Лошади — это ещё не всё. В клубе не одни только лошади. Иду я через двор, а мне навстречу что-то мохнатое с тупыми, злобными глазами. Никогда такого не видел. Может, зубр? Или як? На всякий случай не тороплюсь, иду нормальным шагом. А Николай Фёдорович, мой тренер, мне вдогонку кричит:

— Козла не бойся! Он только на женщин бросается.

Зубр козлом оказался. Он за верёвку привязан, но на верёвку никакого внимания. Будто это я на верёвке, а не он.

А зачем козла держат? Для запаха. Он своей вонью ласок отпугивает. А ласки у лошадей гривы грызут. Так что козёл не зря такой важный. Зовут его Иван Иваныч. Крикнешь: «Иван Иваныч, морковку дать?» — он уставится, будто не верит, что у тебя правда морковка. Его один тренер из деревни привёз. В отпуск ездил к себе в деревню и в авоське привёз. Он тогда маленький был, а теперь вымахал с ишачка.

Ишачок тоже в манеже живёт. Бродит по двору, голову опустив, будто потерял что. Его в кино снимали три года назад. А после съёмок девать его было некуда, вот его манежу и подарили. Он грустный, ему кино вспоминается и счастливая тогдашняя жизнь. В манеже ишачок никому не нужен. Его просто так держат. Я ему приношу хлеба. Он до того привык — сам в карман лезет. А Николай Фёдорович, мой тренер, если я что плохо делаю, кричит:

— На ишака посажу! На ишака!

Манеж усыпан песком пополам с опилками. И пахнет там картошкой. Как у нас на кухне. Матвей (а тут его все зовут Мотяшей) выводит Тамерлана. У меня в кармане для него сахар лежит. Николай Фёдорович сердится, если зря сахар сую, без толку. Но давать сахар за хорошую работу мне не нравится. Всё равно, если бы мне Николай Фёдорович сахар давал, что хорошо езжу.

Сейчас он меня иногда и похвалит, а раньше всё ругал:

— Где у тебя вторая подпруга? Куда она уползла? Подгони её по первой!

А у меня руки еле шевелятся, стараюсь побыстрее, а сам путаюсь. Вот тут Николай Фёдорович отворачивается и к трибуне идёт. Значит, рассердился. Походит-походит и возвращается:

— Выпутался?

Когда пришло время в седло садиться, Николай Фёдорович скомандовал:

— Гоп!

А я повис на стремени, как паук, и всеми своими ногами зачесал в воздухе. Ног у меня, по-моему, втрое больше стало. Мотяша засмеялся, а Николай Фёдорович поддал мне под зад, я и влетел в седло. Мотяша говорит:

— Ты на лошадь, как на печку, залезаешь.

Я бы ему за печку дал как следует, если бы на лошади не сидел.

Тамерлан, конечно, шикарная лошадь. Это точно. Другой бы надоело стоять и ждать, пока я на ней барахтаюсь. Другая, может, совсем сбросила бы меня и в конюшню ушла. Если, к примеру, такой конь, как Туман. Этот Туман, даже когда в конюшне стоит, всё норовит в соседний денник сунуться и какую-нибудь лошадь укусить, упирается, храпит, на свечку встаёт. Николай Фёдорович всё прощает Туману: ведь он знаменитый рекордсмен и в этом году поедет за границу. Но всё равно — Туман злой, и все лошади в конюшне его не любят. Мотяша говорит, что он возгордился из-за своих побед, но, по-моему, он сам такой. Сам по себе.

Тамерлан — другое дело. Я первое время, например, ещё путался, как Тамерлана послать прямо, налево, направо. Это называется «дать постановление». А Тамерлан без всяких моих постановлений всё понимал. Николай Фёдорович крикнет:

— Вперёд!

Я ещё шенкеля не успею прижать, а Тамерлан пошёл. Мировой конь. Грива у него белая, с тёмными прожилками, гладкая и мягкая. Мотяша её летом шампунем моет. Зимой лошадей не моют, чтобы не простудились. Только чистят.

Николай Фёдорович велел и мне тоже чистить. Мотяша дал мне щётку, скребок, но я по-настоящему до Тамерлана не доставал. Он высокий, Тамерлан. Один Туман его выше. Туман вороной масти, а глаза у него красные и злые. Он всё время копытами перебирает, как будто бежит. Мы однажды с Мотяшей вечером поздно дежурили, так Туман и во сне копытами перебирал. Может, ему снилось, что он на скачках. И все ему кричат: «Туман, Туман!» У него и по крупу зыбь ходила — так ему, наверное, хотелось первым прийти. Мотяша тогда сказал, что Туман нервничает. Что днём он едва денник не разнёс, потому что по ошибке с ним рядом кобылу поставили.

Чтобы до Тамерлана дотянуться, мне Мотяша ящик под ноги поставил. Нужно щёткой лошадь чистить, а скребком — щётку. У Мотяши это здорово получается. Он говорит:

— Мне на тебя смотреть тошно. Широко щёткой-то води! Дай покажу!

Он для фасону так говорит. Ему поучить хочется. А то Николай Фёдорович меня учит, а Мотяша только лошадь за недоуздок держит. Раз мы вдвоём вечером остались, когда Туман чуть денник не разнёс. Мне тогда Мотяша много чего про себя рассказал. И как он добивался, чтобы его в конную школу приняли, а его, как рахитичного, не принимали, и как конь у него кашне сжевал, и ещё много чего.

— Тогда, — говорит, — как раз мода на эти кашне вышла, а мне двоюродный браток из загранки привёз. С памятниками архитектуры. Красные, зелёные памятники. Не знаю, что там лошадь подумала, но только вцепилась в кашне и давай жевать. Я вот теперь видишь как — под рубашку заправляю. Наученный. Она, конечно, баловалась, лошадь. Среди них очень балованые встречаются. А Райка — знаешь её? Ну, которая в красной куртке японской ходит? Она и разнесла по всему клубу, что, мол, у Матвея лошади костюм сжевали. Николай Фёдорович мне тогда лекцию про костюм читал. Что мои клеши конюшню позорят. Но я ему врезал! «Одежда, говорю, моё сугубо личное, можно сказать, интимное дело. Как хочу, так и одеваюсь». Ничего дал, а? Он и замолчал сразу. А что? Я работаю не хуже других. С учёбой тоже порядок! Первый разряд скоро присвоят. Я тренером буду. Вот увидишь!

Когда он ещё тренером будет! А пока он на мне тренируется:

— Как скребок держишь? А холку кто чистить будет?

Когда чистишь Тамерлана, под рукой шкура тёплая, шёлковая. Сам согреваешься. Николай Фёдорович говорит, что Тамерлан размяк, давно не скачет. А похоже, что он — сильный. Такая сильная, мускулистая грудь у него, как будто лопасти внутри. Однажды Николай Фёдорович вскочил на Тамерлана и крикнул:

— Тряхнём стариной, белый хвост!

Ух, как они помчались. Грива у Тамерлана развевалась и хвост отлетал в сторону. Стучали копыта, когда он брал барьер. Но Николай Фёдорович вернулся на место и сказал:

— Постарел, брат, постарел.

Он огладил Тамерлана и дал ему кусок сахару. Тот закивал головой. Все вокруг засмеялись. Я спросил у Мотяши:

— Разве он дрессированный?

Мотяша сказал, что это только Николаю Фёдоровичу он головой машет. Николай Фёдорович его когда-то в клуб привёз и сам выезжал его. Они вместе старились, Тамерлан и Николай Фёдорович. А кланяться его Райка научила, которая в красной японской куртке ходит, но ни Райке, ни Мотяше Тамерлан не кланяется. И мне тоже.

Вообще, оказывается, у лошадей такие же характеры, как у людей. Есть весёлые лошади, которые работать не хотят, а хотят играть с наездником. Заставить их работать трудно. Николай Фёдорович говорит:

— Ты в лошади то ищи, что надо преодолевать. Вот ты катаешься — и тебе приятно, и лошади хорошо. А ты работать её заставь. Чтобы и тебе и лошади трудно было.

Это он говорит, когда настоящих наездников тренирует. А мне он говорит, чтобы я о лошади не думал, а думал о себе. Он называет меня лапшой и предупреждает, что в ковбои меня не возьмут. А меня в ковбои уже взяли, и теперь осталось только выучиться как следует ездить. И держать спину. Чтобы ясно было, что у меня позвоночник, а не лапша.

Я и про всё другое на свете забываю, когда прихожу в манеж. Например, что я учусь в школе, про отца и даже про Глазова с его съёмками. Я и сам удивляюсь, что про всё забываю, как только сажусь на Тамерлана.

Когда Мотяша первый раз вывел его в манеж, Тамерлан всё время жевал, высовывая розовый шершавый язык, и облизывался. У него торчали изо рта какие-то железные штуки.

— Что это у него во рту? — спросил я у Мотяши.

Он ответил:

— Язык.

Ну и двинул бы я ему за этот «язык»! Потом Николай Фёдорович объяснил, что штуки эти называются «трензеля». Тамерлану трензеля не нравятся. Он даже зубами щёлкает от неудовольствия.

Из-за этих трензелей всё и получилось. Я, когда сажусь на Тамерлана, про всё забываю. Мы с Николаем Фёдоровичем рысь проходили. Я с утра морковки припас, и у меня в карманах, наверное, штук семь морковей лежало. А Тамерлан, между прочим, запасливый. Он за щёку морковь запихивает и делает вид, что ему не давали ничего. В сторону смотрит. Хвостом взмахивает и даже ногу в колене присогнёт, как будто мы, люди, ему уже надоели. А вообще он гордый был. И ни за какую морковку в глаза не заглядывал.

Вот идёт он рысью, а я Николаю Фёдоровичу кричу:

— Ничего, что у Тамерлана морковка за щекой? У него ведь там трензеля! Ничего не будет?

Я оглянулся, чтобы посмотреть на Николая Фёдоровича, а Туман, который на другой половине манежа тренировался, как метнётся к нам, как поддаст Тамерлану задом! Мы оба грохнулись. И не знаю, случайно или нет Тамерлан меня крупом прикрыл, а Туман зубами по крупу как рванёт! Тамерлана подняли, у него из раны кровь шла.

Я тоже, оказывается, был помятый, но сразу не заметил. Ведь он не случайно меня крупом прикрыл. Он ждал, что Туман копытом ударит. Он его знал.

Во дворе ишачок закричал: «Иа-иа». Тамерлана повели в конюшню, и я пошёл за ним.