Наша народная литература (то есть литература, трактующая о народе; литературы для народа у нас никогда не существовало и не существует до сих пор) расширяется все более и более. К сожалению, это расширение гораздо более количественное, нежели качественное. В сфере народной беллетристики действовали и действуют люди очень разнообразных талантов, разнообразных не только по силе, по размерам, но и по складу, по характеру; но за всем тем та общая точка зрения, с которой наши народные писатели смотрят на народную жизнь, в огромном большинстве случаев приблизительно одна и та же. Со времен «Записок охотника» общая тенденция всех наших сколько-нибудь замечательных писателей о народе состояла в нравственной реабилитации его в глазах образованного общества, в стремлении доказать, что мужик – не только человек, которому ничто человеческое не чуждо, но что в нравственном отношении он и чище, и крепче, и надежнее людей привилегированных классов. (Перерыв 60-х годов, представляемый особенно г. Н. Успенским, в счет не идет, как по его краткости, так и по внутренней незначительности. Это был только задаток.) Тенденция, бесспорно, превосходная, не только чрезвычайно гуманная, но и глубоко правдивая. Тем не менее крайняя односторонность ее бросается в глаза. «Правда» этой тенденции – не та безотносительная правда, которая заключает в себе все внутреннее содержание данного явления, но лишь та, которой синоним – своевременность, уместность, жизненность, – правда, одним словом, не теоретическая, а практическая. Крепостное право и все те привычки, нравы и понятия, которые обусловливались им, до такой степени – скажем сравнением Мальтуса – перегнули лук в одну сторону, что для его выпрямления необходимы были самые напряженные усилия литературы. Цель эта может, кажется, в настоящее время считаться достигнутой и даже более того. В самом деле, ведь теперь о специальных достоинствах белой дворянской косточки говорят только те, которые «срама не имут», да и эти мертвецы литературы часто бывают вынуждены силой обстоятельств жадно пить из того колодца, в который они только что с ожесточением плевали; с другой стороны, мистические уверения a la Достоевский в том, что русский народ изображает собою какого-то нового Израиля, от которого – дай срок – и нечестивые агаряне вострепещут и «островитяне восплачут», смешат или шокируют далеко не всех. Такое положение дел ясно указывает, по нашему мнению, что наше уважение к народу, наша вера в него, в его силы и в его будущность при всей своей симпатичности не имеет прочных оснований настолько, насколько это требуется важностью предмета. Мы знакомы с народом гораздо более со стороны его достоинств, нежели со стороны его недостатков, а такое знакомство – меньшая половина дела; в большинстве случаев знание препятствий полезнее и важнее знания благоприятствующих факторов. Между тем, ведь даже априорным путем слишком нетрудно сообразить, что беспримерно тяжелые исторические условия жизни нашего народа должны были произвести в нем те или другие нравственные изъяны, с которыми рано или поздно нам придется считаться и игнорировать которые поэтому – не только ошибка, но и преступление. Пророчествовать, фразерствовать и кликушествовать очень легко, но ведь действительности этим не скрасишь. Ни наше прошлое, ни наше настоящее не гарантирует нам будущего фатально. Жизнь усложняется, люди ухищряются, средства опутывать, оплетать и деморализовать становятся утонченнее, формы «прижимки» разнообразнее, и если мы, живя, так сказать, «в стороне он большого света», выдержали с грехом пополам незамысловатые искусы домашнего производства, то, конечно, это еще нисколько не предрешает вопроса о результатах, имеющих появиться, когда – скажем выражением, не нам принадлежащим, – этика русского холопства будет оплодотворена логикою западного прилавка. Нарождающийся мещанин пострашнее выродившегося барина, и где оказалась бессильна дубина, там легко может сделать свое пакостное дело полтина.

Правильны или неправильны по существу все эти и подобные им сомнения и опасения, суть дела в том, что они, во всяком случае, имеют свой raison d'etre. Очень приятно, если все идет к лучшему в лучшей из стран; отрадно, если народ, загнанный силою обстоятельств на задний двор истории, каким-то чудом остался совершенно чист от затянувшей его тины и грязи; но это, во всяком случае, нуждается в подтверждениях более солидных, чем те, которые мы находим в нашей литературе. Ограничиваясь сферою, составляющею специальность беллетристики, сферою индивидуально-нравственных идеалов и вопросов, нельзя не пожелать с этой точки зрения, чтобы в интересах самого народа народная беллетристика наша попыталась бы теперь внести поправку в дело своих собственных рук, сгладила бы ту односторонность своих тенденций, которая в смысле необходимой реакции была в свое время и законна, и разумна, но которая в конце концов может повести к вреднейшему самообольщению. Идеализировать предмет не значит изучать его. А изображение жизни с ее светлых и только с одних светлых сторон хотя в эстетическом и теоретическом отношении, конечно, не то же, что идеализация ее, но в деловом, житейском, грубо-практическом смысле ведет к результатам совершенно одинаковым с теми, которые дает и тенденциозное идеализирование, то есть к ложному представлению о предмете. Вообще, с теоретической стороны важность и полезность таких отрицательных попыток слишком очевидны; они рассеют фантастические надежды, помогут нам выбраться из сумбура общих мест, мистических фраз и ничего не характеризующих характеристик, которыми мы теперь пробавляемся, за неимением лучшего. Но, конечно, принимая во внимание состояние голов большинства нашей интеллигенции, в практическом отношении такие попытки представляются делом очень щекотливым. Очень вероятно, и даже несомненно, что в ответ на указания печальных сторон народной жизни и народного характера раздадутся и заунывные ламентации не по разуму усердствующих друзей народа и радостное гикание тех, чьи интересы связаны с порабощением масс.

В ряду народных беллетристов г. Златовратский занимает по своему таланту очень заметное место; но нигде та односторонность основной тенденции, о которой мы сейчас говорили, не выразилась с такой полнотою и ясностью, как именно в его произведениях. Г. Златовратский, можно сказать, влюблен в народ, и, как все влюбленные, он не может и не хочет видеть недостатков любимого предмета. Он не преувеличивает хороших сторон народа, он не фантазерствует, не сходит с почвы реальных фактов, но он видит только казовую сторону предмета и только ее одну тщательно и правдиво описывает. Мы никак не можем сказать, чтобы это была только манера письма: это значило бы крупной вещи давать слишком мелкое название. Это – именно односторонность миросозерцания, односторонность, которую поставить в упрек г. Златовратскому было бы несправедливо, но констатировать которую совершенно необходимо. Иногда г. Златовратский заходит в этом направлении даже очень далеко, так что дает право думать, что для него как для истого влюбленного народ не по хорошу мил, а по милу хорош. Встречаясь с каким-нибудь некрасивым, даже прямо безобразным фактом, он дает ему такое мягкое, любовное, благодушное освещение, что описываемое им явление совершенно утрачивает в его передаче свой острый вкус, свой горький и тяжелый смысл и представляется читателям чем-то совершенно невинным или незначительным. В одной из лучших его повестей – «В артели» – рассказывается, например, такая сцена. Муж-водовоз упрекает и гонит от себя свою жену-кухарку за то, что та не рожает ему детей, причем высказывает положительное, хотя ровно ни на чем, кроме бездетности несчастной женщины, не основанное убеждение, что она занимается «паскудными делами» («В артели», 32–33). Это, можно сказать, «обыкновенная история» в сфере семейных отношений нашего народа, сфере, вообще представляющей собой, как известно, панораму очень невеселых в большинстве картин, идеализировать которые трудно. Не заметить этого бревна в глазу народа г. Златовратский, конечно, не мог, но не попытаться доказать, что это бревно – простая соломинка, он тоже оказался не в состоянии. На следующих страницах тот же водовоз, несправедливый и жестокий муж, превращается в самую нежную и внимательную сиделку для совершенно посторонней роженицы, полуслучайно попавшей в «артель». В психологическом смысле тут, конечно, нет никакой несообразности. Но мы находим очень характерною ту поспешность, с какою г. Златовратский хватается за этот якорь спасения, кладет эту черту, совершенно, повторяем, психологически естественную, но, очевидно, нисколько не типичную, не общую. В действительности эти дела происходят попроще и гораздо погрубее… Или другой пример из той же повести. Г. Златовратский рисует фигуру «артельного ростовщика». Амплуа ростовщика настолько непрезентабельно само по себе, что скрасить его, казалось бы, очень хитро. Тем не менее г. Златовратский и тут ухитрился. Обыкновеннейшее кулацкое обдирание (на 10 р. ссуды под залог – «рубль лишку») он покрывает комическим колоритом, заставляя ростовщика смехотворно сокрушаться над громадностью выдаваемой суммы: «Ах ты, Боже мой! Ведь это – какая махина деньжищев… Десять целковых! Ведь это для мужика…» и т. д. (72). Благодаря такому приему автора впечатление, получаемое читателем от этой сцены, не только не тяжелое, но даже очень приятное.

Таких примеров можно было бы привести из разных повестей г. Златовратского очень много. Можно сказать, что г. Златовратский сделал себе даже специальность из приискивания во что бы то ни стало в жизни народа отрадных и светлых явлений, как это очень рельефно доказывается последнею повестью его «Устои» («Отечественные записки», май). Тем не менее читатель впал бы в очень большую и вредную ошибку, если бы заключил, что произведения г. Златовратского при всем их художественном интересе не имеют собственного общественного значения. Напротив, имеют, и очень серьезное. Мы с большою настойчивостью предостерегаем читателя от безусловного доверия к оптимистической точке зрения г. Златовратского, но еще с большей настойчивостью рекомендуем ему прочно усвоить все факты, сообщаемые г. Златовратским, так как в правде этих фактов не может быть сомнения. Г. Златовратский – не фальсификатор, а, так сказать, дистиллятор действительности. С другой стороны, мы находим и многие из второстепенных тенденций г. Златовратского заслуживающими самого полного внимания и доверия, как, например, его тенденция (особенно ярко выразившаяся в повести «Крестьяне-присяжные») противопоставлять народ, его дельность, серьезность, цельность поразительной умственной и нравственной скудости так называемого образованного общества, провинциального главным образом. Такое противопоставление помимо своей внутренней правды важно еще в том отношении, что хорошо и поучительно оттеняет всех тех провинциальных административных, судебных, земских сеятелей и деятелей, которые веревки лаптя недостойны развязать у народа и которые тем не менее мудрят над его жизнью и всячески коверкают ее и на практике, и в своих писаных прожектах, начинающихся, как у того щедринского генерала, словом «но ежели» и кончающихся словом «однако».

август 1878 г.