Лысые унты мешали, отталкиваясь, скользить по глубоким сугробам. Они то и дело проваливались в снег, замедляя ход, и все норовили спасть. Но Гида все равно бежал быстро, как только мог, и громко смеялся, широко открывая рот. На бегу он приветственно касался веток, то ухал, то чирикал с птицами. А увязавшие унты... Стоит ли обращать на них внимание, когда еще до захода солнца охотник вновь окажется в родном чуме?

Вот только Друга было немного жаль. Зря Гида думал, что он расхотел вызволять наная из дома серого гадателя. На деле-то все вышло вовсе не так. Оказалось, что Друг предложил богам себя взамен Гиды. Смельчак! Охотник со стыдом думал, что не смог бы отважиться на столь достойный поступок.

Однако, обменяв себя на Гиду, Друг так и не забрал свою страшную клятву. День и ночь нанай молил его и по-плохому, и по-хорошему, заклиная гневом предков. Разве могли боги, хоть и белые, принять душу, которая посвящена им не целиком, не останется навсегда с ними, а вместо того станет бродить за Гидой? Но Друг плакал и отказывался, и Гида очень сердился на него за упрямство. Главное, совсем не понятно - отчего он упорствовал? Чем Гида так ему досадил? Однако и на эти вопросы Друг понятно не отвечал.

Нанай уже совсем отчаялся и готовился стать до веку проклятым. Но вдруг, за миг до того, как Друга отдали богам - а белые сделали это совершенно диким способом, продев его шею в охотничью петлю - он внезапно образумился. Обратился к Гиде и забрал свои слова назад.

- Я не хочу умирать! - напевно выкрикнул Гида и вновь засмеялся. Ведь это значило: «ты свободен». Свободен!

Эти слова можно было повторять без опаски. Они точно не сбросят снег с холма, скрыв под ним один из секретов белых.

Но выучил Гида и другие добрые заклинания.

- Не покидай меня! - крикнул охотник белому лесу.

Так звучали на языке белых слова любви. Рыжий хромой старик, на которого Гида больше не держал зла, заговаривал ими от смертной болезни длинноносую женщину, невесть где отыскавшую чемерицу.

Охотник непременно скажет их той девушке, на которой решит жениться. Он, конечно, сразу ей понравится, а потом они уйдут вдвоем строить свой собственный чум.

А потом, очень нескоро, когда минет много снежных и зеленых пор, и Гида совсем состарится, он сядет у ласкового огня и расскажет своим внукам - храбрым воинам и ловким охотникам - всю эту историю. О том, как он обманом попал к белым в плен, ел жидкие семена, носил гладкие шкуры, изучал письмена и заклятья, и лишь чудом не стал даром чужим богам.

Но о том, что у него был Друг, Гида никогда никому не скажет.

- Я не хочу умирать! - снова закричал нанай. Он смеялся - и разом плакал от счастья.

Скорее, скорее!

Поднялся ветер, но он стал соратником - подталкивал в спину и ускорял ход.

***

Карточки едва умещались на подносе. С той поры, как Веры не стало, они так и оставались нерассмотренными. Раз в неделю, накануне воскресения, прислуга сбрасывала их в корзину и уносила на двор. Поднос же тотчас заполнялся новыми.

Однако нынче девушка, очевидно, запамятовала или заленилась. Оставила на глазах визитеров явное свидетельство того, что их учтивость проигнорировали.

Софийский обычно не смотрел карточки и не наносил ответных визитов. Бесполезная трата времени, которого и без того в недостатке. Все, кто имел к нему дело, приходили сами. Генерал же покидал резиденцию либо по вопросам службы, либо по большим праздникам, когда Вера едва ли не силком вела его в избранные ею дома.

Нынешним утром, проведя мучительную бессонную ночь, он ощущал себя полностью опустошенным. Поднявшись задолго до рассвета, попробовал было работать - но скоро бросил. Мысль не шла, возвращаясь к невидимым призракам.

Какое-то время Софийский бесцельно слонялся по резиденции. И вот, так и не найдя себе занятия, остановился у громоздкого кофейного стола и принялся перебирать разношерстные листы плотной бумаги. Яркие и безликие, простые и тисненные - они столь же различались меж собой, что и люди, их оставившие.

- Пожалуй, я выйду с визитами, - через арку объявил Софийский адъютанту, читавшему местную газету в гостиной.

Тот разом оживился.

- Позволите составить вам компанию, Сергей Федорович?

Генерал кивнул, но тут же с досадой покачал головой.

- Воскресение, поди все еще не вернулись со службы.

Сам генерал не появлялся в церкви с похорон Веры.

- Это вряд ли. Нынче горожане в храм почти и не ходят. Говорят, это истинное богохульство - слушать проповеди дьякона.

Софийский хмыкнул - дескать, услышал.

- Однако куда же мы направимся, Сергей Федорович?

И впрямь, кого же навестить, чтобы скоротать в суете этот день?

Просмотрев карточки, Софийский отобрал три: городского головы, полковника - директора новехонького кадетского корпуса, и вдовы полицмейстера.

Возможно, стоило заглянуть и к архитектору, который давно не показывался в гостиной. Говорили, он получил большое увечье. Билета Миллера на подносе не имелось, но Софийский не намеревался уходить в мелочные счеты.

- Петро, скажи, чтобы подали двух лошадей!

Софийский рассчитывал занять время, однако он ошибался. В первых двух домах он едва высидел и по две четверти часа, утомившись от забот и соболезнований. Не пришлись по нраву и заигрывания адъютанта с пухлощекими дочерьми головы.

Третьим по пути стоял особняк Миллера - столь же утонченный, как и манеры его владельца.

Архитектор встретил радушно, но не лакейски - отрадно.

Несмотря на свое ранение, он умело колдовал над чертежом почтово-телеграфной конторы, который тут же показал Софийскому.

- Сделайте милость, Сергей Федорович, взгляните. Только прошу - пока без официальности! Проект еще не готов предстать перед вами на согласование.

- Почтовая контора нужна - наша тесна стала. Это одно. Другое - тут каменное здание о двух этажах. Хорошо. Больше камня - меньше пожаров.

- Это, безусловно, большая наша напасть, - заметил Миллер.

Разговор шел легко и приятно, и Софийский бы с радостью здесь загостился, однако вскоре к обществу присоединилась дочь архитектора. Столь же безнадежно заблудшая, как и ... Компания барышни рождала невеселые мысли, и генерал поспешил проститься.

Вдова полицмейстера, жившая в вытянутом вдоль улицы каменном доме, не выразила радости. Даже не улыбнулась.

Траур она не блюла.

- Я ожидала вас раньше, - сказала она, указав гостям на кресла строгой серой гостиной. Расположилась и сама, взяв в руку четки.

Подали чай - по обыкновению, негодящий. Но где взять иной, когда река не судоходна?

- Вы пришли за его бумагами?

- Чьими?

- Моего покойного мужа. Я бы охотно отдала их вам, поверьте. Но отвечу тоже, что и дядьке Мишаю: не могу. Тут их нет.

Софийский не мог взять в толк слова вдовы.

- Что за бумаги?

На почти гладком, несмотря на годы - вдова была лишь немногим моложе Софийского - лбу мелькнули встревоженные морщины.

- Те самые, Сергей Федорович... Те, в которых упоминаетесь вы.

Генерал встал с неудобного кресла и прошелся по гостиной.

- Не говорите загадками, Анна Михайловна. Это утомительно.

Вдова выразительно взглянула на спутника Софийского, слушавшего с большим вниманием.

- Андрей Павлович, прогуляйтесь-ка.

Когда разочарованный адъютант вышел, вдова, продолжая отщелкивать бусины четок, заговорила первой.

- Скажу начистоту: я вас не понимаю. Вы тревожитесь, что я могу рассказать? Напрасно. Я привыкла молчать, и продолжу это занятие. Если же вас успокоит, я поведаю вам то, что мне известно. Тогда вы убедитесь сами - знаю я немногое.

- Перейдемте к делу. О каких бумагах вы говорили?

- О тех, где вы спрятали хищение и растрату казенных средств. То есть, конечно, не вы лично, а вместе с моим покойным мерзавцем и тем третьим, счетоводом, Вагнером. Его я не знала. А настоятелю, что позорил церковь и самого господа, хватило смелости прямо здесь вымогать расхищенное...

Софийский как будто вновь оказался во дворе тюремного замка. Безукоризненная вдова ничем не походила на прожженную каторжанку, но унизила его ничуть не меньше.

Хозяйка дома отхлебнула чай, едва не расплескав. Руки ее дрожали.

- Отец Георгий шантажировал полицмейстера? - сдержав гнев, с нескрываемым сомнением спросил генерал.

- Да. Так я и узнала об этих бумагах.

- Как же это вышло?

- Случайность, можно сказать. Супруг появлялся здесь редко. Свои дела он решал прямо там, где обретался. И визитеры обыкновенно шли к нему туда. Но в дни, когда началась метель, отец Георгий отчего-то искал его именно здесь. Он приходил два вечера подряд. Сперва я постыдилась сообщать адрес, думая, что все уляжется само. Но на второй день отец Георгий вернулся, и я отправила в заведение мою Анфису. Когда супруг пришел, то проводил гостя в кабинет и они там закрылись. А меня, признаюсь, разобрало любопытство. С чего бы это к нему ходил священник? Тогда ведь я не знала, что два сапога пара. Так что я встала и подслушивала под дверью.

Не каждый в подобном признается.

- Сначала говорили тихо, но потом началась ссора. Настоятель требовал ему заплатить. «На благое дело, ибо купцы жадны, а крыша прохудилась». Иначе он грозил рассказать о хищении на строительстве железной дороги. Тут я сразу не поняла. Подумала, будто каких преступников мой супруг покрывал, по обыкновению. Но дальше отец Георгий прояснил. Он сказал, что видел бумаги, обличавшие вас, Сергей Федорович, моего покойника и счетовода, в крупной растрате и мошенничестве. И якобы договорился со счетоводом: тот посулил ему какую-то долю в обмен на молчание и даже успел провести в своих цифрах - не помню, как оно называется.

Софийский вдруг припомнил давний визит Романова, упоминавшего о бумагах Вагнера. О чем же он толковал?

- Супруг, конечно, отвечал тем же, что и всегда: возмущался и угрожал расправой, потому разговор вышел долгим. Однако затем мой приутих и спросил - а откуда у настоятеля такие странные сведения? И тогда отец Георгий сказал, что узнал обо всем на исповеди от супруги счетовода - новой прелюбодейки моего мужа... На исповеди! На то мой возразил: сказал, что те бумаги до сих пор не отправлены, так как иначе он уже бы получил весть о финансировании в будущем году. Однако же отец Георгий отвечал, что это должно беспокоить только моего мужа, его же интерес в другом. И мой в итоге согласился. Сказал, что пришлет к нему дядьку Шаня. Все, больше я ничего не знаю.

Вдова вновь громко щелкнула четками и повторила:

- Не беспокойтесь за свой секрет, Сергей Федорович. У меня нет никакого резона его разглашать. Для меня главное, что негодяй, бывший мне мужем, наконец-то горит в аду.

В дверной проем робко заглянула прислуга.

- Госпожа, к вам пришли из управы. Господин Деникин с помощником.

- Проси, и немедленно, - приказал за хозяйку Софийский.

Новые визитеры не успели докончить приветствия, как генерал-губернатор их перебил:

- Анна Михайловна, повторите-ка ваш рассказ.

***

Пожелтевшие от времени кружева пахли гнилью. В последний раз взглянув на вышитую розовыми нитками монограмму «А.Л.К» - когда-то она принадлежала ему - учитель бросил платок в печь.

Огонь давно досыта наелся дневниками и письмами, книгами и тетрадями, но от добавки не отказался.

- Что это вы там все жжете, господин учитель? Смердит же - жуть, - заглянула из коридора раздраженная домовладелицина прислуга. - Жильцы уже жалобиться принялись.

- Да вот, ненужное накопилось, - отвечал Чувашевский, помешивая угли.

- Кончайте же, бога ради! Мочи уж нет!

- Скоро, скоро, не кипятись...

Накануне Чувашевский не в силах более страдать томительной иссушивающей неопределенностью, решился на поступок. Он сам отправился в управу.

Его встретил фельдшер - по обыкновению, дружески, решив, что учитель пришел на осмотр.

- А что давеча не захаживали? - и тут же, встревоженно: - Неужто вам подурнело?

Зайдя в знакомую мертвецкую, Чувашевский с трудом поддерживал разговор. Фельдшер в красках сообщал о деталях недавней казни, и, очевидно, ни о чем не догадывался.

Узнав же о том, сколь чудовищного преступника столь самоотверженно лечил, он бы, конечно, тотчас же переменил свое мнение.

- Что-то и впрямь мне нездоровится, - едва вымучив улыбку, завершил беседу учитель. - Ослаб... Пожалуй, пойду я, Ефим Степаныч.

- Поправляйтесь. И не забывайте, заглядывайте к нам!

Вздохнув, учитель притворил за собой дверь мертвецкой, свернул за угол, за огородку - и зашел прямиком в кабинет Деникина.

Там сидел Ершов. Подперев руками голову, он читал громаднейший фолиант «Уложения о наказаниях».

Чувашевский поздоровался. Околоточный отвечал холодно и невежливо:

- Что вам?

Даже без обращения.

Учитель помялся.

- Дело в том, что я пришел прояснить ваши планы... относительно меня. То есть, меня и происшествия с капитаном Вагнером. Когда?

Ершов смотрел - вроде бы и на Чувашевского, но в то же время и сквозь него.

- О чем это вы? Вы хотите что-либо сообщить?

Учитель опешил.

- Понимаю ваши опасения, господин Чувашевский. Но не тревожьтесь. Мы вышли на след преступников, лишивших жизни господина полицмейстера, Вагнеров и отца Георгия. Уверяю, их арест - вопрос дней или даже часов.

- Но... - начал было ничего не понимавший учитель, однако Ершов вновь его грубо оборвал.

- А теперь извольте идти. У меня, право, слишком много дел. И не забудьте забрать ваш мешок, который снесли сюда, пока вы лечились, - наклонившись, околоточный выволок из-под стола пожитки учителя, доставленные в управу после разгрома комнаты.

- Ммм...?

- Будьте здоровы, господин Чувашевский. Простите, но я вынужден вернуться к своим заботам.

Недоверчиво взяв мешок, учитель мелкими шагами двинулся из кабинета, однако Ершов окликнул. Холодея, Чувашевский обернулся. Какая злая, жестокая шутка!

- Да, я забыл сказать. Ваша жалоба о соседстве с заведением, запрещенным городскими уложениями, рассмотрена и будет исполнена, при том в самом скорейшем времени.

- Благодарю вас! От всей души благодарю! - в растерянности ответил учитель и засеменил из управы.

Он намеревался сжечь все прямо ночью, однако это бы несомненно вызвало много новых вопросов. Чувашевский же и без того после обыска вызывал большой интерес.

Пришлось придумать целую историю, обвинив домовладелицу Верещагину. Якобы не только не досмотрела, и его комнату разграбили, пока он был на уроках, но и полицию-то не вызвала. Спасибо добрым горожанам - увидели, что добро несут, да добежали до управы. Вот и пришли господа полицейские посмотреть, что случилось, да по дружбе вещи кое-какие Чувашевскому в училище занесли.

Хозяйка расплакалась, и оттого стало стыдно. Но что поделать?

Вот и смерть Вагнера теперь припишется неповинному - тоже ведь совестно. Однако если тот, кого ищут в управе, и так убийца, как сказал Ершов, не все ли равно, за сколько сгубленных жизней он станет держать ответ?

Грешно, без сомнения... Но все тут грешники. Грех переносится по цепочке.

Весной в город приедет новый священник. И Чувашевский ему исповедуется...

Ну уж нет! Бог и без того все видит. Ему не нужны посредники.

Забросив в печь последние письма, учитель смотрел, как они судорожно сжимаются в пламени.

Прошлое отпускало.

***

- Няня, болей! Те люди снова идут! - крикнула Варя, увидев знакомые фигуры. Со своего обзорного поста - большого окна с куклами, через которое раньше ходил мальчик - она могла оглядеть весь город! Ну ладно, пусть и не весь, но улицу у лечебницы точно видела хорошо.

Побросав грязные бинты обратно в таз, Павлина, забавно охая, метнулась на койку. Укрывшись по самое горло, чтобы скрыть белый передник, что заставлял носить доктор, серо-голубым покрывалом, нянька принялась громко стонать.

- Да погоди же, они ведь не поднялись! - смеялась Варя.

- Ты ржи, ржи. Там-от позднехонько станет, коли уж подымутся, - вроде серьезным тоном сказала, даже с упреком, но видно - самой смешно.

С тех самых пор, как Павлине стало дурно в том странном месте, где ее держали на цепи, они перебрались в дом дяди-доктора и больше носу на улицу не казали.

- Смотри, Павлина - наружу не суйся! Народ дикий, тут же изобьют. Сама поди знаешь... Погоди, пускай подзабудется, - наказывал хозяин.

- Да побойся бога, бары... тьху, дохтор! Какая мне наружа, коли в управе так и ждут - посадить на вилы?! - в ужасе вскрикивала Павлина.

От этого довода доктор отмахивался:

- Не дам я им тебя, не боись... Мне тут твои кривые руки нужней, чем им. Лечиться-то все хотят, а помогать никто. Да и Варюха...

Днями Павлина вместе с доктором делала, по его наказке, разные противные вещи. Мазала мазями, втыкала в кожу длинные острые загогулины. Однажды они сообща рвали щипцами зуб, а в другой раз - Варя углядела через занавеску - ковырялись в живом человеке, которого прямо за живот прихватил цепной пес, истый бес. Ее даже стошнило. Жуть ужасная! И Павлина думала так же. Днем-то она виду не казала, а только все благодарила доктора до норовила руку поцеловать, отчего он злился и не позволял. Зато вечером, отмываясь в лохани, все причитала - дескать, что же за участь ей такая выпала - на столь отвратные виды глядеть?

Теперь Павлина носила чистое платье с белым передником и светлый платок. И мылась раз в три дня - доктор строго заставлял. А обереги все, что она заново изготовила, сам повыбросил.

- Что за жизь? Так поди вся шкура и изотрется, - печалилась Павлина.

Варя тоже купалась за компанию, но в охотку. А что тут плохого?

После, по вечерам, доктор пил из веселой бутылки - веселой, потому что он почти тотчас же становился смешным - и басом пел срамные песни. Павлина тоже пела, но не пила, и Варе не позволяла. Правда она и без дозволения как-то попробовала разок. Фу! Жжется и вовсе невкусно.

Порой доктор выходил - шел к тем, кто занемог, а другой раз, по словам няньки, и баловаться. Воротившись же, сразу следовал к гостям. Люди шли в его дом и день, и ночь, и всем он давал гадкие, но полезные зелья. Гости были хворые - а потом, говорят, становились здоровыми.

Так время и шло себе спокойно, останавливаясь, лишь когда приходили серые люди. Они все норовили увести Павлину.

Тогда она ложилась и начинала болеть, а доктор - пугать тех, кто пришел.

Как выходило и сейчас.

- Опять вы! Не поправилась еще, сказал же - после приходите. Я не ваш лекарь, я так быстро лечить не умею.

- Да мы не для того тут, доктор. Мы лишь поговорить.

- А ну куда? Не пущу!

Увы, на этот раз доктор оказался бессилен: оба - длинный и короткий - проникли в комнату с большим окном.

Павлина расстоналась пуще прежнего.

- Ох и худо же мне!

- Послушай, Павлина. Мы у тебя спросить хотим.

- Не можу... Мочи нет. Хворая я.

- Вспомни, кто ходил к твоему хозяину? Ты слышала, что они говорили? Это очень важно!

- Мы не заберем тебя и не тронем! Нам просто нужно знать. Мы тебя очень просим.

- Что-то не больно вы слушали, когда ей ногти-то посдирали. Я бы на ее месте начисто все забыл. Слышишь, Павлина? Кажись, ты на память давеча плакалась?

Нянька перестала голосить и о чем-то задумалась.

- Неужто сыскали? - наконец спросила она.

- Нет, - отвечал короткий и черный. - И так и не найдем, если не будем знать, что в вашем доме случилось.

- Ну... Что ж вы прежде не слухали-то?

- Павлина, расскажи нам еще раз. Мы очень просим. Оба. Да, Деникин?

- Да, Ершов. То есть, конечно, мы просим. Да.

- А коль скажу, вы меня оставите? - сузив глаза, нянька бросила недоверчивый взгляд на длинного.

- Оставим. Совсем. Не нужна ты нам более.

На том Павлина, видимо, решила худое дальше не поминать. Вздохнув, села на постели, поправила тощую косицу.

- Сама мало что знаю - меня-то, чуть что, усылали. Но вот дите видало. Да только я больно-то ее и не пытала, - со вздохом сказала нянька и ласково обратилась к Варе: - Девонька, скажи им, что было? Кто к батьке ходил да что говорил?

Варе сразу стало тоскливо. Говорить о том вовсе не хотелось, однако, хоть и грустно, но пришлось послушаться.

- Дядьки разные ходили, каждый день.

- А такой же человек, как и мы, в форме, ходил?

- Ходил. Он всегда ходил, - кивнула Варя. - Я аж знаю, как он первый раз пришел и все-все помню. Я шалила, и мамочка заперла меня в гардеробе. А потом простить забыла да и ушла вовсе.

Павлина громко вздохнула, качая головой.

- А я плакала-плакала да и уснула. И тут папенька воротился. Я уж выйти хотела - но тут как раз серый дядя пришел. Он потом-то к мамочке ходил, а сперва к папе. Он на папу так кричал, ужасть просто! И дрался! Папочка крикнул: «негодяй, ты выбил мне зуб». А дядька ему - на что тебе зуб, всяко скоро в петле повиснешь. Мол, все, вставай, я тебя забираю. Папочка тогда спрашивает: за что, коли ничего не сделал. А он так говорит: ты свою страну поменял.

- Это как?

- Да вот так и говорит. Папочка подивился - нет, сказал, ничего не менял. А дядька злой орет: поменял-поменял, раз твои бумаги какие-то непонятные... Слово запамятовалось... Оказались у китайца. Папенька отвечает: так это твой китаец. Дядька ему: какая разница, китаец же, да и нехристь. Хочешь, говорит, в петлю? Папочка, конечно, не хотел. Тогда дядька ему предлагает - а давай-ка деньги на тракте порасхитим.

- Да не может такого быть. Это уж даже для него чересчур.

- Ну да! На железном каком-то тракте. Где такой, няня?

- После скажу. Сперва ты говори, Варюшка.

- Железная дорога? Участок железной дороги, которым Вагнер распоряжался?

- Да, кажись как-то так. Вот... Папеньке стало боязно. А тот ему - не боись, мы все на Цифиску переложим.

- Что еще за Цифиска?

- Софийский, что ли?

- Да-да! Вот, папенька сказал, что все сделает, если дядька ему бумаги вернет. Тот говорит - подумаю. И велел, чтобы папочка искал его в бардаке. Это такой дом для непослушных девочек, где их мучают. Мне няня так говорила. А папа все маме вечером передал. Мамочка радостная стала: наконец-то мы жить начнем! Но мы ведь и до той поры жили, да, няня?

- Да-да, Варюшка.

- А отец Георгий к отцу твоему ходил?

- А это кто?

- Страшный дядька с бородой. Поп. Ты все его пужалась.

- Да! Страшный дядька тоже ходил.

- Ты тоже в шкафу сидела?

- Тогда-то? Нет, у двери слушала.

- И о чем они говорили?

- Он сказал, что мамочка рассказала про тракт ему в церкви, и он хочет залатать крышу. А ежели папенька и его в бумаги не впишет, то он всем скажет про тракт. Мамочка говорила, что папа строит пути... механические. А тут крыша.

Все четверо взрослых переглянулись. Как будто молча о чем-то переговорили. Варе такое не нравилось.

- Папочка сказал, что пока все едино не отправлял письма и тоже согласился. А потом он сгинул. А тот серый дядька все к мамочке ходил. Там я тоже в шкафу сидела. С мамочкой он ласково говорил, но всяко больно делал. Она так кричала. И все тоже в бардак звал - встречаться без глаз. Это как? Они их вытаскивали?

- Варя...

- Мамочка туда ходить не хотела - неудобно ей. И ему не велела. Дескать, или она, или те плохие девочки, непослушные. И ежели он ее любил, то должен был слушаться. Вот, а потом и мамочка сгинула.

- Несчастное дите, - пригорюнился доктор.

- А девочка не лжет?

- Фантазия-то у нее, конечно, бойкая. Но вы бы на всякий случай...

Гости ушли, не дослушав и не простившись.

Потрепав Варю по голове, доктор вернулся к больным, нянька, ворча, к грязным бинтам.

А сама Варя - к своим куклам на окне.

***

Отложив проект, работа над которым на диво спорилась, Миллер потянулся.

Уходя, долгий, странный и сумбурный день оставил после себя приятную усталость.

Архитектор так и не понял, с какой целью его навестил Софийский. В то, что ее вовсе не имелось, не верилось. Генерал-губернатор слыл человеком дела, и к добрососедским визитам склонности не имел.

Но что же все-таки он хотел? Не взглянуть же, и в самом деле, на неготовый проект почтовой конторы?

Бесцельно скользя глазами по кабинету, архитектор споткнулся о полку с маленькой деревянной флотилией. Казалось бы - сущая мелочь, но именно крохотные кораблики вновь подняли болезненную волну в душе.

Больше их ряды уже не пополнятся, а Миллер так и не успел докончить самый последний.

В притворенную дверь легонько стукнули носком ботинка - обыденная дань приличию. Тотчас же, не дожидаясь ответа, вошла Шурочка с подносом в руках.

- Как ты, папенька? Окончил работу? - спросила она, ставя на стол чашку чая.

- Да, на сегодня с меня довольно.

- Хочешь, я тебе почитаю?

- Спасибо, дочка. Только если тебе не в тягость. Я ведь вполне поправился, больше за мной ходить не надо.

- Нет, я с удовольствием! Сейчас только выберу книгу - и вернусь.

Поцеловав отца в щеку, Александра, прыгая, как ребенок, выскочила за дверь.

Она вновь стала такой же ласковой, как и в детстве. Ледяная стена, что встала меж ними, растаяла.

Улыбаясь, Миллер вспомнил утренний звонок.

Далекий голос сообщил, что все отгружено и отправлено в долгий путь с двумя сменами вагонов. Не пройдет и двух месяцев, как груз придет в город.

Шурочке должно понравиться.

Вряд ли она теперь когда-либо выйдет замуж... Конечно, думать так, и тем более - с затаенной радостью, отцу не пристало. Но... ведь из этого следовало, что она навсегда останется с ним.

***

Сотни тысяч цифр, просмотренные Романовым, все же сдались и открыли свои секреты. Имена того, кто помогал Вагнеру выводить деньги, щедро пожертвовав при этом на храм, и того, кто открыл и держал все веселые заведения, получая с них солидные барыши, оказались одинаковыми.

Окончив титанический труд, Романов больше не имел никаких сомнений. Первым звеном в цепочке был не Софийский. Он явно находился в доле, но запустил паровоз, увозящий казенные средства с железной дороги, другой человек.

Для абсолютной полноты картины не хватало лишь пары мазков, а именно - взгляда на отчеты полицейской управы.

- Я - господин Романов. Вы меня знаете? - сходу спросил инженер у околоточного, войдя в убогое здание.

Средневековье! Здесь не имелось не только водопровода, но и электрического освещения. Вся управа, по существу - деревянная хибара с тремя пристройками. И что это у архитектора никак не дойдут руки? Или, точнее, не дойдет. Романов усмехнулся своей недоброй шутке.

- Да, господин инженер, - кивнул бородатый околоточный.

- По личной просьбе господина Софийского я провожу ревизию финансовых смет городских учреждений, - уверенно сообщил Романов, несколько робея в душе. Заявление звучало довольно серьезно - но полицейский не просто имел право, а обязан был усомниться.

Однако этого не случилось.

- Рад бы помочь, господин Романов. Но только нет у нас ничего.

- А могу ли я взглянуть на кабинет господина полицмейстера?

- Да на что он вам? Последний казненный даже мебель, и ту всю разломал, да бумаги все порвал.

- Бумаги? - ужаснулся Романов.

- Да не тревожьтесь, то не важные бумаги. Все значимое-то господин полицмейстер в управе и вовсе не хранил, всегда к себе свозил.

- Значит, они так и лежат у него дома?

- Дома? Нет, они вовсе не там. Они у дядьки Мишая, поди.

Что же, вполне разумная компания для человека, открывавшего в доле китайские веселые дома да курильни.

- Не по правилам, - заметил Романов, стараясь сдержать возмущение.

- Так и господин полицмейстер уж не в нашем мире. Что ж теперь?

- И то верно. Ну, так подскажете, где сыскать китайца?

Околоточный объяснил дорогу. Можно сказать, показал пальцем - жил Мишай в двух шагах от управы.

Не прошло и пяти минут, как Романов стучал в дверь небогатого дома.

Открыл сам китаец. Грузный, с косой. Православия так и не принял.

Романов представился и объяснил цель визита.

Хозяин, улыбаясь, сделал приглашающий жест:

- Проходите, сейчас все сыщем.

Но не успел Романов сделать и нескольких шагов вглубь дома, как его свалила с ног резкая, острая боль в горле.