Мы осторожно пробирались через лес к опушке, обходя тропинки. Впереди, опасливо ступая, шел капрал Бижа с одним бойцом. А мы, то есть сержант Петре Дрэгэницэ, я и Ион Самоилэ, настороженные, с винтовками в руках, следовали за ними шагах в пятидесяти. Поздние октябрьские сумерки медленно спускались на лес, но верхушки деревьев еще пылали. Их медные, словно отяжелевшие от лучей заходящего солнца, листья с легким шорохом отделялись от ветвей и, сверкающие, падали в темноту. Глубокая тишина сопровождала нас, словно сообщница, заинтересованная, как и мы, в успешном выполнении задания. Время от времени идущие впереди на мгновение останавливались, подозрительно прислушиваясь к шуму леса. Тогда и мы застывали за стволами деревьев. В эти мгновения безмолвие глухого леса ощущалось еще сильней, а вместе с тем нарастал и наш страх. Когда передние трогались с места, мы со вздохом облегчения выходили из-за деревьев и следовали за ними.

Уже завечерело, когда мы достигли опушки. Высокие, редкие, с еще пышной листвой деревья погружены были в тень. Над их вершинами словно парила черная, все более сгущающаяся тьма. Впереди за опушкой простирались кукурузные поля с засохшими стеблями и голая пашня с выжженным жнивьем. По другую их сторону смутно виднелись дома и сады какого-то селения. Наш сержант Дрэгэницэ, человек медлительный и задумчивый, стоял некоторое время молча, пристально вглядываясь в неясные очертания села. Он был явно растерян. Потом, недовольно хмыкнув, приказал Биже влезть на дерево.

— Что видишь? — спросил он его.

— Ничего, — пробормотал тот. — Кукуруза… деревья… Дома…

— А реки не видишь?

— Нет… не видно…

Но река, мы знали, должна была там быть. Ведь целью нашей разведки был мост именно через эту реку, через Сомешул Рече, у села Джилэу.

Мы двинулись гуськом через кукурузные поля и, пересекая межу за межой, подошли к селу. Дальше, к краю поля, Бижа пополз один и, добравшись до него, лег, растянувшись между кочками. Мы притаились среди кукурузных стеблей с винтовками на коленях, не сводя с него глаз. Некоторое время спустя Бижа сделал нам знак рукой, и мы один за другим подтянулись к нему. Так, лежа в засаде, мы стали наблюдать за селом. Оно начиналось в нескольких сотнях шагов от нас. Есть там немцы или нет — вот что требовалось нам выяснить прежде всего. Но село лежало перед нами в тени неподвижное и загадочное, словно расплющенное темнотой. Не слышно было ни малейшего шума, не светилось ни единое оконце. Село казалось вымершим.

Мы знали, однако, что все села, расположенные близ линии фронта и в пределах досягаемости орудий, жили такой вот скрытой, таинственной жизнью, и только поздно ночью, когда стихал даже отдаленный гул сражений, люди выходили из домов за водой и новостями. Только собаки частенько забывали об этом заговоре молчания — больно уж страшила их тишина — и ни с того ни с сего принимались вдруг лаять, подстрекая друг друга, или устрашающе выть, охваченные дурными предчувствиями.

— Должно, немцы бежали и отсюда, — произнес тут Бижа и поднялся с земли.

Мы тоже встали и, подойдя к краю поля, рассеялись по кочкам. Всюду — и вокруг нас на склонах холмов, и на поле, и в оставленном позади лесу — царила неестественная тишина. Казалось, она господствовала и на черном оводе неба, где мерцали огни далеких холодных звезд. Откуда-то издали, может как раз с дороги, по которой уже в течение нескольких дней двигались на Клуж наши; армии, доносился невнятный глухой рокот, в котором только мы, солдаты, могли различить отголоски кровопролитных ночных боев.

Бижа, самый нетерпеливый и быстрый из нас, обратился к Петре Дрэгэницэ:

— Я пойду в село, господин сержант!

— Ладно, — согласился тот. — Но не далее околицы. Если это не Джилэу, нечего нам тут искать.

Вижу не смутили слова Дрэгэницэ, и он попросил меня сопровождать его, потому что, как он сказал, «я не потеряюсь, если что произойдет». Действительно, в какой-то мере это было так. Сражаясь как-то в горах, на Ариеше, мы с ним попали к немцам и «не потерялись», вернулись к своим даже с добычей и пленными. Но тогда фронт был совсем рядом, а вокруг — одни леса. Не как сейчас, когда фронт так сильно растянулся из-за этого спешного продвижения на Клуж и находился от наших позиций на расстоянии пяти — шести километров.

— Возьми гранаты, — шепнул мне Бижа.

Мы вышли из кукурузы и пробрались в первый из садов у околицы. Бижа шел впереди, прячась под тенью деревьев, я — шагах в двенадцати за ним. Вскоре мы попали на какой-то двор с пристройками по одну сторону и с добротным каменным домом, выходившим на улицу. Мы притаились в тени, за углом амбара, так, чтобы у нас перед глазами были и двор и дом. Пока мы освоились с темнотой и смогли различить постройки, прошло некоторое время. А тут потребовалось срочно менять место, потому что неожиданно взошла луна и лучи ее били прямо в стену амбара. Вдруг Бижа вздрогнул и, указав мне на чистый, только что подметенный двор, шепнул:

— Они в доме.

Вот потому и любил я ходить с ним к немцам! Зоркий был у него глаз, находчивый был парень Бижа, умел, как никто, выходить из затруднений! В таких вот ночных заданиях, как нынче, никогда зря не спешил и оружие применял только, если ему не удавалось провести немцев.

Луна разогнала ночной мрак, и тишина на селе уже не казалась нам такой угрожающей. Мы разрешили себе кое-какие вольности. Когда слабое дуновение осеннего ветерка донесло до нас запах спелой айвы, Бижа, весь затрепетавший от вожделения, шепнул мне, принюхиваясь:

— Ах, черт! Ну и пахнет же!

Вытянув шеи, мы стали присматриваться, откуда мог идти этот запах. Только через некоторое время различили мы наконец, что над самыми нашими головами свисала ветка, усыпанная множеством желтых, горевших в лунном свете плодов. Дерево росло в соседнем дворе, но прости? рало свои ветви через забор. Я выпрямился, сорвал несколько плодов айвы и снова отступил в тень. Мы стали спокойно уплетать плоды, не выпуская, однако, из поля зрения чисто выметенный двор и дом, смотревший на нас черными как смола провалами окон. Покончив с айвой, Бижа собрал с земли веточки и стал кидать ими в окна: пок! пок! пок! Тут неожиданно бросилась к нам со стороны дома брехливая собачонка, которая лаяла так пронзительно и испуганно, будто кто нещадно бил ее. Мы мгновенно прижались к стене, замерев. Собачонка приблизилась на несколько шагов — подойти ближе у нее не хватало мужества — и продолжала все так же неистово лаять, задрав кверху голову. Тут звякнул дверной засов, и на пороге показался крестьянин с вилами в руках. Собачонка, осмелев, еще немного подвинулась в нашу сторону, не прекращая своего яростного лая, будто перед ней был волк, и смотрел попеременно то на своего хозяина, то в сторону амбара. Крестьянин подошел к ней и ласково потрепал ладонью по голове, успокаивая, а затем застыл в ожидании, уткнув вилы в землю.

— Эй, дяденька! — крикнул ему Бижа. Крестьянин вздрогнул, поднял вилы и заставил замолчать собаку.

— Кто здесь? — спросил он по-венгерски; голос у него был низкий и гудящий, как колокол.

Услыхав венгерскую речь, я схватился за винтовку. «Попались», — мелькнула страшная мысль. Но Бижа толчком направил дуло винтовки в землю, а сам спокойно вышел из тени. Крестьянин испуганно шарахнулся назад и выставил для защиты вилы зубьями вперед. Бижа сделал, однако, вид, что ему это нипочем, и продолжал медленным, размеренным шагом приближаться к венгру.

— Добрый вечер, дяденька, — шепотом приветствовал он крестьянина.

Тот, перепуганный неожиданным появлением румынского солдата, хотел было что-то ответить, но не смог вымолвить ни слова и только пробормотал что-то невнятное. Потом оба замолчали, словно не зная, о чем говорить. Крестьянин опустил вилы на землю рядом с собакой, которая дрожала всем телом и глухо рычала. Тогда вышел из тени и я. Крестьянин, отпрянув назад, снова схватился за вилы.

— Не бойся, дяденька! — успокоил его Бижа. Крестьянин посмотрел на нас, некоторое время подозрительно переводя взгляд с одного на другого, потом все еще испуганно произнес по-румынски:

— Коли так, заходите в дом… Нас никто не видит.

Я вопросительно посмотрел на Бижу. Кто знает, в какую мы с ним попали передрягу?! Но Бижа как ни в чем не бывало двинулся прямо в темноту сеней. Я подождал, пока зашел и крестьянин, и тоже переступил порог, не спуская, однако, пальца с курка. Внутри было темно, как в могиле. В нос ударил какой-то кисло-сладкий запах, как от молочной сыворотки. Долго гремел позади нас засовом крестьянин. А потом мы остались втроем в кромешной тьме. Бижа быстро чиркнул спичкой, опередив хозяина, который тоже вынул коробок. Окно на улицу было завешано одеялом. Когда спичка погасла, крестьянин отодвинул в сторону одеяло, и в помещение хлынул лунный свет.

— Я один, — пробормотал он, указывая нам на стулья у стола посреди сеней. — Жена с дочкой уехали сегодня ночью в Сэнэдислу. Спасаться от пушек.

Бижа непринужденно опустился на один из стульев, держа автомат на коленях. Потом, стянув с головы берет и положив на стол, прикрыл его кулаком. Я тоже уселся на краешек стула, не сводя глаз с двери и держа палец на курке. Я чувствовал, что и Бижа внутренне неспокоен, хотя и не хотел этого показывать — он ни на мгновение не выпускал крестьянина из виду. Так продолжалось некоторое время — мы сидели на стульях, крестьянин стоял перед нами, выжидательно на нас поглядывая. Это был человек крепкого сложения, с могучей грудью, с длинными сильными руками и большими тяжелыми ладонями труженика. Может, ему было за пятьдесят, но только коротко остриженные волосы, посеребренные у висков, — возможно и от лунного света — да худое костистое лицо выдавали его возраст. Длинные пышные усы с загнутыми по-венгерски кверху концами и густые кустистые брови были еще совсем черные. У него был оливковый цвет лица и прямой, почти квадратный подбородок. Когда он поворачивал голову к свету, его серо-голубые глаза, ясные и чистые, сверкали, как алмазы. Чтобы избежать наших взглядов, он тоже сел на стул по другую сторону стола. Его тревожило наше молчание.

— Мы вас ждали еще вчера вечером, — заговорил он, пытаясь смягчить грохочущий бас своего голоса. — Раз немцы ушли…

— Когда они ушли? — вскочил Бижа.

— Я уже сказал вам — вчера вечером.

— А куда?

— Откуда мне знать? В ту сторону пошли, — и крестьянин ткнул рукой в одну из стен. — Может, в Джилэу, оттуда они пришли…

— Эх, — протяжно и безнадежно вздохнул Бижа. — Значит, это не Джилэу?

— Нет, — отрицательно покачал крестьянин головой. — Это — Луна. Джилэу — в той стороне, за лесом и Сомешем, — и он снова показал рукой, куда ушли немцы.

— Заблудились мы, дяденька, — с огорчением произнес Бижа. — Хотели попасть в Джилэу.

— Так ведь Джилэу в той стороне, — снова ткнул крестьянин рукой в одну из стен. — А там, может, немцы…

В комнате снова воцарилась тревожная тишина. Бижа, по-видимому, что-то прикидывал в уме — он сидел задумавшись, вперив глаза в стену. Я спрашивал себя, что делают сейчас наши на кукурузном поле. Несомненно, они обеспокоены, что мы так задержались. А венгр, сидя неподвижно на стуле, испытующе смотрел то на одного, то на другого, словно исследуя нашу поношенную, жесткую форму из зеленой хлопчатобумажной ткани. Вдруг мне показалось, что его серо-голубые глаза словно подернулись влагой и их грустный, потерянный взгляд, скользнув поверх наших голов, устремился куда-то вдаль, в пустоту. Потом он вздрогнул и быстро-быстро заморгал глазами, будто желая отогнать терзавшие его мысли, и, словно вспомнив что-то, с привычной медлительностью поднялся со стула и направился в чуланчик сбоку от сеней. Он тут же вернулся — казалось, все у него было заранее приготовлено — и поставил на стол кувшин с молоком и две кружки.

— Может, пожелаете, — пробормотал он и налил нам обоим молока. Бижа сразу взял свою кружку и с жадностью опорожнил ее. Вытер затем рот тыльной стороной руки и снова налил молока, себе одному. Я тоже выпил свое молоко, оно было свежее, холодное. Крестьянин, опустившись на стул, еще раз наполнил мою кружку и знаком попросил выпить молоко.

— И у меня был сынок, — сказал он с нежностью, смягчившей его низкий, грохочущий голос. — Его звали Андраш, и он был такой же, как вы, совсем еще мальчик. Но немцы и Хорти послали его в Россию, и он больше не вернулся. Вместо него пришла бумага, чтобы проливала моя жена слезы.

Мы так и застыли с кружками в руках. Крестьянин же прошел в соседнюю комнату и вернулся с бумагой, на которой было что-то написано по-венгерски. Бумага медленно переходила из рук в руки. Но ни я, ни Бижа не могли разобрать, что было там написано, кроме имен: крестьянина звали Мартон Хорват, а его сына — Андраш Хорват. Некоторое время мы все трое сидели молча, устремив глаза на бумагу, лежащую на столе рядом с кувшином.

— А сейчас вот, — прошептал Мартон Хорват, глядя на нас одновременно испытующе и тревожно, — дошла война и до нас. Опять будет перемена в мире… Кто знает, что нас ждет?

— Все будет хорошо, дяденька Мартон, — заверил его Бижа. — Немцы войну проиграли…

— Это и я вижу, — согласился крестьянин; он сидел задумчиво, повернув лицо к белому от лунного света окну. — Одному богу известно, сколько мы об этом молились… — и он почти безнадежно покачал головой.

— Брось тужить, дяденька Мартон! Все будет хорошо, — повторил Бижа, и голос его потеплел.

— Мне бы только свободным быть… и хозяином в своем доме и на своей земле, — пробормотал крестьянин. — А другого ничего мне не надо.

Прошло порядочно времени, и мы собрались уходить. С порога, после того как мы пожали крестьянину руку, Бижа вдруг обернулся и спросил:

— А может, покажете нам дорогу, дяденька Мартон?

Он спросил с таким видом, будто эта мысль только что пришла ему в голову. Но я-то знал, что именно из-за этого мы потеряли столько времени в доме Мартона.

Крестьянин стоял некоторое время в замешательстве и снова стал оглядывать нас по очереди, как в момент встречи. Тугодум, он не сразу пришел к решению. Потом, сняв с гвоздя шляпу и взяв у стены вилы, знаком попросил нас выйти и, прилаживая висячий замок к двери, шепнул:

— Пойду с вами!

Так мы вернулись на кукурузное поле в сопровождении Мартона Хорвата. Наши немного удивились, увидя, кого мы с собой привели. Дрэгэницэ потянул Бижу за рукав в сторону.

— На что нам такой проводник? — спросил он Бижу укоряюще.

— Послали глухих собак на охоту, — недовольно пробурчал и Ион Самоилэ.

Но Бижа не обратил на это внимания, и мы двинулись с Мартоном по направлению к Джилэу. Миновав кукурузные поля, мы вступили в молодую дубраву, недавно поднявшуюся на месте вырубки. Лунный свет помог Мартону отыскать тропку, известную только ему одному. Чувствуя настороженность к себе остальных, он замкнулся в угрюмом и суровом молчании. Впрочем, ночь была тихая, и только иногда позади слышался резкий свист пуль, ударявших по лесочку. Когда мы начали спускаться к Сомешу, подул легкий, прохладный, сырой ветер.

На опушке мы остановились. Перед нами расстилалась пойма Сомеша с его молодыми насаждениями ракит и тополей, посеребренных лунным светом. То в одном, то в другом месте между деревцами просвечивали полосы воды, похожие на потускневшие, слегка колышущиеся зеркала. По другую сторону прибрежной рощи, за Сомешем, виднелись строения села Джилэу, ближе, на берегу, прятался в тени высоких тополей дом.

— Это мельница Иштвана Хорвата, — пробормотал крестьянин. — Пошли к нему!

— Погоди! — схватил его за руку Бижа. — Он твой родственник?

— Нет. Здесь в селах полно Хорватов.

Крестьянин хотел идти, но Бижа снова удержал его за руку.

— А-а! — догадался наконец Мартон, почему мы противимся. — Идите спокойно. И ему осточертела война.

Дрэгэницэ и еще двое остались на опушке, а мы с Мартоном Хорватом стали спускаться к реке. Пробрались гуськом через прибрежную рощу, скрываясь под тенью ракит с пожелтевшей листвой, и остановились справа от деревянной плотины, о подножие которой сонно плескались серебристые волны реки.

— Обождите меня здесь, — сказал Мартен. — Там могут быть немцы…

Он перешел реку по плотине, как по мосту, сохраняя равновесие с помощью вил. В лунном свете его тень казалась длинной, причудливой, легкой. Она словно скользила по плотине и исчезла как видение в нагромождении тьмы у мельницы. Не успели наши глаза привыкнуть к серебристому блеску воды, как Мартон вернулся, запыхавшись.

— В селе полно немцев, — выпалил он испуганно.

Бижа успокоил его, дружески потрепав по плечу, и стал расспрашивать. Так мы узнали, что в селе расквартирован немецкий батальон, что его командный пункт находится в замке, силуэт которого гордо высился в лунном сиянии, и что мост через Сомеш минирован и его хорошо охраняют. Эти сведения спутали все наши расчеты. От нас требовалось вернуться с наброском моста и его окрестностей и, если возможно, с языком. Ведь нашему восьмому батальону горных стрелков предстояло на следующую ночь выйти на дорогу, ведущую в Клуж, и захватить мост.

— Как добраться до моста? — спросил Бижа крестьянина.

— Тут, вдоль реки, — указал рукой Мартон.

Бижа послал меня за оставшимися у опушки: нам надо было сообща обсудить положение. Уже перевалило за полночь, когда мы поднялись в путь. Не было смысла возвращаться в батальон без схемы укреплений моста, раз мы находились от него в каких-нибудь пяти — шести сотнях шагов! Мы распростились с Мартоном Хорватом, крепко пожав ему руку, и, углубившись в прибрежную рощу, стали пробираться к мосту.

Но нам не удалось даже разглядеть его опор, которые почему-то представлялись мне в виде высоких каменных столбов, как спереди и справа от нас затрещали вдруг два пулемета. Их огонь скрещивался как раз над местом, где нам пришлось залечь. Трое, Петре Дрэгэницэ, Ион Самоилэ и еще один боец, больше не поднялись. Бижа, привстав на одно колено, разрядил автомат в сторону, откуда стреляли немцы. Но новая пулеметная очередь уложила и его. Он был ранен в живот. Схватив тогда винтовку, я стремглав бросился к берегу и, кубарем полетев вниз, очутился почти у самой воды. Сжавшись в комок, лежал я на мокром песке. Я испытывал мучительную боль в голени, раздробленной пулей. Кровь, горячая, жгучая, хлынула из раненого сустава. Не в силах более удерживаться от стонов, я засунул кулак в рот, чтобы не кричать. Там, где пали мои товарищи, пулеметы все еще продолжали неистовствовать, срезая ракитник. Время от времени шальная пуля из рощи со свистом пролетала над водой Сомеша, нарушая тишину этой светлой ночи и гулким эхом отдаваясь вдали.

Дождавшись, пока стихнет огонь немцев, я крепко стянул ногу обмоткой и пополз вдоль берега назад к плотине. Я полз, упираясь в землю грудью и локтями и волоча правую ногу, обмякшую, как тряпка. Полз, крепко стиснув зубы от нестерпимой боли, которая жгла мне колено, как раскаленное железо. Я чувствовал, что силы оставляют меня: голова кружилась, в глазах темнело, на лбу выступили холодные капли пота. Когда я увидел наконец дрожащую, словно парящую над водой, тень от плотины, я уже не ощущал ни усталости, ни боли. Меня охватила сладкая истома, чувства мои, казалось, онемели, и я без сил рухнул на свою винтовку. «А может, это Мартон Хорват толкнул нас в ловушку к немцам?» — мелькнула мысль, и я потерял сознание.

* * *

Очнулся я с онемевшей правой ногой и раздирающей болью в коленном суставе. В первую минуту я не мог сообразить, ни что со мною, ни где я нахожусь. Меня мучила страшная жажда. Губы пересохли, лицо пылало. В голове шумело, и она была тяжелая, как свинец. Потом до моего глуха донеслось журчание воды, и я сразу вспомнил все. Открыл глаза. Луна исчезла. Небо покрылось тучами, и только в стороне нашего фронта мерцало несколько разрозненных звезд. Снизу, с Сомеша, дул легкий холодный ветер ранней осени. Тени от плотины на реке не было видно, но плеск воды о дерево напомнил мне, что я нахожусь недалеко от тропинки, ведущей в молодую дубраву.

Я подполз как мог по гравию к воде и жадно припал к живительной влаге. Я пил и пил, не в силах оторвать губ, охваченный каким-то безумием. Потом стянул берет и окунул пылающую голову в воду. Я ощутил прилив сил и окончательно пришел в себя. И тут снова вспомнил о Маргоне Хорвате. Он знал от мельника, что в роще немцы… потому и толкнул нас туда, чтобы мы попали к ним в лапы. Он выдал нас немцам. Но вдруг, словно наяву, я увидел чистоту его серо-голубых глаз. Мысли мои стали путаться. «Нет, он не мог быть таким подлым. Но тогда почему он отказался взять меня и вижу с собой к мельнику? Почему? — снова и снова задавал я себе этот вопрос. — Наверняка его подослали немцы», — продолжал я терзаться сомнением…

Над водой, в стороне гор, ночь уже начинала редеть. «Скоро наступит день…» — подумал я испуганно и невольно нащупал рукой сумку с гранатами на бедре. Потом вернулся на прежнее место, где оставил винтовку. Вместе с приливом сил резче ощутил боль в суставе. Она становилась все острей, нарастала, поднималась вверх по ноге, к бедру. И все мучительнее ощущал я каменную тяжесть правой ноги. «Я должен во что бы то ни стало вернуться в батальон… — твердил я себе. — Должен доставить им сведения о немцах на селе и у моста…» Но как вернуться? Я мог передвигаться только ползком. «Ничего, мне бы только затемно достичь леса, — убеждал я себя. — А там уже легче будет… За день через лес и кукурузные поля я ползком к вечеру доберусь до своих…»

Сдвинув на затылок берет, чтобы он не сваливался на глаза, я схватил в руку винтовку и двинулся дальше. Мучительно трудно было ползти, отталкиваясь одной левой ногой и опираясь на локти и грудь. Рана болела, словно кто-то наносил по ней удары ножом. Боль усиливалась, подбиралась выше, к туловищу, к сердцу, к мозгу. «Это только вначале… — пытался я обмануть себя. — Когда я согреюсь, она пройдет. Я больше не буду ее чувствовать». И, стиснув зубы, я полз и полз по берегу, пока не достиг плотины. Дальше я двигаться не мог и снова лег на винтовку. Я вконец обессилел. Ночь над водой все больше и больше редела. «Скоро будет совсем светло, я немцы захватят меня здесь… Нет, не дамся им в руки… буду защищаться… только если мертвым возьмут… Пока есть у меня гранаты и патроны, пока есть руки, штык, зубы, которыми можно кусаться, не дамся им…»

И как раз в это мгновение прибрежная роща снова загудела от выстрелов. Стреляли сзади, как будто с того самого места, где лежали распростертые на земле Бижа. Дрэгэницэ и другие.

«Кто знает? — подумал я. — Не вышли ли немцы из укрытий, чтобы разыскать нас?» Я собрал последние силы и снова пополз к тропинке, спускавшейся к плотине. Влажная от росы, она вилась по ракитнику к молодому лесочку. У меня начинала кружиться голова, как только я приподымался, чтобы измерить ее глазами. «Я должен во что бы то ни стало добраться до лесочка, — подгонял я себя. — Там я смогу легче защититься от немцев».

Тишину прибрежной рощи снова нарушил выстрел. Одиночный. Но прозвучал он так близко и громко, что меня снова пронизал страх.

«Нет, нет, не удастся вам захватить меня», — мысленно грозил я немцам, поднимаясь вверх по тропке. Я полз, скрипя от боли зубами, стеная, мучаясь. Я полз, натянутый как струна, пригнув к груди голову, глубоко погружая пальцы в гравий. Протащившись так шагов пятнадцать, я задохнулся… Пришлось остановиться. Боль одолевала меня. Раскаленное острие ножа все глубже вонзалось в голень. Голову сжимал огненный обруч. «Мне нельзя поддаваться», — убеждал я себя, борясь, чтобы не потерять сознание… В ракитнике прозвучал еще один выстрел. «Они приближаются», — заключил я по звучности эха.

Ночь все более и более светлела, занималась заря. До лесочка оставалась какая-нибудь сотня шагов. Я снял берет, вытер им пот с лица и, свернув трубкой, засунул в рот, чтобы не завыть от боли. И снова пополз вверх. Остановился до лесочка всего один раз, чтобы перебросить сумку с гранатами через левое плечо. Но не удержался и, полетев кубарем с тропки, упал в молодой кустарник. Я так ослабел, что не в силах был шелохнуться. «Дождусь их здесь», — решил я, имея в виду немцев. Почему-то я был уверен, что они обязательно появятся, как только я попытаюсь приблизиться к лесу.

«А что, если они не придут? — вдруг спросил я себя с испугом. — Нет, придут, обязательно придут. — Я не мог себе представить иной возможности. — Не подыхать же мне здесь, как какому-то зверюге!..» Самое печальное заключалось в том, что никто из нашего дозора не спасся. Хоть бы одному удалось вернуться в батальон! Доставить сведения о немцах в Джилэу и о мосте… «Ну, погоди же, Мартон, — прошипел я сквозь стиснутые зубы. — Поплатишься!.. Кто-нибудь да отомстит за нас!..»

На мягкой лиственной подстилке боль на время оставила меня. Пропитанная кровью обмотка снизу затвердела, нога стала, как бревно. Она совсем онемела. Я ощущал в ней лишь нервный зуд. Но так продолжалось только пока я лежал неподвижно. Стоило мне коснуться раненой ногой земли, как снова пронзила меня жгучая боль, будто я дотронулся до расплавленного олова. Боль шла от кости, от раздробленной коленной чашечки.

«А может, меня ранили пулей «дум-дум», — мелькнула страшная мысль: я вспомнил, что немцы стреляли иногда такими пулями. И в этот самый момент я услышал шелест в прибрежной роще у края лесочка. Я положил сумку с гранатами рядом и. прижавшись грудью к земле, стал наводить винтовку. Роща, словно рассеченная тропкой, заколыхалась передо мной, и на краю леса неожиданно показался человек. Это был Мартон Хорват. Палец задрожал у меня на курке. Я старался справиться с волнением, не спуская глаз с конца тропки… Мартон Хорват сначала тревожно оглянулся назад, потом, воткнув в землю вилы, долго стоял, глубоко дыша, будто освобождая грудь от тяжести. Затем опустился на землю рядом с вилами. Утренние лучи падали прямо на опушку, и я мог, таким образом, отчетливо видеть, как, засучив рукав своей фуфайки, он поднес окровавленную руку ко рту. Закрыв глаза и кривясь от боли, он высосал из раны кровь, оторвал полосу холста от подола рубахи и крепко обвязал руку. Затянул узел зубами и снова опустил рукав фуфайки. Потом поднялся и постоял некоторое время, устремив глаза на прибрежную рощу. Тут снова раздалось несколько выстрелов. Они прозвучали еще ближе. Мартон Хорват пробормотал что-то по-венгерски, очевидно ругательство, и схватил вилы, чтобы двинуться в путь…

— Эй, дяденька Мартон, — позвал я его и пополз к тропке.

— Это ты, сынок? — удивился Мартон. — Я вас искал всю ночь в пойме. — И, показывая перевязанную руку, добавил: — И меня настигли, проклятые…

У меня не хватило сил ответить ему. Я остался лежать на тропке, уткнувшись носом в землю. Мартон испуганно склонился надо мной и перевернул меня лицом вверх.

— Ты потерял много крови, — произнес он тревожно, взглянув на мое лицо.

Я закрыл глаза. Почувствовал, Как он снял с моей шеи сумку с гранатами и набросил себе на плечо. Но когда он захотел взять и мою винтовку, я стал сопротивляться и скова лег на нее.

— Нам надо идти, — схватил меня Мартон за плечо. — Немцы могут настичь нас…

— Иди один, дяденька Мартон, — прошептал я. — Мне уж все равно. Один черт! Пока дышу, буду подстерегать их здесь на дороге…

Мартон Хорват что-то сердито пробормотал по-венгерски и, схватив меня под мышки, поднял до уровня своей груди, так что я смог на мгновение прямо посмотреть ему в глаза.

— Дяденька Мартон, — шепотом попросил я его, — когда придут наши в Луну, расскажи им все, как было…

— Хватит болтать! — прикрикнул он на меня своим грохочущим голосом. — Пойдем со мной.

Мартон опустился возле меня на колени, чтобы я мог лечь ему на спину и обхватить за шею руками. От нестерпимой боли меня бросило в жар. Прежде чем мы успели двинуться, я еще раз услышал выстрелы немцев со стороны поймы Сомеша. «Они все еще подстерегают нас», — подумал я. Но тут мысли мои смешались, и я перестал что-либо чувствовать, кроме тяжелых размеренных шагов дяденьки Мартона, — меня словно несло куда-то по волнам.

Очнулся я уже на кукурузном поле. Голова моя покоилась на плече старика, первые лучи рассвета ласкали веки. Мартон, видно, очень устал, он дышал горячо, прерывисто, со свистом. Он мягко уложил меня на землю между кочками, как на подушки. Сквозь полузакрытые веки лицо его в ярком утреннем свете казалось колеблющимся беловатым пятном с черными полосками бровей и усов. И не только его лицо, но и кукурузные стебли, и горизонт — все передо мной качалось и будто плыло куда-то.

Дяденька Мартон опустился рядом со мной на землю и сделал несколько глубоких, протяжных вздохов, словно набирая силы. Какая-то вспугнутая нами птица стремглав пролетела над верхушками стеблей к лесу. Небо прояснилось и сверкало пламенем рассвета. Только в стороне Сомеша еще притаилась тьма из-за скопившихся за ночь туч. Первые солнечные лучи косо ударили по сухим кукурузным листьям, искрясь в капельках росы.

— Пошли! — поднялся Мартов.

И он снова стал передо мной на колени, чтобы я мог лечь ему на спину. Мартон нес меня через кукурузные поля тем же быстрым, нетвердым шагом, задыхаясь. Еще раз он опустил меня на землю в своем саду на околице села. Тут мысли мои снова смешались, и я уже не помнил, как он донес меня до дому.

Когда я открыл глаза, кругом было темно. Воздух был спертый, пахло пылью, распаренной конопляной паклей и сухой кожей. Я находился на чердаке дома Мартона. Сквозь стреху тут и там пробивались солнечные лучи. Винтовка, сумка с гранатами, берет и китель с ремнем свалены были кучей у изголовья. А охотничьи сапоги с железными наугольниками стояли в ногах, глубже под стрехой. Сам я лежал на одеяле, разостланном на мягкой и теплой конопляной пакле; нога все еще была обвернута в пропитанную кровью обмотку. Боль в ней и разбудила меня: словно кто-то тыкал острым ножом в голень, захваченную в огненные тиски. Мне хотелось крикнуть, позвать Мартона. Но я не знал, кто сейчас у него в доме, и сдержался.

Я подполз под стреху и, приподняв осторожно несколько черепиц, выглянул во двор. Он был пуст и чисто выметен, как и вчера ночью, когда мы увидели его впервые при лунном сиянии. Пуст был и фруктовый сад, примыкающий к кукурузному полю, пуста и околица со своей медной осенней листвой. Но в дальнем конце сада под деревьями расположились немцы. Их фронт сейчас проходил по дубраве дугой, обращенной вогнутой стороной к селу. Тут и там за земляными насыпями поблескивала сталь пулеметов, направленных в сторону кукурузного поля. Между пулеметными гнездами солдаты в синей форменной одежде спешно рыли убежища, щели, траншеи… «Они хотят организовать здесь оборону», — подумал я, обеспокоенный. Я находился сейчас в тылу их фронта, и пробраться мне в теперешнем моем состоянии сквозь линии противника было невозможно.

Так, лежащего под стрехой, с глазами, устремленными на немцев, и застал меня Мартон. Я почувствовал его приход, только когда он остановился за моей спиной. Он принес белые холстяные бинты, ведерко с теплой водой, миску и бутылку с креолином, сразу заполнившим запахом весь чердак.

— Неприятность, сынок, — пробормотал он. — Немцы вернулись.

Я молча вылез из-под стрехи и растянулся на одеяле. Мартон Хорват стал как будто еще угрюмей, поглощенный своими невеселыми мыслями, которые он явно хотел скрыть от меня, но которые именно потому внушали мне тем большее беспокойство. «Он рискует ради меня жизнью, — подумал я с благодарностью. — Если немцы узнают про меня, они его расстреляют». Но я не успел высказать ему свою признательность, потому что он сразу же принялся за дело. Налил теплой воды в миску, накапал туда креолину и, опустившись возле меня на колени, стал осторожно снимать с ноги испачканную кровью и землей обмотку. Чтобы отвлечь меня от боли, он принялся рассказывать про креолин — что он хранился у него с весны, когда его лошадь напоролась на гвоздь. Время от времени он поглядывал на меня и, когда видел, что я кривлюсь от боли, переставал разбинтовывать ногу. Я взял берет и прикрыл им лицо. Мартон знал, что ему надо спешить. Сняв обмотку, он отрезал ножницами одну штанину ниже колена. Но когда он дошел до пропитанных кровью, прилипших к ране кальсон, ему пришлось отрывать их кусок за куском. Покончив с этим, он долго промывал рану водой с креолином. Когда боль становилась нестерпимой, я метался по постели, обливаясь холодным потом, обмирая и оживая по нескольку раз.

— Пока не дойду до здорового мяса, не отпущу тебя, — прошептал Мартон. — Иначе потеряешь ногу.

Я не выдержал и снова потерял сознание… Когда я очнулся, то почувствовал на своем лбу тяжелую, жесткую, прохладную руку Мартона. Весь чердак был пропитан запахом креолина. Свет тяжело давил на веки — чтобы увеличить приток свежего воздуха, дяденька Мартон приподнял еще несколько черепиц. Боли я больше не чувствовал, но нога все еще была тяжелой — она распухла и одеревенела, я не мог ее согнуть. Мартон Хорват крепко забинтовал ее и привязал к ней доску. «Что бы я делал, если бы не наткнулся на него в лесу? — подумал я с благодарностью, глядя на него горячим взором, со слезами на глазах. — Околел бы как собака!» Но я видел, что Мартон так был погружен в свои мысли, что ничего не заметил. Я вспомнил о его положении, и мною снова овладел страх.

— Разреши мне остаться у тебя до ночи, дяденька Мартон, — попросил я его.

Мартон вздрогнул, словно отгоняя от себя тяжелые мысли, и стал отечески ласково гладить меня по лбу рукой.

— Ты дитя, сынок, — сказал он с упреком. — Куда ты пойдешь?

— Нет, дяденька Мартон, — продолжал я упрямиться, — я ведь понимаю…

— Ничего ты не понимаешь, — прервал он меня, закрывая мне рот рукой. — А почему я это сделал? — произнес он своим обычным грохочущим басом. — Потому, что не забыл, что моего Андраша Хорти послал в бой…

Мартон Хорват помолчал некоторое время, словно преодолевая воспоминания о сыне. Я нашел его руку и молча сжал ее. Эта жесткая, тяжелая рука с трудовыми мозолями крестьянина напоминала мне руку отца. Одно мгновение потребовалось, чтобы повернуться и поцеловать ее.

— Прости меня, дяденька Мартон, — произнес я немного спустя. — Я должен тебе признаться, сегодня ночью я подумал, что ты сговорился с мельником выдать нас немцам.

Мартон Хорват поднялся, возмущенный, и посмотрел на меня холодно, подозрительно.

— Глупо ты подумал, сын, — бросил он сердито.

Потом, указав на поставленную у постели миску с молоком, направился к выходу. Огорченный, я позвал его несколько раз, но он даже не взглянул на меня.

Так я снова остался один на своем ложе из конопляной пакли. Мне было жаль, что я рассердил Мартона. Весь день я промучился, упрекая себя. Но в то же время не переставал следить за движением немцев в саду. До молока я не дотронулся. Какую пользу могло оно мне принести? Больна была моя душа, не тело.

Позднее, после полудня, в самый разгар жары, я вдруг услышал испуганное тявканье собаки и немецкую речь во дворе… «Они напали на след, — подумал я с ужасом, — и пришли взять его». Снова подполз я под стреху и приподнял черепицу. Два молодых солдата, краснощеких, белокурых, со сдвинутыми на затылок касками, стояли перед домом, держа в руках гроздья фляг. Дяденька Mapтон вышел к ним с ведром и не спеша наполнил им фляги водой. Немцы давно уже скрылись за деревьями, а он все еще стоял с ведром в руке и собакой у ног…

Вскоре после этого я услышал скрип шагов по лестнице, и дяденька Мартон появился в отверстии чердака. Молчаливый и задумчивый, он сел у моего изголовья. Я увидел, что он больше не сердится на меня, и сразу успокоился. Некоторое время Мартон испытующе смотрел на меня, покручивая свои пышные черные усы. Потом спросил:

— Когда придут наши, сынок?

Я увернулся от прямого ответа, пробормотав что-то невнятное: не мог же я выдать ему военную тайну, сказать, что именно сегодня в ночь наш батальон горных стрелков должен атаковать Луну и мост у Джилэу. Мартон Хорват понял мое замешательство и не настаивал. Но я сам не мог скрыть от него всего до конца: без его помощи я не смог бы выполнить ничего из того, что задумал.

— Хочу кое о чем попросить тебя, дяденька Мартон, — сказал я, схватив его руку и тихонько прижав ее к груди. Мартон посмотрел на меня еще более подозрительно. Когда наши взоры встретились, я добавил шепотом: — Дяденька Мартон, снеси меня ночью на кукурузное поле. Мне нужно до полуночи добраться к своим.

— Как же ты пойдешь? — возразил он, указывая на мою привязанную к доске ногу.

— Я уже набрался сил, дяденька Мартон, — заверил я его. — Мне бы только до поля дойти, а там легче будет, оттуда доползу…

Мартон Хорват только покачал головой и снова погрузился в свое суровое молчание. Видя это, я не решался раскрыть ему свои дальнейшие намерения и тоже замолчал. Потом подполз опять под стреху и стал смотреть на поля, за которыми находились наши.

«Если бы мне только попасть туда, — размышлял я про себя. — Может, хватило бы у меня сил доползти до батальона…» Мне нужно было попасть туда во что бы то ни стало. Ночью батальону предстояло выступить на Клуж и отрезать немцам путь к бегству. Для этого ему нужно было прежде всего пройти через Луну. А здесь были немцы… Погруженный в свои мысли, я не сразу почувствовал, что Мартон растянулся рядом со мной. Долго смотрели мы оба на ржавые осенние поля и на дороги, которые вели к нашим. Так и застали нас сумерки, набросившие на все кроваво-красный покров. Тут дяденька Мартон схватил меня за плечо и, повернув так, чтобы мы снова могли смотреть друг другу в глаза, прошептал раздельно:

— Я пойду.

Что мне было сказать ему? Я так растерялся, что не находил слов. О таком исходе я даже не смел думать. Мне казалось, что будет гораздо проще, если я пойду туда сам, даже такой калека, каким я был сейчас, чем Мартон Хорват. А он, не выпуская моего плеча, повторил:

— Я пойду, сынок.

— Трудно тебе будет, дяденька Мартон, — попытался я отговорить его.

Но Мартон Хорват сделал мне знак молчать, и мы снова припали к поднятым черепицам. В слабом сумеречном свете растрепанные кукурузные листья казались медными. За ними в глубине виднелась в дымке полоса леса. Там стояли наши. Справа, в стороне Сомеша, поднимался молоденький лес: голый и неподвижный, он казался бронзовым.

— Я пойду по тропке, — раскрыл мне свой замысел Мартон. — Возьму сперва на Джилэу, чтобы обмануть немцев. Войду в лесок и потом выйду из него в сторону полей. А оттуда одним махом к фронту…

Я тут же, на чердаке, набросал несколько строк на бумаге. Мартон Хорват смотрел на нее с таким уважением, будто это была какая-то драгоценность. Сложив вчетверо, он заботливо сунул ее за подкладку кромки штанины. Потом спустился по лестнице и вышел во двор. Подозвал к себе собаку и, приласкав, привязал ее у двери дома. Навесил на дверь замок и широким, размеренным шагом, все такой же задумчивый, пересек двор по направлению к конюшне. Вывел оттуда рослого вороного красавца с гладким блестящим крупом, дрожавшего от возбуждения. Видно было, что крепко любил Мартон Хорват своего коня — он смотрел на него словно с изумлением. Постоял еще немного во дворе, потрепал коня ладонью по шее, потом взял за узду и вывел за ворота. На улице вскочил на него, помолился, глядя на небо, и тихим шагом двинулся по дороге к Джилэу.

Я видел все, что произошло потом. Мартон Хорват вскоре свернул с дороги в лесок, тот самый, что поднялся на месте вырубки. Он оставался там до тех пор, пока настолько стемнело, что он мог скрыть свой побег от немцев, и пока еще было достаточно светло, чтобы можно было различить дорогу. И вдруг из лесочка вылетел галопом всадник и помчался по направлению к кукурузному полю. Первые пять — шесть сотен шагов он пролетел как видение, словно паря в воздухе… Я окаменел, не спуская с него глаз и затаив дыхание. «Если домчится до кукурузы, его жизнь будет спасена и наше задание будет выполнено», — подумал я. Но немцы открыли по нему яростный огонь из нескольких пулеметов, когда до поля оставалась какая-нибудь сотня шагов. Мартон Хорват припал к шее коня и помчался еще быстрей… Пули преследовали его по пятам, как гончие. Они ударялись о землю то впереди, то позади него, взметая столбы пыли. И вот на расстоянии всего тридцати шагов от края поля конь рухнул на всем скаку и, перекувырнувшись несколько раз, распластался на земле. А вместе с ним и Мартон Хорват.

* * *

Всю ночь просидел я у входа на чердак с рукой на винтовке и гранатами рядом с собой. Горько упрекал я себя, что позволил Мартону идти, и хотел отомстить немцам, как только они откроют дверь. Думал я и о наших, которые тщетно будут ждать нас с вестями. К полуночи немецкие пулеметы еще раз тревожно затрещали, вспугнутые, возможно, шелестом кукурузы. А потом все погрузилось в тишину и тайну.

Однако к рассвету со стороны Джилэу послышался яростный гул сражения. Бешено, как при наступлении, стучали пулеметы. Тяжело, как далекие подземные удары, бухали орудия. «Дошел! — обрадованно подумал я. — Мартон Хорват дошел!»

Сражение развернулось на фланге и в тылу немецкого фронта у Луны и на пути к Джилэу.

«Спасся, значит, Мартон! Жив!» Мне хотелось громко кричать от радости: «Жив! Жив!» Вся кровь прихлынула к сердцу. Я пополз к месту своих наблюдений, под стреху. Ночь все более светлела, и все яснее выступали из мрака тропки на кукурузных полях и просеки в лесочке. Перепуганные немцы, сгрудившись у пулеметов, били в направлении Сомеша и Джилэу. Они знали, что путь к отступлению им отрезан, и охвачены были тревогой, как дикие звери в предчувствии бури.

На рассвете вступили в село первые разъезды батальона горных стрелков. И тогда же обрушились на немцев роты, придвинутые за ночь к кукурузным полям и лесочку. Бой был короткий и суровый, неистовый.

Тут пробудилась и жизнь на селе, дни, недели таившаяся в амбарах и на чердаках. Улица перед домом Мартона Хорвата вдруг заполнилась шумом, гиканьем, радостными возгласами, неожиданным плачем. Кто-то нетерпеливо стучал в ворота, крича:

— Эй, дяденька Мартон, выходи с хлебом, с салом… Солдаты подходят…

«Ну, теперь пора и тебе, — сказал я сам себе. — Выходи поглядеть, как вступит победителем в село Мартон Хорват».

Вскоре горные стрелки заполнили фруктовые сады и улицы села. Почти обезумев от радости, я раздвинул черепицы и, выставив винтовку, несколько раз выстрелил в воздух. От рядов отделились несколько человек и направились ко мне, приветственно размахивая беретами.

Но тут улыбка застыла у меня на лице. Следом за ними два бойца несли носилки с лежащим на них телом. Потрясенный, узнал я в убитом Мартона Хорвата…