Флотская авиация на Севере была знаменитой. Чего стоил один Борис Сафонов. Начал он войну старшим лейтенантом, командиром эскадрильи. Первый самолет сбил 24 июня. А через три месяца на груди капитана Сафонова появилась Звезда Героя.

Я не застал в живых Бориса Феоктистовича Сафонова. Но все разговоры с летчиками начинались с упоминания о нем. Вполне естественно, что раньше всего мне захотелось побывать в полку, который называли сафоновским.

В один из зимних дней я добрался до аэродрома истребительной авиации и оказался в землянке, настолько занесенной снегом, что с трудом открылась дверь. Эта землянка мало чем отличалась от тысяч таких же фронтовых землянок: простые железные койки, застеленные серыми одеялами, возле них тумбочки, табуретки, штабные телефоны, лампочка, бросающая бледный свет, и железная печка-времянка. Казалось бы, ничего примечательного. Но одно то, что это землянка сафоновского полка, что здесь жил, спал, радовался и грустил Борис Сафонов, для меня многое значило...

С портрета на стене смотрел человек с мужественным, вдохновенным лицом. На тумбочке лежали его книги и рядом — вещи, принадлежавшие ему и бережно хранимые летчиками. И по тому, как они осторожно дотрагивались до коричневого шлема и поношенных летных перчаток Сафонова, я понял, что эти вещи представляют для них самые драгоценные реликвии. Казалось, ни время, ни снежные бураны не замели его следов.

Скупой, сдержанный и отчасти грустный рассказ бывшего комиссара эскадрильи Сафонова — Петра Александровича Редкова — помог мне представить облик командира, товарища и друга летчиков, который на протяжении дня появлялся повсюду — на командном пункте, на старте, в столовой, в общежитии. Обремененный множеством забот, Сафонов все же находил время почти для каждого человека. С одним просто и дружески поздоровается, другого остановит и строго пожурит, а третьего спросит на ходу: «Как дела?» — и, увидев на лице довольную улыбку, сам радостно улыбнется. Большое доброе сердце билось у него в груди, и тепло его сердца передавалось всем окружающим, от ближайшего соратника — Редкова — до авиационных техников и мотористов, которых он в шутку называл: «Наши телохранители».

Он покорял людей своей скромностью и простотой. О его летно-боевых качествах и говорить не приходится. Он искал встречи с противником, а если собьет самолет и вернется на аэродром, то с нетерпением ходит возле бензозаправщика. Как только техник доложит: «Машина готова», — Сафонов уже из кабины командует: «К запуску!» Минута-другая — и его «ястребок» уносится в небо.

«Мистер Сафонов показывает, на какие чудеса способны русские люди!» — писали корреспонденты английских газет — случайные очевидцы воздушных боев на Севере.

* * *

Под впечатлением встреч с летчиками Северного флота я написал корреспонденцию «След героя». Не трудно догадаться, в ней речь шла о преемственности традиций, о Борисе Феоктистовиче Сафонове, проложившем след, по которому пошли его многочисленные ученики. Прошлое сплеталось с настоящим в один крепкий узел. Я приводил самые последние примеры мастерства и героизма наших летчиков, в частности воздушный бой над Мурманском на высоте семь тысяч метров. Летчики Виктор Кукитный и Алексей Пелипенко дрались с двумя «мессершмиттами» и обоих «мессеров» сбили, о чем быстро донесли посты воздушного наблюдения. Но эти факты выглядели довольно привычно, буднично. Ведь такие или им подобные события происходили в авиации изо дня в день, и о тех уже много писалось.

Мне явно не хватало какого-то яркого эпизода, который позволил бы по-новому осветить эту хорошо знакомую тему.

И, как всегда, неожиданно представился такой случай.

...Дверь в землянку распахнулась, и на пороге выросла хорошо знакомая фигура Петра Александровича Редкова. Вид у него был радостный, лицо светилось, нетрудно было догадаться — произошло что-то необычайно важное.

— Наши срубили фашистского аса, — громко и почти торжественно объявил он.

Не на все мои вопросы он смог ответить. Тогда я набросил шинель и поспешил на аэродром. Хотелось поскорее узнать подробности.

Дорожка, вытоптанная в снегу, привела меня на командный пункт полка. И здесь я впервые встретил одного из любимых учеников Сафонова — Героя Советского Союза Петра Сгибнева, о котором до этого наслушался разных историй. Молодой человек, комсомолец, держался вполне солидно, как и подобает командиру сафоновского полка, хотя ему было всего двадцать два года. В этом возрасте командовать гвардейским полком дано не каждому. И не только девятнадцать сбитых фашистских самолетов числилось у него в активе. По отзывам летчиков, он был образцом собранности и умелой организации на земле и в воздухе.

Он десятки раз принимал участие в воздушных боях вместе с Сафоновым, а затем без него, используя его тактические приемы. Не обошлось без участия Сгибнева и в данном случае. Возвращаясь с боевого задания, он услышал по радио голоса своих ребят, дравшихся с «мессерами» над своим аэродромом на высоте шесть тысяч метров. Он набрал семь тысяч метров и поспешил к ним на помощь. Подлетает, глянул вниз, а там полосатый немецкий истребитель, знакомый по многим встречам. Сгибнев пошел на него в атаку. Разрядил весь боезапас, подбил его, и тот спиралью пошел на снижение, а тут вовремя подоспел молодой летчик Николай Бокий. Преследовал «полосатого» и добил его окончательно...

Но, видать, немец — летчик опытный: свой поврежденный самолет посадил на озеро, недалеко от линии фронта.

Сгибнев заметил это место и, еще находясь в полете, дал по радио приказание на аэродром приготовить связной самолет ПО-2, не раз прилетавший на выручку летчикам, совершившим где-то вынужденную посадку.

Приземлившись, он тут же пересел в кабину ПО-2, взял с собой техника по вооружению Бориса Соболевского, и они полетели к месту посадки фашистского самолета.

Сели на том же самом озере, в ста метрах от «полосатого». Выбрались из кабины и, вынув из кобуры пистолеты, держа на взводе курки, проваливаясь в снегу, приблизились к немецкому истребителю «Мессершмитт-109». Осмотрели его со всех сторон, потом забрались в кабину. Кабина оказалась пуста. Только на сиденье лежал парашют, и на сумке его была прикреплена медная дощечка с фамилией: Мюллер.

— Так это тот самый Мюллер! — воскликнул Сгибнев.

По данным нашей разведки, оба знали, что здесь на Севере в составе 5-го военно-воздушного флота «Норд» находится отряд, носящий название, говорящее само за себя, — «Дойчландс штольц» («Гордость Германии»), и королем воздуха наречен Рудольф Мюллер — кавалер высшей награды империи — рыцарского креста, который вручил ему сам Гитлер...

— Куда же он делся, проклятый?! — произнес Соболевский.

— Не торопитесь. Сейчас определим, — отозвался Сгибнев, сидевший в кабине, обозревая приборы и все остальное, чем был начинен новейший немецкий истребитель.

Соболевский набрел на след лыжни, уходившей к сопкам, и по этому поводу выразил удивление:

— Неужели они летают с лыжами?

— Точно так, — пояснил Сгибнев. — В каждом самолете пара лыж.

— Где же они помещаются?

— Ты думаешь, у них обыкновенные лыжа? Ничего подобного. Короткие, портативные, много места не занимают...

Как опытные следопыты, оба изучали лыжню, проложенную по свежему снегу. Потом вернулись к истребителю, Сгибнев прихватил парашют Мюллера, и, поднявшись в воздух, они скоро вернулись домой.

Я слышал, как Сгибнев докладывал об осмотре фашистского истребителя командующему ВВС генерал-лейтенанту Александру Харитоновичу Андрееву. Я незаметно записывал рассказ Сгибнева.

В тот же день это стало настоящей сенсацией. «Сбит Мюллер — крупный фашистский ас, кавалер рыцарского креста. По частям 14-й армии, по флоту, по всем постам воздушного наблюдения было передано оповещение о сбитом немецком летчике, который пытается уйти. Указан район его посадки — несколько десятков километров от линии фронта.

Можно представить мое состояние: в такой момент оказаться, что называется, в гуще событий и иметь возможность следить, как они будут развиваться. Не найти более достойного окончания и завершения моей корреспонденции, которую я по телеграфу еще раньше передал в Москву, предупредив редакцию, — окончание задерживается в силу некоторых непредвиденных обстоятельств. Что это за обстоятельства, я, конечно, не указал, пока не будет полная ясность.

Я спешил в бухту на командный пункт Военно-Воздушных Сил Северного флота, располагавшийся на горе. В узеньком коридорчике, обшитом листами фанеры, встретил майора Лещинского — знакомого по блокаде Ленинграда, с которым не раз имел дело на аэродромах балтийской авиации.

— Слышали новость? — спросил он, протягивая руку.

— Насчет Мюллера?

— Вот именно! Ведь он же был частым гостем в наших краях, собирался вызвать лучшего советского аса, предложить воздушный бой без зениток. Драться напоказ, один на один. И вот вам апофеоз...

Любопытная деталь, о которой я узнал впервые.

— Только бы его поймать живьем. Тогда мы утрем нос гитлеровцам и получим много ценных сведений, — сказал Лещинский на прощание и куда-то исчез.

Командующий ВВС тоже не представлял исключения в атмосфере всеобщего ажиотажа. И он был одержим мыслью: как бы не упустить Мюллера.

— Да, крупная птица попала в наши сети, — сказал он. — За ним идет погоня. Поначалу это были бойцы с ближайшего поста СНИС. Теперь к ним присоединились разведчики с собакой. Ничего, догонят, скоро с ним Познакомимся...

Я попросил разрешения позвонить в редакцию «Правды» и сообщить об этом событии. Александр Харитонович сказал: «Пожалуйста», — снял трубку и приказал вызвать Москву. Через несколько минут я рассказывал своему начальнику Лазарю Бронтману историю с Мюллером и даже на расстоянии ощущал его желание поскорее получить такого рода материалы.

— Как только все прояснится, немедленно вызывайте нас и продиктуйте стенографистке, — с энтузиазмом произнес он.

Его слова еще больше меня подхлестнули. Я совершенно потерял покой и более суток, в течение которых продолжалась погоня, не уходил с командного пункта ВВС, прислушиваясь к каждому телефонному звонку, каждому слову, сказанному по этому поводу.

Картина постепенно прояснялась. Участники погони докладывали, что найдены ракетница и ракеты, брошенные летчиком. Следующее донесение гласило: «Нашли меховую куртку». И наконец нагнали самого Мюллера. Ему уже все было безразлично; пройдя тридцать километров, он вымотался до основания, и, хотя до линии фронта оставался совсем пустяк, он на все наплевал, решив, что самое главное — выжить. При появлении наших бойцов с собакой бросил пистолет в снег, поднял руки и послушно следовал до ближайшего поста СНИС, откуда его доставили в Мурманск.

Естественно, я помчался туда. Повидать его сразу не удалось. Он отдыхал, и его покой работники разведотдела старательно оберегали от нашествия разного рода представителей, и в том числе корреспондентов. Только сутки спустя увидел я этого белобрысого парня. Это был здоровяк, что называется, кровь с молоком. Выглядел он бодро, с интересом рассматривая окружающих, охотно отвечал на вопросы, особенно касающиеся его личности и его боевых доблестей.

— Ваш летчик сбил меня искусно, — признался Мюллер.

— Какую цель преследовали вы, сражаясь с нами? — спросил сотрудник разведотдела.

— Я с детства спортсмен. Сбивать самолеты было для меня спортом, охотой. Сначала я гонялся за числом сбитых машин. Потом эта горячка прошла, и я воевал в силу инерции...

— Что же с вами произошло? Почему в вашем голосе такое разочарование? — спрашивают его.

— Я устал, и нет той веры в победу, которая нас окрыляла.

— С каких же пор вы утратили эту веру?

— После Сталинграда, — понурив голову, объясняет он.

Мюллер сидел на стуле в сером форменном френче. Клок ткани, вырванный на груди, привлек внимание сотрудника разведотдела.

— Где ваш рыцарский крест? — спросили его.

— Я затоптал его в снег, он мне больше не нужен. После посадки я хотел застрелиться.

— Что же вам помешало?

— Я подумал: кончится война, наступят другие времена, наши народы помирятся, будут жить в дружбе — и я смогу стать полезным человеком в новой Германии.

Он говорил об этом откровенно, с верой, что так должно быть. И хотя было бы странно, неестественно выражать какие-либо симпатии к воздушному разбойнику, сеявшему смерть на нашей земле, но вместе с тем его дальновидные мысли вызвали интерес и даже уважение. В нем ощущался моральный надлом и поиски нового, более честного пути в жизни...

После того как я увидел Мюллера и побывал на одном из первых его допросов, мне казалось, что главное сделано. Теперь важно быстро все написать и передать в редакцию. Здесь же, в Мурманске, я направился к секретарю обкома партии М. И. Старостину, рассказал о своих делах и попросил разрешения воспользоваться правительственным телефоном. Время перевалило за вторую половину дня, и я мог едва успеть написать конец своей большой корреспонденции в расчете на то, что она попадет в номер.

Мне отвели свободную комнату, и, разложив свои записи, я начал работать. Часа через полтора все было готово, и я, держа в руках несколько страничек, написанных от руки, прочитал все это Максиму Ивановичу. Внимательно выслушав, он сказал:

— Передавайте скорее, завтра это прозвучит с силой разорвавшейся бомбы!

Тут же была вызвана Москва, тут же стенографистка записала продиктованный кусок, тут же подошел к телефону ликующий заместитель начальника военного отдела «Правды» Лазарь Бронтман и, еще не прочитав материалы, похвалил меня за оперативность.

Я вернулся в Полярный в прекрасном настроении, с сознанием выполненного долга и залег спать. Ночью меня поднял телефонный звонок.

— Вас срочно вызывает командующий флотом, — сообщал какой-то незнакомый голос.

Я быстро оделся, спустился с горки вниз и, войдя в штаб флота, встретил адъютанта командующего. Казалось, специально ожидая меня, он нетерпеливым голосом произнес: «Быстрее к комфлотом».

Я вошел в кабинет Арсения Григорьевича Головко. О я сидел, склонившись над столом, и что-то писал. Подняв седую голову и не здороваясь, он сердито сказал:

— Ну и задали вы нам работу. Кто вам разрешил писать о Мюллере? Из Москвы запрашивают, давал ли я разрешение на публикацию материала. Я не давал. Каким способом он попал в Москву?

Упавшим голосом я стал объяснять, как все было. Головко слушал меня не перебивая и после долгого молчания сказал:

— А там знаете какая каша заварилась? Вплоть до Генерального штаба... Ведь Мюллер не рядовой летчик. Знаменитость, его портреты не сходили со страниц «Фелькише беобахтер», по ряду соображений нам не следует торопиться с сообщением о том, что он в плену.

Встав и пройдя по кабинету, Арсений Григорьевич добавил:

— Москва требует от меня объяснений. А что я скажу, если вашего материала в глаза не видел?

— Сообщите, что я во всем виноват, — сказал я.

— Безусловно, виноваты, — сурово произнес Головко. — Но не только вы виноваты, и мы мало занимаемся корреспондентами, плохо контролируем их работу.

Расстались мы уже под утро. Арсений Григорьевич заверил меня, что в данном случае как-нибудь выйдет из положения, но сказал, что пусть для меня эта история послужит уроком.

И действительно, я получил предметный урок, убедившись на своем горьком опыте, что иногда поспешность журналиста может пойти во вред общему делу. Больше таких эпизодов в моей жизни не повторялось.

Остается сказать, что стало с материалами о боевых делах истребителей, переданными в редакцию заранее. Они появились в «Правде» — и о бое Алексея Пелипенко и Виктора Кукитного, и о выдающемся боевом мастерстве Петра Сгибнева. Не было ни слова лишь о самом знаменитом бое, трофеем которого стал Рудольф Мюллер.

Хотя первый блин вышел у меня комом, зато последующая моя работа в авиации приносила желанные плоды. В эту пору в сводках Совинформбюро все чаще упоминались действия на морских коммуникациях противника не только подводников, но и летчиков. По утрам самолеты-разведчики отправлялись на поиск кораблей противника, а обнаружив их, радировали командованию. И тут же вылетали для ударов бомбардировщики, и больше всего торпедоносцы из эскадрильи капитана Г. Д. Поповича и, как правило, во главе с ним...

На войне любая маленькая победа добывается с риском для жизни. Но мне кажется, ничто не идет в сравнение с опасностью, какой подвергались наши торпедоносцы; эти мгновения, когда они, выйдя в атаку, неслись низко над морем, навстречу тысячам смертей, равняются целой жизни...

Попович, Громов, Балашов, Киселев... Они были своего рода первооткрывателями у нас на Севере молодого рода оружия — торпедоносной авиации. При этом они не довольствовались тем, что есть, а находились в непрерывном поиске новых форм и методов борьбы с противником на море.

...Я пришел к ним в обычный будничный день, когда боевых вылетов не было. Но было другое.

Возле умывальника за утренним туалетом я застал высокого, добродушного, немного мешковатого капитана Поповича, он был явно сконфужен тем, что уже далеко за полдень, а он только что проснулся.

— Не удивляйтесь, — сказал Григорий Данилович. — Сегодня мы в восьмом часу закончили тренировочный полет. Готовимся к ответственному заданию. Полет будет далекий и трудный...

За короткое время знакомства с Поповичем я впервые видел его таким веселым, с мальчишеским задором, что было не свойственно ни его возрасту, ни характеру. Когда я об этом откровенно сказал, у него в глазах блеснули веселые искорки.

— А знаете, в чем дело? Мне дают отпуск на шестьдесят суток. Поеду в Москву, оттуда — на Дальний Восток к семье.

— Когда едете?

— Осталось немного, провести вот этот самый полет, и все будет в порядке.

В комнату вошли летчики Громов и Балашов.

— С вас причитается, товарищ командир. Говорят, что вам разрешен отпуск.

Попович рассмеялся:

— Теперь от вас зависит. Потопим что-нибудь — поедем. А не выйдет — будем сидеть дома.

По дороге в столовую Попович пожаловался, что несколько дней назад его не выпустили в воздух. Он уже сидел в самолете и был готов лететь для нанесения удара по конвою. Вперед пошел разведчик. Один вовсе не вернулся, должно быть, сбили истребители. Второго тоже атаковали много раз. Прилетел весь израненный.

Попович прекрасно понимал опасность предстоящего рейса, но говорил об этом как о самом заурядном, будничном деле. К тому же шутил:

— Вот когда узнаете, что мы вылетели, приезжайте, обеспечим мировым интервью...

После ужина мы вскакиваем в кузов грузовика и едем на аэродром. Когда я впервые видел этот аэродром зимой, он показался мне очень большим. Тогда лежал снег, сопки сравнялись с полем. Теперь я разглядел аэродром получше. Оказалось, что он не такой огромный.

Поднимая столбы пыли, на взлетную полосу вырулили маленькие боевые машины.

Мы подошли к этим самолетам. Издали на фюзеляжах я увидел три, четыре и пять красных звезд.

В кабине одной из машин в полной готовности сидел сухопарый, загорелый старший лейтенант Харламов. Он охотно показал мне самолет и рассказал, что несколько дней назад в неравном бою наши сбили восемь «мессершмиттов», потеряв одну машину.

— На вертикальных скоростях мы особенно задаем им жару, — сказал летчик.

Он хотел еще что-то добавить, но в эту минуту взвились две красные ракеты. Летчик крикнул технику:

— К запуску!

Через несколько секунд я глазами проводил его в воздухе.

Я давно не был на аэродроме и, может быть, поэтому остро воспринимал его жизнь, обращая внимание на множество деталей. Кроме бензозаправщиков, по полю двигались автомобили с цистернами и поливали песок какой-то темной жидкостью. Оказывается, это было новое средство против пыли. Оно действует много дней, и поэтому аэродром теперь не нужно поливать из шлангов.

В землянке эскадрильи демонстрировали кинофильм «Подруги». Часть летчиков находилась в кино, а часть играла в волейбол на площадке. Все смеялись над неуклюжими движениями долговязого стрелка-радиста Бородина. На полторы головы выше своих товарищей, в меховых унтах и в меховой куртке, он, весь потный, носился за мячом по всему полю.

У крайнего бомбардировщика-торпедоносца возился с гайками и ключами маленький человек в синем комбинезоне и морской фуражке, старательно закрепляя торпеду — длинную металлическую сигару с красным наконечником. Это означало, что торпеда учебная. А рядом, на стеллаже, блестящая, слегка покрытая смазкой, лежала боевая торпеда. Над аэродромом проплывали стаи штурмовиков, вихрем проносились «аэрокобры», медленно и чинно утюжили небо связные самолеты ПО-2. И вдруг над лесом повис в воздухе какой-то незнакомый самолет. Кто-то насмешливо крикнул:

— «Чемодан» летит!

Долго мы смотрели, как четырехмоторное чудовище делало круги, заходило на посадку.

Но вот заглохли моторы, открылся люк, спустились лесенки, и, как горох, посыпались люди, мешки, ящики, чемоданы. Целое подразделение краснофлотцев со всем вооружением и имуществом прилетело на этом самолете.

Я несколько иронически отозвался об этой машине, но летчик Громов с серьезным видом меня остановил:

— Прошу не издеваться над «стариком», ТБ-три десять лет назад считался нашим лучшим бомбардировщиком, возил танки, парашютные десанты сбрасывал. Могучая машина!..

В тоне Громова звучало глубокое уважение к этому заслуженному самолету.

Ярко светило солнце, и поэтому я потерял представление о времени. Каково же было мое изумление, когда оказалось, что сейчас два часа ночи. Кто-то меня схватил сзади и крепко сжал руками. Я вывернулся и увидел перед собой ухмыляющегося до ушей маленького рыжего майора Ределя, с которым в одном вагоне и в одном купе приехал на Север.

— Вы все еще здесь? Я за это время побывал и на Балтике, и на Черном море. По моему проекту штатную машину переоборудовали под торпедоносец, и я теперь занимаюсь обучением летчиков. Сейчас полечу, увидите!

Попович, Балашов, Агафонов вышли из землянки в меховых унтах и направились к самолетам. Вскоре загрохотали моторы, и они взлетели. За ними взлетел и Редель. Под плоскостью его самолета виднелись две учебные торпеды.

Тройка Поповича стала набирать высоту, а Редель пошел прямо на залив.

— Здесь вы ничего не увидите, — сказал командир полка. — Поедемте к заливу, там будет самое интересное.

Мы сели в легковую машину и помчались к пристани. Когда мы выскочили на пристань, Редель на бреющем полете показался из-за гребня сопки. По заливу ходил одинокий тральщик — мишень для учебных атак.

Редель делал несколько заходов на него то с носа, то с кормы. Но тральщик маневрировал и нарушал расчеты летчика. Наконец Редель подкрался к нему так незаметно, что даже мы, пристально наблюдавшие всю эту картину, увидели самолет в последний момент, когда он уже сбросил торпеду и отвесно пошел на высоту.

Торпеда в первый миг как будто утонула, но через мгновение брызнули два столба воды и ясно обозначился белый бурун. Одна торпеда пошла на корабль, другая — совсем в противоположном направлении. Должно быть, механизмы не сработали.

Тем временем тройка Поповича была уже высоко. Делая над заливом последний заход, самолеты сбросили ракеты в знак предупреждения перед атакой.

Прошло еще несколько минут, самолеты казались маленькими, как спичечные головки. Мы не видели, когда оторвались торпеды. Высоко повисли три белых парашюта, и на них стремительно спускались на воду металлические сигары. Все торпеды почти одновременно упали в воду — две рядом, одна поодаль — и спиралью закрутились по воде. Как тральщик ни маневрировал, две торпеды все же ударились в его борт. Это была проверка нового способа высотного торпедометания — менее уязвимого для летчиков и с наибольшим шансом попадания в цель.

Мы возвращались с группой летчиков, наблюдавших за самолетами с палубы тральщика. Они с восхищением отзывались об этой учебной атаке.

Мы достигли аэродрома, когда Попович, Балашов и Агафонов были уже на земле. Они внимательно слушали рассказ летчика, прибывшего с корабля, чертили на земле схему и показывали путь торпеды. Попович и его друзья не скрывали своего удовлетворения тем, что новый метод боевого использования торпеды на поверку себя оправдал...

— На какую высоту вы поднимались? — спросил я Поповича.

— Четыре тысячи метров.

— С кислородом?

— Нет, что вы! Правда, трудно было. Руку поднимешь, ногой пошевелишь — как будто тяжелый груз поднимаешь.

А командир полка добавил:

— В мирное время мы столько не учились, сколько учимся во время войны. Раньше в плохую погоду вовсе не летали, а теперь ждем ее с нетерпением.

В столовой — маленьком деревянном домике — нетерпеливо поджидали летчиков. Девушки-официантки в белых передниках приветливо встречали Поповича, Балашова, Агафонова и, судя по всему, вместе с ними переживали радость первой удачи.

Садясь за стол, Попович весело потирал руки:

— Кажется, дело выйдет. Отпуск состоится.

Последующие дни принесли обильную пищу для моих корреспонденций, появившихся на страницах «Правды».

Началось с утреннего звонка из штаба ВВС. Мне рекомендовали поспешить в дивизию полковника Кидалинского, сообщив, что там ожидается «большой день».

Огромный аэродром походил на московский аэропорт. Стройными рядами, вытянувшись в одну линию, стояли бомбардировщики, торпедоносцы, истребители. Наблюдалось необычайное оживление: у самолетов трудились техники, механики, оружейники. В штабе также все были поглощены работой. Николай Михайлович Кидалинский рассказал, что уже ходили на немецкий конвой в районе Сюльте-фиорда наши торпедоносцы во главе с капитаном Поповичем. Утопили три транспорта общим водоизмещением двадцать четыре тысячи тонн. Есть фотоснимки. Сейчас продолжается операция по разгрому этого же конвоя. Уже слетали Громов и Шкаруба.

Полковник вышел со мной на летное поле и подошел к самолету Громова. Хозяин самолета стоял рядом, и на лице его еще не улеглось нервное возбуждение. Мы стали считать пробоины в фюзеляже. Их оказалось больше сотни. Громов вынул из кармана осколок снаряда.

— Вот чем нас потчевали. Но будьте уверены, наше угощение было для немцев хуже горчицы.

— Смотрите, наши опять идут туда! — сказал Николай Михайлович.

На старт выруливала девятка бомбардировщиков.

Прошло порядочно времени. Все нервничали, ожидая возвращения самолетов. Наконец из облаков вырвалась первая тройка. Самолеты сели и стали отруливать на свое место. Техники словно чувствовали, что с одной машиной случилось неладное. Они бросились к ней и по металлической стремянке забрались на крыло. Пришлось долго повозиться, чтобы снять колпак. Замки заклинило осколками зенитных снарядов, и летчик-капитан никак не мог выбраться на плоскость.

Наконец колпак стянули, и летчик спрыгнул на крыло. На лице его виднелись порезы, губы дрожали, в нем чувствовалась какая-то растерянность. Он сказал:

— Там полно «мессершмиттов», и нас вовсю клевали, я еле ноги унес. Штурман Пудов убит...

Из люка нижней кабины вынесли тело штурмана. Руки Пудова болтались как плети. Но глаза были открыты, и казалось, что он смотрит на нас. Его положили на землю, врач, расстегнув комбинезон, проверил пульс и сказал:

— Мертв!

Летчики стояли с понурыми головами. Командир части посмотрел на часы и спросил:

— Кто в готовности?

— Агафонов!

— Дайте ему старт по тому же маршруту, с тем же заданием.

Взвилась ракета. Снова загудели моторы. Три торпедоносца вырулили на старт и ушли в воздух.

Я подумал о том, с каким чувством идут в бой летчики. Вероятно, они волнуются, им страшно. Спросил об этом полковника Кидалинского. Он жестко произнес:

— Они воины, им бояться не полагается.

И тут же добавил:

— Конечно, все люди, все человека, и все испытывают страх, но на то и воля у бойца, чтобы преодолеть этот страх, взять себя в руки.

Мы пошли в столовую. За столиком в уединении сидели два летчика. Один из них был герой дня — истребитель Антонец, летавший утром на прикрытие первой группы торпедоносцев. Он сбил над караваном немецкий самолет. За обедом ему подали стопку водки.

— Это кому? — спросил он.

— Вам. За сбитого фрица, — ответила девушка-официантка.

— А нам? — разочарованно спросили еще два летчика.

— А вам за что? — спросила девушка.

— Мы наблюдали, как фрицы летели в воду.

— Ну и сейчас будете наблюдателями, — бойко отрезала девушка под общий хохот.

Мы обедали быстро, боясь прозевать возвращение Агафонова. Когда мы вернулись на аэродром, уже смеркалось. Небо заволокло тучами, посыпал густой снег. Время полета истекало, и все очень волновались. Но вот наконец послышался нарастающий гул — и из-за леса показались самолеты.

— Агафонов... А вот второй, а вот третий!

Техники кричали и прыгали, как дети.

Они хлопали рукавицами и от избытка радости начали бороться друг с другом. Но все были неприятно изумлены, когда увидели, что последний самолет принес торпеду обратно.

Агафонов сел раньше всех, вышел из кабины и направился к полковнику Кидалинскому с рапортом:

— Задание выполнено. В районе Варде обнаружил и атаковал два транспорта противника водоизмещением десять — двенадцать тысяч тонн. При отходе наблюдал взрывы.

— Хорошо. Где остальные члены экипажа? — спросил полковник.

Штурман и стрелок-радист выдвинулись вперед.

— Что наблюдали? — продолжал полковник.

— — Сперва ужасающий зенитный огонь. Восемь береговых батарей из сопок били залпами. Торпеду сбросили с восьмисот метров и тут же справа заметили немецкий самолет. Он нас не видел и шел своим курсом. А может быть, видел, но боялся подойти.

— А вы, стрелок-радист, что видели?

— Я видел столб воды. Командир сказал: «Смотрите, взрыв». Я сказал: «Нет, это еще не взрыв». Но через минуту-две вырвался большой столб дыма и поднялся к небу. Тогда я сказал: «Вот это действительно взрыв».

К полковнику подошли еще два экипажа.

Последним подошел с виноватым видом командир самолета, вернувшегося с торпедой.

— Разрешите доложить. Механизмы не сработали, нажимал на аварийный рычаг, ничего не вышло.

Полковник, не глядя на него, обратился к инженеру:

— Никого к самолету не подпускать, создать комиссию и немедленно выяснить, в чем дело.

Поздно ночью я возвратился на командный пункт ВВС Северного флота. В небольшом помещении десятки телефонов, микрофонов, динамики. Над картами и схемами склонился майор Некрасов. Он поспешил меня обрадовать:

— За эти два дня потоплено шесть транспортов, два транспорта повреждены, сбито два немецких самолета, потоплен катер и другой катер поврежден.

В момент ударов по транспортам вся масса нашей истребительной авиации была брошена наперехват истребителей противника.

Я встретил командующего ВВС. У него было сердитое лицо. Взглянув строго на меня, он спросил:

— Не собираетесь ли писать о капитане, водившем девятку бомбардировщиков?

Я ответил:

— Собираюсь, — и с восторгом добавил: — Это была геройская работа.

Генерал объяснил, что произошло: К. не выдержал маршрут, стал заходить на конвой не с моря, а со стороны берега, нарвался на огонь зениток и береговой батареи. Летчики пошли на цель, сбросили бомбы и повредили крупный немецкий транспорт. Два самолета загорелись от прямых попаданий, остальные ушли. Один самолет дотянул до Рыбачьего и там совершил посадку. Другой погиб над конвоем.

Мне стало не по себе. Еще несколько минут назад я был убежден, что К. проявил потрясающую волю и мужество: у него убили штурмана, а он все-таки вернулся.

— Я вижу, что для вас это большая неожиданность, — продолжал генерал. — Ну ничего, поживете у нас и научитесь понимать, где истинный героизм.

* * *

На этом моя поездка в авиацию закончилась, но связь с летчиками продолжалась. Григорий Данилович Попович, честно заработав себе отпуск, побывал на Дальнем Востоке, вернулся и продолжал летать. А выкроив свободный денек, появлялся в Полярном у меня дома, рассказывал много интересного о себе и своих товарищах.

Иногда мы вместе отправлялись к летчикам, и каждый день, проведенный в их обществе, приносил новые впечатления, которые отливались в газетные строки. Теперь, перелистывая комплекты «Правды», читая свои корреспонденции, я точно снова вижу картины тех давних дней.

А дальше уже со слов Григория Даниловича Поповича:

Эта корреспонденция появилась вместе с сообщением Совинформбюро: «В Баренцевом море нашей авиацией потоплены три транспорта противника общим водоизмещением 6 тысяч тонн» — и была как бы иллюстрацией этих двух строк.

Нет в живых Героя Советского Союза Поповича: после войны, вернувшись к своей семье на Дальний Восток, он умер своей смертью уже в мирные дни. Нет и его многих боевых товарищей, но их след так же, как след, проложенный Сафоновым, остался, и этой дорогой идут сегодня молодые лейтенанты, капитаны, майоры нашей могучей ракетной авиации.

Мои корреспонденции и очерки той поры носили информационный характер, были зарисовками жизни и боевой работы. Но уже тогда требовались серьезные обобщения боевого опыта, которые были по плечу лишь специалистам, знатокам своего дела. К их числу принадлежал работавший в то время в штабе Северного флота капитан второго ранга Степан Андреевич Валявский. Он был высокообразованным и всесведущим. Замкнутый по натуре, он обычно сторонился корреспондентов. Но если удавалось к нему «прорваться», то можно было узнать много интересного для себя и для газеты.

Получив из редакции задание — организовать большую статью о торпедоносной авиации, я, естественно, направился к нему. Степан Андреевич, как всегда, был занят, загружен и перегружен, но все же удалось его уговорить.

— Хорошо, попробую, — сказал Валявский.

Если в большинстве случаев приходилось помогать, авторам или даже писать за них, то в данном случае все было иначе.

Он мне не звонил, и я ему не напоминал, зная, что, если уж Валявский сказал «попробую», значит, дело будет сделано. И действительно, в один из дней он сообщил, что статья готова. Я немедленно явился в штаб и получил из рук в руки восемь страничек, напечатанных на машинке. Я пробежал их глазами и убедился, что это то самое, что нам нужно. Он объяснял, почему Баренцево море стало ареной борьбы: «...на севере Норвегии и Финляндии нет железных дорог. Пользуясь двумя шоссейными дорогами, фашистское командование не может обеспечить снабжение своей приморской армии... Таким образом, боеспособность немецких войск в огромной степени зависит от морских перевозок. Морем же немцы перевозят различное. сырье для военной промышленности, в частности никелевую руду, имеющую для Германии исключительное значение...»

Он писал, что преимущество самолетов-торпедоносцев перед кораблями в быстроходности: «Часто корабли не успевают догнать или перехватить обнаруженные разведкой караваны или отдельные суда противника, а торпедоносцы могут наблюдать и обнаруживать противника с большого расстояния, сами оставаясь незамеченными». И наконец: «Бомбы поражают обычно надводную часть корабля, и последствия их взрывов не так гибельны, как взрывы торпед, поражающих у корабля его подводную часть».

Но «условия для боевой деятельности торпедоносцев на Севере очень сложны ввиду многих особенностей северного театра, — писал он. — Здесь быстро меняется погода, В ясный, солнечный день внезапно налетают плотные снежные заряды или появляется туман. Резкая разница бывает на совсем смежных участках моря и побережья... Караваны противника идут либо узкими, затрудняющими атаку торпедоносцев фиордами, либо вдоль высоких скалистых берегов — от фиорда к фиорду под прикрытием береговых батарей и авиации».

Нарисовав картину сложных природных и иных условий северного театра, он задает вопрос: что же это за профессия — летчик-торпедоносец? И отвечает так: «Человек, в котором сочетается точный расчет, холодный рассудок и бесстрашие с решительностью, отвагой и горячим порывом любой ценой добиться победы в неравной схватке со своим более мощным по вооружению противником». Он развивает эту тему дальше, иллюстрируя ее примерами из боевой практики. Тут пришлись кстати и факты, накопленные мной за время пребывания в авиации. Появились знакомые имена — Попович, Балашов, Агафонов и другие уже известные мастера торпедных атак.

Капитан второго ранга Валявский впервые развивал тему взаимодействия торпедоносцев с бомбардировщиками, штурмовиками, истребителями. Словом, ценнейший опыт, накопленный воинами Северного флота, был им передан серьезно и вместе с тем живо, занимательно. Его статья буквально через несколько дней появилась на страницах «Правды» и получила в редакции высокую оценку. Этот пример наглядно показывает, что корреспондент, как бы он ни был любознателен, оперативен, не может заменить специалиста, чье слово всегда весомо и авторитетно.