Утром, часов в семь начался дождик, но долго не задержался, быстро выглянуло солнышко и все засверкало под его лучами, на каждой травинке сверкали переливаясь в лучах солнца бриллиантовые капли, воздух казалось можно было пить. Заливались, радуясь погожему дню, птицы. Лепота..!

Козырята, Аришка, Санька, Матюха убежали вперед, взрослые неспешно шли к памятнику погибшим, туда же тянулись все жители. На стене ближайшего к площади дома висел большой экран, и ровно в десять начался парад в столице, деревенский народ встречал восторженным гулом и проходящих, и затем проезжающих по Красной площади участников парада. Потом дружно, всей деревенской площадью кричали — УРА!! Поздравляли и дарили цветы немногим, ещё живым ветеранам, пиджаки которых были украшены многочисленными наградами, детвора не отходила от них, всем хотелось дотронуться, рассмотреть ордена и медали. Местная школа и молодежь, живущие в деревне, подготовили концерт, и вся площадь дружно подпевала, военные песни знали все. Дедовы подружки — деушки, не выдержав, пустились в пляс, их поддержали детишки… незаметно присутствующие перемешались, пели и плясали почти все, а уставшие под тяжестью своих наград ветераны, сидели и светло улыбались.

У Игнатьича выступили слезы на глазах:

— Дед, ты чего? — встревоженно спросил Лёха.

— Батю, Лёш, вспомнил, вот, смотри, такие старенькие дедушки, а ведь какую силу надо иметь, чтобы выдержать и суметь дать по зубам, казалось, непобедимой в то время Германии? Полуголодные, плохо вооруженные, а какие сильные, воистину русский дух ни чем не вышибешь… О, смотри, Ситниковы!

Макс появился с высоким, немного ниже себя мужчиной, явно отцом. Сходство улавливалось сразу, только мужчина был бледноват, и немного полнее. Макс тут же ввинтился в толпу, расцеловался с баушками, что плясали поблизости, подошел к ветеранам, уважительно пожал им руки, подарил по букету цветов, потом на него налетел дед Вася — отец Макса смотрел на все это с огромным удивлением. Макс же сгреб в охапку бабу Таню, Фелю и Валюшку и что-то им говорил, радостно улыбаясь.

Иван подошел, обнялся с Виктором:

— Слышь, Игнатьич, я в осадок выпал, как выражается мой непредсказуемый сын. Я его таким никогда не видел!

Макс уже весело хлопал по плечу молодых ребят.

— Что это с ним случилось?

— А то и случилось, милок, што сын у тебя-от замечательный, — протягивая руку, сказал дед Вася. — Василий Иванович я, хочу тебе сказать, што я как заново родился, знаючись с Максимушкой. Ты звиняй, што на «ты», но все наши тебе подтвердят такое, от кого хошь спроси, особливо баушек-деушек, мы ж всю зиму благодаря ему много веселилися, спасибо тебе за такое чудо! Тань, иди-ка, внучка батя вот приехал.

Баба Таня тоже хвалила Макса, сказав при этом:

— Анчутка, правда, неслух, но обаятельный и с очень добрым сердцем.

Ветераны, подустав, стали расходиться, да и фронтовые сто грамов надо было выпить обязательно. Праздник-то великий, молодежь же продолжала веселиться, в толпе мелькали голубые и зеленые береты, попадались и бескозырки, у каждого были или фронтовики или труженики тыла, многие делились воспоминаниями, и у всех без исключения в словах сквозила гордость за своих таких, казалось бы, обычных, и в то же время героических родственников.

Баба Таня скомандовала:

— Айдате, праздник праздновать! — и вся кумпания дружно повалила в Козыревскую беседку, заодно и опробовать Ульяновскую работу. Дружно и шумно расселись за столом, Виктор Матвееич ненадолго впал в ступор, когда знакомился с Ленином.

— Да, у вас тут занимательно!

Налили калиновки, дружно встали, дружно прокричали тост:

— За Победу!! — выпили… и в тишине Макс сказал:

— Я, вот, в Берлине, выполнил свою заветную мечту… бать, ты говорил, что дед удрал из медсанбата, прямо в больничной одежде чтобы написать левой рукой, правую-то уже отняли, — «Ни х. я, дошли!» Так и я распечатал на принтере дословно и приклеил на колонне у Бранденбургских ворот, в память не только о деде, а всех, кто дошел туда и не дошел.

— И лучше не скажешь! — поддержал Игнатьич.

И сидели все притихнув, и была на сердце у каждого светлая грусть, и были слезы на глазах от песен, особенно когда Ванюшка включил Газматовские «Журавли», а потом, появившуюся недавно новую песню о пропавших без вести:

После этой песни вытирали слёзы все женщины, а мужики сидели опечаленные.

— Да праздник и светлый и тяжелый, пусть земля будет пухом всем, — встал Калина, — мы их всех помним! Не только в эту войну, всегда по зубам получали желающие. Ещё Невский сказал: «Кто к нам с мечом придет…»

— Именно так, и смена у нас растет достойная, — сказал Игнатьич, кивнув на Лёшку и Матюху.

Лёшка сидел в своей десантной форме, серьёзный и как-то даже повзрослевший, а Санька Горшков тихонько шептал папе:

— Я тоже буду сильным как Лёша? И как ты, и твой дедушка?

Долго и душевно разговаривали. Деду Васе не утерпелось:

— Максимушко, чё там в Европе-от деется? Как они… эти, што мужиков любют, не перевелися?

— Нет, дед, наоборот, кой где жениться разрешено, однополые браки.

— Тьфу, страмота! — плюнул дед, — с жиру бесются, или мозгов совсем не имеют. А чё ты там так долго был?

— Так вышло, в Прагу, вон, смотались, пивка попить знаменитого, — Макс как-то странно ухмыльнулся и помрачнел.

— Чёй-то ты посмурнел, ай пиво тоже дерьмовое стало?

— Да я не особый знаток пива, Прагу вот зато посмотрел… много чего увидел… — Макс опять замолчал, что было на него совсем не похоже.

— Вась, — вкрадчиво произнесла баб Таня, — ты чё к нему вяжесся? Внучек ещё от перелёта не отошел, а ты как чирей на заду…

— И правда, штой-то я, а позволь узнать, Виктор Матвеич, што ты думаешь об… — дед начал дотошно выспрашивать батю Максова о политиках.

Макс, пошептавшись с Калиной, пошел к ним поспать, — уморился сильно, проспал допоздна.

Народ уже разошелся по домам, когда он взъерошенный и заспанный ввалился к баб Тане.

— Бабуль, мне бы с тобой посекретничать, а? Оденься потеплее и пойдем, посплетничаем.

Вышли, сели на лавочку у сарая, в затишке.

— Блин, так противно, плеваться не перестаю, на душе пакостно, никому сказать не могу, ты меня выслушай, а?

— Максимушко, ай жениться придётся, как его… а, по залёту?

— Чё? Ну ты даешь! Не, ща девки умные пошли, да и нас на кривой козе хрен объедешь, да и не такой уж я и озабоченный бабник, обидела, прям, чесслово! Да не о том речь… Я… а, кароч, когда были в Праге, — он помолчал, — там, в центре, как и везде, всё подороже, а Витёк там пару лет тусовался, ну и знает всякие забегаловки подешевле, не, там приличные такие, маленькие кафешники, да и еда приличная. Сели мы, сидим, общаемся, с нами Рик ещё увязался. Он по русски не бум-бум, вот и треплемся на аглицком, я спиной к стойке сижу… анекдоты, всякие байки травим, все нормально, гогочем. Хозяин, такой толстый, одышливый мужик пару раз пиво принес, потом извинился, сказал, что если будем ещё чего заказывать, позвать погромче Элен. Ну, Элен, так Элен. Народу-то немного, столиков восемь там, все почти разошлись уже, а мы чё-т разохотились — пиво закончилось, я и гаркнул: «Элен, пару Пльзенского, плиз!» на аглицком же. Подошла какая-то… я повернулся, а она на меня уставилась, вся побелела, и пиво у неё из рук хрясь на пол. Мы все в брызгах пивных, а она стоит и трясется… потом: «Максим, это ты?» Вгляделся зачуток… эта, которая меня на свет произвела… как назвать лучше? Курва? Подлюка? Ах ты, думаю, сыночка встретила, не прошло и двадцати лет… Вежливо так, по аглицки, отвечаю: «Да, мисс, меня зовут Максимилиан, а что?» Она смотрит на меня, а тут уже бабенка подлетела со шваброй, чего-то у этой спрашивает… ну, она, видать, малость отошла и говорит мне на русском: «Простите, я ошиблась, приняла Вас за давно потерянного сына, Вы с ним очень похожи.»

— Я морду ящиком, поворачиваюсь к Витьку — вроде не понял, Витек — кореш свой, тут же просек и переводит мне на английский. Ну, я как джентльмен, ответил вежливо, что, мол, бывает, а у самого… как дерьма наелся. Вот чё надо? Когда свалила от нас с батей, все до копеечки со счетов сняла, мы с ним на хлебе и макаронах полгода жили… Козырь вон с нами последним делился… А эта… она чё думала — я от радости вскочу и начну орать? Мне её матерью назвать язык не повернется, я, может, злопамятный. А? Какие на фиг родственные чувства? Да и не верю я таким, опять же батя… у него мотор и так барахлит, и кто знает как бы он отреагировал на такое… Карооч, так мне тошно, вот зачем я ей понадобился? Не верю я ей, или старость подкатила, у сыночка на шее посидеть захотелось? Ишь, давно потерянного сына… брошенного! Забыла, похоже, как орала на меня — «выродок». Ты, бабуль, мудрая, успокой мою душу, а? Я в таком раздрае и дерьме ещё не был.

Баба Таня приобняла его:

— У каждого бывают испытания, кто-то выдерживает, кто-то ловчит, кто-то за счет других вылезти старается. Вы с твоим отцом свое испытание выдержали, как подсказывает тебе твое сердце, так и делай.

— Сердце мне еще тогда подсказало: батя для меня все — и отец, и мать, и дед, и бабка. Ща вот, правда, вы с дедком есть. Не, я над батей трясусь, он у меня мужик кремень, а та мадам… чужая она.

— Ну и отпусти, зла не держи, пусть живет, как может, у вас своя жизнь. Только сдается мне, что вот сейчас-то, после того, как она увидела тебя, зачнется у неё собственный ад. Пусть ты и не признался, а ведь затрясло её всю… Да, аборты делать — страшный грех, но дите малолетнее бросить, это самый страшный грех.

— Вот и гоняю: мало ли, вдруг той мадаме приспичит чего-нить, ну, там, позвонить, или встретиться как бы случайно, я уже всех предупредил — и главбуха, и начальника охраны, и секретаря его, не дай Бог, чего пропустят… Может, у неё деньги кончились или еще чего? Не, батя тогда же подстраховался, как только немного наладилось у нас с ним, он через мужика одного, ушлого такого адвоката нажал на неё, ну, она и подписала отказные бумаги на меня, могли ведь и за задницу взять за кражу со счетов-то. Так что не было у меня матери, а ща она зачем?

— А давай-ка завтра твоего батю к Феньке-Афанаське свозим?

— Эт чё такое — Фенька-Афанаська, оно какое-то?

— Сам ты, оно. Раньше имена-те по святцам давали при рождении, а там то ли батюшка выпимши был, то ли с великого похмелья, ну и назвал её Афанасия. Пока маленькая была, звали Афанаська, а в школе учительница возмутилась, что за имя такое, нелепое, ну и прозвала ей Феней. Она, Феня-то, в травах дюжеть много понимает, раньше-от сама собирала травы и сушила как-то мудрено, и кажную в свое определенно время рвала, а и лечились у неё многие. А сейчас стара стала, почти не ходит по лесам-от, но травушки понемногу собирает, уговори батю и поедем к ней, совсем не вылечит, а полегше наверняка, станет, там же никакой химии. У меня годов несколько грудная жаба была, как только не лечили, а вот травки меня на ноги и поставили, да и деушки наши с ней дружбу завсегда водили и водят.

— О, это то, что доктор прописал, во сколь поедем?

— А поутру.

А у деда Васи спорили Марина с Сашей: надо было одиннадцатого ехать в Питер, к Сольевой (и так уже срок прошел, там ещё и Сольева приболела, почти месяц не работала), Маришка хотела сама поехать, но Горшков был категорически против, через три с половиной месяца рожать и рисковать он не хотел.

Маришка сердилась, ей непременно надо было самой с сыночком поехать, спор никак не заканчивался, и она еле сдерживала слёзы, когда явился чумазый Санька.

— Мама, ты почему плачешь? Папа?

— Да, Сань, в Питер тебе надо ехать к Эллине Арвидовне, а мамочке с животиком не надо бы.

— А чего тогда ты плачешь, мы с бабой Леной поедем, там же уколов не будет, а больше я ничего не боюсь!

— Вот сыночек, правильно, я тоже так говорю маме.

С улицы донеслось поскуливание:

— Ладно, я пошел, меня друган Верный ждет! — Санька чмокнул родителей и убежал.

Сергеич, приподнял Марину и усадил к себе на колени:

— А станешь вредничать, точно, сына Агафоном назову, будешь его звать с улицы — Фошка, иди домой!

— Сам ты Фошка, — Марина вздохнула, — вот, что ты за человек, даже поругаться с тобой не удается?

— А надо? Или это списываем на беременность?

— Ой, Саш, наверное, на беременность, я как бы не склонна к истерикам.

— Ну и поистери, я же все равно тебя люблю, да и куда вы от меня денетесь, я вас поймал и никуда не отпущу, опутал вот как паук паутиной!

— Ты самый лучший паучище! — через минуту они упоенно целовались.

Лешка, узнав про Феню, напросился с ехать с ними:

— Мне надо! И деда давай возьмем?

— Возьмем, возьмем, только сколь проездим, не знаю, там дорога плохая, вся в колдобинах, а тебе одиннадцатого в школу ведь.

— Ради такого можно и прогулять!

Феня-Афанаська жила на дальних выселках, где оставалось с пяток крепких домов, остальные неласково смотрели заколоченными окнами и, казалось, были смертельно обижены на весь свет!

— Да, печально! Когда колхозы-от были, тут ведь молодежи много было, колхоз справный был, а потом вот… все поубегали отсюда не от хорошей жизни, сечас, вон, три старухи да два деда… дорога никакущая… А места-то здесь какие! Вы бы, мужики, хоть какой дом отдыха или турбазу здесь наладили, и вам польза, и людям радость, чай, найдутся желающие в такой красе и приволье отдыхать?

Мужики переглянулись:

— Мысль интересная, надо окрестности осмотреть, прикинуть… — А чё, бабуля в самый корень зрит, можно и наших сюда будет отправлять, — загорелся Макс. — Бать, присмотрись, я в жизни не получал такого драйва как здесь! Тут, как ты выражаешься, Игнатьич, душевно, кемпингов налепить, если вода поблизости есть, пляжик с грибочками, такую конфетку можно забацать… ухх! Мы с мужиками вам в момент планов накидаем как чего сделать, клёво выйдет!

Подъехали к небольшой, чистенькой хате, выложенная битым кирпичом и мелкими камешками дорожка вела прямо к порогу. Из будки выскочил лохматый огромный пес и пристально наблюдал за приехавшими.

— Ух, ты, кавказец, красава!

На крыльце показалась невысокая, кругленькая старушка, приставив руку ко лбу начала вглядываться в приехавших.

Баб Таня пошла вперед.

— Тань, ты штоль?:

— Я, Фень, я, вот хороших людей к тебе привезла, помочь бы им надо.

— Ну, ежли хорошие, отчего не помочь, проходите в дом!

Пес внимательно проводил взглядом каждого, не делая ни единого движения.

Уже в прихожке чувствовался травяной аромат, запах в горнице был какой-то медвяный.

— Садитесь, вон, на лавку, сейчас чайку заварю.

Мужики сели, оглядывая горницу — везде висели гирлянды трав, пучки, связки засушенных цветов. Лёшка с удивлением осматривался.

— Вот, ты, молодой человек, иди, мне помоги, — позвала его Феня.

Лёшка с удовольствием наливал в большие кружки ароматный напиток, относил на стол, накладывал в блюдца засахаренный мед, и с удивлением косился на большое блюдо, полное моченых яблок.

— Я такое и не пробовал!

— Это, милок, антоновка в меду моченая, с травами, по моему рецепту. Садитесь, сначала почаевничаем, потом будем разговоры вести. А вы, оба, — она кивнула на Виктора и Игнатьича, — ешьте медок-от, он пользительный, особенно для вас!

Травяной чай оказался удивительно вкусным. Макс два раза доливал себе в большую кружку, нахвалил яблоки, запивая чаем. Вспотел, утирая пот, сказал:

— Ну, бабуля у тебя и чай, не, чаищще! А яблоки — нет слов! Кароч, я в восторге!

— А тебе, милок, я травку дам. Попьешь, и твоя мятежная душенька успокоится.

— Да ты чё, бабуля, я спокойный!

Она погладила его по голове:

— Сердце у тебя большое и доброе, ты сильный, но травку попей, лишним не будет! Ну, а теперя с вами… ребятишки, идите погуляйте! А мы пока поговорим.

Макс и Леха вышли на крыльцо, пес опять внимательно смотрел на них:

— Бабуль, а песик нас не?

— Песика зовут Друг, он в людях не ошибается, идите, не бойтеся!

Лешка храбро шагнул к псу, тот втянул носом воздух и сделал пару шагов к нему, сунулся лобастой башкой ему в руку.

— Вот, вишь, признал он тебя, пообщайтеся.

Лешка сначала робко, а потом все смелее начал гладить пса, тот как-то хитро извернулся и подставил ему шею, Лешка разулыбался…

Макс погладил башку пса, ему тоже было позволено.

— Во, Лёха, мы с тобой, значицца, неплохие люди. Серьёзный собак нас признал. Пошли, глянем, чё в деревне ещё имеется?

Заросшая улица привела к небольшому лесочку, за которым проглядывало поле, а вдалеке блестела лента воды.

— О, надо глянуть, чё там!

«Там», оказалось приличным прудиком, обрамленным разросшимися кустами и парой крупных ветел, которые купали свои ветви в воде.

— Клёво, тут такую зону отдыха можно сгондобить, надо мужикам показать, думаю, заинтересуются.

Лешка присел на сухую траву и загляделся на воду, Макс тоже притих, только жмурился на солнышко. Так и сидели молча, пока их не окликнул Игнатьич:

— Вы чего как воробьи притихли?

— Ты глянь, как тут клёво! Игнатьич, надо бы эту деревню… смотри, поле заросшее, если поставить домики небольшие, типа турбазовских, прудик красивошный малость почистить, сделать лодочный причал, да чё вас учить? Батя где?

— Батя серьёзные разговоры ведет с бабой Феней, ты ж дотошность его хлебанул. Только он спокойный, а в тебе моторчик.

— О, хоть кто-то признал, что я батин сын, а то все раздолбай да раздолбай! А греет, что мы с батей не только внешне похожи. Чё там бабулька сказала?

— Она тебе сама скажет, чё, пошли.

Батя разговаривал с бабулькой на улице, баба Таня сидела на лавочке с каким-то дедом у соседней избы.

— Значит, не забывай, всё, как я тебе велела, и делай, и, конешно, почаще на воздухе бывай. Ты, ребятёнок, папаню-то почаще на природу вывози — на рыбаловку, там, покупаться, в санаторий, только в средней полосе, очень хорошо будет съездить, батя твой заработался, нельзя так.

— Понял, бабуль, понял, я теперь как комар буду назойливым.

Батя засмеялся:

— Всё. Теперь мне покоя не будет, сын меня замучает, у него с детства так, пока своего не добьется, не отстанет. Спасибо тебе, Афанасия Петровна, за доброту!

— А ничё, ничё, сынки, еще побегаете оба. А у тебя, — она посмотрела на Ивана, — очень замечательный внучок рядом, вы с ним две половинки целого! Ты, внучок, не стесняйся. Ежли он не будет поддерживать свое сердце, прям скандаль с ним! Пока вам хватит, а я за лето травки подсоберу, приедете оба к августу ближе, заодно и погляжу на вас, но травки-те ещё никому во вред не шли.

Дед обнял своего внучка:

— Права, ой как права ты — Лёшка у меня как наседка со всеми носится!

— Вижу, милок, вижу, они оба, — она кивнула на Лешку с Максом, — славные души имеют.

— А тебе, милок, — она посмотрела на Макса, — за Ваську Аникеева отдельный поклон, видела его, вот, в районе, оживел — глаза блестят!

— Э-э-э, да чё такого, я просто их немного тормошу, он же хоть и старый, а где-то как мне ровесник, тоже хулиганить любит, да и старушки не отстают, дряхлые только снаружи, а внутри-то ого-го-го!

Феня засмеялась:

— А это у кого на сколь душа возраст имеет, мое поколение, похоже, на тридцати где-то и остановилось, да и деревенские, они до самой смерти все в заботах и шевелении. Вон, Васька, бобыль, а козу и курей до сих пор держит.

В Каменку приехали уже часам к шести. У Козыревых во дворе застали всю женскую часть колхоза: слаженно и дружно все засаживали цветами приличных размеров цветник, девчушки старательно поливали посаженные цветы из леек, Марь Иванна хлопотала у дальнего конца лужайки. На трех грядках посадили всякие травки: укроп, кинзу, базилик, петрушку, чабрец, мяту. Феля вскопала и приготовила место для обожаемых ею лилий. — Завтра же рвану в павильон, видела шикарные лилии, наберу всяких расцветок, мы тут еще такой шикарный сад устроим… уххх!! Надо Ленину пару-тройку каких-нибудь резных лавочек заказать. Поставим по периметру, нет, не надо пластика и плетеных, именно деревянных с резными спинками. Игнатьич, это ничего, что мы тут командуем?

— Если Лёшка не возражает, я тем более.

Лёшка не возражал:

— Не! Цветы хорошо, да и дети будут за ними смотреть, поливать! — И как-то тяжко вздохнул, — когда уже каникулы будут?

А у Макса всякие напряги пошли — после встречи с «биологической мамашкой» — вот, подумалось ему так! Сначала опять налетел на драку. Просто бежал мимо отморозков-качков нашарабаненных к своей машине, драка была жестокая… пока подбежали охранники, в ход пошел нож у одного их них… Макс до сих пор удивлялся, как сумел вывернуться и ногой выбить нож? Была долгая тягомотина с милицией-полицией, показания, объяснения, Макс чертыхался и плевался, но ничего изменить не мог. Да и мальчики засветились уже раньше, на их счету были ещё пострадавшие и намного сильнее, один получил инвалидность.

— Максимушко, ты в рубашке родился, — ахал дед Вася, — да и мои молитовки о твоем здравии помогають!

Дед после этой драки постоянно «домогался» Макса, названивал утром и вечером с одним вопросом:

— Максимушко, все ли ладно?

Макс сначала ворчал, а потом привык и отвечал:

— Да, товарищ генерал, рядовой Ситников жив-здоров!

На что получал радостный вздох и довольное:

— А и ладно!

Дед Ленин свозил на дальнюю Мечу отца Макса, на рыбаловку. Тому очень понравилось, не столько рыба, как возможность побыть наедине с природой, и сразу же собрался на Селигер на недельку с каким-то своим стародавним знакомым, заядлым рыбаком.

Батя уехал, а из Лондона пришел «Привет из Африки» — мадама, вторая жена, слетела с катушек, нашла себе бойфренда, лет двадцатипяти-семи, случилась любовь всей жизни, форсмажор, и разводу захотела! Макс втихую и радовался, что можно от неё отвязаться, и сильно переживал за батю — как он такое воспримет.

— Кароч, баб Тань, какие-то мелкие, но пакостные проблемы, как блохи, блин, кусают. Не ты не обижайся, не про тебя, а бабы — зло. Ща начнет совместно нажитое делить, стерва, хотя чего она нажила, кроме Евки?

— Может, и впрямь, что Бог не делает, к лучшему? — философски вопросила бабуля. — Так она сразу дала повод разобраться, а лучше было б, ежли моталася по мужикам молодым и Виктору нервы мотала?

— Ещё бы батя не заболел, а так…

Батя, на удивление, воспринял все спокойно:

— Любовь так любовь, разные мы с ней люди, дочка только и связывала, да вот недоглядел, воспитывалась-то по мамашиным запросам.

Дал команду своему юротделу, и в течение месяца состоялся развод и раздел, мадаме отошел дом в предместье Лондона и какая-то часть денег.

— «А я уеду жить в Лондон… — напевал Макс, и тут же добавлял, — а на фига мне ваш Лондон?» Блин, теперь меня батя напрягает — фирмой «рукой-водить», думаешь, охота? А батя напирает, здоровья у него нет, хочет в глуши пожить, без проблем. Не, ну ты представляешь меня в офисном костюме и с серьёзной рожей? — жаловался он Калине.

Тот откровенно ржал:

— Макс, прости, но нет!

— Во, и я нет, а батя как осел уперся. Но, — он почесал макушку, — придётся, блин, батино здоровье дороже. Бли-и-ин, тогда в деревню придется по выходным только выбираться, а тут дедок страдать станет, дилемма. Блин, не было печали… А с другой стороны, мож, правда, чё из меня получится? Жалко, с пацанами в школе уже не замутитшь, Капитолин Пална обидится. Эх, я ещё бы, вон, как Лёха, классе в четвертом-пятом позависал… Одно душу греет: мадама у меня ничё не сможет выпросить сверх, я не жадный, я экономный! А чё, может офисный костюм типа радуги замастырить?

— Макс, тогда у тебя никто не сможет работать, все будут только ржать!

— Нет бы, Палыч, сочувствие выразил, а ты регочешь. Валюх, давай сюда Лешку, пусть папаня посерьёзнее будет, а то ржет без передыху, когда мне рыдать хочется!

Лешеньку принесла бабуля Сара, она, как выразился Макс, намурлыкивала с правнуком постоянно, чисто кошка. А и кот Валюхин, Мурзик, постоянно лез в кроватку к мелкому. Умилительная картина была: кот ложился вплотную к малышу и лапами обнимал его, если же он начинал ежиться или хныкать — кот урчал как трактор, и малышок успокаивался.

— От сколь нянек у мужика. А там дед приедет, совсем забалуете! — ворчала баба Таня. Но мужичок Калинин вопреки всему уже имел покладистый характер, вот только засыпать любил под пение, неважно чье, лишь бы пели. Максу, правда, петь не доверяли, там даже не медведь, а слон наступил на ухо.

Он не обижался:

— А должон быть в человеке какой-то недостаток, а то вот я такой весь шоколадный!

На что Ванюшка громко гоготал и пел про шоколадного зайца.

Начались долгожданные Лешкины каникулы, он стал заметно взрослее и уже не так дергался и переживал за своих детей и деда. Днем успевал все — и покататься, и присмотреть за детьми, и поворковать с тезкой, который беззубо улыбался, и частенько посидеть вечером с любимой своей «лошадкой» на лавочке, поговорить за жизнь.

Оба очень любили такие минуты, с Лёшкой не надо было что-то разжевывать и пояснять, он как-то «враз просекал проблему».

— Я давно говорю, что Лёха мозга! И ваще, подрастет — точно будет мой центровой кореш, чесслово! — определил Макс.

Лёшка очень полюбил свою верхотуру, сестрички тоже не вылазили оттуда, по вечерам у них были посиделки-полежалки всех троих с дедом, заканчивающиеся, как обычно, мгновенным сном. Дед подумал-подумал и заказал большой низкий диван, чтобы все умещались, дети приняли его на ура, спать на нем стало совсем удобно, и места хватало всем.

Игнатьич постоянно пил травки Фени-Афанаськи, втянулся и вроде как полегчало ему.

— А я тебе говорила, — подвела итог баба Таня, — природа, она не химия какая.

Начала поспевать клубника, а вот грибы в это лето подзадержались — дождей не было давненько, и ребятня с нетерпением ждала дождика.

— По субботам все так же дружно топили баню у Шишкиных. Игнатьич порывался свою поставить, но уж больно хороша была Шишкинская, а печник, сложивший каменку в бане, переехал. Надеялись, что навестит он родные края, вот тогда и Козыревская баня получится не хуже.

Наконец-то определились с дедовым домом, предварительно всю сумму от продажи поделили на три равные части: деду, сыну и дочери. Ждали приезда сына — позвонил в кои веки, дед Вася сильно переживал, как они отреагируют на продажу.

— Не паникуй, Васька, у тебя тут группа поддержки ого-го какая, все деушки, Шишкины, Макса юрист. А лучше ты в своей хоромине от тоски загибался бы? — баба Таня воинственно задирала нос.

Сынок нарисовался в субботу. Макс с любопытством рассматривал мужика — чистый дед Вася, только повыше и помоложе. А вот жинка его, да, там по виду можно было определить, что стерва.

Антон рванулся к деду:

— Батя, батя! — обнимал его с повлажневшими глазами.

— Какие нежности! — фыркнула сноха.

— А и нежности, чай не чужой, отец-от, вырастил, выучил, вот и теперя деньги на всех вас, неблагодарных, поделил, — тут же встряла бабка Анна, которую в деревне побаивались за острый язык. — Чё приехала-то, деньги забрать, а просто так навестить старика? Это дед такой, делится, я бы ломаного гроша не выделила, вон лучше в детдом отдать, или закопать на фиг, чем таким наглым.

Баушки дружно загудели, поддерживая её.

Сношенька заткнулась, Антон же тихонько что-то говорил отцу, дед внимательно слушал и кивал.

— Тошка, где ж детки-то твои?

— В Москве, где ж им быть.

— Во-во, от осинки не родятся апельсинки, — теперь вступила баба Таня. — Тошка, а пойдем-ка вон до Малявки прогуляемся, поговорим, — она пристально взглянула на его жену, — без свидетелев. Тошка как-то затравленно оглянулся:

— Иди, иди, подкаблучник! Васька, мало ты его в детстве лупил, все жалел, вот и выросли… два, не помнящих родства.

На берегу баба Таня и присоединившаяся к ней Анна что-то долго выговаривали сынку, он только ниже опускал голову.

— Дед Вася пригласил сноху в дом.

— Чего я там забыла? — с форсом произнесла она.

— Дед, хорош! — вмешался Макс. — Ща сынок подойдет, оформим документы и пусть валят отсюда.

— А ты кто такой? — взвилась дамочка.

Её осадил юрист:

— Вы не наследница. И разговаривая с покупателем, проявите элементарную вежливость, на базаре будете так себя вести, да и Василий Иванович вправе изменить условия наследования. Человек находится в здравом уме, и ничто не помешает ему передумать, что я, как юрист, ему буду настоятельно советовать.

Та пошла красными пятнами и заткнулась. Баушки осуждающе и шумно возмущались, и сношенька развернувшись, пошла по улице, прочь от дома.

На подошедшего сынка было жалко смотреть:

— Отец! Я не знаю, что сказать, я так виноват, да и Ирка тоже. — Он понурился, — прости меня, если сумеешь, я буду тебя навещать, позволишь?

— Дак, я, это, и не против, только сумеешь ли настоять-от, ты ж у меня подкаблучник первейший оказался?

Тот вздохнул:

— Нечего мне сказать. Я, вот, мать навестить хочу, сходим, а?

— В кои-то веки мать сыночка дождалася, сколь ты в Каменке не был, лет, поди, двадцать? — влезла бабка Анна.

— Двадцать три, — тихо уточнил дед.

— Бе-е-да! А и не горюй, Вась, у тебя теперя есть кому за тобой приглянуть, все мы тута на подхвате, сам знаешь, на миру и смерть красна!

На кладбище поехали сын и отец, сношенька, поругавшись с мужем, подалась на автобус.

Юрист говорил Максу:

— Давайте, Максим Викторович, изменим условия получения денег детками, пусть получат их только тогда, когда дед уйдет. Возраст немаленький — вдруг заболеет серьезно, вот и будут у него деньги на лечение, а что останется после него, они как первые наследники и так получат. Сейчас же, так сказать, для поддержки штанов, выделить какую-то сумму, небольшую, судя по всему, сыну предстоят жаркие скандалы, но таких не жалко. Я понимаю, не нашлось времени приезжать, но позвонить, хотя бы раз в месяц… это выше моего понимания. У меня в моей практике много было всякого, но такую бездушность… я бы не простил своим детям. Василий Иванович Вас слушает, так что, думаю, споров не будет.

Так и сделали. Дед, переволновавшийся и уставший, беспрекословно пошел отдыхать, а сынок, помявшись, подошел Максу:

— Я должен Вас поблагодарить за отца…

— А стоит? Вы же давно его из своей жизни вычеркнули? — Макс без своих прикольных слов казался таким взрослым. — Дед под присмотром всех баушек, да и более молодые его привечают, как здесь скажут. Он такой живчик, мы все им гордимся и надеемся, что он до ста лет точно доживет, если вы ему не будете в дальнейшем нервы мотать, что я Вам не советую делать, вернее, Вашей супруге!! Столько лет не было желания его навестить, то и не надо волновать в дальнейшем.

Сынок уехал, клятвенно заверив старушек, что будет звонить бате.

— Не, дед, ты чё, думал, «Ваня простите, я Ваша навеки?»

— Не, Максимушеко, но жаль дурака. Какой слабак выродился у меня, выбрал себе незнамо чего и всю жисть мается. Тама же совсем голоса не имеет, жалился, вот, сказал, на пенсию выйдеть и в Каменку переедет.

— Ага, тебе помочь быстрее уйти на тот свет! Ты, дед, теперь только наш, а эти родственнички… Чё, я у тебя плохой внучок?

— Што ты, што ты, я с тобой как с писаной торбой ношусь, все девки мне обзавидовалися.

И словно по заказу начался дождь, он лил и лил, целую неделю, хорошо, что погода не менялась, было тепло. Ленин и все ребятишки шумно радовались.

— Грибные дожди-те, — определила баушка Анна.

Ребятня, надев сапоги, носилась по лужам, Лешка каждый день ругался, выливая из сапог девиц воду — Совсем одурели, сохнуть ведь не успевают ваши сапоги.

— А Аришку баба Таня ваще дома оставила, она три пары сапог замочила, а потом хотела в бабулиных убежать, а та ей крапиву сорвала, а Аришка на печке спряталась. А ещё баба Таня сказала, хи-хи-хи, — сдала Варю Веруня, — жених сибирский едет.

— Ну, хоть тогда полегче будет, он тоже будет за вами присматривать. Я чёт притомился с вами, такие неслушные стали.

— Леша, — обе враз прилипли к нему, — не сердись, мы тебя очень-очень любим!

— Ага, любите вы, — ворчал Лешка, обнимая их, — так и я заметил!

— Правда-правда! А дед Ленин сказал, что с завтрева дождь прекратится, и, как обдует, пойдем грибы смотреть! А дядя Витя Ситников с дедом уговаривались к какой-то Фене чего-то ещё, поехать, как дождь прекратится и дорога подсохнет, чё-то там смотреть.

— Откуда вы, лисички, все знаете?

— А слышали, мы по лужам бегали, а деда нам пальцем грозил и с дядей Витей громко разговаривал. А дед старенький, Вася, чёт притомился, али приболел… на печке лежит у себя, сказал — кости ломить.

— Надо к деду дойти, Макса-то нет.

— А там Горшковы приехали, без тети Марины — дядя Саша сказал, что привез Саньку и бабу Лену, а они пока в городе побудут, тетя Марина как-то отяжелела.

— Не, ну вы и сороки, я полдня посидел, поиграл, а вы прямо кучу новостей уже знаете.

— А баб Аня всегда говорит: «Любопытство молодит женчин!»

— Эх, вы, женчины мои, пошли к деду Васе, а потом к Саньке.

А снизу от лестницы, ведущей в Лёшкины хоромы, уже раздавался голос Саньки:

— Ребя, вы где? Я приехал!

— Максим Викторович, я дозвонилась до Прошкина, он на связи!

— Спасибо, Вер Петровна!

Макс, в темно-сером костюме и при галстуке был совсем не похож на себя обычного. Вот уже неделю как он «парился вместо бати», офисные работники взвыли с первых дней: неуемная энергия, куча идей так и лезли из Макса, и как-то незаметно образовалось два лагеря: одни на «ура» принимали все новое, вторые глухо ворчали и не торопились загораться и воплощать новое. Макс, особо не переживая, собрал всех в переговорном зале и коротко сказал:

— Разговоры-уговоры вести не буду — или работаем, как и положено, в полную силу, или же, пардон, нам не по пути. Держать и уговаривать никого, даже суперспециалиста, не буду. Должна быть команда единомышленников, а не кто в лес, кто по дрова. Подумайте неделю. Да — да, а нет — нет. И ещё: возле меня политесы, танцы ритуальные разводить не надо, я помолвлен, невеста моя пока учится.(А про себя угорал: знали бы, что «невеста» только первый класс окончила и носится по деревне, убегая от разгневанной бабы Тани с крапивой!)

А сегодня позвонил Лёха и сказал, что дедок чёт киснет. Макс почесал макушку, подумал и попросил секретаря (слава Богу у бати секретарь нормальный, сорок пять лет — не будет выставлять свои прелести напоказ и надоедать)найти по телефонам стародавнего знакомого Прошкина.

— Прох, привет, ты у нас психолог знатный, консультация, вот, нужна. Чё? Да, скорее, депрессия. Не, не у меня, я этому не подвержен. Подруга? Не угадал, мужик, 85 лет. Старый, видел бы ты его, там любопытство неуёмное и жизнелюбие, ага, нам бы так — самогоновку гоним, на всяких травах настаиваем. Тебя? Да запросто, вот завтра после работы, ну часикам к пяти подгребай. Так, а чё мне посоветуешь, чтобы он не кис? Да? Ты думаешь, прокатит? О, это идея, ух устрою я ему крутое любопытство, он про все болячки забудет. Спасибо, Прох, погнал, чё-нить присмотрю! Пока!

— Баб Тань, привет! Чё там мой Васька? Кости крутють, ломить? Я ему завтрева устрою болесть, ты мне подыграешь? Ну, я вроде поругаюсь, выгоню его на фиг к тебе, пусть жалится, ага! Не, бабуль, ты талант, будь ты помоложе, я б на тебе не глядя женился! Все, пока, завтрева буду!

— Дед Вася и вправду закис, наверное, повлиял на него приезд сына, да и годы-те немалые, — бабка Анна вздохнула. — Старые мы стали, немощные, а помнишь, Тань, как полночи отплясывали на пятачке?

Посидели, повспоминали, обе ждали внучка, он точно Ваське чё-нить напридумывает. Из посадки показалась дружная компания грибников малолетних, ещё издали они начали махать руками и дружно кричать.

— О, идут, бандиты мелкие, похоже, чего набрали.

Бандиты притащили почти полные корзинки подберезовиков, больше всех собрал Санька: «Ага, ему Верный помогал, найдет гриб и гав Саньке!». Верный теперь постоянно бывал возле этой шумной компании, вроде бы и сам по себе, но приглядывал четко, достаточно было его рыка, вот и носились галдящие ребятишки повсюду. Горшковы уже привыкли, что за Санькой всегда есть присмотр, он по-прежнему мог приехать на собаке. Иногда сильно набегавшись, полусонный Санька еле плелся домой, пес вздохнув как-то по-человечьи, ложился перед ним, Санька тут же залазил на спину, и «ездовая собака» везла его домой, иной раз пока довозила-Санька уже крепко спал. Верный подходил к крыльцу — калитку совсем не стали затворять, зная, что Санька может «приехать», и негромко гавкнув, ждал, когда его ценный груз заберут.