С тех пор, как жертвоприношение отложили, минуло уже несколько дней.

В доме серого человека - гадателя по кишкам - сегодня было совсем пусто.

Сам он еще не вернулся с ночных ритуалов, что проводил почти каждый вечер после захода солнца. Шаманка запрещала мешать ей в такие моменты - но у белых людей все иначе. Вместе с гадателем уходили и воины в одинаковых одеждах, которые днем охраняли дом. Гида понял, что они шли следом за серым человеком, чтобы защищать его от злых духов.

Сегодня обряд, похоже, затянулся, и громкие голоса воинов все еще не доносились с улицы.

- Где их всех только черти носят?

Черный человек, ростом лишь немного выше самого Гиды, сидел за столом, на котором рисовали письмена. Перед ним лежало очень-очень много больших кусков - но не бересты, а необычной, тонкой и прозрачной не то шкуры, не то ткани. Гида не знал, как такую выделывать, но у белых такого вопроса не возникало: она водилась тут в каждом доме.

Черный внимательно изучал знаки, порой поднося их к самым глазам. Видимо, охранные чары, защищавшие письмена, на него не действовали - листы его не кусали. Гида же совсем не умел с ними управляться. Однажды, у рыжего старика, он неосторожно их потрогал - и тут же одернул руку от боли: на коже выступила капля крови. Тогда он твердо решил, что дальше станет держаться от неизвестной ворожбы в стороне.

В селении Гиды вообще мало кто, кроме шаманки, мог заниматься волхованием. Но здесь тайные умения, похоже, были доступны едва не каждому. Поняв это, Гида больше не удивлялся тому, отчего вдруг белые люди так легко одурманивали нанаев.

Сначала черный рассматривал гладкие листы, временами копируя знаки на другой кусок - может, готовил какой-то обряд. Потом перешел к смятым. Он глядел то на них, то на стену напротив, и что-то говорил. Видимо, разучивал заклинание.

- Вот это дела... Вот что значит - в тихом омуте.

Или:

- Я просто дурак! Отчего я раньше это не выяснил?

Затем - другое:

- Уже ровно девять. Ну где же этот разгильдяй? Я должен все рассказать.

И после:

- Деникин продолжает спать, как и всегда. Разве что мне сходить его добудиться? Хоть бы кто, наконец, пришел и приглядел за ними.

Сначала Гида запоминал, но потом бросил. Слишком много, да и боязно. Неведомо, для чего эти слова. Может, именно они и вызывают сход снега с холмов? Или же способны разжечь огонь? Или выкрасть душу? Нет, охотник точно не станет выяснять.

Наблюдать за черным Гиде уже порядком надоело, но выбора не имелось.

Рядом, на лавке, спала женщина, прикованная, как и он сам. Это за ней Гиду посылали в лес - идти по следу большого башмака. Видимо, она очень понадобилась духам, раз за ней ходили так далеко, чтобы принести в жертву вместе с ее маленьким человечком.

Гиду тоже собирались отдать белым богам.

Когда длинноносая женщина отправилась к предкам, в доме рыжего хромого старика вновь поднялась большая суета. Сперва пришел серый человек и совершил предсказание. Похоже, оно вышло неблагоприятным. Едва женщину по обычаям белых закопали в мерзлую землю, как за Гидой явились воины гадателя и увели с собой. Он сразу понял: его жизнь решили отдать, чтобы умилостивить богов.

Гида очень рассердился. Он-то верил в своих, и потому чужих его жертва никак не могла порадовать - и никому бы пользы не принесла. Однако белые, по своему обыкновению, не слушали.

Охотника заперли в доме гадателя, посадив, как собаку, на цепь. Видимо, так проходил у них обряд подготовки. Но Гида не смирился: он отказывался есть жертвенную жидкую пищу, что ему подносили, и читать непонятные заклятия. Он рассчитывал, что белые, возможно, поймут - нельзя отдавать богам непосвященного. Но они, судя по всему, думали иначе. И даже их большой шаман, который знал Гиду, ничего не смог сделать. После разговора с охотником он попытался растолковать гадателю его ошибку, за что был побит и ушел ни с чем.

Жертвоприношение назначили на следующее утро. Гиду отстегнули от лавки и собрались вести на заклание. Но тут внезапно появился Друг. Он увел куда-то двух воинов. Однако, вскоре вернувшись, они снова посадили Гиду на цепь... Охотник огорчился: он-то подумал, что Друг хочет его забрать, но, видимо, белые просто решили, что день для жертвы выбран неправильно.

Друг - единственный в доме рыжего хромого старика, кто любил Гиду. Сначала он дарил подарки - то бусы, то вкусную рыбу. Потом стал подходить близко, гладить по голове и огорчаться, когда Гида отбрасывал руку. Охотник попробовал объяснить, что так делать нельзя - иначе украдешь душу. Друг не понимал и грустил, и Гида смирился - не стал его обижать. Но потом все зашло еще дальше: Друг принялся обнимать и целовать Гиду, зажав в углу дома, и, очевидно, принимая за девушку. Тут Гида очень возмутился, даже схватил со стола какую-то непонятную острую штуку и сделал вид, что себя заколет. Но Друг показал в ответ на свою шею.

После этого случая Гида какое-то время избегал Друга. Но в доме рыжего старика - так страшно и одиноко. Постепенно охотник позволил к себе прикасаться, а иногда - даже делать нехорошие, противные, болезненные вещи. Гида терпел. Тощий солдат с гадким лицом причинял куда большую боль, стегая жгучей веревкой или наступая лысым унтом на руку, а тут все же - Друг, не враг.

Именно Друг сделал так, что Гида смог выходить на свои прогулки. Но у него имелось страшное условие, которое он объяснил жестами: если Гида его оставит, то он себя убьет. Хуже и не выдумать - в этом случае дух Друга терзал бы охотника до самой смерти. Так что он каждый раз вынужденно возвращался в дом рыжего старика, как бы далеко не заходил.

А в метель Друг вдруг пропал. Гида не раз тайком отправлялся на поиски и видел все, что происходило в городе белых, но знакомого запаха так и не взял.

Но одну ночь он, наконец, почуял - Друг вернулся! Но отчего-то не шел домой. Подкравшись, охотник понял: боялся. Но дать ему замерзнуть было никак нельзя, и тогда Гида проводил Друга в опустевший дом женщины, что спит на лавке по соседству - так хорошо различимой по запаху чеснока.

На следующий день, когда за ним пришли, охотник напугался - думал, надо искать Друга. Но нет, требовалась именно она.

А сейчас она спала, приоткрыв рот и громко всхрапывая, что, однако, не будило ее ребенка.

Храпел за стеной и помощник гадателя - искалеченный, длинноголовый, от него тоже несло затаенным страхом. Он проводил ночи там, куда никто из нанаев, кроме шаманки, и шагу бы не рискнул ступить - там, где лежали тела для предсказаний.

Белые - очень странные люди.

Дверь заскрипела. В окружении воинов, вернулся гадатель. Он внимательно посмотрел на Гиду и направился прямо к нему.

Похоже, удачный для жертвы день все же настал.

Гадатель оттянул охотнику веки и, заглянув в них, сообщил предсказание:

- Совсем помрет с голоду он тут у вас. Чего вы его вообще держите до сих пор? Верните его превосходительству.

- Ну уж нет! Его превосходство нынче лучше всем обходить другой стороной, - один из воинов, видимо, уточнял детали.

- Так что? Пусть теперь вовсе сгубится?

- Разделяю вашу тревогу, Ефим Степанович. Однако, если мы вернем его в резиденцию, то это вряд ли улучшит его участь. Проще говоря, полагаю, что в таком случае ему и вовсе не жить, - откликнулся черный заклинатель.

- До сей поры в толк не возьму, как такое возможно, - заметил огромный воин, человек-медведь. - Вонючий нанай! От него до сей поры несет рыбой.

- Ну, ты преувеличиваешь, Епифанов. А уж если на то пошло, мы тут все не особо изысканно пахнем. В баню-то и тебе, поди, некогда сходить? А его хотя бы в резиденции отмыли.

- Ершов, ты вот что скажи: что Деникин намерен с ним сделать?

- Полагаю, Ефим Степанович, он думает его просто взять и отпустить. В первый черед, как только придет в управу. Так что - зачем нам ждать?

- Ну... Это уж как-то боязно. А если его превосходство хватится?

- Мы не брались его опекать. Наш долг - предать его суду. А уж если он невиновен, то нам какая забота?

- Не узнать тебя, Ершов. Точно как Деникин заговорил.

Черный человек взял из стола с письменами предмет, размыкающий цепь, и направился к Гиде.

Охотнику стыдно показывать трусость.

- Я не боюсь! Я смелый! Мне совсем не страшно!

- Опять что-то залопотал.

Черный отстегнул Гиду от лавки, снял цепь с ноги, взял за плечи и потянул вверх - дескать, вставай. Упираться больше не имело смысла.

- Где его тулуп?

Один из воинов сходил в соседнее помещение и вернулся с чьей-то одеждой из дома рыжего старика. Ее отдали Гиде еще тогда, когда отправили его в лес.

Черный накинул тулуп на плечи охотнику и вывел за порог. Остановился, отнял руки и показал пальцем в сторону города.

- Уходи! Ты свободен.

Гида понял, но не поверил.

- Иди же!

Черный дружелюбно усмехался, показывая желтоватые, но крепкие зубы.

Они и впрямь передумали.

Вдруг молодой охотник ощутил нечто особенное. Его вес вдруг уменьшился до размеров глупой речной чайки. Миг - и он полетит высоко над лесом, прямо к холмам, домой, к отцу, деду, сестрам, шаманке...

Но как же Друг? Если Гида уйдет, то он убьет себя - и нанай будет проклят до веку. Не найти ему тогда покоя. Нет, так нельзя. Нужно сперва убедить его забрать назад свою страшную клятву.

Аккуратно подвинув в сторону черного человека, Гида зашел обратно.

- Что это с ним? Уходить не хочет?

Черный, вернувшись следом, сделал жест крайнего удивления, разведя в стороны руками.

Гида показал пальцем на лавку, прижал ладонь к щеке и наклонил голову набок. Надо объяснить им сразу, что он ни за что не пойдет на ночь за стену.

- Спать, что ли?

Охотник стал устраиваться на лавке, но отвлекся: женщина из леса успела проснуться, и ей как раз подали ее ритуальную пищу.

Теперь Гида перестал быть жертвой - а значит, смело мог есть все.

- Женщина, отдай!

Гида аккуратно вынул из ее рук тарелку и принялся быстро жевать, зачерпывая рукой. Невкусно - совсем то же самое, что давали в доме хромого старика. Но он настолько проголодался, что охотно бы проглотил даже письмена со стола.

- Ну дела... - изумленно произнес один из воинов, почесывая в голове.

***

- Хозяйка моя намедни полный бак каши наготовила. Полагала, на два дня вперед им хватит, если прежде его превосходительство не вызовет. Куда там: нанай уже четвертую тарелку доедает. Эк его прорвало-то.

- Выходит, сильно понравилось ему здесь, раз домой отправиться не желает.

- Да, дивное дело! Хм... Поглядите-ка, что случается, если слишком много ханшина - этой дешевой пакости - пьют.

Чувашевский из вежливости заглянул, но ничего, способного вызвать интерес, не заметил.

- Если вы позволите, Ефим Степаныч... Не думаете, что этот человек мог покинуть наш мир оттого, что его чересчур сильно ударили обо что-то головой?

- Да, верно - об угол стола в трактире.

- Тогда с какой же целью вы...углубляетесь в дальнейшее исследование?

Фельдшер поморщился.

- Я делаю это ради науки.

Постояв еще немного, наблюдая за работой, Чувашевский вышел в общее помещение. Солнце сегодня светило в окно по-весеннему ярко, согревая если не тело, то душу.

- Светит-то как! Уже скоро к весне пойдет, - заметил учитель, обращаясь к сидевшему за столом полицейскому - брату маленького Ершова, смуглого, курчавого, точно мавр, ученика. Резвого, но не полностью бездарного. Надо будет, вернувшись к урокам, приглядеться к мальчишке получше - из чистого любопытства.

- Угу, - только и ответил тот.

Иногда он проявлял похвальную вежливость, но порой становился истинным букой - вот, как сейчас. А бывало, что и норовил сказать обидные колкости.

Проходя вдоль окон, учитель отметил, что Ершов сгреб со стола какие-то письма и быстро затолкал в ящик.

- Никак вы сегодня на дежурстве, господин Ершов?

- Да, именно так, господин Чувашевский.

Беседа явно не ладилась. Учитель уж думал вернуться в мертвецкую и вновь составить компанию фельдшеру - а то и выпросить у него разрешения хотя бы на четверть часа выглянуть за порог, однако Ершов его окликнул.

- Сколько вы уже у нас, господин Чувашевский?

- Да я уж и счет дням давно потерял. С тех самых пор, как стояла метель. Недели две точно есть, - ласково улыбнулся учитель.

- Да не в управе - в городе...

Чувашевский насторожился, хотя вопрос можно было бы смело счесть вполне невинным.

- Около лет пяти.

- А сами вы откуда будете?

- Из Сибири...

- Позвольте спросить: что привело вас в город?

Походило на допрос. Шестое чувство встрепенулось и громко советовало опасаться солидного подвоха.

Но только как он мог узнать?

Никаких документов, изобличающих Чувашевского, в городе просто не могло иметься... Или же что-то просочилось? Пришло совсем недавно в тех самых письмах, что были так стремительно сокрыты Ершовым в столе?

Приняв, насколько позволяли увечья, исполненную достоинства позу, учитель отвечал:

- Господин Ершов, я, в некоторой степени, идеалист. Меня, как и многих моих соратников по учительскому ремеслу, привела в наш край жажда распространить свет знаний даже на отдаленной окраине нашей великой империи.

Ершов кивнул.

- Понимаю. Простите за любопытство, но могу я задать вам еще один вопрос? Хорошо ли вы знали капитана Вагнера?

Ледяные когтистые пальцы стиснули учителя где-то между грудью и животом.

- Не имел чести. Но вот его покойную супругу, как я вам уже говорил, я не раз встречал в храме. К слову, как я слышал, службы, слава Господу, возобновились?

- Да, служит дьякон, отчего горожане весьма огорчены. К лету ждут нового священника.

- Хм. Мне, как христианину, отрадно слышать, что духовные потребности жителей снова будут исполнены в должной степени.

- Да, и впрямь не дурно... Пока же в городе преобладает телесное, не так ли, господин учитель? Впрочем, я бы хотел попросить вас - если же вы, конечно, не возражаете - ответить на еще пару вопросов о господах Вагнерах.

- Но могу ли и я, господин Ершов, в свою очередь поинтересоваться? - стараясь унять дрожь в забинтованных оконечностях, спросил Чувашевский. - Не отыскали ли вы тех негодяев, по вине которых я оказался в вашем - весьма гостеприимном! - учреждении?

- Пока что нет, - сбавив тон, отвечал Ершов.

- Но, возможно, у вас имеются подозрения? Ведь не может же выйти так, что, по прошествии такого долгого времени, у полиции вовсе нет никаких объяснений столь печального для меня события?

- Ну... да. Вы совершенно правы, господин Чувашевский: такого быть не может. Но прежде, чем поставить вас в известность, мы должны до конца выяснить некоторые обстоятельства... - Ершов говорил тихо и не очень уверенно. Лжец из него неважный.

- Господин учитель! Зайдите-ка - я вам покажу кое-что интересное! - радостно позвал фельдшер, вновь спасая своего больного от неприятной беседы.

Ощущая горячую благодарность, Чувашевский чересчур быстро поспешил откликнуться на зов.

***

- Няня! Отчего мальчик так много ест? - громко спросила Варя. Впрочем, человечек с косой и ухом не повел, продолжая, чавкая, уплетать с отменным аппетитом невкусную кашу.

- Так оголодал же.

- Отчего?

- Не хотел исть кашу.

- А теперь хочет?

- Ну да...

Мыслями Павлина находилась где-то далеко, и отвечала безжизненно.

Варя устала от однообразного сидения на лавке.

Конечно, иногда тут становилось интересно: входили разные люди и делали веселые вещи. Намедни пришла очень толстая тетя - у Вари аж глаза округлились, когда она с трудом пыталась боком протиснуться в дверь. Она принесла с собой двух живых кур и предлагала их здешним дядям в обмен. Дескать, если они сыщут того, кто покрал ее козу, то она отдаст им птиц. Или вот, давеча, заходил бородач в длинном тулупе, ведя за косу испуганную рыдающую девицу. Он сказал, что это его дочь, которая понесла в подоле, и он требует, чтобы охмурителя сыскали и заставили жениться. Варя сразу не поняла.

- Что такое в подоле? - спросила она у Павлины.

- Знать, люто шкодила... Дите у нее завелось.

- А охмы...охморитель?

- Тот, с кем баловалась.

Варя развеселилась. Вот что бывает со взрослыми, если они ведут себя плохо - их заставляют жениться! Теперь ясно, отчего папа с мамой так ругались: им играть вместе давно надоело, а жить приходилось, потому что у их завелось дите, то есть она, Варя.

Но со временем все надоедает - вот и девочке тут уже вконец приелось.

- Няня, пойдем уже. Я домой хочу, - жалобно заныла она, крутя в пальцах наполовину оборванную оборку скромного Павлининого платья.

- Потерпи, моя любая... Эй, барын, - громко крикнула она в сторону черного дяди, который когда-то давно показался Варе добрым.

- Чего тебе, Павлина?

- Скажи хошь - в кой день мне на суд итить-то?

- Что, спешишь с жизнью расстаться, окаянная? - со смехом отвечал другой, огромный - как тот добрый дядя, что нашел Варю в лесу.

- Ведать про то хочу!

- Не знаю, Павлина. Его превосходительство еще не приказывал.

Легонько оттолкнув Варю, нянька вдруг окончательно разорвала на себе и без того нецелый ворот и закричала. Мальчик с косой на миг замер, не донеся руку с кашей до рта, но тут же продолжил есть.

- Бырын! Позови дохтора! Помру я!

Великан продолжал глумиться.

- Ишь, как вопит! Придурь все, блажит, чтобы время тянуть.

- Ну, после вашей с ней работы я вообще удивлен, что она до сих пор не померла.

- Люди! Поможите! Помираю!

Варя испугалась и заплакала. Крики привлекли злого человека из соседнего помещения - того, что недавно обидел доброго дядю из леса.

- Что с ней?

- Говорит, подурнело.

- Это я и сам слышу... Что с тобой, говори?

- В самое нутро вступило. Жжется - мочи нет! Помираю, - со стоном выкрикнула Павлина. - Спасите за ради Христа!

- Столько дней молчала - и вот поди ж ты.

- Да блажит, как пить дать.

Злой человек неодобрительно качал из стороны в сторону головой - точь, как часы с маятником.

- А если нет? Уработали-то вы ее важно. Может, и впрямь чего там в кишках оборвалось. Негоже, если она тут у вас до суда помрет. Вот его превосходительство разъярится, что судить вовсе некого. Позовите и впрямь Черноконя... Что я, изверг - всех больных у него отнимать.

- А может, все же взгляните, Ефим Степанович?

- Нет, нет и нет! И не просите! У меня своих забот по горло. Пускай этим он занимается, - с тем злой человек вернулся в свое страшное царство.

- Зовите! - велел черный, и один из людей в форме вышел на улицу.

Павлина продолжала кричать и стонать, корчась на лавке. Варя даже устала плакать, и теперь уселась рядом, гладя ее по влажному от пота лбу.

Впрочем, большой дядя пришел довольно скоро.

- Ну что такое... Она же вполне здорова была, когда я намедни ее видел, - возмутился он, взяв Павлину за руку, но тут же весело подмигнул девочке. - Здорово, Варюха!

Варя улыбнулась сквозь слезы.

- Спаси, дохтор! Смерть моя пришла! Дюже жжется в нутре!

- Вы чего, вновь ее давеча допросили?

- Да пальцем не тронули, господин доктор! Вот ей богу! Все с ней было хорошо, и тут вдруг - как заголосит ни с того, ни с сего.

- Ясно... А чего за мной-то послали? Чего ваш доктор ее не лечит?

- Так занят он больно.

- Ну да, ну да... Он-то занят, а я, вестимо, свободен... Лечебница до верху, и даже сестры - и той нет. Сыщите мне новую сестру, служивые?

- Да откуда ей зимой в городе взяться?

- То-то же... Эх. Ну, что время терять: грузите в тачанку, да повезли, - большой дядя обернулся к волосатому мальчику. - Гидка, что ты тут до сей поры делаешь? Отчего вы его не отпустите?

Тот что-то довольно проворковал в ответ на своем гортанном наречии.

- Отпустили - так не идет же. И куда нам его девать - силой в лес вести? Раз так хочет, пусть сидит, чего уж... Или, может, вы с собой возьмете?

- И то верно: нанаи люди непростые. Пойдешь со мной, Гидка? Ну, как знаешь.

Стонущую Павлину быстро уложили на тележку и выкатили на улицу. Ее повезли люди в форме, а Варю большой человек посадил к себе на плечо и так и понес. Дивно! Словно весь город враз оказался у нее под ногами.

Они двинулись в сторону уже знакомого Варе дома большого дяди.

***

Лечебница и впрямь трещала, грозя разойтись.

Гвалт, крики, смех и стоны, взгляды любопытных за пеструю занавеску, скрывавшую Миллера - все это ни в какой степени не помогало выздоровлению.

Едва приходя в себя, архитектор каждый раз звал доктора и требовал морфию.

Лекарство смывало сознание, боль уходила и он засыпал. Но даже в мире грез преследовало видение: дочь, неестественно бледная, осунувшаяся, худая, со страхом и сожалением смотрела на него, склонившись над постелью.

- Шурочка!

Но видение исчезало, сменяясь то мощной спиной доктора, то - неожиданно - малознакомым, но легко узнаваемым лицом генерал-губернаторского сына.

Вот и сейчас, едва очнувшись, Миллер вновь позвал доктора - однако на сей раз Черноконь отчего-то не спешил отозваться. Рука, между тем, накалялась, как подкова в пламени кузнеца.

- Доктор! Подойдите же! - жалобно закричал Миллер.

Занавеска приоткрылась, мелькнула чья-то взлохмаченная голова.

- Нету доктора. К больному давеча пошел. Сами ждем.

Архитектор замолчал, но несколько минут спустя снова не выдержал:

- Доктор! Помогите же мне!

Занавеска вновь дрогнула. За ней показалась дочь. Полагая, что перед ним очередное видение, Миллер молчал. Однако, прижав на миг руки к лицу, девушка подошла к постели, встала на колени и принялась, плача, целовать уцелевшую руку.

- Папенька! Мой несчастный папенька!

Несмотря на то, что ощущения были вполне отчетливы, Миллер не мог до конца поверить в их реальность.

- Ты исчезла... Тебя тут нет, - наконец, шепнул архитектор. Он и перекрестился бы, но не мог - морок крепко держал его пальцы в своих.

- Я здесь, папенька! Я все время провела здесь, с тех пор, как ушла!

- Но... почему?

Шурочка низко опустила голову, уткнувшись лбом в бортик кровати.

- Мне так стыдно, папа.

Миллер коснулся ее волос - столь же мягких, льняных, как и в детстве.

- Я знаю, что произошло... Тот негодяй, с которым ты встречалась. Он покончил с собой, прежде, чем жениться на тебе - хотя когда-то сам так страстно просил у меня твоей руки. И теперь ты ждешь незаконное дитя. Но почему ты мне сразу не призналась? Отчего не сказала, что хочешь выйти за него? Тогда бы вся эта история попросту не состоялась.

Шурочка внимательно слушала. Ее лицо подергивалось, наполненные слезами глаза округлились от удивления.

- Конечно, он не стал бы той партией, что я мог для тебя желать. Но юность, чувства... Я все понимаю. Однако, не тревожься, Шура. Хоть ты и запятнала себя позором, я все тебе прощаю. Главное, что ты жива, тебя не похитили. Все же остальное мы как-нибудь поправим. Дорогое мое дитя...

- Дорогой мой папенька! - уткнувшись в подушку Миллера, Александра зарыдала в голос.

Даже боль отступила под натиском чувств.

- Не плачь, моя хорошая... Моя девочка... Все будет хорошо, вот увидишь, - тихо сказал архитектор, вызвав новые спазмы рыданий.

- Папенька! Все совсем не так, как ты думаешь, все гораздо, гораздо хуже! - наконец, подняв голову и всхлипывая, сказала дочь. - Узнав правду, ты никогда меня не простишь... Не назовешь своей девочкой...

- Назову, будь уверена...

- Нет, не говори так! Ты ведь даже не догадываешься! Я ушла от тебя, рассчитывая, что доктор сможет тайком довести меня до дальней станции, откуда и зимой ходит рабочий состав. Я думала, что смогу добраться до Петербурга, и уже потом когда-нибудь написать тебе обо всем... Но доктор уехал в ту ночь прививать оспу, и я осталась здесь.

- Но зачем же тебе столь срочно понадобилось в столицу, дочка? По лету мы могли бы отправиться туда вместе...

- Я намеревалась пойти в Калинкинскую лечебницу, папа.

Миллер не мог поверить.

- Что? Но зачем?

- Затем, что я, папа, больна французской болезнью... Да, у меня люэс! И я была права - знала, что такого ты точно не простишь!

Миллер сглотнул и перевел взгляд в беленый потолок.

Он, несомненно, еще много раз подумает о своих упущениях в воспитании дочери, но не теперь. Сейчас слишком больно.

- Ты сильно похудела, Шура... Так, значит, ты не в положении?

Александра отрицающе дернула головой.

- Ну, во всем уже есть хоть что-то хорошее. Где же ты планировала взять средства?

- Думала одолжить у доктора.

- У него есть столько? - недоверчиво поинтересовался Миллер, и продолжил: - Полагаю, что смогу определить тебя в лечебницу. Я все оплачу и организую твое путешествие, притом выйдет оно куда более безопасным.

- И больше не захочешь обо мне знать? - Александра снова схватилась Миллера за руку.

- Отчего же? Конечно, захочу. Я же сказал, что не держу на тебя зла. Все, что с тобой случилось -моя вина. Я слишком сильно тебя любил и избаловал. Ну а ты... Надеюсь, ты часто станешь мне писать. К тому же, как я слышал, пару лет назад ученые нашли новый метод лечения... болезни, про которую ты сказала. Не тревожься, Шура. Ты молода и, полагаю, сможешь поправиться. Я же подключу свои старые знакомства. Для тебя будет сделано все, что только возможно.

- Папенька! Ты мой ангел! Как же мне тебя отблагодарить? - дочь снова принялась осыпать архитектора поцелуями, но внезапно встрепенулась. - Любил? Ты сказал - любил?

- И сейчас люблю, - улыбнулся Миллер.

Просияла и Александра - как будто солнце вышло из туч.

- Но, может быть, ты все же расскажешь мне, что случилось?

- Я и в самом деле встречалась с негодяем Осецким... Весной мы собирались вместе уехать из города. Он убеждал меня поступить именно так, потому как ты, по его словам, отверг бы его повторно. И я ему верила. Я его любила.

Александра замолчала, собираясь с духом.

- Он заразил меня, подцепив поганую болезнь в гнусном заведении, куда хаживал. И, узнав, предпочел умереть, не сказав мне ни слова! Потом я поняла, что со мной что-то не так. Обратилась к доктору, и он подтвердил мои опасения. Вот и все - остальное ты уже знаешь.

- Тебе стоило все рассказать мне, дочь... Но знаешь, что? Пожалуй, теперь я полагаю, что твоя болезнь - далеко не худшее, что могло приключиться. Новая столичная метода - будем о том молиться - тебя исцелит. А тот паскудник, оставшись живым, уничтожил бы твою жизнь безвозвратно.

Помолчали.

- Папенька! Тебе слишком сильно больно?

Вернувшись из полицейской управы, доктор застал уютную домашнюю сцену. Оба его особенных пациента, грозивших большой скандальной историей, переплетя пальцы, ласково ворковали.

- Я хотела сделать для тебя дагерротип - в том самом новом платье, что мне прислали. Помнишь? Но не успела.

- Это и вовсе легко поправить.

- Скоро я могу стать уродиной, а мне бы хотелось, чтобы ты запомнил меня такой, как сейчас.

- Ничего подобного не произойдет. Ты всегда останешься такой же...

***

Сбросив с души камень, Елизавета повеселела и даже принялась за уборку. Под ее руководством рабочие Романова намедни заново выбелили проходную - ту, что инженер звал гостиной, и вынесли остатки испорченной обстановки. Сегодня супруга, просматривая петербургские журналы, прикидывала, что можно заказать по весне - хотя сам Романов рассчитывал, что обновки им уже не пригодятся.

Конечно, глядя со стороны, Елизавету легче легкого было обвинить в чудовищной черствости и бездушии. Однако Романов делать этого точно не собирался. И не только от того, что ему нравились домашние перемены - хотя и то тоже верно.

Он и сам чувствовал большое облегчение с тех пор, как тело малыша нашлось - на следующий день после признания его матери. Его похоронили в готовом гробу, тихо, скоромно, практически тайком - и в тот миг инженер понял, что жгучая боль отступила.

Романов искренне горевал, когда ребенок пропал... Он почти год провел в слезах после гибели близнецов. Отчего же сейчас восстановление настало так противоестественно быстро? Инженер и впрямь превратился в нелюдя, в чем не раз упрекала жена? Таково воздействие этого порочного места?

Так или иначе, сейчас он предпочел отвлечься от этих невеселых раздумий. Радуясь прежней, такой привычной, уютной воркотне Елизаветы, инженер разложил перед собой новые бумаги и углубился в них.

Это были сметы городских учреждений - и казенных, и ряда личных. Конечно, официально Романов не имел ко всем ним отношения, но значимость его заслуг и видность фигуры в городе сделали свое дело. Раздобыть документы под предлогом добровольной помощи генерал-губернаторской канцелярии не составило особого труда.

Сложность имелась в другом: в соединении хаотичных, бессмысленных мазков в одно общее полотно. Тут следовало проявить небывалое упорство, терпение и внимание, и тщательно отсмотреть каждый след - а ведь большинство из них вовсе не вело в желаемом направлении.

Да, на личное содержание Софийского шли немалые средства - что, впрочем, вполне ожидаемо и легко им объяснимо, с учетом его-то поста.

Немало из казны утекало и на надобности порочного генеральского сына... История, подслушанная городским головой, разнеслась стремительно, и лишь за сутки облетела весь город до самых окраин. Еще совсем недавно Романов оскорбленно отмел бы ее от себя, списав на гнусные наветы злых, склочных, падших людей. Но нынче он нисколько не сомневался в правдивости слышанного рассказа.

Да, средства на Василия тратились - но вовсе не те, следы которых чаял отыскать Романов.

Нет, сегодня цифры не намеревались раскрывать инженеру свои секреты. За битых три часа ничего особенного в казенных бумагах отыскать так и не удалось. Подумаешь, деньги для женской гимназии пошли на обстановку в доме ее начальницы, а сборы благотворительной лотереи разошлись по карманам чиновников городской управы. Эка невидаль.

Нет, такие мелочи, хоть им и не имелось числа, инженера сейчас вовсе не заботили. Его волновала куда большая сумма.

В одной из толстых кип с выписками о делах купцов, ремесленников и прочих частных занятиях, инженеру попалась скромная неподшитая выписка. Она, датированная 1902 годом, конечно, утратила для писцов всякую важность. Но зато она говорила - и притом очень громко.

Пожелтевшая бумажка рассказывала о состоянии дел в тех заведениях, которых, следуя городским уложениям, не должно существовать и вовсе. Доходы они в казну, конечно же, не вносили, однако кто-то неизвестный - Романов не мог признать почерк - потрудился придирчиво зафиксировать связанные с ними траты да прибыли.

Кто-то, судя по обстоятельному указанию на первоначальные суммы, помог заведениям открыться, и с тех пор получал с того хорошую мзду.

Никакого мифического Фаня, на которого записывались дома, не существовало в природе. Китайца создали лишь на бумаге, на деле же за ним скрывался некто совершенно иной.

И он имел доступ к генеральской канцелярии.

Однозначно - не купец.

Следовало проявить большую изобретательность и во чтобы то ни стало выяснить имя этого человека. Цифры вели к тому, что именно он и стал сообщником капитана Вагнера.

Нынче, утвердившись в ряде своих прежних подозрений, Романов мог поклясться, что тот неизвестный - сам генерал-губернатор Софийский. Конечно, он действовал не напрямую, а через кого-то из своих ручных кукол - но сути это вовсе не меняло.

Да, работа предстояла в крайней степени кропотливая и долгая, но Романова она вовсе не страшила и прежде, и уж, тем более, теперь, когда у него имелся план.

Он узнает обо всем, что здесь происходило, и поведает о том самому государю.

Именно он, Романов, станет тем самым карающим мечом, что разом отсечет все головы многоликой порочной гидре.