«Обь» движется по водяным горам, то зарываясь носом, то оседая на корму. Крупные горошины брызг бьют по иллюминаторам пулеметными очередями.

Бориса в каюте нет. Вдвоем с Рэмом Старых мы ползаем по полу, пытаясь водворить на место вдруг ожившие чемоданы, коробки, свертки. Вот бросается на нас, звякая цепью, большое деревянное кресло. Я хватаюсь за него и, лежа на полу, привинчиваю к специальному креплению. Рэм все еще сражается с чемоданами. Спешу к нему на помощь, по пути увертываюсь от злой своры книг и скатываюсь через всю каюту к умывальнику. Поднимаясь на ноги, нечаянно выталкиваю графин с водой из гнезда на стене, и он летит к письменному столу, где закрепился Рэм.

— Слон! — возмущенно кричит мне Рэм.

Мысленно перебираю всех подходящих животных, чтобы ответить ему не менее веско, но взлет корабля швыряет нас обоих к дивану. Мы откатываемся в другой угол каюты.

Это ревущие сороковые широты… Не зря они так прозваны бывалыми моряками.

Но мы постепенно привыкаем к неудобствам жизни на прыгающих палубах: спокойно спим, работаем и едим с завидным аппетитом. Привыкаем до того, что, когда ночью прекращается шторм, все просыпаются от тишины и относительного спокойствия.

«Обь» уже вошла в ледовый пояс Антарктиды, который на сотни миль окружает неприступным кольцом этот загадочный материк. Второй день идет тяжелыми льдами. Ход самый малый. Со скрежетом трутся о борта льдины. Переворачиваясь, они обнажают бурую от планктона нижнюю поверхность. На ней пляшут мелкие рачки — основной корм пингвинов.

А вот они сами! Как маленькие человечки в черных фраках, бегут, торопятся. Если встречается ровная поверхность, они шлепаются на брюшко и катятся, будто на салазках. Отталкиваются крылышками-ластами, помогают лапками и, как рулем, пользуются хвостом.

Втроем стоим на палубе, захваченные впечатлениями первых встреч с забавными «аборигенами». Мы с Рэмом не претендуем на почетный титул морского волка и потому отмалчиваемся, зато Борис с апломбом бывалого моряка пытается восполнить нашу необразованность:

— Смотрите, вон императорские пингвины! Те, что покрупнее. Которые поменьше — аделийские!

Борис плывет в Антарктиду, как и мы, впервые, но он любит пояснять и не терпит при этом возражений. Поэтому мы с Рэмом молчим.

— Не верите? — горячится в ответ на наше благоразумное молчание Борис. — Смотрите — точно! Это аделийские пингвины! А вон там, у торосов, видите? Это — тюлени, а чуть ближе — морские котики.

С высоты палубы они мне кажутся одинаковыми черными сосисками, а различить породы пингвинов, мне кажется, под силу лишь специалисту-орнитологу.

Рядом с «Обью» появляется пара пингвинов. Они бегут вдоль борта, будто отставшие пассажиры, и что-то взволнованно кричат на своем пингвиньем языке.

— Не успели приобрести билеты, — комментирует подошедший механик нашего самолета Михаил Чагин. — Не торопитесь, ребята! Это только начало пути. Будем возвращаться — захватим!..

За бортом низко над водой парят снежные буревестники и капские голуби с коричневым крапом на крыльях. Там, где чернеет вода прорубленного кораблем канала, птицы повисают и, как крупные снежинки, опускаются на воду, подбирая отбросы судового камбуза.

Рев моторов распугивает пернатых спутников: над кораблем проносится самолет — посланец из Мирного.

Поднимаюсь в радиорубку. Судовой радист Василий Корниенко вертит ручки приемника и вызывает самолет:

— Я — «Обь». Я — «Обь»! Как слышите? Я — «Обь», прием.

Шуршание и треск в репродукторе. Корниенко надвигает плотнее черные блины наушников и опять вращает ручки. Что он слышит? Связался, нет? И вдруг, заглушая шумы и треск, отчетливо звучит голос Петра Москаленко:

— «Обь»! «Обь»! Я — четыреста сорок второй! Почему молчите? Сколько вас можно звать?!

Лица присутствующих выражают явное недоумение, все мы готовы кричать в микрофон, но Вася предупреждающе поднимает руку:

— Борт четыреста сорок второй, я — «Обь»! — говорит он. — Слышу вас хорошо. Что имеете сообщить?

— Что сообщать!.. Сброшу карту — сами смотрите. Обстановка трудная. Захожу на сброс. Ловите карту!

Дальнейшего разговора не слышу, вместе со всеми выбегаю на палубу. Вот из серой снежной завесы возникает силуэт самолета, и рядом с кораблем на лед падает вымпел. Быстро спускается трап, вымпел поднят и доставлен капитану. Иван Александрович Ман изучает карту ледовой обстановки и дает команду форсировать тяжелую ледяную перемычку.

Через некоторое время «Обь» выходит на чистую воду. Впереди по курсу, вспарывая тонкий ледок серпами острых плавников, плывут касатки.

Расцвеченная флагами, как в большой праздник, «Обь» подходит к берегу Правды, врубается в плотный припай и замирает.

Прилетает самолет из Мирного, и по парадному трапу, спущенному на лед, поднимаются первые гости: улыбающийся Трешников — начальник экспедиции в Мирном, его заместитель Мещерин, Москаленко и командир прилетевшего самолета Дмитриев.

Когда Яков Дмитриев стал собираться в обратный путь, прошу его взять с собой в Мирный меня и Михаила Михайловича Кириллова.

Десяток минут полета, посадка, и мы с Кирилловым идем куда-то в сторону моря. Я полностью доверяюсь Кириллову: он бывал уже здесь во время первой Антарктической экспедиции, сам принимал участие в строительстве поселка.

— Вот он, Мирный! — показывает Кириллов на сугробы потемневшего снега, из-под которых кое-где торчат верхушки мачт, какие-то палки и трубы.

Подходим ближе и неожиданно натыкаемся на доску с надписью: «Добро пожаловать!»

Оказывается, это входная арка со стороны аэродрома. Я до того растерян, что даже не задаю вопросов. Держусь на всякий случай ближе к Кириллову. По снежному туннелю спускаемся вниз и упираемся в дверь дома. И вот мы уже в комнате, залитой ярким электрическим светом. Нас встречают крепкие объятия.

Лишь поздним вечером, когда, кажется, было переговорено обо всем, идем на ужин в столовую, которую здесь называют кают-компанией. На стенах фотовитрины, схемы, диаграммы, отражающие деловую жизнь дружного коллектива советских полярников. Над сатуратором с газированной водой вижу красочный плакат: «Только в ресторане «Пингвин»! Пейте газированную антарктическую воду!» Ниже — симпатичный пингвиша со стаканом розовой газировки. Ну как не отведать такой воды?

А через несколько дней, когда мы уже чувствуем себя старожилами южно-полярной обсерватории и успеваем втянуться в экспедиционную работу, приходит второй корабль — «Кооперация». На нем прибывает новая смена людей. И новоселы в первое время, как и мы, с трудом ориентируются среди столбов и мачт, среди занесенных с крышами домов Мирного.

Один такой незадачливый новосел в моднейшем берете, в легких, не для снегов Мирного, туфлях и короткой спортивной курточке подошел ко мне и вежливо спросил:

— Вы не скажете, как пройти на «Обь»?

От обыденности тона и нелепости вопроса я на миг лишился дара речи. Можно подумать, что он спрашивает, как пройти от Центрального телеграфа, что на улице Горького, к МХАТу. Это в Мирном-то! Пройти к кораблю, куда на самолете и то надо лететь десяток минут!

Скрыв улыбку, так же вежливо, отвечаю:

— Вам к «Оби»? Идите прямо. У первого айсберга свернете налево, потом, чуть пройдя, направо и, уже никуда не сворачивая, топайте километров тридцать. А дальше любой пингвин покажет!..

— Благодарю вас, — ответил он, но пошел все же в другую сторону — туда, где гудели моторы самолетов.

Мы почернели от лучей ослепительного солнца, обгорели до волдырей на носу и щеках, а наши губы напоминают бифштекс. Но никто из нас не обращает на это внимания — мы спешим закончить сборку самолетов. Все на «Оби» с нетерпением ждут того дня, когда в воздух поднимется «свой» корабельный самолет.

Вместе с Михаилом Михайловичем Кирилловым (мы его дружески зовем просто Михалычем) спускаюсь по трапу на лед.

Спотыкаясь о кочки мелких торосов, идем к самолетам. По пути нас встречает галдящая пингвинья компания. Они целыми днями с интересом наблюдают за нашей работой, шумно обсуждая ее результаты.

Один из пингвинов отделился от сородичей и торопливо ковыляет нам навстречу. Он чем-то явно расстроен, кричит, машет крылышками.

— Извини, парень, — склоняется к нему Михалыч. — Запоздали нынче на работу! Бывает. Ты уж не серчай…

Но пингвин настроен агрессивно: он бросается на Кириллова и пытается ударить его крылышками-ластами.

— Ну-ну! Повежливей! — останавливает его Михалыч. — Мы, парень, драться тоже умеем!..

Пингвин продолжает бежать рядом, возмущенно бранясь на своем языке.

А вот и наш Як-12, взятый по настоянию начальника полярной авиации М. И. Шевелева для испытания в условиях Антарктиды. Забираюсь с головой в брюхо самолета, снаружи торчат лишь мои ноги в меховых сапогах. Вдруг чувствую: кто-то тянет меня за сапог, тянет неистово, упорно. Что за шутки?! Я с трудом втиснулся между металлическими расчалками, стрингерами и прочей стальной мелочью, которая цепляется за одежду, впивается в кожу, раздирая ее до крови, и в самом хвосте фюзеляжа кручу какую-то трудную гайку, которую едва наживил, а тут… сапоги снимают!..

— Ну кто там? Перестаньте, ребята! Мне не до шуток!

Рычу, брыкаюсь, но кто-то продолжает тянуть с меня сапоги. Обдирая лицо и руки о колючки шплинтов, вылезаю из самолета. У моих ног — пингвин!..

— Здрасте! Только тебя мне не хватало! А ну катись! Не мешай работать!

Но пингвин явно не хочет меня понять. Приходится разъяснять. Пингвин падает на спину, но тут же подпрыгивает и снова бросается на мои ноги, осыпая их ударами обоих крыльев. Мне уже не до шуток — больно! Вновь и вновь пинаю драчуна, а он набрасывается с еще большим ожесточением. Наш поединок наблюдает проезжающий на вездеходе Леша Воеводин — тракторист, шофер, старшина катера, словом, как и прочие участники экспедиции, мастер на все руки.

— Леша! — не выдерживаю я. — Помоги избавиться от нахала.

— А ну берегись! — смеясь, кричит он и запускает двигатель.

Забияка не выдерживает механизированного натиска и, истошно вопя, бросается наутек.

Наш самолет стрекозой замер на подсиненной простыне припая. Скользя и падая в глубокие лужи наледей, через которые положены доски, мы подкатываем бочки с бензином под голубое брюхо нашей «анюты». Пока механик Михаил Иванович Чагин перекачивает бензин из бочек в баки, вдвоем со штурманом Валентином Ивановым отправляемся к каменистым островкам Хасуэлл. Мы там еще ни разу не были.

Острова плотно заселены пингвинами адель —. любопытным и шумным народом. Мы так их и называем — народ. Они чем-то трогательно напоминают людей. Пингвины передвигаются в вертикальном положении, торопливо вышагивая маленькими лапками. Для обсуждения новостей они собираются группами. Иногда эти «совещания» переходят в шумные споры, заканчивающиеся приличной потасовкой. И среди пингвинов существуют дурные наклонности: например, мамаши нередко воруют друг у друга камешки из гнезд (а само-то гнездо сделано из десятка мелких камешков!). Уличенных в краже судят публично. Часто в пылу выяснения отношений забывается, во имя чего вершился суд, и тогда в стороны летят насиженные яйца. Брань негодующих «дам» будит часовых, которые быстро восстанавливают порядок.

Но теперь часовые проспали наше приближение, и мы прыгаем с камня на камень, выискивая наиболее эффектные кадры. Взволнованные мамаши начинают лениво поругиваться и, не покидая гнезд, норовят дотянуться клювами до наших ног. Им на помощь спешат часовые и воинственно набрасываются на нас.

Вскоре колония успокаивается. Мамы усаживаются на гнездах, а часовые щурят глазенки: им хочется спать.

Мимо сонных часовых сбегают на лед припая шустрые адельки и, тихо переговариваясь между собой, строятся друг другу в затылок. Дружной артелью, растопырив крылышки-ласты, шагают они к морю на завтрак. Раз-два! Раз-два! Мерно покачиваются в строю черно-белые мундирчики.

— Интересно, какой у них режим питания? — смеется Валентин. — Если трехразовый, я им не завидую!

А чему завидовать? Тридцать километров до завтрака, столько же после!.. Не многовато ли для таких маленьких ножек?

Наверно, один из малышей пришел к такому же выводу. Он ложится на брюшко и скользит на нем, чуть отталкиваясь лапками. Строй рассыпается. Пингвины окружают лежащего собрата, машут крылышками и шумно возмущаются. Нарушитель порядка вынужден подняться на лапки. И такой у него виноватый вид, что мне становится его жалко. Но у пингвинов свои порядки. И опять их строй шагает, торопится к морю. Раз-два! Раз-два! — сверкают розовые пятки.

По той же тропинке, где прошли пингвины, спускаемся и мы. Рядом шипят рассерженные мамаши и раздуваются, как футбольные мячи, готовые лопнуть от злости.

От самолета уже всем экипажем идем к другому островку с высокими, отвесными скалами: там гнездятся снежные буревестники. На этот раз цель похода отнюдь не познавательная. Говорят, что яйца этих птиц не отличаются от куриных. Мы карабкаемся по камням, а позади всех гремит пустым ведром Михаил Иванович.

В расщелинах скал на гнездах, еще более убогих, чем у пингвинов, замерли, затаились белые с черными клювами птицы. После недавнего знакомства с пингвинами я опасливо протягиваю руку к лежащей на яйцах птице: вдруг клюнет? Но нет, она лишь молча раскрывает клюв и сверкает испуганными бусинками глаз…

Я уничтожен этим взглядом, побежден молчаливой самоотверженностью. Моя рука замирает в воздухе. И я, воровато опустив глаза, поднимаю птицу и беру одно из двух яиц.

Но вечером, когда Евгения Ивановна, буфетчица нашего салона, подает на ужин шипящую глазунью, мы, преодолев угрызения совести, с аппетитом уплетаем ее.