Михайловский Николай Григорьевич

Этот долгий полярный день (Страницы из североморского дневника)

Из предисловия: Фронтовые записи, составившие документальное повествование «Этот долгий полярный день», были опубликованы в журнале «Знамя», а затем изданы в серии «Писатель и время». Это своеобразная летопись Северного флота в дни войны и дни мира.

Михайловский Н. Г. Этот долгий полярный день (Страницы из североморского дневника)

 

Об авторе и его произведениях{1}

Вот уже четыре десятилетия творчество писателя-мариниста Николая Григорьевича Михайловского известно широкому кругу читателей. Я уже не говорю о читателе флотском: на кораблях и в частях Советского Военно-Морского Флота книги писателя — верные спутники моряков в их нелегком ратном труде.

Художественные и документальные повести Н. Михайловского «Таллинский дневник», «С тобой, Балтика», «Мы уходили в ночь», «Когда поднимается флаг», «Штормовая пора», «Бессменная вахта», «Час мужества», «Мыс Желания», «Всплыть на полюсе!», «Девять баллов» и другие произведения о море и моряках не раз получали самые теплые отзывы в журналах, газетах и конечно же во флотской печати.

Н. Михайловский давно и глубоко знает людей флота. Вернее, «знает» — не то слово: писатель постоянно с флотом, сама его художническая биография — от флота, от наших Вооруженных Сил.

Литературная работа Николая Михайловского началась в 1929 году, во время конфликта на КВЖД.

Тогда он в составе делегации ленинградских рабочих, в качестве деткора газеты «Ленинские искры», направился на Дальний Восток в Особую Краснознаменную Дальневосточную армию. Он побывал в Забайкалье и Приморье, где шли жаркие бои. Ему довелось стать свидетелем героических событий, связанных с полным разгромом врага, и увидеть знаменитых полководцев В. К. Блюхера, С. С. Вострецова, А. Я. Лапина, В. А. Гусева, а также будущего Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского — в ту пору командира 5-й Кавалерийской бригады. Под впечатлением увиденного и пережитого Николай Михайловский твердо решает стать военным журналистом. Он оканчивает Ленинградский институт журналистики имени Воровского и начинает работать в газетах...

Впечатления от поездки на Дальний Восток положены в основу его первой книги «Мы живем на границе».

Очень многое связывает Н. Михайловского и с крепостью революционной Балтики — Кронштадтом, о героических традициях которого он не раз писал. Сотрудничество в газетах «На страже», «Красная звезда», с 1938 года — в «Правде» внесло в работу писателя животрепещущую современность, способность быстро и активно откликаться на события. Во время финской кампании Н. Михайловский с морскими ударными отрядами проходит линию Маннергейма, работает вместе с Вс. Вишневским, Л. Соболевым, В. Лебедевым-Кумачом.

С начала Великой Отечественной войны Н. Михайловский — военный корреспондент «Правды». С последними отрядами прикрытия Н. Михайловский оставляет Таллин; транспорт «Вирония», на котором он шел в Ленинград, был потоплен фашистской авиацией, и писателю пришлось пережить то же самое, что переживали в подобных ситуациях многие герои его произведений. «Штормовая пора», «Таллинский дневник» — столь же книги о подвиге, сколько и автобиография самого писателя.

Блокадный Ленинград, осажденный Севастополь, сражающийся Северный флот — вехи дальнейшей литературной судьбы Н. Михайловского. Как и походы в море с конвоями, оборона Рыбачьего, освобождение Таллина и штурм Кенигсберга.

Ордена Красной Звезды, Отечественной войны, семь медалей — награды Родины за ратный труд фронтового литератора.

После войны писателя чаще можно было застать на палубе крейсера «Киров» или в заполярных широтах, чем в Москве. Не порываются, крепнут его связи с флотом.

Надо отдать должное многолетнему труду старейшего советского писателя-мариниста, всю свою жизнь посвятившего утверждению высоких принципов ратного подвига советского флота, художническому воспеванию людей, чья жизнь — преданность до конца Родине, морю, Флагу.

Из многого, созданного им за долгую писательскую жизнь, Н. Михайловский отобрал для этого сборника произведения, составившие тематически цельную книгу, ярко рассказывающую о жизни Краснознаменного Северного флота и в военное лихолетье, и в послевоенные дин.

Сборник этот особенно ценен тем, что позволяет воочию увидеть эволюцию героического характера во времени, преемственность подвижнических традиций на нашем флоте, природу современного ратного подвига матросов и офицеров, находящихся как бы на передовой, в самых сложнейших условиях послевоенного мира, который не раз ставился авантюристами империализма на грань ядерной катастрофы.

О представленных в этой книге произведениях нет нужды говорить подробно: почти все они издавались, широко известны, получили самый теплый, повторяю, отзыв и во всесоюзной, и во флотской печати.

Повесть «Всплыть на полюсе!» впервые увидела свет в журнале «Нева», впоследствии вышла отдельной книгой. Повесть «Мыс Желания» печаталась в журнале «Октябрь».

Фронтовые записи, составившие документальное повествование «Этот долгий полярный день», были опубликованы в журнале «Знамя», а затем изданы в серии «Писатель и время». Это своеобразная летопись Северного флота в дни войны и дни мира: город Полярный, яркие, запоминающиеся образы члена Военного совета А. А. Николаева, адмиралов А. Г. Головко и В. Ф. Трибуца (личные беседы автора с ними), начальника оперативного отдела А. М. Румянцева, командиров и рядовых подводных лодок и надводных кораблей — И. А. Колышкина, Г. И. Щедрина, Николая Лунина и других — все это надолго запомнится читателю.

Я имел счастье знать почти всех этих моряков лично и могу с полной ответственностью сказать: образы созданы ярко, передают неповторимое своеобразие этих замечательных людей.

И как закономерное продолжение этого повествования воспринимается повесть «Мыс Желания», где мы встречаемся с людьми таких же героических характеров — Шуваловым, Максимовым, Зайцевым. Здесь персонажи — лица вымышленные, само повествование — беллетристично. Но в сравнении со страницами воспоминаний особенно очевидной становится типичность изображенных писателем людей.

О повести «Всплыть на полюсе!» нужно сказать особо. Сейчас еще только идет разведка качественно новой темы нового флота, и книга Н. Михайловского (об этом уже много писалось в печати) — явно удавшаяся разведка новых характеров, обстоятельств, нравственных коллизий, характеризующих советский атомный флот. Особенно здесь нужно отметить характеры молодого офицера Геннадия Кормушенко и других персонажей — это несомненные удачи в нашей маринистике.

Повесть Н. Михайловского — романтическое повествование о подвижничестве советского моряка в «мирные» дни. «Мирные»: ни на один день на планете после 1945 года не замолкали выстрелы, и Н. Михайловский ярко показывает, какая это почетная профессия в наши дни — защищать Родину.

Образ Максимова, прошедший через повести, «связывает» флотскую быль о подвижничестве самых разных поколений моряков.

Итак, предлагаемая читателю книга Н. Михайловского будет и заметным явлением в нашей маринистике, и умным наставником молодых.

Анатолий Елкин

 

Страницы из североморского дневника

На обложке толстой, уже изрядно обветшалой тетради в коленкоровом переплете помечено: «Северный Флот». Это одна из многих тетрадей моего фронтового дневника. Перелистываю страницу за страницей, и перед моим мысленным взором проходят знакомые лица моряков, о которых знала вся страна, а также длинная череда событии, свидетелем которых мне довелось быть.

* * *

Говорят, все начинается с дороги. Это больше всего относится к людям моей профессии — писателям, журналистам. Бывало не раз, уложив скромные пожитки в маленький чемоданчик или даже в портфель, мы уносились на Дальний Восток — к пограничникам, в Узбекистан — на строительство Большого Ферганского канала, к народному акыну Казахстана Джамбулу Джабаеву или на Кольский полуостров — в «край непуганых птиц». Нас влекло отнюдь не праздное любопытство, а неутолимое желание познать нашу великую страну, превратившуюся в гигантскую стройку социализма, и рассказать обо всем увиденном людям.

Помнится, еще в тридцатых годах я первый раз ехал в Мурманск по заданию центральной газеты. Было это в разгар полярного дня. Поезд дальнего следования мчался мимо пустынных сопок с оголенными вершинами. В купе мягкого вагона пассажиры играли в шахматы. И только один человек, совсем неброской внешности, не отрывался от окна. Кто-то из шахматистов отвлекся на минуту и спросил:

— Неужели вам не наскучило смотреть? Ведь поразительное однообразие. Все одно и то же...

Смотревший в окно достал из кармана записную книжку и сказал:

— Представьте себе, — не наскучило. И не одно и то же... Вот видите тут, где мы сейчас проезжаем, скоро построят завод, и вокруг него раскинется поселок. А в стороне от железной дороги засверкает огнями гидроэлектростанция.

— А вы что, никак строитель? — осведомился пассажир.

— Нет, я ученый, — скромно ответил он.

— О, да вы не ученый. Вы поэт, — воскликнул пассажир и, подумав, добавил: — Впрочем, в наше время вдохновение перестало быть уделом одних только поэтов...

Он был не просто ученый, а звезда первой величины, — академик Александр Евгеньевич Ферсман. О чем мечтал ученый, свершалось почти на наших глазах невиданно быстрыми темпами. Северяне построили сперва Нивскую, а вслед за ней Нижнетуломскую гидроэлектростанции, и, действительно, тундра осветилась огнями. Из недр извлекли апатит — «камень плодородия», — и задолго до войны возник город Кировск. На карте появился еще и Мончегорск — в будущем крупный поставщик никеля стране. Было много интересных мест на Кольском полуострове, но, должен сознаться, особо притягательной силой обладал Мурманск, где, казалось, скрещивались все пути-дороги.

Нашего брата привлекала неповторимая северная экзотика — эта постоянная смена полярного дня и полярной ночи, опасная борьба людей, отправляющихся из Мурманска к далеким арктическим зимовкам или на рыбный промысел и вынужденных вступать в поединок с суровым штормовым морем. С легкой руки журналистов Мурманск называли: «Северная столица», «Ворота в Арктику», «Окно в мир»...

Город этот сохранился в моей памяти в вечном кипении жизни: в лязге портовых кранов и лебедок, в разноголосых гудках буксиров, пароходов, паровозов, в потоках машин, нагруженных апатитом, лесом, бочками сельди, в запахе свежей трески.

Рыбаки торгового флота, моряки, работающие в порту и плавающие по морям и океанам, — все они были люди крепкие, веселые, общительные, любившие вечерком посидеть компанией за семейным столом или собраться в ресторане, поговорить о делах, выпить, побалагурить. Многие из них исколесили всю страну и только в Мурманске обрели оседлость, и только этот город пришелся им по душе, о нем говорили тепло и уважительно.

И те же самые пути-дороги, которыми мы шли, ехали, летали в мирное время, нередко в годы военного лихолетья приводили нас в знакомые места, что было особенно радостно и волнительно. Так, в 1942 году мне довелось снова отправиться в Заполярье в качестве военного корреспондента «Правды».

Стояла крепкая русская зима. По обеим сторонам пути высились снежные горы, даже деревья утонули в сугробах. Навстречу нам тянулись длинные железнодорожные составы с военными грузами для фронта, прибывшими в нашу страну через Мурманский порт. Где-то в поле, среди нескончаемых снегов, поезд остановился, и мы стояли ровно десять часов, стараясь переждать светлое время, чтобы не попасть под бомбежку. Тронулись только с наступлением темноты.

На Кировской дороге не уцелела ни одна станция. Воздушные налеты, пожары — все это было обычное, будничное... На станции Полярный круг вдоль полотна дороги мы увидели совсем свежие воронки. Дома словно обрушились под своей собственной тяжестью. Под откосом валялись вагоны, разбитые, изрешеченные бомбами. Налет был всего несколько часов назад, а железнодорожники уже подвозили на подводах шпалы и восстанавливали путь.

...Поезд подошел к Мурманску в два часа ночи. Мы вышли из вагона. Кругом было темно, пустынно и удивительно тихо, что совсем не вязалось с войной и опасностью, нависшей над городом, о котором очень тревожно говорилось в сводках Совинформбюро.

В этот ночной час я увидел Мурманск совсем другим — мертвым, сонным и, казалось, вконец разрушенным. На месте вокзала чернели одни развалины. У подъезда, где обычно стояло много машин, топталась одинокая лошаденка, запряженная в сани-розвальни.

Свистел ветер, мела пурга, снег слепил глаза. По знакомой дороге я поднялся в гору и среди скелетов зданий, особенно неприглядных в темноте, искал гостиницу «Арктика», что всегда была для приезжих гостеприимной обителью.

Пробираясь на ощупь, я поравнялся с каким-то человеком и спросил:

— Как пройти в гостиницу?

— Да вы рядом стоите. Вот дверь, — пробасил неизвестный и пошел дальше.

Я открыл дверь, вместо вылетевшего стекла забитую фанерой, и вошел с волнением, какое испытываешь после долгой разлуки с родным домом. И до чего же приятно было застать все на своем месте: вестибюль с теми же мягкими креслами и коврами, с той же огороженной стеклянной будкой, в которой восседала портье — маленькая, круглая, как шарик, Дора Яковлевна, со своим черным пушистым котом — бдительным стражем гостиничного буфета.

Дора Яковлевна посмотрела на меня удивленными глазами, точно я явился с того света.

— Откуда вы? — спросила она и, не дождавшись ответа, стала рассказывать: — А мы-то живем как в аду. Вам посчастливилось. Нелетная погода. А то каждый день в шесть вечера прилетают, проклятые, и до шести утра не дают покоя... Вас в каком этаже поселить?

— Все равно.

— Давайте в первый, ближе к убежищу...

Она взяла ключ, и мы пошли в конец коридора. Впереди нас невозмутимо-важно шагал черный кот, сверкая в темноте зелеными глазами.

Я вошел в номер. И здесь все было по-прежнему: кровать красного дерева, покрытая коричневым покрывалом, тумбочка, письменный стол с лампой под зеленым абажуром, ковер на полу. Правда, в комнате ощущалась прохлада, и это не создавало привычного уюта.

Война шла везде. Везде по-разному. Но повсюду — с жертвами и бесконечными лишениями.

Все, чем люди жили, к чему привыкли, что вошло в плоть и кровь, что было дороже самой жизни, казалось, уходит от них. Они не могли со всем этим расстаться. Лучше погибнуть, но здесь, при защите своего родного города. Так думали жители Ленинграда, находившиеся в кольце блокады, и севастопольцы, ютившиеся под развалинами домов. Так думали и жители заполярного Мурманска, всеми правдами и неправдами стараясь остаться здесь, в своем родном городе, будь что будет...

И наверняка в историю Отечественной войны на Севере, рядом со многими боевыми событиями, войдет и тот самый день, когда шумел-гудел переполненный зал мурманского Дома культуры. Это собрался партийный актив города. Говорили коротко, с душой, о самом главном — как выиграть битву. В этом зале не было безразличных и равнодушных. И тот, кто выступал, и те, кто слушали, — все чувствовали себя бойцами. Решение, принятое на этом активе, звучало как боевой приказ о наступлении, которое развернулось в тот же день в цехах предприятий, у причалов торгового порта, в жактах, госпиталях — везде и всюду, на всех участках, связанных с фронтом и обеспечивающих фронт.

Коммунисты были вожаками армии, которая под бомбежками разгружала суда, тушила пожары, строила укрепления, делала мины и гранаты.

Воля партии чувствовалась в большом и малом; в спешной эвакуации ценного оборудования и людей, без которых можно было обойтись. В пору самых жестоких воздушных налетов на Мурманск, в отблеске пожаров уходили переполненные эшелоны и пароходы. Поезда шли в Вологду, пароходы в Архангельск. В невиданно короткий срок — пятнадцать — двадцать дней — эвакуация закончилась, и в Мурманске остались люди, самые необходимые, готовые в любой миг взять в руки оружие и сражаться. Так оно и было. В самые критические дни немецкого наступления была сформирована «полярная дивизия», сумевшая остановить врага. Едва обком партии бросил клич — идти в партизаны, как объявилось пятьсот человек добровольцев. В несколько дней бойцы прошли подготовку и небольшими группами пробирались в тыл противника, взрывали там склады с боеприпасами, нападали на маленькие гарнизоны, мстили за муки и страдания своего родного города.

* * *

...Утром выхожу из гостиницы.

Знакомые улицы и дома. Теперь я вижу — город остался таким же шумным, перекликающимся на разные голоса гудками и сиренами. И вместе с тем он уже совсем другой — израненный, насторожившийся, готовый в любую минуту принять бой...

В воздухе пахнет гарью. В центре образовались пустыри. Старожилы рассказывают, что 18 июня 1942 года немецкие летчики засыпали город зажигалками и дотла сожгли несколько районов с деревянными постройками.

Выгоревшие дома снесены до самого основания, остались площадки, на которых летом разбиты грядки, растет картофель, капуста, морковь.

Подходишь к пятиэтажному зданию, покрытому копотью, и кажется, будто нет в нем ни единой живой души, но прислушаешься — работают машины. Под разрушенной лестницей — тяжелая, окованная железом дверь, а за ней живет большой цех производственного комбината, где делают мины и прямо с конвейера отправляют на фронт.

Кое-где бомбы угодили в самый центр зданий и изуродовали весь фасад. Люди устроились в подвалах и живут под развалинами. Они мне напоминают жителей Севастополя в самые трудные дни осады. Бодрые, неунывающие мурманчане работают на производстве, прокладывают в скалах тоннели и устраивают убежища, на своих утлых рыболовных суденышках уходят далеко в море, рискуя всякий раз получить «гостинец» в виде торпеды, выпущенной с немецкой подводной лодки...

В районе гостиницы «Арктика» и во многих других местах города встречаются высокие сухопарые моряки в желтых непромокаемых плащах на меху, резиновых сапогах, кожаных шапках, отороченных мехом. Это наши союзники — англичане и американцы. Их видишь на каждом шагу — и в парикмахерской, и в ресторане, и на почте, куда они ходят приобретать марки для коллекции.

Среди них бывалые капитаны с традиционными баками и с длинными трубками во рту и совсем юнцы, мальчишки, похожие на школьников. Некоторые пароходы целый год были в плавании и только теперь добрались до Мурманска.

У пяти углов собралась толпа. Рабочие, солдаты, англичане... Улыбаясь, рассматривают остроумные плакаты-карикатуры советских художников на Гитлера и его банду.

— О'кэй! — восторженно обращается к толпе сухопарый англичанин.

Из толпы слышится ответ:

— Вы второй фронт откройте, тогда будет о'кэй!

— Мы вам огромное мерси скажем и еще почище картинки нарисуем, — добавляет какой-то рабочий в синем ватнике и меховой ушанке.

— О'кэй! — повторяет англичанин, даже не пытаясь разобраться в том, что ему говорят.

...По винтовой лестнице, выложенной из мелких гранитных плиток, спускаюсь в убежище, устроенное на глубине двадцати пяти метров. Здесь днем работают местные организации, а по вечерам собирается население ближайших улиц, особенно много женщин с детьми. Они в тревоге коротают ночи, прислушиваясь к глухим взрывам бомб и нетерпеливо ожидая шести утра, когда обычно по радио раздается сигнал отбоя.

В убежище находится и Мурманский областной комитет партии.

Секретарь обкома, Максим Иванович Старостин, сибиряк, в прошлом комсомольский работник. Небольшого роста, коренастый, с упрямым подбородком и пристальным, изучающим взглядом маленьких серых глаз. В его невозмутимо спокойной наружности, внешней подтянутости ощущается «военная косточка». И не случайно. Старостин окончил Военно-инженерную академию, работал в Центральном Комитете партии, а затем попал сюда, в Мурманск. В войну, кроме секретарских обязанностей, он еще член Военного совета 14-й армии и Северного флота. Как и в военных штабах, у него в кабинете висит карта с обозначением линии фронта. Часто раздаются телефонные звонки. Разговаривая с военными, он то и дело обращается к карте.

День на исходе. Максим Иванович принял всех посетителей. Ночью он уедет на фронт. А пока мы сидим в его кабинете с низким, нависающим над головой фанерным потолком и беседуем.

Старостин только что вернулся из поездки по области, рассказывает, что делается в Кировске, Мончегорске и других промышленных городах. Он побывал также на строительстве завода.

— Стройка большой срочности! — говорит он. — Вы понимаете, что такое кобальтовая сталь? Самое необходимое сырье для военной промышленности. Мы приняли решение — через две недели пустить завод. Так оно и будет.

Потом он рассказывал, как Мурманск по-прежнему снабжает страну рыбой. Многие траулеры уже выполнили квартальный план. Рыбу ловят у немцев под носом, под обстрелом фашистских береговых батарей. И повсюду на Севере люди занимаются огородничеством.

— Мы решили полностью обеспечить область своими овощами. Ведь преступление в такое тяжелое время просить, чтобы нам отгружали картошку, — говорит Старостин. — В Мончегорске летом буквально нет клочка земли без огорода. В Кировске еще лежит глубокий снег. Так что делают люди? Насыпают золу, всячески ускоряют таянье снега. И как только земля подсохнет, сажают редиску и лук. Солидное подспорье для трудового народа. А вы о наших витаминах что-нибудь слышали?

— Нет, не слышал, — сознался я.

Тогда Старостин открыл шкаф, достал оттуда бутылку с хвойным экстрактом и стеклянную банку, наполненную серыми кристалликами, и начал объяснять:

— Ну, вы, конечно, знаете, что в полярную ночь свирепствует авитаминоз, люди болеют цингой. Так вот мы наладили собственное производство витамина. Только беда: разливать экстракт да развозить его по всей Мурманской области оказалось и сложно, и дорого. Мы пригласили ученых и говорим: «Нельзя ли что-нибудь придумать такое, чтобы полегче стал наш витамин?» И нашли выход из положения. Выпаривают экстракт, получаются кристаллы. Два кристаллика — дневная норма на человека...

— И еще одна новинка, — Старостин протянул руку к тому же заветному шкафчику, извлек банку с зеленовато-желтоватыми листьями и объяснил: — А это морская капуста. В Японии — любимое блюдо, непременный гарнир в каждом ресторане. Недавно и мы пустили в ход морскую капусту, составили несколько рецептов, опубликовали в газете, и теперь, куда ни приди, везде вас потчуют морской капустой.

С меню наш разговор перешел на... международные темы. Старостин так же, как люди, стоявшие там, в центре города, у плакатов с карикатурами, возмущался недопустимой проволочкой союзников с открытием второго фронта.

— Не торопятся господа... — сердито проговорил он. — Одни обещания... Приезжал тут английский министр иностранных дел Иден. Тоже заверял, Только болтовней занимаются...

Да, много обещаний мы от них слышали. А над Мурманском по-прежнему каждую ночь гудели фашистские бомбардировщики, раздавались взрывы, орудийный гул, вспыхивали пожары. Половину суток город вел бой, недаром иностранные корреспонденты называли его «Огненный город». Американский писатель Дейв Марлоу, познакомившийся с жизнью Мурманска, писал: «Если он когда-нибудь вернется, этот мир, пусть он придет к людям Мурманска. Они его заслужили».

 

В торговом порту

...Шум и лязг доносятся с побережья. Сквозь морозную дымку издалека проглядывает широкая полоса Кольского залива, подъемные краны, силуэты судов.

Я подхожу к торговому порту. У главных ворот меня встречает маленький черноглазый человек — Георгий Волчков. Из-под шапки видна белая полоска марли. В самую трудную пору 1942 года он руководил погрузкой и разгрузкой судов, дни и ночи проводя на причалах, и во время одного сильного налета фашистской авиации сам тяжело пострадал. Долго лежал в госпитале. Ему срастили кости, залечили искалеченное лицо, и он снова вернулся к своим обязанностям.

Глядя на его грубоватую наружность, трудно поверить, что он вовсе не моряк, не водник, не инженер. Скажи ему три года назад, что придется руководить таким сложным хозяйством, он наверняка удивился бы и принял это за шутку. Но чего только не случается во время войны! Так и певец, окончивший Московскую государственную консерваторию, стал знатоком и энтузиастом портового хозяйства.

Мы идем по причалу, и Волчков с горечью показывает на горы железа и металлических конструкций, валяющихся там, где когда-то стояли склады, мастерские, пассажирский вокзал.

— Как видите, досталось порту сильно. Почти все разрушено, погреться негде, и все-таки живем не тужим, — бодро и весело говорит Волчков. — Грузооборот порта непрерывно растет.

Да, это по всему видно. Несколько десятков транспортов стоит у разбитых причалов, а возле них не смолкает шум голосов, скрежет механизмов, резкие команды: «Вира!», «Майна!» Иногда для пущей убедительности несутся крепкие русские слова.

Краны и лебедки проплывают над головой, опускают свои металлические крюки глубоко в трюмы, загружают их рудой, апатитом или извлекают из трюмов громадные ящики с моторами для самолетов, бочки с горючим и маслом.

Борта и надстройки кораблей поседели от инея, обросли льдом, похожи на айсберги. Шутка ли сказать! Многие тысячи миль прошли корабли, и больше месяца моряки не видели землю, ежеминутно подвергаясь опасности нападения немецкой авиации и подводных лодок, действующих не в одиночку, как это было в самом начале войны, а «волчьими стаями»... Эти «стаи» перемещаются из одного района в другой, пересекая все Баренцево море. На широких палубах, впритирку друг к другу, стоят самолеты-истребители «Харрикейны». Они оклеены непромокаемой тканью и в таком виде похожи скорее на учебные макеты, чем на настоящие боевые машины.

«Харрикейны», или «птички», как нежно называют их грузчики, требуют осторожности и, я бы сказал, нежного обращения. Под фюзеляж подводят цепи, несколько раз пробуют поднять самолет, чтобы не задеть за что-нибудь и не повредить, и, только когда все хорошенько проверено, фюзеляж отрывается от палубы и опускается на колеса.

В том и состоит искусство крановщика, чтобы самолет «приземлился» сразу на три точки. За остовами самолетов опускаются моторы к ним, плоскости и все остальное снаряжение, надежно упакованное в больших ящиках.

— Союзники помогают, — заметил я.

— Помогают, да не тем, чем нужно, — махнул рукой Волчков. — Шлют нам истребители «Харрикейны» по принципу: бери боже, что нам негоже. Скорость у них аховая, не сравнить с «мистерами» (так назывались на Севере немецкие самолеты «мессершмитты»). Этот летит как пуля, а англичанин чапает по-черепашьи. Где ему состязаться с немцами! — с горечью заключил Волчков.

Очень скоро мне довелось убедиться в правоте моего собеседника. Я приехал на базу морской авиации и при первом же знакомстве с летчиками услышал то же самое, о чем говорил портовик Волчков.

Я беседовал с командиром эскадрильи Дижевским — первоклассным истребителем, мастером своего дела и к тому же человеком с острым умом, который за словом в карман не полезет...

Он очень интересно рассказывал мне о воздушных боях и для большей ясности рисовал в блокноте схемы сражений.

Выслушав, я попросил Дижевского написать статью о воздушных боях на «Харрикейнах».

Он рассмеялся и спросил:

— Да вы шутите, дорогой товарищ, или серьезно? Вы знаете, что «Харрикейн» против «мессершмитта» — гроб. «Мессершмитт» с небольшой высоты пикирует и опять наверх, а ты дашь мотору полную нагрузку, лезешь, лезешь и никак до него, черта, не доберешься. Теперь мы даже не ввязываемся в драку, а сразу занимаем круговую оборону. С бомбардировщиками можно воевать, а с «мессершмиттами» ничего не получается. Просто чистая случайность порой выручает. Если ты ходишь на высоте четыре тысячи метров, а он много ниже, то за счет резкого снижения его иной раз подсечешь. У него скорость гораздо больше, во-первых, и, во-вторых, он идет хорошо по прямой. Из семи немецких самолетов, которые я сбил, пять бомбардировщиков и только два «мистера».

Нет, не от хорошей жизни «Харрикейны» были у нас на вооружении. Как только развернулись наши заводы, эвакуированные на восток, на фронт пошли потоком замечательные скоростные истребители МИГи и ЛАГи, с которыми немецкие летчики предпочитали не вступать в бой. О таких самолетах можно было только мечтать в 1941 году.

...Начальник участка сидит в остекленной кабинке, напоминающей милицейскую будку на перекрестке улиц, и отдает приказания по телефону:

— Ко второму причалу двадцать пульманов. К третьему причалу восемнадцать платформ.

Вагоны идут один за другим. День и ночь нагружается все, что поставляют нам союзники. Освободившиеся трюмы иностранных пароходов тут же заполняются лесом и концентратами апатита. Это добро отправляется в Англию и Америку.

В порту знают цену времени. Молодой парень, диспетчер Федоренко, каждые десять — пятнадцать минут заглядывает в сменно-суточный план и тут же подает команду, какой пароход буксиры могут заводить в гавань, какой выводить на рейд. Здесь не нужно объяснять людям, что каждая деталь, выгруженная на час раньше срока, ускорит наступление советских войск. Стало золотым правилом отправлять машины фронту «горяченькими», то есть сразу после выгрузки в порту. Этому подчинено все, в том числе броские, далеко не обычные плакаты, написанные на желтых обоях и развешанные по всему порту: «Вчера бригада Ивана Тимофеевича Константинова выполнила задание на 222 процента. Она выгрузила 323 тонны! Это в ближайшие дни почувствует враг, а наши сыновья и братья, сражающиеся на фронте, скажут нам горячее «спасибо».

Волчков пригласил меня на иностранный пароход. По крутому, почти отвесному трапу мы поднялись на палубу транспорта «Дене-Брин» и зашли в каюту капитана. Нас встретил маленький, сухощавый, беспокойный хозяин судна. Он засуетился, приказал подать вина, закуски, сладости и принялся нас угощать. Захмелев, он сказал:

— Вы, наверное, обижены на нас. У вас есть основания. Мы сами требуем открыть второй фронт. Надо тряхнуть как следует этих проклятых бошей, и тогда с войной будет покончено. Но что могут сделать такие люди, как я? Я могу дать приказ своему помощнику принести и поставить на стол лишнюю бутылку виски, но большее, увы, не в моей власти...

Капитан еще долго распространялся насчет второго фронта, глотая одну рюмку за другой, потом, основательно захмелев, откинулся на диван и захрапел; при этом я даже не заметил, как его ноги в резиновых сапогах очутились на столе. Меня это смутило и озадачило. Переводчик шепнул, что это обычная манера американских и английских капитанов, не надо обращать внимание...

Помощник капитана был «типичный англичанин»: высокий, худощавый, немногословный, с довольно чопорным видом. Пока капитан сладко спал, он неторопливо рассказывал нам, как трудно приходится экипажу.

— Мы не знаем, что такое отдых. Приходим домой, снова нагружаемся и опять идем то в Архангельск, то в Мурманск. В среднем продолжительность нашего плавания полтора месяца только в один конец.

В этот раз за четыре дня до прихода в Мурманск на конвой налетели немецкие торпедоносцы и потопили судно командора конвоя. Тогда Хью Маклауд принял на себя командование конвоем.

Четверо суток, с утра до вечера, не прекращались налеты авиации и атаки лодок. Хорошо, что на транспортах было много артиллерии, оставшиеся транспорты отбивали атаки и без потерь пришли в Мурманск.

Я выразил восхищение мужественным поведением экипажа, на что англичанин хладнокровно сказал:

— Это наша обычная работа, — и, подумав, добавил: — И все же нам далеко до русских...

Волчков провожал меня до гостиницы «Интурист». То было в рождество, которое широко отмечали англичане. В вестибюле стояла пышная елка, украшенная блестками и веселыми огоньками. В холле толпились иностранные моряки и английские летчики в серых костюмах, ладно обтягивающих фигуру, и грубых ботинках на толстой подошве.

Переводчица «Интуриста» сообщила, что они утром прилетели из Англии. И тут разыгралось мое журналистское любопытство. Захотелось поговорить с людьми из другого мира.

Я подошел к молодому человеку, который не спеша кружил возле елки, курил сигарету и рассматривал игрушки. Переводчица познакомила нас, мы сели в кресла; сперва англичанин, оказавшийся штурманом самолета, изъявил готовность дать интервью.

Меня, как, впрочем, и всех советских людей, в ту пору интересовало, что думают в Англии насчет второго фронта.

— Считают бесспорным фактом — второй фронт откроется. Не ясно только, где это произойдет... Я, конечно, говорю не от имени правительства. Так думают люди, такие, как мы с вами... — добавил он.

— А что думает господин Черчилль? — спросил я. Он только развел руками:

— О! Этого никто не может знать, кроме господа бога.

Теперь, спустя много лет, по документам и свидетельству крупных военных историков Запада, мы знаем, что думал Черчилль. Он был главным противником открытия второго фронта. В 1943 году, на так называемой Вашингтонской конференции США и Англии, куда даже не были приглашены представители Советского Союза, Черчилль выступал против форсирования Ла-Манша, против вторжения во Францию. Только это и позволило немцам начать свою третью летнюю кампанию, бросив все силы против Советской Армии.

Я спросил своего собеседника, какие книги о войне вышли в Англии за последнее время.

Штурман был немало озадачен.

— Недавно я видел в киоске сочинение вашего знаменитого писателя Толстого «Война и мир», — сказал он.

— Позвольте, это же роман о войне с Наполеоном!

— Возможно, возможно, — смущенно проговорил англичанин, глянул на часы, сказал, что он просит извинения, его ждут в британской военной миссии, и потому мы должны расстаться.

— Знаете что? — неожиданно воскликнул он, обращаясь к переводчице. — Мы привезли самые свежие английские и американские газеты и журналы. Сейчас я их принесу. Пусть корреспондент почитает и будет знать последние мировые новости...

Я по достоинству оценил находчивость своего собеседника. Через несколько минут он притащил солидную пачку газет и журналов, а сам еще раз извинился и тут же исчез.

Я не был обижен. Мы вместе с переводчицей перелистывали страницу за страницей, изумляясь тому, что рядом с серьезными статьями соседствовали феноменальные глупости, которыми были заполнены страницы заморских газет. В ту пору, когда на полях сражений решались судьбы всего человечества, американская пресса, всегда жаждущая сенсаций, была переполнена такими сообщениями: «Джон Харрингтон из Солт-Лейк-Сити самым серьезным образом утверждает, что он держит мировой рекорд по чиханию. На основании тщательной статистики, которую он ведет уже десять лет, Харрингтон утверждает, что за это время он чихнул не меньше ста тысяч раз» («Этер Тагблатт»). «Чикаго Дейли Трибюн» сообщала: «В начале февраля 1942 года в США возникло первое в стране общество любителей лука. В Каламазу (штат Мичиган) на первом национальном конгрессе «друзей лука» профессор Хацард Халлард сообщил о своем сенсационном открытии: он изобрел эликсир, в тридцать секунд уничтожающий запах съеденного лука. Конгресс решил культивировать для рекламы особую породу «лука-цветка» без запаха. Его можно будет носить в петлице пиджака, как украшение». С таким же серьезным видом американские газеты сообщали о состязании... чинилыциков карандашей. В Нью-Джерси в этом «матче на звание чемпиона мира» участвовали сто человек. После «ожесточенной» борьбы победителем вышел двадцатидвухлетний банковский служащий Уильям О. Кониор. «За 10 минут он очинил 61 карандаш до остроты иголки. За это ему присуждено звание чемпиона и он премирован золотым карандашом» («Винер Таг Вени»). «Студент философии из Кейтация высидел страусовое яйцо. На пари несколько недель он пролежал с этим яйцом в кровати, и в один прекрасный день вылупился птенец».

В одной лос-анджелесской газете мы прочитали несколько страниц объявлений: «Хороните ваших мертвецов на кладбище Глендейл. Земля там легкая, как нигде. И каждое воскресенье дается концерт для умерших с 3-х до 4-х часов дня». Со страниц лос-анджелесской «Таймс» к читателям обращалась фирма, изготовляющая надгробные памятники: «Закажите себе склеп (указаны цены). Жизнь начинается после смерти!» И тут же пламенный призыв конкурирующей фирмы: «К чему жить, если вы можете быть похороненными за 18 долларов!»

Таковы были новости, которые мы узнали из свежих американских газет...

* * *

После многих дней пурги и тумана выдался яркий солнечный день.

Все проклинают хорошую погоду, потому что в шесть вечера загудела сирена, а спустя несколько минут ударили зенитки. Бомбардировщики появились над городом с немецкой пунктуальностью, ровно минута в минуту. Они летели высоко, но шум их моторов слышался во всех концах Мурманска.

Мы спустились в убежище Дома Советов. Пока мы шли по узкому темному проходу, поблизости упала бомба крупного калибра, и от взрыва задрожало здание. Мгновенно погас свет, и мы пробирались на ощупь. Плакали женщины. Кричали дети. Было такое чувство, что новая бомба обязательно попадет в этот дом и мы будем похоронены под его развалинами.

Даже на фронте, на корабле, который атакует фашистская авиация, нет такого тревожного ощущения: там ты видишь бой зениток, разрывы шрапнели, кругом сражаются люди, и, глядя на них, ты веришь в счастливый исход борьбы. А тут, в глухом, темном подвале, беспомощность угнетает больше всего...

Стараясь перекрыть шум и плач, кто-то громко сообщает:

— Товарищи! Не волнуйтесь, сейчас будет свет!

И в самом деле, через две-три минуты лампочки вспыхивают, и постепенно водворяется порядок, наступает успокоение. Однако подземные толчки повторяются несколько раз. Забегает сюда девушка-милиционер, сообщает о прямом попадании двух бомб во Дворец культуры. Несчастное здание! Теперь оно разбито до основания.

С восьми часов вечера до утра не прекращаются воздушные налеты. Погибла мать официантки нашей столовой — худенькой услужливой Тоси. Тося задержалась на работе и по счастливой случайности уцелела. У девочки дрожат губы, полны слез глаза, она в отчаянии говорит:

— Пойду на фронт. Теперь у меня ничего не осталось, кроме мести проклятым...

В разгар налета, когда там и тут падают бомбы, председателю исполкома приносят телеграмму с пометкой «Лондон, правительственная»: «Ньюкасл и его граждане глубоко ценят радушный прием, который вы всегда оказываете нашим морякам, и приветствуют замечательную стойкость мурманских рабочих в совместной борьбе против фашизма. Мы радуемся достижениям Красной Армии, чьи подвиги мы собираемся отметить в следующее воскресенье на северо-восточном побережье Англии.

Вальтер Томпсон, лорд-мэр города Ньюкасл.

Англия».

— Надо эту телеграмму прочесть по радио и без задержки ответить, — говорит председатель исполкома Борис Григорьевич Лыткин.

Из штаба местной противовоздушной обороны сообщают о прямом попадании бомбы в общежитие портовых рабочих. Есть жертвы. Несколько зажигалок упало около склада, где хранятся три тысячи бочек с высококачественным бензином для самолетов-штурмовиков. Начался пожар. Портовики быстро его потушили.

Немцы хотели бомбами сломить моральный дух людей, да не на тех напали... В этой связи вспоминаю маленькую сценку на рейсовом пароходе, свидетелем которой позже мне довелось стать. Погода была плохая. Все пассажиры собрались в кубриках. Играл патефон, гремели костяшки домино, слышались шумные разговоры.

Напротив меня маленькая хрупкая женщина куталась в коричневый дубленый полушубок и с любопытством поглядывала через иллюминатор на угрюмую полоску земли Кольского залива. Моряк, сидевший рядом с ней, спросил:

— Вы до Мурманска или дальше?

— Только до Мурманска.

— А знаете, на Мурманск каждый день летают фашистские самолеты. Не боитесь в бомбежку попасть?

— Нет, не боюсь.

— Что ж так?

Женщина улыбнулась.

— Хотите, я вам что-то покажу, и тогда вы поймете, почему не боюсь, — сказала она и наклонилась к чемодану. Проворно открыв его, она достала с самого дна несколько бесформенных черных кусков металла.

— Нуте-ка, нуте-ка...

Моряк взял осколки и взвешивал их на своей широкой ладони.

— Ого, откуда это у вас? — спросил он.

— Да вот всего два часа назад я возвращалась на боте с острова Кильдин. Нас обстреливали и бомбили немцы. Эти подарочки я подобрала на палубе.

Моряк заинтересовался:

— И куда же вы, позвольте спросить, гражданочка, везете теперь эти штуковины? У вас груза ведь и так дай тебе боже...

Женщина улыбнулась непринужденной улыбкой и, как само собой разумеющееся, сказала:

— Я учительница. Постоянно живу на Кильднне. И вот мы решили там создать школьный музей Отечественной войны. Это наши первые экспонаты.

— Вот здорово: кто о чем, а вы о музее, — проговорил моряк. — В таком случае, разрешите надеяться, что и меня не забудете, пришлете билетик на открытие вашего музея?

— Без специального билета заранее приглашаю вас, — ответила учительница. — Будете самым желанным гостем!

Не удивительно, если сегодня и на Кильдине существует школьный музей боевой славы, созданный ребятами под руководством этой мужественной женщины.

 

В далекой гавани

Полярный... Совсем небольшой городок и вместе с тем главная база флота. Во время войны здесь все знали друг друга если не по фамилии, то в лицо. Нового человека сразу примечали. Звание у меня было небольшое — капитан, и на этом основании я считал, что на меня никто не обратит внимание. Но в один из первых дней после приезда я встретил на мосту, ведущем к Дому флота и редакции газеты «Краснофлотец», высокого плотного моряка в кожаном реглане, с адмиральской звездой на погонах. Я приветствовал неизвестного контр-адмирала и постарался проскочить (подальше от начальства!), а он тут же окликнул и вернул меня обратно:

— Вы кто такой, товарищ капитан? — спросил он.

Узнав, что я корреспондент, только что прибывший на флот, он улыбнулся:

— В таком случае пойдемте со мной обедать.

Я опешил. Как обедать? Куда? Ведь мы даже не знакомы. В первую минуту подумал: пожалуй, неловко, но тут же решил: пойду!

Член Военного совета флота Александр Андреевич Николаев привел меня в скалу, нависавшую над бухтой, где находился КП флота, и там, в небольшом салоне, мы застали командующего флотом вице-адмирала Арсения Григорьевича Головко, начальника Политуправления генерал-майора Николая Антоновича Торика и какого-то капитана первого ранга, тоже полного, с румянцем на щеках и пробивавшейся лысиной. Потом выяснилось, что он тут «подводный бог», самый компетентный специалист по вопросам подводного флота — Николай Игнатьевич Виноградов, поначалу командовавший бригадой подводных лодок, а затем работающий в штабе флота.

Появление Николаева с незнакомым капитаном никого не удивило. Оказывается, многие писатели и корреспонденты бывали гостями этого маленького салона.

Представив меня, Николаев посадил рядом. Все было так просто, непринужденно, что мне показалось, будто я всех этих людей знаю уже целую вечность.

Обед проходил очень весело. Головко шутил, тут же раздавались остроумные замечания Торика и Николаева. Чувствовалась одна дружная семья. Когда покончили с компотом, Николаев сказал мне:

— Вот и познакомились разом почти со всем командованием. Теперь с вас взятки гладки: нет необходимости представляться каждому из начальства в отдельности.

Мне пришелся по душе Александр Андреевич Николаев. Приятно было видеть его всегда невозмутимое, полное доброты лицо, умные прозорливые глаза, гладкие светлые волосы на пробор с небольшим петушиным хохолком. К нему всегда можно было обратиться по любому поводу, встретить понимание, получить дельный совет и помощь. Мне кажется, он был человек партийный — в самом высоком смысле этого слова.

Еще через несколько дней я ближе познакомился и с Головко, о котором слышал раньше на других флотах. Добрая слава пошла о нем в самом начале войны. Тут надо искать объяснение, вероятно, не только в личных качествах Головко, но и в том, что Северный флот под его командованием в самые критические дни битвы в Заполярье твердо стоял на своих рубежах, не сделав ни шагу назад. Я ограничиваюсь этими короткими строками, ибо дальше о нем еще пойдет речь, что называется, крупным планом.

...Полярный день на Севере выбивает из привычной колеи человека, приехавшего откуда-нибудь из средней полосы нашей страны. В эту пору не ощущаешь движения часовой стрелки. В три часа ночи спать не хочется. Солнце светит ослепительно, как где-нибудь в Ялте или Сухуми. Правда, полярное солнце не идет в сравнение с южным. Нередко в разгар такого солнечного дня приходится вспомнить о шинели. Однако в полярный день, равно как и в полярную ночь, не затихали бои.

Главная база Северного флота Полярный была центром боевой жизни. Отсюда уходили корабли в море, и сюда возвращались моряки после долгих, изнурительно трудных походов. И здесь же нашли приют мы — военные корреспонденты центральных газет, ТАСС и радио. В ту далекую пору ареной борьбы стали морские коммуникации. Здесь наши люди держали самый суровый экзамен, проявляя все лучшие качества и в первую очередь храбрость и решимость, волю к победе.

Обычно за короткими, лаконичными строчками сообщения Совинформбюро о потоплении нашими моряками в Баренцевом море вражеского транспорта скрывалась напряженная драматическая история поисков, атак, побед и поражений. Иногда, казалось, и успех не так и велик — местного значения. Но ведь именно из таких успехов и родилась впоследствии наша общая большая победа.

Еще в Москве я прочитал очерк о североморских подводниках, и мне особенно запомнилось имя Израиля Ильича Фисановича, одним из первых прорвавшегося во вражеский порт Петсамо. Очерк был написан вдохновенно и занимательно, так что, читая его, я представлял все перипетии умной и хитрой борьбы с врагом.

Приехав на Север, я с нетерпением ждал встречи с Фисановичем, но он долго не возвращался с моря, и в бригаде подводных лодок уже начались волнения. Лишь один человек хранил железное спокойствие. Это был прямой начальник Фисановича — командир дивизиона самых малых подводных лодок — «малюток» — Николай Иванович Морозов, крепко сбитый пожилой человек, по-юношески живой и темпераментный, любитель «потравить» — рассказать какую-нибудь забавную историю и тут же посмеяться вместе с молодыми моряками. Таких историй было у него в памяти сотни. И рассказывал он артистически, трудно было отличить, где правда, а где вымысел. А история с его рыжими усами стала ходячей легендой на флоте.

Поскольку у русских моряков существовала традиция носить усы и бороды, Николай Иванович решил отпустить усы. Он дорожил своими густыми рыжеватыми усами, сам осторожно их подстригал, не доверяя парикмахеру. Но однажды, накануне выхода в море на «малютке» вместе с Фисановичем, он посмотрел в зеркало и сказал:

— Сбрил бы их, да жалко так, за здорово живешь, с ними расставаться. А вот если утопим с тобой парочку транспортов, так и быть, в честь победы пожертвую своими усами.

— А что если утопим один транспорт? — спросил Фисанович.

— За один транспорт — один ус, — лихо подмигнул Николай Иванович.

Они ушли в поход и потопили один транспорт. Накануне возвращения в базу Николай Иванович сел брить по уговору один ус, но, видя, что получилось уродство, — тяжело вздохнул и пожертвовал вторым усом.

— А второй зачем же? — спросил Фисанович.

— Второй примите авансом. Неловко же старику с одним усом жить.

Эту веселую историю знали теперь все, от командующего и до официанток кают-компании. И когда я встретил Николая Ивановича и напомнил ему о том случае, он рассмеялся:

— Да, было такое дело...

* * *

Он продолжал острить и балагурить, хотя были все основания тревожиться о судьбе Фисановича.

— Мои птенцы не пропадают, — твердил Морозов. — И насчет Фиса не беспокойтесь. Найдет что-нибудь подходящее, тяпнет и придет домой. У нас строгие порядки: с пустыми руками являться не положено.

Морозов оказался прав: дня через два утром мне позвонили с К.П бригады подводных лодок и сообщили, что лодка Фисановича через полчаса будет в гавани.

Первый раз писатель Вениамин Александрович Каверин, с которым мы вместе жили, прервал работу на полуслове. Изменив своей обычной аккуратности, он не спрятал в папку написанные страницы, а схватил шинель, шапку и вместе со мной торопливо зашагал вниз под гору, где находилась база подводных лодок.

Там уже было полным-полно моряков, они толпились на маленьком огороженном пятачке, и, как всегда, в центре внимания находился Николай Иванович.

— Какая это победа у Фисановича? — спросил кто-то из встречающих.

— Тринадцатая. Чертова дюжина! — весело ухмыльнувшись, сообщил Морозов и добавил: — Надо от нее поскорее избавляться. Беду приносит!

Все рассмеялись. Зашел разговор о морском суеверии. Вениамин Каверин сказал, что это относится не только к морякам, и, к удивлению присутствующих, сообщил, что в некоторых парижских гостиницах нет тринадцатых номеров, на улицах нет домов под номером тринадцать. Есть двенадцать и двенадцать бис. Тоже суеверие...

Тем временем Морозов, точно предчувствуя, что лодка где-то совсем близко, вышел на самый край причала и нетерпеливо смотрел на темную гряду сопок, из-за которой вот-вот должна была появиться «малютка» Фисановича.

Томительно тянулись минуты ожидания. Морозов сбегал на командный пункт, помещавшийся рядом, вернулся обратно. По его взволнованному лицу и по тому, как он, сам того не замечая, жевал окурок, можно было догадаться — случилось что-то неладное...

Каверин подошел к нему и осторожно спросил, что там такое.

— Неприятность, — нехотя ответил Морозов. — Немецкий самолет вывалился из-за облаков и сбросил бомбу. Лодка погрузилась. Наблюдательные посты не могут обнаружить ее. Или она идет в подводном положении. Или...

Николай Иванович опять устремил свой взгляд к темной гряде сопок.

В эти самые минуты притихшую гавань вдруг наводнили гудки пожарного буксира, их подхватили сирены береговой базы. По пирсу пробежали матросы с зелеными сумками противогазов. На палубах подводных лодок суетились комендоры. Пушки, пулеметы развернулись направо. Где-то там, за серой грядой сопок, глухо пророкотали зенитки.

В этот день в третий раз из-за облаков появились «юнкерсы» и «мессершмитты». Никто не придавал этому серьезного значения. Все смотрели в одном направлении, туда, где в самый разгар тревоги показалась узенькая длинная, как налим, «малютка». Она бесшумно скользила по глади залива, приближалась к своим старшим собратьям: «щукам», «эскам», подводным крейсерам...

Появился командующий флотом и целая ватага фоторепортеров и кинооператоров. В наступившей тишине были ясно слышны щелчки затворов и шум кинокамер.

«Малютка» находилась посреди гавани, когда к единственной пушке на ее палубе подбежал орудийный расчет, из ствола вырвался желтый огонек — и прогрохотал выстрел. «Значит, кого-то «убили»!» — буркнул Морозов и от радости схватил за плечи и потряс стоявшего рядом моряка.

Лодка подошла к пирсу, поставили трап. Маленький, щуплый человек в меховой ушанке, сползающей на лоб, в зеленом комбинезоне и резиновых сапогах, держа в руке большущие меховые рукавицы, похожие на двух котят, сошел на пирс и, подойдя к командующему, отрапортовал:

— Задание выполнено. Вчера в двадцать два тридцать потоплен транспорт водоизмещением десять — двенадцать тысяч тонн. Материальная часть в порядке. Личный состав здоров.

Во время этой церемонии мы все, не сводя глаз, смотрели на худое, обросшее рыжими колючками лицо Фисановича, на его покрасневшие глаза, припухшие веки. И совсем излишне было спрашивать, что такое подводная война. Глядя на Фисановича, мы, кажется, понимали, какой ценой достаются победы.

Трудно было поверить, что этот офицер, маленький, худощавый — неизвестно в чем душа держится, — похожий на подростка, был здесь, на Севере, очень уважаемым боевым моряком, что он и впрямь осуществил дерзкий прорыв в порт Петсамо, пустил ко дну транспорты, стоявшие под погрузкой, а затем скрылся от преследования вражеских катеров-охотников. Сотни глубинных бомб сбросили они по следу лодки, и только очень умелое маневрирование Фисановича спасло корабль от гибели. Старый морской волк, командир английской подводной лодки, впервые прибывший на Север и внимательно знакомившийся с этим походом Фисановича, попросил показать ему карту вражеского порта с нанесенным на нее путем лодки и кальку маневрирования. Он долго изучал четкие линии курсов, прикидывал циркулем и ширину фиорда, затем поднялся и, восторженно пожав руку Фисановичу, сказал: «Эту карту я бы вставил в рамку под стекло и повесил на стене в своей каюте».

Сейчас все встречающие вместе с командующим и Фисановичем направились к пятачку с плакатом; «Здесь курить!»

— Тебя чуть фриц не прищучил? — спрашивал по дороге Морозов, отечески держа Фисановича под руку.

— Да, представьте, какое хамство. Мы были уже вон там, за мысом, и вдруг вывалилась из облаков пятерка бомбардировщиков. Один заметил нас и с крутого виража — бац бомбу. Я поднял голову, смотрю на бомбу и командую: «Право руля!» Она плюхнулась метрах в двадцати, всю рубку водой захлестнуло. Я скомандовал срочное погружение, и вылезли на свет божий у самого поворота в бухту...

Командующий сел на скамейку, а Фисанович извлек из своего большого кармана на груди кальку и начал объяснять детали атаки:

— Акустик слышал далекий шум винтов, но не был уверен, что это караван. У меня положение такое, что надо идти на зарядку... Решили подождать. Слушали море... Потом всплыл под перископ. Из дымки, кабельтовых в двадцати пяти, выполз транспорт. Даже не транспорт, наверное грузо-пассажирский пароход. Громадина, красивый, с высоким бортом, надстройками. Я лег на курс атаки. Во всех отсеках два взрыва слышали. Посмотрел — горит, погружается. После этого дал ходу — и в базу...

Головко слушал внимательно и о чем-то думал. Когда Фисанович кончил свой рассказ, он спросил:

— С какой дистанции атаковали?

— Восемь кабельтовых.

— Угол встречи?

— Сто пять — сто десять градусов...

— Какой ход имел транспорт?

— Приблизительно восемь узлов.

Головко вынул из кармана записную книжку, нашел нужные строки и сказал обрадованно:

— Все совпадает. Самолет-разведчик наблюдал и даже сфотографировал горящий транспорт. Еще раз поздравляю и прошу завтра в десять ноль-ноль на доклад на Военный совет.

Командующий ушел. Все сразу почувствовали себя свободнее, Фисанович заметил в толпе письмоносца и поспешил к нему:

— Мне есть что-нибудь?

— Никак нет. Харьков-то еще не освобожден, — растерянно ответил краснофлотец, перебирая пальцами плотную стопку писем.

Фисанович поник головой и молча отошел в сторону, Никто в эту минуту не осмелился к нему подойти, он оставался наедине со своими грустными мыслями.

В тот вечер мы засиделись у комиссара Табенкина. Час был уже поздний, и он вышел нас проводить. Возле одной двери, откуда пробивалась полоса света, он остановился, постучал. Дверь распахнулась, мы увидели знакомую фигурку.

— Ты что, Зорька, не спишь? — спросил Табенкин.

Оказывается, так друзья прозвали Фисановича, что очень шло к его юношеской внешности. Даже высокий лоб и умные выразительные глаза не делали его старше.

— Так ты почему не спишь? — повторил Табенкин.

— Время детское, — ответил Фисанович и, улыбнувшись, добавил: — Мне из Москвы целый мешок книг привезли, надо разобраться, а тут еще других дел накопилось. Вот письмо пионерам сочиняю.

Фисанович жестом руки пригласил пройти, подвел к кушетке, на которой стоял большой ящик, и принялся выкладывать из него мешочки с деревенским печеньем, расшитые шелком кисеты, тетради, бумагу, конверты.

— Смотрите, какое богатство! Что может быть дороже такого подарка? Болтались мы целую неделю, пока нашли конвой. Штормило черт знает как. Нервы у людей на пределе. А пришли — и такая радость. Это для нас награда, да еще какая!.. Вот и я решил написать ребятам маленькое письмо, а получается целый доклад о подводной войне.

— Ты письмом увлекся, а другие командиры историю лодок пишут, — заметил Табенкин.

— История лодки у меня давно готова.

Фисанович вынул папку с рукописью, отпечатанной на машинке. На заглавном листе значилось: «История Краснознаменной подводной лодки М-172». Это были описания походов и побед, одержанных экипажем «малютки», начиная с дерзкого прорыва в Петсамо.

Особенно подробно рассказывалось о петсамских событиях. Эпиграфом к этой главе Фисанович избрал строки из старинной «Застольной»: «Миледи смерть, мы просим вас за дверью обождать». Эта фраза не случайно понравилась Фисановичу. Иронически-презрительное отношение к опасности и смерти было свойственно его натуре.

Здесь необходимо сделать отступление, чтобы читатель яснее представил и личность автора, и то, над чем он работал. Фисанович точно задался целью доказать, что даже такая небольшая история совсем маленького корабля может вызвать интерес у любого читателя. Ему хотелось написать интересную, правдивую историю лодки и ее экипажа, а не только сообщить какие-то сухие факты. Рукопись начиналась такими словами:

Фисанович в ту пору еще не был командиром «малютки», но все связанное с ее рождением знал до мельчайших деталей.

И вот лодка построена, прошла все положенные испытания и уходит служить на Север. Фисанович ведет рассказ дальше:

По пути на Север множество деталей, не запечатленных на страницах вахтенного журнала, запомнились автору. Он подмечает, что «полированный водой и временем ленинградский гранит сменила майская зелень рощ и пашен», видит «замшелые равелины Шлиссельбургской крепости». Может быть, последним провожатым подводников была «древняя часовенка на крутом холме, живописная, как палехский рисунок». А там Беломорско-Балтийский канал, затем Белое море исподволь начало проявлять свои особенности: «Внимание любителей рыбной ловли привлекли невиданные на Балтике пикша и блиноподобная одноглазая камбала. Наступила короткая северная ночь, но не темнело. Незнакомые на Балтике приливно-отливные явления преподносили неприятные сюрпризы. При очередном отливе лодка чуть было не повисла у причала на туго выбранных швартовых».

И вот Заполярье. Первые учебные плавания и, наконец, война. Все боевые походы лодки описаны мастерски, с острыми драматическими коллизиями.

В ходе войны, урывками между походами, писалась история «малютки». Писалась свободно, раскованно, с тем чтобы, если ей доведется увидеть свет, — она не пылилась на книжных полках, а была бы в «непрерывном обращении», приобщала молодежь к трудной, почетной службе на подводном флоте{2}.

Читая рукопись, мы с Кавериным обратили внимание на то, что вместе с героизмом людей Фисанович не постеснялся описать и неприглядные стороны войны.

— Что же, война — не праздник, не парад, как иногда изображают ее наши уважаемые писатели. — Он с иронией глянул в нашу сторону. — Помните, как Толстой писал в «Севастопольских рассказах». — Фисанович взял с полки книгу, быстро нашел нужное место и прочитал вслух: — «...Вы увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти...» Прав был старик, — продолжал он. — Война — это работа, притом тяжелая, грязная работа. Идешь в море — не спишь, не моешься, обрастаешь бородой, терпишь всякие неприятности. Немца долбанешь — хорошо, если скроешься. А если тебя заметили, только успевай вывертываться из-под бомб...

— Разве непременно вы должны наблюдать потопление? — с любопытством спросил Каверин.

— Не обязательно. Но какому командиру не хочется узнать, потопил он или только торпедировал. Ведь это совсем разные вещи. Услышишь взрывы и все равно не веришь. Хоть какое там ни есть охранение, все-таки подвсплывешь и посмотришь. А если, случается, не увидишь, то совесть не чиста, язык не поворачивается сказать полным голосом о победе. Один раз крепко поплатились за свое любопытство. Немцы напали на след, целый день гоняли.

— Страшно было? — продолжал допытываться Каверин.

— Честно говоря, у меня в таких случаях не страх, а невероятное обострение чувств. С поразительной ясностью работает голова. Помню, как-то в такую минуту попался мне под руку журнал с ребусами. Я только взглянул и моментально решил два ребуса. Вот до какой степени в этой обстановке развивается сообразительность.

— Что выручает вас в минуты опасности?

— Только коллектив, дружный, умный коллектив, где каждый человек знает, когда и что нужно сделать.

На столе у Фисановича мы увидели портрет пухлого кудрявого мальчугана.

— Мой Тарас... — с грустью произнес Фисанович. — В Харькове застряли... Третий год мы в разлуке. Сколько ни писал в Москву, просил установить связь через партизан — пока ни слуху ни духу. Скоро ли освободят Харьков? Если найдется Тарас — я буду себя считать самым счастливым человеком на свете. Последний раз в море, после атаки, мы услышали взрывы. Сигнальщик мне говорит: «Товарищ командир, это за вашего Тараса!» Тут бы порадоваться — ведь наверняка немало ценностей пустили на дно, а вот напомнили мне о Тарасе, и сердце заныло...

Мы долго сидели, о многом говорили. И, конечно, больше всего о боевой жизни. Нас захватили рассказы Фисановича, в которых было много самобытного, оригинального, проникнутого тонким юмором.

— Сегодня у нас праздник. Не всегда бывает такая удача, — говорил Фисанович. — Прошлый раз ходили в море. Штормяга отчаянный. Лодка что ванька-встанька. Всплывешь, тебя р-р-раз — метров на пять в пучину. Только за поручни хватайся и держись. Семь дней болтались, хотелось что-нибудь покрупнее потопить, а тут все катера да катера... Помощник говорит: «Давай атакуем хоть мелочь». А я думаю: «На такую мишень жаль торпеды тратить». Вышел срок, и мы вернулись ни с чем. А тут помпезная встреча, с музыкой. Не знаешь, куда деваться со стыда. Говорю помощнику: «Иди докладывай начальству, а я за торпедные аппараты спрячусь!»

Во всем, что так откровенно рассказывал нам Фисанович, ощущалась его непосредственность, и мы ничуть не обиделись, еще раз услышав ироническое замечание по своему адресу:

— Вот вы часто пишете о нас в газетах так красиво, что умри — лучше не скажешь, дескать, он шел в бой с мыслью о том и о том-то... А ведь на самом деле это чистейшее вранье. Идя в бой, думаешь только об одном: стукнуть и живым удрать. Я думаю, что, если вы так напишете, от этого никак не пострадает авторитет наших подводников.

В интересной беседе с Фисановичем мы не замечали времени.

Посмотрев на часы, Каверин воскликнул:

— Друзья! С добрым утром...

Мы спохватились. Было уже пять утра. За окном лежала темнота и завывала пурга. Каверин выразил опасение, что мы можем, чего доброго, заблудиться, на что Фисанович, рассмеявшись, сказал:

— В море не так бывает. Идемте, положитесь на меня. Ведь я в штурманском деле кое-что понимаю...

Он надел кожаную тужурку и проводил нас до самого дома. Заглянул на минутку, и тут мы снова начали атаковать его вопросами. И долго не могли расстаться...

Когда Фисанович ушел, Каверин сел за стол и торопливо стал что-то записывать. Вероятно, боялся упустить живые впечатления. Возможно, это были заготовки будущего.

Сколько раз в радостном возбуждении спешили мы на пирс встречать Зорьку, с которым успели подружиться. А вечером в кают-компании подплава устраивался тот самый традиционный поросенок, о котором пишет Каверин в романе «Два капитана». В центре стола, рядом с седовласым Головко, восседал наш Зорька — молодой, бедовый, очень похожий на школьника.

Коки в белых колпаках выносили на широком блюде румяного зажаренного поросенка. Фисанович виртуозно действовал длинным кухонным ножом, резал поросенка на части и преподносил гостям. Разумеется, все это сопровождалось смехом, шутками... Часами продолжалось веселое застолье. Среди общего шума молодо и вдохновенно звучал голос Фисановича. Он наизусть читал Маяковского, Есенина и целые главы из «Евгения Онегина».

Он любил и знал поэзию, сам писал стихи, сочинял юморески, экспромты, хотя относился к своему творчеству скептически.

Но был случай, когда поэтическое дарование Фисановича получило более широкую известность. На Северном флоте объявили конкурс на лучшую песню о подводниках. Соревновались в основном профессиональные поэты, а победил Фисанович. Его «Строевая подводная» была признана лучшей, «принята на вооружение» и сразу зазвучала на концертах в Доме флота, и особенно в матросских кубриках:

Мы часто виделись, после каждого похода поздно засиживались у него в каюте. Он оставался веселым до тех пор, пока не вспоминал о жене и сыне. Тут он затухал и долго сидел в задумчивости. Мы понимали его состояние, тоже молчали в эти минуты.

Но однажды, приехав в Мурманск, я неожиданно столкнулся с Фисановичем в вестибюле гостиницы. Он держал в руках бутылку вина и тарелку со скромными закусками военного времени.

— Зайди ко мне, что-то увидишь, — сказал он, не останавливаясь.

Я последовал за ним. Мы прошли в конец коридора. Фисанович толкнул дверь, я вошел в номер и сразу понял, что произошло. На диване, поджав ноги, сидела женщина, светловолосая, с осунувшимся лицом, похожая на ту, что видел на фотографии, висевшей в каюте Фисановича, и рядом с ней бритоголовый мальчуган лет пяти в свитере и рейтузах.

— Вот мои пропавшие. Познакомься, — радостно сказал Фисанович и обвел нас всех счастливым взглядом. — Вот они, мои дорогие, — продолжал он, поглощенный хлопотами у стола.

Я взял на руки мальчугана и пошутил:

— Итак, семья Тараса в полном сборе, как в повести Горбатова.

На лице женщины появилась слабая улыбка.

— А что за повесть такая? — спросила она. — Ведь я ничего не знаю, словно проснулась после двух лет летаргического сна.

И она рассказала обо всем пережитом за два года в оккупированном фашистами Харькове.

* * *

Перечитывал свой дневник, и сердце сжималось от боли: Фисанович не дожил до победы.

Приехав в Полярный, мы прошли по улице имени Фисановича и не узнали города, настолько он раздался вширь и застроился.

В одном из музеев боевой славы в Заполярье я снова увидел знакомое лицо с лучистыми глазами и прочитал строки письма, написанного женой героя Еленой Андреевной, обращенного к молодым подводникам. Она свято хранит память не только о своем муже, но и обо всех его товарищах, что отдали жизнь за нашу победу.

Решил, не откладывая, написать Елене Андреевне. И вскоре получил теплое письмо, из которого узнал, что она инженер-кораблестроитель, многие годы работала в конструкторском бюро. А ее сын Тарас поначалу решил стать врачом, окончил медицинский институт, у него появился интерес к несколько необычной области, только одним краем связанной с медициной. Он задался целью разработать собственную конструкцию протезов для людей, лишившихся рук. Идея благороднейшая! Но для этого мало знать медицину, потребовалось стать еще и конструктором. И вот Тарас поступает в Ленинградский политехнический институт. Сейчас он кандидат медицинских наук. Работает над этой проблемой. И я верю, что ученый сделает свой вклад в науку и многие люди от души скажут ему спасибо.

 

Колышкин, Лунин, Шумихин...

Бригада подводных лодок была в Полярном, можно сказать, земной осью, вокруг которой вращалась вся жизнь маленького городка. И, конечно, мы, журналисты, наведывались туда каждый день и были в курсе если не всех, то очень многих событий. Провожали корабли в море. Ждали их возвращения, участвовали во встречах на пирсе. Когда лодка входила в гавань, с нетерпением ждали традиционных выстрелов. Сколько раз пальнут — столько потопили кораблей. А у командира базы Морденко в сараюшке уже визжали поросята. Вечером, тупорылые, с тонкой коричневой корочкой, они подавались на стол в кают-компании.

Каждому из нас хотелось найти какой-то оригинальный, неповторимый материал, узнать какую-нибудь историю, о чем еще никто не написал.

И все-таки мы все на бригаде — гости, а хозяева, если не считать офицеров штаба бригады, беспрерывно меняются. Одни экипажи уходят в море, другие возвращаются из походов, «отмываются», спят до потери сознания, а после основательного отдыха идут в Дом флота на спектакли, концерты, кино или просто посидеть в ресторане, в теплой дружеской компании. Звенят бокалы, слышатся заздравные тосты. Пьют за победы прошлые и, главным образом, за будущие, ибо все живут завтрашним днем в ожидании нашей общей большой Победы. Ради нее через несколько дней снова пойдут они в море на бой, возможно, на свой последний бой, после чего уже за этот столик никогда не сядут. Об этом вслух не говорят, но так нередко случается...

Еще недавно бывал тут Магомед Гаджиев — яркая, одаренная личность, двенадцатилетним мальчуганом из дагестанского аула он участвовал в гражданской войне. Стало быть, с малолетства воин. Здесь, на Севере, командовал он дивизионом подводных лодок. Каждый его бой — это было новаторство и дерзание. Точными торпедными ударами и метким огнем артиллерии он пускал на дно немецкие корабли. Он точно родился для моря и в море остался навсегда... Теперь он стал человеком из легенды — это о нем написал поэму «Керим» Александр Жаров, которая выдержала строгую проверку временем и до сих пор исполняется с подмостков сцены, по радио и телевидению...

Помимо того что знакомства с героями интересны сами по себе, — они нужны для работы. И эта мысль всегда подспудно живет в сознании корреспондента. И всегда есть потребность что-то написать об этих людях, сделать о них какое-то, хотя бы маленькое, открытие. Но тут не ограничишься одной случайной встречей, одним разговором. Как бурав входит в землю, нужно войти в их жизнь, заслужить доверие, подружиться. И хотя на войне теплые доверительные отношения завязывались довольно быстро, но все равно требовалось какое-то время. Оно исчислялось не днями, а неделями и месяцами если не общей жизни в одном кубрике, то частых встреч, близкого общения. Если с такими товарищами устанавливались добрые отношения, то можно считать, что это твой надежный актив.

* * *

5 марта 1943 года в газете «Краснофлотец» появился очерк «Когда рвутся глубинные бомбы». Иные литературные шедевры не идут в сравнение с точными документальными рассказами участников войны. Так было и на сей раз. Не писатель, не журналист, а один из членов экипажа подводного корабля — сигнальщик старшина второй статьи Виктор Семенов, тот, кто все отлитое в газетных строках видел своими глазами и пережил своим сердцем, написал этот правдивый и потому впечатляющий очерк.

Вскоре я с Семеновым познакомился. Высокий, худощавый старшина, участник восемнадцати боевых походов, свидетель потопления двенадцати немецких транспортов, открыл мне секрет, о котором знали немногие. Оказывается, до призыва на флот, работая на текстильном комбинате в Московской области, он изредка писал в районную газету. Он показал толстый альбом с вырезками из газет. Я листал страницы, читал его статьи, очерки, написанные не вполне профессионально, но взволнованные, правдивые, и все больше проникался уважением к моему собеседнику.

— Война прервала мое любимое занятие, — сказал он. — Долго перо в руки не брал. Поход за походом. Не до писанины было. А однажды мм такое пережили, что, наверно, никому не снилось. Возвращаемся домой, и ребята говорят: «Жаль, нет с нами корреспондента. Написал бы, как в пасть к дьяволу залезли». Я промолчал. Думаю, придем домой, попробую написать в «Краснофлотец». Написал. Напечатали. А потом редакция стала теребить — давай еще. Вот и пошло...

— Что же было в этом походе, что вас так взволновало? — заинтересовался я.

Семенов пригладил русые волосы, откинулся на спинку стула и сказал:

— Может, сегодня такое и не в диковинку. Потому не первый год воюем и много всего повидали. А тогда, с непривычки, было страшновато... Находились мы на позиции. Немцев подстерегали. Во время зарядки получили донесение летчиков — идет конвой курсом в порт Петсамо. Ну, мы, понятно, обрадовались, погрузились и полным ходом ему наперехват. А тут, как на грех, туман. Корабли-то и проскочили незамеченными. Другой командир, может, сказал бы: «Черт с ними, других найдем». А наш пустился вдогонку. Догнать мы их не догнали. Тогда решили прорываться в самый порт и тюкнуть их у причала. Вот тут-то и началось... У входа там была поставлена противолодочная сеть. Ворота на короткое время открываются, пока идут корабли, и снова закрываются. Мы прождали несколько часов, пока не появился какой-то буксиришко. За ним в кильватерной струе мы незаметно проникли в гавань. Транспорта уже были там и разгружались. Мы выпустили торпеды, услышали взрывы, командир приподнял перископ: оба транспорта горели... Теперь самое главное было, как можно скорее унести ноги... А тут немецкая батарея открыла огонь, стреляла ныряющими снарядами, и катера пошли бросать бомбы. Наша «малютка» дрожала, вот-вот рассыпется. Кое-как мы добрались до выхода, а там опять злополучная сеть вроде ловушки. Командир решил, что, если создастся безвыходное положение, бросим гранаты в снарядный погреб — и конец всему... Но с нами был флагманский штурман бригады подплава Михаил Минаевич Семенов; он вспомнил про приливы и отливы, заглянул в лоцию и определил — скоро будет очередной прилив, вода поднимется на два с лишним метра, и мы сможем проскочить над сетью. Так оно и случилось. Благодаря его находчивости мы и спаслись...

Рассказ Семенова произвел на меня большое впечатление, и я решил, что эту историю стоит осветить на страницах «Правды». Но дело сравнительно давнее. Надо найти приемлемую форму подачи такого материала. Возможно, не специально об этом писать, а в какой-то большой обобщающей статье уделить этому походу побольше места.

Так оно и получилось. Перезнакомившись со многими подводниками, я добрался и до командира бригады Героя Советского Союза капитана первого ранга Ивана Александровича Колышкина — человека на редкость скромного, обаятельного, бесстрашного воина и умного, тактичного воспитателя, которого отцом родным считала молодежь. Прежде чем возглавить бригаду, он сам много плавал в качестве командира дивизиона «малюток», на лодке Фисановича совершил самый первый прорыв в Петсамо и как бы проложил дорогу остальным.

Его все хорошо знали, и мне казалось, что его статья в «Правде» прозвучит...

Связавшись с редакцией и получив «добро», явился я к Ивану Александровичу с таким предложением. Он задумался, потер лоб и ответил:

— Можно. Если вы поможете...

Я обрадовался такому откровению и сказал, что готов все сделать, лишь бы получилась хорошая статья. О чем она, это было ясно: боевые действия подводного флота. И ясно, что разговор пойдет о людях, создавших славу Северному флоту. Но этого мало. К тому времени редакция требовала материалы, характеризующие не только героизм, мужество, находчивость, но требовалось обобщить боевой опыт и, по возможности, раскрыть то, что помогает людям одерживать победы. На это нас ориентировала редакция, и с этого начался мой разговор с Колышкиным.

Иван Александрович все прекрасно понимал.

— Нужен опыт, который пригодится другим флотам, сказал он. — У нас накопилось много такого, что опрокидывает традиционное представление о действиях подводных лодок. Например, считалось, что первое условие успеха подводников — скрытность подхода к цели, а наши командиры лодок не менее успешно выполняли задания, действуя в надводном положении, ведя артиллерийский бой с надводными кораблями.

Он ссылался на Магомеда Гаджиева, которого уже не было в живых, но помнились его дерзкие атаки артиллерией и торпедами.

— Отсюда задача, — продолжал Колышкин, — постоянно держать в готовности артиллерию, иметь хорошо обученные и натренированные расчеты.

Видя, как я старательно записываю его мысли, Иван Александрович говорил медленно, обдумывая каждое свое слово.

— Все-таки артиллерия артиллерией, а торпеда остается главным оружием подводников, — пояснил он. — Торпедная атака — один из самых скоротечных видов морского боя. Она длится несколько секунд, и именно ради этих секунд мы долгие дни и даже недели мотаемся в море, терпим всяческие невзгоды и лишения. Отсюда ясно, каждый экипаж должен иметь высокую боевую выучку. Самая незначительная ошибка одного может повлечь за собой срыв атаки, а то и гибель корабля.

Тут Иван Александрович напряг память и рассказал о походе, в котором он был в качестве обеспечивающего. Командир приказал: «Срочное погружение», — молодой краснофлотец, впервые участвовавший в походе, замешкался и в тот же миг не открыл клапан вентиляции. Образовался смертельно опасный крен.

— А вокруг нас рвутся глубинные бомбы. Можете представить положение?! Только находчивость и самообладание других моряков спасли нас от гибели...

Я не отрывал карандаш от бумаги и чувствовал, что это уже пишется статья Колышкина. Так оно и было на самом деле. Придя домой, я все переписал начисто. Мне оставалось подкрепить эти мысли яркими примерами, и я позвонил по телефону Ивану Александровичу. Он посоветовал: «Опишите историю прорыва в Петсамо, которую вы уже слышали из уст Семенова, и заодно познакомьтесь с еще одним просто замечательным старшиной, нашим первоклассным специалистом Шумихиным. Вот его тоже включите в статью».

То был акустик подводной лодки М-172. Я также быстро его разыскал, и сразу мне понравился этот юноша, — ему не было еще и двадцати лет, — на редкость приветливый, общительный, жизнелюбивый. У меня до сих пор перед глазами его лицо с высоким лбом мыслителя, веселые глаза, пленительная улыбка...

Знакомство наше началось с этой статьи, а превратилось в большую дружбу. Несмотря на разницу в десять лет, было нечто такое, что нас объединяло, — это интерес к литературе.

Толя окончил педагогическое училище и успел поработать по специальности.

В новом кирпичном здании ветлужской средней школы он обучал ребятишек, собиравшихся сюда из многих колхозов района. Долгие зимние вечера сидел молодой педагог с красным карандашом в руках за проверкой тоненьких ученических тетрадей. С увлечением объяснял у школьной доски очередную тему, не замечая даже, что весь перепачкан мелом. Он любил эти уроки. Это была его жизнь, его творчество.

И вот ветлужский учитель попал в начале войны на Северный флот, в экипаж подводной лодки Фисановича. На подводном флоте много специальностей. Он выбрал самую трудную — акустику.

— У нас нет приборов точнее ушей Шумихина, — шутил Фисанович.

Толя мог спать под ритмичный стук дизелей, но, как только в лодке водворялась тишина, сразу же просыпался, и его уши улавливали малейший звук моря. Он безошибочно различал вдалеке различные типы кораблей. По высокому металлическому тембру шума винтов угадывал подводную лодку, по чавканью — транспорт, по воркованью — сторожевой катер.

С таким умелым помощником, как Шумихин, Фисанович с успехом находил, атаковывал вражеские корабли и почти никогда не возвращался «с пустыми руками».

Все рассказанное здесь я узнал от самого Фисановича. Но лишь небольшая часть рассказанного им вошла в статью Ивана Александровича, опубликованную очень кстати в ту пору, когда в сводках Совинформбюро то и дело сообщалось о потоплении вражеских кораблей в Баренцевом море.

Мне трудно сознавать, что нет больше Зорьки и нет Толи Шумихина. Он тоже погиб в расцвете молодой, только еще начинающейся жизни, оставив письма и страницы из дневника, которые невозможно читать без волнения:

 

Атаки Щедрина

Я перелистываю комплекты «Правды», нахожу там свои корреспонденции и вспоминаю, как они рождались и почему я писал об этом, а не о чем-то другом.

«Иногда за двумя строчками сообщения Совинформбюро о потоплении вражеского транспорта в Баренцевом море скрывается очень напряженная драматическая история поисков, атак, героических дел экипажа подводного корабля». Так начинался мой очерк «Подводники» о питомцах командира дивизиона «малюток», как называли его, «малюточного деда», Николая Ивановича Морозова, которые действовали «скоростными» методами, уходили в море, а через сутки возвращались с победой. Я писал о Фисановиче, Шумихине и боцмане Николае Тихоненко, который был правой рукой командира «малютки», обладая не только высокой профессиональной выучкой, но еще и огромным чутьем, без слов понимал он командира корабля, артистически действовал на рулях глубины, держал заданную глубину, не давал лодке после залпа хотя бы на миг обнаружить рубку и тем самым навести противника на свой след...

Кончался очерк, пожалуй, излишне торжественно: «Возвращение... Несколько дней отдыха на берегу, и снова холодное бурное море, далекий и трудный поход — навстречу борьбе, опасностям, новым победам».

Сейчас я бы так не написал, ибо далеко не каждый поход кончался победой. А если победа доставалась, то очень дорогой ценой...

Уместно спросить: почему боцман Тихоненко стал одним из героев моего очерка? Быть может, он особо пришелся мне по душе? Бывает, конечно, и такое, человек, встретившийся на войне, вызывает много симпатий, и хочется о нем написать. В данном случае были другие соображения. Как личность Тихоненко не представлял ничего особенного, но пользовался на бригаде доброй славой за то, что был отменным мастером. А мастерство, чего бы оно ни касалось, всегда заслуживает похвалы.

Читаю другую свою корреспонденцию, появившуюся в ту же пору «Атаки подводника Щедрина». Сегодня Героя Советского Союза вице-адмирала Григория Ивановича Щедрина знает весь флот. Он автор книги военных мемуаров, долгое время был редактором «Морского сборника», теперь в отставке. А тогда капитан третьего ранга — командир подводной лодки — пришел с Тихого океана в составе дивизиона под командованием моего старого балтийского друга Героя Советского Союза Александра Владимировича Трипольского, о ком я не раз писал в финскую войну.

Степенный, скромный, даже стеснительный, Щедрин скоро обратил на себя внимание. Писатели, журналисты быстро распознали в нем человека, отличающегося широтой мышления, начитанностью, природной интеллигентностью. Все, начиная с внешнего вида, умения держать себя в обществе, точно он прошел школу дипломатического этикета, выгодно отличало его от многих.

Тихоокеанцы прошли путь в 17300 миль, побывав в Америке, Англии, Исландии. И хотя путь этот был чреват опасностью, войны как таковой они еще не знали, за исключением комдива Трипольского, который начал в финскую войну и в сорок первом прошел с боями через Таллин и Ленинград.

Во время похода с Дальнего Востока на Север Щедрин урывал время и вел дневник. При нашем знакомстве он извлек толстую тетрадь и со щедростью душевной вручил мне:

— Возьмите, может, пригодится для работы.

Я взял тетрадь, обещав познакомиться и через несколько дней вернуть. Засел дома и с интересом читал страницу за страницей. В строках, написанных его рукой, то старательно неторопливо, а то кратко и лаконично фиксировалось не только где были, что видели, но свое личное восприятие, что придавало дневнику характер ценного человеческого документа. С разрешения автора я не только прочитал его, но и сделал для себя кое-какие выписки. И теперь, спустя тридцать лет, читая их, вижу, что они ничуть не устарели, по-прежнему представляют незаурядный интерес...

Пока лодки, совершившие дальний переход, ремонтировались, командиры кораблей знакомились с новой обстановкой. По моим наблюдениям, они чувствовали себя в неловком положении, встречая на каждом шагу заслуженных воинов с боевыми орденами и Золотыми Звездами на груди, и наверняка думали: «А как-то сложится наша судьба, выдержим ли боевой экзамен?!»

Моя встреча с Трипольским была самой дружественной, и он, не скрывая, говорил, что у него одно желание, чтобы тихоокеанцы в предстоящих походах проявили высокие боевые качества и опыт североморцев пошел бы им на пользу. А познакомившись со Щедриным, и я стал, можно сказать, его персональным болельщиком. Мне хотелось, чтобы это имя по заслугам появилось на страницах «Правды». Однако лодка продолжала ремонтироваться. Прошло немало времени, прежде чем Г. И. Щедрин отправился в первый боевой поход и одержал свою первую победу.

Лиха беда — начало. Но и в последующие походы Гриша Щедрин ни разу не возвращался без результатов. Все задачи, поставленные командованием, он выполнял образцово и за очень короткий срок проявил себя тактически грамотным, умелым командиром, встал в один ряд с северянами, имена которых не сходили со страниц газет.

И хотя он начинал воевать в самое неблагоприятное время года — в разгар полярного дня, когда ночью светло как и днем и очень трудно соблюсти скрытность, он и в этих условиях искусно проводил атаки.

Теперь с полным правом я мог написать о нем и его дружном и слаженном экипаже. Корреспонденция «Атаки подводника Щедрина» была о нем своеобразным дебютом. Впервые это имя появилось на страницах «Правды». Корреспонденция начиналась так: «Как ни сложны и коварны условия полярного дня, подводники Севера не ослабляют борьбу на важнейших коммуникациях противника.

...Гул орудийного выстрела прорезал тишину маленького заполярного городка. Это подводная лодка вернулась с победой. Вице-адмирал Головко тут же на пирсе вручил командиру корабля капитану третьего ранга Г. И. Щедрину заслуженную награду — орден Красного Знамени. В нынешнем году Щедрин награжден вторым орденом...»

Дальше рассказывалось о том, как протекал поход и какой ценой достаются победы.

В тот день «Правда» открыла еще одно имя командира подводной лодки С-56 Щедрина, а к концу войны рядом с орденами Красного Знамени у него на груди засияла Золотая Звезда, и он вошел в плеяду выдающихся героев войны на море.

* * *

Жизнь свела меня и с другими интересными людьми, в том числе с уже упоминавшимся комиссаром подводной лодки капитаном третьего ранга Я. Табенкиным. О нем похвально отзывался член Военного совета Николаев, говорил: «Табенкин хорошо знает службу и умеет работать с людьми». И в самом деле. Он много плавал, редко бывал на берегу. Изловить его было не так-то просто. И все же мы познакомились. Поначалу он показался мне хмурым, замкнутым, «не контактным». Но недаром говорится, внешность обманчива. В данном случае эта пословица полностью оправдалась во все последующие встречи. Он постепенно раскрывался в ином качестве, как человек серьезный и вместе с тем общительный, обладающий большой душевной щедростью.

Между нами установились деловые контакты, которые вскоре переросли в большую, настоящую дружбу, продолжающуюся и по сей день, хотя он далеко от меня — в Севастополе.

Интересны были его взгляды на политработу. Он был ярый противник формализма и казенщины.

— К сожалению, нет строгих критериев, измеряющих эффективность нашего труда, — говорил он. — Политработа достигает цели, если воспитывает силу духа, высокий моральный потенциал, необходимый на войне так же, как исправное оружие.

Беседы с ним были поучительны. Я знал, что он не только декларирует свои мысли, но и с успехом проводит их на практике, за что одним из первых среди политработников удостоен высокой награды — ордена Ленина.

— Можно без конца проводить беседы о примерности и агитировать за это в «Боевых листках», а люди все равно будут разболтанными, — объяснял он.

— Что же главное в воспитании? — спрашивал я.

— Пример коммунистов и комсомольцев. Они — наша главная сила, и если они будут являться живым примером сознательного отношения к делу, а в минуты опасности сохранять выдержку, хладнокровие и действовать бесстрашно, как того требует боевой устав, то и другие будут на них равняться. Ничто больше, чем сила примера, не может влиять на моряков, — утверждал он.

Как достигается примерность, на сей счет были у Табенкина свои соображения...

Однажды, когда завершалась наша очередная беседа, я сказал:

— Старик! (Так почему-то на Севере друзья обращались друг к другу, и это считалось признаком самого большого доверия.) А нельзя ли обо всем, что ты мне рассказываешь, написать в «Правду»?

— Если нужно, напишу, — решительно ответил он, должно быть подозревая, что рано или поздно я к нему обращусь с таким предложением.

И он написал. Статья Табенкина «Коммунисты-подводники в боевом походе» появилась в «Правде» и вызвала отклики с других флотов, присланные в редакцию на имя автора. Читая их, Табенкин говорил:

— Что значит «Правда»! Я никогда не думал, что моя небольшая статейка может иметь какой-то резонанс...

* * *

И еще одно имя не раз фигурировало на страницах «Правды». Имя, не нуждающееся ни в каких рекомендациях, ибо эта личность историческая, и любой, кто берется сегодня писать о подводниках Севера — беллетрист, мемуарист или военно-морской историк — не пройдет мимо этого имени, не оставит его в тени.

Николай Александрович Лунин!

О нем шла разноречивая молва. Говорили, что человек он сложный, капризный, захваленный и перехваленный — и потому страдает зазнайством. «Обрежет, и больше не сунешься», — предупреждали меня собратья по перу. Однако все мнения сходились на том, что моряк он отменный, можно сказать, божьей милостью...

Увидев его впервые, — мрачноватого, недоступного, не слишком приятного в общении, — и зная, что при виде журналистского блокнота и карандаша он может прийти в ярость, я долгое время не решался к нему подойти и представиться. Ходил вокруг да около, смотрел, «принюхивался», ждал удобного случая для знакомства. Время уходило, а фортуна мне явно не улыбалась.

Тогда я решил посоветоваться с членом Военного совета, хотя понимал, что, если даже он позвонит Лунину и прикажет меня принять, ничего хорошего из этой принудительной встречи не получится. И все же я посвятил Николаева в свои заботы. Он слушал меня и соглашался. «Да, непросто разговорить Лунина». В его глазах читалось сочувствие, но вдруг в них блеснул огонек, и я понял, что решение найдено. Действительно, Александр Андреевич тут же изложил мне свой план: он приглашает Лунина к себе в гости и знакомит со мной, не открывая сразу, кто я и что мне от него нужно.

— Вы только не бросайтесь прежде времени в атаку с традиционными вопросами, а то все испортите, — предупредил Николаев.

«Операция» эта состоялась. В назначенный час в квартиру члена Военного совета явился Лунин, как всегда суровый и недоступный. При виде гостеприимного хозяина он все же потеплел, вежливо улыбнулся, поблагодарил за приглашение и вошел в комнату, где стоял скромно сервированный столик. Глядя на меня подозрительно, он спросил: «Вы, наверно, корреспондент?» Пришлось сознаться.

— Я с корреспондентами дел не имею, — наотрез заявил он. И, немножко помедлив, снизошел до мотивировки: — Поймал тут кто-то из вашего брата моего сигнальщика, побеседовал с ним и такую чепуху написал — только для «Крокодила». С тех пор наша дружба врозь.

— Учтите! — подхватил Александр Андреевич, обращаясь ко мне поучающим тоном: — Командира обходить нельзя. Даже при получении самой маленькой информации о боевом походе.

Домашняя обстановка располагает к дружеской, откровенной беседе. Александр Андреевич, человек общительный, наделенный чувством юмора, умел поддержать любой разговор. А в данном случае встретились люди, у которых всегда есть общий язык. Ведь Николаев-то тоже был из подводников. Службу он прошел «насквозь и даже глубже», начиная с учебного отряда подплава имени Кирова, где получил специальность дизелиста, потом много плавал, прежде чем попасть в Военно-политическую академию. Он знал на лодках каждый уголок, мог с завязанными глазами пройти по отсекам и сказать, где какой механизм. И хотя давно масштаб его работы стал совсем иным, он всегда гордился своей принадлежностью к подводному флоту.

Разговор у них с Луниным катился по накатанной дорожке. Я прислушивался. Лунин рассказывал разные истории о своих походах. Александр Андреевич слушал не перебивая и потом высказывал по всякому поводу свое вполне компетентное суждение, к которому Лунин (я это заметил!) относился вполне уважительно.

Во всяком случае, когда мы поднимались и благодарили хозяина за гостеприимство, я почувствовал, что лед тронулся. Выйдя вместе со мной и прощаясь, Лунин сказал:

— Приходите. Поговорим. Только, в самом деле, не начинайте с сигнальщика. Поймите меня правильно. Я не принижаю своих людей. Сигнальщик у нас геройский парень, мы в море рядом на мостике, он не однажды спасал нас от опасности. Но все-таки командир корабля знает то, что не знает ни один специалист порознь. Он может лучше оценить действия в целом.

После знакомства с Луниным для меня объяснимее становились и его резкость, гордыня и то, что принимали за зазнайство, высокомерие.

Я понял многое. И понял правильно. Да, он был в ореоле славы, его снимали для газет, кино, взахлеб описывали в очерках. А он откровенно признался, что ему претит эта слава, вызывая чувство внутреннего протеста и даже некоторой неуверенности в себе: ведь после очередной похвалы от него ждали чего-то нового, еще большего. Конечно, прибавлялись к этому и свойства трудного, отнюдь не симпатичного для окружающих характера. Ко всему сказывалась усталость, которую все переносили по-разному. Ведь подводный крейсер, на котором плавал Лунин, проводил в море по три-четыре недели на самых дальних коммуникациях противника, что требовало предельного напряжения, многих бессонных ночей. И, вернувшись домой, он после всех положенных докладов и отчетов спешил в баню, а потом заваливался в кровать на несколько суток. В это время домогательства всех посторонних, в том числе и корреспондентов, приводили его прямо-таки в бешенство...

Во время наших встреч на плавбазе разговоры с Луниным не носили характера интервью: блокнот из кармана даже не вынимался. Я старался запомнить все, что услышал. А рассказывал Лунин мастерски. В том, что он говорил и как говорил, чувствовались гибкость ума и наблюдательность.

По возвращении домой я многое старательно записывал. Записи эти и сейчас не утратили интереса. В чем-то они помогают пролить свет и на те обстоятельства, которые сказывались на формировании неуживчивого характера Николая Александровича, что, наверное, особенно немаловажно помнить сейчас, когда его уже нет в живых.

Вот хотя бы его первый боевой поход, когда он еще плавал на «щуке» — подводной лодке Щ-241. Встреча с немецкими кораблями, которую все так долго ждали, состоялась. Но пока он делал расчеты на атаку, маневрировал, вражеские корабли оказались вне досягаемости его торпед. Так ни с чем и вернулись домой.

И сразу пошли разговоры: «Конечно, Совторгфлот, что от него ждать? (А он в прошлом был штурманом на судах торгового флота.) Только швартоваться и может. Ему бы буксиром командовать — в самый раз». Другие пророчили: «На Военном совете спуску не будет. Признают трусом и пустят налево...»

Тревожно было на душе у Лунина, ох как тревожно! И все же он держался с достоинством, даже с некоторым вызовом и в то же время не искал себе оправданий, готовый ко всему, что сулит судьба.

В назначенный час он явился на заседание Военного совета. В руках — вахтенный журнал, карты, свернутые в трубку, и схема маневрирования. Увидев хмурые, сосредоточенные лица Головко, Николаева, других начальников, он убедился, что разговор будет не из приятных.

Ему велели доложить о походе. Он доложил. Посыпались придирчивые вопросы, на которые он отвечал невозмутимо и обстоятельно, хотя внутри все содрогалось от волнения.

Самый острый вопрос задал Головко:

— Как вы расцениваете результаты своего похода? Трусость это или неудача?

При слове «трусость» Лунин едва сдержал себя. Обида и негодование рвались наружу. Но произнес он спокойно и твердо:

— Я решительно отметаю ваши подозрения, товарищ командующий. Что угодно — неумение справиться с неожиданностью, неуверенность в расчетах, но только не трусость. Лучше смерть принять, чем услышать здесь слова «трус», «изменник». Ведь это одно и то же...

Разбирали подробно, въедливо все, что было связано с походом и особенно с неудачной атакой. Десятки глаз дотошно изучали документы, кальку маневрирования. И, наконец, итог подвел командующий:

— Я не допускаю мысли, чтобы такой командир, как Лунин, мог струсить. В данном случае мы расплачиваемся за недостатки боевой подготовки мирного времени.

Он говорил о многом, чему не учили людей и что от них потребовалось теперь. Навсегда запомнил Лунин последние слова командующего, обращенные лично к нему:

— Военный совет вам верит. Надеемся, вы учтете свои ошибки и больше их не повторите. Вы остаетесь командовать кораблем. Готовьтесь к новому походу.

И вот за один из походов Лунин потопил три фашистских судна. Потом еще и еще... За недолгий срок он пустил на дно семь вражеских кораблей и был представлен к званию Героя Советского Союза.

А потом, в июле 1942 года, во время печально известной истории с конвоем PQ-17, который английское командование лишило прикрытия, бросив транспорты на произвол судьбы, настал воистину звездный час Лунина. Он вывел К-21 в атаку на линкор «Тирпиц», спешивший в сопровождении других кораблей разделаться с беззащитными союзными транспортами. И если до сих пор нельзя с абсолютной точностью утверждать, побывали две лунинские торпеды в борту «Тирпица» или нет, то бесспорно одно: атака, несмотря на все сложности, состоялась. Атака была замечена противником. И это заставило его отказаться от операции по окончательному разгрому конвоя — линкор вернулся в свою базу.

Да, что там ни говори, но этот сложный, нелегкий человек — Николай Александрович Лунин — был настоящим подводным асом. Сегодня об его делах рассказывают в аудиториях военно-морских училищ, и можно представить себе благоговение выпускников, когда они впервые попадают в Полярный и видят на причале рыбку К-21 — этот вещественный памятник войны на море.

Мало осталось в живых подводников с знаменитой лунинской «катюши». А кто есть — вдруг даст о себе знать. Так, большой и приятной неожиданностью было для меня получить письмо от инженера-механика лодки, инженера-капитана первого ранга в отставке Владимира Юльевича Брамана из Ленинграда, которого Лунин не только уважал, но и считал для себя единственным авторитетом. Это тот Браман, что в, момент пожара на лодке бросился в горящий отсек, приказал себя загерметезировать и вместе с небольшой горсткой моряков боролся с огнем. Они спасли корабль, и боевой поход продолжался...

Так и Владимир Юльевич тоже живет воспоминаниями о прошлом, с шуткой, юмором называя себя, выражаясь на современном языке, «плавающим» или «играющим» тренером молодых инженеров-механиков на подводном флоте, замечает: «Только у нас была игра не с шайбой и не за «мат королю». У нас была игра со смертью, кто окажется опытнее, хитрее, лучше подготовленным — мы или немецкие фашисты, — тот и оказывался победителем. А игра была с серьезным и опасным противником. Мы разгромили не придурков, а первоклассную военную машину с гнилым нутром. Грош была бы нам цена, если бы мы побили дураков.

Я несколько лет после войны пробыл в Германии и хорошо изучил их военно-морской флот, особенно подводный. Немцы были сильны организованностью, педантичностью, хорошей техникой, крепкой, но палочной дисциплиной — в этом была их органическая слабость. Я несколько лет изо дня в день обедал в Лейпциге в отеле «Fürstenhof» по комендантским талонам вместе со своим шофером — кубанским казаком Сашей Сулимой, рядовым солдатом — за одним столом. Как-то раз после обеда, когда Сулима, выйдя из-за стола, получив от меня распоряжение, козырнул, повернулся кругом и ушел к машине, ко мне подошел кельнер-немец и сказал: «Я долго наблюдаю за вами и много думал, почему русские нас разбили. И вот теперь понял: вы разбили нас потому, что в немецкой армии шофер-солдат никогда не мог сидеть и обедать рядом с капитаном, а вы сидите и обедаете вместе со своим шофером. В России солдат и офицер — друзья, а у нас они враги. Солдаты боятся офицера вермахта, а вас солдаты уважают. Вот почему вы разбили Гитлера...»

Владимир Юльевич подтверждает, что в этих довольно наивных рассуждениях немца все же есть доля правды и в подтверждение тому рассказывает, как совсем недавно собрались на свой очередной сбор братья по оружию и была такая теплая, душевная атмосфера, что никому и в голову бы не пришло подчеркивать, кто был с погонами и крупными звездочками на них, а кто «гвардии рядовой» — и в бою, и в долгих изнурительных походах, и теперь, спустя три с лишним десятилетия, — это была и остается одна дружная семья советских подводников.

 

Сафонов и сафоновцы

Флотская авиация на Севере была знаменитой. Чего стоил один Борис Сафонов. Начал он войну старшим лейтенантом, командиром эскадрильи. Первый самолет сбил 24 июня. А через три месяца на груди капитана Сафонова появилась Звезда Героя.

Я не застал в живых Бориса Феоктистовича Сафонова. Но все разговоры с летчиками начинались с упоминания о нем. Вполне естественно, что раньше всего мне захотелось побывать в полку, который называли сафоновским.

В один из зимних дней я добрался до аэродрома истребительной авиации и оказался в землянке, настолько занесенной снегом, что с трудом открылась дверь. Эта землянка мало чем отличалась от тысяч таких же фронтовых землянок: простые железные койки, застеленные серыми одеялами, возле них тумбочки, табуретки, штабные телефоны, лампочка, бросающая бледный свет, и железная печка-времянка. Казалось бы, ничего примечательного. Но одно то, что это землянка сафоновского полка, что здесь жил, спал, радовался и грустил Борис Сафонов, для меня многое значило...

С портрета на стене смотрел человек с мужественным, вдохновенным лицом. На тумбочке лежали его книги и рядом — вещи, принадлежавшие ему и бережно хранимые летчиками. И по тому, как они осторожно дотрагивались до коричневого шлема и поношенных летных перчаток Сафонова, я понял, что эти вещи представляют для них самые драгоценные реликвии. Казалось, ни время, ни снежные бураны не замели его следов.

Скупой, сдержанный и отчасти грустный рассказ бывшего комиссара эскадрильи Сафонова — Петра Александровича Редкова — помог мне представить облик командира, товарища и друга летчиков, который на протяжении дня появлялся повсюду — на командном пункте, на старте, в столовой, в общежитии. Обремененный множеством забот, Сафонов все же находил время почти для каждого человека. С одним просто и дружески поздоровается, другого остановит и строго пожурит, а третьего спросит на ходу: «Как дела?» — и, увидев на лице довольную улыбку, сам радостно улыбнется. Большое доброе сердце билось у него в груди, и тепло его сердца передавалось всем окружающим, от ближайшего соратника — Редкова — до авиационных техников и мотористов, которых он в шутку называл: «Наши телохранители».

Он покорял людей своей скромностью и простотой. О его летно-боевых качествах и говорить не приходится. Он искал встречи с противником, а если собьет самолет и вернется на аэродром, то с нетерпением ходит возле бензозаправщика. Как только техник доложит: «Машина готова», — Сафонов уже из кабины командует: «К запуску!» Минута-другая — и его «ястребок» уносится в небо.

«Мистер Сафонов показывает, на какие чудеса способны русские люди!» — писали корреспонденты английских газет — случайные очевидцы воздушных боев на Севере.

* * *

Под впечатлением встреч с летчиками Северного флота я написал корреспонденцию «След героя». Не трудно догадаться, в ней речь шла о преемственности традиций, о Борисе Феоктистовиче Сафонове, проложившем след, по которому пошли его многочисленные ученики. Прошлое сплеталось с настоящим в один крепкий узел. Я приводил самые последние примеры мастерства и героизма наших летчиков, в частности воздушный бой над Мурманском на высоте семь тысяч метров. Летчики Виктор Кукитный и Алексей Пелипенко дрались с двумя «мессершмиттами» и обоих «мессеров» сбили, о чем быстро донесли посты воздушного наблюдения. Но эти факты выглядели довольно привычно, буднично. Ведь такие или им подобные события происходили в авиации изо дня в день, и о тех уже много писалось.

Мне явно не хватало какого-то яркого эпизода, который позволил бы по-новому осветить эту хорошо знакомую тему.

И, как всегда, неожиданно представился такой случай.

...Дверь в землянку распахнулась, и на пороге выросла хорошо знакомая фигура Петра Александровича Редкова. Вид у него был радостный, лицо светилось, нетрудно было догадаться — произошло что-то необычайно важное.

— Наши срубили фашистского аса, — громко и почти торжественно объявил он.

Не на все мои вопросы он смог ответить. Тогда я набросил шинель и поспешил на аэродром. Хотелось поскорее узнать подробности.

Дорожка, вытоптанная в снегу, привела меня на командный пункт полка. И здесь я впервые встретил одного из любимых учеников Сафонова — Героя Советского Союза Петра Сгибнева, о котором до этого наслушался разных историй. Молодой человек, комсомолец, держался вполне солидно, как и подобает командиру сафоновского полка, хотя ему было всего двадцать два года. В этом возрасте командовать гвардейским полком дано не каждому. И не только девятнадцать сбитых фашистских самолетов числилось у него в активе. По отзывам летчиков, он был образцом собранности и умелой организации на земле и в воздухе.

Он десятки раз принимал участие в воздушных боях вместе с Сафоновым, а затем без него, используя его тактические приемы. Не обошлось без участия Сгибнева и в данном случае. Возвращаясь с боевого задания, он услышал по радио голоса своих ребят, дравшихся с «мессерами» над своим аэродромом на высоте шесть тысяч метров. Он набрал семь тысяч метров и поспешил к ним на помощь. Подлетает, глянул вниз, а там полосатый немецкий истребитель, знакомый по многим встречам. Сгибнев пошел на него в атаку. Разрядил весь боезапас, подбил его, и тот спиралью пошел на снижение, а тут вовремя подоспел молодой летчик Николай Бокий. Преследовал «полосатого» и добил его окончательно...

Но, видать, немец — летчик опытный: свой поврежденный самолет посадил на озеро, недалеко от линии фронта.

Сгибнев заметил это место и, еще находясь в полете, дал по радио приказание на аэродром приготовить связной самолет ПО-2, не раз прилетавший на выручку летчикам, совершившим где-то вынужденную посадку.

Приземлившись, он тут же пересел в кабину ПО-2, взял с собой техника по вооружению Бориса Соболевского, и они полетели к месту посадки фашистского самолета.

Сели на том же самом озере, в ста метрах от «полосатого». Выбрались из кабины и, вынув из кобуры пистолеты, держа на взводе курки, проваливаясь в снегу, приблизились к немецкому истребителю «Мессершмитт-109». Осмотрели его со всех сторон, потом забрались в кабину. Кабина оказалась пуста. Только на сиденье лежал парашют, и на сумке его была прикреплена медная дощечка с фамилией: Мюллер.

— Так это тот самый Мюллер! — воскликнул Сгибнев.

По данным нашей разведки, оба знали, что здесь на Севере в составе 5-го военно-воздушного флота «Норд» находится отряд, носящий название, говорящее само за себя, — «Дойчландс штольц» («Гордость Германии»), и королем воздуха наречен Рудольф Мюллер — кавалер высшей награды империи — рыцарского креста, который вручил ему сам Гитлер...

— Куда же он делся, проклятый?! — произнес Соболевский.

— Не торопитесь. Сейчас определим, — отозвался Сгибнев, сидевший в кабине, обозревая приборы и все остальное, чем был начинен новейший немецкий истребитель.

Соболевский набрел на след лыжни, уходившей к сопкам, и по этому поводу выразил удивление:

— Неужели они летают с лыжами?

— Точно так, — пояснил Сгибнев. — В каждом самолете пара лыж.

— Где же они помещаются?

— Ты думаешь, у них обыкновенные лыжа? Ничего подобного. Короткие, портативные, много места не занимают...

Как опытные следопыты, оба изучали лыжню, проложенную по свежему снегу. Потом вернулись к истребителю, Сгибнев прихватил парашют Мюллера, и, поднявшись в воздух, они скоро вернулись домой.

Я слышал, как Сгибнев докладывал об осмотре фашистского истребителя командующему ВВС генерал-лейтенанту Александру Харитоновичу Андрееву. Я незаметно записывал рассказ Сгибнева.

В тот же день это стало настоящей сенсацией. «Сбит Мюллер — крупный фашистский ас, кавалер рыцарского креста. По частям 14-й армии, по флоту, по всем постам воздушного наблюдения было передано оповещение о сбитом немецком летчике, который пытается уйти. Указан район его посадки — несколько десятков километров от линии фронта.

Можно представить мое состояние: в такой момент оказаться, что называется, в гуще событий и иметь возможность следить, как они будут развиваться. Не найти более достойного окончания и завершения моей корреспонденции, которую я по телеграфу еще раньше передал в Москву, предупредив редакцию, — окончание задерживается в силу некоторых непредвиденных обстоятельств. Что это за обстоятельства, я, конечно, не указал, пока не будет полная ясность.

Я спешил в бухту на командный пункт Военно-Воздушных Сил Северного флота, располагавшийся на горе. В узеньком коридорчике, обшитом листами фанеры, встретил майора Лещинского — знакомого по блокаде Ленинграда, с которым не раз имел дело на аэродромах балтийской авиации.

— Слышали новость? — спросил он, протягивая руку.

— Насчет Мюллера?

— Вот именно! Ведь он же был частым гостем в наших краях, собирался вызвать лучшего советского аса, предложить воздушный бой без зениток. Драться напоказ, один на один. И вот вам апофеоз...

Любопытная деталь, о которой я узнал впервые.

— Только бы его поймать живьем. Тогда мы утрем нос гитлеровцам и получим много ценных сведений, — сказал Лещинский на прощание и куда-то исчез.

Командующий ВВС тоже не представлял исключения в атмосфере всеобщего ажиотажа. И он был одержим мыслью: как бы не упустить Мюллера.

— Да, крупная птица попала в наши сети, — сказал он. — За ним идет погоня. Поначалу это были бойцы с ближайшего поста СНИС. Теперь к ним присоединились разведчики с собакой. Ничего, догонят, скоро с ним Познакомимся...

Я попросил разрешения позвонить в редакцию «Правды» и сообщить об этом событии. Александр Харитонович сказал: «Пожалуйста», — снял трубку и приказал вызвать Москву. Через несколько минут я рассказывал своему начальнику Лазарю Бронтману историю с Мюллером и даже на расстоянии ощущал его желание поскорее получить такого рода материалы.

— Как только все прояснится, немедленно вызывайте нас и продиктуйте стенографистке, — с энтузиазмом произнес он.

Его слова еще больше меня подхлестнули. Я совершенно потерял покой и более суток, в течение которых продолжалась погоня, не уходил с командного пункта ВВС, прислушиваясь к каждому телефонному звонку, каждому слову, сказанному по этому поводу.

Картина постепенно прояснялась. Участники погони докладывали, что найдены ракетница и ракеты, брошенные летчиком. Следующее донесение гласило: «Нашли меховую куртку». И наконец нагнали самого Мюллера. Ему уже все было безразлично; пройдя тридцать километров, он вымотался до основания, и, хотя до линии фронта оставался совсем пустяк, он на все наплевал, решив, что самое главное — выжить. При появлении наших бойцов с собакой бросил пистолет в снег, поднял руки и послушно следовал до ближайшего поста СНИС, откуда его доставили в Мурманск.

Естественно, я помчался туда. Повидать его сразу не удалось. Он отдыхал, и его покой работники разведотдела старательно оберегали от нашествия разного рода представителей, и в том числе корреспондентов. Только сутки спустя увидел я этого белобрысого парня. Это был здоровяк, что называется, кровь с молоком. Выглядел он бодро, с интересом рассматривая окружающих, охотно отвечал на вопросы, особенно касающиеся его личности и его боевых доблестей.

— Ваш летчик сбил меня искусно, — признался Мюллер.

— Какую цель преследовали вы, сражаясь с нами? — спросил сотрудник разведотдела.

— Я с детства спортсмен. Сбивать самолеты было для меня спортом, охотой. Сначала я гонялся за числом сбитых машин. Потом эта горячка прошла, и я воевал в силу инерции...

— Что же с вами произошло? Почему в вашем голосе такое разочарование? — спрашивают его.

— Я устал, и нет той веры в победу, которая нас окрыляла.

— С каких же пор вы утратили эту веру?

— После Сталинграда, — понурив голову, объясняет он.

Мюллер сидел на стуле в сером форменном френче. Клок ткани, вырванный на груди, привлек внимание сотрудника разведотдела.

— Где ваш рыцарский крест? — спросили его.

— Я затоптал его в снег, он мне больше не нужен. После посадки я хотел застрелиться.

— Что же вам помешало?

— Я подумал: кончится война, наступят другие времена, наши народы помирятся, будут жить в дружбе — и я смогу стать полезным человеком в новой Германии.

Он говорил об этом откровенно, с верой, что так должно быть. И хотя было бы странно, неестественно выражать какие-либо симпатии к воздушному разбойнику, сеявшему смерть на нашей земле, но вместе с тем его дальновидные мысли вызвали интерес и даже уважение. В нем ощущался моральный надлом и поиски нового, более честного пути в жизни...

После того как я увидел Мюллера и побывал на одном из первых его допросов, мне казалось, что главное сделано. Теперь важно быстро все написать и передать в редакцию. Здесь же, в Мурманске, я направился к секретарю обкома партии М. И. Старостину, рассказал о своих делах и попросил разрешения воспользоваться правительственным телефоном. Время перевалило за вторую половину дня, и я мог едва успеть написать конец своей большой корреспонденции в расчете на то, что она попадет в номер.

Мне отвели свободную комнату, и, разложив свои записи, я начал работать. Часа через полтора все было готово, и я, держа в руках несколько страничек, написанных от руки, прочитал все это Максиму Ивановичу. Внимательно выслушав, он сказал:

— Передавайте скорее, завтра это прозвучит с силой разорвавшейся бомбы!

Тут же была вызвана Москва, тут же стенографистка записала продиктованный кусок, тут же подошел к телефону ликующий заместитель начальника военного отдела «Правды» Лазарь Бронтман и, еще не прочитав материалы, похвалил меня за оперативность.

Я вернулся в Полярный в прекрасном настроении, с сознанием выполненного долга и залег спать. Ночью меня поднял телефонный звонок.

— Вас срочно вызывает командующий флотом, — сообщал какой-то незнакомый голос.

Я быстро оделся, спустился с горки вниз и, войдя в штаб флота, встретил адъютанта командующего. Казалось, специально ожидая меня, он нетерпеливым голосом произнес: «Быстрее к комфлотом».

Я вошел в кабинет Арсения Григорьевича Головко. О я сидел, склонившись над столом, и что-то писал. Подняв седую голову и не здороваясь, он сердито сказал:

— Ну и задали вы нам работу. Кто вам разрешил писать о Мюллере? Из Москвы запрашивают, давал ли я разрешение на публикацию материала. Я не давал. Каким способом он попал в Москву?

Упавшим голосом я стал объяснять, как все было. Головко слушал меня не перебивая и после долгого молчания сказал:

— А там знаете какая каша заварилась? Вплоть до Генерального штаба... Ведь Мюллер не рядовой летчик. Знаменитость, его портреты не сходили со страниц «Фелькише беобахтер», по ряду соображений нам не следует торопиться с сообщением о том, что он в плену.

Встав и пройдя по кабинету, Арсений Григорьевич добавил:

— Москва требует от меня объяснений. А что я скажу, если вашего материала в глаза не видел?

— Сообщите, что я во всем виноват, — сказал я.

— Безусловно, виноваты, — сурово произнес Головко. — Но не только вы виноваты, и мы мало занимаемся корреспондентами, плохо контролируем их работу.

Расстались мы уже под утро. Арсений Григорьевич заверил меня, что в данном случае как-нибудь выйдет из положения, но сказал, что пусть для меня эта история послужит уроком.

И действительно, я получил предметный урок, убедившись на своем горьком опыте, что иногда поспешность журналиста может пойти во вред общему делу. Больше таких эпизодов в моей жизни не повторялось.

Остается сказать, что стало с материалами о боевых делах истребителей, переданными в редакцию заранее. Они появились в «Правде» — и о бое Алексея Пелипенко и Виктора Кукитного, и о выдающемся боевом мастерстве Петра Сгибнева. Не было ни слова лишь о самом знаменитом бое, трофеем которого стал Рудольф Мюллер.

Хотя первый блин вышел у меня комом, зато последующая моя работа в авиации приносила желанные плоды. В эту пору в сводках Совинформбюро все чаще упоминались действия на морских коммуникациях противника не только подводников, но и летчиков. По утрам самолеты-разведчики отправлялись на поиск кораблей противника, а обнаружив их, радировали командованию. И тут же вылетали для ударов бомбардировщики, и больше всего торпедоносцы из эскадрильи капитана Г. Д. Поповича и, как правило, во главе с ним...

На войне любая маленькая победа добывается с риском для жизни. Но мне кажется, ничто не идет в сравнение с опасностью, какой подвергались наши торпедоносцы; эти мгновения, когда они, выйдя в атаку, неслись низко над морем, навстречу тысячам смертей, равняются целой жизни...

Попович, Громов, Балашов, Киселев... Они были своего рода первооткрывателями у нас на Севере молодого рода оружия — торпедоносной авиации. При этом они не довольствовались тем, что есть, а находились в непрерывном поиске новых форм и методов борьбы с противником на море.

...Я пришел к ним в обычный будничный день, когда боевых вылетов не было. Но было другое.

Возле умывальника за утренним туалетом я застал высокого, добродушного, немного мешковатого капитана Поповича, он был явно сконфужен тем, что уже далеко за полдень, а он только что проснулся.

— Не удивляйтесь, — сказал Григорий Данилович. — Сегодня мы в восьмом часу закончили тренировочный полет. Готовимся к ответственному заданию. Полет будет далекий и трудный...

За короткое время знакомства с Поповичем я впервые видел его таким веселым, с мальчишеским задором, что было не свойственно ни его возрасту, ни характеру. Когда я об этом откровенно сказал, у него в глазах блеснули веселые искорки.

— А знаете, в чем дело? Мне дают отпуск на шестьдесят суток. Поеду в Москву, оттуда — на Дальний Восток к семье.

— Когда едете?

— Осталось немного, провести вот этот самый полет, и все будет в порядке.

В комнату вошли летчики Громов и Балашов.

— С вас причитается, товарищ командир. Говорят, что вам разрешен отпуск.

Попович рассмеялся:

— Теперь от вас зависит. Потопим что-нибудь — поедем. А не выйдет — будем сидеть дома.

По дороге в столовую Попович пожаловался, что несколько дней назад его не выпустили в воздух. Он уже сидел в самолете и был готов лететь для нанесения удара по конвою. Вперед пошел разведчик. Один вовсе не вернулся, должно быть, сбили истребители. Второго тоже атаковали много раз. Прилетел весь израненный.

Попович прекрасно понимал опасность предстоящего рейса, но говорил об этом как о самом заурядном, будничном деле. К тому же шутил:

— Вот когда узнаете, что мы вылетели, приезжайте, обеспечим мировым интервью...

После ужина мы вскакиваем в кузов грузовика и едем на аэродром. Когда я впервые видел этот аэродром зимой, он показался мне очень большим. Тогда лежал снег, сопки сравнялись с полем. Теперь я разглядел аэродром получше. Оказалось, что он не такой огромный.

Поднимая столбы пыли, на взлетную полосу вырулили маленькие боевые машины.

Мы подошли к этим самолетам. Издали на фюзеляжах я увидел три, четыре и пять красных звезд.

В кабине одной из машин в полной готовности сидел сухопарый, загорелый старший лейтенант Харламов. Он охотно показал мне самолет и рассказал, что несколько дней назад в неравном бою наши сбили восемь «мессершмиттов», потеряв одну машину.

— На вертикальных скоростях мы особенно задаем им жару, — сказал летчик.

Он хотел еще что-то добавить, но в эту минуту взвились две красные ракеты. Летчик крикнул технику:

— К запуску!

Через несколько секунд я глазами проводил его в воздухе.

Я давно не был на аэродроме и, может быть, поэтому остро воспринимал его жизнь, обращая внимание на множество деталей. Кроме бензозаправщиков, по полю двигались автомобили с цистернами и поливали песок какой-то темной жидкостью. Оказывается, это было новое средство против пыли. Оно действует много дней, и поэтому аэродром теперь не нужно поливать из шлангов.

В землянке эскадрильи демонстрировали кинофильм «Подруги». Часть летчиков находилась в кино, а часть играла в волейбол на площадке. Все смеялись над неуклюжими движениями долговязого стрелка-радиста Бородина. На полторы головы выше своих товарищей, в меховых унтах и в меховой куртке, он, весь потный, носился за мячом по всему полю.

У крайнего бомбардировщика-торпедоносца возился с гайками и ключами маленький человек в синем комбинезоне и морской фуражке, старательно закрепляя торпеду — длинную металлическую сигару с красным наконечником. Это означало, что торпеда учебная. А рядом, на стеллаже, блестящая, слегка покрытая смазкой, лежала боевая торпеда. Над аэродромом проплывали стаи штурмовиков, вихрем проносились «аэрокобры», медленно и чинно утюжили небо связные самолеты ПО-2. И вдруг над лесом повис в воздухе какой-то незнакомый самолет. Кто-то насмешливо крикнул:

— «Чемодан» летит!

Долго мы смотрели, как четырехмоторное чудовище делало круги, заходило на посадку.

Но вот заглохли моторы, открылся люк, спустились лесенки, и, как горох, посыпались люди, мешки, ящики, чемоданы. Целое подразделение краснофлотцев со всем вооружением и имуществом прилетело на этом самолете.

Я несколько иронически отозвался об этой машине, но летчик Громов с серьезным видом меня остановил:

— Прошу не издеваться над «стариком», ТБ-три десять лет назад считался нашим лучшим бомбардировщиком, возил танки, парашютные десанты сбрасывал. Могучая машина!..

В тоне Громова звучало глубокое уважение к этому заслуженному самолету.

Ярко светило солнце, и поэтому я потерял представление о времени. Каково же было мое изумление, когда оказалось, что сейчас два часа ночи. Кто-то меня схватил сзади и крепко сжал руками. Я вывернулся и увидел перед собой ухмыляющегося до ушей маленького рыжего майора Ределя, с которым в одном вагоне и в одном купе приехал на Север.

— Вы все еще здесь? Я за это время побывал и на Балтике, и на Черном море. По моему проекту штатную машину переоборудовали под торпедоносец, и я теперь занимаюсь обучением летчиков. Сейчас полечу, увидите!

Попович, Балашов, Агафонов вышли из землянки в меховых унтах и направились к самолетам. Вскоре загрохотали моторы, и они взлетели. За ними взлетел и Редель. Под плоскостью его самолета виднелись две учебные торпеды.

Тройка Поповича стала набирать высоту, а Редель пошел прямо на залив.

— Здесь вы ничего не увидите, — сказал командир полка. — Поедемте к заливу, там будет самое интересное.

Мы сели в легковую машину и помчались к пристани. Когда мы выскочили на пристань, Редель на бреющем полете показался из-за гребня сопки. По заливу ходил одинокий тральщик — мишень для учебных атак.

Редель делал несколько заходов на него то с носа, то с кормы. Но тральщик маневрировал и нарушал расчеты летчика. Наконец Редель подкрался к нему так незаметно, что даже мы, пристально наблюдавшие всю эту картину, увидели самолет в последний момент, когда он уже сбросил торпеду и отвесно пошел на высоту.

Торпеда в первый миг как будто утонула, но через мгновение брызнули два столба воды и ясно обозначился белый бурун. Одна торпеда пошла на корабль, другая — совсем в противоположном направлении. Должно быть, механизмы не сработали.

Тем временем тройка Поповича была уже высоко. Делая над заливом последний заход, самолеты сбросили ракеты в знак предупреждения перед атакой.

Прошло еще несколько минут, самолеты казались маленькими, как спичечные головки. Мы не видели, когда оторвались торпеды. Высоко повисли три белых парашюта, и на них стремительно спускались на воду металлические сигары. Все торпеды почти одновременно упали в воду — две рядом, одна поодаль — и спиралью закрутились по воде. Как тральщик ни маневрировал, две торпеды все же ударились в его борт. Это была проверка нового способа высотного торпедометания — менее уязвимого для летчиков и с наибольшим шансом попадания в цель.

Мы возвращались с группой летчиков, наблюдавших за самолетами с палубы тральщика. Они с восхищением отзывались об этой учебной атаке.

Мы достигли аэродрома, когда Попович, Балашов и Агафонов были уже на земле. Они внимательно слушали рассказ летчика, прибывшего с корабля, чертили на земле схему и показывали путь торпеды. Попович и его друзья не скрывали своего удовлетворения тем, что новый метод боевого использования торпеды на поверку себя оправдал...

— На какую высоту вы поднимались? — спросил я Поповича.

— Четыре тысячи метров.

— С кислородом?

— Нет, что вы! Правда, трудно было. Руку поднимешь, ногой пошевелишь — как будто тяжелый груз поднимаешь.

А командир полка добавил:

— В мирное время мы столько не учились, сколько учимся во время войны. Раньше в плохую погоду вовсе не летали, а теперь ждем ее с нетерпением.

В столовой — маленьком деревянном домике — нетерпеливо поджидали летчиков. Девушки-официантки в белых передниках приветливо встречали Поповича, Балашова, Агафонова и, судя по всему, вместе с ними переживали радость первой удачи.

Садясь за стол, Попович весело потирал руки:

— Кажется, дело выйдет. Отпуск состоится.

Последующие дни принесли обильную пищу для моих корреспонденций, появившихся на страницах «Правды».

Началось с утреннего звонка из штаба ВВС. Мне рекомендовали поспешить в дивизию полковника Кидалинского, сообщив, что там ожидается «большой день».

Огромный аэродром походил на московский аэропорт. Стройными рядами, вытянувшись в одну линию, стояли бомбардировщики, торпедоносцы, истребители. Наблюдалось необычайное оживление: у самолетов трудились техники, механики, оружейники. В штабе также все были поглощены работой. Николай Михайлович Кидалинский рассказал, что уже ходили на немецкий конвой в районе Сюльте-фиорда наши торпедоносцы во главе с капитаном Поповичем. Утопили три транспорта общим водоизмещением двадцать четыре тысячи тонн. Есть фотоснимки. Сейчас продолжается операция по разгрому этого же конвоя. Уже слетали Громов и Шкаруба.

Полковник вышел со мной на летное поле и подошел к самолету Громова. Хозяин самолета стоял рядом, и на лице его еще не улеглось нервное возбуждение. Мы стали считать пробоины в фюзеляже. Их оказалось больше сотни. Громов вынул из кармана осколок снаряда.

— Вот чем нас потчевали. Но будьте уверены, наше угощение было для немцев хуже горчицы.

— Смотрите, наши опять идут туда! — сказал Николай Михайлович.

На старт выруливала девятка бомбардировщиков.

Прошло порядочно времени. Все нервничали, ожидая возвращения самолетов. Наконец из облаков вырвалась первая тройка. Самолеты сели и стали отруливать на свое место. Техники словно чувствовали, что с одной машиной случилось неладное. Они бросились к ней и по металлической стремянке забрались на крыло. Пришлось долго повозиться, чтобы снять колпак. Замки заклинило осколками зенитных снарядов, и летчик-капитан никак не мог выбраться на плоскость.

Наконец колпак стянули, и летчик спрыгнул на крыло. На лице его виднелись порезы, губы дрожали, в нем чувствовалась какая-то растерянность. Он сказал:

— Там полно «мессершмиттов», и нас вовсю клевали, я еле ноги унес. Штурман Пудов убит...

Из люка нижней кабины вынесли тело штурмана. Руки Пудова болтались как плети. Но глаза были открыты, и казалось, что он смотрит на нас. Его положили на землю, врач, расстегнув комбинезон, проверил пульс и сказал:

— Мертв!

Летчики стояли с понурыми головами. Командир части посмотрел на часы и спросил:

— Кто в готовности?

— Агафонов!

— Дайте ему старт по тому же маршруту, с тем же заданием.

Взвилась ракета. Снова загудели моторы. Три торпедоносца вырулили на старт и ушли в воздух.

Я подумал о том, с каким чувством идут в бой летчики. Вероятно, они волнуются, им страшно. Спросил об этом полковника Кидалинского. Он жестко произнес:

— Они воины, им бояться не полагается.

И тут же добавил:

— Конечно, все люди, все человека, и все испытывают страх, но на то и воля у бойца, чтобы преодолеть этот страх, взять себя в руки.

Мы пошли в столовую. За столиком в уединении сидели два летчика. Один из них был герой дня — истребитель Антонец, летавший утром на прикрытие первой группы торпедоносцев. Он сбил над караваном немецкий самолет. За обедом ему подали стопку водки.

— Это кому? — спросил он.

— Вам. За сбитого фрица, — ответила девушка-официантка.

— А нам? — разочарованно спросили еще два летчика.

— А вам за что? — спросила девушка.

— Мы наблюдали, как фрицы летели в воду.

— Ну и сейчас будете наблюдателями, — бойко отрезала девушка под общий хохот.

Мы обедали быстро, боясь прозевать возвращение Агафонова. Когда мы вернулись на аэродром, уже смеркалось. Небо заволокло тучами, посыпал густой снег. Время полета истекало, и все очень волновались. Но вот наконец послышался нарастающий гул — и из-за леса показались самолеты.

— Агафонов... А вот второй, а вот третий!

Техники кричали и прыгали, как дети.

Они хлопали рукавицами и от избытка радости начали бороться друг с другом. Но все были неприятно изумлены, когда увидели, что последний самолет принес торпеду обратно.

Агафонов сел раньше всех, вышел из кабины и направился к полковнику Кидалинскому с рапортом:

— Задание выполнено. В районе Варде обнаружил и атаковал два транспорта противника водоизмещением десять — двенадцать тысяч тонн. При отходе наблюдал взрывы.

— Хорошо. Где остальные члены экипажа? — спросил полковник.

Штурман и стрелок-радист выдвинулись вперед.

— Что наблюдали? — продолжал полковник.

— — Сперва ужасающий зенитный огонь. Восемь береговых батарей из сопок били залпами. Торпеду сбросили с восьмисот метров и тут же справа заметили немецкий самолет. Он нас не видел и шел своим курсом. А может быть, видел, но боялся подойти.

— А вы, стрелок-радист, что видели?

— Я видел столб воды. Командир сказал: «Смотрите, взрыв». Я сказал: «Нет, это еще не взрыв». Но через минуту-две вырвался большой столб дыма и поднялся к небу. Тогда я сказал: «Вот это действительно взрыв».

К полковнику подошли еще два экипажа.

Последним подошел с виноватым видом командир самолета, вернувшегося с торпедой.

— Разрешите доложить. Механизмы не сработали, нажимал на аварийный рычаг, ничего не вышло.

Полковник, не глядя на него, обратился к инженеру:

— Никого к самолету не подпускать, создать комиссию и немедленно выяснить, в чем дело.

Поздно ночью я возвратился на командный пункт ВВС Северного флота. В небольшом помещении десятки телефонов, микрофонов, динамики. Над картами и схемами склонился майор Некрасов. Он поспешил меня обрадовать:

— За эти два дня потоплено шесть транспортов, два транспорта повреждены, сбито два немецких самолета, потоплен катер и другой катер поврежден.

В момент ударов по транспортам вся масса нашей истребительной авиации была брошена наперехват истребителей противника.

Я встретил командующего ВВС. У него было сердитое лицо. Взглянув строго на меня, он спросил:

— Не собираетесь ли писать о капитане, водившем девятку бомбардировщиков?

Я ответил:

— Собираюсь, — и с восторгом добавил: — Это была геройская работа.

Генерал объяснил, что произошло: К. не выдержал маршрут, стал заходить на конвой не с моря, а со стороны берега, нарвался на огонь зениток и береговой батареи. Летчики пошли на цель, сбросили бомбы и повредили крупный немецкий транспорт. Два самолета загорелись от прямых попаданий, остальные ушли. Один самолет дотянул до Рыбачьего и там совершил посадку. Другой погиб над конвоем.

Мне стало не по себе. Еще несколько минут назад я был убежден, что К. проявил потрясающую волю и мужество: у него убили штурмана, а он все-таки вернулся.

— Я вижу, что для вас это большая неожиданность, — продолжал генерал. — Ну ничего, поживете у нас и научитесь понимать, где истинный героизм.

* * *

На этом моя поездка в авиацию закончилась, но связь с летчиками продолжалась. Григорий Данилович Попович, честно заработав себе отпуск, побывал на Дальнем Востоке, вернулся и продолжал летать. А выкроив свободный денек, появлялся в Полярном у меня дома, рассказывал много интересного о себе и своих товарищах.

Иногда мы вместе отправлялись к летчикам, и каждый день, проведенный в их обществе, приносил новые впечатления, которые отливались в газетные строки. Теперь, перелистывая комплекты «Правды», читая свои корреспонденции, я точно снова вижу картины тех давних дней.

А дальше уже со слов Григория Даниловича Поповича:

Эта корреспонденция появилась вместе с сообщением Совинформбюро: «В Баренцевом море нашей авиацией потоплены три транспорта противника общим водоизмещением 6 тысяч тонн» — и была как бы иллюстрацией этих двух строк.

Нет в живых Героя Советского Союза Поповича: после войны, вернувшись к своей семье на Дальний Восток, он умер своей смертью уже в мирные дни. Нет и его многих боевых товарищей, но их след так же, как след, проложенный Сафоновым, остался, и этой дорогой идут сегодня молодые лейтенанты, капитаны, майоры нашей могучей ракетной авиации.

Мои корреспонденции и очерки той поры носили информационный характер, были зарисовками жизни и боевой работы. Но уже тогда требовались серьезные обобщения боевого опыта, которые были по плечу лишь специалистам, знатокам своего дела. К их числу принадлежал работавший в то время в штабе Северного флота капитан второго ранга Степан Андреевич Валявский. Он был высокообразованным и всесведущим. Замкнутый по натуре, он обычно сторонился корреспондентов. Но если удавалось к нему «прорваться», то можно было узнать много интересного для себя и для газеты.

Получив из редакции задание — организовать большую статью о торпедоносной авиации, я, естественно, направился к нему. Степан Андреевич, как всегда, был занят, загружен и перегружен, но все же удалось его уговорить.

— Хорошо, попробую, — сказал Валявский.

Если в большинстве случаев приходилось помогать, авторам или даже писать за них, то в данном случае все было иначе.

Он мне не звонил, и я ему не напоминал, зная, что, если уж Валявский сказал «попробую», значит, дело будет сделано. И действительно, в один из дней он сообщил, что статья готова. Я немедленно явился в штаб и получил из рук в руки восемь страничек, напечатанных на машинке. Я пробежал их глазами и убедился, что это то самое, что нам нужно. Он объяснял, почему Баренцево море стало ареной борьбы: «...на севере Норвегии и Финляндии нет железных дорог. Пользуясь двумя шоссейными дорогами, фашистское командование не может обеспечить снабжение своей приморской армии... Таким образом, боеспособность немецких войск в огромной степени зависит от морских перевозок. Морем же немцы перевозят различное. сырье для военной промышленности, в частности никелевую руду, имеющую для Германии исключительное значение...»

Он писал, что преимущество самолетов-торпедоносцев перед кораблями в быстроходности: «Часто корабли не успевают догнать или перехватить обнаруженные разведкой караваны или отдельные суда противника, а торпедоносцы могут наблюдать и обнаруживать противника с большого расстояния, сами оставаясь незамеченными». И наконец: «Бомбы поражают обычно надводную часть корабля, и последствия их взрывов не так гибельны, как взрывы торпед, поражающих у корабля его подводную часть».

Но «условия для боевой деятельности торпедоносцев на Севере очень сложны ввиду многих особенностей северного театра, — писал он. — Здесь быстро меняется погода, В ясный, солнечный день внезапно налетают плотные снежные заряды или появляется туман. Резкая разница бывает на совсем смежных участках моря и побережья... Караваны противника идут либо узкими, затрудняющими атаку торпедоносцев фиордами, либо вдоль высоких скалистых берегов — от фиорда к фиорду под прикрытием береговых батарей и авиации».

Нарисовав картину сложных природных и иных условий северного театра, он задает вопрос: что же это за профессия — летчик-торпедоносец? И отвечает так: «Человек, в котором сочетается точный расчет, холодный рассудок и бесстрашие с решительностью, отвагой и горячим порывом любой ценой добиться победы в неравной схватке со своим более мощным по вооружению противником». Он развивает эту тему дальше, иллюстрируя ее примерами из боевой практики. Тут пришлись кстати и факты, накопленные мной за время пребывания в авиации. Появились знакомые имена — Попович, Балашов, Агафонов и другие уже известные мастера торпедных атак.

Капитан второго ранга Валявский впервые развивал тему взаимодействия торпедоносцев с бомбардировщиками, штурмовиками, истребителями. Словом, ценнейший опыт, накопленный воинами Северного флота, был им передан серьезно и вместе с тем живо, занимательно. Его статья буквально через несколько дней появилась на страницах «Правды» и получила в редакции высокую оценку. Этот пример наглядно показывает, что корреспондент, как бы он ни был любознателен, оперативен, не может заменить специалиста, чье слово всегда весомо и авторитетно.

 

Навстречу конвою...

А у нас в Полярном жизнь шла своим чередом. Ранним утром я проснулся от продолжительного телефонного звонка. Катер уходит на торжество поднятия гвардейского флага на миноносце «Гремящий». Корабль провел десятки конвоев союзников, не раз сбивал немецкие самолеты и удостоен гвардейского звания.

— Наконец и мой корабль гвардейский! — радостно восклицает Николай Николаевич Панов, поэт и прозаик, не раз совершавший походы на «Гремящем» и крепко подружившийся с его командой. В ту пору он, корреспондент газеты «Краснофлотец», был по уши в текучке. Не хватало времени даже выспаться, не то чтобы создавать эпические произведения. Зато после войны он написал прекрасную поэму «Баренцево море», повести «Боцман с «Тумана», «Повесть о двух кораблях», «Колокола громкого боя», роман «Море, корабль и ты», которые любимы моряками и по сей день состоят «на вооружении» нашего флота.

Ночью шел снег, и вершины сопок, недавно очистившиеся от снега, снова оделись в белую шубу. Командир бригады миноносцев, молодой и представительный капитан первого ранга П. Колчин, встречает нас с Пановым на пирсе. В его походке и жестах чувствуется сноровка настоящего моряка. Он сам садится за руль катера-лимузина, дает газ, и катер стремглав вылетает из гавани.

Подходим к борту миноносца. Команда в парадной форме. У офицеров парадные тужурки, белые манжеты, черные галстуки, кортики...

Праздник праздником, а зенитчики стоят у орудий и пулеметов и почти не отрываются от биноклей.

Короткие звонки. Сигнал большого сбора. На палубах строятся краснофлотцы. В торжественной тишине выносят гвардейский флаг. Приняв флаг, командир корабля несет его вдоль всего строя, преклоняет колено, вслед за командиром все моряки преклоняют колено и произносят слова клятвы: «...жизнью своей клянемся никогда не отступать перед врагом, мы готовы принять смерть, но не запятнать честь гвардейцев».

— На гвардейский флаг и гюйс — смирно!

Флаг с оранжево-черной гвардейской лентой взвивается над кораблем.

Торжество продолжается до поздней ночи, а утром «Гремящий» выходит в море провожать английские корабли.

Отлучка из главной базы даже на короткий срок всегда сопряжена с каким-то риском. Что-то там произошло, а ты прохлопал. Вот и на сей раз звоню в Полярный. Мой товарищ, тоже корреспондент, приехавший несколько дней назад из Москвы, еще не знает наших порядков.

— Я слышал четыре выстрела, — сообщает он. — Говорят, лодка пришла!

Я спорю, доказываю — такого еще не бывало, чтобы за один поход было потоплено четыре корабля.

— Скорее всего, взрывают гранит и строят новое убежище, — объясняю ему.

Нет, он настаивает на своем; из других источников сообщают: действительно, вернулась лодка с четырьмя победами.

Я бегу в военный порт и с первым же попутным буксиром прибываю на бригаду подплава. Встречаю журналистов и фоторепортеров. Они свое сделали и посмеиваются надо мной, дескать, проспал все на свете. Что ж, приходится в этом признаться...

Памятуя урок Лунина, первым долгом пытаюсь найти командира лодки С-101 капитана третьего ранга Павла Ильича Егорова. Оказывается, ушел на доклад в штаб флота.

В каюте командира я застал маленького черноглазого штурмана старшего лейтенанта Михаила Чуприкова и других офицеров. Они несколько суток не спали, но встреча с берегом — всегда большая радость, и тут уж не до сна, они полны деятельности — разбирают почту за месяц, чинят обмундирование, пишут письма. Пришел к ним кассир с ведомостью и выдает деньги.

— Ваши заработанные, — обращается он к Чуприкову, вручая пачку купюр.

— Не совсем так, не заработанные, а завоеванные, — смеясь, поправляет его штурман.

Чуприков рассказывает о походе:

— Дул острый норд-вест, когда лодка пришла на позицию и погрузилась. Ветер усиливался. Накатом волны заливало перископ. Всю ночь штормило. Когда лодка всплыла на подзарядку, вахтенных окатывало с головы до ног. Командир осведомлялся: «Ну как, все живы?» — «Живы», — отозвался сигнальщик, стоя по пояс в воде.

Наутро лодка подошла к немецкому берегу, и, как водится, все началось с того, что акустик услышал шумы винтов. Командир решил подвсплыть, увидел в перископ самолет и мачты корабля. Немецкий конвой состоял из трех транспортов и десяти кораблей охранения. Лодка атаковала транспорт, послышались взрывы, а через минут пять вокруг лодки стали рваться глубинные бомбы. Вражеские корабли преследовали нас шесть часов. Мы уже были готовы ко всему: в отсеках разложили аварийный инструмент. Ждали, вот-вот корабль получит пробоину. Но счастливо обошлось... Как только кончилось преследование, мы зарядили торпедные аппараты — и снова на позицию.

Два дня продолжали настойчивый поиск. В этот раз, как назло, был полный штиль, и момент всплытия под перископ был для нас очень опасным. Однако и второй раз по шумам винтов мы нашли вражеские корабли и очутились в самой середине конвоя. Тут случилась беда. Немецкий сторожевой корабль обнаружил нас еще до атаки и ходил переменными курсами, останавливался, должно быть, акустик слушал нас, но бомб на нас не сбрасывали. Командир лодки решил рискнуть, атаковать вслепую. По шуму винтов был выбран корабль, и, не поднимая перископа, только по расчетам, мы выпустили торпеду. Взрыв донесся до отсеков. Лодка пошла прочь. Нас бомбили недолго, мы дали полный ход и скрылись от преследования.

Потом несколько дней мы никого не встречали. Попадались катера и мотоботы. На них не хотелось расходовать торпеды. И вдруг появились два тральщика, пробомбили район. Нетрудно было догадаться — за ними идет конвой. Так оно и есть! Часа через два произошла встреча, нам удалось подойти близко, снова атаковать транспорт. Ну уж тут нам крепко досталось. Весь день гонялись за нами корабли охранения. В лодке было тихо: все замерли и прислушивались к разрывам бомб. Никто не боялся, все верили в умение командира, знали, что он большой мастер маневра, и надеялись, что и в этот раз сумеет уклониться.

Приближалось 22 июня — вторая годовщина начала войны с немцами. Нам хотелось ознаменовать этот день новой победой. Но, как ни старались, ничего не выходило, было пустынно на морских путях. Зато на следующий день, рано утром 23 июня, встретили конвой. Это была самая сложная и неожиданная атака. В тумане мы подошли к берегу, осмотрелись в перископ. Через полтора-два часа туман стал рассеиваться. Мы увидели мотоботы, услышали вдали бомбежку и скоро обнаружили военный корабль. Он объявился внезапно. А за ним, не торопясь, из фиорда вытягивались транспорты. Мы атаковали головной. Это была четвертая по счету атака. Все торпеды израсходовали, в отсеках стало свободно, просторно, хоть танцы устраивай. Но мы втянулись в боевую жизнь и жалели, что нет больше торпед и надо возвращаться домой.

— В тысяча девятьсот сорок третьем году мы совершили три похода, но потопили всего три транспорта. В последнем походе мы наверстали упущенное. Теперь у нас на счету будет семь потопленных кораблей. Как говорится, не было ни гроша, и вдруг алтын. Впрочем, не торопитесь сообщать в газету, посмотрим, как оценит наш поход Военный совет... — предупредил меня Чуприков.

Пока я писал корреспонденцию, вернулся и сам Егоров в добром, радостном настроении. Пока ему засчитали два транспорта, на которые получено подтверждение летчиков, вылетавших на разведку. Гибель еще двух транспортов должны подтвердить наши разведчики в Норвегии.

До окончания этой процедуры Егоров приказал на боевой рубке оставить прежнюю цифру — три. Прочитав мою корреспонденцию перед отправкой в Москву, он сказал строго-настрого: «Пока не будет подтверждения, пожалуйста, об этих двух транспортах — ни слова». Я в точности исполнил его просьбу.

Это все были радостные события, но на войне радость часто сменяется печалью. То весело праздновали на «Гремящем», отмечали победы Егорова, а на другой день боль сжимала наши сердца.

К приходу рейсового буксира на пристани собралась толпа — офицеры, журналисты, артисты Театра Северного флота. Они стоят в суровом молчании, ожидая, пока буксир пришвартуется. Когда все пассажиры сошли на пристань, с буксира выносят носилки, покрытые синим одеялом. Несут тело поэта Ярослава Родионова, погибшего при бомбежке. Четырнадцать немецких самолетов в районе станции Полярный круг налетели на пассажирский поезд: прямым попаданием бомбы в щепы разбит мягкий вагон, сгорел почтовый вагон с письмами и газетами, осколки бомб повредили третий вагон, где ехали артисты Ансамбля песни и пляски Северного флота.

Во время взрыва все упали на пол. Ярославу Родионову осколком оторвало ногу. Ему наложили жгут. Он был в полном сознании, держался мужественно. Когда его выносили из вагона, просил товарищей, чтобы не возились с ним, а сами спрятались в лесу.

После окончания бомбежки его внесли обратно в вагон. Поезд тронулся. У Ярослава усилилась боль. Часа полтора он еще дышал, потом начал хрипеть и скончался на руках у своих друзей.

Тяжело писать об этой потере. Песни поэта о летчиках, подводниках, морской пехоте были очень популярны и звучали повсюду.

В ясный, солнечный вечер мы хороним своего друга. Оркестр играет траурные марши. Несут венки и гроб с телом Ярослава Родионова. Все население — военное и гражданское, от командующего до трехлетних ребятишек — в скорбном молчании идет за гробом.

На пустынном скалистом берегу во время войны возникло маленькое кладбище, напоминающее деревенский погост. Десятка два могил, пять-шесть памятников. Здесь мы последний раз прощаемся с поэтом. Над бухточкой, словно салютуя тому, кто воспевал их, низко проносятся наши истребители. На митинге у могилы выступают представители флота. Трогательную речь произносит друг детства Родионова — драматург Павел Фурманский. Он начинает говорить тихо-тихо и, кажется, вот-вот расплачется. Но голос его крепнет и уже звучит сурово:

— Мы знаем, кто убил Ярослава. Его убили фашисты. И мы всей силой души, всей страстью человеческого сердца будем мстить за нашего друга.

Поэты читают стихи, посвященные памяти товарища. Гремит залп, гроб опускается в могилу, глухо ударяются о дерево мерзлые куски земли. Нет больше Ярослава. Остались его песни, и они долго будут звучать, напоминая о нем...

* * *

Мы давно не встречались с нашим шефом — членом Военного совета Александром Андреевичем Николаевым. В круглосуточной круговерти, не останавливающейся ни на час, он по-прежнему, наряду с командующим, играл едва ли не первую скрипку. Во всяком случае, ни один сколько-нибудь серьезный вопрос не решался без его участия. Но встретиться с ним было всегда очень просто. Если он на месте — двери широко открыты. Вот так однажды я решил попросить разрешения на участие в боевом походе.

— Вы в поход? Зачем? — с удивлением спросил он.

— Для личных впечатлений... — начал я объяснять.

— Хорошо, подумаем, посоветуемся, — неопределенно сказал он и, подумав, добавил: после гибели корреспондента «Красного флота» Мацевича на подводную лодку вас, безусловно, не пошлем. Разве что на тральщике навстречу конвою...

— Хотя бы, — согласился я.

— Хорошо. Ждите ответ.

На этом мы расстались. Я терпеливо ждал, зная одно: Александр Андреевич никогда ничего не забывает, к тому же он господин своего слова. Не забыл он и о нашем разговоре. Позвонил однажды поздно вечером и сказал:

— Завтра быть готовым к походу. Обратитесь к командиру ОВРа Василию Ивановичу Платонову, пойдете на тральщике Дебелова. Указания даны...

Я несказанно обрадовался: Николай Сергеевич Дебелов! Тот самый командир тральщика «Шпиль», что в июльские дни 1941 года на Балтике совершал опасные рейсы с бомбами из Ораниенбаума на остров Эзель для первых ударов по Берлину, а 28 августа сорок первого сквозь минные поля прокладывал путь кораблям эскадры из Таллина в Кронштадт. Затем в ледяной шуге пробивался на Ханко и вскоре как-то таинственно исчез. На вопрос, где Дебелов, начальство коротко отвечало: ушел по спецзаданию. Мы знали: раз сказано по спецзаданию — подробностями интересоваться не следует.

И вот через полтора года мы встретились здесь — на Севере. Из Америки пришли тральщики, так называемые «амики», построенные там по заказу Советского Союза. И когда головной «амик» пришвартовался к пирсу в Полярном, я своим глазам не поверил, увидев на мостике высокую, могучую фигуру всегда горячего, темпераментного Николая Сергеевича.

Встреча была самая дружеская, сначала на корабле, потом у меня дома...

И тут же у Николая Сергеевича начались боевые будни — долгие зимние плавания, поиск и преследование подводных лодок противника, продолжавшиеся иногда час-два, а то и целые сутки — одним словом, «адов труд», требовавший предельного напряжения всех физических и духовных сил. А при проводке союзного конвоя в последний раз произошла почти анекдотическая история, о которой с улыбкой рассказывал мне Николай Сергеевич.

Ночью тральщики пришли в точку рандеву и ждали. Дебелов стоял на мостике, всматриваясь в густую темноту. Наконец из мрака выплывают громады транспортов. Как полагается, командир обменялся с ними условными сигналами. Ему сообщили: конвой состоит из девятнадцати транспортов. Они проплывали на виду у наших кораблей. Дебелов считал: все девятнадцать вымпелов были налицо.

В это время акустики засекают шум винтов подводной лодки. Наших лодок здесь нет и не может быть. Значит, немецкие... На кораблях играют боевую тревогу, начинается атака глубинными бомбами.

Тральщики выполнили свою задачу, и Дебелов выходит в голову колонны, оставляя слева транспорты. И вдруг не обнаруживает одного корабля. Где же он, куда запропастился? Неужели потоплен немецкой лодкой? Волнение охватило командира. Едва наступило утро, Дебелов снова начал считать. Восемнадцать кораблей. Запросил англичан, не знают ли они о судьбе девятнадцатого? Никто ничего не знает...

Тральщики ведут конвой дальше в Белое море. Восемнадцать транспортов входят в гавань, встают на якорь, а девятнадцатого нет как нет.

Дебелов решает идти на поиски пропавшего транспорта. При выходе из гавани пост СНИС сообщает ему, что один транспорт повернул в Иокангу. Дебелов полным ходом туда. Действительно, на якоре стоит крупнотоннажный транспорт. Николай Сергеевич поднимается на борг транспорта и входит в каюту капитана. Его приветливо встречает здоровенный детина с рыжей бородой. Брелок и кольца на пальцах. Тигровая шкура посреди каюты. На стенах — картинки обнаженных женщин...

— Почему вы оторвались от конвоя? — первое, о чем спрашивает Николай Сергеевич.

Капитан смеется:

— Там, где дерутся, мне делать нечего...

— Я беспокоился, что вы не найдете порт назначения. У вас же нет подробных карт нашего побережья...

Капитан громко расхохотался:

— Зачем мне ваши карты? Я эти места наизусть знаю, с закрытыми глазами найду. В девятнадцатом году на остров Мудьюг я первый высадил английские экспедиционные войска. А вы мне о картах толкуете...

— Ах, вот с кем я имею дело?! — произнес Дебелов и поспешил ретироваться...

* * *

В сапогах, шинели, шапке-ушанке, с «лейкой» на груди и рюкзаком за спиной явился я на тральщик и прошел в командирскую каюту. Николаю Сергеевичу было не до меня. Как всегда перед походом, у комдива находятся срочные дела, вызывающие суету и нервозность. Он приказал вестовому Аникину проводить меня в свободную каюту, и я, устраиваясь, смотрел в иллюминатор на противоположный берег Екатерининской бухты — пустынный, с рыжими макушками валунов. Это было время, когда кончилась полярная ночь, светило солнце, а снег уже стаял.

Едва я успел извлечь и разложить свой несложный скарб, как появился и Николай Сергеевич. Осмотрев меня с ног до головы, он с удивлением сказал:

— Здорово же вы поправились! Два дня назад были худощавы, а теперь едва китель сходится.

Пришлось сознаться, что все теплые вещи, какие есть, я напялил на себя.

— Сейчас мы приведем вас в божеский вид, — сказал он, добродушно улыбнувшись.

Вызвал того же Аникина, что-то ему шепнул, и через несколько минут тот принес «канадку» на меху с большим воротником шалью.

Подозревая, что куртка снята с чьих-то плеч и человек лишился своей спецодежды, поначалу я отказывался, доказывая, что одет тепло, выдержу. Тем более мне не стоять вахту на ветру.

— Надевайте, надевайте, — упорно повторил Николай Сергеевич. — Мы не похожи на таллинского интенданта, — добавил он и тут же рассказал, как 27 августа 1941 года, в день ухода наших кораблей из Таллина, к нему явился интендант и предложил принять на тральщик несколько сот полушубков. Дебелов объяснил, что корабль перегружен, а предстоит сложное задание — идти впереди эскадры, прокладывать ей путь. Он попросил пяток полушубков для впередсмотрящего и других моряков внешних постов. «Не беспокойся. Придем в Кронштадт — оформим как инвентарное имущество», — заверил Дебелов, на что интендант ответил: «Нет уж, раз составлен акт на уничтожение, будем уничтожать». И с этим удалился. — Силен был служака, ничего не скажешь, — заключил Николай Сергеевич и протянул мне руку: — До скорой встречи! — Он сошел с корабля, направился в штаб ОВРа на инструктаж командиров кораблей, который предшествовал каждому походу.

Оставшись в каюте, я растянулся на койке и дремал, пока до моего слуха не донеслись прерывистые звонки колокола громкого боя и над головой не протопали матросские башмаки. Я единственный, не расписанный по боевой тревоге, увлекаемый общим порывом, набросил на плечи свое новое одеяние и поднялся на мостик. Вечерело, и это ощущалось даже в преддверии полярного дня: небо хмурилось, низко нависали темные тучи, вершины сопок тоже казались черными, опоясанными внизу белыми лентами.

Николай Сергеевич находился на мостике и отдавал команды. С каждой минутой ширилась полоска земли между кораблем и пирсом. Мы шли по Кольскому заливу, встречая рыболовные траулеры, возвращавшиеся с лова. В кильватер нам следовали еще четыре тральщика.

За кормой остался Кильдин — маленький скалистый островок — живое напоминание о том, что мы расстаемся с последним клочком родной земли. А дальше для моряков всегда неизвестность. Во время войны подавно...

И сразу куда подевалась веселая жизнерадостность — лица комдива и остальных моряков, несущих верхнюю вахту, стали полны серьезности, ибо, кроме корреспондента, все стоят по боевому расписанию и у каждого свои обязанности. Я обратил внимание на парнишку — только так и можно было назвать маленького худощавого юношу с полными губами — старшину сигнальщиков Васю Шурахова. Он стоял, как влитый в палубу, на ветру, закутавшись в меховой воротник, не отрывая от глаз бинокля, лишь медленно поворачивал голову, обозревал море, воздух. Казалось, это был не человек, а хорошо отлаженный прибор для наблюдения. Я познакомился с Васей в канун похода, слушал его рассказы об Америке и с еще большим интересом — воспоминания о родной Балтике, где он прошел, как говорится, огонь и воду. Сражался в Таллине; раненный, эвакуировался на транспорте. Транспорт был потоплен авиацией, и он целую ночь проплавал в море. В Ленинграде, немного подлечившись, в самые критические дни немецкого наступления ушел добровольно на фронт в морскую пехоту и снова вернулся на корабль.

И акустик Кучеренко сидел в крохотной рубке, прослушивая симфонию моря. Он тоже балтиец, знаменитый акустик подводной лодки, в числе немногих моряков удостоен высокой награды — ордена Ленина. Имя Кучеренко долго не сходило со страниц газет, и друзья втайне завидовали ему. Но однажды после трудного и опасного рейса, когда лодку несколько суток подряд преследовали корабли противника, сбросив сотни глубинных бомб, Кучеренко заболел, его признали негодным к службе в подводном флоте и назначили в команду моряков, отправлявшихся на Север.

Я рад был возможности увидеть этих ребят в родной стихии.

Одно дело — знакомство на берегу, в кубрике или кают-компании. Совсем другое — в море, в боевой обстановке. Там люди шире раскрываются и видно, на что они способны. В этом я не раз убеждался во время обороны Таллина и на переходе из Таллина в Кронштадт. Война многому нас научила, и прежде всего тому, что поединок с врагом выдерживают, как правило, люди сильные, ловкие, умелые.

...Над морем серая, мрачная пелена, расходилась крутая волна. Наш кораблик на редкость устойчив: зароется в волну, и, кажется, все тут, но нет — не все, подобно ваньке-встаньке, встает он на ровный киль и несется дальше.

На мостике тишина, изредка слышен голос командира:

— На румбе!

— На румбе сорок пять, — отвечает рулевой.

— Так держать!

— Есть так держать!

И снова тишина, которую боятся нарушить лишним словом и лишним движением, будто в это время свершается какое-то таинство.

Всю ночь Николай Сергеевич на ногах. Меня поражает его выдержка: за день набегался, наволновался, и вроде настало время отдохнуть, а он даже не присядет. Вспоминаю нашу первую встречу, тоже на корабле, тоже в походе, но только на Балтике, когда он произнес слова, показавшиеся мне пророческими: «У командира должны быть железные нервы и адская выносливость — иначе гроб с музыкой». Вот и сейчас дает знать выносливость. Протирая слипающиеся глаза, он смотрит то вперед — на бескрайний простор воды, то выходит на крыло мостика и устремляет взор назад — к кораблям, идущим в кильватер. Я не решаюсь его отвлекать, держусь в стороне, боясь, что в ту самую минуту, когда завяжется разговор, может произойти что-то неожиданное...

Но ничего неожиданного, к счастью, не произошло ни этой ночью, ни в последующие трое суток нашего плавания.

Я не буду подробно рассказывать, как мы, приближаясь к острову Медвежий, увидели сперва мачты, а затем постепенно вырисовывались и сами транспорты. Мы обменялись опознавательными, и, хотя ничто не указывало на опасность, — для профилактики тральщики основательно пробомбили район и, заняв свое место, сопровождали транспорты до входа в Кольский залив.

Все эти трое с лишним суток Николай Сергеевич был в предельном напряжении, оставалось лишь подивиться его энергии. И так же, как в первые сутки, стоял, не выпуская бинокль из рук, Вася Шурахов, слушал море акустик Кучеренко, почти не отлучались со своих боевых постов и остальные моряки.

Это был обычный, я бы сказал, заурядный поход, во время которого, выражаясь терминологией сводки Совинформбюро, «ничего существенного не произошло». Но тем и хорошо, что были приняты все меры предосторожности. И хотя мы вернулись без боевых трофеев, не потопив вражеской лодки, не сбив фашистского самолета, но зато привели транспорты без потерь. А это самое главное...

Что мне дал этот поход? Многое! Возможность узнать ближе Николая Сергеевича Дебелова и его экипаж, увидеть моряков в действии, убедиться, что они знают, умеют, могут...

Я написал об этом походе для газеты, а главное — сохранил в памяти драгоценные черты, присущие Дебелову, Шурахову, Кучеренко и другим скромным, самоотверженным людям, которых не зря называли тружениками моря. И много лет спустя, работая над повестями «Мыс Желания» и «Всплыть на полюсе», я вспоминал знакомых моряков, и они стали для меня живыми прообразами моих будущих литературных героев.

 

Через годы, через расстояния...

Течет река времени, не видно ее берегов. Далеко, очень далеко остались события, свидетелями и участниками которых довелось быть людям моего поколения.

Прошло более трех десятилетий со дня нашей Победы. Немалый срок в жизни одного поколения. Однако ни стремительный бег времени, ни бурный поток событий не затмили наше прошлое. Все-все виденное и пережитое до мельчайших деталей живет в нашей памяти.

Те, с кем нас свела война, навсегда остались нашими друзьями. И наши очерки, заметки — тоже память о войне.

Газета — летописец событий, но не архивариус. Она живая история, связывающая прошлое с настоящим в один тугой узел. И то, что можно сегодня найти в пыльных подшивках, — оно не умерло ни для современников, ни для наших потомков. Оно продолжает жить, властно напоминая о себе.

Бывает, что заметка, напечатанная тридцать лет назад, имеет сегодня неожиданное продолжение.

Так, в феврале 1943 года в «Правде» была опубликована моя небольшая корреспонденция с Северного флота о полете экипажа капитана Островского, во время которого самолет был подбит и только благодаря находчивости раненого, но сохранившего большую силу воли штурмана Владимира Кулешова машина дотянула до нашей земли. Экипаж остался цел и продолжал воевать...

Сколько таких заметок было написано! И, честно говоря, они уже позабылись.

Но вот спустя много времени я получаю письмо из Симферополя от того самого Владимира Кулешова. Он прочитал мою статью в «Красной звезде» совсем на другую тему и вспомнил, что когда-то я писал о нем. Между нами завязалась переписка. И скоро у меня дома раздался телефонный звонок, и молодой голос известил:

— Я в Москве. Давайте повидаемся...

И вот явился на удивление быстрый, легкий, гладкая прическа, черные как смоль волосы, веселые глаза. Поначалу я даже сомневался: тот ли это Кулешов? Но с первых же слов я понял — он самый, хотя в ту пору он лежал в госпитале, и нам не удалось повидаться. Все сведения о полете и отважном штурмане я получил в штабе ВВС. А теперь, тридцать лет спустя, мы сидели с ним, и я внимательно слушал его рассказ со множеством подробностей, о которых я не имел понятия...

— Какими же судьбами вы в Москве? — спросил я.

— Очень просто, — объяснил Владимир Ефимович. — Сын учится в аспирантуре. Приехал к нему на день рождения. И заодно повидаться с вами. Вы знаете, почему я вам написал? Ведь по вашей заметке меня нашли родные, и в том числе мой любимый братан Костик. Оказывается, он тоже был на фронте. Развернул «Правду», прочитал ваши строки и тут же накатал мне большое письмо. Можете себе представить, какое это было для нас счастье — узнать, где кто, и установить прочные связи...

Заговорил о сыне.

— Сколько же ему лет? — спросил я.

— Сегодня исполнилось двадцать четыре.

— А вам?

— Мне уже пятьдесят. Как видите, старик, — произнес он, широко улыбнувшись. — Но не сдаюсь. Живу в Симферополе неплохо, работаю директором кинотеатра. Если бы не раненая нога, вероятно, чувствовал бы себя наполовину моложе.

— Сколько же лет было вам тогда?

— Двадцать лет.

Я подумал: в наше время юноша двадцати лет еще мальчик, студент или молодой рабочий, только что закончивший профтехучилище и, к счастью, не познавший, почем фунт лиха, а тогда уже был мужчина — воин с двумя орденами Красного Знамени на груди.

Владимир Ефимович отказался от чая, заявив, что его ждет настоящее пиршество. Перед тем как уйти, он расстегнул маленький портфель и протянул пакет, заявив:

— Мой скромный подарок!

Я развернул пакет и увидел альбом великолепных фотографий Севастополя.

— Я думаю, вам дорог этот город, — сказал он с таким чувством, в котором ощущалось многое; хотя он сам не сражался за Севастополь и, возможно, до войны в глаза не видел этот город, а сегодня Севастополь ему близок так же, как и Заполярье, которому он отдал молодые годы. Видно, так уж повелось, что где бы ни воевал советский человек, а везде родная земля. И каждый ее дюйм одинаково дорог.

Все это уже история. Для одних — вполне книжная, находящаяся за пределами личного опыта. А для нашего поколения — самая драматическая и насыщенная часть собственной жизни, реалии которой неизменно возникают в сегодняшнем дне. Это я и ощутил вновь с необычайно щемящей остротой, приехав на Краснознаменный Северный флот — давно уже не маленький, в чем-то совсем знакомый, а в чем-то изменившийся до неузнаваемости.

...Уезжал я весенним холодным вечером, кутаясь в зимние одежды. А в Мурманске нас встретило ясное голубое небо, какое бывает в Крыму, и, что уж совсем необычно, такая же теплынь.

 

Здравствуй, прошлое!

Того Мурманска, что я знал во время войны, давно нет — оно понятно, по всей стране идет стройка. Проспект Ленина — самый центр — застроен красивыми, можно сказать, пышными зданиями. Но куда больше поражают окраины: дома там поднимаются на скалах, подобно ступеням гигантской лестницы. Диву даешься, как это они прилепились вроде ласточкиных гнезд. Архитекторы только посмеиваются: «А чему удивляться? Скалы — самый прочный фундамент». Впрочем, меня интересовали не дома, а мои друзья военной поры. Увы, многих нет в живых. Например, товарища по оружию, старейшего журналиста Ивана Портнягина. Помнится, утром он с блокнотом бегал к причалам рыбного порта, ловил возвращавшихся из похода моряков, днем отписывался, а по ночам дежурил в редакции, вычитывал газетные полосы. Такую же неуемную энергию проявлял он и потом, в мирное время, на посту редактора «Полярной правды».

Другие мои знакомые рассеялись по стране и приезжают на старые места погостить — не больше...

Однако кое-кто из ветеранов живет-здравствует в Мурманске. Так, я нашел бывшего капитана тралфлота Василия Сергеевича Земскова — плотного, сурового на вид, а на самом-то деле добрейшего человека.

Помнится, очень уж необычно началась для него война: в сорок первом он принимал в Германии рыболовные суда и 22 июня вместе со своими товарищами оказался в самом Берлине. Арестовав советских моряков, гитлеровцы добивались от них одного: отказаться от Родины, которая якобы «на краю гибели», и согласиться работать на благо третьего рейха. Как ни домогались агенты гестапо, ни одного моряка им не удалось склонить на предательство. Пример стойкости подавал капитан, на все гнусные предложения он отвечал с презрением, а однажды, доведенный до бешенства, плюнул в лицо наглому следователю, за что был избит и брошен в карцер...

Поняв, что советских моряков не сломить, гитлеровцы выдворили Земскова с командой в нейтральную страну, и те прибыли домой, горя нетерпением взять в руки оружие. Но судьбе было угодно распорядиться по-иному. Ведь и в те дни не миновала надобность в рыбацком труде...

Я познакомился с Земсковым студеным днем 1942 года. Его траулер КИМ только что возвратился с моря. Обросший льдом, покрывшийся инеем, он стоял у заснеженного причала, на который выгружалась свежая треска, бутыли с рыбьим жиром. В этом рейсе траулер Василия Сергеевича завоевал право называться передовым судном на Мурмане. Именно завоевал, потому что во время лова немецкие самолеты девять раз атаковали его. Из нескольких крупнокалиберных пулеметов рыбаки отстреливались, как могли, хотя не это решало исход борьбы. Все зависело от искусства и хладнокровия капитана, что стоял в ходовой рубке, у машинного телеграфа, и то давал полный вперед, одновременно перекладывая руль, то стопорил ход. И всякий раз вынуждал «юнкерсы» сбрасывать бомбы в воду. Девять раз он выходил победителем из этих неравных поединков.

После войны я не встречался с Василием Сергеевичем, но слышал, что он по-прежнему на Мурмане, по-прежнему ходит в передовиках, что он причастен к развитию промысла сельди в Атлантике. Он отправился туда с первыми судами на разведку, а вскоре по следам разведчиков двинулись десятки наших траулеров, беря в новых районах богатые уловы. Поначалу промыслом занимались только в летние месяцы, но вот Василий Сергеевич пошел зимой и вернулся с полными трюмами рыбы.

Теперь в Атлантике, как и в других океанах, промысел ведется круглый год. И, конечно, промышляют там не маленькие траулеры типа КИМ, а целые плавучие заводы: они ловят рыбу и тут же ее замораживают, консервируют, перерабатывают в рыбий жир. Огромные плавучие базы курсируют туда и обратно, привозя домой уже готовую продукцию.

Всему есть предел, и для Василия Сергеевича «годы вышли». Сегодня он в непривычной для себя роли пенсионера, но все-таки чаще, чем дома, его можно встретить в рыбном порту, в обществе тех, кто принял от него эстафету и ходит теми же океанскими дорогами. Среди них немало бывших североморцев, которых война закаливала для изнурительно тяжкой командирской вахты на рыболовном флоте.

С одним из них я встретился. Такой же высокий, крепкий, с невозмутимым взглядом, не очень охочий до рассказов о себе, человек дела, капитан-директор БМРТ «Прилуки» Прокопий Прокопьевич Решетов. В годы войны матрос-сигнальщик. Теперь на полгода уходит в Атлантику, на промысел, и чувствуется по его нещедрым рассказам, что такая жизнь не только его не тяготит, но захватывает до конца, становится единственно мыслимой формой бытия. Он и в отпуск не торопится, и в больницу его никак не уложишь, хотя организм человеческий, подобно ходовым механизмам корабля, требует ремонта. А ведь есть у человека и семья, и дети, и всех обычных человеческих слабостей он не лишен.

— Конечно, нелегко приходится, — скупо ронял он. — Посудите сами, шесть месяцев в океане, спишь по четыре часа в сутки. Но привычка, адаптация, как теперь говорят, берет верх. Мысли заняты одним: справиться с планом и прихватить кое-что сверх того...

Не было громких фраз, но слово «план» он произносил так, как если б оно писалось с большой буквы.

Глядя на Прокопия Прокопьевича, его могучую фигуру, моложавое с седыми кудрями лицо, я не впервые за эту командировку ощущал гордое чувство. Красивый человек! Не просто внешним обликом своим — он лишь ярче высвечивал внутренюю суть, — а именно сердцевиной, той духовностью, главное мерило которой — дела. Дела, может быть, особенно заметные здесь, на Кольском полуострове, где они воплощены в бурном развитии тяжелой индустрии, в строительстве новых электростанций, в том числе и знаменитой атомной, уже дающей энергию от двух блоков... Сегодня, пожалуй, с особой силой звучат строки, написанные А. М. Горьким в 1929 году: «В Мурмане особенно хорошо чувствуешь широту государственного строительства».

Мое знакомство с Северным флотом началось с «Кронштадта». Разумеется, не с крепости на острове Котлин, колыбели русского флота, а с боевым кораблем, носящим славное имя. И это, наверное, символично: в составе нашего самого молодого по возрасту флота есть и «Кронштадт», и «Севастополь» — корабли, названия которых воскрешают русскую морскую доблесть. Унаследованную, развитую, приумноженную...

«Кронштадт» — большой противолодочный корабль, в обиходе — БПК. У тех, кто давно не бывал на флоте, это несколько тяжеловесное словосочетание, возможно, вызовет ассоциацию с охотником за подводными лодками. Малые охотники, большие охотники — они три десятка лет назад несли на плечах своих экипажей чуть ли не основную тяжесть морской войны. Но война та была недальней, близ своих берегов, где и шел поиск вражеских субмарин, где выполнялось множество других боевых дел, на которые спервоначалу и не были рассчитаны эти небольшие, юркие и весьма хрупкие кораблики. Охотники, москитный флот...

Совсем иной смысл боевой работы, иное предназначение у современного противолодочного корабля. Нынешний подводный ракетоносец не подойдет к берегам — свои «поларисы» и «Посейдоны» с ядерными боеголовками он выпустит из дальней океанской дали. И мчится он на немыслимой глубине со скоростью, немыслимой для добрых старых охотников. Вот с каким противником должен вступать в единоборство БПК! А это значит — неделями вести поиск в океане (поиск иголки в стоге сена!), обладать тончайшим электронным слухом, и стремительной скоростью, и, естественно, надежным, сокрушительным оружием, способным неотвратимо разить врага, где бы он ни появился — под водой, на воде, в воздухе.

Новый корабль, новые районы плавания, новые сроки автономности, новые возможности энергетики, технической и боевой оснастки, новая тактика... Все это отражено и в размерах корабля, и в его внешнем облике. «Кронштадт» намного крупнее эсминца и поменьше крейсера. Впрочем, по эквиваленту боевой мощи он превосходит классический легкий крейсер, хотя здесь и не увидишь приплюснутых башен с длинными орудийными стволами. Новое ракетное оружие лишено привычной глазу скупой элегантной строгости. Но зато — посадочная площадка для вертолетов (и летчики в составе экипажа). Зато — обилие антенн разных геометрических форм и размеров, олицетворяющих царство техники века — электроники. Все это, в сочетании с изящным, стремительным и в то же время по-океански солидным корпусом, создает впечатление особой стати, рождает представление об особой, пусть в чем-то еще непривычной, эстетике. Недаром при встречах в океане иностранные военные моряки неизменно выражают восхищение красотой наших фрегатов — так называют они большие противолодочные корабли.

В ту пору командовал «Кронштадтом» капитан второго ранга Валерий Васильевич Гришанов, выпускник Военно-морской академии, окончивший ее с золотой медалью (сейчас Валерий Васильевич занимает другую должность. — Н. М.). Помнится, мы встречались много лет назад на Черноморском флоте. Он был тогда в должности старшего помощника командира корабля. О нем там хорошо отзывались. И здесь он стал таким, каким и надлежит быть командиру: высшим авторитетом во всех корабельных делах, во всех многосложных профессиональных и человеческих проблемах. Не удивительно, что при таком командире «Кронштадт» по всем показателям отличный корабль. А это значит, что и подводные лодки на всех учениях в океане он ищет с неизменным успехом и стреляет ракетами без промаха, наверняка. Большинство старшин и матросов здесь — специалисты первого и второго класса. А добиться такой квалификации при трехлетнем сроке службы, смею вас заверить, очень непросто. И даже коки «Кронштадта» заняли первое место на флоте. В их мастерстве я убедился, отведав очень вкусный обед.

Валерий Васильевич — высокий, широкоплечий здоровяк, неторопливый в своих суждениях. Во время корабельных учений мы шли с ним по боевым постам. Всюду кипела сосредоточенная, напряженная работа. И в позах людей, в выражениях их лиц, в докладах и командах проскальзывало что-то неуловимо знакомое, оставшееся в памяти со времени войны. Вероятно, под впечатлением этих ассоциаций я и обронил слова: «Лихие ребята». Валерий Васильевич деликатно заметил:

— Сегодня лихость, как бы это сказать... качество вторичное, не определяющее. Нужна прежде всего основательная техническая подготовка. Из знаний рождается боевое мастерство, уверенность в себе, решительность. А самой по себе удали молодецкой — это, знаете, недостаточно для точной работы у экрана локатора или за пультом управления...

Он на минуту задержался и спросил наугад несколько матросов, какое у них образование.

«Техникум электронной промышленности», — доложил один. «А я учился в институте, закончил три курса», — ответил другой. «Десятилетка плюс учебный отряд», — сообщил третий.

— Вот так, — обернулся ко мне Гришанов. — Люди приходят на корабль, имея хорошую базу для приобретения специальности. Без этого им курс корабельных наук в короткий срок не одолеть. А ведь кроме этого, им нужно приобрести и многие качества, которые делают моряка не просто хорошим специалистом, но и военным человеком, бойцом. Среди тех качеств есть место и для помянутой вами лихости. Океан — стихия серьезная, перед каждым может поставить неожиданную вводную. Не говорю уж о войне. Случись она — противник у нас будет грозный. Для победы потребуется все: и знания, и мастерство, я морально-психологическая закалка. В едином сплаве. Когда вы побываете у подводников, посмотрите, чем они располагают, вам яснее увидится, какими должны быть мы, противолодочники...

...И вот, облачившись в непривычный комбинезон, из кармана которого загадочно выглядывала серебристая головка дозиметра, держась за поручни вертикальных трапов, с медвежьей неуклюжестью я сползал все ниже и ниже, пока не оказался в центральном посту атомохода.

Человеку, чье представление о подводной лодке устойчиво сложилось три десятилетия назад, было удивительно оказаться в этом необычном, малопонятном мире. Компактная электронно-вычислительная машина в выгородке просторного центрального поста. Пульт управления реактором со световыми сигналами, чем-то напоминающими огни праздничной иллюминации. Только на иллюминацию-то смотришь да любуешься. А здесь постоянная бдительность — не дай бог, если какой-то огонек погас или вместо белого вспыхнул красный! И одно сознание того, что где-то внизу, в надежном убежище, бушует циклопическая сила атома, способная без всяких заправок унести корабль на край света, рождает чувство особой собранности.

Новейшая техника и столь же новые условия обитания: просторные отсеки, где всегда свежий и, как утверждают специалисты, даже более чистый, чем в земной атмосфере, воздух. Каюты, души, неограниченное количество горячей пресной воды. В таких условиях можно жить месяцами, и неплохо жить, утверждают моряки. Это не то что в войну. Помнится мне, люди, закупоренные в металлических сигарах, неделями несли службу, равную которой по трудностям, изнурению даже не придумать. В аскетической тесноте отсеков, где ни сесть, ни лечь, они спали не раздеваясь, почти в обнимку с торпедами, остро ощущали нехватку пространства, дорожили каждой каплей пресной воды, каждым глотком свежего воздуха. При всем том надо было сохранять работоспособность и боевой настрой: ведь, как говорил Колышкин, у подводников или все побеждают, или все погибают, и это или — или зависит от безотказных действий каждого на своем месте.

Вспоминаю изматывающий труд боцмана, его вахту на горизонтальных рулях. Хотя были у него перед глазами приборы, но чтобы как по нитке держать глубину, он должен был каким-то внутренним чувством ощущать малейший дифферент. В аварийной же обстановке он обливался потом, ворочая тяжелые штурвалы ручных приводов рулей. А сегодня сидит в кресле, подобно пилоту в кабине лайнера, худенький, не великой силы паренек и играючи управляет подводным исполином с помощью телемеханики. Правда, легкость его работы кажущаяся. Чем сложнее техника, тем «строже служба», как выразился капитан третьего ранга Валентин Евгеньевич Овсянников, знакомивший меня с атомоходом, на котором служит давно, совершал не раз дальние плавания.

Одна из граней такой «строгости» — жесткие требования к технической эрудиции офицеров. Говоря об этом, он сообщил деталь, которая особенно запечатлелась: сотни цифр должны знать на память люди, которым доверен корабль, и выдавать эти цифры не задумываясь.

А я-то, по наивности, полагал, что электронный мозг полностью берет на себя неблагодарную работу — все это запоминание и сопоставление цифровых данных, расчеты в уме... Оказывается, ничего подобного, и запоминать и считать нужно не хуже, а лучше, чем раньше. Не порядка ради, а для конкретного дела, для повседневной походной службы, для успешных атак. ЭВМ не заменяет человека, а помогает ему, работает, так сказать, на пару с ним. Вот и надо действовать в темпе, заданном строгим «напарником», — тогда и сумеет атомоход целиком раскрыть все возможности, что заложены в нем, выдержать любую проверку.

Конечно, самой серьезной и бескомпромиссной проверкой служит само плавание. Но чтобы выйти в него, приходится держать предварительные испытания. Так, перед последним походом на корабль внезапно прибыл командующий флотом адмирал флота Георгий Михайлович Егоров (сейчас Г. М. Егоров — начальник Главного штаба ВМФ).

— Давайте посмотрим, в каком вы качестве...

«Качество» проверялось на боевых постах, на тренажерах по тем же неумолимым требованиям, которые предъявляет к людям и технике океан. Началось с учебной тревоги, когда все разбежались по своим местам, а командующий сел в кресло рядом с командиром корабля и ни во что не вмешивался, будто посторонний наблюдатель. Начал поиск акустик, штурман определял элементы движения цели, негромко звучали команды и доклады, вводились в приборы и мгновенно обсчитывались исходные для атаки данные, и все шло своим чередом, без спешки и суеты, но и без заминок, пока не завершилось командой «залп».

После этого и вступил в свою роль командующий. Он провел дотошно обстоятельный аналитический разбор. На чашу весов ставилась любая мелочь, любое упущение. Как говорится, каждое лыко шло в строку...

Хотя адмирал флота и не был расположен к поблажкам, но учением остался доволен и особо отличившегося старшину второй статьи Шакурова поощрил десятидневным отпуском (после похода, конечно).

Командующий провожал подводников в далекое-долгое плавание и встречал их, когда они вернулись, выполнив задание.

Об этом вспомнил капитан третьего ранга Овсянников и продолжил рассказ о своих соплавателях. Мичман Павел Афанасьевич Довгий любит и холит свою технику, у него механизмы что живые существа, а сам он человек пытливый, наблюдательный. Другой мичман, Василий Иванович Григоров, с радиоэлектроникой вполне на «ты», может собрать любой транзисторный приемник или телевизор...

За этими несколько упрощенными, бытовыми характеристиками угадывалось главное мерило человеческих доблестей на атомоходе — мастерство, в котором залог настоящих и будущих успехов экипажа.

— Интересные у вас люди. С такими, наверное, ни в каких переделках не было страшно? — заметил я, вспомнив острые ситуации, в которых оказывались наши ребята во время войны. Я ждал, что и сейчас услышу рассказы о мужестве и героизме во время океанских походов.

— Должен вас огорчить, — улыбнулся Овсянников. — Ни в какие переделки мы не попадали, и никто ничего особенного у нас не совершил. Плаваем много, уходим далеко, но все без приключений. Техника надежная. Люди — тоже...

Я смотрел на живого, энергичного, влюбленного, судя по всему, в свое дело Валентина Евгеньевича, и виделись мне знакомые черты друзей, которых уже нет. Память унесла меня на тридцать с лишком годков назад — в кают-компанию бригады подплава. Рядом — бесконечно обаятельный Иван Александрович Колышкин и всегда уравновешенный, чуть ироничный Виктор Николаевич Котельников. И, как всегда, острит, разыгрывая всех и вся, невысокий худощавый бесенок Зорька — Фисанович.

Все шутили, разыгрывали друг друга, но едва заходил разговор о деле — о минувшем походе, о предстоящем ремонте, как смолкали и шутки, и смех. Все мысли и чувства захватывало Его Величество Боевое Дело... Так было, так оно осталось и теперь. Другие корабли, другие люди, другие рубежи на их путях, но о деле — всегда серьезно, увлеченно, заинтересованно. Для моряка это, наверное, становится характернейшей чертой. И она особенно зримо проступала у Валентина Евгеньевича Овсянникова, когда он рассказывал мне о корабле, о его людях.

В пору моего пребывания на флоте вернулся из дальнего похода подводный атомоход «Ленинский комсомол» — первый советский корабль, совершивший подледный рейд к Северному полюсу. С тех пор прошло много лет. Другие люди служат на атомоходе, но по-прежнему живет на нем дух новаторства, стремления к поиску непроторенных путей в своей воистину боевой работе.

На XVII съезде комсомола сообщалось, что этот корабль с комсомольским экипажем на борту находится за десятки тысяч миль от родной земли. И вот он дома. Я не упустил возможности встретиться с подводниками за «круглым столом» в редакции газеты «На страже Заполярья». И хотя стол был совсем не круглый, а протянулся во всю длину редакторского кабинета, мы едва за ним разместились. И немудрено: кроме представителей атомохода, сюда были приглашены и моряки отличного противолодочного корабля. «Противники» в море, здесь они мирно соседствовали, охотно выдавая друг другу «секреты» своей работы.

Разговор шел исключительно заинтересованный, дружеский. И этому немало способствовало участие живого, остроумного человека, чьи фамилия и облик поразили меня. Гаджиев! Я словно бы встретил прославленного рыцаря моря, не постаревшего за три с лишним десятка лет, сохранившего неизменными и характерные черты лица, и голос, и добрую улыбку. Герой Советского Союза, командир дивизиона подводных крейсеров, совершивший одиннадцать победных боевых походов и не вернувшийся из двенадцатого, по-особому чтим здесь, на Севере. Его имя носит один из поселков и улица в Полярном и площадь в Мурманске.

Но чудес на свете не бывает. Конечно, это был не Магомед Гаджиев, а его младший брат Альберт — заместитель командира атомохода «Ленинский комсомол» по политической части. Он буквально захватил нас своими рассказами о походе, тонко, с природным юмором представляя членов экипажа в лицах...

В тот вечер мы вернулись в гостиницу «Океан» и долго сидели в номере у Гаджиева, не замечая бега времени. Сквозь шторы пробивались острые, кинжальные лучи незакатного полярного солнца. Мы продолжали разговор, начавшийся в редакции, но теперь он носил совсем дружеский, доверительный характер. Я слушал рассказы о Магомеде и остальных братьях Гаджиевых — их было пятеро, о дочери героя Галине, работающей сейчас в Ленинграде. Это о ней в поэме Александра Жарова «Керим»: «Галочка, Галина, Галюша...»

Но, конечно, больше всего Альберт говорил об эки» паже своего корабля, о том, как важно уметь мобилизовать духовные силы моряков, о социалистическом соревновании во время дальнего плавания.

— Не думайте, будто соревнование на флоте впервые родилось в наши дни, — заметил он с улыбкой. — Я сделал кое-какие раскопки и нашел, что еще адмирал Сенявин пропагандировал соревнование. Вот его слова: «Усердия в службе надо добиваться не строгостью начальников, а умением офицеров возбудить соревнование среди подчиненных». Когда это сказано! И живет по сей день. Конечно, на другой основе, с использованием других методов.

— Мы с командиром, — продолжал Альберт, — поддержали почин наших активистов — раз в неделю проводить в походе День специалиста. Сняли первые «пробы» и вынуждены были сказать: «Друзья! Вы чрезмерно увлекаетесь чисто внешней стороной серьезного дела, а до главного — практического обобщения и распространения опыта лучших специалистов у вас руки не доходят». Внесли в это дело существенные поправки, и оно пошло как надо. Конечно, традиционные ритуалы мы не стали отменять. И сейчас победителям соревнования вручается пирог или торт, их поздравляют в стихах, устраивают в их честь концерты художественной самодеятельности. Но в центре внимания теперь — не чествование «именинников», а внедрение опыта правофланговых, показательные занятия по отработке нормативов и многое другое, что так важно для повышения боевого мастерства. Да и сами передовики соревнования при таком подходе к делу полнее осознают значимость своего труда...

 

Пишите на созвездье Эридана...

Где только не побывал за свои двадцать лет службы на Севере Владимир Николаевич Жураковский. Его качали волны Атлантики, Средиземного моря, Индийского океана. А уж в Баренцевом море он чувствует себя как в своей квартире.

Я помню его капитан-лейтенантом, помощником командира подводной лодки. Мы познакомились, когда лодка стояла у заводского причала, ремонтировалась. Времени свободного хватало, и мы не один вечер провели в беседах о службе и еще больше о литературе. Его давно тянуло к поэзии, он пробовал писать стихи, хотя и признавал, что это не самая сильная сторона его личности.

Он тогда рассказывал мне о путях-дорогах, которые привели его на флот, а я старательно записывал. И сегодня, просматривая свои старые блокноты, нахожу в них много интересного и поучительного. Например, какой отпечаток на Жураковского и его сверстников наложило прошлое. Они учились, можно сказать, по горячим следам войны, принимая эстафету от тех, кто, подобно их командиру роты, прошел сквозь огни и воды. Ротный сражался на Малой земле под Новороссийском, там лишился руки. Вероятно, силой своего духа он покорял курсантов. Никаких особых педагогических приемов у него не было. Просто личный пример правильно жить, честно трудиться, хранить верность воинскому долгу. И то же самое было на вооружении у любимого преподавателя — бывшего командира эскадренного миноносца, о котором ходили настоящие легенды. Это он совершал в начале войны набеги на Констанцу, громил орудийным огнем вражеские позиции под Одессой, отражал звездные налеты «юнкерсов». Скромный, тактичный, он никогда не употреблял на лекциях местоимения «я», но курсанты-то знали, сколько пережитого стоит за его рассказами.

И особенно отложилась в памяти одна встреча: они проходили практику на Черном море, на учебном корабле «Волга». Там они впервые и познакомились с Героем Советского Союза контр-адмиралом Колышкиным. Ивана Александровича только что назначили начальником училища, и он сразу же пошел с курсантами в плавание. И вот тихим августовским вечером, когда старенький корабль медленно шел вдоль Кавказского побережья и курсанты сидели на шлюпочной палубе, любуясь первыми звездами, к ним подсел контр-адмирал. Вероятно, под впечатлением этой безмятежной тишины и покоя наступающей южной ночи Иван Александрович разговорился. Вспомнил войну на Севере. Рассказывал так увлеченно, что никто даже не заметил, как стрелка часов перевалила далеко за полночь. До этого ребятам не приходилось слышать из первых уст о боевых делах подводников Николая Лунина и Григория Щедрина, о почти фантастических историях, связанных с их именами...

Рассказы Колышкина в ту ночь и сам его образ — простого, душевного человека — буквально заворожили молодых моряков. След от этого остался надолго. Может быть, он и был той решающей каплей, что упала на весы выбора: когда ребята кончили училище и их спрашивали, на каком флоте они хотят служить, большинство, в том числе и Владимир Жураковский, твердо ответили: «На Северном!»

Морозным мартовским утром рейдовый буксир ошвартовался у оледенелого причала. На вершинах сопок, залитых солнцем, искрился снег. Чайки, усевшись на боковых поплавках, чистили перья. У пирсов темнели корпуса подводных лодок. С легкими лейтенантскими чемоданами молодые офицеры поднялись наверх, к казармам, и на площади перед ними увидели улыбающегося легендарного подводника Федора Видяева. Скромный бюст на небольшом постаменте. Походная шапка, расстегнутый ворот реглана. Зримое напоминание о походах, из которых возвращались не все...

С тех пор в памяти Жураковского остался не один торжественный и вместе грустный день, когда, змеясь, летели на борт швартовы и родные причалы растворялись на фоне береговой черты.

— По местам стоять, к погружению!

Задраен верхний рубочный люк. Океан принимает в свое лоно экипаж, сжимая тугими объятиями подводную лодку. Где-то там на поверхности будет светить солнце, меняться день и ночь, будут налетать снежные заряды или хлестать тропические ливни. Но лишь во время недолгих всплытий люди смогут вдыхать свежайшей чистоты соленый воздух, впитывать глазами пастельную прелесть неярких закатов, ощущать разгульную силу океанской волны. И в эти недолгие часы им будет дано с особой остротой почувствовать свою силу и свою слабость перед ликом могущественной стихии, до сих пор не познанной, не обузданной, не менее загадочной, чем космос. Почувствовать себя частицей Земли, частицей ее биосферы, ее природы. И снова на недели уйти в искусственный, рациональный мир, ограниченный стальной скорлупой прочного корпуса. Мир, где дышат, пьют и едят, всматриваются в шкалы приборов, вращают штурвалы механизмов, решают математические задачи, подчиняясь одному, главному делу. И оно, это дело, выступает логическим продолжением того, что возвеличило Колышкина, Гаджиева, Видяева, Фисановича, Щедрина.

...Прошло почти два десятилетия со дня нашего знакомства с Жураковским. Я уже не тот — ощутимым стал груз лет. И Владимир Николаевич уже капитан первого ранга — три большие звезды на погонах. Есть и другие, более заметные, отметины времени — посеребрившиеся виски, усталость в морщинках у глаз. Все это признаки не только прожитых лет, но и пройденных под водою миль.

Я любил бывать у Жураковских. И в этот вечер за столом собралось все дружное семейство: сам Владимир Николаевич, хозяйка дома Любовь Борисовна, учительница физики в местной школе, две дочки, здешние уроженки — совсем маленькая Катюша и десятиклассница Марина. Папа отпустил ее в увольнение до девяти ноль-ноль, и она, зная флотские порядки, «как штык» явилась минута в минуту.

Стол, как водится у северян, носил явно выраженный рыбный уклон да еще изобиловал грибками собственного засола. Но была здесь и своя традиция: пельмени. Любовь Борисовна, истая сибирячка, делала их артистически, с соблюдением всех народных кулинарных таинств. И хотя пельмени превосходно способствуют разговору обстоятельному и долгому, мы все равно не могли переговорить обо всем, что накопилось со дня нашей последней встречи.

Меня, разумеется, особенно интересовали приметы и детали сегодняшней подводной службы. Уж коли не довелось самому побывать в океанском походе, хотелось побольше услышать, чтобы сравнить и понять: чем она, нынешняя служба, легче и чем труднее той, знакомой по военным годам, столько ли таит неожиданностей и тревог.

— Всего хватает, — улыбался Владимир Николаевич. Он поднялся, подошел к книжному шкафу, извлек оттуда тетрадь в коленкоровом переплете и протянул мне:

— Мой походный дневник. Почитайте на досуге.

Я не донимал его больше расспросами, догадываясь, что в этой тетради на все найду ответ.

Едва вернувшись в гостиницу, я впился глазами в тетрадь с грифом на титульном листе: «Сов. доверительно», — и уже не мог оторваться, пока не прочитал всю от первой до последней страницы. Все запечатленное здесь было столь зримо и осязаемо, что порой я как бы переносился на ходовой мостик и, стоя рядом с Жураковским, всматривался в темень, видел зеленые огни провожающих нас островов. А дальше — знакомое Баренцево море, на редкость спокойное, с легкой прохладой, слабым ветерком. И все равно без меховой куртки прозябнешь, а в чемоданах у моряков тропическое обмундирование: трусы, майки, «форма ноль».

Первые записи сразу вводят нас в обстановку:

Такая нынче у подводников учеба в океане!

Вот так, с улыбкой, с шуткой, писал Жураковский в дневнике спустя какой-нибудь час после событий, заставлявших тревожно сжиматься сердце и настороженно ждать, чем проявит себя неведомая опасность...

Колоссальным нервным напряжением ложатся на командира нынешние учебные плавания. Ни днем ни ночью не дают они покоя. Но только такая учеба и делает моряков по-настоящему готовыми во всеоружии встретить любую неожиданность, вступить, если потребуется, в бой и завершить его победным итогом. Во имя этой готовности и плавают североморцы в высоких и низких широтах, стоически переносят неизбежные походные тяготы, терпят разлуку с землей, с домом, с самыми родными и близкими людьми.

Эти строки вызывали у меня в памяти другие даты и имена. Сорок первый год, прорыв подводной лодки М-171 в неприятельский порт, в губу Петсамо-Вуоно, о чем я уже писал, лодка тогда попала в тяжелое положение. Выход из него во многом зависел от мастерства и самоотверженности одного человека — трюмного старшины Тюренкова. И тот не подкачал, сделав все возможное и, казалось бы, невозможное. Или акустик с «малютки» Фисановича Толя Шумихин. О его мастерстве и жадности к овладению приемами своей профессии ходили легенды.

Пусть сейчас иная техника, иной сложности задача. Но опыт минувшей войны живет в духовном настрое подводников, в их мастеровитости, в сознании каждым своей персональной ответственности за всех, в способности реализовать эту ответственность делами. Так, как реализовал ее Цитрик, который выполнял чертовски трудную, но необходимую для корабля работу, зная, что никто не справится с нею лучше, чем он...

Читая дневник, я ощущал жизнь корабля. Вместе с автором радовался, когда все шло нормально, улыбался, когда представлял себе картину тропического ливня и наших ребят, высыпавших на палубу с мылом и мочалками, чтобы воспользоваться даровой пресной водой. И вместе с автором переживал сложные положения, от которых в океане никто не застрахован.

И дальше нет ни одной записи, где не говорилось бы об изучении корабля, тренировках, сдаче экзаменов на классность, о соревновании между вахтенными сменами.

С теми, кто отстает в учебе, дополнительные занятия. Система индивидуальных занятий. И для всех — технические викторины, вечера техники, КВНы на технические темы. Снова и снова осознаешь: техника — знамение времени, техническая эрудиция — опорная база боевой готовности моряка...

Такими представляют они, монотонно-утомительные, похожие друг на друга походные будни. И на каждом листике календаря, вывешенного в центральном посту, обозначено: сколько дней корабль в походе. Смотрят люди, прикидывают про себя: до возвращения еще далеко, лучше о нем и не думать. А вот до встречи с танкером, который, помимо всего прочего, доставит почту, осталось немного. На это и нацеливаются все помыслы. Наконец он наступает, праздничный день:

Запись от 7 ноября:

Но в конце концов наступает день возвращения.

Из походного дневника Владимира Жураковского мы узнаем лишь совсем немногое о долготерпении, воле и мужестве наших моряков. Но даже и этого достаточно, чтобы проникнуться величайшим уважением к тем, кто значительную часть своей жизни проводит в океане, в негостеприимной и грозной стихии.

Мне остается добавить, что вкрапленные в повествование стихи тоже принадлежат перу автора «совдоверительного» дневника.

 

Снова в Полярном!

...И все-таки больше всего меня тянуло в Полярный — в Полярное, как назывался этот городок во время войны. Именно с ним было связано большинство моих воспоминаний о тех далеких годах. Я все эти три десятилетия жил ощущением, что Полярное — средоточие всей боевой жизни флота. «В наше время» отсюда тихо и незаметно уходили в море подводные лодки и возвращались сюда, громогласно возвещая артиллерийскими выстрелами о числе потопленных транспортов. Екатерининскую гавань покидали эсминцы и приходили назад, накрутив на лаги сотни миль, неся на своих корпусах и надстройках следы от стальных осколков и от тяжких ударов океанской волны. Сюда стекались донесения со всех участков арктического театра морской войны и отсюда же шли решительные приказы на корабли, растворившиеся в неоглядной дали, в штабы бригад, полков и дивизионов. С расположенных поблизости аэродромов взмывали в воздух самолеты — одни из них вели бои тут же, в небе над городом, другие, с подвешенными под фюзеляжем торпедами или с тяжелой бомбовой начинкой, уходили в сторону моря, на поиск вражеских кораблей.

* * *

Флотская авиация на Севере была знаменитой. Чего стоил один Борис Сафонов! Ныне у сафоновцев нет прямых наследников по боевой специальности — истребители не входят в состав морской авиации. Но сафоновские традиции отточенного мастерства, выдержки и отваги конечно же сохранились и обогатились в соответствии с требованиями века. В Североморске, как и в любом военном городе, привыкли к свистящему гулу турбин в небе. И только приезжие, вроде меня, не могут не поднять головы, чтобы отыскать взглядом серебристую стрелу.

Я отыскивал и провожал. То были ракетоносцы, бомбардировщики или противолодочные самолеты, нашпигованные электроникой летающие лаборатории, способные обнаружить в океанской толще субмарины. Я знал, что под легкими крыльями этих машин будут плескаться волны не одного лишь Баренцева моря, как три десятилетия назад, что летают они теперь, говоря местным языком, «за угол». «За угол» — сначала курсом к полюсу, а потом на запад, в глубь Атлантики. На тех меридианах и протекает их боевая учеба.

Этот лихой реактивный посвист провожал нас, когда мы садились в штабной катер. Путь лежал в Полярный, последний пункт моей командировки, свидеться с которым я мечтал все это время.

И вот уже шуршит за бортом искрящаяся вода, ползут навстречу черные скалистые берега, иссеченные белыми шрамами нерастаявшего снега. Широченный коридор Кольского залива разматывал перед нами, как при замедленной киносъемке, свои однообразные пейзажи. Я и не заметил минуты, когда слева впереди скалы вдруг сместились, раздвинулись и приняли очень знакомое, навсегда запечатленное в памяти очертание. Открылся вход в бухту, всегда волнующе-неожиданный, рождающий, как это ни странно, ассоциации с экзотикой юга.

Оттуда выходил морской тральщик, чистенький, свежевыкрашенный. При виде его почему-то екнуло сердце. Скорее всего потому, что перемены во внешнем облике кораблей не так решительно коснулись этих флотских тружеников. Не слишком грозное вооружение, лебедка и тралбалки на корме, невысокий мостик, небольшие надстройки... Все тот же враг у них — мины, и все та же роль — их уничтожение. Конечно, мины сейчас далеко не такие, как прежде. Но то новое, что потребовалось для борьбы с ними, не вызвало заметных глазу изменений в оснастке тральщиков. Потому и сохранилось в них столь многое от прежних кораблей-трудяг, выполнявших самую будничную, самую разнообразную боевую работу, вовсе не сводившуюся к одному тралению фарватеров.

В гавани катер сбавил ход. Взору моему открылся городок на склонах скалистых сопок, построенный еще во времена Душенова, с его размахом. Он вырос очень быстро и, став главной базой флота, выполнял это нелегкое свое предназначение на протяжении всей войны.

Сразу бросились в глаза знакомые двухэтажные деревянные домики, служившие нам приютом. На фоне многоэтажных современных корпусов они потерялись, поблекли. И все-таки осталось в них что-то свое, неповторимое. Их резные крылечки и наличники по-прежнему оживляют скупой, угрюмый пейзаж. В войну улицы назывались линиями — Первая, Вторая, Третья линия. Сегодня это улицы Душенова, Колышкина, Гаджиева, Видяева, Фисановича, Шумихина...

Я сошел на пирс и направился вдоль гавани к бывшему зданию штаба флота, под которым находилась знаменитая «скала» — флагманский командный пункт. В памяти отчетливо вставали приметы нашего немудреного быта. В шесть утра по радиотрансляции звучали полные гневного накала слова: «Смерть немецким оккупантам!» — это был голос мичмана Паши Прошина, нашего диктора, которого, впрочем, друзья так и называли: «Пашка — смерть немецким оккупантам». Сделав короткую паузу, Паша уже совсем другим, будничным, голосом продолжал: «Рейсовый пароход в Мурманск отходит в восемь часов...» Бумажные кресты на окнах, холодные комнаты непротапливающихся домов, пайковая водка по праздникам, обеды из пшенного концентрата в будни, разговоры с друзьями до утра, каждодневное ожидание каких-то важных событий, которые ни в коем случае нельзя прозевать... Вот это было, было!

А вот и деревянный мостик в центре города. Жив старик! Здесь мы, корреспонденты, часто встречались на импровизированных пресс-конференциях, обменивались новостями и разлетались кто куда: на торпедные катера, к летчикам, а то и на самый край земли — полуостров Рыбачий. Расставались, не зная, встретимся ли снова. Пули, бомбы, снаряды не щадили никого, в том числе и нашего брата. Вот на этом самом мостике мы виделись в последний раз с корреспондентом «Красного флота» Сашей Мацевичем. Он ушел в море на подводной лодке с Виктором Котельниковым — ушел и не вернулся. А вскоре погиб под бомбами и Ярослав Родионов.

Война была жестокой, и мы это ощущали всем своим нутром, ощущали ежечасно. И все-таки да здравствует жизнь! Она брала верх над всеми горестями и лишениями. В том безумном водовороте были и свои светлые минуты, которыми спешили воспользоваться люди; они приходили в Дом флота на концерты и спектакли. Неизменно восторгались сценами из флотской жизни «В далекой гавани», написанными Исидором Штоком и поставленными Валентином Плучеком. За рампой было то же самое, что и в жизни, — война, прифронтовая база, и зрители без труда узнавали самих себя, своих друзей — Колышкина, Лунина, Зорьку — Фисановича...

Нередко по вечерам мы собирались в редакции флотской газеты на «литературные среды». Моряки встречались с Б. Лавреневым, Ю. Германом, А. Зониным, Н. Флеровым, Н. Пановым, слушали отрывки из новых произведений, горячо обсуждали их, спорили.

Мы жили в атмосфере такого тесного единения, равного которому я припомнить не могу, и потому, вероятно, встреча с Полярным была для меня настоящим праздником.

Как и во всяком другом городе, я увидел здесь немало памятников — и из бронзы, и из гранита. Но самым удивительным напоминанием о прошлом была для меня подводная лодка К-21, знаменитая лунинская «катюша». Самая настоящая, чудом уцелевшая и поставленная здесь навечно. Так и казалось, будто она только что всплыла у самого причала и сейчас покажется обросший бородой строгий и недоступный Лунин.

Мимо этого памятника по многу раз в день проходят моряки. Привыкли. И все равно на их лицах, когда они обращаются в сторону рубки, на которой красуется цифра семнадцать — число потопленных кораблей, — можно прочесть и уважение, и гордость.

На какое-то время я точно помолодел на тридцать с лишним лет. Перед моими глазами, как в кино (да простят меня за штамп, но точнее не скажешь), проносились картины давно виденного и пережитого.

...Я шел по бетонированной полосе. Когда-то на этом месте были самые немудреные деревянные причалы. Здесь вот и проходили проводы лодок, немноголюдные, строгие, без лишних слов, будто отправляли разведчиков на смертельно опасное дело. И полная противоположность этому — всегда торжественные встречи с оркестром, с дружескими объятиями, с поздравлениями. Бывало, командующий здесь же вручал и боевые ордена.

Отсюда по деревянной лестнице, взбегающей на склон сопки, я поднялся наверх. Дорожка привела меня к кирпичному зданию — месту паломничества молодежи. В нем находится комната боевой славы. Комната — так только называется, а на самом деле маленький музей истории бригады подводных лодок, бывшей здесь в годы войны, с интереснейшими экспозициями и различными боевыми реликвиями. Как и повсюду, в музее есть свой актив — матросы, старшины, жены офицеров и мичманов, они же общественные экскурсоводы. Есть и свои фонды. Среди особых ценностей толстые фолианты — несколько томов в переплете — многолетние труды доблестного североморского подводника Героя Советского Союза вице-адмирала Григория Ивановича Щедрина. Рядом с ними множество документов, писем, воспоминаний — ценнейшие материалы для историков флота.

Музей ведет переписку с семьями погибших подводников, принимает участие в розыске неизвестных героев.

— Но мы не успеваем и десятой доли того, что делает один Мирошниченко...

С глубоким уважением произносят здесь имя этого человека. Живет он в Москве, но связь с Полярным, где прошли его военные годы, поддерживает крепкую. Применительно к нему слова «поддерживает связь» приобретают особый смысл: достаточно увидеть, какого труда стоит ему держать в руках перо.

Капитан первого ранга — инженер в отставке — Петр Анисимович Мирошниченко был заместителем флагманского механика бригады, готовил к боевым походам экипажи и корабли, сам выходил в море. Те суровые годы тяжко отразились на его здоровье. Суставы на ногах и руках взбугрились; он ходит сгорбленный, опираясь на палку. Сгорбленный, но не согнувшийся! Назло болезни, временами укладывающей его на госпитальную койку, назло нестерпимым болям он занят кипучей деятельностью в Совете ветеранов, проводит уроки мужества в школах.

Но главное его занятие — скрупулезное исследование судеб подводников, пути которых затерялись либо в море, либо на сухопутье, куда уходили многие моряки. Ведь уходили сотни — в морские бригады, сражавшиеся под Мурманском, Москвой, в Сталинграде. А вернулись единицы. Что сталось с ними и с теми, кто не вернулся? Ответы на это и ищет Мирошниченко. Вся его небольшая квартирка заполнена папками, фотографиями, документами.

Человек не может без посторонней помощи надеть пальто, но по первому зову едет на выступление в школу, а вечерами сидит за столом и, зажав шариковую ручку скрюченными пальцами, отвечает на письма, пишет запросы, заполняет картотеку, ведет огромное «делопроизводство», которое под стать целому учреждению...

Письма, письма, письма... Они идут сплошным потоком в Москву, в адрес Мирошниченко. И почти каждое приносит какое-то — то ли маленькое, то ли большое открытие. Вот подводник-торпедист Панченко сообщает: воевал он в Сталинграде, и там, среди североморцев, был особенно храбрый, отчаянный парень Андрей Хиро — здорово дрался и погиб героем. Мирошниченко начинает действовать. Летят запросы в военные архивы. Хиро среди погибших нигде не числится. Ага, значит, возможно, жив, такое бывает... И Петр Анисимович действует с удвоенной энергией. Он вспоминает, что там, на Волге, есть у него друг, капитан первого ранга в отставке Зуев-Косов, плавает он капитаном туристского парохода. А что если обратиться к нему? И обращается. Тот вскоре сообщает: в пантеоне на Мамаевом кургане среди имен героев, павших в Сталинградской битве, указана фамилия Хиро А. П. Все сходится. Значит, действительно погиб... А может, недоразумение?

Какой-то внутренний голос подсказывает: ищи дальше, проверяй, возможно, это ошибка! Откуда родом Хиро? Из Черниговской области? Мирошниченко пишет на родину героя. Проходит короткое время — и как раз в канун Дня Победы звонок в дверь. На пороге незнакомый пожилой мужчина. Вот он налицо — Андрей Петрович Хиро!

Еще много можно рассказывать о человеке, который неутомимо разыскивает тех, чьи имена и дела могут остаться неизвестными. Разыскивает и щедро делится своими открытиями с маленьким музеем, что находится в Полярном, на берегу Екатерининской гавани.

* * *

После посещения музея мне захотелось обойти весь Полярный. Но я убедился, что это предприятие малоосуществимо: слишком уж разросся город, соединившись с близлежащими поселками. Но свой дом я все-таки нашел. Когда-то самый окраинный — теперь он приблизился к центру, или, точнее, центр приблизился к нему. Вид у него превосходный, точно вчера справили новоселье. Зашел я в знакомую квартиру, живут в ней строители. Я представился, объяснил, что тридцать лет не был, хочется посмотреть, как все выглядит. И сразу — в комнату, где мы обитали с корреспондентом «Известий» Вениамином Александровичем Кавериным. Услышав это имя, люди оживились. Мальчик лет пятнадцати, с длинной прической, спросил:

— Это который «Два капитана»?

— Он самый!

И я рассказал, как мучился, томился писатель, не зная, что дальше будет с его героями.

Решение появилось здесь, в этой комнате, после одного вечера в обществе Фисановича, когда тот рассказывал о своем взаимодействии с морскими летчиками...

Во время нашего разговора вернулся с работы хозяин дома — крепко сбитый мужчина с седым хохолком, как оказалось, ветеран здешних мест.

— Где вы служили во время войны? — поинтересовался я.

— На тральщике. Может, слышали, командиром у нас был Дебелов?!

— Не только слышал, но и ходил с ним в море.

Мой собеседник оживился, заискрились глаза — и словно упала с плеч дневная усталость.

— Где же теперь наш Николай Сергеевич?

— В Ленинграде, преподаватель кораблестроительного института.

— Учить он умел нашего брата, — деловито заметил мой новый знакомый. — У него к этому и в войну было особое призвание.

И новый поток воспоминаний вызвало у меня в Полярном одно невзначай названное имя — Дебелов. Это имя сразу сблизило нас с хозяином дома. Пришлось поплотнее сесть за стол. По фронтовому обычаю, не обошлось без чарки за наше великое Прошлое, которое через тридцать лет привело меня в этот дом. И я еще раз убедился, что Прошлое обладает удивительным свойством вспыхнуть, подобно молнии, и породнить случайно встретившихся, а до того совсем незнакомых людей. И сколько бы ни прошло лет — и тридцать, и сорок, и пятьдесят, — мы никогда не сможем бесстрастно рассматривать свою судьбу и все, что наполняло ее. Острое чувство сопричастности с годами только растет.

...Наступил час прощания с Полярным, прощания с Севером — пора было возвращаться домой. Отвалил от причала катер, влажный, холодный воздух хлынул за воротник, поползла назад, стала меняться в перспективе сказочная панорама города.

Заканчивался мой долгий полярный день. Завтра мне предстояло сесть в экспресс «Арктика» на мурманском вокзале и вернуться в свой обычный московский мир — без искристого блеска студеной воды, без величаво-суровых скал. И те тридцать лет, что, казалось, схлынули, отступили, растворились под лучами незаходящего солнца, снова становились долгими тридцатью годами. Эти годы прибавили нам зрелости ума и чувств, житейской умудренности и многого другого, из чего складывается короткое слово «опыт». С его высоты нам виднее былые ошибки и промахи, ощутимее масштабы народного подвига, приведшего нас к великим победам. А вместе с тем виднее грандиозность достигнутого, размах боевой мощи, воплощенной в грозных боеголовках ракет, в атомоходах, в реактивных самолетах и новых крейсерах.

Прощай, Север! Я рад был снова увидеться с тобой, рад был, не прибегая к ухищрениям Фауста, встретиться со своей молодостью.

1942—1943—1974 гг.

 

Примечания

{1}OCR: Предисловие ко всему сборнику «Только звезды нейтральны». В сборник входят: «Этот долгий полярный день», «Повести о Максимове» — «Мыс Желания» и «Всплыть на полюсе!», рассказы о советских флотоводцах – «Только звезды нейтральны», «Он мерил жизнь особой мерой», «Позывные адмирала Трибуца».

{2}История «малютки» И. И. Фисановича издана в 1956 году Военным издательством.

{3}В этом месте А. Шумихин ссылается на упоминавшуюся статью Героя Советского Союза капитана первого ранга И. А. Колышкина, опубликованную в «Правде».