Под Москвой не затухают ожесточенные бои. Каждую ночь наш полк получает боевые задания. Иногда приходится летать не только ночью, но и днем. Мы понимаем, что это вызывается крайней необходимостью.

Где-то в военных училищах уже сдают экзамены новые летчики, ведут контрольное бомбометание другие штурманы. А экипажи нужны сегодня, сейчас!

Январским утром как-то приходит посыльный из штаба: меня и Васю Корниенко, такого же штурмана и товарища по училищу, вызывают к командиру полка. Мы теряемся в догадках: зачем бы?

Командир встает нам навстречу, здоровается и как-то по-домашнему обнимает нас за плечи.

— Поймите меня правильно, — говорит он. — Я не хочу приказывать. Да и не могу. Поэтому, как решите сами, так и будет. А дело вот в чем. Вы знаете, что в полку не хватает летчиков. Штурманов больше. А полк должен воевать. На задание каждую ночь должно уходить максимальное количество самолетов. Вы оба в свое время закончили аэроклуб.

Почти летчики. Вам бы немного подучиться, полетать самостоятельно и… вы справитесь, ребята… Скажите, есть желание летать?

Не помню, какие слова говорили мы тогда командиру. Помню, мы думали вместе с Васей одинаково: мы должны справиться! Этого требовала от нас память о погибших товарищах. Мы должны заполнить место в строю, мы должны сражаться и за себя, и за тех, кого уже нет среди нас.

Командир летает с нами днем и ночью. Полеты по кругу, в зону, на полигон. Взлет, посадка, вираж, переворот, боевой разворот и снова посадка… Кажется, взлетам и посадкам не будет конца. Оружейники в поле за аэродромом выкладывают из прошлогодней соломы крест. Это мишень для учебного бомбометания и стрельбы. Командир устал и измотался больше нашего — летать-то ему приходится с нами обоими, — но, кажется, доволен нашими успехами.

Наконец приходит день, когда мы с Васей меняем парашюты штурманов на ПЛ-5. Так называют парашют летчика.

Командир полка провожает меня в первый полет. Он сам помогает надеть лямки парашюта, расправляет их на спине, одергивает и хлопает по плечу:

— Ну, ни пуха тебе, ни пера!

— Послать к черту, Анатолий Александрович?

— Так полагается, — смеется командир. — А раз положено, посылай!

Он берет мою руку, порывисто притягивает к себе и легонько, как водолаза перед спуском под воду, хлопает ладонью по шлему.

Я поворачиваюсь и, неуклюже переступая тяжелыми унтами — все-таки мешает пристегнутый парашют, — иду к самолету. У левого крыла строй из трех человек — экипаж. Техник Ландин, оружейница Маша Красильникова и штурман Николай Пивень.

— Смирно! — Техник Ландин, старший по званию, делает два шага вперед: — Товарищ командир, самолет к вылету готов! Двигатель опробован, горючее полностью!

— Штурман к вылету готов!

— Товарищ командир, боекомплект самолета — четыре фугаски, ШКАС заряжен, опробован, запасные ленты… Ой, товарищ командир, можно я еще раз взрыватели проверю?

Непосредственность Маши нарушает заранее приготовленную торжественность.

— Смотри, смотри, Машенька! — смеюсь я и, как меня перед этим командир полка, обнимаю ребят за плечи. — Эх, ребята!..

— Спокойно, старик. Будет порядок. Ты только всегда помни, что мы здесь, на земле, ждем вас. Всегда ждем!

— По самолетам! — это кричит со старта старший лейтенант Бекишев, заместитель командира полка. Сегодня он руководит полетами.

— Запускай!

— От винта!

— Есть от винта!

Ровно стрекочет стосильный М-11, увлекая самолет в темноту. Медленно плывут внизу темные пятна лесов, белеют заснеженные поля. Цель сегодняшней бомбардировки — железнодорожная станция западнее Вязьмы.

Всю зиму юго-восточнее Вязьмы сражался партизанский отряд, а в начале марта его потеснили каратели и отряды полицаев. Отряд лишился своих продовольственных баз и складов с боеприпасами. Центральный штаб партизанского движения приказал срочно доставить в район дислокации отряда все необходимое. Штаб армии выполнение этой задачи возложил на наш полк.

Полет не сложный. Еще днем я изучил по карте маршрут полета и теперь веду самолет от одного ориентира к другому. Вон на лесной опушке показались три костра в одну линию — условный сигнал, а заодно и стартовое освещение. Делаю круг, чтобы еще раз убедиться в правильности сигналов, и захожу на посадку.

Заруливаю туда, где темнеет силуэт еще одного самолета, где суетятся люди. Выключаю двигатель. На крыло поднимаются партизаны:

— А ну, хлопцы, навались! Не задерживай летчика!

— Что за спешка? — поднимаюсь я с сиденья. — Куда так торопитесь?

— Каратели прут! Командир приказал заслону держаться до рассвета, а вот продержатся ли… Патронов маловато.

— Давай! Давай! Сказки потом.

Партизаны вытаскивают из самолета ящики с патронами.

— Сколько раненых возьмешь? — спрашивают у меня.

— Как все.

— Значит, двоих. Ну где там раненые? Давай!

Один из раненых самостоятельно взбирается на крыло и усаживается в кабину, другому помогают подняться.

Медленно начинается рассвет. Сереет небо, и уже отчетливо просматривается ближний лес. Эх, успеть бы до рассвета пересечь линию фронта.

— От винта!

— Давай! Закручивай!

Мотор вздрагивает, фыркает и начинает ровно бормотать на малом газу.

Поспешность и быстрота — отнюдь не одно и то же. Быстрота, сообразительность, реакция — необходимые качества летчика, поспешность же совершенно противопоказана.

Неделю назад мне стукнуло двадцать один. Всего полтора месяца, как я летчик. На моем счету два десятка боевых вылетов. Я умею взлетать, садиться, умею пилотировать самолет днем и ночью, вслепую. Но означает ли все это зрелость? Нет! Тогда откуда у меня самоуверенность?

Я спешу. С места даю полный газ, самолет начинает двигаться и… Не успеваю опомниться, как он тычется в землю. Вот тебе и на! Разбит воздушный винт, а моя физиономия изрядно поцарапана о приборную доску. Хорошо, хоть раненые не пострадали. Но что же произошло? Ага! Я не учел оттепели, не следил за скоростью. Слишком много нарушений прописных истин. И все это результат моей самоуверенности. Ишь возомнил себя асом!..

Размышляя о случившемся, я брел по глубокому снегу к деревне, на ходу пригоршнями набирая снег и прикладывая его к лицу. Мне было стыдно, и я боялся встретиться со своими спутниками взглядом.

— Не вешай носа, — заметил один из партизан. — Не ты один. Вон и второй самолет сломался. Теперь вам вдвоем веселей будет.

— Ночью-то опять придут ваши, — вступил в разговор второй. — Починишь свою птаху да и улетишь на Большую землю.

Так незаметно за разговорами подошли к деревне, и у первого же дома нос к носу столкнулись с Масловым.

— С приездом!

— Федя!..

— Видал твой цирк! А еще со мной летал. Эх, ты!..

— Но и ты, Федя… Это ведь твой самолет там стоит?

— Радуешься? — Под сухой кожей на скулах Маслова перекатываются тугие желваки. — Не мой это самолет! Оставил меня командир эскадрильи заменить на его самолете винт. Видишь, техник Лыга с ним возится.

— А где же командир? — задал я наивный вопрос.

— Улетел. Не тужи! Сейчас слетаю на базу и привезу тебе винт! Будем еще летать всем чертям назло!

Но летать нам с Федей пришлось не скоро. Неожиданно над лесом появились два «мессера». Их спаренные залпы решили судьбу сначала моего, а потом Фединого самолета. Мы остолбенело смотрим на дымное пламя, на четкие в светлом небе силуэты «мессеров», которые, словно издеваясь, проносятся над деревней, покачивая крыльями.

Втроем мы добирались из партизанского отряда к своим. Этот поход остался в памяти навсегда. В действительности километры всегда длиннее, чем на карте, да если еще прибавить полетное обмундирование летчика. Идем напрямик, обходя деревни и минуя дороги. Сколько идем? Я уже потерял счет дням. В мыслях только одно: надо выйти! Выйти из этого мертвого леса, из этого снега. Какое проклятье этот снег! И нельзя думать о пище. У нас и так мало сил. Вчера вечером мы попытались добыть пищу в деревне, но там оказались немцы. Они послали в нашу сторону несколько очередей из автоматов, но преследовать не стали. И опять мы идем лесом, проваливаясь по пояс в рыхлый снег. Если бы хоть немного поесть!.. Все чаще и чаще падает Федор. Но остановиться нельзя. Надо идти. В лесу смерть. А в этой деревне? Решили дождаться вечера, в сумерках подойдем ближе.

В деревне оказались свои. Вскоре нам удалось отправить за линию фронта Федора. Он был совсем плох. Полковник, начальник авиации, обещает вскоре отправить и нас, если прилетят самолеты, а до этого он вызвал меня к себе.

— Боюсь, немцы засекли нашу площадку для самолетов. Как бы не накрыли артиллерией, — говорит полковник. — Взгляни на карту. Вот между деревней и лесом большое поле. Определи, пригодно оно для посадки самолетов? Если пригодно, дам бойцов, к вечеру организуешь старт. Последним самолетом улетишь вместе с своим техником.

— Есть!

Погожее солнечное утро, легкий скрип снега под унтами. Мы сыты, в карманах, про запас, увесистые бутерброды. От успешного выполнения порученного нам дела зависит отлет за линию фронта, на Большую землю, в полк. Есть чему радоваться. Кажется, все испытания уже позади и все надежды вот-вот исполнятся. Осмотрим площадку, разобьем старт и — даже не верится! — ночью мы дома!

— Что там на дороге? — спрашивает Лыга, возвращая меня к действительности.

— Танк!

— Эх, на полчасика попозже — не шлепать бы пешком обратно.

— Кажется, нам уже никуда не придется шлепать… Это немецкий танк!..

Я торопливо шарю в карманах комбинезона: у меня есть граната-«лимонка», подаренная техником-оружейником Кильштоком. Но пальцы натыкаются на бутерброды. Я вытаскиваю их из кармана и швыряю в снег. Вот и граната! Я сжимаю ребристый кругляк в ладони.

Лыга подбирает бутерброд, сдувает с него снег и протягивает мне:

— Что главное в обороне? Харч. Садись лопай.

— Ошалел?!

— Отнюдь. Жуй. Может, в последний раз.

Невольно опускаюсь рядом с ним на снег. Танк медленно ползет по дороге. От него уже не скрыться, не убежать. Мы жуем бутерброды. Лыга аккуратно подбирает с колен хлебные крошки. Потом он поднимается на ноги, поправляет ремень и достает пистолет. Сухо щелкает ствол, досылая патрон в патронник.

— А ну давай, гады!

Становлюсь рядом. В левой руке пистолет, в правой граната.

— Давай!

Танк останавливается. Медленно поворачивается хобот пушки. Выстрела мы не слышим — только свист снаряда и оглушительный взрыв позади. Мы падаем в снег. Танк посылает еще три снаряда и, пятясь, ползет в деревню, рядом с которой нам нужно осмотреть площадку. Мы поднимаемся, выходим на дорогу и припускаемся изо всех сил обратно.

Близкие разрывы опять швыряют нас в снег. Немцы бьют долго. Так долго, что мы уже смогли побороть первоначальный страх. Короткими перебежками уходим из зоны обстрела.

— Еще вчера деревня была ничейной, — сокрушаясь, говорит полковник. — Что же, рискнем — будем принимать самолеты опять здесь.

Нам повезло. В эту же ночь на маленькую площадку для наших самолетов сел ТБ-3. Заблудился, не нашел корпус Белова.

Самолет загружен медикаментами и продовольствием. Командир решает оставить груз здесь и взять раненых.

В самолете тесно, тяжелый запах йода.

Подходим к линии фронта. Стрелки отбиваются, трещат пулеметы. Неприятно чувствовать себя пассажиром, когда экипаж ведет бой. Пробираемся в кабину пилотов: может, чем-нибудь пригодимся, может, поможем?

Но самолет уже катится по заснеженному аэродрому: прилетели!

Действительно, мир тесен. Через много лет после описываемых событий наш экипаж в ожидании погоды коротал зимний вечер в арктическом порту. Кто-то рассказал одну историю из своей жизни, кто-то другую, и пошли воспоминания, одно другого занятней. Вспомнил и я, как выбирался из партизанского края. Вспомнил и рассказал. Мой механик Володя Белявский — мы летали с ним уже не один год — вдруг воскликнул:

— Послушай, командир, а ведь бортмехаником на том ТБ-3 был я! Запомнился мне этот случай тоже.

— Вот так встреча! — обрадовался я. — Здравствуй, Володя! И прими еще раз благодарность от спасенного!

И мы крепко обнялись.

Вскоре мы с Лыгой добрались в полк. Я получил новый самолет и вновь стал летать. Но тот урок остался на всю жизнь. И потом всякий раз перед любым взлетом, перед любым полетом, каким бы простым он ни казался, я тщательно готовился. А иначе нельзя. Авиация не терпит самоуверенности. Только поняв это, можно стать летчиком. Настоящим летчиком.