Стоим мы неподалеку от речки Медведицы, что впадает в Дон, на относительно «тихом» участке фронта. И дела у нас пока небольшие — контролируем дороги за Доном, в меру сил препятствуя продвижению вражеских войск.

О нас не сообщают в сводках Совинформбюро, не пишут в газетах. И все-таки уничтоженные нами танки не выйдут к Дону, не прорвутся к Сталинграду.

Бои в городе не прекращаются ни на минуту. Они идут за каждую улицу, за каждый дом, за каждую пядь родной земли.

Сегодня нам особое задание: помочь бомбовым ударом стрелковой дивизии, отрезанной от основных сил. Мы тщательно изучаем обстановку по крупномасштабной карте — плану города. Вот этот дом занимают наши, вот этот — немцы, а рядом — половина у наших, половина у фашистов. И надо уничтожить фашистов, не задев своих.

Мой штурман Николай Ждановский летает давно. Еще до войны он был штурманом в отряде лесной авиации и еще тогда освоил точечное бомбометание, которое применялось для тушения лесных пожаров. С этим скромным, по-настоящему храбрым и не кичащимся своим умением человеком летать просто удовольствие. Все у него заранее рассчитано, все продумано. Вот и сейчас он точно выводит самолет в район нужной нам цели. Делаю круг для осмотра, затем захожу на цель. Самолет на боевом курсе. И пусть теперь рвутся снаряды, я не сверну с курса!

Так держать!

— Отваливай!

Круто разворачиваю самолет и успеваю заметить, как от взрыва наших фугасок обвалился угол дома. Со снижением, на повышенной скорости ухожу от неистового обстрела, веду самолет за Волгу, на свою территорию. На крыльях кое-где топорщатся лохмотья перкали. Да, придется технику клеить и штопать…

— Гляди! Гляди! — кричит Ждановский. — Эх, мастер! Хорош! Однако, хорош!

Я смотрю, куда показывает Ждановский, и на мгновение к сердцу подступает зависть: почему это делает другой, почему до этого не додумался я?

На светлом фоне предрассветного неба отчетливо виден самолет. Он легко и изящно выполняет фигуры высшего пилотажа. Одну за другой. Как на авиационном празднике в Тушино. Дымные шары разрывов и огни трассирующих пуль показались в это мгновение праздничным фейерверком. Наверно, подняли сейчас головы солдаты, стерли пот с закопченных лиц и их глаза озарились улыбками: «Вот дает!» Даже немцы, наверное, оторвавшись от прицелов, задрали головы в небо, пораженные дерзостью советского аса. А через секунду вновь обрушили на его самолет ожесточенный огонь зенитных орудий. А он, будто заколдованный, вертит себе «петли», «перевороты», «бочки».

— Однако, мастер! — вздыхает Николай.

Я завистливо отмалчиваюсь.

На КП командир полка распекает лейтенанта Герасимчука. Командир — за столом, Герасимчук перед ним, переминаясь с ноги на ногу и скромно опустив глаза. Одно ухо его мехового шлема задрано, другое опущено вниз. В эти минуты Герасимчук напоминает собой нашкодившего кутенка, который, хоть и понимает свою вину, готов в любую минуту огрызнуться и оскалить зубы.

— Отлично выполненное задание, лейтенант Герасимчук, еще не повод к неоправданному риску!

— Товарищ командир! — вскипает Герасимчук. — Так они ж всю войну, гады, издевались над нами. Думают, что у нас и летчиков нет!..

— Вы советский летчик! Воздушное хулиганство…

— Так чтоб видели, гады! Чтоб знали!

— За нарушение воинской дисциплины, за воздушное хулиганство объявляю вам, лейтенант Герасимчук, пять суток ареста!

— Товарищ командир! Пять суток не летать?

— И рад бы тебя посадить для твоего же успокоения… — Командир полка вдруг озорно улыбается: — Только летать некому. — Встает из-за стола, притягивает к себе Герасимчука за ухо шлема и шепчет: — Жаль, должность не позволяет, а то бы я сам так сделал. Знай наших!

В другом углу штабной комнаты комиссар, прикрыв лицо широкой ладонью, вздрагивает от беззвучного смеха…

Войска Юго-Западного и Донского фронтов перешли в наступление, взломали передний край обороны противника и устремились вперед. Сутки спустя начали наступление войска Сталинградского фронта.

Погода нелетная. Вся авиация на аэродромах. И это в тот момент, когда наши войска наступают. Досадно. Не может подняться в воздух и вражеская авиация. Но вдруг командование фронта вспоминает о наших «всепогодных» тихоходах, и наши «этажерки», наши «кукурузники» на какое-то время становятся штурмовиками. Правда, нам далеко до грозных «илов», но энтузиазма и отваги вполне достаточно. Под крыльями машин вместо обычных фугасок подвешены небольшие противопехотные бомбы АО-25, пулемет снабжен тройным боекомплектом, к тому же штурман Иван Шамаев, с которым я сегодня лечу, запасся трофейными бомбами — «лягушками». Полет необычный — «свободная охота». Это выражение применимо к истребителям, к штурмовикам, а нам оно кажется странным. Летим на бреющем полете, высота десять–пятнадцать метров. Если подняться чуть выше, самолет зацепится за низкую облачность, и тогда совершенно пропадает видимость. А она и так не балует: пятьсот — шестьсот метров. Этого едва хватает для того, чтобы выдержать курс.

— Давай, Иван!

Взрывов мелких бомб не слышно. Разворачиваюсь обратно и вновь прохожу над рассеянной колонной. На дороге чернеют воронки и трупы. Иван поливает дорогу из пулемета.

— Давай, Ваня, давай!

Но его не надо подгонять, не надо упрашивать. Он весь прикипел к пулемету, будто влил в него всю свою ненависть, всю горечь отступлений.

— Все, бери курс на аэродром! Весь боекомплект…

Опять на бреющем идем к аэродрому, чтобы пополнить боекомплект, — и снова в бой.

На аэродроме рядом с посадочным «Т» вижу чей-то неподвижный самолет. Сажусь рядом. Заруливаю на стоянку.

— Что там случилось? — спрашиваю у техника.

— На чем только прилетели?! — восклицает восхищенно Ландин. — Живого места нет! При посадке развалился.

— А чья машина?

— Гаврилова и Буйнова.

— Живы?

— Раз пришли домой, живы. Ранены оба…

А со старта уже доносится голос заместителя командира полка старшего лейтенанта Бекишева:

— Не задерживайся! Живее, живее, соколики!

И опять летим над белой степью в белесой мути низкой облачности. Ищем врага.

Лишь к вечеру собираются самолеты на свой аэродром. Усталые и возбужденные летчики направляются в столовую. На старте остаются два техника — Коля Сафроненко и Валя Антифьев. Их самолеты не вернулись. Но они еще надеются на чудо. Эх, ребята, ребята! Если бы знали вы, о чем говорят летчики!..

— Над самой колонной загорелся мотор…

— Протянул бы немного в сторону! Там можно сесть. Степь ровная, как стол.

— Ты не знаешь Герасимчука…

— Я видел, как он пошел на колонну, как крошил немцев. Винтом, колесами, крыльями! Пока не упал…

— Это Герасимчук. Точно!

— А второй взорвался. Выходит, Руденко?

Борис Обещенко устало поднимается из-за стола, держа в руке жестяную кружку с пайковым разбавленным спиртом:

— За тех, кто вот так погибает в воздухе! За то, чтобы не было фашистской погани на земле! Смерть за смерть!

Меньше чем за пять суток боев вражеским войскам был нанесен тяжелый урон, триста тридцать тысяч гитлеровских солдат и офицеров оказалось в «котле», в междуречье Волги и Дона.

Советское командование еще надеялось избежать ненужного кровопролития…

Сегодня каждому уходящему на задание экипажу вместе с боекомплектом вручается пачка листовок с текстом ультиматума и обращения к немецким солдатам и офицерам. Во избежание лишних жертв им предлагается сложить оружие.

От аэродрома подскока до линии фронта всего четыре километра. Голая степь. Два бензозаправщика и несколько автомашин с бомбами. А еще ветер. И сорокаградусный мороз. Сейчас бы кружку горячего чая! Не греют меховые комбинезоны, сырые унты на морозе задубели и оттягивают ноги пудовыми гирями.

Десять боевых вылетов за ночь — много. Это двойное пересечение линии фронта. Это десять противозенитных маневров и столько же атак на цель. Это негнущиеся, покрытые язвами от бензина и масла пальцы техников, обмороженные руки оружейников и лица летчиков.

— Тяжело, Петрович? — спрашиваю Ландина.

— А тебе легче? — поворачивается ко мне техник. — Всем нам этот «котелок» в печенках. Одно хорошо: бьем гадов! Слыхал, вроде наши уже на Ростов двинули.

— Пожалуйста, вылетайте. Бомбы подвешены!

Ох уж этот Кильшток, инженер по вооружению, со своей вежливостью!

— Покурил бы, капитан, с нами, а?

— После войны. В Берлине!

— А не врешь, капитан?

— А что? Закурю! Только, пожалуйста, вылетай. Ведь запоздаешь в Берлин, а?

— Успеем! От винта!

Десять вылетов за ночь — много. А меньше нельзя: необходимо возможно скорее подавить сопротивление гитлеровцев в «котле» и двинуться на запад вслед за наступающими войсками остальных фронтов.

И мы летаем, хотя измотаны вконец. Спать хочется даже в воздухе. Командир отдает приказ: ежедневно в эскадрильях один экипаж освобождается от полетов. Один день без войны. Как это, оказывается, много!

Сегодня выходной экипаж лейтенанта Мягких и Мочалова. Они нежатся в тепле и целый день отсыпаются на деревянных нарах в общежитии. Спят и ночь, пока мы летаем.

А к утру, поскрипывая и покряхтывая на ухабах, жалуясь на свою нелегкую военную судьбу, старенькая трехтонка везет нас на базу. Машина ползет со скоростью черепахи, но мы не замечаем этого. Мы спим. Стоя, сидя — кто как пристроился в кузове. И в столовой нет обычных разговоров о полетах: скорей бы проглотить немудрящий завтрак и спать! Ох как хочется спать!

В большой квадратной комнате общежития на грубо сколоченном столе возвышается стул, на нем — штурман Мочалов. Он опоясан ремнем, из расстегнутой кобуры виднеется рукоятка ТТ. Руки Мочалова скрещены на груди, выглядит он важно и величественно.

— Входите, входите, мои подданные! — произносит штурман, едва мы переступаем порог комнаты.

— Артист! Ошалел, что ли?

Мы совсем не расположены к шуткам — скорей бы спать!

— Кто смеет грубить мне, вашему королю? Кто смеет оскорблять своего монарха? Ты? Или ты?

Кто-то пытается проскользнуть в дверь.

— Стой! Вы забыли правила этикета! Король милостив, но он может быть и жесток…

— Готов, — шепчу я на ухо Борису. — Сошел с ума.

— Надо обезоружить, — шепотом отвечает Борис. — Пошли. С двух сторон.

— Кто там шепчется?

Мы с Борисом обмениваемся мгновенным взглядом и — недаром в училище столько часов было посвящено самбо! — бросаемся вперед. Борис скручивает Мочалову руки. Тут наваливаются остальные ребята.

— Всё! — вопит Мочалов. — Устал, дети мои!

Мы укладываем его на нары и укрываем одеялом. Мочалов вздрагивает и приглушенно бормочет:

— Братцы, шоколадку бы, а?

И тут мы замечаем под стулом, на котором только что сидел Мочалов, горку шоколадных плиток — паек всей эскадрильи.

— От лышенько! — горько вздыхает Иван Казюра. — Всё отдавать?

— Весь! Отдавай весь!

Иван сгребает шоколад и сует его под одеяло Мочалову. До нас доносится шуршание бумажек и аппетитный хруст. Через минуту из-под одеяла высовывается улыбающаяся физиономия Мочалова.

— Отличный шоколад! — довольно говорит он. — Здорово я вас, а?

Первым в него швыряет подушку Борис. Следом летят комбинезоны, унты — все, что попадает под руки.

— Перестаньте, ребята! — кричит Мочалов, увертываясь от летящих в него вещей. — Я же съел только свой!

В это время распахивается дверь, и в клубах пара появляется комиссар полка.

— Смирно! — командует Казюра, ближе всех оказавшийся к двери.

— Товарищ комиссар, вторая эскадрилья отдыхает после полетов…

— Ничего себе отдых! — смеется комиссар. — Бои местного значения! А говорят, летчики переутомились. Не перевелись еще силы, хлопцы?

— Не перевелись, товарищ комиссар!

— Тогда пять минут на сборы. Построение у штаба. Форма — шинели и сапоги…

Широким каре застыл полк. В середине стол, накрытый красным.

Командир полка громко командует:

— Смирно! Равнение на середину! Товарищ член Военного совета, шестьсот восьмидесятый авиационный полк выстроен по вашему приказанию!

— Здравствуйте, гвардейцы!

Ответ звучит разноголосо. Приветствие явно обращено не к нам.

— Плохо отвечаете! — улыбается член Военного совета. — Или думаете, я не к вам обращаюсь? К вам, к вам!

Застыли в строю летчики, штурманы, техники, оружейники. Слушают приказ, в котором перечисляются недавние бои. И вспоминают те дни, вспоминают товарищей, которым уже никогда не встать в строй…

Тяжелый бархат полкового знамени чуть колышется на ветру. Командир полка склоняет перед ним колено и целует край знамени. И все мы опускаемся на колено, повторяя за командиром слова гвардейской клятвы: «Ни шагу назад!»

Мы такие же, какими были час назад. Такие? Нет, мы другие — мы выстояли! Впереди еще много боев. Мы не отступим, мы — гвардия!