Мы стоим неподалеку от речонки Медведица, что впадает в Дон на относительно «тихом» участке фронта. И дела у нас пока небольшие — контролируем дороги за Доном, в меру сил препятствуя продвижению по ним вражеских войск.

О нас не сообщают в сводках Совинформбюро, не пишут в газетах. Да и что представляют собой на фоне громадной битвы под Сталинградом два-три уничтоженных танка или пяток подбитых бронетранспортеров? И все-таки уничтоженный танк не прорвется к Сталинграду, а подбитые транспортеры не выйдут к Дону!

Днем стояла жара, а к ночи похолодало, и совсем неожиданно навалился туман. Отбой! Сегодня боевых вылетов не будет. Свободные вечера выдаются не часто, но и они в тягость. Вот хотя бы лейтенанту Герасимчуку. Зачем ему свободные вечера, если его любовь где-то за тридевять земель? Прямо из-за свадебного стола улетел лейтенант. Улетел по тревоге, когда враг только переступил нашу границу. Ох, как далеко от Дона до границы, до родной Беларуси! Далеко и до его то ли жены, то ли невесты… Поэтому каждый час без полетов, без боя в тягость горячему лейтенанту. Но «отбой» — куда тут денешься? И разрешено личному составу принять положенные сто граммов. Стало быть, еще на ночь, еще на сутки отодвигается долгожданная встреча с любимой.

— Эх, еще бы сто грамм! — вздыхает Герасимчук, ероша пальцами темные кудри. — Душа горит…

— Тревога! Экипажи Скворцова, Пономарева, Герасимчука и Обещенко на вылет!

Вот тебе и «отбой». Впрочем, армия должна знать о передвижении вражеских войск, армия не может без разведки даже в туман.

Один за другим взлетают самолеты. Тает рокот моторов в белесой мгле…

За Доном туман приподнимается, и уже отчетливо видно землю. Герасимчук ведет самолет по заданному маршруту на высоте двадцати-тридцати метров. Степь, степь. Черная мертвая равнина, громадная, как океан. Но что это? Один огонек, второй, и вдруг длинная цепочка огней…

— Старт! Фашистский аэродром! — кричит штурман Саша Логанчев.

Герасимчук делает круг над немецким аэродромом. Наверное, немцы принимают его самолет за свой: старт не выключается.

— Самолеты!.. — Голос Герасимчука хрипнет от волнения. — Саша, бомбы!

— Высота, командир… Подорвемся сами.

— Бомбы!

Самолет подпрыгивает и накреняется на взрывной волне, а на земле разгорается дымное пламя.

— Живой, Сашок?

— Живой!

— Так давай, браток, из пулемета! Давай, Сашок!

И Саша пускает длинные очереди вдоль самолетной стоянки, не замечая, как рвутся снаряды в воздухе, как прополаскивается темное небо неисчислимыми нитями пулеметных трасс…

Днем у разбитого и изрешеченного снарядами самолета Герасимчука собирается наш «молодежный клуб». Борис перебирает струны неразлучной гитары и негромко напевает экспромтом сочиненную песенку. Автор ее, Иван Шамаев, нещадно фальшивя, подпевает:

А Герасимчук молчаливой тенью ходит вокруг самолета за техниками и каждому задает единственный вопрос:

— К ночи, братики, а?

— Отстань! — сердится инженер полка Косарев. — Два дня, и не меньше! На чем только прилетел?

И Герасимчук не скрывает слезы. На два дня солдат лишился оружия…

Мышей я не боюсь. Просто они мне противны. Давно. С самого детства. А цвет их серых шкурок чем-то напоминает мундиры немцев. И от этого вид паршивых зверьков вызывает неудержимую тошноту.

Село, где мы живем, наводнено мышами. Они повсюду. Бегают по полу, проникают в постели, попадают в одежду, в сапоги, копошатся в соломе матрасов, в подушках. Им наплевать на наш заслуженный отдых, и… словом, спокойно не может спать даже Иван Шамаев. А уж, казалось, что ему мыши! Однажды наш аэродром бомбили вражеские бомбардировщики. Налет был коротким, но жестоким. Бомбы падали не только на аэродром, но и на деревню, между домами. Все скрылись в убежища, только Иван, смертельно устав после боевой ночи, продолжал спать. Вечером, когда его разбудили перед полетами, Иван, выйдя на улицу и увидев свежие воронки, страшно удивился:

— Интересно, когда же это нас бомбили?..

Но сегодня мыши довели даже Ивана. Он решил выколотить мышей из своей подушки… не открывая глаз. Первый удар кулака пришелся по подушке, второй — по голове соседа! И вот уже сосед, Дмитрий Тарабашин, награждает его ответным ударом, и по всему общежитию летают из угла в угол подушки.

Мы с Николаем Кисляковым натягиваем сапоги и влезаем в ватные комбинезоны: все равно уже не заснешь! Идем в столовую на ужин, оттуда — на аэродром. Пора готовиться к вылету.

Еще вчера прибористы вытащили из приборной доски моего самолета часы для ремонта, но так и не успели поставить их на место. Теперь вместо часов на приборной доске круглая дыра.

— Хоть бы заклеили, — ворчу себе под нос.

— Что? — интересуется Николай.

— Ничего. Поехали.

Мне понятно, что техникам недосуг, что у них есть куда более важные дела, чем наши самолетные часы, но почему-то именно эта дыра в приборной доске вконец портит настроение.

В полете нет-нет да и взгляну на эту злополучную дыру, и — что за наважденье? — из дыры выглядывает мышиная физия! Хлопаю ладонью, обтянутой кожаной перчаткой, по приборной доске — мышь пропадает с тем, чтобы через секунду вновь уставиться любопытными бусинками глаз. Тьфу! Я даже поеживаюсь от чувства брезгливости.

Наверно, движение тела передается на рули самолета, и он отклоняется от курса.

— Заснул? — интересуется Николай.

— Нет. Мышь.

— Что? — не может понять Николай.

Но ответить ему уже не могу, чувствую, как мышь, пробравшись где-то между сапогом и комбинезоном, медленно ползет вверх по колену.

— Танки! Приготовься к атаке!

— Есть! Разворачиваю самолет носом на голубые, приглушенные огни фар, мерцающие внизу.

— На боевом! Так держать!

Перед носом вспыхивают разрывы снарядов, проносятся лохматые брызги «эрликонов», но мне не до них: под комбинезоном ползет мышь! Вот она миновала колено, продвинулась на бедро. Даже спина взмокла противным, липким потом… Осторожно прижимаю ладонь к месту, где копошится эта противная тварь.

— Курс держи!

Я молчу. Ноги сами поворачивают самолет в нужную сторону. А под рукой бьется, трепыхается мышиная жизнь. Прижимаю ладонь сильнее, еще сильнее — и вдруг острые зубы впиваются в мою ногу. Нет, не от боли извиваюсь я на сиденье: стоит лишь представить длинную серую морду, как тут же поднимается тошнота.

На аэродроме Николай докладывает начальнику штаба:

— Обнаружили скопление танков противника, около двадцати машин. Атаковали. Один подорван прямым попаданием!

Медленно расстегиваю пуговицы комбинезона и осторожно — рука в перчатке — извлекаю злополучную мышь.

— Можешь добавить к сегодняшним трофеям… Николай садится на землю и захлебывается от смеха. Удивленно смотрит на нас начальник штаба. Сквозь смех Николай поясняет:

— А я-то думал… Я-то думал, тебя трясет от вида немецких танков! О-хо-хо! А ты! Ха-ха! Охотничек!..

С Димой Тарабашиным случаются самые удивительные истории. Как-то он не успел побриться перед построением, и командир полка, заметив его рыжую щетину, не без ехидства поинтересовался:

— Как же вы, товарищ Тарабашин, небритым и в строй? — и укоризненно покачал головой.

— Отпускаю бороду, товарищ командир! — нашелся Дима.

— Что же, — командир обернулся к начальнику штаба. — Отдайте приказ по полку: лейтенанту Тарабашину разрешено отпустить бороду.

Два месяца после того Дима плевался при виде своего изображения в зеркале и готов был выщипать по волоску злополучную, рыжую клочковатую бороду.

Вот и сегодня обычный полет с боевым донесением в штаб армии обернулся для Тарабашина неожиданностью.

Уже несколько дней полк стоит под Котлубанью, в непосредственной близости от линии фронта, от Сталинграда. С аэродрома видны дымные шапки пожарищ, слышна орудийная пальба. Разрывы снарядов и бомб сотрясают стены единственного дома, где расположился полк.

После посадки неподалеку от штаба армии Тарабашин оставил летчика, лейтенанта Руденко, у самолета, а сам направился в штаб. Чтобы легче было идти, Дима снял с себя комбинезон и остался в новом, недавно выданном мундире. Как известно, парадный мундир очень отличается от привычной гимнастерки, а тут еще рыжеватые Димины волосы… Подозрительно! Так и решили двое солдат, которые шли навстречу Тарабашину.

— Стой! Кто такой? Куда идешь?

— Летчик. Лейтенант. Иду в штаб.

— Летчик? — искренне удивились солдаты. — В штаб, значит, идешь?

— В штаб, — подтвердил Дима.

— А где ж твой штаб?

— Да во-он. За углом.

— А ну, шагай! — И солдаты взяли на изготовку автоматы.

Десяток раз ходил Тарабашин по этой дороге. Но сегодня вместо здания штаба зияла огромная воронка…

— Ну, где твой штаб?

— Был здесь…

— Сволочь! Еще по-русски лопочет! А ну, гад, становись к стенке!

— Товарищи…

— Гитлер тебе товарищ!

— Товарищи! У меня же пакет в штаб! Вот он!

— А ну давай, что там за пакет?

— Не могу. Он секретный.

— Черт с тобой и с твоим пакетом! Сами возьмем!

— Погоди! — остановил ретивого товарища другой солдат. — А может, действительно свой?

— Да ты на рожу его взгляни! Фриц! Точно — фриц!

— В общем-то, похож. Вот что, говори по-честному — кто ты и куда идешь? Валандаться с тобой некогда…

Так и оборвалась бы Димкина биография у развалин дома в Сталинграде, если бы не явилось чудо в облике штабного майора, который спешил куда-то по своим делам.

— Товарищ майор! — бросился к нему Дима.

— Стой!

Солдаты проверили документы майора и, не очень поверив в их подлинность, проводили обоих к новому месту расположения штаба.

Их привезли вчера вечером. Крытая брезентом полуторка остановилась у штаба и простояла там до утра. Утром начальник штаба привел их на аэродром. Кажется, их было трое. Но я видел только одну. Только ее — Таню! А может быть, и не Таню. Я еще не знаю, как ее зовут, но мне почему-то хочется, чтобы ее звали Таней… Узкие, покатые плечи, слегка удлиненная грациозная шея, легкие завитки волос на затылке, чуть приоткрытые, влажные лепестки губ и мохнатые, как лапки шмеля, ресницы… Таня. Я вижу только ее. Она стоит у самолета и с опаской поглядывает на крыло.

— Сюда?

— Да-да. Пожалуйста!

Узкая юбка мешает ей подняться на крыло. Девушка без смущения поднимает юбку, освобождая колени. Я подаю ей руку и провожу по губам пересохшим языком. Черт возьми, какие у нее стройные ноги! Какая маленькая ступня, какие… Изящный каблучок туфель протыкает непрочное перкалевое покрытие крыла.

— Ой!..

— Ничего, ничего. Пустяки. Теперь вам надо забраться в кабину. Это так просто. Только как же вам в юбке? Не девичье это дело — самолет.

— Я — лейтенант, товарищ летчик! Показывайте — как!

— Раз лейтенант — дело другое. Делается так. — Я влезаю на крыло и одним прыжком забираюсь в кабину. — Понятно? Так же и выходят на крыло. — Я показываю, за что надо держаться руками, куда ставить ноги. — Только прошу учесть, лейтенант, воздушная струя будет срывать с крыла… А в общем, тренируйтесь!

Я спрыгиваю на землю и решительно отворачиваюсь от самолета.

— Стойте! Младший лейтенант, вы должны посмотреть. Так?

Ну и дуреха! Неужели ей непонятно, что я не могу разглядывать ее обнаженные ноги под задранной юбкой, я… Это просто неприлично!..

— Младший лейтенант, помогите…

Ее нога застряла где-то между сиденьем штурмана и запуталась в привязных ремнях. С другой стороны фюзеляжа влезаю до половины в кабину. Мое лицо рядом с ее ногой. Под белой кожей где-то у щиколотки пульсирует голубая жилка. Черт возьми! Я еле сдерживаю желание поцеловать эту пульсирующую жилку. Трепещущие от волнения пальцы никак не могут справиться с запутанными ремнями…

— Повторим?

— Повторим!

Она уже уверенно влезает и вылезает из кабины, легко прыгает с крыла. Я учу ее надевать парашют, освобождаться от него, показываю, как собирать купол. Вместе мы собираем, укладываем и проверяем парашют — ей прыгать…

— Готовы? — спрашивает подошедший начальник штаба.

— Так точно, товарищ майор!

— До вечера свободны.

— Есть!

По колючей стерне пшеницы бреду в деревеньку, а в голове мелькают перепутанные образы — глазницы мертвой женщины, что лежала в сугробе возле нашей столовой, и серые глаза этой… лейтенанта. И пульсирующая голубая жилка под светлой кожей…

Сгущаются сумерки. Три самолета замерли на предварительном старте. Полк уже ушел на бомбежку, а мы ждем. Ждем условленного срока. И задание у нас другое: мы выбросим этих девчонок в десяти километрах западнее Калача. Это немецкий тыл… Эх, девчонки!..

На груди у меня под комбинезоном спрятаны новые хромовые сапоги. Комбинезон от них топорщится. Сапоги мне явно мешают. Ну, конечно, мешают! И я решительно направляюсь к стоящим в сторонке девчатам:

— Вот, лейтенант, надевай. А то в туфельках… Сама понимаешь…

— А вы?..

— Ты одевай. Портянки там внутри. Подмотай.

— Но…

— Потуже подмотай. Чтобы не свалились. Давай помогу.

— Спасибо.

Я смотрю на эту щупленькую девчонку, на то, как она неумело наматывает портянки, и вновь думаю о том, какая же это жестокая штука война, если она вынуждает такую прекрасную, нежную и беззащитную девчонку лететь черт знает куда, возможно, навстречу смерти. Смерти? Почему смерти? Она создана для жизни, для счастья! Я готов поднять ее на руки, прижать к груди и нести через все опасности, через всю жизнь!..

— Пора, лейтенант… Она молча поднимается на крыло. Ровно гудит мотор. Внизу чернота враждебной степи.

— Как тебя зовут, лейтенант?

— Таня.

Сердце готово выпрыгнуть из груди: Таня!

— Скажи, Таня, я увижу тебя? Где? Когда?

— После войны. Если…

— Не говори этого слова! Я должен увидеть тебя! Должен!

Таня стоит на крыле. Ее тонкие пальцы твердо обхватили борт моей кабины, а я не могу даже прижаться к ним губами.

— Пошел!..

Растворился в темноте белый купол. Эх, Таня! Танечка! Я не могу даже сделать над тобой прощальный круг, не могу выполнить традиционный ритуал расставания с другом.

Я планирую на приглушенном моторе до минимальной высоты и ухожу тихо-тихо. Чтобы не услышал враг. Чтобы еще раз заглянуть в твои глаза. Где тебя искать, Таня?..