Морошкину не нравилось гулять с бабушкой. Сначала они гуляли в булочной, потом в мясном магазине, а потом в прачечной. С прогулки бабушка возвращалась довольная.

— Сколько лет живут люди? — спрашивал Морошкин.

— Это уж как придётся, — говорила бабушка. — Кто много, кто мало, кому сколько положено.

— А сколько лет живут рыбы?

— Рыбы-то? Живут, пока их не выловят. Которая рыба лучше, та меньше живёт, а которая похуже, та и плавает до самой смерти, потому как никому не нужна.

Морошкин не понимал. Он слышал, что некоторые рыбы живут до ста лет. У них, наверное, вырастают седые усы и выпадают зубы, но они всё живут и живут.

— Бабушка, а у рыб зубы есть?

— Зубы! — удивлялась бабушка. — Зачем рыбе зубы?

Разговаривать с бабушкой было неинтересно. Ничего не узнаешь. Узнаешь только, что молоко полезно, спать надо ложиться рано, а шерстяные рейтузы носить до самого лета. Бабушка почему-то знала только скучные вещи.

Морошкин ждал, когда приедут мама и папа, потому что они знали много интересного и с удовольствием отвечали на вопросы Морошкина. Но мама и папа приезжали только в выходной день. Они жили в небольшом городе на другом берегу реки и строили там дома.

Дни, когда приезжали мама и папа, были чудесными. Чудеса начинались с утра. На столе, покрытая пёстрым полотенцем, появлялась кастрюля. Из неё вылезал запах сладких булочек. Он был сдобный, лёгкий, круглый и летел по комнате с невероятной быстротой. Скоро всё — и часы, и одеяло, и сам Морошкин — пахло так же, как сладкие булочки. И когда мама, ворвавшись в комнату, хватала ещё не проснувшегося Морошкина и, зарывшись лицом в его тёплую рубашку, приговаривала: «Мой сладкий», Морошкин понимал, что это запах булочек кружит маме голову.

Маленькие туфли Морошкина, как две лодочки, стояли на блестящем полу. Они готовы были отнести Морошкина к папе. Совсем не надо было двигать ногами. Надо было только стоять, а туфли сами несли его, да так быстро, что рубашка вздымалась на Морошкине парусом. Папа стоял в дверях боком. Он был такой широкий и большой, что не помещался целиком в проёме дверей.

— Вот уж сегодня, — говорил он, — мы непременно что-нибудь совершим!

«Совершим! — ликовал Морошкин. — Вот уж сегодня…»

Но, как назло, именно сегодня что-нибудь да случалось. То приходила соседка и звала в гости, то мама покупала билеты в кино, то папу просили зайти в соседнюю квартиру подержать лестницу. Он уходил и возвращался не скоро. Всегда и всем папа что-нибудь чинил. Даже погоду он мог исправить, если, конечно, очень попросить.

После папиной починки дождь шёл медленнее и выглядывало солнце. Погода устанавливалась иногда до следующего папиного приезда.

А мама пела. Не всё время, а когда её об этом просили. Если бы мама не пела, а папа ничего не умел, они сидели бы с Морошкиным, и только с ним одним. Они тогда никому не были бы нужны.

Теперь же получалось, что стоило им появиться утром у бабушки, как сбегались люди со всего дома, и Морошкин, оттеснённый от папы в дальний угол, с тоской думал: «Вот уж сегодня наверняка ничего не совершим…»

Под вечер сладкие булочки уже не пахли. Туфли не скользили сами по полу, их приходилось толкать ногами. Исправленная погода не радовала. Мама и папа собирались домой.

Морошкин сидел грустный и молчал. Опять он не узнал, сколько лет живут рыбы. И есть ли у них зубы? И зубы ли у рыбы? Или рыба у зубов? Ведь у зубов может быть рыба, может быть человек, а может и зверь. Только птица не бывает у зубов. Потому что птица пристраивается к клюву.

— До свиданья, — говорит папа. — Вот в следующее воскресенье…

Он замолкает, ему, должно быть, стыдно, что он не держит своих обещаний.

— Ладно! — говорит он. — В следующее воскресенье…

Но мама перебивает его.

— В следующее воскресенье, — говорит она, — у нас народный театр, мы будем играть новую пьесу, так что нас не ждите. Слышите, мама?

— Слышу, слышу, — говорит бабушка.

А Морошкину бабушка говорит:

— Вот и разъехались, слава богу. Вот и остались мы одни. Руки надо теперь мыть. Кефир пить. Творожком заедать. Творог очень полезный.

…Снова начинается скучная жизнь с бабушкой. И вот опять бабушка и Морошкин стоят в большом магазине.

— Бабушка, — спрашивает Морошкин, — где я был, когда меня не было?

— Двадцать пять и сорок четыре, — считает бабушка, — это будет…

— Где же я был? — спрашивает Морошкин.

— Не мешай мне считать, — говорит бабушка, — я из-за тебя сбилась со счёта.

Очередь еле движется.

Морошкин стоит тихо, не вертится и не рвётся убежать. Он думает. Неужели всю жизнь он будет жить у бабушки, пить молоко и носить тёплые рейтузы? Неужели он не встретит никого, с кем он, Морошкин, мог бы долго, не спеша разговаривать. Кто никому, кроме Морошкина, не нужен. Кто не будет срываться с места и убегать к соседям, или в магазин, или в кино, а будет всё время сидеть возле Морошкина и слушать его.

— Сорок пять да двадцать пять, — шепчет бабушка.

— Бабушка, — говорит Морошкин, — ты уже сосчитала?

— Сосчитала, ангел мой.

— Тогда скажи, сколько лет деревья живут?

— Да что ты заладил: сколько лет да сколько лет?

— А какое дерево дольше всех живёт?

— Баобаб, — сказал кто-то тонким голосом.

Морошкин оглянулся и увидел старичка с голубыми волосами. На носу у старичка блестело пенсне. Он смотрел сквозь стёкла на Морошкина и, похоже, немного улыбался.

— Что вы сказали? — переспросил Морошкин.

— Дольше всех живёт баобаб — целых пятьсот лет. Запомни, мальчик: баобаб.

Бабушка дёрнула Морошкина за руку.

— Забивают детям голову! Сами не знают чего! Дуб дольше всех и растёт, дуб-то, у которого жёлуди, помнишь, в саду с тобой собирали? Дуб и есть самый крепкий.

Но Морошкин не поверил. «Баобаб», — постарался запомнить он… «А где он растёт?» — хотел спросить Морошкин старичка, но того и след простыл. Только послышалось тонкое «тю-лас!», будто птица просвистела где-то рядом.

— Где он? Куда он делся? — спросил Морошкин у бабушки.

— Ох ты беспокойный какой! В кассу пошёл платить, вернётся.

Но старичок не вернулся. Бабушка набила покупками кошёлку, крепко взяла Морошкина за руку, и они вышли из магазина.

— Бабушка, — спросил Морошкин, — а куда деваются люди, когда они исчезают?

— Спокойно должен ты гулять, а не вопросы задавать.

Морошкин остановился. Он во все глаза смотрел на бабушку. Никогда раньше бабушка не говорила стихами.

— Ну что стоишь? На что это похоже? Мешаешь ты на улице прохожим.

Тут уж бабушка и сама остановилась.

— Фу ты! — сказала она. — Только этого ещё не хватает! Пойдём скорей, внучонок мой, пойдём скорей, скорей домой. Доктора! — позвала бабушка слабеющим голосом. — Умираю!

Какой-то человек подхватил бабушку под руку, усадил её на ступеньку магазина, и сразу же вокруг бабушки собралась толпа. Все толкались и старались протиснуться вперёд, посмотреть, что случилось. А одна женщина всё допытывалась:

— У вас сердце? Скажите, у вас сердце?

— Не видите вы разве сами, — сказала бабушка, — что говорю теперь стихами.

Слёзы побежали по бабушкиному лицу, а все люди, которые стояли вокруг, сказали разочарованно:

— Всего-то?

И все стали понемногу расходиться. Но один прохожий протиснулся сквозь толпу и сказал:

— Напрасно вы так несерьёзно относитесь к этой болезни. Случалось, что люди заболевали ею на всю жизнь. Позвольте, я послушаю больную.

Прохожий достал из кармана деревянную трубку и приложил её к бабушкиному пальто. Морошкину показалось, что этого человека он уже где-то видел.

— Ничего опасного нет, — сказал он. — Стихи прослушиваются лишь в нижней доле правого лёгкого.

— А вы откуда знаете? — удивилась бабушка.

— Я — доктор.

— На доктора вы непохожи. Обыкновенный вы прохожий.

— Я и есть Прохожий Доктор. Можете мне поверить: болезнь не заразная и скоро пройдёт.

Значит, ничего страшного не случилось. Морошкин перевёл глаза на Прохожего Доктора, увидел голубые волосы и поблёскивающие стёкла пенсне и вспомнил: этот старичок рассказывал ему про баобаб.

— Пожалуйста… — Морошкин хотел спросить у Прохожего Доктора, где растут баобабы, но в тот же момент из бабушки выскочили очередные стихи.

— Для излеченья от болезни домашний воздух мне полезней. А значит, надо нам с тобой добраться поскорей домой.

— Я вам помогу, — предложил Прохожий Доктор. — Где вы живёте?

— Живём мы с ним на Угловом. Спасибо, сами мы дойдём.

Но едва только бабушка сделала первый шаг, как вспомнила:

— Невестку надо вызвать срочно. Скажи-ка, милый, где здесь почта? Не знаю, что со мною сталось — всё в голове перемешалось.

Прохожий Доктор объяснил бабушке, как пройти на почту, блеснул стёклышками пенсне, и послышалось тоненькое «тю-лас!». Морошкин не успел и рта раскрыть — никого не было рядом. Ничего другого не оставалось, как идти с бабушкой на почту.

На почте бабушка отправила маме Морошкина телеграмму: «Немедленно приезжай причине болезни стихами».

 

На другой день утром приехала мама. Она открыла дверь своим ключом и закричала с порога:

— Что случилось? Скорее объясните! Вы здоровы?

— Здоровы-то здоровы, да только от всего этого чтения, что вы покупаете и покупаете, от всей этой любознательности такое приключилось, что я второй уж день, поверь, стихами говорю теперь.

— А температура у вас есть? — спросила мама.

— Нет у меня температуры, дай мне какой-нибудь микстуры.

Мама порылась в аптечке и достала пузырёк.

— Это от кашля, — сказала мама. — Пить три раза в день, капли датского короля.

— По чайной ложке трижды в день мне выпить короля не лень, — сказала бабушка и опрокинула пузырёк в рот.

Морошкин замер. Теперь-то он был наверняка уверен: с бабушкой что-нибудь случится; но бабушка встряхнулась, поставила пустой пузырёк на холодильник и бодро произнесла:

— Вы оба мне сказать могли бы, живут на свете сколько рыбы?

Мама посмотрела на Морошкина, а Морошкин посмотрел на маму. Мама, наверное, решила не перечить бабушке и вежливо ответила:

— Некоторые рыбы живут очень долго, например, щука может жить до трёхсот лет.

— А не могли бы рыбы в иле услышать, как собаки выли? — сказала бабушка просто.

Мама во все глаза смотрела на бабушку.

— Какое безвыходное положение! — закричала мама. — Вы должны отдохнуть. Вы сильно переутомились. Выход один — я увезу ребёнка, а вы отдохнёте, — объяснила она бабушке.

Но Морошкин уже не хотел уезжать. Теперь-то, когда у бабушки стало интересно, его увозят отсюда.

— Нет, — сказал он. — Я не поеду.

— На ветках звёзды гнёзда свили, и ночью птицы нам светили. Свет птиц пришёл издалека, звезда же вывела птенца. — Бабушка достала клубочек с вязаньем. — Зажгутся скоро в небе птицы, а я возьмусь пока за спицы.

— А что ты будешь вязать, бабушка? — спросил Морошкин.

— Из шерсти белой с шерстью синей могу связать я шарф дельфиний, цвет красный стоит взять мне в руки, и я свяжу чепец для щуки.

Пока Морошкин разговаривал с бабушкой, мама, раскрыв чемодан, бросала туда все вещи Морошкина: его игрушки, кофточки и книжки. Она время от времени всплёскивала руками и приговаривала:

— Какая неприятность! Какое несчастье!

Но бабушка, как видно, совершенно освоилась со своей болезнью и шпарила стихами почём зря. Она больше не плакала, а была, наоборот, очень довольна.

И Морошкин был доволен тоже.

— Бабушка! — восклицал он. — А рейтузы ты дельфину свяжешь?

Мама схватила Морошкина за руку и зашептала:

— Бабушка больна, не беспокой её.

— Пока я говорю стихами, — обратилась бабушка к маме, — пускай живёт ребёнок с вами.

— Конечно, конечно, — засуетилась мама. — Именно поэтому я и собираю вещи. Наш сын теперь будет жить с нами.

— Давно пора! — буркнула бабушка под нос, почему-то не в рифму. Но тут же поправилась: — Ребёнку, повторю опять, не бабушка нужна, а мать.

— Бабушка, — сказал Морошкин, — я не хочу уезжать. Я хочу посмотреть дельфина в шарфе.

— Ах ты ангел мой! — сказала бабушка и заплакала. — Дай я тебя поцелую.

А мама сказала бабушке:

— У вас сильное переутомление. Этим и объясняется вся ваша болезнь.

— Может, и так, — сказала бабушка. — Я говорить стихами стала лишь потому, что я устала. И чувствую я, верь не верь, мне надо отдохнуть теперь.

— Ты теперь будешь ходить в детский садик, — сказала мама Морошкину, — а бабушка тем временем подлечится немного и приедет к нам, как только выздоровеет.

Здоровая бабушка была Морошкину неинтересна, и он попросил:

— Можно я останусь здесь хотя бы на день?

— Что ты! — сказала мама. — Ты же видишь, как бабушке плохо.

Но разве бабушке было плохо? Она сидела на маленьком стульчике, и быстро, быстро ходили спицы у неё в руках. Шарф для дельфина рос на глазах. На шарфе были белые и синие полоски, как на морской тельняшке. Бабушка бормотала что-то под нос и улыбалась. Как видно, она была довольна шарфом.

— Всё! — сказала мама. — Я всё собрала. Мы уезжаем. Выздоравливайте, пожалуйста, и пейте лекарство.

Мама подхватила Морошкина и выбежала на лестницу.

Мама бежала по улице с Морошкиным под мышкой. В другой руке у неё был чемодан. Она бежала так, как будто болезнь неслась за ними и вот-вот могла их догнать. Наконец мама остановилась, поставила Морошкина на землю и села на чемодан.

— Скажи, пожалуйста, что-нибудь, — попросила она Морошкина.

— Что сказать? — спросил Морошкин.

— Всё равно, — сказала мама. — Я хочу убедиться, что ты не заразился.

— Эта болезнь не заразная.

— Откуда ты знаешь? — спросила мама.

— Так сказал Прохожий Доктор.

— Что это ещё за доктор? — удивилась мама.

— Не знаю, — пожал плечами Морошкин. — Наверное, Доктор, который проходит мимо, когда что-нибудь случается.

Мама взяла Морошкина за подбородок, оглядела его внимательно, потрогала ему лоб и спросила:

— Головка не болит? Поехали скорее домой!

 

«Тю-лас! Тю-лас!»

Морошкин открыл глаза и увидел синицу. Она прыгала по подоконнику и звала: «Тю-лас!»

Морошкин сел и подумал: «Что же такое „тю-лас“?» Прохожий ли Доктор научил синицу этому слову или синица научила Прохожего Доктора?

— Одевайся, одевайся, — весело закричала мама из кухни. — Мы опаздываем в детский садик. Он здесь, в соседнем доме.

В детском саду медицинская сестра спросила маму:

— У вас сын ничем не болен? Почему он такой толстый? Двигаться надо больше.

Так он узнал, что он толстый.

— Я — толстый, — сказал Морошкин девочке, которую звали Настя, но она даже не посмотрела на него. Она играла в зоопарк. Морошкин зашёл с другой стороны и повторил: — Я — толстый.

— Хорошо, — сказала Настя. — Тогда ты будешь слоном. У нас как раз нет слона.

— Как это слоном? — удивился Морошкин. — Что я должен делать?

— Стой, и всё.

Он стал около стенки и принялся смотреть, как Настя кормит плюшевого медведя, как дети играют в паровоз и как дерутся двое мальчиков. Но скоро ему надоело.

— Я не хочу слоном, — сказал он.

— А кем хочешь? — спросила Настя.

— Баобабом.

Настя подумала и согласилась.

Один мальчик оттеснил другого в угол.

— Эй ты, — крикнул он Морошкину. — Подержи-ка Борьку за ноги, чтоб не лягался.

— Не слушай, это Яшка бьёт Борю. Он часто его бьёт, — сказала Настя, а мальчикам она объяснила: — Не мешайте новенькому, он — баобаб.

— Баобаб? — удивился Яшка. Он бросил драться, подошёл ближе к Морошкину и стал разглядывать его.

Боря подошёл тоже.

— Ты баобаб? — спросил он неуверенно.

Морошкин кивнул.

Через минуту вокруг Морошкина собралась вся группа. Все стояли вокруг, а Настя сидела на полу и с гордостью поглядывала то на ребят, то на Морошкина.

— И вовсе это не баобаб, — сказала вдруг одна девочка. — Это новенький.

Все потеряли к Морошкину интерес, а Яшка рассердился, подскочил к Морошкину и ткнул его кулаком в бок.

— Ты чего врёшь! Отвечай!

Морошкин отступал и отступал, а Яшка всё надвигался и надвигался, пока не загнал Морошкина в угол.

— Я потому, — сказал Морошкин, когда отступать стало некуда, — что баобаб пять тысяч лет на свете живёт.

— Пять тысяч лет?! — удивился Яшка. — Пять тысяч никто не живёт.

— А баобаб живёт! — упрямо сказал Морошкин.

— И баобаб не живёт, — закричал Яшка. Он остановил бегущую мимо девочку: — Эй, ты, как думаешь, живёт баобаб пять тысяч лет или не живёт?

— Баобаб? — переспросила девочка. — Пять тысяч лет? Нет, не живёт!

Тогда сказал Боря:

— Споришь, что не живёт, а что такое баобаб, и сама не знаешь!

— Зато я знаю! — рассердился Яшка. — Баобаб — это большое и катится.

— Не катится, — поправил Боря, — а летит.

— Не летит, а плывёт, — сказала Настя.

— Не плывёт, а растёт, — сказал Морошкин. — Баобаб — это дерево. Самое большое на Земле.

— А где оно растёт? — спросил Яшка.

Обычно Морошкин думал, прежде чем говорить. А на этот раз он сказал, прежде чем подумать.

— Везде, — сказал он и тут же подумал: «Разве везде?»

— Ура! — хлопнул в ладоши Яшка. — Значит, и у нас во дворе растёт!

«А этот новенький — не дурак», — сообразил Яшка и предложил Морошкину:

— Давай дружить. Ты на пианине играешь? Я люблю, кто на пианине играет. Там около пианино табуретка такая стоит, круглая и во все стороны крутится. Я на табуретке люблю кататься. У тебя пианино есть?

— Нет, — сказал Морошкин.

— Скажи отцу, чтоб купил.

Тут воспитательница захлопала в ладоши и закричала:

— На прогулку!

 

Морошкин думал, что про баобаб все забыли, но во время прогулки в парке Яшка подошёл к Морошкину и потребовал:

— Давай показывай, который тыщу лет растёт!

Морошкин тоскливо огляделся вокруг и над стеной старого дома заметил веточку. Она пробивалась из щели под крышей. Может быть, ветер занёс туда семечко, и оно проросло высоко над землёй.

— Вон, — сказал Морошкин. — Видишь?

Яшка задрал голову и смотрел так долго, что у него даже рот раскрылся.

— А чего это он так высоко?

— Они всегда так, баобабы. Прорастут в небо, а из неба начинают на землю расти. У них ветки знаешь какие? На каждой аэродром можно устроить.

— А ты не врёшь? — спросил Яшка и внимательно посмотрел на Морошкина.

Морошкину захотелось сказать: вру! Но Яшка прибавил:

— Если врёшь, я так тебя отколочу! Не врёшь?

— Нет, — сказал Морошкин.

Он это сказал тихо, так, что Яшка даже не расслышал.

— Чего молчишь? — рассердился он. — Отвечай, врёшь или не врёшь?

— Не вру, — соврал Морошкин.

Яшка подпрыгнул, сорвался с места и помчался к песочнице рассказать обо всём ребятам. А Морошкин тихо сел на скамеечку возле качелей и задумался.

— Морошкин, — сказала воспитательница, — двигайся, двигайся! Тебе больше двигаться надо.

— Куда двигаться? — спросил Морошкин, поднимаясь.

— Да куда хочешь! Хотя бы вдоль забора.

Морошкин двинулся вдоль забора и услышал вдогонку:

— Быстрее, Морошкин! Быстрее!

Он побежал и скоро заметил, что и бегая можно думать так же, как сидя на лавочке. Воспитательница забыла про него. Дети разошлись, и каждый занялся своим делом, а он бегал мелкой трусцой и думал, думал… От всего, что попадалось ему на глаза, в голову ему приходили мысли. Он видел куст, и от куста приходили мысли. Он видел качели, и от качелей приходили мысли. Он смотрел на небо, и от неба приходили мысли.

— Эй ты! — крикнул ему Яшка. — Постой!

Но Морошкину не хотелось вступать в разговоры с Яшкой. «Ничего хорошего из этого не выйдет», — подумал он и не остановился. Тогда Яшка побежал следом и пристроился сбоку. Теперь они бежали рядом.

— Ты чего бегаешь? — спросил Яшка.

— От бега ноги быстрее растут, — сказал Морошкин.

Яшка остановился.

— А чего это они от бега растут?

— Их ветер обдувает, вот они и растут.

Морошкин остановился, но не потому, что ему хотелось поговорить, а потому, что он запыхался.

— Голову тоже обдувает, — неуверенно заметил Яшка.

— Голова тоже растёт, — сказал Морошкин.

— Врёшь! — сказал Яшка. — Если бы голова росла, она бы в шапке не помещалась.

— Она вместе с шапкой растёт, — сказал Морошкин.

Яшка снова умчался, а Морошкин сел на лавочку и вздохнул.

— Отчего ты вздыхаешь? — спросил кто-то.

Морошкин поднял голову. Перед ним стоял Прохожий Доктор.

Он был без шляпы, а стёкла пенсне тоненько поблёскивали.

— Здрасте! — сказал Морошкин и начал было сползать со скамейки.

— Сиди, — удержал его Прохожий Доктор, — и я посижу с тобою.

Он сел рядом с Морошкиным и опёрся на черепаховую ручку старинной толстой палки.

— Побеседуем? Так что же это вы, молодой человек, так тяжело вздыхали?

— Разве? — удивился Морошкин. — Я вздыхал?

— Да. Ты вздыхал. Я как раз проходил мимо и увидел, как тяжёлый вздох вырвался из твоей груди, он был такой тяжёлый, что опустился вниз, и я его поймал возле самой земли.

— Зачем? — спросил Морошкин.

— Чтобы превратить его во что-нибудь.

— Разве вы умеете превращать?

— Не вообще превращать, а превращать плохое в хорошее. Хорошее в плохое превращают другие.

— И во что же вы превратили мой вздох? — спросил Морошкин.

— В носовой платок, — сказал Прохожий Доктор и достал из кармана шёлковый красный платок.

Морошкин посмотрел на платок, но ничего замечательного в нём не увидел.

— Дело в том, — сказал Прохожий Доктор, — что я забыл свой носовой платок дома, а ведь носовым платком я протираю стёкла очков.

Он снял очки и протёр их.

— Ну-с, так на что же мы жалуемся?

— Я вру всё время, — сказал Морошкин. — В этом всё дело.

— Зачем же ты врёшь? — удивился Прохожий Доктор.

— Само врётся. Вот, например, соврал, что шапка растёт вместе с головой. А разве шапки умеют расти?

— А разве не умеют? — спросил Прохожий Доктор.

Он внимательно посмотрел на Морошкина, и тот почувствовал, как, стремительно расширяясь, растёт у него на голове шапка. Морошкин тряхнул головой, и, медленно планируя, шапка слетела с головы и поплыла по воздуху. Она была величиной с тарелку, с велосипедное колесо, она раздувалась, как парашют, и серебряные нити паутины спускались с неё, как парашютные стропы. В паутине, растопырив ножки, замер паук. Он благополучно приземлился, и Прохожий Доктор, поднявшись с места, протянул Морошкину его шапочку. Она была обычного размера, совсем по голове. Морошкин вертел её в руках, а Прохожий Доктор говорил:

— Прости, что я воспользовался твоей шапкой, но паучок проснулся раньше времени, не дожидаясь лета, и висел над нами на суку. Я помог ему спуститься и заодно показал тебе, что ты вовсе не врал, когда сказал, что шапки умеют расти. А теперь скажи, почему ты так тяжело вздохнул?

— Мне скучно одному, — сказал Морошкин. — Я ищу друга. Я ищу такого друга, который никуда не торопится и ничем не занят.

— А Яшка? — спросил Прохожий Доктор, и Морошкин не удивился, откуда он знает про Яшку.

— Яшке некогда быть другом, — ответил Морошкин. — Он торопится.

— А Настя?

— Настя занята. Она всё время играет.

— Значит, тебе нужен друг, который бы никуда не торопился? Ну что же, ищи его! — улыбнулся Прохожий Доктор. Он достал из кармана круглые золотые часы, щёлкнул крышкой, и рассыпались серебряные колокольца, ударили медные тарелочки. — Прости. Мне пора, — сказал Прохожий Доктор.

Крышка часов захлопнулась. «Тю-лас!» — раздался тонкий свист.

Морошкин открыл рот, но Прохожего Доктора уже не было. Зато была воспитательница Валентина Ивановна. Она сидела на том самом месте, на котором только что сидел Прохожий Доктор, и говорила:

— Ты, я вижу, скучаешь, Морошкин?

— Нет, — сказал Морошкин и повертел головой.

— Вижу, вижу, тебе у нас скучно. Признайся!

«Ладно, признаюсь», — подумал Морошкин.

— Вот и хорошо, — сказала Валентина Ивановна. — Хорошо, что ты правдивый мальчик. Ведь ты всегда говоришь правду? Признайся!

— Всегда, — признался он и вздохнул.

 

После обеда Морошкин сидел на стуле возле кровати и стягивал с ноги чулок. Подошла Валентина Ивановна, обняла его за плечи и сказала ласково:

— Вот, ребята, какой хороший новенький оказался у нас в группе. Он никогда не врёт, хорошо кушает и любит спать. Ты ведь любишь спать?

Морошкин очень не любил спать. Всё самое интересное происходило как раз тогда, когда он не спал. А когда он спал, ничего решительно не происходило. Можно сказать, что время, которое он спал, было пропащим временем. Поэтому, когда Валентина Ивановна сказала, что Морошкин любит спать, он растерялся. Вместо того чтобы снять чулок, он натянул его на ногу, а ногу сунул в тапочек.

— Ой, какие мы рассеянные, — сказала Валентина Ивановна. — Мы так любим спать, что даже в тапочках ложимся.

Все ребята засмеялись.

— Давай я помогу тебе раздеться, — сказала Валентина Ивановна.

Она уложила Морошкина в постель и сказала, натягивая одеяло:

— Вот, мы уже и спим. Вот мы какие хорошие!

Морошкин зажмурился. Он так старался заснуть, что даже заскрипел зубами. Голова его уже спала, но с ногами Морошкин ничего поделать не мог, они тихонько шевелились под одеялом, и, как видно, не собирались засыпать. Морошкин изо всех сил старался удержать их под одеялом и, наконец, решился приоткрыть глаза.

Прекрасное солнечное свечение ослепило Морошкина, и он увидел, что в полном безмолвии все ребята его группы сидят в своих кроватях и смотрят на него, Морошкина.

— Вы чего смотрите? — спросил Морошкин.

— Мы смотрим, как ты спишь, — сказала Настя. — У нас в группе ещё никто никогда не спал.

— И я не сплю, — сказал Морошкин.

Тут все загалдели, а Яшка подкинул к потолку подушку и крикнул:

— И не будет спать! Никто у нас не будет спать!

Морошкин повеселел и сел в постели.

В это время в спальню вошла Валентина Ивановна.

— Это что за шум? — спросила она. — Это ты один производишь столько шума, Морошкин?

Тут Морошкин заметил, что действительно все лежат под одеялами с закрытыми глазами и только он один сидит и весело смотрит по сторонам. Он стыдливо заполз под одеяло и приложился щекой к подушке.

— Спи! — сказала Валентина Ивановна. — У нас все дети после обеда обязательно спят.

Валентина Ивановна вышла, и сразу же у всех открылись глаза.

— Яшка, отдай мои очки, — жалобно попросил Боря.

— Зачем тебе, Борька, очки в мёртвый час?

— Когда на табуретке кататься, так ты мне друг, а без табуретки очки отнимаешь.

Морошкин догадался, что это Боря играет на пианино и что у него Яшка и видел вертящуюся табуретку. Ему жаль стало Борю, который плохо видит, поэтому он сполз с кровати, подошёл к Яшкиной постели, достал из-под подушки очки и передал их Боре.

— Ну вот, — сказала Валентина Ивановна, она как раз заглянула в комнату, — этого я от тебя, Морошкин, никак не ожидала. Все дети спят, а ты разгуливаешь по спальне.

— Я двигаюсь, — сказал Морошкин. — Мне нужно двигаться.

— Почему ты двигаешься возле Бориной кровати? И почему Боря спит в очках?

Очки у Бори съехали набок. Морошкин поправил их и сказал:

— Он смотрит сон.

— Чтобы смотреть сон, вовсе не нужны очки, — сказала воспитательница. Она сняла с Бори очки и положила их в карман своего халата. — А ты, Морошкин, быстро отправляйся в постель.

 

После полдника Боря сказал Морошкину:

— Ты вернул мне сегодня очки, и я хочу тебе что-нибудь подарить. Хочешь, я подарю тебе марку?

— Какую марку? — спросил Морошкин.

— Вот. — Боря достал из кармана носовой платок, развернул его, и Морошкин увидел маленькую старую почтовую марку. Она была такая старая, что изображение стёрлось и было непонятно, что там когда-то было нарисовано.

— Танзания, — сказал Боря с гордостью.

Морошкину марка была не нужна, и он хотел отказаться, но Боря попросил:

— Возьми, пожалуйста.

И стёкла очков у него вспотели от волнения.

— Спасибо, — сказал Морошкин.

Он пошёл в уголок, сел на стул и принялся размышлять. Он думал о Танзании: вот где, наверное, растут баобабы. Но как только он начал представлять эту самую Танзанию подробнее, подбежал Яшка и затеребил Морошкина:

— Ты почему на одном месте любишь сидеть? Отвечай, почему?

— Когда я на одном месте сижу, мне мысли в голову приходят.

— Откуда приходят? — удивился Яшка.

— Из вещей, — сказал Морошкин. — На какую вещь смотришь, оттуда мысль и приходит.

Яшка пошёл, сел на подоконник и уставился в окно. Но усидеть там он смог недолго. Через минуту вскочил и крикнул:

— Морошкин, ко мне мысль пришла: за мной отец идёт, уже к саду подходит!

…И за Морошкиным пришёл папа. Он был такой большой, что воспитательница свободно прошла у него под мышкой.

— Гражданин, — сказала она папе, — вашему ребёнку надо быть поэнергичнее. Советую вам заниматься с ним физкультурой. Он очень рыхлый, хотя и воспитанный мальчик.

Папа засмеялся.

— Отчего вы смеётесь? — спросила воспитательница.

— У вас в детском саду всё такое маленькое, — сказал папа и поднял одной рукой стульчик, на котором сидел Морошкин.

Он поднял стульчик вместе с Морошкиным, но Морошкин даже не покачнулся. Он спокойно сидел под самым потолком. Прямо перед его носом торчали рожки люстры. В одном из рожков спала муха. «Скоро она проснётся», — подумал Морошкин. Больше он ни о чём не успел подумать. Папа опустил стульчик на пол.

— Какой вы сильный! — сказала воспитательница и покачала головой. Она не верила, что люди могут быть такими сильными, и рассматривала папу с интересом.

— Я каждый день делаю зарядку, — сказал папа. — И мой сын будет тоже каждый день делать зарядку.

«Я буду сильным, — подумал Морошкин, — и буду жить пять тысяч лет. Как баобаб».

Дома, не раздеваясь, Морошкин сел в углу комнаты на стул. Он так устал, что не слышал, что говорила ему мама. Он не мог разговаривать. Он мог только смотреть вперёд. Хорошо, что впереди ничего не было, а была только стена. Никакие мысли не могли прийти Морошкину в голову. Морошкин спал.

 

Больше всего на свете Морошкин хотел найти друга. Кого же? Настя занята, она в куклы играет. Яшка всё время торопится и всё время говорит о какой-то табуретке. Остаётся один Боря. Боря ниже этажом живёт, и каждый вечер из его квартиры доносятся неуверенные звуки пианино. Это Боря играет. А Борина мама стоит, наверное, рядом и постукивает по крышке:

— Ми-ля! Ми-ля! Сколько тебе раз говорить!

Морошкин книжку читает.

— Ми-ля!

Морошкин солдатиков на столе расставляет.

— Ми-ля!

Морошкин молоко пьёт, а Миля всё ходит по клавишам, стучит деревянными ногами. Неуверенно ходит, спотыкается. И как споткнётся, Борина мама его одёргивает:

— Ну что же ты, ми-ля!

Наконец Морошкин не выдерживает. Хочется ему на Милю хоть одним глазком взглянуть.

— Папа, — говорит он, — можно я к Боре в гости схожу?

— Конечно, — быстро соглашается папа. — Сходи к Боре.

Боря сидит за пианино. Перед ним тетрадка, а в ней — запятые, какие вверх головой, какие вниз головой. Боря шею вытянул, в тетрадку уставился, пальцем осторожно по клавишам стучит. Шёл-шёл Миля, споткнулся и упал. Хочет подняться и не может.

Тут Борина мама входит и говорит:

— Не можешь ты это место выучить никак! Какое-то заколдованное место! Ми-ля, я тебе сто раз говорила.

Миля живёт под крышкой в лакированном ящике. Наверное, он довольно бодро шагает по клавишам, пока не доходит до заколдованного места. Тут ему и крышка. Падает он на этом месте постоянно и дальше уже не шагает. А если и шагает, то не сразу.

Когда Боря заканчивает свои музыкальные занятия, он говорит Морошкину:

— Хочешь на табуретке покрутиться?

— Нет, — говорит Морошкин.

В табуретке ничего интересного он не видит. От табуретки никакие мысли ему в голову не идут. Зато от Мили идут.

— А покажи, что там, в ящике, — просит Морошкин. Он надеется увидеть Милю.

Боря поднимает крышку, Морошкин влезает на табуретку и заглядывает в ящик. У него даже голова закружилась от того, что он там увидел. Целый город из струн и молоточков. Где уж найти Милю в таком городе!

— Нажми-ка на клавишу, — просит Морошкин.

— Что за дети пошли! — говорит Борина мама. — Один всё на табуретке крутился, другой в пианино полез. Как тебе не стыдно, мальчик! А ты, Боря, что смотришь? Тебе лишь бы не заниматься. Нет, мальчик, если ты приходишь, чтобы всюду заглядывать, то лучше сиди у себя дома.

Морошкин уходит, а Боря смотрит ему вслед вспотевшими от печали очками. Морошкин спускается по лестнице и слышит: ми-ля, ми-ля!

 

Папа держал в руках круглую машинку с длинным носом. Машинка упиралась носом в стенку, нос начинал быстро-быстро крутиться, в стене появлялась дырка. В дырку папа забивал гвоздь. Он хотел повесить в передней зеркало.

— Ещё пять минут твоих упражнений — и мы провалимся вниз, — весело сказала мама.

— Не надо, — сказал Морошкин. Он представил, как они с папой проваливаются вниз и падают к Боре на пианино.

— Надо, — сказал папа. — Мама красивая и должна смотреться в зеркало.

Мама на кухне засмеялась и сказала папе:

— Не подлизывайся, мотоцикл я тебе всё равно не куплю.

— Папа, — шёпотом позвал Морошкин. — Сделай мне табуретку.

— Какую табуретку? — спросил папа.

— Крутящуюся. Чтобы она крутилась, понимаешь?

— Зачем? — удивился папа. — Когда ты вырастешь, ты будешь крутиться без табуретки. Вот у меня: стройка, дружина и народный театр.

— Это не мне надо крутиться, — сказал Морошкин. — У меня есть друг, у него есть пианино, у пианино нет табуретки, то есть у меня нет пианино, а у пианино нет друга, вернее, у меня нет друга…

Тут Морошкин запутался вконец и замолчал. Папа перестал ломать стену и уставился на Морошкина.

— Ну-ну, давай дальше…

— Ты собираешься на репетицию или нет? — спросила мама. — Что вы там шепчетесь?

— Мне для друга нужна крутящаяся табуретка, — тихо сказал Морошкин папе. «Может быть, Яшка всё-таки будет другом?» — подумалось ему.

— Так бы сразу и сказал, — тихо ответил папа, а маме он громко крикнул: — Иду, иду!

— Нас за опоздания исключат совсем. И прощай все роли!

— Исключат, и очень хорошо, — подмигнул папа Морошкину, а маме он прорычал: — «О, как ужасен этот лик измены!»… Ты не боишься один оставаться? — спросил папа у Морошкина. — А то пойдём с нами?

— Нет, — отказался Морошкин.

Мама с папой оделись и ушли. Морошкин остался один. У мамы с папой есть театр. У Бори — Миля. А что есть у него, Морошкина?

Лёгкий шорох прошёл по комнате. Морошкин огляделся: никого. Он прислушался: скрипнула дощечка паркета в коридоре, потом другая. Забулькала вода в водопроводном кране на кухне. Кто-то ходил и полоскал горло. «Ликизмены», — догадался Морошкин. Они скрываются в складках портьер, прячутся за шкафом; неслышные и невидные, перелетают из угла в угол, шевелят воздух, царапают обои тоненькими коготками и сдавленно смеются. Булькают, полощут горло. Они прячутся во всех рожках люстры, под кроватью, за зеркалом в передней.

Морошкин замер. Он боялся шевельнуться. Он боялся обнаружить своё присутствие в этой комнате, полной ликизменов. И вдруг он услышал тихое «тю-лас, тю-лас!».

Синица сидела на подоконнике и звала: «Тю-лас, тю-лас!»

Морошкин рванулся к окну, синица улетела. Он открыл окно. Сверкающие облака бежали по небу. Махровые края этих облаков золотились, розовели, синели. Потом они стали совсем синими, отяжелели, спустились ниже и превратились в тучу. Край тучи сверкнул и раздались тяжёлые раскаты грома.

Гроза прошла быстро. Облитое дождём, всё вокруг блестело и сверкало. Воздух был крепкий, как нашатырный спирт. И в этом сверкающем мире, среди зеркальных луж стоял чёрный лохматый пёс и смотрел на Морошкина.

Морошкин отошёл от окна, постоял немного и потом выглянул снова. Пёс не двигался с места. Он смотрел на Морошкина и улыбался.

Тогда Морошкин подошёл к двери, раскрыл её пошире, чтобы она не закрылась, и кубарем скатился вниз по лестнице. Когда он толкнул дверь парадного, сердце у него остановилось. Он боялся, что не найдёт пса на месте. Но собака сидела послушно и так же улыбалась Морошкину.

— Тю-лас, — сказал Морошкин.

Пёс подбежал и лизнул Морошкина в нос.

— Пойдём!

Морошкин бежал по лестнице вверх, забыв, что в доме есть лифт. И пёс бежал следом.

В квартире стояла тишина. Морошкину показалось, что он видит, как, медленно покачиваясь на прозрачных крыльях, маленькие, прозрачные ликизмены вылетают в окно и покидают квартиру.

 

— Всё, — говорил Морошкин. — Теперь ты моя собака. Я так долго тебя дожидался. Я не знал, что ты — собака. Я думал, может быть, ты — Яшка. Или Миля, который живёт внизу, в чёрном пианино. Или, может быть, Прохожий Доктор. Но теперь я знаю, что ты — собака. Мне с тобой ничего не страшно. Я буду заботиться о тебе, и нам будет хорошо вдвоём.

Собака лежала рядом. Она положила голову на вытянутые лапы и свесила на пол длинные бархатные уши. Она лежала так тихо, будто её вовсе нет рядом, но с той стороны, где она лежала, к Морошкину шло тепло. По этому теплу Морошкин и знал, что собака рядом. Собака спала. А может быть, она слышала всё, что говорил ей Морошкин, и тихонько покачивала головой в знак согласия.

…Когда мама и папа вернулись домой, они застали странную картину. В кресле крепко спал Морошкин, а рядом с ним, прижавшись к его ногам и свесив на пол длинные уши, спал неизвестный пёс.

 

Утром, когда Морошкин проснулся, первое, что он увидел, были чёрные блестящие глаза собаки. Они смотрели на него терпеливо и преданно.

— Вот, — сказал папа, — что получается: оставили тебя одного, а нашли вдвоём с собакой? Где ты её взял?

— Около дома. Под окнами.

Мама весело рассмеялась:

— Она на клумбе росла.

— Не росла, а сидела, — поправил Морошкин.

— И что же ты с ней делать собираешься? — спросил папа.

— Жить, — ответил Морошкин. — Зато табуретку можешь не делать.

Мама опять рассмеялась. Она была весёлая и часто смеялась.

— Лучше сделать сто табуреток. Собака-то — за ней ухаживать надо. А кто за ней ухаживать будет? Мы с папой работаем, я учусь в техникуме, у нас ещё общественные нагрузки…

Мама сунула шпильки в рот и промычала:

— …театр.

— Может, она охотничья? — с сомнением спросил папа. — Может, с ней на охоту можно ходить?

— На кого охотиться-то? — спросила мама.

— Да, действительно, охотиться не на кого. — Папа почесал подбородок. — Ну, может, она сторожевая, из неё сторож выйдет.

— Что сторожить-то? — опять спросила мама.

— М-да… — согласился папа.

— Выпустить её надо, — сказала мама.

— Нет! — крикнул Морошкин. — Нет! Нет!

— Ладно, Аня, — сказал папа, — что перед работой дискуссии разводить. Вечером придём и обсудим.

— Не обсудим, а выпустим, — сказала мама. — Мне только собаки не хватало. А ты не огорчайся, — обняла мама Морошкина, — не огорчайся. Я тебе немецкую куплю из нейлона.

— Не хочу из нейлона! — закричал Морошкин.

— А настоящую нельзя, — сказала мама. — Вот я кончу техникум, ты подрастёшь — тогда и купим.

— Я уже читать умею, — сказал Морошкин.

Мама засмеялась:

— Что же ты, ей книжки читать будешь? Ей не книжки надо, а мыть, стричь, кормить: мясо, кости, овсянку, витамины, фрукты, морковку, например. У неё без морковки рахит будет, зубы выпадут. А где я ей морковку возьму?

— Зато табуретку не надо, — тихо сказал Морошкин. Слёзы застилали ему глаза.

— А табуретку как раз папа и сделает.

Папа махнул рукой и вышел из комнаты.

— Одевайся, малыш, — сказала мама, — и пошли в детский сад. А собачка до вечера дома останется.

 

Во время прогулки Морошкин подошёл к Яшке.

— Мы с тобой дружим? — спросил он.

— Ну? — не то согласился, не то не согласился Яшка. Он ждал, что Морошкин скажет дальше.

Морошкин спросил:

— Тебе тайну можно доверить?

— Тайну? — Яшка обрадовался, пальцы у него растопырились, глаза засверкали. — Говори, какую тайну? Скорей говори!

— У меня собака есть, — сказал Морошкин.

— Откуда взялась?

— Купили.

— За сколько?

— За тыщу рублей.

— За тыщу? — Яшка даже взвизгнул от удовольствия. Не часто можно увидеть собаку за тысячу рублей. — Покажешь? — спросил Яшка.

— Даже дать могу. Ненадолго, конечно. На день или два.

— Врёшь! — удивился Яшка. — Взаправду дашь?

— Взаправду.

— Когда?

— Да хоть сегодня. Из садика придём, и дам.

— Эй, ребята, чего я знаю! — закричал Яшка и побежал к песочнице.

А Морошкин, очень печальный, побрёл по аллейке, мимо кустика, вдоль забора, всё дальше и дальше. Ему было горько, что он отдаёт любимую собаку Яшке. Вечером, когда мама и папа разошлись: мама — учиться в техникум, а папа — следить за порядком на улице, Морошкин сел перед своей собакой на пол.

— Вот мы и расстаёмся! Ты уходишь от меня к Яшке. Но это ненадолго. Ты потерпи немного, день или два. А я всё время буду думать и что-нибудь придумаю.

И, погладив бархатные уши собаки, Морошкин сказал:

— А теперь пошли!

Они вышли и стали медленно подниматься по лестнице.

Яшка стоял возле полуоткрытой двери и переминался от нетерпения с ноги на ногу, так ему хотелось поскорее увидеть собаку.

— Вот эта?! — разочарованно спросил он у Морошкина, когда тот вместе с собакой поднялся на площадку. — Вот эта за тыщу рублей? Такая замухрышка?

Услышав слово «замухрышка», Морошкин повернулся было и собрался домой, но, вспомнив про маму и папу, возвратился обратно.

— Что она маленькая, это ещё не значит, что она замухрышка.

— Самая настоящая замухрышка и есть, — сказал Яшка. — Кто такую собаку за тыщу рублей продаёт?

— Тыщу рублей за такую собаку — немного, — сказал Морошкин. — Я бы больше отдал.

— Она дрессированная, что ли? — недоверчиво спросил Яшка. — Пусть лапу даст. Или на задних ногах походит.

Было видно, что Яшка уже раздумал брать к себе собаку.

— Она гораздо лучше, чем дрессированная, — сказал Морошкин.

— Пограничная, что ли? — спросил Яшка.

— Лучше, чем пограничная.

— В кино, что ли, снималась? — спросил Яшка, уверенный, что такую собаку никто в кино снимать не станет.

— Нет, — признался Морошкин.

— Так чего же ты говоришь: лучше, лучше! Сам не знаешь, чего лучше!

Яшка совсем собрался уходить и стоял уже по ту сторону порога.

— Она читать умеет. И писать, — сказал Морошкин.

— Вот эта? — удивился Яшка. — Читать и писать?

Он снова вышел на площадку и, присев на корточки, принялся рассматривать собаку.

— Ладно, — сказал он. — Давай её сюда!

И, взяв собаку под мышку, он скрылся за дверью. Морошкин остался на площадке один. Внизу хлопнула дверь, и весёлые голоса мамы и папы раздались в пролёте лестницы. Мама и папа возвращались.

 

На другой день во время зарядки Яшка толкнул Морошкина в спину:

— Ну, Морошкин, я тебя за враньё поколочу.

В это время как раз заканчивались дыхательные упражнения и все переходили на ходьбу. Морошкин шёл вяло, едва перебирая ногами. Но не потому, что он боялся Яшки. Просто он понял, что сегодня же собака возвратится к нему, а он ещё ничего не придумал. Голова Морошкина работала на всю катушку, а ноги еле двигались.

Валентина Ивановна сказала:

— Все идут шагом, а Морошкин по кругу бегом! Тебе надо размяться, Морошкин, ты ещё не проснулся.

Когда все уселись за столы и запах дымящейся каши полез в нос, Яшка сказал Морошкину:

— Ну, чего ты врал, Морошкин? Чего врал? Отец мне сказал, что ни за какую тыщу рублей ты собаку не покупал, а, наверное, подобрал бездомную. Таких собак знаешь сколько? Миллионы. Отец сказал, что настоящие собаки с родословной бывают, там все их мамы и папы, бабушки и дедушки выписаны, а у этой не то что родословной, у неё и хозяина-то нет.

Морошкин молчал.

— Ну, чего ты молчишь? Говори, зачем врал? Тыща рублей! Да за тыщу рублей, отец говорит, не то что собаку, а людоеда купить можно.

— Кому нужен людоед? — спросил Морошкин.

— Людоед-то всякому нужен, — сказал Яшка. — На людоеда-то все прибегут смотреть. Людоедов мало, а бездомных собак завались! А что она пишет и читает, так теперь, отец говорит, все грамотные, никого этим не удивишь.

Морошкин перестал жевать кашу.

— Она у вас писала?

— Да, весь вечер, — сказал Яшка, набивая рот. — Строчит и строчит. Отец говорит: убери ты её подальше, чего она там строчит? Может, нас описывает? Так что давай, Морошкин, забирай свою собаку сегодня же. А то мне от отца здорово влетит. Вообще-то я на тебя не сильно сержусь. Один вечер — ничего, можно и посмотреть. Хоть и замухрышка, а всё же собака.

Все поднялись из-за стола, а Морошкин сидел и сидел. Он размышлял над словами Яшки. Потом решил ещё выяснить кое-что про собаку. Он пошёл туда, где играли дети.

— А что она читала у вас, моя собака? — спросил он у Яшки будто бы между прочим.

— Да всё, что ни дам. Газету дал, газету читала. Коробку от геркулеса дал, так правила, как кашу варить. Отойди, Морошкин, строить мешаешь. Здесь железная дорога будет. Настя, давай сюда будку обходчика. Ты с нами в железную дорогу играешь, Морошкин?

— Нет.

Морошкин отошёл от Яшки, сел около стенки на стульчик и собрался подумать. А чтобы в голову ему пришли мысли, он поискал глазами какой-нибудь предмет. Искать долго не пришлось. Прямо перед Морошкиным Боря поливал из лейки цветы. А что, если отдать собаку на несколько дней Боре? Морошкин посмотрел на Борю, на его аккуратный гладенький затылок и подумал, что у Бори собаке, наверное, будет хорошо.

— У тебя вон из той тарелочки, — сказал Морошкин, подходя к Боре, — вода на пол стекает.

— Ой, — сказал Боря. — Подержи, пожалуйста, — и убежал на кухню.

Морошкин стоял с лейкой в руках и соображал. Когда мама и папа увидят, как хорошо живётся собаке у Бори, они поймут, как плохо поступили, отказавшись от пса, и разрешат Морошкину взять его. Или нет. Когда детский сад поедет на дачу, Боря возьмёт собаку с собой. А может быть, съездить к бабушке и уговорить её приютить собаку?

— Эй, Морошкин, ты чего из лейки нашу дорогу поливаешь? — крикнул Яшка.

Тут вошёл Боря с тряпкой в руках.

— Я эту лужу вытру, — сказал Боря Морошкину и вытер обе лужи: ту, которая натекла из лейки, и ту, которая из блюдечка.

«Конечно, собаке будет у Бори хорошо», — подумал Морошкин.

— Знаешь что, — сказал Морошкин Боре, — ты животных любишь?

— Каких? — спросил Боря.

— Например, морских свинок?

— Нет, свинок не люблю, — сказал Боря.

— А канареек? — спросил Морошкин.

— И канареек не люблю.

— А собак?

— И собак не люблю, — сказал Боря. — Знаешь что? Мне мама обещала альбом для марок купить. Большой кожаный.

— А ты бы хотел, чтобы у тебя дома что-нибудь жило? — спросил Морошкин.

— Что жило?

— Кошка, например.

— Нет, кошка — не хотел бы.

— А рыбки?

— И рыбки не хотел бы.

— А собака?

— И собака тоже. А в этом альбоме, — сказал Боря, — ещё и линеечка, чтобы зубчики у марки мерить. У марки, знаешь, зубчики много значат.

— У кошки тоже зубчики много значат, — сказал Морошкин. — И у собаки тоже.

— У марки, — сказал Боря, — по зубчикам можно ценность определить.

— А собака зубчиками кусается, — сказал Морошкин.

— И щипчики есть, — сказал Боря, — чтобы марки брать.

— Щипчики! Зубчики! — рассердился Морошкин. — Хочешь, я тебе собаку на несколько дней подарю? Живую, настоящую.

У Бори за очками глаза стали круглыми.

— Нет, — сказал он тихо.

— Которая с ушами и носом, — сказал Морошкин, — с хвостом-кисточкой.

— Нет, — сказал Боря ещё тише.

— Которая читает и пишет.

— Нет.

— А на пианино играет — хочешь?

— Собака — на пианино? — спросил Боря.

— Да, да, да, — затараторил Морошкин. — На настоящем пианино. Мама выйдет из комнаты, а собака усядется на твоё место и будет за тебя играть. Хочешь?

— Хочу, — сказал Боря.

— Тогда договорились. Вечером, как из сада придём, я к тебе эту собаку и приведу.

— Заводную? — спросил Боря. — Игрушечную?

— Заводную, — сказал Морошкин.

 

Вечером перед дверью Бориной квартиры стоял Морошкин с собакой. Из-за двери доносилось деревянное постукивание по клавишам. Это Миля выходил на свою ежевечернюю прогулку. Морошкин позвонил. Миля продолжал идти нетвёрдыми шагами. Никто не открывал. Морошкин позвонил снова. Миля споткнулся и упал. Боря открыл дверь и сказал вежливо:

— Проходи, пожалуйста. Дома никого нет. Я один.

Морошкин прошёл в комнату. На раскрытом пианино белела тетрадь с запятыми.

— Хочешь на табуретке покататься? — спросил Боря и поправился тут же: — То есть хочешь в пианино посмотреть?

Морошкин заколебался. Он с удовольствием взглянул бы на городок деревянных молоточков.

— Мамы нет. Так что можно, — сказал Боря, охотно двигая табуретку к краешку пианино.

— Нет, — сказал Морошкин. — Я ведь не за этим. Я собаку привёл. Как и договорились.

Морошкин шагнул в сторону, и Боря увидел сидящую на полу собаку.

— Ты… ведь… говорил… заводная.

— Она и есть заводная, — решительно сказал Морошкин.

— А почему моргает? — спросил Боря.

— Её так завели, что она и моргает, и хвостом машет. В общем, я пошёл, — заторопился Морошкин.

— Погоди! — жалобно пискнул Боря. — А собака?

— А собака у тебя побудет. Как договорились.

— Я… — начал было Боря, но Морошкин уже вышел в переднюю и возился с замком.

— Какой у вас замок странный, — сказал Морошкин.

— Французский, — сказал Боря и открыл замок.

Морошкин быстро захлопнул за собой дверь. Он стоял на площадке и должен был радоваться, что ловко обманул Борю и выиграл время. Но он не радовался. Наоборот, ему было так грустно, что слёзы наворачивались ему на глаза и сквозь эти слёзы он видел мерцающую, переливающуюся Борину маму, которая поднималась по лестнице.

— Мальчик, Боря занимается, так что ты не мешай ему, — сказала Борина мама.

— Хорошо, — кивнул головой Морошкин.

Ему жаль было Борю, самого себя, а всего жальче ему было собаку.

 

На другой день после завтрака, когда ребята собирались считать на больших счётах, Боря подошёл к Морошкину.

— Понимаешь, — сказал Боря, — собака оказалась настоящая.

— Почему? — спросил Морошкин.

— Она в уборную ходила, как настоящая собака.

— Да? — тупо переспросил Морошкин.

— Понимаешь, мама просила, чтобы ты сегодня забрал её. Она говорит, что это собака нехорошая.

— Почему нехорошая?

— У хороших, говорит мама, медали на шее болтаются. Если бы у неё была хоть какая-нибудь медаль… Хоть какая-нибудь. Правда, она на пианино совсем неплохо играет, но мама рассердилась. Говорит, даже собака — и та играет, а я не могу. Так что возьми её. Пожалуйста.

Сообщение о пианино поразило Морошкина сильнее, чем намерение Бори возвратить собаку. Ведь к тому, что собаку вернут, Морошкин был готов. А вот к тому, что собака играет на пианино, он готов не был.

— Что же она играла? — спросил Морошкин.

— С листа. Что дадут, — равнодушно сказал Боря. — Так ты придёшь за собакой?

— Приду, — сказал Морошкин.

— А я знаешь какие марки буду собирать? — спросил Боря. — Государства Африки. Мама говорит, что настоящие марочники всегда их собирают. Ты знаешь, что это такое?

— Нет, — сказал Морошкин.

Боря, как видно, хотел объяснить Морошкину всё про государства Африки, но Морошкин пошёл от него прочь.

— Садитесь, дети, садитесь, — сказала Валентина Ивановна, и все стали рассаживаться. — Сейчас будем считать. Два и три — сколько будет?

— Шесть, — выкрикнул Яшка.

— Не шесть, а пять, — сказала Валентина Ивановна.

— Шесть, — настаивал Яшка на своём.

Тут уж все ребята хором сказали:

— Пять!

А Яшка пробурчал недовольно:

— А прошлый раз было шесть.

Лучше всех считал Боря. Он быстро складывал и вычитал, и в конце Валентина Ивановна похвалила его. Боря стал красный. И очки у него запотели. От удовольствия.

А Морошкин совсем не считал. Считай не считай, а оставалась одна Настя. Больше идти было не к кому.

Морошкин подошёл к Насте, когда они гуляли в саду.

— Знаешь что? — сказал Морошкин. — Ты можешь взять мою собаку к себе на один день?

— У тебя есть собака? — удивилась Настя. — Беленькая или чёрненькая? Пушистая или нет? Лысых я не люблю. Лысые блестят, как будто мокрые.

— Моя не блестит, — сказал Морошкин. — Так можешь взять?

— Если не блестит, — сказала Настя, — могу!

 

И вот, как и вчера, как и позавчера, Морошкин снова поднимался по лестнице со своей собакой. Не успел он позвонить, как дверь распахнулась и большая толстая Настина мама стала на пороге.

— Який гарний хлопчик, — сказала она певучим голосом. — Настя, тэ ж к тибэ.

Выскочила Настя, принялась трясти Морошкина:

— Заходи, заходи, а где твоя собака?

Собака сама выступила вперёд и, не ожидая приглашения, вошла в квартиру.

— Ого, какие гости к нам пришли, — зарокотал чей-то бас сверху. Этот бас был похож на маленький раскат грома, но ничто не предвещало здесь грозы. Ярко светились лампочки во всех комнатах, и во всех комнатах мирно расселись люди.

— Это мой брат, — говорила Настя. — Это друг моего брата. Это мамина подруга, подруга моего брата, это мой папа.

Морошкин поднял голову и увидел круглую голову в бараньей шапке. Морошкин посмотрел на белую майку, шаровары и тапочки, а потом опять на баранью шапку и понял, что это такие кудрявые были волосы у Настиного папы.

— Здорóво! — зарокотал папа и протянул руку, в которой мог бы поместиться весь Морошкин вместе со своей собакой.

— Вареники! Вареники! — закричала из кухни Настина мама, и все разом вскочили и двинулись в кухню.

— Вот, старина, ты вовремя пришёл, — сказал Настин папа, — таких вареников ты ещё никогда не едал.

— Ой, какая собачка! — кричала между тем Настя, она сидела на корточках и гладила по голове собаку. — Ой, какие ушки, ой, какой носик!

У Морошкина закружилась голова. Но он удержался на ногах и твёрдо выговорил:

— Спасибо. Я пойду.

— Ой, какой хвостик, — сказала Настя, — ой, какие лапки!

Морошкин рванулся и вывалился на площадку.

— Заходи, старина, — пророкотал из квартиры бас, и дверь захлопнулась.

Морошкин покачивался. В глазах у него проплывали Настя, её брат, подруга брата и брат маминой подруги. Все они кружились в мареве белых украинских вареников, которые Настина мама доставала из котла огромным черпаком и выпускала плавать по квартире. Где-то ниже всех подруг и братьев, растопырив лапы, висела бедная собака Морошкина.

— Когда же это кончится? — сказал Морошкин сам себе.

 

На другой день Морошкин с опаской вошёл в раздевалку. Он огляделся по сторонам, но среди детей, снимающих свои пальтишки, Настю не нашёл. Морошкин быстро разделся, обул тапочки, прошёл в зал и приготовился делать зарядку.

— Построились! — сказала Валентина Ивановна. — Руки в стороны, вверх, вниз. Ещё раз: в стороны, вверх, вниз. Начали!

Морошкин усердно размахивал руками. А у окна так же усердно размахивала руками Настя. Она поглядывала на Морошкина и строила Морошкину всякие рожи; лицо её, похожее на мордочку резиновой обезьянки, то вытягивалось в длину, то раздавалось в ширину почти вдвое. Брови Насти то лезли вверх и залезали на самый верхний краешек лба, а то сползали вниз.

«Вот это да!» — подумал Морошкин.

Едва лишь зарядка кончилась, Настя бросилась к Морошкину.

— Какая собачка у тебя! — закричала она. — Какая у неё шёрстка шёлковая! А мы её вчера купали. Она такая чистенькая стала. Мы её в шампуни купали. А как она вареники ела! Сначала она не хотела, но брат её держал, и мамина подруга ей рот открыла, а я ей вареники запихивала. И тогда она ела. Сначала она и тогда не ела, но потом, когда вареников у неё во рту было уже много, она стала есть. Знаешь сколько съела? Наверное, сто штук. Потом папа сказал, что у неё вареник из уха торчит. И мы больше не стали. Она сытая была. Я её причесала. Знаешь как? Всю шерсть вот здесь собрала и бантик завязала. И одеколоном попрыскала. Ой, как она смешно чихала! Я ей под хвостом попрыскала, она так стала по квартире бегать! Я её тогда запеленала и лентой завязала — бо-ольшой бант!..

Морошкин рванулся и выскочил в раздевалку. Из раздевалки, как был, в тапочках и фланелевой кофточке, он вырвался на улицу и побежал. Ветер дул ему в спину и подгонял: быстрее, быстрее. Ноги Морошкина не касались земли, им не нужно было сгибаться в коленках, потому что не ноги, а ветер нёс Морошкина вперёд. И он совсем не запыхался, когда добежал до своего дома и взлетел по лестнице на последний этаж. Он забыл, что в квартирах, как правило, есть звонки и, чтобы попасть в квартиру, надо нажать кнопку. Морошкин барабанил в дверь кулаками. Он топал, стучал, колотился, но из-за двери не доносилось ни звука. Морошкин прислушался. Безмолвная тишина царила в квартире. Морошкин опустился на пол и заплакал. Ведь он не знал, жив ли ещё запелёнатый, начинённый варениками и облитый одеколоном пёс.

Вдруг глухое урчание лифта раздалось на лестнице. Распахнулись двери, и на площадку вышли испуганные Валентина Ивановна, Настя, Яшка, Боря и другие ребята.

— Открой, Настя, дверь, — сказала Валентина Ивановна.

Настя достала ключ, сунула его в замочную скважину и повернула. Дверь открылась. На пороге, целый и невредимый, сидел пёс Морошкина. Кажется, он улыбался счастливой улыбкой, глядя на своего хозяина.

— Можно, мы возьмём его с собой? — спросила Настя.

— Можно, но только не сегодня, — сказала Валентина Ивановна.

Она натянула на Морошкина пальто, обула ботинки и сказала:

— Идёмте, ребята.

И все ребята начали спускаться с лестницы. Последним спускался с лестницы пёс.

— Если бы у этой собаки была хоть какая-нибудь медаль… — сказал Боря, когда ребята вышли на улицу.

— Ха! — воскликнул Яшка. — Медали получают, у которых родословная, отец и мать, бабушки и дедушки и полно всяких родственников. А у этой — никого.

— Если бы у неё была медаль, — сказал Боря, — то мама разрешила бы её оставить.

— Да, если бы у неё была медаль, — закричал Яшка, — она бы к тебе и не попала! Она бы у меня жила.

А Морошкин подумал: «Если бы у неё была медаль, то мама и папа, наверное, согласились бы». И он спросил у Валентины Ивановны:

— А где достают эти самые… собачьи медали?

— На выставке, вот, например, в нашем парке, — сказала Валентина Ивановна. — Ты не простудился? Тебе не холодно?

— Нет, — сказал Морошкин.

— Знаешь, — сказала Морошкину Настя, — ты собаку совсем забрал?

— Совсем, — сказал Морошкин.

— А ты не мог бы её у меня оставить? Хотя бы на денёк один? Хотя бы на завтра только, на выходной день?

— А ты её мыть будешь?

— Нет, — сказала Настя.

— А одеколоном прыскать?

— И одеколоном не буду.

— А варениками кормить?

— И варениками не буду кормить, — сказала Настя. — Оставишь?

— А причёсывать ты её будешь? И банты завязывать?

Настя молчала.

— Отвечай, будешь или нет?

— А причёсывать тоже нельзя? — спросила Настя.

— Тогда не оставлю, — сказал Морошкин.

— Нет, нет, — заторопилась Настя. — Причёсывать не буду. И банты завязывать тоже.

— Ладно, — сказал Морошкин. — Но только на один день.

 

В выходной день утром Морошкин торопился позавтракать. Он боялся, что Настя позавтракает раньше и уйдёт гулять с собакой. Поэтому он поскорее запихнул в себя сосиски, залил кофе и встал из-за стола.

— Что это с тобой сегодня? — сказала мама.

Морошкин испугался, что мама догадается о причине его поспешности, и тут же сел на место.

— Ни, — сказал Морошкин и поперхнулся… — Ни…

— Отец, взгляни, что с ребёнком, — сказала мама, — у него нет температуры?

— Не… — попытался сказать Морошкин, но последняя буква застряла у него во рту вместе с сосиской.

— Отец! — крикнула мама. — У меня руки в тесте. Посмотри, что с ребёнком.

Папа вышел из ванной. У него была мокрая голова, и, растирая её полотенцем, он ронял на пол блестящие круглые капли.

— Сейчас, — сказал папа весело и приложил прохладную, ещё влажную руку ко лбу Морошкина.

От прикосновения папиной руки Морошкину стало легко, и он подумал, что сейчас папа скажет: «Ребёнок здоров. Разрешаю ему держать собаку».

Колючие мурашки побежали по спине в предвкушении этих прекрасных слов.

— Ребёнок здоров, — сказал папа. — Где же мои сосиски?

— А что это он сегодня так быстро поел? — спросила мама. — Вот бы всякий раз так ел!

— Я бы ел… — начал Морошкин, но замолчал.

Он не решался напомнить о собаке. Ведь мама и папа считали её уже несуществующей.

— Быел! — засмеялся папа. — А ты не бы ешь, а просто ешь.

Папа потрепал Морошкина по голове.

— А то: быел, быспал, бывёл себя — какая жизнь, а?! Ты гулять собрался?

— Да, — вздохнул Морошкин.

— Ну, беги!

Морошкин побрёл в переднюю, надел пальто, шарф и вышел на лестницу. «А может, надо было сказать про собаку?» — подумал он, но вспомнил про овсянку, мясо, кости, витамины, молоко и морковку. И он промолчал.

 

Насти на улице не было. Морошкин послонялся немного, посмотрел, как сажают деревцá вокруг дома, задержался возле одного дéревца. Здесь как раз уже была вырыта ямка, и женщина в красном платке, повязанном лихо, наискось, как у пиратов, держала деревце на весу, перехватив его посередине чёрной кожаной варежкой.

— Что, парень, смотришь? — сказала она Морошкину громко и весело. — Подмогни!

Морошкин растерянно посмотрел на женщину, не зная, как ей помочь.

— Видишь, мы работаем? — сказала женщина. — А ты песню пой, чтоб нам веселее было.

Все, кто сажал деревья вокруг, засмеялись, а тоненькая голубоглазая девушка спросила:

— Ты умеешь петь, мальчик?

— Умею, — сказал Морошкин.

— Пой, чего молчишь! — приказала женщина в красном платке и сунула деревце мохнатым концом в ямку.

Девушка взяла лопату и стала быстро кидать в ямку землю, забрасывая корни.

А Морошкин запел песенку крокодила Гены. Сначала он пел и не слышал себя, а потом его голос зазвучал ясно и чисто, как будто ветер приносил его откуда-то издалека, из тех заросших лесами мест, которые открывались сразу за домами. И Морошкину нравился этот голос и то, как ладно он поёт и как слово приходится к слову в этой песне. Уже все деревья были посажены в ямки, закиданы землёй и стояли ровно и прямо, а Морошкин всё пел. Наконец, песня кончилась и Морошкин спросил:

— А если дерево сажать наоборот?

Женщина засмеялась:

— Если тебя перевернуть вверх ногами, ты сможешь ходить?

— Нет, — сказал Морошкин. — Значит, это у них ноги были?

Весёлый лай раздался за спиной Морошкина. Он оглянулся и увидел собаку, которая бежала к нему, и Настю, еле поспевающую за собакой.

— Ого! — крикнул Морошкин и от удовольствия подпрыгнул на месте.

Собака добежала до Морошкина, встала на задние лапы и, свесив красный арбузный язык, счастливая и улыбающаяся, уставилась Морошкину в глаза. Морошкин обнял собаку и с удовольствием вдохнул её запах.

— Хорошая, — сказал Морошкин собаке.

«И ты тоже хороший», — говорили собакины глаза.

— Вот, — сказала Настя, — даже шапочку потеряла, так бежала. — Она отряхнула шапочку, натянула её на голову и сказала: — У меня новая шапочка, Морошкин. Нравится?

Но Морошкин даже не слышал, что говорит Настя.

— Идём, — сказал он собаке, и все трое двинулись к парку.

 

Первый, кого они увидели по дороге, был высокий чёрный дог. Он горделиво шёл рядом со своей хозяйкой — маленькой девочкой, такой же, как Настя. Спина дога так лоснилась, что в неё можно было смотреться, как в зеркало, а в боках отражалась вся улица со всеми троллейбусами и магазинами. На голове у дога, как пирамидки из чёрного сахара, искрились уши. На шее висело блестящее ожерелье. Хотя девочка была маленькой, у неё был важный, независимый вид.

Собака Морошкина, увидев дога, заулыбалась и всем своим видом показала, что была бы не прочь познакомиться, но дог величественно прошествовал мимо, не замечая её.

Из-за поворота вышел большой белый пудель. На хвосте у него мохнатая кисточка, а грива — как у льва. Глаза пуделя так и бегали по сторонам, но лакированный нос был неподвижен, важен и неприступен. Сразу было видно, что это не совсем обычная собака. К тому же на шее у пуделя тоже висело ожерелье из золотых и серебряных монет. Увидев монеты, Морошкин сообразил, что это, наверное, и есть те самые медали. «Раз обе собаки с медалями идут в одном направлении, — подумал Морошкин, — значит, это неспроста. Значит, надо следовать за ними».

Белый пудель, заметив собаку Морошкина, скосил глаза, и его напружиненный нос заметно обмяк и приобрёл собачью подвижность.

— Джекки! — строго сказал ему хозяин и погрозил пальцем.

Джекки посмотрел на хозяина невинно и преданно и больше на собаку Морошкина не смотрел.

Всю дорогу к чёрному догу и белому пуделю присоединялись разные собаки. Причёсанные, вымытые, аккуратно подстриженные, они все шли чинно и ровно, не убыстряя и не замедляя шага, и ни одна из них не посмотрела на собаку Морошкина.

А собака Морошкина становилась как будто меньше ростом и зарастала шерстью на глазах. Когда они подошли к воротам парка, она была такой лохматой, как будто её вязали на спицах из чёрной шерсти сто тысяч добрых бабушек. Вид у неё был виноватый. Уши покорно висели, хвост опустился и почти волочился по земле, оставляя на песке узкую дорожку.

— Куда мы идём? — спрашивала Настя то и дело, но Морошкин не отвечал. Он так устремился вперёд, что даже его собственные ноги не поспевали за ним и оставались немного позади.

И наконец, вот она — собачья выставка! Вот она, шумная, оживлённая, с длинным столом посередине, за которым сидят люди. Со множеством собак, которые стоят вокруг стола, не слишком близко, но и не слишком далеко, стоят, сидят или лежат в ожидании сигнала.

Вот она, выставка: где определяют лучших собак, где дают медали, откуда собачья жизнь может начаться совсем другая, счастливая и безоблачная. Вот где, наконец, поймут и оценят нашу собаку!

Но собака Морошкина жмётся на обочине, печально поглядывая по сторонам, и не торопится показывать свои «замечательные» свойства. Вот уже чёрный дог занял своё место на мягкой подстилке, а его маленькая хозяйка раскрыла складной стульчик и уселась рядом. Вот и пудель Джекки уселся на самом видном месте и поглядывает поверх своих замечательных медалей. Вот разместились терьеры разных мастей, боксёры, бульдоги, немецкие овчарки, шотландские овчарки, которых называют «колли», и белые великаны, которых называют «московские сторожевые». Представляете, какой парад собак! Как все они сверкают, блестят, лоснятся, как горделиво выпячивают грудь, как гордо смотрят! А наш пёс?

Он лёг на газоне, положил голову на вытянутые лапы и смотрит на всё это великолепие, как будто говорит: нет, ничего нам тут не светит!

Тогда Морошкин берёт пса под мышку и шагает вперёд. Он занимает место в ряду великолепных собак. Он стоит с собакой под мышкой, и комиссия, которая не замечала его, постепенно начинает обращать на него внимание. Пожилые женщины в седых буклях, похожих на сахарные трубочки, и важные мужчины — все начинают перешёптываться, кивать на собаку Морошкина и о чём-то осведомляться друг у друга.

«Что же будет, когда они узнают, на что она способна? — думает Морошкин. — Они все просто с ума сойдут». Ему даже жаль становится всех этих великолепных догов, пуделей и немецких овчарок. Он готов оставить им несколько медалей из тех, что сложены в коробке на столе, но только потому, что его небольшая собака не вынесет тяжести всех наград.

Наконец, звучит команда, и все собаки вместе со своими хозяевами сдвигаются с места. Они идут по кругу. И Морошкин тоже идёт по кругу. Он несёт свою собаку под мышкой. С одной стороны Морошкина торчит печальная мордочка собаки, с другой — свисает её хвост.

Остановка, и все двигаются в обратную сторону.

Ну что же это за выставка в конце концов! Морошкин устал ходить туда-сюда, поворачиваться, бегать, лазать по бревну и цепляться за какую-то старую тряпку, которую человек в ватнике пытается у него отнять. Когда, наконец, этот человек понимает, что отнять тряпку у Морошкина невозможно, он вытирает пот со лба и говорит:

— Очень хорошо, мальчик. Теперь научи всему этому свою собаку.

— А зачем моей собаке драться за тряпку? — спрашивает Морошкин.

— Видишь, что делают другие собаки? — спрашивает человек.

— Может, другим это нужно. А нам это не нужно.

— А что нужно вам? — спрашивает человек.

— Медаль, — говорит Морошкин.

Он не говорит, что ему нужны все медали, которые лежат в коробке. Ему нужна одна медаль. Он принесёт её маме и папе. Он покажет её Боре и Яшке. Яшка расскажет об этой медали своему отцу. Боря — своей маме. И тогда, наконец, собаку будут уважать. С ней будут считаться. И разрешат Морошкину оставить её у себя навсегда.

Человек в ватнике смеётся.

— Мальчик, твою собаку мы даже не можем принять к рассмотрению, — говорит он.

— Почему?

— Какой она породы?

Морошкин молчит.

— Как её зовут?

Морошкин тоже молчит.

— Вот видишь, — говорит человек в ватнике, — у твоей собаки нет даже имени.

— У неё есть имя, — говорит Морошкин. — Только я его не знаю.

— Вот когда ты узнаешь всё про свою собаку, тогда и приходи к нам.

— Но вы знаете, — говорит вспотевший от волнения Морошкин. — Она умеет читать и писать.

— Она же собака, — говорит человек в ватнике. — Зачем ей читать и писать?

— Но она играет на пианино.

— Лучше бы она носила поноску, — говорит человек и выводит Морошкина из круга.

А пудель Джекки тем временем гордо и важно идёт по бревну, поднятому высоко над землёй. И его напружиненный нос не шевельнётся.

 

Выставка закрылась. И вот они сидят в парке около детского сада, там, где обычно гуляет Валентина Ивановна с детьми, сидят вдвоём: собака и Морошкин. Настя ушла домой есть вареники. Она вернётся после обеда. А Морошкин разговаривает с собакой.

— Эти медали ничего не стоят. Их дают за то, что собака ходит по бревну. А зачем тебе ходить по бревну? Ты будешь ходить по тротуару и разговаривать со мной. И не надо нам никакой медали. Нам и так хорошо. И не надо быть похожим на пуделя Джекки. Или дога. Лучше играй на пианино. Или читай газеты. Делай, что тебе нравится.

Солнце светит вокруг. Жёлтая дорожка, газон, кустик — всё облито солнцем. Свежий прозрачный воздух искрится от солнца. Шапочка у Морошкина съехала на ухо, но он не поправляет её, солнце приятно нагревает правое ухо.

«Всё, — думает Морошкин. — Больше я не знаю, что делать. И сколько я ни думаю, ничего придумать не могу».

И только он подумал так, как на дорожку перед самым носом Морошкина легла тень. Морошкин поднял голову и увидел Прохожего Доктора. Он стоял перед Морошкиным, опёршись на палку, и внимательно его разглядывал.

— Ну-с, — сказал Прохожий Доктор, склонив голову набок. — Мы, кажется, знакомы, молодой человек. Не правда ли? Прошло столько времени, а вы всё ещё продолжаете вздыхать? А ведь, насколько я вижу, у вас появился друг.

— В том-то и дело! — воскликнул Морошкин. — Я повёл его на выставку, но не знал, как его зовут.

— Его зовут Гоблин.

— А это правда, что он играет на пианино?

— Правда. А что в этом удивительного? У каждого из нас есть свои странности.

— И пишет тоже?

— Пишет.

— А что он пишет? — спрашивает Морошкин.

— Гоблин сочиняет стихи, — говорит Прохожий Доктор.

— Не могли бы вы прочесть мне какой-нибудь стих, который сочинил Гоблин? — просит Морошкин.

— Дело в том, — говорит Прохожий Доктор, — что стихами Гоблин считает всё, что начинается на букву «с». Поэтому его стихи не похожи на обычные. Например, обо мне он сочинил такой стих: «Старичок стоял у стены».

— И всё? — удивляется Морошкин. — Весь стих?

— Весь. Больше всего стихов у Гоблина про собак. Ведь слово «собака» начинается на букву «с». Например, такое стихотворение: «Собака стояла у стены».

— А почему, — спрашивает Морошкин, — у Гоблина все стоят у стены?

— Разве ты не понимаешь? Потому что и «стоять» и «стена» начинаются на букву «с». Собственно говоря, я даже думаю, что привязанность Гоблина к тебе объясняется тем, что твоё имя начинается на букву «с». И про тебя Гоблин тоже написал стихотворение.

— Серёжа стоял у стены, — догадался Морошкин.

— Правильно.

— А есть у него стихи, которые у стены не стоят? — спросил Морошкин.

— Есть. Например, такое стихотворение: стакан.

— И всё? Такое короткое стихотворение?

— Это не самое короткое. Самое короткое это просто «с».

— Что такое «с»?

— «С» — это любимая буква Гоблина. Для тебя, может быть, этого мало. А для него это целое стихотворение. «С» — это с тобой, «С» — это с радостью, «С» — это с надеждой.

— Мне нравится такое стихотворение, — сказал Морошкин.

— Си, — произнёс вдруг чей-то тоненький голос.

Морошкин огляделся и увидел, как по невидимому канату, натянутому в воздухе, идёт Миля. Каждый его шаг сопровождается глубоким звуком. Звуки следуют один за другим ровно и размеренно. А внизу под Милиными ногами гудит, живёт город деревянных молоточков. Чьи-то тоненькие руки тянут канаты, которыми привязаны деревянные молоточки, и молоточки поднимаются вверх, опускаясь, ударяют в толстые витые струны: звуки наполняют город. Сначала они звучат невпопад, потом выстраиваются в ряд, сливаются и звучат стройно, слаженно.

Морошкин хочет сказать Прохожему Доктору, что он хорошо знаком с деревянным человечком Милей, который идёт по канату, но зря он оглядывается, смотрит вверх и вниз. Прохожего Доктора нет. Он исчез.

Вместо Прохожего Доктора на скамейке, болтая ногами, сидит Настя.

— Я за собакой пришла, — говорит она.

А Гоблин лежит у ног Морошкина, греется на солнце и улыбается мечтательно.

 

«…Ну вот, — думает Морошкин на другой день во время завтрака в детском саду, — уже столько дней прошло, а Гоблин всё живёт у Насти, Я всё не могу сказать маме про Гоблина. Я — трус».

— Я — трус, — говорит Морошкин Яшке.

У Яшки с подбородка свисает кислая капуста.

— Я, может, тоже трус, — говорит Яшка.

— А как сделать, чтобы не бояться? — спрашивает Морошкин.

— Зачем это делать? Бояться — хорошо! — говорит Яшка.

— Чего же хорошего? — удивляется Морошкин.

— Но и плохого нету, — говорит Яшка.

— Ты темноты боишься?

— Нет.

— А мышей?

— И мышей не боюсь.

— Почему же ты говоришь, что «бояться — хорошо»?

— А разве плохо? — говорит Яшка, вытирая подбородок. — Вон Борька меня боится — разве это плохо?

Морошкин задумался.

— Это тебе хорошо, что он тебя боится, а ему нехорошо.

— Это почему? — удивился Яшка. — Если он меня бояться не будет, я его поколочу. Разве ему хорошо будет, если я поколочу его?

«Действительно, — подумал Морошкин, — хорошо не будет».

— Значит, хорошо, когда трус? — спросил Яшка.

Завтрак кончился.

— Ой, что вчера вечером было! — сказала Настя Морошкину после завтрака. — Ой, что было, когда ты от нас ушёл! Ко мне подруга пришла, мы думали-думали, что делать, а потом собаку запеленали, в коляску положили, а моя подруга Маша ей ещё и соску в рот сунула. И она весь вечер соску сосала и по квартире в коляске каталась.

— Как! — с отчаянием воскликнул Морошкин. — Ты опять?

— А про что ты говорил, мы не делали. Не купали, не кормили варениками, не прыскали одеколоном.

— На прогулку! — сказала Валентина Ивановна. — Одевайтесь!

 

В парке ярко светило солнце. Кусты и деревья были ярко-зелёными, дорожки — жёлтыми, а небо — голубым. Морошкин посмотрел вокруг.

В этом парке могло случиться любое чудо. Например, солнце могло упасть на землю или мог появиться Гоблин. Вдруг, освободившись от пелёнок, он сбежал от Насти?

И правда, в конце аллеи мелькнул чёрный клубок и исчез за деревьями.

— Гоблин! — крикнул Морошкин и бросился следом за ним.

Но Гоблин даже не оглянулся. Он бежал по тротуару быстро и ровно, высунув кончик красного арбузного языка. Вот Гоблин добежал до перехода через улицу и смешался с толпой.

— Гоблин, — кричал Морошкин, — остановись на минутку!

Но Гоблин не замедлял хода.

— Гоблин! Никогда больше не отдам тебя никому!

Гоблин собирался нырнуть в подворотню.

— Гоблин! — крикнул Морошкин. — Мама разрешила тебе остаться.

«Нет!» — крикнул Гоблин, пересек площадь и скрылся.

Гоблин покинул Морошкина. Ему надоело жить то у Яшки, то у Бори, то у Насти. И он ведь прав. Кому бы это не надоело.

 

Морошкин заболел. Всё плавало вокруг Морошкина. Проплывал стол, и скатерть его вздымалась, как парус. Проплывала бабушка. Она подплывала к окну, огибала стол и выплывала на кухню. Из кухни она приплывала не одна. Рядом с ней плыл чайник. Звякала ложечка, и слышалось бульканье воды.

— Выпей, соколик мой! Тебе пить надо больше.

Морошкин сбрасывал одеяло. Одеяло колыхалось, плавало по комнате. Позвякивала ложка в стакане. Бабушка укрывала Морошкина.

— Раскрываться нельзя. У тебя температура!

…Однажды бабушка перестала плавать. Она прошлась по комнате, открыла буфет и достала пузырёк с лекарством.

— Бабушка, — сказал Морошкин, — ты вылечилась?

— От чего, соколик мой? — спросила бабушка.

— От стихов.

Бабушка махнула рукой.

— Вылечилась, давно вылечилась. А теперь тебе надо лечиться.

— А мне от чего?

— От болезни, — сказала бабушка.

— Бабушка, — попросил Морошкин, — почитай мне книжку.

— Господь с тобой! — ужаснулась бабушка. — Ты больной совсем, тебе тихо лежать надо, а не книжки слушать.

— Бабушка, а куда Гоблин убежал?

Бабушка остановилась, посмотрела на Морошкина внимательно и сказала сладким, елейным голосом:

— Лежи, моё золотко, ни об чём не думай. Вот что бывает-то, если с ранних-то лет да обо всём задумываться.

— Бабушка, где же он, Гоблин?

— Баобаб, что ли? — спросила бабушка.

— Гоблин, Гоблин, Гоблин, — упрямо повторял Морошкин.

— Тебе моей болезни мало, всё начинается сначала, — сказала бабушка и села.

— Бабушка, — сказал Морошкин. — Ведь это стихи.

— На свете хуже не бывает. Опять стихи одолевают.

— И это тоже стихи, — обрадовался Морошкин.

Он уже знал, что бабушкина болезнь нетяжёлая и от неё можно вылечиться.

— Стихами говорю опять, пойду-ка лягу я в кровать.

Раздался звонок.

— Пойду открою дверь сперва. Ох, разболелась голова.

— Эй, Морошкин, ты выздоровел? — закричал из передней Яшка. — А я тебя навещать пришёл.

Яшка вошёл в комнату и уставился на Морошкина.

— Что-то я тебя, Морошкин, не узнаю. Какой-то ты стал маленький.

«Вещи, как и люди, могут становиться то большими, то маленькими», — вспомнил Морошкин слова Прохожего Доктора.

— Хочешь, — спросил Морошкин Яшку, — я тебе стихотворение прочитаю?

— Не хочу, — сказал Яшка.

Но Морошкин всё равно прочитал:

— С.

И подумал: «С тобой, Гоблин, С радостью, С надеждой».

Снова зазвонил звонок.

— Надо открыть, — сказал Морошкин.

Он поднялся, надел тапочки и вышел в коридор. В коридоре он остановился. В углу около вешалки стоял блестящий круглый табурет, точно такой, как у Бори. Он был новенький и от него пахло лаком. Так вот почему стучал молотком папа последнее время. Морошкин покрутил табурет, и он полез вверх. Морошкин потащил табурет в комнату.

— Вот! — сказал он Яшке.

Яшка обрадовался, подскочил к табурету, сел на него и принялся вертеться, а Морошкин пошёл открывать дверь.

— Ты чего не открываешь? — сказала Настя. — Я звоню, звоню, а ты не открываешь.

— Я занят был, — сказал Морошкин. — Мне папа табуретку сделал.

— Какую?

— А вот такую.

Морошкин открыл дверь, заглянул в комнату и никого там не увидел.

— Что такое? — удивился Морошкин.

Он посмотрел влево, вправо, вверх… И тут он увидел Яшку. Яшка сидел под самым потолком, и вид у него был печальный.

— Ты чего? — спросил растерянный Морошкин.

— Я вертелся-вертелся, и вот… — сказал Яшка и, кажется, собрался заплакать.

Но Морошкин догадался:

— Это ничего! Ты теперь крутись в обратную сторону.

Яшка начал крутиться в обратную сторону и опустился на пол. Он слез с табурета.

— Вот это да!

— Мой папа столяр. Он ещё и не такое сделать может! — сказал Морошкин.

Он сел на табурет и стал крутиться быстро-быстро. Оказавшись под потолком, он посмотрел вниз и засмеялся: далеко внизу стояли кровать и буфет, стол и стулья, Яшка и Настя.

В комнату вошла бабушка. Голова её была обёрнута полотенцем. Бабушка посмотрела наверх, увидела Морошкина и сказала:

— Стихи — болезни лишь начало. Теперь мерещиться мне стало.

И бабушка, пошатываясь, вышла из комнаты.

Морошкин закрутился в другую сторону, опустился и слез с табурета.

— Не будем пугать бабушку, — сказал Морошкин и задвинул табурет в угол.

Он сел на кровать и посмотрел на Настю. Настя сидела с открытым ртом. В руках у неё был чугунок с варениками. И Морошкин улыбнулся Насте. Она захлопнула рот и судорожно вздохнула.

— В парке культуры, — сказала Настя, — я видела такую же штуку. Она поднимается до неба. И даже выше.

Это была неправда. Нигде, никто, никогда не видел таких табуретов. Потому что ни для кого папа Морошкина не стал бы делать такой удивительной штуки. А кроме папы Морошкина, никто сделать этого не мог. Но Морошкин не поправил Настю.

— А вообще-то, Морошкин, — сказала Настя, — я пришла узнать, чем ты болеешь, и принесла тебе вареники. Ешь! Ещё тёплые.

— Не хочу, — сказал Морошкин. — Спасибо.

— Нет, ты всё-таки ешь! Тебе есть надо, поправляться.

И снова раздался звонок.

— Я открою, — обрадовалась Настя и закричала в коридоре: — Входи, Боря, входи!

Боре, входящему в комнату, Морошкин сказал:

— Садись. Ешь вареники. Дай ему, Яшка, вилку.

Боря присел на краешек стула и посмотрел на вареники.

— Спасибо. Не хо…

— Ешь! — приказал Яшка.

— Спасибо, я не… — начал было Боря, но, посмотрев на Яшку, ткнул вилкой в чугунок, подцепил вареник и нехотя отправил его в рот.

— Ты чего по одному? — сказал Яшка. — Ты по два, по два.

Боря задумчиво уставился на тарелку и сказал:

— По два не влезет, у меня рот маленький.

— Ты чего прибедняешься? — сказал Яшка. — Морошкин, у тебя линейка есть? Хотя вон у Борьки из кармана торчит!

— Это марочная, — вцепился в линейку Боря. — Это зубчики у марок мерить.

— Держи его, — скомандовал Яшка Насте и стал мерить Боре рот.

— Три раза укладывается в длину, — сказал Яшка деловито. — А теперь вареник.

Яшка измерил вареник, и он был равен одной линейке.

— Вареник — одна линейка, а рот — три. Это сколько вареников ты можешь съесть сразу?

— Три, — сказал Боря.

— А врал: не влезет, не влезет!

— На вилку не влезет, — сказал Боря.

— Можешь рукой, — разрешил Яшка.

Боря взял двумя пальцами вареник и сунул его в рот. Потом взял другой и сунул тоже в рот. Когда он хотел взять третий, Настя вскочила со своего места, схватила чугунок и сунула его Морошкину.

— Я Морошкину принесла!

Дверь хлопнула.

— Чего это она? — удивился Яшка.

Боря сидел выпрямившись и медленно жевал вареники.

— Дашь на табуретке кататься, сколько захочу? — спросил Яшка.

Боря кивнул головой.

— А табуретку мне подаришь?

Боря не двигался.

— Ха-ха, — засмеялся Яшка, — мне твоя табуретка больше не нужна.

Тут Морошкин подскочил на кровати, слетел на пол и схватил Яшку за руку.

— Ты чего над Борей издеваешься? — закричал Морошкин. — Не смей издеваться! Ни над кем!

Яшка обмяк, стал меньше ростом и начал медленно сползать со стула.

— Держи его! — сказал Морошкин Боре, но Боря сидел неподвижно с набитым ртом. В глазах его стоял ужас.

— Отвечай, ты чего над Борей издеваешься?

— Я не изде-вы-ва… ва-вы… — пролепетал Яшка.

— Ты над ним смеёшься, ты его дразнишь, ты будешь над ним издеваться?

— Нет, — сказал Яшка.

— Никогда не будешь?

— Никогда.

— Слышишь, Боря? — спросил Морошкин.

— Я пойду, — сказал Боря и на цыпочках вышел из комнаты.

Морошкин лежал в кровати, укрывшись одеялом. Возле него сидел Яшка. Оба молчали.

— Возьми табуретку, — сказал Морошкин.

— Насовсем? — спросил Яшка.

— Насовсем.

— Нет, — сказал Яшка. — Не возьму. Я лучше приходить к тебе буду кататься.

— Ну приходи кататься, — согласился Морошкин.

Он устал. Яшка посидел ещё немного, поднялся и тоже пошёл к выходу.

— Всё равно она твоя, — сказал Морошкин вдогонку.

Хлопнула дверь. Яшка ушёл. А в дом вошла тишина. Она поднялась по лестнице, вошла в дверь, окна, расположилась в передней, на кухне, в ванной. Она закрутила покрепче все краны, потушила все лампочки и легла у порога комнаты Морошкина.

Морошкин закрыл глаза. Наконец он может подумать о Гоблине, вспомнить его ласковые глаза, бархатные уши, его терпение, весёлость и доброту.

— Ты добрый, — говорит Морошкин. — Ты самый хороший. Когда я поправлюсь, я буду искать тебя. Я стану большим и сильным, чтобы искать тебя. Я буду искать тебя всегда. Мама и папа говорят, что ты пропал. Они обещают купить мне другую собаку. Они обещают купить мне другую собаку, на которой будет висеть много медалей. Но я не хочу другую собаку. Я хочу найти тебя.

И вдруг он услышал: «Тю-лас!»

 

Морошкин сел в кровати и прислушался.

— Проходите, доктор, — услышал он ласковый голос бабушки. — Проходите, пожалуйста.

— Тю-лас! — Это сказал Прохожий Доктор и стал на пороге.

— Что такое «тюлас»? — спросил Морошкин.

— «Тюлас» — это «салют», прочитанное наоборот. Тюлас — зеркальное отражение салюта. А теперь: здравствуй. Чем же это мы изволим так долго болеть?

Морошкин смотрел на старичка, и улыбка расползалась по его лицу.

— Ну-ка, сейчас мы услышим, что там у тебя внутри.

Старичок достал трубку, присел на краешек кровати и приложил трубку к спине Морошкина.

«Ты добрый, — услышал старичок. — Ты самый хороший. Когда я поправлюсь, я буду искать тебя. Я вырасту, чтобы искать тебя. Я буду искать тебя всегда».

— Да-с, — сказал старичок и внимательно посмотрел на Морошкина.

Потом он поднялся, подошёл к своему саквояжу, раскрыл его, и оттуда выскочил и бросился к Морошкину чёрный Гоблин. Такой мохнатый, как будто его вязали на спицах сто тысяч добрых бабушек.