От тяжелой пощечины Василий едва устоял на ногах. Однако вслед за первой тут же нагрянула и другая, не менее веская. Затем отец схватил его за плечи и с силой швырнул об пол - точно, как в детстве.
К счастью, падать было не больно - медвежья шкура, хоть и порядком истертая, но все же довольно мягкая, весьма выручила.
- Охотился ты? Не сказав ни слова, сгинул чуть ни на две недели кряду. Охотился он! Мать все дни тебя звала. Все проститься надеялась, до последнего. Никогда тебе этого не забуду и не прощу, Васька. Слышал? Никогда! - все еще не уняв раздражение, Софийский толкнул сына в плечо носком сапога.
Василий и не чаял, что беседа выйдет простой и быстрой. Еще утром, на кладбище, на лице отца читалось знакомое непримиримое нетерпение. Он явно с великим усилием сдерживался, чтобы не учинить расправу прямо на людях. Теперь же, когда они остались наедине, отец не позволил Василию даже разоблачиться. Сам лично провел в свой кабинет, крепко удерживая за руку - как будто бы у виновного имелась возможность улизнуть! - и немедля стал пробирать.
- Где ты был?
Даже в столь невинном вопросе наверняка имелся подвох. Впрочем, молчание бы лишь еще более обозлило Софийского.
- За холмы ходил...
- Брешешь!
Софийский склонился над поверженным сыном, глядя ему прямо в глаза.
- Брешешь, Васька! Мои солдаты за неделю, почитай, все леса поисходили. Но тебя не встречали...
- Правду говорю, отец! Ей-богу! В старом зимовье за холмами останавливался.
Генерал отвел глаза - собирался с мыслями. Впрочем, передышка не затянулась.
- С кем ходил?
- Один.
Софийский хмыкнул.
- Ты? Один? На охоту? Да из тебя охотник-то, все, что сын - никудышный. С какой вдруг стати?
- Да ни с чего ни возьми зажелалось...
- Лжешь.
- Не лгу!
- Отчего же ты не сказал, куда и зачем собрался?
- Простите! Мысль шальная в голову ударила, вот я и ушел, в час собравшись...
- В метель ушел.
- Мне хорошо ведома та местность...
Софийский подошел к необъятному столу, взял бокал с коньяком, разбавленным водой, сделал два шумных глотка.
- То, что сгинул, поддавшись сиюминутной блажи, и с матерью не простился - тот грех навсегда на твоей душе останется, - от таких слов в голове Василия сызнова загудело, в уголках глаз скопились слезы. - Но это одно. Другое - нынче ты вновь меня опозорил. И за что только господь нас так наказал?
Василий громко дышал - грудь сжали подступающие рыдания.
- Ты явился на погребенье матери в бабьем платке и тулупе. Паяц! Изволил открыть всему городу, что те гнусные разговоры, которые ходят о тебе - чистая правда. Отныне даже те, кто не желал верить, собственными глазами в том утвердились. Не смей рыдать, как девка, паскудник! - схватив Василия за ворот, отец вернул его на ноги. - Объяснись. И живо!
Что тут можно выдумать?
- Я надел его случайно, ради шутки...
- Шутки? Смерть матери кажется тебе забавной?
На Василия обрушился поток новых шлепков и укоров.
Но со временем Софийский погас. Запал иссяк, да, к тому же, настала пора вспомнить и о гостях, прибывших разделить скорбь.
- Ты порочен, Васька. Я стыжусь тебя, - сказал генерал уже вполне спокойным тоном.
В иные дни слова отца, без сомнения, задели бы Василия за живое, но нынче его слишком подавлял свой собственный груз.
- Ступай, приведи себя в порядок и сходи вниз. Выйдешь - лишнего не болтай, хоть единый раз держись прилично...
Отряхнув невидимую соринку, генерал намерился выйти из кабинета. Однако Василий, набрался храбрости и окликнул его:
- Отец! Известно ли, кто совершил преступление?
- Так ты и не слышал? Гидка-нанайка. Пригрел я змею. Сбежал незаметно - как только смог? - в свое селение, отраву взял - и вернулся, чтобы матушку твою отравить. Одного не разумею - за что? Она к нему лишь великодушие проявляла, защищала даже от меня. Ну ничего: завтра суд, а сразу после отправлю солдат поговорить по душам с их шаманкой.
Василий комично прижал руки к щекам. В этот миг он и впрямь выглядел как чистый паяц, и Софийский, несмотря на мрачный настрой, против воли усмехнулся.
- Я тоже не могу поверить в этакую неблагодарность, но увы.
- Но откуда вы это знаете?
- Деникин все выяснил, и дня не прошло. К великому сожалению - и лучше ты узнаешь об этом от меня - мне пришлось дать согласие на кое-какие неприятные научные вещи, которые надобилось проделать над твоей матерью. Однако тем самым мы ускорили выявление преступника, - отвечал Софийский.
- И что теперь будет?
- Как я и сказал, завтра суд. И Гидку, и вторую убийцу я велю повесить. Душа твоей матери получит отмщение и обретет покой.
- Но ты не смеешь! - закричал Василий. Единым скачком он достиг отца и схватил его за руки.
- Ты о чем? - опешил генерал.
- Не смеешь его вешать!
- Что-что? И отчего же вдруг?
- Не смеешь!
- Ты истинно помешался, Василий. Полагаю, тебя следовало бы определить в душевную лечебницу, - Софийский брезгливо отодвинул сына в сторону. - Иди к себе. Умойся, облачись в мужскую одежду и следуй в гостиную, как того требуют от тебя и приличия, и твоя покойная мать.
Генерал-губернатор вышел, не притворив за собой двери.
Василий постоял несколько минут, не изменяя положения. Затем он в бурном порыве взъерошил на себе волосы и, как и велел отец, проследовал в свою комнату. Просторные, светлые покои с бежевыми обоями и до того высоким потолком, что если бы Василий внезапно вырос ровно вдвое, то все равно не уткнулся в него макушкой. С размаху прыгнув в кресло вперед лицом, сев на колени, он закусил зубами плюшевую обивку и закричал. Ткань отчасти приглушила крик, но оттого он звучал еще более жутко, напоминая низкий рев - точь-в-точь такой же, что издал бы и раненый зверь.
Вопль донесся и до людской, и до гостиной. И там, и там собравшиеся подняли вверх глаза, и сокрушенно качая головами, дали ему оценку:
- Васька-гадник то слышь, как скулит... Совесть, видать, заела - с барыней-то не простился.
- Эх, как Василий Сергеевич по матушке-то убивается...
Лишь Софийский сделал вид, что ничего не услышал.
***
К вечеру управа наполнилась голосами. Громадина околоточный привел хмельного ремесленника, мастера по скобяным товарам. По разговору Чувашевский понял, что тот на спор залез принародно в чужой двор и пытался похитить свинью.
- Ей-богу не я! Да на что мне какая-то порося? Все Федьки-плотника наветы, - бурно жестикулируя, божился грабитель.
- Побойся бога: своими ж глазами видел, с поличным тебя взял.
- Это бесовские мороки! Примерещилось, чай!
- Опился на погребении, вот и буянит, - заметил околоточный, что дежурил в управе с самого утра.
Чувашевский смеялся, но иные постояльцы веселого настроя не разделяли. Маленький иноверец с косой по-прежнему лежал, сжавшись в клубок - казалось, что за день он так и не сменил свое положение. Женщина вполголоса молилась, прикрыв глаза.
- Боязно, небось: как-никак, завтра повесят, - вновь высказался собеседник.
Чувашевский сочувственно вздохнул.
Вскоре заглянул и фельдшер. Не без удовольствия осмотрев раны учителя, он отметил, что уже совсем скоро освободит своего пленника, позволив воротиться домой. Чувашевский желал этого прямо сейчас, а не в будущем, потому особой радости не выразил.
- Ну, полагаю, сегодня вы справитесь и без моего общества. Ежели вдруг что, тотчас просите околоточных сходить за мною, я им о том сообщу...
- А как же письмо? - обиженно спросил Чувашевский.
Уже несколько дней учителю не давала покоя мысль, что он так и не ответил на весточку брата. Ему хотелось нынче же исправиться, однако, несмотря на быстроту чудесного исцеления, он все же пока не имел возможности писать послание собственноручно. Учитель подступал с просьбой к фельдшеру, но тот все отнекивался, ссылаясь на занятость, и предлагал выслать телеграмму. Но Чувашевскому не импонировал пустой стиль подобного быстрого ответа, и он продолжал настаивать на своем. И никакие уговоры, что адресат в любом случае не получит письма ранее, чем через несколько месяцев, не возымели ни малейшего действия.
Фельдшер, уж было намерившийся уходить, сдался.
- Ну ладно, воля ваша. Давайте писать. Однако же перейдем в кабинет помощника: там не пахнет, есть стол, да и не потревожат.
Взяв ковыляющего Чувашевского под руку, фельдшер провел его и усадил на посетительский стул.
- Дите сгубили, и меня ни про что сгубят, - вдруг отчетливо и горестно сказала женщина за тонкой перегородкой, прервав молитвы.
Фельдшер разложил бумаги, достал перо с чернильницей, отмечая вслух, что используются они не столь часто, как следовало бы представить.
- Что писать станем?
Чувашевский задумался. Отчего-то ранее он не подумал, что понадобится посвятить фельдшера в детали личной жизни, и теперь смутился.
- Так что же?
Сглотнув, учитель начал:
- Дорогой брат... Сердечно и от всей души поздравляю тебя с радостным событием. Полагаю, что с любезной супругой твоя семейная жизнь станет складываться успешно и душевно.
- Не так быстро: я совершенно не успеваю.
- Прости, что отвечаю тебе с опозданием. Некоторое время назад я, простудившись в нынешнюю стужу, немного занедужил. Однако сейчас уже совершенно здоров, так что ты можешь быть спокоен на сей счет...
За перегородкой громко - но, как подумалось Чувашевскому, радостно - вскрикнула женщина. Ей вторил счастливый детский визг.
- Господи! Ты меня услыхал! Варюшка!
- Ну, говорил же - отыщем мамку твою. И точно гляжу - набедокурила. Здравы будьте, служивые! - от звуков громкого баса стены управы, казалось, вздрогнули.
- И вам здравствуйте, доктор! - отвечали околоточные.
- Черноконь, давний мой знакомец. Впрочем, и вы его наверняка знаете, - заметил фельдшер.
- Доводилось встречаться, - кивнул Чувашевский.
- Что наделала эта женщина?
- Убийца она. Господина полицмейстера со своей бандой порешила.
- Не я это! Не я!
- Вот незадача-то. Что с дочкой-то ее теперь делать станем? В сиротский дом бедняге прямая дорога.
- Это не ее дите. Она нянька.
- А чья она?
- Вагнеров. Покойных. Вот она капитана-то к праотцам как раз и отправила.
- Не я то!
- Слыхал про то, что с ними стало... Что смотришь, непутевая? Вот на каторгу теперь и пойдешь.
- Не на каторгу. Сам ее, верное дело, повесить велит.
- И когда же?
- Да прямо завтра.
Обладатель баса цокнул языком.
- Беда! А кто тут в углу? О, это ж Гидка, у нашего самого жил. Гидка! Помнишь меня?
- Что-то лопочет. Эко вы его разговорили. Что ж вы раньше-то не пришли - глядишь, он бы чего и нам поведал.
- Гидка! Старый ты хитрюга! А он-то у вас с чего оказался?
- Так неужто ж на погребении не слыхали? Он же свою хозяйку и сжил.
- Ай-ай-ай... До чего же дивные дела творятся в городе. Я к вам чего зашел-то. Ну, сперва, конечно, мамку ее найти. А заодно хотел глянуть на того больного, что ваш фельдшер лечит. Слыхал, какой-то чудной методой, вот и хотел поглядеть.
- А вот тут он, прямо за стенкой. Покуда Деникина нет, расположились.
За огородку просунулась бородатая голова.
- Здравы будьте! Коллега!
Протянув руку прямо через голову Чувашевского, доктор поздоровался с фельдшером.
- Куда уезжал? Давно тебя не видно.
- В Алексеевку. Оспу прививал. Да я-то что - тут у вас дела шальные, куда поинтереснее моих будут. У меня-то все одно - у одного ветры, у другого грыжа. Только у архитектора нашего вот гангрена.
Фельдшер сделал удивленное лицо.
- Неужели?
- Именно, увы... В борделе, говорит, поцарапался. Ну, знамо дело, что там заразу какую и зацепил.
Чувашевский даже вздрогнул.
- Я наверняка понял, что там был он! По голосу его признал! Только слушать меня господин Деникин и вовсе не захотели-с. Всегда это заведение! И отчего ж его не выселяют?
- Да полно вам. Все мы люди грешные, не один грешок - так другой... Знамо же - какой мерой судите. Ну и так далее. Вот и архитектор наш согрешил - так уж за то и поплатился. Но довольно о нем - покажите-ка мне лучше вас...
***
Большой дядя, еще моментом ранее столь благодушный и веселый, вдруг взревел:
- Душегубец!
Варя удивилась и напугалась:
- Там каты?
- Не, моя любая, нету их там, - Павлина, вся избитая, немытая, куда грязнее прежнего, оборванная - даже привычный зубчик чеснока с шеи куда-то исчез - улыбалась, поглаживая прижавшуюся к ней девочку свободной от кандалов рукой.
- Да нечто можно отмороженного-то спиртом тереть? Кто ж тебя только надоумил?
- Не кипятись ты! Видишь, ему уже лучше. А я, было дело, уж думал лишить его этих пальцев на руке, и тех - на ноге.
- Что еще ты с ним учинял?
- Кровь пускал. Ему сразу получшело: в тот же час заговорил.
- Какого беса? Нет, фельдшер, лечи-ка ты своих мертвецов, а живых и пальцем не трожь более.
- Отставь свой тон! Не желаю ничего подобного слышать. Больной исцелился - выходит, я сделал все верно.
- Именно, так и есть! - оскорбленно отвечал третий голос.
- Я немедля забираю его в лечебницу и стану долечивать.
- Ни за что! Это мой больной!
- Теперь он мой!
За стеной послышалась возня. Павлина засмеялась в голос:
- Подрались-таки, видно, из-за ради долгоголового! Точно из-за девицы.
А Варе совсем не было весело. Она жалела большого доброго дядю - и тем сильнее, когда он, раскрасневшийся, отряхиваясь и поправляя забавную шапку, вышел из-за стены.
- Душегубец фельдшер-то ваш, - громко заметил он.
- Сам ты душегубец, - зло отвечали из-за стены.
- Так он-то... это самое... как раз по этой части и есть - то есть, совсем не для живых, - вступился за своего человек в сером.
- Вот пускай своим ремеслом и займется...
- Но учитель-то поправился.
- Вот, слушай, что говорят другие, если меня не слышишь, - вновь ответили из-за огородки.
Варя обратила внимание на человечка, сжавшегося на полу. Подняв голову, он внимательно смотрел на большого дядю через узкие щелочки глаз.
- Няня, смотри! Это тот мальчик. Он пришел в дом в лесу вместе с бесами.
- Он самый, - согласилась Павлина. - Люди-то разные, а судьбина злая - единая, - продолжила она, но Варя ее не поняла.
- Ну ладно, Варюха, пошли обратно в лечебницу. Совсем ночь на дворе, да и архитектор там мается.
- Нет! Не пущу! - Павлина крепко вцепилась в девочку так, что ей стало больно. - Мое дите! Не гневи бога, дохтор!
Варе нравился большой дядя - он хороший. Однако расставаться с Павлиной не хотелось куда больше.
- Не пойду, - отвечала и она.
Дядя развел руками:
- Что это делается? То сами за мной бегут - посмотри, помоги, а тут и пришел - а отказываются. Ну, как изволите. Покидаю я вас. Пора мне. Прощайте, служивые! Прощевай и ты, фельдшер, да зла не держи.
- Будь здоров, доктор, - миролюбиво откликнулись из огороженного угла.
Большой человек ушел, и Варю вскоре начало клонить в сон. Но засыпать просто так стало скучно.
- Расскажи сказку?
- Ну, слухай... Жил да был барын. Имел он барыньку свою и малую барышню, ладную - залюбоваться. Точь, как ты. И как-то раз надумал тот барын убраться из дому далеко-далеко, за много рек. Взял барыньку, взял барышню, да и двинули они в путь. Ехали - ехали, да и доехали. Поселились, жить стали на новом месте.
- Хорошо жить?
- Ну... нет. О том и сказка. Не мешай, а то что ж за антирес станет слухать? Жили они не ладно. Лаялись, что твои собаки, кажин божий день. Она ему - пес шелудивый, а он ей - потаскуха, все космы повыдеру! И так от едино шло от утра до ночи.
Варя рассмеялась.
- Что ж ты за сказки такие паскудные дитю говоришь, каторжница? - вмешался околоточный.
- Не лезь, тебе-от что за беда? Вот, значит, Варя, лаялись они так и лаялись, а потом барын стал все к ночи из дому сбегать. Покуда барыня, та, что со всем городом... С той деревней, что в сказке, путалась. Так ходила она к полюбовникам, а он что-то надумал, видать. Раз - и сгинул.
- Куда?
- Ну, это покуда никому неведомо. Но слухай дальше про барыню. Уж она ликовала, как барын-от сгинул! Ох как резвилась! До той поры, покуда нового себе полюбовника не завела. Барына полицмейстера...
- Что ты несешь?
- Я говорила: покуда Варюшка не воротится - ничего не скажу. Она воротилась, я говорю. Ты будешь слухать, али что?
- Эй, кто-нибудь - сходите за Деникиным!
***
Когда Миллер вновь открыл глаза после того, как на его лицо опустилась мерзко пахнувшая тряпка, на дворе давно утвердилась ночь.
- Эх, до чего же тяжко без сестры-то! Все самому приходится, коли кто из храма помогать не приходит, - где-то над головой бубнил доктор.
- Так у вас же была сестра? Такая, в теле.
- Была! Но как в том году маньчжурам помогать поехала, так и сама сгинула, от холеры-то.
- Как жаль.
- Мало того, что помощи нет, так теперь еще и фельдшер полицейский, приятель мой давний, нежданно вдруг надумал мне соперником стать.
- Это тот, что мертвецов режет?
- Именно! А теперь еще и больных лечит. Учителя - того, кому в заведеньице Фаня голову бревном проломили. И ведь вылечил, говорит!
- Не печальтесь так... Вы же уезжали, - Миллер не мог узнать второй голос, хотя он, судя по говору, принадлежал не простолюдину.
- И не думал печалиться. Тихо, не вертитесь. Сейчас будет больно.
- Аааа!
- Ну все, теперь забинтуем, и можете идти домой. Касторку не пейте! Проку в том чуть. Если станет болеть, то примите лауданум, что я вам дал. Отпустит.
Визитер горячо поблагодарил за помощь, и, судя по скрипу половиц, вышел за порог.
- Как вы, Александр Степаныч? Вижу, очнулись? - Черноконь подошел к койке, на которой лежал Миллер.
- Да, - с трудом шепнул он. Боль стала тише, но голову как будто одурманили.
- Это хорошо. Завтра, думаю, вам станет совсем худо, ну а затем, полагаю, вы двинетесь на поправку.
- Что с моей рукой?
- То, что я вам и говорил. Стремитесь сейчас не сильно о ней думать - это вам повредит.
Миллер внезапно ощутил сосущую пустоту.
- А... мое кольцо?
- Вот оно, - Черноконь указал на тумбочку. - Я его снял, так вас и дожидается.
- Что же со мной будет?
- Ничего особо плохого. Малость придется попривыкнуть, но, надеюсь, выше зараза не разойдется. Вы же - большой удачник! Ведь вы - левша? Я сразу так и понял. Должно быть, вы легко сможете вернуться к своему занятию...
Миллер тихо заплакал.
- Поверьте, я не стал бы давать таких обещаний напрасно. Например, тому учителю, что лечится у полицейского фельдшера. Бог ведает, что с ним станет! Не произведя вовремя ампутацию, этот душегубец едва не сгубил его жизнь. Мыслимое ли дело: отморожения - да спиртом?
- Это мне за грехи...
- Думается мне, иные в городе грешат куда более вашего. И ничего им не делается: все целы да невредимы. Эх, злая судьба... Но все могло выйти и куда хуже! Так, давайте-ка я дам вам морфию - а наутро вы мне непременно расскажете, как вас так угораздило.
***
- Лиза, просто скажи мне, где ты его спрятала. Отказываться совершенно нелепо: я все знаю.
Вернувшись с похорон на взводе, Романов все никак не мог прийти в спокойное расположение.
Сперва он пытался работать - но дело не шло. К тому совсем не располагала домашняя обстановка. Контора же из-за нынешнего городского события не работала.
По дому который день метались незримые молнии. Но нынче в воздухе ощущалась и вовсе неизъяснимо тягостная духота. И на исходе дня гром грянул, помимо воли Романова.
Инженер вовсе не планировал начинать эту беседу - тем более, не сегодня. Но после очередной тирады Елизаветы, в которой она не менее часа кряду выражала уверенность, что малыш похищен, его рот раскрылся сам собой и выпустил те слова, от которых ходу назад уже не имелось.
- О чем ты говоришь? - Елизавета попробовала принять обиженный вид, но глаза, ставшие совсем безумными, выдавали ее с лихвой.
Одиль не обманула. И сейчас Романов понял, насколько в душе продолжал надеялся, что прислуга, не менее чувствительная, чем жена, все же приукрасила обстоятельства, нагнав жути.
- О том, что случилось в тот день, когда здесь якобы случился пожар...
- Якобы? Да ты в своем уме, Анатоль? - чересчур пылко спросила Елизавета, указывая на почерневшую от копоти стену.
- Он не случился сам собой, как ты сказала.
- Но именно так и вышло... Эта бестолковая француженка не доглядела за решеткой, и результатом из камина выпала головешка.
- Если бы ты только не спала столь крепко после своих лекарств, Лиза, и не стремилась потом все скрыть... Кто знает, может наш сын был бы жив и сейчас. Зачем ты мне солгала?
- О боже... Анатоль, ты укоряешь меня в страшных вещах. Откуда ты все это взял?
- Мне рассказала Одиль. Не смогла молчать, несмотря на твои угрозы.
Сознание Елизаветы давно не проглядывало из тумана. Но сейчас слова мужа вызвали из-за завесы болезненно яркое пятно.
Утро... Обгоревшая обстановка... Холодно. Грязь повсюду - на платье, на полу, под ногтями.
Гувернантка вернулась, как обещала - с рассветом. И тут же, не поняв, что случилось, начала нелепо суетиться, взвизгивая со своим противным прононсом: «Пожьяр! Пожьяр!» - хотя все давным-давно догорело. Одиль схватила ведро и побежала на двор, но, выйдя, тут же его отбросила и заголосила еще громче:
- Крошка Андрэй!
Елизавета, подкравшаяся сзади, подхватила ведро и с размаху ударила прямо по аккуратно уложенной, несмотря на несомненно бурную ночь, голове. Одиль обернулась - и Елизавета без слов вцепилась ногтями ей в лицо.
Она и сама не знала, для чего это делает - по всей видимости, таким способом искал выход скопившийся ужас ночи. Той, когда она очнулась из уютного сна едва живой, задыхаясь от разрывавшего легкие дыма. Она не лгала мужу: виной всему, и в самом деле, стала головешка, которую достал, сняв плохо прикрытую решетку, шустрый ребенок.
Ковер на полу тлел медленно, но огонь, затронув входную занавеску, охватил обстановку в проходной. Елизавете повезло дважды: и когда ветер, проникавший сквозь стены, направил пламя от нее, а не к ней, и когда что-то резко разбудило ее.
Мальчик лежал на ковре. Схватив его, Елизавета выбежала на двор прямо через горевший коридор. Положила сына на снег, принялась растирать, хлопала по щекам. Но ребенок, прежде столь бойкий и подвижный, не отзывался и более не шевелил даже ручкой.
Елизавета так и оставила его на дворе.
«Надобно затушить огонь!»
Зачерпнув ведром снега, она вернулась в дом и принялась биться с пылающей обстановкой, толком не сознавая, что делает. Однако и на этот раз судьба проявила милосердие. Все, чему суждено было сгореть, уже горело, более не распространившись. Елизавета сумела погасить пламя. А потом села прямо на пол пепелища, не имея сил даже на слезы.
Так ее и застала Одиль с приходом утра.
- Мужу скажешь - убью! - пригрозила Елизавета, отпустив, наконец, избитую ошеломленную гувернантку. - Возьми тачанку и мешок. Мы свезем его в лес...
Позже, когда вернулся Романов, Елизавета рассказала ему ту версию, что сумела придумать. Именно инженер и приказал перепуганной француженке идти в управу.
- Лживая французская клеветница! - сказала Елизавета и заплакала.
В душе Романова обличающая злость билась с жалостливой любовью, и последняя одержала победу.
Инженер подошел к жене, нежно обнял, поцеловал в голову - без намека страсти, родственным поцелуем.
- Не тревожься, Лизонька, я не держу на тебя зла. Мы просто сыщем нашего мальчика и похороним по-христиански... Знать, судьба у меня такая... А Одиль пусть завтра же пойдет в управу и скажет, что малыша мы и сами уже отыскали. Пусть в наши дела и не глядят.
Елизавета с благодарностью прижалась к мужу. Она молчала.