки, из захолустного уральского городишки, и устроилась рабочей на Челябинскую табачную фабрику.

И без того подорванное здоровье Витькиной матери сильно сдало, когда его арестовали и осудили — аж на десять лет. За участие в краже казённого проигрывателя. Похитил его Воложанин, но следователь прихватил по «делу» и Витьку Пьянкова, который не знал, что Серёга, дворовый сосед, дал ему на время попользоваться краденой вещью. Для судей это не имело никакого оправдательного значения. Виновен или невиновный — никакой разницы. Главное — милиция провела по «делу». А дальше — техника. Следователю тоже надо план выполнять. Попробуй не выполни — сам на этап загремишь. За срыв госплана.

Мария Семёновна тогда вовсе занемогла, и неизвестно, чем бы обернулась её хворь, если б не жиличка. Все заботы по дому и о больной она приняла на себя. Добровольно. Тетя Маша, так звала квартирную хозяйку девушка, вскоре смекнула, что лучшей снохи ей не сыскать, и в письмах сыну неизменно и подробно рассказывала, какая Ольга заботливая да работящая и как ей, немощной, помогает. А когда Витька в одном из ответных треугольников упомянул о квартирантке, поблагодарив за доброту и поддержку матери, Оля, по настоянию тёти Маши, написала ему, но коротко и лишь о делах.

Так они и познакомились. Мария Семёновна вскоре «по секрету» поведала сыну, что Оля увлеклась им и отказывает женихам, ибо решила ждать его, Виталия.

Сосед-вдовец к ней и в самом деле сватался. Но безуспешно. Дело в том, что Витька ей крепко понравился ещё во время первых встреч, до ареста, — когда хозяйский сын не замечал её в упор, чувствуя своё превосходство. И одновременно стесняясь. Гордый был Пьянков — весь в красавца отца.

Словом, не без материнского содействия, Витька женился на квартирантке очень скоро после возвращения из концлагеря, хотя она и оказалась старше его почти на два года.

Едва ли Витька испытывал влюблённость в свою жену. Да он и сам ни в какую любовь не верил. Но как-то получилось так, что всего за год к ней привык, и никого ему не надо было, кроме Ольги. Как это ни удивительно показалось Витьке, весь срок она ждала его верно и досталась ему девственницей.

А Ольга, надо отметить, любила мужа, заботилась о нём, и он, капризный и зачастую заносчивый, это не сразу, но оценил.

…Молча поужинали. За окном быстро стемнело. Возбуждение сменилось усталостью. У Витьки не осталось никакого желания не только отшить Серёгу, подбивавшего подельника на новое преступление, но и начинать с ним на эту тему толковище.

Витька погасил свет в кухоньке и прошёл в комнату босиком, чтобы не разбудить малышку. В темноте разделся и лёг рядом с женой. Она не спала. Всхлипывала, чувствуя, что с мужем происходит что-то неладное. В такие минуты он становился грубым и даже злым. Ему стало жаль жену. Не виновата же она, что жизнь его началась наперекосяк.

Глухая неприязнь к жене вдруг опять заполнила ero.

— Хватит скулить, — произнёс он сквозь зубы. Ольга встала, включила лампу и поправила одеяльце, застыла возле кроватки дочери. Она о чём-то долго и горестно думала, после щёлкнула выключателем и легла на самый край широкой, ещё свекровиной кровати. Стало совсем тихо, и только старенькие ходики отстукивали минуты, как ему теперь показалось, уже другой жизни, где всё сдвинулось со своих привычных мест. Неизвестно куда. Он не знал, как поступить. Ясно было одно: ему может корячиться следующий срок.

Он представил ненавистную веснушчатую морду Серёги, и ему снова захотелось, преодолев тоску, от которой немело всё внутри, одним сильным и точным ударом в шею, как тогда, шесть лет назад, на пересылке, покончить с Рыжим. Чтобы его больше не существовало!

Да, что было, то было. Витька убил человека. Его убедили, и он охотно поверил, что это необходимо сделать. И именно — ему. Потому что тот, приговорённый, — не человек, а — «сука». Ссучившийся, бывший урка. Не он, Пьяный, так другой совершит это. Обязан! Но доверили — ему. Лёха тогда прямо спросил его:

— Сынок, если рядом с тобой окажется сукадла, хватит у тебя духу землянуть его? Не зажмёт очко? Не заиграет?

И как легко под хумаром-то гашишным «добрый хлопец» Витька выдохнул:

— Срразу!

— Вот тебе пиковика, сынок. Иди и исполни, что подобает человеку. Дело на себя возьмёт гондон.

Человеками, людьми блатные называли только себя. Они — избранники, властелины, «голубая кровь». Остальные — презренные фраера, черти, асмодеи, гады, мужики… Одним словом: падлы. Падаль. Не люди. А поскольку так, то разве человека ты убиваешь? Нет, не человека — скотину. За счёт таких и положено жить блатарям, чистокровным босякам, уркаганам. И Витьке, гордому и честолюбивому, очень даже пришлась по нутру его принадлежность к избранным, к тем, кто имеет «законное» право решать судьбы других, не таких, как они, как он, а — падали, нечеловеков. А что он лучше других, Витька никогда не сомневался — знал с детства.

Прозрение наступило позже. И как показало будущее, слишком поздно.

Об убитом им человеке Витька с тех пор старался не вспоминать. А если вспоминал невольно, то ему становилось невыносимо тягостно. И он гнал от себя это видение. Но кровавый этот след тянулся за ним нескончаемо.

О Витькином «мокром хвосте» знал и Серёга. Так, вроде бы невзначай, вскользь заикнулся однажды. Речь даже и не о Витьке зашла, а о гондоне, который взял на себя «мокрое дело», получив за него очередной четвертак. Вернее всего, гондон тот несчастный — Витька и кликуху-то его давно забыл, а об имени и фамилии вообще не ведал — вообще никогда никого не убивал. И тем не менее, если верить Серёге, гондона шлёпнули в пятьдесят четвёртом, по новому указу — за лагерный бандитизм. Туда ему и дорога. Каждому — своё.

Что-то тревожное, а может и жалостливое, шевельнулось в Витькиной душе, когда Серёга с гадливой, слюнявой улыбкой рассказал о приведённом в исполнение смертном приговоре, якобы зачитанном во время развода во всех лагерях управления. Раньше ничего подобного он, Витька Пьянков, к фраерам-презервативам не испытывал. За их фраерскую слабость. За то, что с ними можно сделать всё, что захочешь.

По-настоящему и, пожалуй, впервые Витъка испытал щемящее чувство жалости, когда вернулся от хозяина и застал мать больной, в постели. Он долго сидел на краю кровати и никак не мог оторваться от её лица, постаревшего и осунувшегося. И вся она была такая беспомощная и одновременно радостная. Даже сквозь страдания радость просвечивала.

Ухватившись за никелированную спинку кровати, другой рукой он вытирал лагерной вышитой марочкой материнские слезы и слушал её хриплый голос — дождалась.

Вот тогда почему-то и подумалось, что и он повинен в том, что мать в таком сокрушённом состоянии. Ведь и из-за него она страдала и терпела всякие лишения. И вот — угасает…

Вняв её настойчивым просьбам и мольбам, Витька устроился электриком на завод. Он и сам заметил, что лагерная злоба и нетерпимость мешают ему общаться с людьми, но ничего поделать с собой не мог. После рождения дочери он стал понемногу оттаивать. В честь матери, перед которой всё больше чувствовал себя виноватым, назвал дочь Машей.

Но лагерь не отпускал его. И не только в снах, от которых просыпался, обливаясь холодным потом. Тюрьма, казалось, держит и душит его за горло и сейчас, свободного.

…Вернулся из заключения Витька по амнистии, но не по той, что сразу нарекли «ворошиловской», а как осуждённый несовершеннолетним. Повлияло на досрочное освобождение и то, что судимость была первой. А незадолго до того дня, когда перед Пьянковым открылись ворота лагеря, «люди» пригласили его на так называемый банкет, угостили щедро, потолковали по душам и дали наказ. И хотя в чистокровные урки Пьяный не был принят — прошлое не позволило: какое-то время он трудился электриком, после окончания ремеслухи. Эта чатинка, червоточина не то что испортила его уркаганскую карьеру — блатари внешне ему доверяли, но Витька так и остался в «добрых хлопцах». Наказ ему дали простой: не высовываться. Лечь на дно. Чтоб менты на мушке не держали. Чтобы можно было, где нужному человеку перекантоваться. Блатные его и деньгами снабдили — на первый случай. Дабы из-за куска хлеба не рисковать. На эти у работяг награбленные рублёвки Витька и квартиру отремонтировал, и необходимым обзавёлся.

За четыре года лагерных мыканий он усвоил, что тюряга и лесоповал — не лучшие места для достойного существования. Уже года через полтора его стало всё сильнее тянуть домой, в свой угол. И чтобы рядом находился кто-то, кому можно верить. Лагерная наука выживать в любых условиях за счёт других ожесточила его. Витька уверовал: весь мир — бардак, все люди — продажные твари, бляди. Несколько исключений: мать, Лёха Обезьяна. Старый урка спас ему жизнь, когда у него, Пьяного, начали качать права и требовать объяснений: на каком основании он, скотиняка-работяга, лезет своим мужицким рылом в воровское корыто? Что за подобную наглость полагалось самозванцу, Витька досконально знал. В лучшем случае — трахнут по ушам. В худшем…

Но за него вступился — «мазу поддержал» — сам пахан. И доказал всем, что Витёк — добрый хлопец. И пригласил лопать в свою «семью». Великая честь! Тем более — для пацана и лишь — «полуцветного». Его дальнейшую лагерную судьбу значительно облегчило то, что он «жрал» с самим Обезьяной. Лёха слыл большим авторитетом в среде преступников, и тепло его славы все годы согревало и Витьку Пьянкова.

И вот — Серёга Рыжий снова приглашает его на «дело».

Если Витька сейчас дешевнёт или дрогнет — последствия могут быть самыми крайними.

«Где же выход? — с безысходной тоской, заполонившей его, спрашивал он себя. — Где выход?»

И опять в его воображении возникла та сцена на Красноярской пересылке. Теперь я перед ними в вечной замазке. Навсегда! Нет выхода!

Ольга, вероятно, лишь дремавшая, обеспокоенно спросила:

— Куда ты, Bитя?

— Курну. Спи.

Он вышел в сенцы, нащупал на полке в ящике гвоздодёр, запутавшийся в шёлковых нитках, целая бобина их валялась с прошлых времён. Вернулся, остановился возле кровати, разделся, лёг, немного повозился в темноте и затих.

Пасмурным осенним утром Оля, разогрев на электроплитке чай и жареную с вечера картошку, тихонько позвала мужа позавтракать. Он не ответил. Она окликнула его вторично. Но он молчал — не шелохнулся даже. Тогда она, ничего не подозревая, приблизилась к нему и шепнула:

— Витя, вставай, уже двадцать седьмого…

И тронула его обнажённую руку. Она была холодна. Тогда Оля, мгновенно охваченная паническим страхом, ладонью провела по лицу мужа и громко вскрикнула. Тут же заплакала малышка.

Ольга повернула выключатель, бросилась к постели и принялась трясти мужа за плечи, глядя в его полузакрытые и словно выцветшие, без блеска, глаза. И заметила натянутую, из-за правого оттопыренного его уха, желтоватую шёлковую нить, привязанную к никелированной спинке кровати.

И тотчас больное и поэтому, вероятно, ещё более чуткое материнское сердце откликнулось: послышался шорох за занавеской, а несколько секунд спустя раздался душераздирающий вопль.

Рассказы выправлены в 2009 году