Дует холодный северо-восточный ветер кривэц. Кружит, метет снег. Все окутано белесой мглой. С подветренной стороны амбара разведен костер. Вокруг толпится народ. Это — крестьяне окрестных сел приехали на приемный пункт сдавать зерно. Костер горит слабо и неровно. Только с одного края он жарко полыхает, и над головами подымаются языки пламени. Люди мерзнут. Даже сидящие у самого костра поеживаются в своих овчинных тулупах и держат руки над огнем. Те же, кто стоят за их спинами, во втором и третьем рядах, жмутся, подняв воротники и засунув руки в широкие рукава тулупов и шуб.

С того края, где вздымаются огненные языки, народ толпится особенно густо. Оттуда слышатся оживленные голоса, иногда взрывы смеха. Тогда люди из задних рядов поднимаются на цыпочки, стараясь разглядеть, что делается у костра, или начинают усиленно работать локтями, чтобы пробраться к говорящим. Но вот голоса смолкают, толпа застывает, слушая. Говорит разбитной парень с веселыми озорными глазами и маленькими черненькими усиками. Он стоит, опершись коленом на пук соломы, возле самого огня. В руке у него кнут. Щегольская меховая шапка лихо сдвинута на одну бровь.

— Приблизился наш фронт в Чехословакии к самой Кремнице. Шагали мы целый день и ни одного фрица не встретили. А вечером остановились в каком-то лесу и только стали окапываться, глядь, немец тут как тут. Набросился на нас и оттеснил назад к самой опушке. Тут уж обосновались по-хозяйски. Вырыли окопы, расставили пулеметы, выдвинули вперед сторожевые посты и даже сосновых веток натаскали, чтобы лежать было удобно…

Крестьяне внимательно слушают парня. Лица у всех напряженные. Особенно бросается в глаза старик, сидящий рядом с ним, широко расставив колени, на кукурузном снопе. В одной руке у него кнутовище, он помешивает им костер и подталкивает в огонь кукурузные початки, другой рукой время от времени проводит по седым свисающим усам. Тулуп, залатанный на локтях, распахнут на груди, меховая шапка сдвинута на затылок, так что видны седые виски. Лицо у старика круглое, гладкое, без морщин, разрумянилось от жара. Глаза весело поблескивают из-под бровей и все время с гордостью останавливаются на рассказчике. Старик то и дело оглядывается на соседей, словно приглашая их разделить свое любование парнем.

— Давай, давай, сынок, — подбадривает он его.

— Ночью, — продолжает свой рассказ парень, — подходит к нашему окопу капитан и спрашивает: «Кто из вас хочет к немцам наведаться?» Сначала никто ему не ответил. Потому сколько нас всего осталось? Горстка. Жмутся ребята, молчат. Кому охота переть ночью в неизвестность? И ведь не только по лесу тащиться, а еще в самое логово к гитлеровцам проникнуть! «Ну, так кто же хочет? — снова допытывается капитан. — Язык нам нужен!»

Всякого мы навидались на этой войне — многие туда уходили, да немногие назад возвращались. Я как подумаю об этом, волосы на голове дыбом становятся и сама каска надо лбом подымается. «Значит, никто идти не хочет? — спрашивает капитан и поворачивается, чтобы дальше идти, к другим окопам. — Выходит, здесь у вас одни трусы собрались!»

Тут выскакивает вдруг из окопа какой-то боец, выступает вперед и кричит: «Я пойду, господин капитан!» Батюшки, я так и обмер со страху. Да ведь это же Барбу Мэкицэ, из нашего села парень, из Команы!.. А капитан его по плечу хлопает, хвалит: «Браво, солдат! Смелости, значит, хватит на то?» «Хватит, господин капитан, — кричит в ответ так же решительно. А потом добавляет уже потише: — Но пусть пойдет со мной и Вангеле Василе, он из моего села…» Это я, значит.

Толпа грохнула, как один человек. Хохотали долго, неудержимо, захлебываясь, подталкивая друг друга. Некоторые со смеху дымом поперхнулись и так раскашлялись, что никак остановиться не могли. Один лишь старик продолжал все так же спокойно ворошить кнутовищем угли в костре и только ухмылялся исподтишка под своими седыми усами — не впервые, видно, слушал он рассказ. А сидевший рядом с ним на тощем мешке, где и зерна-то всего было с две пригоршни, жалкий мужичонка в рваном тулупе — явно из бедняков — так разошелся, что залился пуще всех. Видя, однако, что шум не стихает, он вдруг перестал смеяться и спросил:

— И что же ты сделал?

— А что мне было делать? — спросил в ответ парень. — Встал, обменял винтовку на автомат, взял несколько гранат и пошел… Не помню, что еще капитан говорил Барбу, потом он дал ему компас, показал, куда идти, еще раз похлопал по плечу и повторил наше задание: «Вы должны доставить языка. Если не натолкнетесь на немцев, идите до такого-то пункта, там встретите советские части. Они воюют тут, справа от нас…»

Я тогда совсем соображать перестал. Так обалдел, не помню, что и было со мной. Очухался только позже, по дороге, когда мы уже за пределы наших окопов вышли. «Какой черт дернул тебя за язык просить, чтобы я пошел с тобой», — говорю я Барбу. «Брось злиться, Силе, — отвечает он. — Не валяй дурака! Я знаю дорогу. Видишь, вон ельник побитый. Мы его проходили, когда фрицы нас назад гнали… Будь покоен, доведу тебя до немецких позиций». Немного легче на душе у меня стало: хорошо, что мой Барбу хоть дорогу знает!.. «Ничего с нами не случится, — продолжает он заверять меня. — А потом — нас ведь двое. Нужно только глядеть в оба!» «Поглядишь тут, как же!» — опять думаю про себя. Потому темень кругом, хоть глаз выколи.

Прошли мы наши позиции и стали дальше ползком по ельнику пробираться. Ползем и ползем, а ельнику тому все конца не видно. Мочи моей тут не стало терпеть… Локти и колени, как огнем, жжет… Растянулся на земле, хватаю Барбу за ногу. «Остановись, леший, — шепчу. — И передохнуть не грех…» Сели мы тут с ним под соснами, привалились спинами к стволам, пальцы на спусковых крючках держим… «Наверно, — говорит мне Барбу, — фрицы опять от нас драпанули!» «А с языком как же?» — спрашиваю. «А встретимся вот с советскими товарищами, поглядим, как быть», — решил он.

К тому времени мы уже пол-леса за собой оставили.

И подумал я тут: «Какого беса нам дальше переть? Этот Барбу — просто полоумный!» Схватил его за/руку, чтобы задержать здесь, у сосен. А он руку выдернул и компас вынул. Долго разглядывал, как учил его капитан, а потом, слегка повернувшись направо, говорит: «В ту сторону надобно нам идти… Там встретим мы советские части». И представьте себе, у меня после этих слов будто страх прошел. Подполз я к нему, и двинулись мы с ним дальше…

Крадемся ползком по ельнику, все больше и больше в лес углубляемся. Время от времени останавливаемся, прислушиваемся. Но кругом все как будто вымерло… Встали мы тогда…

«А назад как нам идти, знаешь ты, Барбуле?» — спрашиваю его, потому что я сам никакого понятия не имел… «Знаю, знаю, — заверил он меня. — Я дорогу наизусть выучил. А потом, у меня компас!..» Смышленый был парень, в теории чертовски хорошо разбирался…

Опять мы немного постояли, прислушались. Тишина в лесу — ветка не шелохнется. И снова, чувствую я, начинает меня страх пробирать. А Барбу мне знак подает дальше идти… Не успели мы с ним, однако, сделать и трех — четырех шагов, как он вдруг подскочит ко мне… шипит сквозь зубы и тянет вниз рядом с собой на землю. И слышим, близехонько от нас, шагах в двадцати, не более, зашелестела под чьими-то ногами хвоя. Замерли мы, с землей слились. И вдруг чувствую, поднимает Барбу тихонько голову и дергает меня за рукав. «Курят», — шепчет мне. Вижу, действительно два огонька в ельнике мелькают — то вспыхнут, то вновь пропадут. Волосы у меня под каской на голове поднялись. Нащупываю в темноте руку Барбу, сжимаю, хочу его спросить. Но только успел произнести: «Барбуле», — как он зажал мне рот рукой. «Ш-ш, — снова шипит мне. — Их всего двое. Оставайся тут, наведи автомат и будь наготове. А я подползу к ним. Если случится что, стреляй!» Хотел я было возразить, да куда там — он уже уполз к ельнику.

Крестьяне слушают молча, затаив дыхание. Многие даже о куреве забыли, и сигареты попусту дымятся в руках. Мужичонка в рваном тулупе вцепился обеими руками в свой мешок да так и застыл с полуоткрытым ртом.

А старик продолжал все так же исподтишка улыбаться под своими свисающими усами.

Время от времени то один, то другой крестьянин, вызываемый к амбару, протискивался с трудом через толпу и бежал к своей телеге. Схватывал за повод лошадь и тянул ее к весам. Разгружал мешки, взвешивал их и спешил к амбару. А затем, держа квитанцию в одной руке и деньги в другой, вскакивал на телегу и гнал ее по дороге, через поле, в одну из окрестных деревень. Телега некоторое время маячила в снежном вихре, а потом ее поглощала белесая мгла.

— Ну, чего ты уставился, Силе? — напомнил рассказчику старик. — Уехал, скатертью ему дорога.

— А потом, — возобновил свой рассказ Василе, — потерял я из виду огоньки и Барбу… Лежу, вперив глаза в ельник, жду, палец на спусковом крючке держу. Вдруг слышу — лопочет кто-то за моей спиной на чужом языке. Дальше слышу, команду кто-то отдает и… пошли тут трещать пулеметы! Прямо по сосне палят, под которой я лежал. Верхушки срезали, они все на меня попадали… «Немцы!» Поворачиваюсь к ним, беру гранату — и бац! Вспышка, грохот, потом слышу крики, стоны. Попал, значит, в самую середку. Поднимаю тогда автомат и этак коротко, часто — трр-трр-трр — по ельнику! Но тут вдруг и с другой стороны пальба началась… Прикидываю… Судя по огню, их поболее, чем нас, будет, человек с двадцать. Злость тут меня взяла на Барбу. Вот чертов сын! Заварил кашу, и поминай как звали. А я тут расхлебывай один на один с немцами. Сообразил я, в какую мы с ним попали переделку. Выходит, что, не заметив того, перешли мы через немецкие линии. «Вот ведь оказия!..» — думаю. Однако о фрицах не забываю. Снова беру гранату, швыряю. Потом из автомата палю. И опять гранату… И вдруг слышу — что вы думаете? — начинается пальба и позади меня, с той стороны, куда уполз Барбу. Батюшки-светы! — думаю. — Попался, голубчик, сидишь меж двух огней!.. Ах ты черт окаянный! Что б ни дна тебе, ни покрышки! — ругаю Барбу на все корки. — Как был ты ветрогон да пустобрех, так и остался! Ну, что же ты теперь делать будешь, Силе? — спрашиваю себя. — Одно остается тебе, парень: продать себя подороже. Биться до последней гранаты, до последнего патрона!» И снова — бац! — швыряю в немцев гранату, а потом опять из автомата по ним палю…

А немцы, чудно право, ведут себя, ровно слепые. Что бы им всем гуртом навалиться на меня! Так нет же, не наваливаются… Вставил я новую обойму в автомат, строчу по ним без передышки. А сзади огонь все приближается. Поворачиваю я туда голову и вижу: ползет ко мне какая-то тень, несколько шагов до меня осталось… Хватаю гранату, да так в руке с нею и застываю. Слышу, зовет меня кто-то по имени: «Силе, Силе!» Барбу! Пополз я ему навстречу, хоть поджилки и трясутся. А он мне шепчет: «Немцы то были!» Это он про тех, что курили…

Подползли мы друг к другу вплотную — чувствую, как он мне в лицо дышит. Огонь немцев словно начал к тому времени стихать. Тут Барбу приподнялся на локте и протягивает мне что-то. «Силе, — говорит, — будто полоснули они меня по ноге». Гляжу — бинт. Разрываю ему штанину, накладываю на ногу повязку. Рана, видать, нетяжелая, а все же чувствую, что больно ему — нога вся напряглась. «Что же нам делать, Силе?» — спрашивает он меня. «Черт бы тебя побрал! — огрызнулся я. — Ведь тебе же приспичило идти за языком!.. Вот и расхлебывай теперь!..» «А я думал, раз дорогу знаю, нетрудное будет это дело», — объяснил он. «Нетрудное! — передразнил я его. — Крышка нам с тобой, брат! Сложим здесь кости за сотни километров от нашей границы».

Он растерялся, молчит, думает. Вижу, и его страх начал пробирать. Задрожал весь, когда снова стали над нами пули скрещиваться. И с одной стороны летят, и с другой. Не знаешь, куда и спасаться… Поползли мы снова по ельнику, чтобы улизнуть как-нибудь из этой ловушки. И вдруг останавливается мой Барбуле и начинает хохотать. И хохочет, и хохочет, удержу нет. И такая взяла меня на него злость, что в пору навести на него автомат и порешить на месте… «Слышь, Силе, — говорит наконец. — Пришла мне в голову идея!» «А пропади ты пропадом со своими идеями!» — вырвалось у меня. «Нет, ты послушай, — говорит, — иначе нам не выбраться. Ты, — и он ткнул меня пальцем в грудь, — стреляй в эту сторону, а я буду стрелять в другую. Натравим их друг на друга, а сами айда сюда, вправо. Пусть себе лупят друг дружку на здоровье!..»

— Ха-ха-ха! — прервал рассказчика оглушительный хохот.

— Который это Барбу?.. Сын Мэкицы?

— Ну и башковитый же парень!

Хохотали опять долго, неудержимо. Некоторые из сидящих даже на спину попадали, а кто помоложе — пинали друг друга, чтоб пробиться ближе к рассказчику. Когда смех наконец стих, Василе возобновил рассказ.

— Сказано — сделано! Улеглись мы с ним оба на землю, я в одну сторону, он — в другую и пошли: я стреляю, он стреляет, я гранату бросаю, он бросает. Завязался между немцами форменный бой. И мы здорово стреляли, а немцы такую пальбу развели, что небо с овчинку показалось. Пули и гранаты, хоть и скрещиваются над нашими головами, а все на них же обрушиваются, А когда мы распалили их так, что дальше некуда, дернул меня Барбу за рукав и шепнул: «Ну, а теперь, Силе, давай сматываться. Зарядили мы фрицев, хватит им теперь до утра!»

И тихохонько, тихохонько, ползком да ползком стали мы загибать вправо… Бой немцев между собой был в полном разгаре… Одна сторона даже минометы в ход пустила. Взрывы, огонь, дым, трассирующие пули! Да что говорить — война по всем правилам. Тут я и говорю Барбу: «Теперь, когда они так заняты, айда назад в роту». «Как, без языка?» — набросился он на меня. «К черту язык», — начал было я убеждать его. Да куда там! Разве его уговоришь! Уперся, и ни в какую. «Найдем языка, тогда и пойдем, — твердит. — К утру, когда устанут друг в друга палить, вернемся сюда. Может, удастся тогда захватить языка».

Что мог я поделать? Вернуться и оставить его одного? Не полагается… Пришлось согласиться. Под утро, хочешь не хочешь, пополз снова с ним к немецким позициям. Барбу впереди, я немного поотстав, чтобы поддержать его огнем в случае надобности… Ползем. Десять шагов проползли, двадцать, тридцать, и вдруг поднимается Барбу во весь рост и — бац! — швыряет гранату. А потом бросается ничком на землю, ждет, пока взорвется. А после как вскочит, да заорет: «Стой! Руки вверх!» Бегу к нему и вижу: стоят перед ним три немца — все, сколько их осталось в этой стороне. Винтовки побросали, руки вверх подняли. Построили мы их в ряд и погнали перед собой к роте.

Наши уже простились с нами. А как увидели, да еще с немцами, перекрестились… Барбу, хромая, командовал немцами: «Раз — два! раз — два!» Вся рота со смеху покатилась. Остановились мы у командного пункта. Барбу построил гитлеровцев в линейку — сам сбоку краем глаза поглядывает, чтобы равнение держали. А как вышел капитан, каблуками щелкнул и, приложив руку к каске, отрапортовал: «Здравия желаю, господин капитан! Привел три языка».

— Ха-ха-ха! — раздалось снова в толпе. Долго не смолкал хохот. Мужичонка в рваном тулупе просто корчился со смеху, ударяя изо всех сил кулаками по мешку, словно подушку выбивал. Даже старик на этот раз не удержался и тоже весело рассмеялся, не переставая усердно помешивать жаркие угли в костре.