Актёрские пробы были назначены на три часа. Я пришёл незадолго до назначенного времени. Подходя к комнате, где размещалась наша съёмочная группа, я услышал отчаянные вопли. Кричали сразу несколько человек.

Лучше, пожалуй, в группу не заходить, а пройти прямо в павильон. Но едва я поравнялся с дверью нашей комнаты, как она распахнулась и прямо на меня налетел раскрасневшийся Глазов.

— Пригласили, чёрт побери, двух актёров на один час. Северцева и Балашова. Не то «актёрский отдел», не то мои помощнички, но кто-то прекрасно работает у нас на студии.

Выпалив это, он тут же умчался. Я решил заглянуть в группу. Северцев и Балашов должны были пробоваться на одну и ту же роль офицера гестапо. Между пробами, как обычно, следовало сделать интервал, чтобы развести актёров. Студийная этика предписывает не сталкивать актёров на пробах. Сегодняшняя неувязка сама по себе не была драмой, если бы на месте Северцева был какой-нибудь другой актёр, но Северцеву казалось, что, если он, такой популярный актёр, дал согласие на съёмки, смешно пробовать на ту же роль кого-нибудь другого. В таких случаях Северцев впадал в амбицию, становился истеричен, быстро взвинчивал окружающих.

Вот почему сейчас в группе стояла гробовая тишина, не успело ещё замереть эхо глазовского разноса и Валечка, уныло потупившись, теребила носовой платок.

— Ну что, приступаем? — бодро спросил я.

Яков Ильич кисло усмехнулся:

— Кого снимать?

— Сначала Северцева, а потом Балашова.

— А с кем снимать? Наш герой Юра Пушков, оказывается, на математической олимпиаде. Его родителям мало, что у них сын актёр, они хотят ещё сделать его выдающимся математиком.

Валечка всхлипнула:

— За Юрой машина ушла, скоро привезут.

Яков Ильич пожал плечами: работать становится невозможно.

Поняв, что дело затягивается, я пошёл в кафе.

В самом углу за столиком в одиночестве сидел Балашов. Перед ним стояла маленькая чашка. В руках Балашов вертел кусочек сахара в упаковке, словно не решаясь присоединить его к кофе.

— Понимаешь, — сказал он, — тридцать приседаний каждое утро. После четырёх часов ни есть ни пить. А кроме того — ни сахара, ни хлеба, ни мяса, ни картошки, ни этого… как его… мучного, макарон там всяких. Ну, помилуй бог! Я ведь не на роль Ромео пробуюсь. Ведь эсэсовцы хорошо питались. А вообще-то чем такая каторга — ну его! Мне эти отрицательные герои надоели. Вызывают — заранее знаю: дадут какого-нибудь паршивца. Добро бы злодея, так нет — мелочь всякую, пьянчужку или мошенника. В магазин захожу — продавцы глаз не сводят, боятся, наверное, что украду. Ну скажи, неужели я не гожусь ни на что другое? Ну скажи!

Я смотрю на его круглое честное лицо и не понимаю, почему, с какой стати за этим добрым человеком укрепилась репутация отрицательного героя.

— Ты Пьер, — говорю я. — Вылитый Пьер Безухов.

— Пьер, — мечтательно произносит Балашов, — это моя роль.

— И оставь ты этого эсэсовца Северцеву.

— Легко сказать. Всё оставлять, так без работы буду сидеть. А ведь немного осталось. Каких-нибудь пятнадцать лет — и на пенсию. Нет, надо играть. Может, мне тоже коньячком разбавить?

Он идёт к стойке и возвращается с рюмкой коньяка.

— Я должен здесь сидеть, пока Северцева не снимут. А ты куда спешишь? Посидел бы, поговорили…

Когда я зашёл в гримёрную, Северцев сидел перед зеркалом. Он пристально вглядывался в своё отражение. Северцева называли «красавчиком». Он был и вправду недурён. И когда зрители смотрели на его мужественное лицо, никому в голову не приходило, что за высоким лбом не скрываются никакие значительные мысли, а мужественность лишь маскирует мелкий, суетный характер. Я никак не мог понять природу шумного успеха вечно юного, нестареющего Северцева.

Увидев в зеркале моё отражение, он кивнул мне и снисходительно улыбнулся. Эсэсовская форма сидела на нём ладно, парик ему был не нужен, светло-золотистые усики над верхней губой он отрастил для пробы. Он рассматривал себя в зеркале и, кажется, был доволен собой.

— Юра не появился? — спросил я у гримёрши.

Юру хорошо знали на студии. Он удачно снялся в двух детских фильмах, подкупив режиссёров искренностью и детской непосредственностью. Сейчас Юра вырос, непосредственность куда-то улетучилась, уступив место самоуверенности. Недавно Юра уже пробовался в одном фильме и не был утверждён. Теперь его решил попробовать Глазов.

На мой вопрос о Юре гримёрша покачала головой: его не привезли ещё.

Тогда я вспомнил о мальчике, которого встретил накануне: а может, пришёл?

Я спустился в вестибюль студии и ещё издали увидел его. Он неподвижно стоял у стены, угрюмый и насторожённый, всматриваясь в людей, снующих по вестибюлю. Возможно, он искал меня, а может быть, просто приглядывался. Освоившись, он подошёл к бюро пропусков и назвал, видимо, свою фамилию. Пока дежурная ворошила списки, он стоял с независимым, даже вызывающим видом, словно говоря: если меня там, в ваших бумажках, нет, мне наплевать, я зашёл сюда не специально, а лишь по дороге.

Не дожидаясь, пока дежурная убедится, что мальчишки нет ни в каких списках, я подошёл и положил руку ему на плечо. Мальчишка вздрогнул, обернулся и смерил меня взглядом с ног до головы.

— Пожалуйста, выпишите пропуск этому мальчику. Он идёт к нам. Как твоя фамилия?

— Янкин Алексей.

Пока мы шли по коридорам студии, этот самый Алексей всё время упорно молчал. На площадке второго этажа, облокотившись на перила, разговаривали и смеялись Олег Кириллов и Лариса Давыдова. Олег только что закончил съёмку последней, тринадцатой серии телевизионного детектива. Его симпатичное лицо со смущённой улыбкой за какие-то десять дней демонстрации фильма стало известно всем. Сейчас, стоя на площадке, он что-то рассказывал Ларисе. Она смеялась, высокие перья, украшающие причёску, покачивались. Алёша внезапно остановился. Во все глаза смотрел он на Олега. Недоверие, изумление сменялись в глазах Алёши нескрываемым восхищением. Он стал вдруг похож на всех тех мальчишек и девчонок, которые попадали к нам на пробы и больше таращились по сторонам, чем вникали в то, зачем, собственно, и были приглашены на студию. Хоть я и торопился, но дал Алёше наглядеться вдоволь на любимого героя. В это время я наблюдал за самим мальчиком. Подвижность и выразительность его лица, думалось мне, должны понравиться Глазову. Это лицо побогаче Юриного. И хорошо, пожалуй, что Юра пошёл на свою математическую олимпиаду.

Я дотронулся до Алёшиной руки, и мы пошли дальше. В павильоне одиноко расхаживал Глазов.

— Ну что, будем знакомиться? — спросил я и рассказал Глазову о нашей встрече.

Алёша рассматривал Глазова так, как будто это он, Алёша, выбирает Глазова в герои своего фильма. Ему, кажется, не понравились кожаные заплаты на штанах режиссёра, во всяком случае, он долго исследовал их, оттопырив презрительно нижнюю губу.

Я закончил свой рассказ:

— И вот рекомендую: Алёша Янкин.

Алёша вздёрнул угловатые плечи и нехотя вынул руки из карманов брюк.

— Понятно, — сказал нараспев Глазов. — Ты чего раньше не приходил? Мы тут тебя искали, а ты где был?

— Меня? — удивился Алёша.

— Ну конечно, тебя. Кого же ещё! — сердито сказал Глазов.

Алёша, дёрнул плечами: мол, так тебе и поверили, держи карман шире…

Глазов усадил Алёшу, сам сея напротив и снял очки.

— Жил-был мальчик. Вроде тебя. Парень ничего, но большой сорванец. Ему, видишь ли, хотелось быть героем. Но как быть героем, он не знал…

…Пока Глазов посвящал Алёшу в киноактёры, я заглянул в костюмерную — узнать, готовят ли Балашова, и сразу увидел его. Он стаскивал с ноги сапог и тихо посапывал.

— Жмут, проклятые, — сказал он, не поднимая головы. — Валечка обещала другие поискать. У тебя сигаретки не найдётся?

Я показал трубку.

— Трубишь, — буркнул Балашов и принялся за второй сапог. — Чёрт вас разберёт, киношников! Вызываете на роль сразу двух артистов, будто одного Северцева вам мало, сапоги даёте узкие… Вот сейчас пойду с Северцевым сапогами меняться.

Я осторожно прикрыл дверь и в коридоре столкнулся с Валечкой. Она бежала с сапогами в костюмерную.

— Ты что же двух артистов на пробу одновременно вызвала? — спросил я.

Валечка остановилась, запыхавшись, взглянула на меня широко раскрытыми глазами и ответила невпопад:

— Ему сапоги жмут, у него ноги, как у слона. Вот я и бегаю.

Валечка работала на студии год, но всё не могла привыкнуть, что все эти хлопоты о сапогах, потерянном колокольчике, утомительное перелистывание замусоленной телефонной книги с фамилиями актёров, заботы о хранении старинных часов, предоставленных на время съёмок, — это и есть кино. И ей далее обидно становилось, что кто-то за свои пятьдесят копеек, развалясь в кресле, хлопает глазами и даже ругает то, что стоило ей, Валечке, волнений, огорчений и самых прозаических забот.

Сейчас Валечка смотрела на меня довольно бессмысленно и переминалась, как будто ноги её всё ещё не могут остановиться и продолжают бежать.

— Зачем его пригласили? — сказала она. — Он рядом с Северцевым не смотрится даже. И сапог ему не подобрать. А уж мальчишку вы нашли! Неужели Глазов его возьмёт?

Павильон, где была построена декорация «Полицейское управление», наполнился людьми. На операторский кран устанавливалась съёмочная камера. Осветители проверяли прожектора. Плотники под руководством художника передвигали печку.

— Взгляните в камеру, — крикнул мне художник.

Я влез на кран, заглянул одним глазом в лупу и скомандовал:

— Правее. Чуть-чуть левее. Теперь немного вперёд.

Печка передвигалась, пока не встала в предназначенное ей место. После этого я занялся установкой осветительных приборов, по очереди зажигая прожектора и направляя свет на декорацию.

Появился Северцев в эсэсовской форме. Высокий, красивый, элегантный. Улыбнулся, щёлкнул каблуками и выбросил вверх руку в знак приветствия.

— А вам эсэсовская форма идёт, — сказал я, приглядываясь к Северцеву. — Встаньте, пожалуйста, около табуретки.

Северцев подошёл к табуретке, стоящей посередине декорации, и засмеялся:

— Милый, любой костюм надо уметь носить! У меня был случай, когда в одном фильме пришлось надеть костюм магараджи. На съёмке была делегация индусов, так они не верили, что я не магараджа.

Пока я разговаривал с Северцевым, Глазов успел увести Алёшу и вернуться с ним. Теперь мальчик был загримирован, одет в рваный полушубок и большие не по размеру кирзовые сапоги. Он растерянно посматривал вокруг.

— С этим героем мне предстоит сниматься? — спросил с улыбкой Северцев и снисходительно подал Алёше руку.

Алёша вспыхнул и двинул в Северцева ладонью, которую тот поймал с лёгкостью жонглёра.

— Дай-ка твой эскиз, — сказал я художнику Мите и подозвал Алёшу: — Гляди! Узнаёшь?

Трудно узнать в живой акварели ту сухую декорацию, что выстроена в павильоне. Правда, и в павильоне есть стол, табуретка и даже печка, но, если смотреть со стороны, как они неприютно торчат среди металлических вышек павильона! На эскизе — настоящая изба, и всё в этой избе живо и естественно. Точно так же будет выглядеть эта изба и в фильме. Зритель не увидит вышек, балок и перекрытий, которые видим мы с Алёшей. Не увидит их и тот, кто заглянет в глазок съёмочной камеры. Ведь съёмочная камера видит то же самое, что и зритель. Вернее, зритель увидит то же самое, что видно в глазок съёмочной камеры. Поэтому я предлагаю Алёше:

— Лезь на кран, один глаз закрой, а другим смотри в камеру.

Не успел я сказать это, как Алёша, с необычайным проворством скинув рваный полушубок, вытащил ноги из сапог, залез на кран и заглянул в луну. Он смотрел долго и жадно. Наконец оторвался. Неловкая улыбка кривила рот. А мне казалось, что он не умеет улыбаться. Да он и не умел. Кривая, прилепившаяся сбоку рта не улыбка — подобие улыбки.

— Давай вниз!

Он выпрямился и вдруг сиганул с верхушки крана. Я едва успел поймать его.

— Ты что! Так и камера загреметь может, и сам ногу сломаешь. Что мы тогда матери твоей говорить будем? А?

Алёша хмуро отвернулся и принялся натягивать сапоги и полушубок. Оживление его погасло.

— Для всех перекур. Будем репетировать. Оставьте нас одних, — сказал Глазов.

После перерыва все собираются опять в павильоне. Алёша сидит, словно его прибили к табуретке гвоздями. Глазов удручённо расхаживает вдоль декорации полицейского управления и смотрит себе под ноги.

— Ну что, снимаем? — спросил я у Глазова.

Вместо ответа он только кивнул головой.

Я скомандовал:

— Полный свет!

Один за другим вспыхнули прожекторы.

— Приготовиться! Дайте тишину!

Раздался громкий звонок.

— Мотор! — скомандовал Глазов.

Прогундосили два коротких зуммера. Звукозапись включена.

— Есть мотор, — сказал я и нажал кнопку кинокамеры.

Щёлкнула хлопушка. Алёша вздрогнул.

В лупу кинокамеры я наблюдал за происходящим.

Мальчик сидел на табуретке посреди комнаты, уставившись в пол. Офицер, которого на этой пробе играл Северцев, ходил вокруг него и задавал ему один и тот же вопрос:

— Где Семён? Когда ты в последний раз видел Семёна?

Мальчик смотрел в одну точку и отвечал:

— Не знаю, не видел.

Офицер терял спокойствие. Всё стремительнее кружился он вокруг мальчика, всё настойчивее повторял:

— Ты знаешь. Знаешь.

— Не знаю, — сказал мальчик и посмотрел на офицера.

Тот выхватил пистолет, но, опомнившись, потрепал мальчика по щеке дулом.

— Смотри на меня! — Он приподнял подбородок мальчика, но тот опустил глаза. — Ты пришёл в деревню, чтобы встретить Семёна, не так ли? Ты и к бабке зашёл, чтобы узнать, где Семён. Ну, что тебе сказала бабка? А? Если ты не скажешь, где Семён, мы сожжём деревню вместе со всеми бабками. И с твоей тоже.

— Гад, — произнёс мальчик свою реплику. — Не знаю, где Семён. Ничего не знаю.

— Увести! — крикнул офицер в бешенстве.

— Стоп, — сказал Глазов.

Какая-то неловкость охватила всех. Тишину нарушил Северцев:

— Ну что, ещё дубль?

Алёша проваливался у меня на глазах. Он играл свою роль с какой-то тупостью, равнодушной покорностью. Быть может, его смущала камера. Справедливости ради надо сказать, что даже опытные театральные актёры, впервые очутившись перед камерой, деревенеют и чувствуют себя менее уверенно, чем перед сотнями живых глаз зрителей.

Глазов рванулся к Алёше, будто собирался ударить его.

— Тебя били, понимаешь, били! И не свои, не одноклассники, не ребята, а враги, фашисты. Они хотели, чтобы ты Семёна предал. У тебя от гнева кулаки сжимаются, ты ненавидишь этого человека!

Глазов выходил из себя, метался по площадке, взвинчивал себя, а Алёша наблюдал за ним с холодным любопытством.

— Понял? — спросил наконец Глазов. — Попробуем ещё!

Зачем только Глазов тратил силы! Он мог ничего не говорить вовсе, и Алёша продолжал бы повторять с той же тупостью: «Не знаю, не знаю». Он теребил ушанку так, словно ждал, когда, наконец, его отпустят домой. То, что он выделывал со своей ушанкой, было единственным живым местом во всём куске. И напрасно Северцев испепелял Алёшу глазами, напрасно толкал его пистолетом — расшевелить его он не мог… Таким же был и третий, и четвёртый дубли.

— Ладно, — сказал Глазов. — Спасибо. Всё.

Небольшой перерыв — и снова работа.

Алёша стоял около павильона один, словно о нём забыли. Он всё ещё был загримирован и одет.

— Давай в павильон! — закричал ему подошедший администратор, которого, несмотря на солидный возраст, всё называли Петрушей.

Алёша очнулся.

— Никуда я не пойду, — буркнул он.

— Как это не пойдёшь! — возмутился Петруша. — А ну не рассуждать!

Алёша нехотя поплёлся следом за Петрушей.

В павильоне Балашов, в эсэсовской форме, хорошо пригнанной к его плотному телу, в тонких шевровых сапогах, хищной, пружинистой походкой подошёл к Алёше.

— Не узнаёшь меня, Алёша? — спросил он. — Ты меня где-нибудь видел?

Алёша пристально посмотрел на Балашова.

— В каком-нибудь кино ты меня видел?

— Нет.

— Он меня не помнит, — сказал Балашов, повернувшись ко мне. — Он хороший человек, и мерзавцы не запоминаются ему.

— Запоминаются! — вдруг просиял Алёша. — Вы у Кириллова в третьей серии чемодан украли.

— Верно! — обрадовался Балашов. — Украл. Но неужели ты меня помнишь? Ты правду говоришь? Послушай, он меня помнит. Эй, Глазов, этот мальчик помнит меня. Ай да молодец! А как я потом дрался, ты помнишь? Помнишь, как я Кириллова оттузил?

— А вы по-настоящему дрались?

— Попробуем, тогда узнаешь.

И он ловким взмахом руки сбросил с Алёшиной головы ушанку. Алёша на мгновение опешил, а потом скинул полушубок и, подойдя к Балашову, неожиданно ударил его по корпусу кулаком. Балашов крякнул и принял защитную стойку. Он выдерживал град ударов, не уклоняясь, давая возможность мальчику избить гестаповца, и вдруг ловким приёмом перехватил Алёшу чуть ниже пояса и уложил его на пол.

— Сдаёшься? Сдавайся, тогда отпущу.

Алёша молчал. Балашов прижал его ещё сильней.

— Сдаёшься?

Алёша побагровел, но молчал.

— Перестань! — сказал я. — Чего пристал к человеку!

Балашов стукнул ладонью Алёшу по спине и отпустил:

— Молодец! Заметьте, он не сдался. Но вот уж в следующий раз я с ним разделаюсь!

Разгорячённый, взъерошенный Алёша поправлял одежду.

— Давайте снимать! — крикнул Глазов.

Когда все заняли свои места и зажёгся свет, он скомандовал:

— Мотор!

Сцена повторилась. Но выглядела она совсем иначе. В ней появилась свобода и раскованность.

Балашов преобразился на глазах. Он подошёл к мальчику и заглянул ему в лицо. Голос его звучал мягко, вкрадчиво. Расслабленная улыбка скользила по губам. Алёша смотрел на него со скрытой яростью. Глаза его блестели. Он ещё не остыл от драки.

— Нет! — крикнул он и вскочил с места.

Он как будто хотел бежать, но большая рука Балашова пригвоздила его к табуретке. Балашов тихо засмеялся:

— Посмотри на меня.

Он уговаривал мальчика, он гипнотизировал его своим бархатным, властным голосом, он не грозил сжечь деревню, он только пошутил насчёт деревни и бабки, но леденящая эта шутка заставила Алёшу сжаться. Долгая пауза, казалось, заключила в себе все колебания мальчика.

— Гад, — прошептал он наконец со всей силой ненависти.

Я выключил мотор. Глазов, не ожидавший такого преображения Алёши, не двигался с места. Даже равнодушный ко всему пожарник с интересом уставился на Алёшу.

— Ну как?.. — неуверенно спросил Балашов, оглядывая присутствующих. Он снова превратился в доброго толстого человека. — Как? — повернулся он к Алёше, будто Алёша мог что-нибудь сказать ему.

— Дубль! — пришёл в себя Глазов.

Мы сделали ещё два дубля, и Глазов поздравил всех нас: мы нашли актёров!

— Благодарю вас, вы свободны, — сказал Глазов всем, кто был в павильоне, и подошёл ко мне: — Ты действительно нашёл его случайно?

Я подтвердил это и добавил несколько подробностей своей погони за мальчиком. Глазов смеялся, его ассистенты, привлечённые нашим разговором, подошли поближе.

— А где Алёша? — спросил я, оглядевшись.

— Переодевается, наверное.

Я заторопился в гримёрную. Балашов перед зеркалом снимал грим.

— Опаздываю на спектакль. К вам придёшь вовремя, а уходишь с опозданием на три часа. Поесть теперь некогда, придётся лезть на сцену голодным. Играю Фальстафа, весь спектакль буду муляжную ветчину жевать, а в животе пусто.

— Алёша где? — перебил я Балашова.

Балашов оглянулся растерянно:

— Я думал, он в павильоне остался.

Алёши не было нигде. В костюмерной Валечка примеряла кружевной воротник испанского короля.

— Где Алёша? — рявкнул я.

— Какой Алёша? — удивилась Валечка.

Хлопнув дверью, я выскочил в коридор. Мальчик сбежал, не оставив адреса. Где его теперь искать?