В узких коридорах двухэтажного здания, где размещается «МАГОН УПА ГУСМП при СМ СССР», людно: одни перекуривают в перерывах между делами, другие обмениваются новостями или соображениями по поводу предстоящих полетов, третьи просто «травят».

Меня и Дмитрия Филимоновича Островенко, а попросту Митю, добродушного, отзывчивого, чрезвычайно мягкого и общительного бортмеханика нашего экипажа, привели сюда хозяйственные заботы, связанные с оснащением самолета для ледовой разведки. Пока в бухгалтерии выписывают накладные на всякого рода снаряжение, мы с Митей томимся в коридоре и прислушиваемся к чужим разговорам:

— Не видел Черевичного?

— В Арктике…

— Задков вчера притопал с ЗФИ. Медвежат привез для зоопарка.

— Титлов! Эй, Титлов!

— Не кричи: час назад на Диксон подался.

— Вот досада! Письмо ему с Врангеля.

— Как поживает Чукотка?

— Все там — на краю географии. Вот пуржит только.

— Пурга и нас вчера над Таймыром зажала.

— А мы вот в Архангельск не пробились: туман! Пришлось до Ленинграда тянуть…

Я впитываю обрывки фраз, как музыку.

— Кто на ледовую?! Накладные готовы!

Митя толкает меня в плечо:

— Пошли. Нас.

— Постой, Филимоныч, — придерживает Островенко высокий и сутуловатый летчик. — Ты на Диксоне будешь?

— Возможно.

— Захвати, браток, письмо Титлову.

— С письмом, Петрович, вот к нему, — указывает Митя на меня. — Он у нас теперь помощник.

Высокий летчик сует мне в руки письмо и, придерживая за рукав, объясняет:

— Будешь в Архангельске, передай привет дяде Саше. Скажи, Вадим Падалко кланяется, а посылочку завтра соберу…

— А кто такой дядя Саша? — растерянно спрашиваю я.

— Инженер Ковалев. Он первым подойдет к самолету. Рыжий такой…

— Парень, захвати еще письмишко! Вальке Аристову…

— Ивану Семеновичу пакет прихвати, в бухгалтерии лежит…

— Демьянову посылку от жены передай!..

— Письмо Пронину!..

— Бухтиярову! Дубовой! Рутману!..

Я ошарашен обилием просьб и множеством незнакомых имен. Это, вероятно, замечает Островенко. Он заслоняет меня собой.

— Тю, скаженные! — кричит он. — Заклевали парня. Всю почту волоките на самолет. Под штурманский стол. В полете разберемся, что, куда и кому. — Потом оборачивается ко мне: — Пошли!

Я поспешно шагаю за ним и буквально сталкиваюсь с человеком, спешащим навстречу. Он останавливается, окидывает меня пристальным взглядом и первым произносит:

— Извините.

Мое лицо заливает краска:

— Пожалуйста, простите… Я случайно…

— Пустяки. А вы у нас новенький? Как вас зовут?

Я называю себя.

— Рад познакомиться. Чухновский. — Крепкое пожатие руки, Чухновский приподнимает шляпу: — До свидания!

Я остолбенело смотрю ему вслед.

— Ну, чего встал? — смеется Митя. — Огородные чучела здесь не требуются. Идем!

— Филимоныч, а это правда… Чухновский?

Митя хохочет так, что на нас оглядываются.

— Ну, перестань, Филимоныч. Что я такого сказал?

Островенко обрывает смех, его глаза становятся серьезными.

— А ты не удивляйся, — говорит он. — Историю делают живые люди. Такие, как Борис Чухновский. Как мы с тобой.

— Скажешь! — хмыкаю в ответ.

Островенко смотрит на меня и снова улыбается.

На аэродроме Захарково, где, вздымая клубы пыли, рулят самолеты, пахнет бензином, отработанным маслом и еще чем-то непонятным и волнующим. Такие тревожные запахи присущи большим аэродромам, вокзалам и морским портам.

Смотрю в синее безоблачное небо, куда одна за другой взмывают тяжелые машины, и в душе моей оживают давние мальчишеские мечты…

Все, что я знал до этого об Арктике, было почерпнуто из книг. Но теперь мне предстояло для себя открыть этот край полярных ночей, северных сияний и белых медведей. То, что они встречаются в Арктике на каждом шагу, как воробьи в Подмосковье, у меня не вызывает сомнения. Иначе для чего бы Митя стал брать с собой охотничий карабин и патроны с тяжелыми свинцовыми пулями?

Арктика! Она еще бог весть где, а я уже ощущаю ее приметы. Вот хотя бы этот охотничий карабин… Или мешки, набитые теплым обмундированием, которое здесь, сейчас совершенно ни к чему. Я тащу свой мешок к самолету и заливаюсь потом. Еще больше мешок у командира нашего экипажа — Николая Варфоломеевича Метлицкого. Ему тоже жарко, но, в отличие от меня, он не высказывает удивления по поводу всех многочисленных и, как мне кажется, отчасти ненужных вещей нашей полярной экипировки. Что значит опыт!..

Правда, в полярную авиацию Николай Варфоломеевич пришел сравнительно недавно, а до этого был пилотом ГВФ, летал на различных внутренних линиях, имеет многолетний опыт полетов за рубежом (в числе первых осваивал линию Москва — Берлин).

Бортрадист Сергей Александрович Намесников до авиации длительное время плавал на судах торгового флота. Он чем-то похож на бортмеханика Островенко: такая же атлетическая фигура и недюжинная сила, та же уравновешенность и такое же отличное знание своего дела.

Штурманом у нас Герой Советского Союза Александр Павлович Штепенко. Как-то в годы войны довелось мне прочесть небольшую книжицу о полете летчика Пуусеппа в Америку, куда он, несмотря на опасности войны, преодолевая циклоны, бури и безбрежье океана, доставил наркома иностранных дел Молотова. Автором этой книжки был Штепенко, прокладывавший курс в том полете.

Невысокий, сухощавый, подвижный, с тонкими чертами лица и выразительными, слегка навыкате глазами, штурман наш всегда готов на веселую шутку, которая не раз скрашивала трудные будни полярных летчиков.

Таков наш экипаж, в котором я вторым пилотом. Мои обязанности предельно просты: на земле — загрузка самолета, в воздухе — помогать командиру пилотировать машину и… учиться. Никому не приходится так много учиться, сдавать различных экзаменов и подвергаться всяческим поверкам, как нам, авиаторам.

Вроде бы окончил училище, поступил на работу и летай себе на здоровье. Как бы не так! До тех пор, пока не познакомишься с самолетом, двигателем, аппаратурой, не изучишь всех особенностей трассы и аэродромов, о полетах не смей и думать. Но это еще не все. Надлежит изучить Наставление по производству полетов, различные инструкции, приказы и анализы летных происшествий. Изучить и сдать зачеты. Только после этого тебя допустят к первому полету.

И все последующие годы день за днем придется учиться, не ропща на вечное школярство, поскольку тебе доверен не только дорогостоящий самолет, но и самое ценное — жизнь людей.

В полете Метлицкий непрерывно наставляет меня:

— В случае нужды на тундру не садись. Сверху-то она кажется ровной и крепкой, а сядешь — болото. Вообще посадка — последнее дело. Старайся дотянуть на одном двигателе. Избавься от лишнего груза, подбери наивыгоднейшую высоту, зафлюгируй винт отказавшего мотора и тяни. Ну, а если не удается тянуть на одном двигателе, тогда садись. И сто раз обдумай — как? Садись на речные косы, лучше — на каменистые. Сел — установи причину неполадки и постарайся устранить ее самостоятельно. Не получится — сообщи по рации в порт. Товарищи помогут. А самолет не покидай. В тундре самолет найти можно, человека — нельзя. Тех, кто бросал самолет, до сих пор ищут… И вот еще что: перед каждым вылетом проверяй, есть ли на борту неприкосновенный запас продуктов и оружие. И про спички не забывай: огонь в тундре — жизнь!..

Лишь спустя какое-то время я понял всю правоту этих слов.

Уже став командиром корабля, я налетал более двадцати тысяч часов над всеми уголками Арктики и в Антарктиде, но до сих пор с благодарностью вспоминаю тот первый полет и моих наставников в арктическом небе.

— Каждый участок трассы не похож на другой, — говорит Штепенко. — И не только своими характерными ориентирами, но и климатическими особенностями. В средних широтах этого не увидишь. Возьми триста километров вокруг Москвы — климат и погода там примерно одинаковые. А вот Арктика… Если в одном поселке штилит, то за сто — сто двадцать километров в другом поселке шторм! Смекаешь? А магнитные компасы? В одном месте показывает цену на дрова, в другом — землетрясение! В Арктике верь звездам и солнцу — астронавигация здесь выручит!

Внимательно вглядываюсь в плывущую под крылом землю: бурые проплешины тундры среди талого снега да ржавые забереги на реках. Смотрю на эти реки и речонки, прикидываю, где можно посадить самолет, где нельзя, и сообщаю свои «открытия» Метлицкому. Он сдержанно поправляет меня. Зато Штепенко насмешливо хмыкает:

— Салага! Не скоро еще тебе быть летчиком!

— Ну, знаете!..

— Сердишься? — смеется Штепенко. — На сердитых воду возят. А злость в работе — очень даже хорошее дело! Учти, юноша!..

Штепенко опускает на глаза защитные очки и с улыбкой ждет, что я скажу ему в ответ. Но я молчу и со стороны, вероятно, похож на нахохлившуюся курицу.

— Неужто и впрямь обиделся? — спрашивает Островенко, опустив на мое плечо тяжелую руку. — Зря. Принимай товарищей такими, какие они есть.

Монотонно гудят моторы, медленно плывет внизу однообразный пейзаж тундры. Беспредельная видимость прозрачного арктического воздуха позволяет окинуть взглядом необыкновенно большое пространство — от горизонта до горизонта. Отчетливо видна конфигурация всех самых далеких ориентиров, и, пока не привыкнешь к этому, такая четкость поражает. Смотри, любуйся самой дальней далью!

Вон впереди обрисовывается линия берега, за которой видна светлая полоса моря, забитого льдами, и темное пятно острова.

— Приступаем к снижению! — объявляет, входя к нам в кабину, Штепенко.

И вот уже самолет катится вдоль косы, в открытую форточку врывается холодный воздух, насыщенный волнующими запахами моря.

Что же, здравствуй, знакомая и незнакомая Арктика!

Поселок, возле которого пристроился наш аэродром, расположен на берегу моря. С морем здесь связана вся жизнь: с моря пришли первые строители, морские дороги связали этот полярный поселок со всем остальным миром, с моря же он получает все необходимое для жизни. Не случайно я замечаю в каждом встречном что-то морское: на одном черный бушлат, у другого полощется по снегу широченный клеш, у третьего на шапке неизменный «краб», у четвертого из расстегнутого ворота проглядывает морская душа — тельняшка…

Как всякий сухопутный человек, я с гордым чувством первооткрывателя спешу к морю. Вот уже видны бурые лохмотья каких-то водорослей и серая галька в полосе прибоя. За узкой полосой воды — льды. Отдельные льдины выползли даже на берег и лежат здесь, как причудливые животные.

Берег пустынен. Тишина нарушается только мерным вздохом прибоя да пронзительными голосами чаек. Наверно, так было и тысячу лет назад: та же тишина, тот же вскрик чаек и извечный разговор моря…

Я опускаю ладони в море, набираю полные пригоршни воды и подношу ее к губам. Вода, как и в любом море, соленая, а мне-то казалось, что в северных морях, где столько льдов, она должна быть пресной!

Родная планета выглядит несколько иначе, чем это представлялось по учебникам и прочитанным книгам. Она другая, новая, и поэтому — дважды интересная! Моим личным открытием стали выросшие из тумана берега Шпицбергена или ледяной купол острова Виктория. Увиденные однажды, они запомнились на всю жизнь, как и крик одинокого мартына на берегу моря, как тревожный переклик гусиного косяка в долине Маймечи…

Много позже судьба приведет меня в дальние страны. И я буду отовсюду привозить сувениры, наброски, зарисовки, этюды. И когда однажды ко мне придет мой старый учитель, не будет конца вопросам: правда ли, что в Красном море такая синяя вода? Верно ли, что над ледником Шеклтона такое желтое небо? И почему нет ни одного рисунка льва, если я побывал в Африке?

Я не стану смеяться над наивностью его вопросов. Я стану рассказывать ему, что в Антарктиде у горы Александра фирновый снег, похожий на залежи крупного риса, и на него лучше не садиться: можно не взлететь. Что если собираешься лететь на ледяной купол всего часа на два — возьми провизию на неделю, а лучше на две: может подняться свирепый шторм и ты будешь сидеть в самолете, пересчитывая с товарищами последние сухари…

И лицо старого учителя озарится гордой улыбкой: ведь это именно он первым открыл мне глаза на огромный мир.