Неказистое здание полицейской управы день и ночь окружала оживленная публика. Точь в точь, как в пору рождественских елок у Общественного собрания. Ожидание походило на праздничное и настроем: из толпы то и дело слышался смех.
Город на время забыл обо всех тревогах, обратив свое внимание на совершенно исключительное, прежде никогда не виданное событие, которое должно было вот-вот свершиться.
Василию Софийскому, сыну самого генерал-губернатора, предстояла казнь через повешение.
Пожалуй, не то что в городе, но и во всем обширном краю такая участь доселе не постигала еще ни одну из сколько-нибудь значимых персон. Пропускать такое зрелище никак не гоже. Однако о том, когда именно состоится казнь, пока не сообщалось. Вот и пришлось горожанам собраться заранее и не расходиться даже на ночь, сгорая на жгучем морозе от нетерпеливого любопытства.
Слыша громкие обрывки разговоров, доносившихся с улицы, Деникин отмечал, что уважение к его превосходительству росло в толпе с каждой секундой, рискуя переродиться в обожествление. Те же самые горожане, что обыкновенно не скупились на недоброе ехидное слово, теперь в голос славили премногие достоинства управителя.
Уже совсем скоро чаяниям ожидающих предстояло воплотиться.
Петр, ординарец Софийского, стороживший Василия, вышел на двор. Гул в толпе тотчас же стих.
- Казнь будет нынче после полудня!
Послышались одобрительные выкрики.
- А сам-то придет, Петро? - пробасил кто-то из ждущих.
- Не ведаю. Уж как решит.
- Вот бы славно вышло!
Деникин с неодобрением смотрел на происходившее, прижавшись спиной к стене конюшни. Помещение уже освободили - лошадей вывели на двор. Расчистили, насколько возможно. Привязали к потолочной балке прочную веревку, свив на конце петлю, под ней разместили пустую бочку. Любопытно, кто все же решится выбить ее из-под ног арестанта? Договоренности по этому поводу в управе пока не достигли.
Со дня, когда Софийский выказал свою волю, ссылаясь на главы Уложений о наказаниях, минула почти неделя. Этого времени вполне хватило бы на то, чтобы соорудить некое подобие виселицы. Однако генерал-губернатор совершенно точно велел не трудиться и провести казнь таким же образом, что и обычно.
Деникин полагал это чрезмерным - как, впрочем, и другие меры, на которых остановился Софийский.
К чему столь долгое отлагательство? Отчего не выполнить наказание тотчас же, не столь сильно афишируя? Впрочем, эти вопросы имели риторический характер: генерал-губернатор явно намеревался провести публичную казнь, как в старые добрые времена.
На суде - тоже собравшем едва не весь город - он заявил, что не намерен, невзирая ни на какие родственные и иные отношения, ни на шаг отступать от буквы Уложений. Если там сказано, что негодяй, покусившийся на жизнь слуги государева, должен быть повешен - значит, он будет повешен. Однако в дальнейшем генерал легко забыл об Уложениях, ныне твердо запрещавших подвергать казни на людях.
Не полагал Деникин необходимым и содержание молодого Софийского при управе. Петр смог бы сторожить его не хуже и запертым в резиденции... Но в таком случае не создалась бы шумиха.
Впрочем, Василия не повели и в общий барак, где держали ждущих ссылки городских убийц и разбойников. Несмотря на то, что генерал-губернатор пожелал бы поступить именно таким образом, большинство полицейских сошлось во мнении, что это уже чересчур.
- Негоже ему с простыми в бараке, как обычному мужику, чтобы за ровню держали. Дворянского сословия ведь! А что, ежели местные с того станут и на других господ глядеть вовсе без почтения? И без того ведь одни каторжники, понимания в них мало. Вот тогда городские жалобы начнут носить бочками - а мы пустых хлопот не оберемся, - рассудительно заметил Сомов, и Деникин согласился.
По той же самой причине, что не допускала помещения Василия в бараке, не имелось возможности держать его в кандалах в общей или на конюшне, где так часто квартировали прочие временные гости. Оставался лишь один вариант - запиравшийся на замок кабинет полицмейстера.
Наглухо заколотив снаружи окно досками, молодого Софийского поместили дожидаться печальной участи.
С той поры пришлось немало пожалеть об этом решении.
Василий вел себя куда беспокойнее самого отъявленного дебошира-золотаря или беглого каторжника старой закалки. Он рыдал в голос, разбрасывал и ломал мебель... То проклинал своего отца и сыпал угрозами в адрес служителей управы, то просил прощения и начинал нараспев молиться.
Намедни Василий, причитая и каясь, стал просить, чтобы ему привели священника.
- Неужто запамятовал, что нет его у нас больше? - удивились околоточные, но просьбу исполнили, как могли - тотчас едва ли не волоком привели дьякона, жаловавшегося на крайнюю занятость.
Однако Софийский его прогнал, потешаясь.
- Кого вы привели? Какой из него батюшка? Он же шут, даже молитв, и то не знает.
Еду преступнику каждый день носили из трактира, порядком поистратившись. Но, случалось, что и не угождали, и Василий размазывал весьма лакомые расстегаи да студни по полу.
- Ишь бесится, нечистая сила. Поди надеялся, что все с рук сойдет. Не ждал такого от батьки-то, - оправдывал арестанта, выходя от него, злой, как черт, Епифанов.
Забота о Софийском стала для него истинной пыткой, отнимавшей немало воли - уж очень хотелось успокоить шумного гостя привычной методой.
- Да что там, кто мог ожидать? - отзывались околоточные.
Петр, хоть и неотступно находился в управе, как сторожевой пес, но забот о Василии не касался и даже бесед с ним не вел. К молодому барину он относился с очевидной неприязнью и даже презрением, чего не пытался скрывать - что уж точно не подобало простому солдату. Иногда Петр выходил на двор - перекинуться словом с околоточными да двумя людьми генерала, стоявшими на воротах. Порой Деникин замечал, что солдаты на дворе прикладывались к бутылке. Однако внутри управы Петр вел себя, к счастью, вполне спокойно и очень тихо.
Тем не менее, присутствие ординарца лишало покоя не только полицейских, но и просителей. Деникину казалось, что с появлением Петра их стало гораздо меньше. Впрочем, они, возможно, просто, как и все, отложили свои хлопоты и примкнули к ожидавшим на улице.
Бессменную компанию Петру создавал и нанайка. Несмотря на месяцы, проведенные под одной крышей, нынче они держались так, будто вовсе и не были знакомы.
В самом начале своего поста Петр, увидев мальчишку, спешившего, очевидно, встретиться с Василием, тут же схватил его за косу и рывком подтянул к себе.
- Только воротимся домой, Гидка, уж там его превосходство с тебя шкуру спустит.
Однако вмешался Ершов, причем вполне уверенно. Деникин сомневался, что смог бы сам столь резко обратиться к генеральскому опричнику, глядя прямо в мертвые глаза:
- Солдат, если ты продолжишь дебоширить в управе, тебе придется все время стоять на улице. Пусти этого человека, и не тронь более.
Угрюмый Петр послушался, пробурчав:
- Да и бес с ним. Велика охота... Нового привезу по весне.
С тех пор меж ними воцарился покой. Ординарец молчал, нанай же сидел у двери и почти непрестанно что-то лопотал. По началу - дружелюбно, но со временем все более сердито, хмурясь и даже сотрясая кулачками. На влюбленного он не особо походил.
Василий требовал впустить наная, и один из околоточных робко поддержал эту просьбу:
- Может, дать им... проститься-то? А, Дмитрий Николаич?
- Фу! Что только у тебя в голове, Щедрин?!
Докуривая на дворе самокрутку, уставший от суматохи Деникин вспомнил и о Чувашевском. Учитель, по вполне понятным причинам, не присутствовал сейчас в толпе. Он, столь счастливо спасенный приводом Василия, обходил управу десятой дорогой... Если и вовсе не ослушался и тайком не сбежал из города.
- Смотрите, Чувашевский, за околицу - ни шагу. Даже за хворостом в лес не ходите.
- Да на что мне хворост? Печи топит прислуга домовладелицы. Не пойду.
Ежечасно занятый Василием, Деникин до сих пор не довел признания учителя до генерал-губернатора. Тот, однако, несмотря на личную драму, не забывал о «снежных убийствах» и продолжал справляться о делах и полицмейстера, и инженера, и священника.
Они же по какой-то причине вдруг стали сильно волновать и Романова. Или, быть может, то был лишь предлог, чтобы утолить любопытство и поближе взглянуть, как содержится редкий арестант.
Деникин вернулся в управу и, зажав уши, чтобы не слышать гвалта, принялся рассматривать обстоятельные записи Ершова. Сам околоточный как раз куда-то отлучился - редкий миг.
Описания, моментами напоминавшие дневник, а не служебные заметки, порядком забавляли помощника полицмейстера.
«Вагнер продолжает представлять несомненную важность. Все убитые весьма сильно связаны меж собой, и я убежден, что первое звено в цепочке - погибший по трагичной случайности капитан... Сегодня я принес Гиде яблоки. Сперва он не понял, что это, и бросил одно об стену, как мяч. Расточительство! Однако после того, как я показал юноше, что надобно делать, он с удовольствием съел их все. Помимо того, он любит грызть сахар...»
Для чего он все это описал? Смеясь, Деникин с большим трудом заставил себя отвлечься на те записи, которые и искал.
За чтением время прошло незаметно.
- Не пора ли выводить, вашеродие? Уж за полдень, - предупредительно стукнув в перегородку, заглянул Петр.
- Ершов не вернулся?
- Нет-с. Не видал.
Скорее бы все это тягостное и шумное событие подошло к концу.
Сомов, стоявший у двери кабинета полицмейстера, отпер замок и отошел в сторону.
Первым вошел Петр - не из уважения, а чтобы отразить возможное нападение, за ним - Деникин.
Помещение было совершенно разгромлено. Стулья сломаны, ящики и полки сброшены, вазы разбиты. На обивке стола расплылись чернила. Василий даже сдернул занавеску и изодрал на куски. Изорвал он и почти все бумаги, и теперь сидел на полу, прижав лоб к подтянутым вверх коленям.
Деникин брезгливо приподнял попорченный лист с грифом генерал-губернатора.
- А если там что важное?
Если бы Ершов находился рядом, он бы не преминул полюбопытствовать: «С каких это пор вас волнуют нужные бумаги?» Впрочем, не смолчал и Петр:
- Это вряд ли. Он все дельное либо отдавал дядьке Мишаю, либо сам в бардак свозил.
- Откуда ты знаешь?
- Он сам про то его превосходству говорил. Господин полицмейстер к нам часто хаживал.
- Это же государственные бумаги!
- Так либо не так, говорю, что ведаю. Вставай, барин, пора идти.
Василий уперся, вцепился в пол. Однако Петру - сноровки не занимать, он легко оторвал худощавого юношу и приподнял в воздух, держа за пояс.
- Как ты смеешь меня касаться, черное отрепье! - голос Софийского охрип от постоянных криков и слез. - Пес! Паршивый пес!
- Тихо, барин. Хоть смертушку-то прими достойно... Изволь решать - сам пойдешь или мне тебя донести.
- Я пойду.
- Ну, иди... А коли что - догоню, ты знаешь.
- Будь ты проклят, душегуб.
Василий вышел из кабинета. Нанай поднялся с пола и бросился к нему. По щекам Василия потекли слезы - он попытался обнять мальчишку. Деникин отвернулся в отвращении, ожидая мерзкой сцены. Однако нанай сердито увернулся, оттолкнул руки Софийского, и продолжил быстро говорить, грозя маленьким кулаком.
- Дерзкий малый! Кажись что требует? - заметил Сомов.
Петр схватил мальчишку и отбросил в кабинет полицмейстера. Дверь запирать не стали, и нанай тут же выскользнул на волю. Однако теперь он держался в стороне.
Вышли на двор.
- Его превосходства не будет! - крикнул толпе Петр, которому приносили вести солдаты из резиденции, и тихо добавил: - Сказал - много чести...
Протиснувшись через толпу, к Деникину пробрался Ершов.
- Ну наконец-то, - прошипел помощник полицмейстера. - Не больно годное время вы выбрали для развлечений...
- Я позже все объясню...
Взяв Василия под руки, двое околоточных повели его на конюшню. За ними пошли Деникин с Ершовым, Петр и несколько солдат.
Толпа единой массой, копошась, двинулась следом. Ее отдельные части наползали друг на друга, оттесняя и отталкивая, чтобы лучше видеть.
Петр поднял Василия и поставил на бочку, придерживая за ноги. Сомов, приподнявшись, накинул веревку.
Софийский всхлипывал, совсем по-детски.
- Софийский, Василий Сергеевич, девятнадцати лет от роду, дворянского сословия, виновен в государственном преступлении, - Деникин старался не смотреть прямо перед собой и очень надеялся на то, что голос не дрогнет. - В нынешнем январе месяце он покусился на жизнь его превосходительства, генерал-губернатора Сергея Федоровича Софийского. А также он отравил супругу генерал-губернатора, Веру Павловну Софийскую... Уложения о наказаниях по воле нашего государя императора велят наказать преступника смертной казнью через повешение. Казните!
- Я не хочу умирать! - зажмурившись, пронзительно закричал молодой Софийский.
Петр - как Деникин и подозревал, это оказался именно он - выбил бочку.
Через несколько минут все закончилось.
Оставив толпу, Деникин в самом скверном расположении духа вернулся в здание управы и направился прямиком в мертвецкую. Достав из запасов фельдшера спирт, помощник полицмейстера приложился к бутылке. Однако нынче ему казалось, что пьет он чистую воду.
Деникин попробовал было переметнуться мыслями к грядущему вечеру - однако и они теперь оказались не успокоительны, а тревожны.
***
«Золотая роза» - вот что означало ее непривычное слуху имя, которое Деникин так и не стал переиначивать на русский манер.
- Если это имя, то должны быть и фамилия, и отчество... Или у вас не так?
- Моя фамилия означает «времена года», отца же зовут «Горой» ...
- Выходит, ты золотая роза, цветущая у подножья горы круглый год?
Весьма польщенная, Цинь Кианг кивнула.
- Отчего ты так хорошо говоришь по-русски? - задал Деникин давно интересовавший вопрос.
- Отец привез меня сюда, когда я была совсем ребенком... Мне не минуло и трех лет. С той поры и выучила. Я теперь совсем забыла язык маньчжуров.
- И когда же это произошло?
Кокетливо рассмеявшись, Цинь Кианг игриво хлопнула Деникина по руке теплой ладонью.
- О, недавно! Я еще совсем девочка.
Помощник полицмейстера не взялся бы определить ее точный возраст, но склонялся к тому, что Цинь Кианг не менее тридцати. Однако Деникин, в том числе, в силу собственной молодости, не относился к тем, кто предпочитал юных барышень.
Лениво поигрывая зажатыми в другой руке костями - они только что закончили играть - проститутка предложила:
- Погадаю?
- Только если на что нестрашное, - согласился Деникин.
Цинь Кианг передвинулась поближе к столу и бросила кости.
- Что же там? - поторопил любовник, видя, что она медлит с ответом.
- Много событий вижу, плохих и хороших.
- Что же там хорошего?
- Скоро вас ждет большой успех. Полагаю, он связан с вашей службой.
- Вот уж не думаю... А плохое?
- Потеря, от которой вы никогда не оправитесь.
Деникин засмеялся.
- И все это ты видишь на костях?
- Не смейтесь, - обиделась Цинь Кианг. - Они не лгут.
Близился рассвет.
- Я должен заплатить тебе. Хотя бы сейчас.
- Нет, - с досадой отвечала девица.
- Но отчего ты ни разу не взяла денег? Смотри, решу, что я тебе уж больно приглянулся, - подмигнул Деникин, хотя на душе вдруг отчего-то стало неспокойно.
- Вы и впрямь мне нравитесь, - улыбнулась Цинь Кианг, блестя своими бедовыми глазами, - Но, думаю, в будущем мы сочтемся.
Деникину сразу не понравился ее ответ. Но уточнить не успел - Цинь Кианг запела.
Ее голос не звучал приятно для слуха, однако азиатская мелодия завораживала.
Окончив песню, Цинь Кианг вернулась в постель, остановив Деникина, собравшегося уходить.
Ершов не ошибся: служительницы дома Фаня - по крайней мере, одна - и впрямь, были весьма искусны.
«В будущем мы сочтемся...»
В этих словах скрывалось что-то тревожное... Если Деникин, нервы которого подвергались столь серьезным испытаниям в управе, не заблуждался.
***
Опустошив припасы фельдшера, Деникин вернулся к себе за огородку и там задремал.
Пробудился он оттого, что его голову подняли от стола и поворачивали из стороны в сторону. На такое мог быть способен лишь один человек.
- Ершов... Куда вы уходили с утра?
- Не уверен, что стоит сейчас говорить вам об этом. Вы не в том... настроении, чтобы слушать. И, тем более, о Вагнере.
- Опять, - Деникин сценически схватился рукой за голову.
- Ну вот, и вы со мной согласны.
За огородку заглянул Сомов, который, судя по всему, подлечил нервы куда более, чем Деникин, и теперь едва стоял на ногах.
- Дмитррриий Никколаич... Там госссподин архииитеее...
- Миллер? - удивился Ершов. - Что ему надо? Его дочь нашлась. Кстати, вы слышали о том, что с ней произошло, Деникин?
- Еще как. Мне рассказали о том не менее пяти раз, и каждый - с новыми деталями. Невероятно.
- Да. А я ведь и не догадывался о том, что у вашего предшественника возникла подобная трудность. А ведь я-то за ним следил!
- Барышня сама не лучше тех девок, от кого он заразился...
- Не без того. Наш город сложно назвать добродетельным.
Сомов терпеливо покачивался в проходе.
- Пусть проходит. Передай, и иди домой. Отдохни.
- Спассс...и. Бооо... Дмиииитрр...
- На здоровье. Иди, иди.
Околоточного тотчас же сменил Миллер, дом которого в пылу иных забот полицейские до сей поры так и не обыскали.
Не стоял ли он все время рядом? Если так, то весьма неудобно вышло.
Поздоровавшись и вежливо дождавшись приглашения, архитектор, расправив полы теплого пальто, сел на стул. Его правый рукав был аккуратно наглухо зашит изнутри, и сам он выглядел изрядно осунувшимся, но при всем том не утратил привычного лоска. Этого не отнять.
- Чему обязаны вашим визитом, господин Миллер? - Деникин, вновь почувствовавший тонкий укол зависти, резко перешел к делу.
- Помню-помню, что вы не любите терять время даром, господин Деникин, - обаятельно улыбнулся архитектор.
Не походило, что он пришел в чем-то каяться, как едва не понадеялись полицейские.
- Господин доктор передает вам привет. Он, признаюсь, совсем меня застыдил. Я-то ему сказал, что сегодня день не совсем подходящий, и вам до меня будет недосуг. Однако он и слышать не захотел. Идите, говорит, и все тут. Надобно рассказать обо всем в управу. Как вы могли до сей поры этого не сделать? То, говорит, ваш первый долг, как горожанина. Ну, вы его знаете. А я только давеча из лечебницы вышел. Никакого сострадания, - Миллер снова озарился улыбкой.
Деникин с Ершовым молча ожидали продолжения.
- В общем, я хочу вам поведать о том дне, когда лишился руки, - архитектор приподнял зашитый рукав. - Точнее, о том, как меня ранили, и что я накануне видел и слышал.
Полицейские слушали крайне внимательно, отбросив сторонние мысли.
- В тот вечер я посещал дом Фаня. Ранее я стеснялся говорить об этом, чтобы не навредить репутации - своей и, конечно, дочери, - сделал примечание архитектор. - Спустившись от девушки, я вышел в общий зал, где собралась большая компания. Всех угощал господин полицмейстер. Он изрядно выпил, и говорил громко и много. Я занял крайний столик от выхода на лестницу - это важно - заказал коньяку с водой и лимоном, и, от нечего делать, стал слушать. Господин полицмейстер хвалился своей удачей и сыпал обрывками фраз, которые я, надо признать, не слишком понял. Однако доктор сказал, чтобы нынче я передал вам все, что могу припомнить.
- Верно, господин Миллер! - Ершов уже успел достать бумагу и карандаш.
- Господин полицмейстер говорил о том, что у него возникли какие-то духовные сложности. «Но мой верный пес Мишай их решит, будьте уверены». Потом он заметил, что этот китаец достался ему по наследству, и, несмотря на преклонные годы, незаменим. Он, кстати, все время сидел о бок с господином полицмейстером...
- Дядька Мишай и мне предлагал услуги, помните, Ершов? На похоронах.
Ершов кивнул, недовольный оттого, что рассказ прервали.
- Далее он произнес тираду о том, как кто-то сунул нос в чужое и сам же об этом и рассказал. Затем господин полицмейстер принялся поносить господина инженера. «Проклятый Вагнер, шелудивый щенок, сбежал неведомо куда, не сказав ни слова». Как-то так. Простите за грубость, я лишь повторяю.
Помощник полицмейстера и околоточный красноречиво переглянулись.
- Затем господин полицмейстер обнял и поцеловал китайца. Он сказал: «Ты же не баба, дядька? Сможешь отличать личное от дел?» Вот... Далее он снова всех угостил. «Пейте, друзья! Скоро я оставлю этот дом и больше не стану вас угощать. Слишком много забот с этими грязными потаскухами». Хм. Простите. К слову, господин полицмейстер и впрямь там жил - я слышал о том и ранее, при своих визитах. Далее он заметил, что станет и далее помогать этому дому опекой, но не деньгами. Хм... Понятия не имею, что все это значило.
- А что он сказал затем?
- Предложил выпить за его личное счастье, так как оно складывается, а после встал, заметив, что идет, прошу прощения, по нужде. Много выпил.
Миллер сделал паузу, что-то припоминая.
- Да, а китаец тоже отошел незадолго до того. Господин полицмейстер ушел, минуло, быть может, более часа, и я уж тоже собрался. Жаль, не поспешил. В зал с лестницы спустилась девушка, азиатка. Входя, она с силой вонзила нож, который держала, прямо мне в руку. Вряд ли намеренно - полагаю, она думала, что там пустая столешница. Тот столик не особо популярен...
- Нож был в крови?
- Я не успел его разглядеть, но, полагаю, нет. Так вот, увидев, что произошло, девушка испугалась, схватилась за голову... И тут же выдернула нож и выбежала из зала, предполагаю, на улицу. Более я ничего не видел - слишком больно. Те, кто находился в зале, оказали мне помощь, забинтовав рану. Вот такой вышла моя расплата за плотские утехи. Эх, если бы не стыд, я бы дошел до доктора вовремя...
- Его в любом случае не было в городе.
Миллер грустно улыбнулся.
- Такая несчастная случайность. Полагаете, это способно вам чем-то помочь?
- Видели ли вы позднее господина полицмейстера?
- Нет. Я, как смог, сразу ушел домой.
Миллер поправил изящную шляпу.
- У меня отчего-то сложилось мнение, что это оказался последний вечер господина полицмейстера. Смею заметить, я даже предположил, что его убил кто-то в том доме.
- Все дороги сходятся у одного порога, - неопределенно заметил Ершов.
- Личная жизнь, говорите, складывается... И супругу Вагнера порешили все там же. И сам он туда заглядывал... Помните, Ершов, что говорила про господина полицмейстера та каторжанка? Может быть, Сомов выжал из нее не все, и нам следует ее навестить?
- Вы, как обычно, правы, Деникин... А что, если нам наведаться и к вдове? Ранее мы о том не задумались.
- Пожалуй, вреда это не причинит.
Миллер слушал, не отставляя легкую улыбку.
- Я оказался вам полезен, господа? - повторил он свой вопрос.
- Безусловно, - почти одновременно отозвались полицейские.
После ухода Миллера Деникин остался размышлять в своем кабинете. Ершов же вышел с листами чистой бумаги, явно намереваясь углубиться в свои записи.
Помощника полицмейстера грызли неприятные мысли. Некоторое время спустя он решил не оставаться более с ними наедине и вышел.
- Знаете что, Ершов...
Околоточный вздрогнул. Он стоял у печи, и Деникин заметил, как в ней исчезает письмо.
- Что вы творите?! Вы сожги бумаги Вагнера? Важную... как вы это называли? Улику?
Ершов обернулся.
- Не будьте таким кровожадным, Деникин. На что вам учитель? Вы и впрямь полагаете, что он, этот жалкий человек, опасен? Желаете, чтобы его тоже повесили?
Деникин не знал, что ответить.
- Тот, кто убил господина полицмейстера, убил и всех остальных... - нерешительно продолжил Ершов.
Деникин кивнул.
- Но кто?
- Мы скоро это узнаем.