Иногда у меня спрашивают, как мне запомнился конец войны. И мне всегда вспоминается артиллерийская подготовка, которая началась перед решительным наступлением на Берлин. Ей предшествовал бомбовый удар всей фронтовой авиации по ближним тылам гитлеровских войск, укрепившихся за Одером.

Нашему полку была поставлена задача уничтожить укрепления противника в пятнадцати километрах от линии фронта. При этом назначался строго определенный час как самого бомбометания, так и перехода линии фронта на обратном пути. Если по каким-либо причинам экипажу не удается пересечь линию фронта в это определенное время, то для этого давался узкий коридор севернее маршрута километров на пятьдесят. Такого еще никогда не было, и, собственно, мы не придали этому должного значения: не все ли равно, когда пересечь линию фронта, — пятью минутами раньше или позже?

Мы как раз не успевали. Николай Пивень, с которым я летал, предупредил:

— Подойдем с опозданием минут в десять.

— Ну и что? — искренне удивился я.

— Надо бы идти в указанный коридор.

— И шлепать над вражеской территорией лишних сорок минут? Спасибо!

— Пожалуйста. Мое дело предупредить.

Мы замолчали. Впереди, скрытая темнотой, затаилась линия фронта. Даже обычной перестрелки не видно. Темнота.

— Вот и линия фронта, — сказал я. — И ничего не произошло.

Коля не успел ответить. Тысячи вспышек орудийных выстрелов вдруг слились в одно сплошное зарево, четко обозначив линию фронта. Выше нас, нам навстречу, понеслись огненные хвосты снарядов «катюш», из дождя снарядов, казалось, нет выхода… Нет, не страх испытывали мы в те минуты — гордость! Мы не думали о том, что какой-либо шальной снаряд врежется в наш самолет, что мы можем погибнуть, так и не увидев долгожданный конец войны. Мы восхищались! И это было действительно восхитительное и радостное зрелище — огонь тысяч батарей по вражеским позициям!

И это запомнилось на всю жизнь. Таким мне и представляется конец войны — огненным очистительным смерчем, который смел с лица земли фашизм.

Но так вспоминается война в настоящие дни. А тогда… Шли мы с Николаем на аэродром, и я посмотрел вдруг на небо — не для того, чтобы узнать, летная или нелетная будет погода, а просто так, бездумно, и меня удивила чистая голубизна, разлитая по всему небосводу. Лишь местами виднелись легкие кудрявые облака. Такие облака бывают у нас в мае, после первой весенней грозы, и предвещают они переход от капризной весны к длительному теплу лета.

Пораженный увиденным, я остановился и взял Николая за руку.

— Как ты думаешь, Коля, сейчас весна или лето?

Николай удивленно поднял тонкие брови и выразительно пошевелил пальцами у козырька фуражки.

— А все-таки посмотри на небо. Какое оно голубое, теплое…

Николай опять удивленно пожал плечами, но все же задрал голову вверх.

— Небо как небо. Кучевка до пяти баллов. А теплое? Вчера оно, брат, было даже горячим — трех экипажей недосчитались. Стоп, старина! Ты что, почувствовал конец войны и вдруг задумался о значимости собственной персоны? Так?

— Гений! Я еще не представляю, какой он, конец войны.

— Что-то я тебя сегодня не узнаю. Откуда в тебе эдакая меланхолия, что ли?

— Нет, Коля, это не меланхолия. Мы настолько огрубели от войны, что отучились понимать простые вещи, не замечаем прекрасного.

— Не замечаем прекрасного? — перебил меня Николай. — А то, что мы здесь, разве это не прекрасно? Вот мы идем с тобой по этой земле, дышим воздухом близкой победы! Сколько мы сюда шли? Еще одно усилие — и будем в Берлине!

— А потом?

— А потом — вперед! До встречи с союзниками, до полной победы!

— Ну, а потом?

— Что потом?

— Ну, разобьем фашистов, встретимся с союзниками, окончится война. Что мы станем делать после войны?

— А-а! Ну тебя к черту! Дай закончить войну, а потом уж будем думать! Ты вот думай, как поразить цель, как обойти зенитки. Об остальном думать рано.

— Вот как? Не думал, что твоя голова — только приспособлена для ношения фуражки…

— Зато у тебя забита дурью! И вообще, что ты привязался ко мне? Чего ты от меня хочешь?

— Чтобы ты на минутку забыл о войне, чтобы посмотрел на небо, на эту зелень деревьев, на эти цветы! Пойми, Коля, нам придется заново учиться видеть и понимать то, что родит земля.

— Земля и гадов родит. И фашистов тоже.

— Ты прав. Но я не об этом. Я говорю о природе, о человеческих чувствах. Огрубели мы, брат, одичали. Ты вот знаешь, какой завтра день?

— ?..

— То-то! Завтра же Восьмое марта! В этот день полагается проявлять особое внимание к женщинам. Давай нарвем подснежников и поднесем их девчатам.

— Кому-то конкретно или?..

— Нет, Коля, ты неисправим. Всем сразу.

— Что ж, поддерживаю великую идею. Только после полетов, утром, а то завянут наши цветочки.

Но цветов мы так и не набрали…

Много записей хранит моя старая летная книжка. Изредка я достаю ее и перелистываю пожелтевшие страницы. Вот они — короткие записи, сделанные в последние дни войны. «Бомбардировка Цехина». «Бомбардировка леса севернее Мютенберга». «Бомбардировка заводов севернее Цехина». И наконец, запись, подчеркнутая красными чернилами: «Бомбардировка Берлина». Всего два слова. Навсегда останется в памяти тот день, когда в летную книжку были вписаны эти два слова: «Бомбардировка Берлина».

Помнится, еще задолго до зачтения боевого приказа всех нас облетела радостная весть: пойдем на Берлин! Честь первыми нанести удар по столице фашистского рейха командир дивизии предоставил нашему полку.

Не удивительно, что летчики собираются в полет с особой торжественностью. Это действительно великий день, которого мы ждали многие годы.

Не сговариваясь, все мы надеваем парадную форму, прикрепляем ордена и медали и тщательно надраиваем сапоги. Над нашим блестящим строем разливаются резкие запахи военторговского одеколона и ваксы. Об исключительности события свидетельствует появление армейского и дивизионного начальства.

— Гвардейцы! Я не буду читать вам текст боевого приказа, — обращается к нам генерал Виноградов. — По вашему виду можно догадаться, что цель вам ясна. Я только хочу заметить, что командование армии поручило эту почетную задачу лучшим из лучших — вашей гвардейской Краснознаменной Сталинградско-Речицкой ордена Суворова дивизии! Командир дивизии в свою очередь принял решение эту операцию поручить вашему полку. Кто из вас пойдет первым, решит командир полка. Гвардейцы! Перед вами Берлин. Все свое умение, всю свою силу, всю ненависть к врагу вы должны вложить в удар по логову фашистского зверя. Пусть враг поймет, что нас не остановить, что ему не уйти от расплаты. Вспомните слова Верховного Главнокомандующего Сталина, сказанные еще в сорок первом году: «Будет и на нашей улице праздник». Этот праздник пришел! Вперед, гвардейцы! На Берлин!

— Ур-ра! Даешь Берлин!

Экипажу гвардии старшего лейтенанта Федора Маслова и гвардии лейтенанта Василия Вильчевского предоставлена честь открыть счет нашей мести вражеской столице.

— Вперед, на Берлин!

Время существования третьего рейха исчисляется уже часами: бои идут в Берлине, вблизи рейхстага, в Трептов-парке.

На моем боевом счету девятьсот девяносто пять боевых вылетов, но командиру дивизии словно хочется, чтобы я стал дважды Героем, и если хоть один вылет выпадает на дивизию, то он достается мне.

— Связали меня с тобой черти одной веревочкой, — ворчит Коля Пивень, мой боевой штурман и старый друг. — Вся дивизия отдыхает, а тут…

Летим на запад, севернее Берлина. Нам поручено разобраться в обстановке и нанести на карту расположение войск — своих, союзников, гитлеровцев. Задание непростое. Все сейчас так перепутано.

Ночь светлая, лунная. Откуда-то из синевы неба над нами повисает темный силуэт «хеншеля». Он идет параллельным курсом выше нас на какие-нибудь две сотни метров. Наверно, не видит нас. Иначе… У него отличная позиция для атаки.

— Николай! — окликаю штурмана. — Возьми гада в перекрестие.

— Чего кричишь? — спокойно отвечает Коля. — Давно держу на прицеле.

— Так что ж ты? — не успокаиваюсь я.

— Пусть летит, — миролюбиво отвечает Николай. — Скоро конец…

— Ну и ладно, — соглашаюсь я. — Пусть живет!

Выполнив задание, возвращаемся на аэродром. Он буквально расцвечен посадочными огнями.

— Во, иллюминация! — восторгается Николай. — Пока мы летали, война, наверно, закончилась!

— Хорошо бы! — восклицаю я и разворачиваю самолет на посадку.

Все ближе наплывают огни старта, в луче прожектора уже можно отчетливо рассмотреть каждую травинку поля — и вдруг желтые светляки выкатываются откуда-то сзади и втыкаются в землю перед носом нашего самолета.

— Справа в хвосте «мессер»! — кричит Николай.

Бросаю самолет из стороны в сторону. По направлению стрельбы Николая догадываюсь, что истребитель заходит для повторной атаки. Круто разворачиваюсь к ближнему лесу, где сосредоточены наши зенитки. Их дружные залпы и очереди пулемета Николая заставляют «мессер» уйти.

Рано мы с тобой, Коля, войну похоронили. Она еще огрызается.

Мы базируемся в небольшой деревушке Вельзикиндорф, в шестидесяти километрах от Берлина. Красная черепица крыш, пышная кипень цветущих садов, маленькая кирха со старым органом. Дом сельского пастора, увитый плющом и диким виноградом, видимо, последняя наша стоянка на дорогах войны.

Лишь изредка вылетаем на бомбардировку Берлина и его западных предместий, но и когда нет вылетов, все экипажи в состоянии боевой готовности.

А весна действует вне зависимости от военной обстановки. Уже жара. В распахнутое окошко доносится протяжное мычание коров. Едва ощутимое дуновение ветра приносит аромат каких-то незнакомых цветов, сонно бормочут под крышей сарая голуби, навевая дрему, и сами собой закрываются глаза. Но спать нельзя: полк каждую ночь находится в боевой готовности.

Наверно, я уснул, и опять приснилась война с ревом моторов и грохотом выстрелов.

Просыпаюсь и слышу врывающиеся в открытое окно звуки близкого боя: пистолетные выстрелы, трескотню автоматов… Яркие вспышки ракет освещают двор.

Хватаю ремень с пистолетом, пристегиваю его прямо поверх голого живота, всовываю ноги в сапоги и через окошко выпрыгиваю во двор. Между кустами сирени пробираюсь на улицу, навстречу стрельбе, и вдруг слышу:

— Ура! Капитуляция! Конец войне!

Все мы, кто в чем есть, собираемся в нашей комнате. Рассаживаемся на кроватях и подоконниках и пьем неизвестно каким путем добытое вино — кислый мозель. Никому, конечно, не хочется спать, мы говорим, перебивая друг друга, и каждый из нас вспоминает что-то такое, что находится уже там, позади, в военном времени. Яша Ляшенко берет гитару, и под его пальцами рокочут струны, а Иван Шамаев ломающимся баритоном затягивает песню. Прежде я ее не слыхал. Может, это экспромт, а может, сочинил он ее давно и берег для сегодняшнего дня.

На перроне вокзала в Эрфурте людно. Сегодня уезжают домой многие однополчане. Мы крепко обнимаемся, обещаем не забывать друг друга, обещаем писать. И никто еще не предполагает, что наша встреча состоится только через двадцать лет…