К маю снег окончательно сошел даже в самых глухих потаенных глубинах леса.

Резко, не делая перерыва на межсезонье, зима обернулась летом. Безжизненная белая равнина в одночасье позеленела. Пустоту наполнили звуки жизни и дикое буйство кричащих красок.

Усталая группа переселенцев следовала мимо холма, на вершине которого укрылось поселение нанаев. Путники, в прошлом - крестьяне, не имея возможности кормиться дарами здешней неплодородной земли, ныне стали охотниками. Они несли небогатую добычу в город.

- Пригожее место. Встанем на ночлег?

Тот, кто шел первым, подойдя к облюбованному участку, отпрянул.

Из-под радостной яркой травы виднелось тело. Похоже, оно находилось здесь уже очень долго.

Огорченные находкой, охотники встали, не зная, как поступить. Похоронить прямо здесь? Вовсе бросить? Оттащить в город на волокушах?

Самый младший, заскучавший от разговора и озиравшийся по сторонам, вскрикнул, показывая пальцем. У самого подножья холма лежали еще двое.

Обойдя участок, охотники насчитали восьмерых.

- Каты, - заметил один, оглядывая сохранившиеся отметины на коже. - Кто ж их всех порешил?

Другой посмотрел вверх, на холм.

- Я так смыслю: они тоже тут встали на ночь. Но только зимой. А потом с холма сошел снег.

Спутники согласились.

- Оставим их здесь. Придем в город и расскажем, где их нашли. Пока же себе другое место отыщем.

И охотники вновь, заметно ускорившись, двинулись в путь через лес.

***

В пору мимолетного лета город утопал в зелени. Нынче, дойдя до границ четвертого квартала, Софийский издалека видел ранние местные яблони, цветущие в саду его резиденции.

Красивы на вид, но плоды их - маленькие, твердые - горьки и кислы.

- Хорош отец Иоанн. Ладно служит, - нарушил молчание генерал.

- Звучный голос, ваша правда, - согласился адъютант. - Да только слышал я, что он и картишки любит, и стаканчика не чуждается.

- Наш человек, - рассмеялся Софийский.

Адъютант внезапно замялся.

- Ваше превосходительство! Не позволите ли здесь вас покинуть? Имею крайнюю надобность.

- Идите, - Софийский знал, куда офицер так стремился. И, честно признаться, если бы не занимаемый пост, то охотно составил бы компанию. - И я тоже, пожалуй, еще пройдусь.

- Как, одни? Нет-нет, так нельзя. Тогда я, пожалуй, останусь с вами.

- Идите, - повторил Софийский. - Мне давно уж незачем опасаться.

Поблагодарив, офицер устремился по своему делу, а Софийский медленно двинулся по улице, наслаждаясь томительными летними запахами. Встреченные по пути горожане останавливались, замирая в почтительном поклоне. Софийский поначалу дружелюбно кивал каждому, а затем задумался и даже не заметил, как добрел до дома вдовы прежнего полицмейстера.

Однако, раз уж пришел - не зайти странно. Анна Михайловна, нынче утром встреченная в храме, поди, успела вернуться с воскресной службы.

Хозяйка - по своему обычаю, скупая на улыбки - встретила гостя лично.

Прошли в гостиную, устроились в креслах. Прислуга подала чай.

- Я велю прислать вам свой. Китайский. Он на удивление недурен, - отхлебнув и отставив чашку, сказал Софийский.

- Буду признательна, Сергей Федорович. Что на железной дороге? На прошлой неделе вы заметили, будто возникли сложности.

- Каторжники бастовать вздумали. Я туда своих солдат выслал. Сразу дело пошло. Петро-то мой никому не даст заскучать - ни ссыльным, ни китайцам.

- Дорого они вам обошлись?

- Китайцы-то? Вовсе нет, почти за бесценок нанял.

Софийский принялся рассказывать: обстоятельно, неспешно, не упуская мелочей. Спокойная вдова внимательно слушала и кивала, лишь изредка вставляя разумное, понимающее слово.

***

- А это что за кость такая, Ефим Степаныч?

- Ого! Это же часть тазовой, просто вы ее разломали. И как только и вовсе достать исхитрились? Не чаял в вас такой мощи.

Чувашевский заглянул в книгу. Картинка не соответствовала тому, что он видел перед глазами. Да и в целом учитель полагал, что скелет слишком прост и неинтересен. Но если сказать о том фельдшеру, тот вновь станет спорить, переубеждать, и тогда они нынче точно не двинутся дальше. Лучше уж сразу начать с конца.

- Может, взглянем на органы? - предложил он.

- Можно, - согласился наставник.

- Воскресение, а вы тут все грешное дело творите. Ладно я на службе - мой черед, но вы то что? - спросил, заходя, но не пытаясь здороваться за руку, могучий околоточный Епифанов.

- Недосуг нам. Видишь, сколько работы?

- Да неужто? Лишь один горемыка. А в храме то были нынче, господин учитель?

- Нет, - коротко отвечал Чувашевский.

- Видно, зря. Я-то сам не особо ходок, но вот тотчас женка моя в управу заходила, со службы шла. Все нового попа хвалила. Говорит, мол, он - точно, как труба.

- Такая же полая? - спросил Чувашевский.

Епифанов задумался.

- Это как?

- Не берите в голову.

- А вы, гляжу, вовсе сменяли учение на медицину, - продолжил уставший от одинокого несения службы околоточный.

- Нет-нет. Это я так. Любопытствую.

- Приуменьшаете, учитель! Как вы мне давеча-то помогли с тем, съеденным на тракте? - живо откликнулся фельдшер.

- Это что ли тот, кого тигра в конец задрала?

- Ну да. Я уж было и сам не знал, как к нему подойти. А учитель разом нашелся: давайте, говорит, с другой стороны глядеть. Ну, мы его перевернули и ...

Неробкий Епифанов брезгливо сморщился.

- А на что он вам дался? Там же все без того видно.

- А как же наука? - возмутился Чувашевский.

Он и сам не знал, отчего помогал фельдшеру. Возможно, в мертвецкую заманивала столь редкая дружеская компания, а может, и вечная кипящая суета управы.

Тут все было просто, без философии. Не нужно убеждать и уговаривать, пытаться достучаться до глухих сердец, чуждых новому знанию.

Едва заслышав звонок, реалисты вскакивали из-за парт и с гоготом устремлялись быстрым роем за дверь, оставляя учителя прерванным на полуслове. Здесь же, в мертвецкой, посетители всегда вели себя благопристойно.

Кроме того - ну не может же Ефим Степаныч так нахваливать его ровно на пустом месте? И Чувашевский тешил себя надеждой, что и впрямь хоть немного, но полезен.

- А прежде помните, что говорили? Неинтересно! То-то же, - заметил фельдшер. - Глядишь, так скоро и на жалованье пора настанет переводится.

- Так образованья ж нет, - ужаснулся Чувашевский.

- Решим, - подмигнул фельдшер.

- Пойду, до ворот пройдусь, - сообщил Епифанов, выходя за порог.

- Ну что, по рюмочке, Ефим Степаныч? - предложил Чувашевский, вытирая руки о тряпку.

- А давайте! Воскресение ведь.

***

Доктор ошибался. Никто не стал кидаться камнями, когда каторжная нянька вместе с девочкой вышли за порог лечебницы и направились в сторону заброшенного с зимы дома Вагнеров.

Наоборот, встретив Павлину, люди, прежде ходившие в гости к доктору, весело ее приветствовали:

- Здоровья, сестра!

- Будь и ты здоров... братец, - последнее слово нянька бурчала себе под нос, но Варя слышала и тихо прыскала.

Дом стоял холодный и мертвый, но его не разграбили. По словам Павлины, не смогли бы, даже кабы сильно хотели - богатств папенька вовсе не нажил.

Заглянув в отсыревший, потянувшийся поверху паутиной, сундук, Варя заявила, что больше не хочет там спать. И вообще, лучше бы им уйти обратно.

В тот самый первый день они так и поступили, но в последовавшие недели часто возвращались. Соседи помогли отмыть грязь, починить стены и избавиться от сломанной обстановки. Взамен нее нанесли свои старые, но целые вещи. А доктор и вовсе привез Варе настоящую новую кроватку, выписанную именно для нее откуда-то издалека.

Но куда больше глянулся другой его подарок - коробка с удивительной большой куклой. Нежной, будто живой. У Вари такой прежде не было.

С трепетом достав ее, Варя случайно наклонила игрушку, и та вдруг сказала: «Мама!»

Горячо расцеловав гостя в колючие щеки, девочка тотчас принялась рассказывать новой подруге о своем житье-бытье. Но вскоре разочаровалась в ней, как в собеседнице. О чем бы Варя ей не поведала, она все твердила лишь «мама» да «мама». А о себе и вовсе не говорила.

Варя пожаловалась на то Павлине.

- И верно делает - неча языком трепать, - одобрила та невежливость фарфоровой барышни.

Зато мягкие куклины волосы можно было заплетать в косицу.

По утрам Павлина и Варя шли в лечебницу, порой там и ночевали. Но по воскресениям, как нынче, они оставались дома, и няня пекла любимую кулебяку.

Появлялись на столе и пирожки, и блины, и печеная картошка. Павлина сказала, что ее жалованья им теперь точно хватит, и они больше никогда не станут есть голую размазню.

Иногда, очень редко, они выходили из дома и шли на кладбище, навестить неприметную, бедную могилку, в которой лежала мамочка. Выглядела она совсем грустно, но у несчастного папеньки и такой не имелось: как говорила Павлина, серые люди его и вовсе искать раздумали.

Выйдя из-за стола, Варя подошла к окну и засмотрелась на двор, где нянька развешивала белье. Та вдруг насторожилась, приложила ладонь ко лбу, внимательно взглянула куда-то вдаль, и стремглав бросилась в дом.

Варе стало страшно.

- Варюшка, а хочь взглянуть на то, как черти повозкой правят? - хохотала, вбегая, нянька.

- Хочу! - тревога мигом снялась.

Смеясь, они взялись за руки и поспешили на улицу.

***

- Батюшки! Бесовская сила!

Услышав издали треск и рокот, прохожие разбегались. Кто-то укрывался в близких проулках, кто-то стремился в дома. Оставались лишь самые любопытные. С безопасного расстояния, подчас осеняя себя крестом, они наблюдали за появлением дивного чуда.

Пофыркивая, то виляя, точно хмельная блудница, то тыкаясь и сбиваясь с пути, как слепой щенок, по улице медленно двигался экипаж, который не вела лошадь.

Задней своей частью он походил на обычную повозку - колеса да навес, но спереди представлял собой нечто невообразимое. Посредине дивана на две особы стояло прикрепленное к высокой палке колесо. Его поворот направлял экипаж вместо вожжей. Для того же, чтобы отправить повозку в путь, раскручивали ручку, расположенную там, где следовало стоять кобыле.

- Господи, помилуй! Едет черта повозка!

- Телега без клячи!

- Дремучий народ, - обратился сидевший в коляске Миллер к своему спутнику -адъютанту его превосходительства Софийского Малинину. - В Петербурге и Москве таких десятки, если не сотни. Их, слышал, там зовут «железные кони».

С того самого мига, как две недели назад новый экипаж архитектора выкатили с большого торгового судна на пристань, молодой офицер не отходил от Миллера ни на шаг. Изучив механическую коляску до последней спицы в колесе, он умолял позволить ее опробовать, несмотря на то, что прежде того не делал. Подумав, архитектор согласился.

Прежде, совершив пробный выезд, он понял, что самому ему править несподручно. Тяжелое колесо на палке требовало больших усилий, и в попытках двигать его культей архитектор выглядел презабавно. Александра же, когда вернется домой и увидит свой подарок, наверняка захочет прокатиться, не вызывая своим спутником смеха.

Так что в погожие дни Миллер с адъютантом выкатывали экипаж из механических мастерских Романова, где он пока временно стоял, и медленно объезжали город. На лошади бы, конечно, вышло куда скорее, но, разбив керосинный фонарь повозки о столб в одном из первых выездов, они более в пути не торопились.

- Даже сам государь давно уж отказался от обычных карет, - продолжал Миллер. - А в Америке, поди, и вовсе на лошадях больше не ездят. Там, говорят, прогресс весьма уважают.

Именно оттуда, из-за океана, и прибыл к Миллеру его новый экипаж. С помощью доверенных - подданных Российской империи - он проделал долгий и нелегкий путь, однако добрался в целости. Новехонький, собранный лишь в прошлом году, вкусно пахнущий свежей кожей и машинным маслом.

- Заладили: повозка, повозка. Отомобиль! Значит с греческого: «самостоятельное движение». Полагаю, со временем и у нас станут ездить только на механических каретах.

- Согласен. Намедни я узнал из газет, что мастер Форд, который собрал мой экипаж, и впрямь намерен и вовсе заменить всех живых коней в мире механическими.

- Ведь удобно-то как! И кормить не надо, и чистить, и подковы менять.

- Вы идеализируете, мой друг, - рассмеялся Миллер. - Хлопот с нашим экипажем, пожалуй, и поболее будет. Но ведь прогресс!

С каждым разом офицер правил все лучше. Нынешняя прогулка и вовсе обошлась без приключений, не считая легкого наезда на уличного торговца снедью.

- А что Александра Александровна? Пишет? - как будто невзначай спросил адъютант.

- Да разве возможно, Андрей Павлович? - рассмеялся Миллер. - Она ведь уехала - еще месяца не прошло.

Только раз телеграфировала, что добралась. Так что, стало быть, если дочь не поленилась сразу же сесть за письмо, то нам следует ждать вестей месяца через два.

- И то верно, - согласился офицер, как показалось Миллеру, несколько смутившись. - Ну что, Александр Степанович? В мастерские?

- Да, возвращаемся. Скоро уж свечереет.

Проезжая мимо распахнутых полицейских ворот, архитектор припомнил тяжкий, зыбкий зимний кошмар.

Надо разобрать убогое деревянное здание управы. Поставить новое, каменное о двух этажах. Никак двадцатый век уже на дворе. Прогресс.

***

Обе стрелки на больших часах сошлись вместе и встали на южном полюсе циферблата - на шестерке. Постояли, и длинная, шелохнувшись, вновь отправилась в путь.

Романов в нетерпении потирал ладони. Вдалеке, у самой кромки реки, на водонапорной башне, именно в этот момент уже должны крикнуть:

- Запускай!

Несмотря на погожий день, шею инженера укрывало плотное кашне. Его щегольски, по моде, завязала утром супруга, провожая в контору.

Елизавета никогда не любила Романова. Она была совершенно уверена в том до той самой ночи, когда сны, навеянные лауданоумом, прервал тревожный голос у порога:

- Хозяйка! Вставай! Инженера убили!

Толком не собираясь, лишь накинув тулуп да схватив фонарь, она побежала, не разбирая дороги, в управу, куда свезли тело.

Там повсюду роились люди. Из конюшни, хорошо освещенной изнутри, доносились громкие крики. Толпа оживленно гудела о чем-то своем и на дворе, и в общей посетительской. Для того, чтобы протолкнуться в мертвецкую, пришлось пустить в ход и локти, и кулаки.

Романов, бледный, в залитой кровью белой рубахе, которую надел утром, лежал на страшном столе. Елизавета зажала рот рукой.

- Он еще живой! - вдруг сказал человек, который ощупывал тело.

Кто-то ответил - Елизавета не разобрала. Человек озлился:

- Какой я вам лекарь! Живо ведите доктора!

Отойдя от прохода, Елизавета отстраненно наблюдала, как фельдшер хлопочет над телом - ставит какие-то инструменты, что-то шьет длинной кривой иглой, накладывает повязку... Затем пришел доктор - большой, громкий. Единственный заметил Елизавету и ободряюще потрепал по плечу.

Романова свезли в лечебницу. Она последовала за ним. Сев у кровати, отгороженной занавеской, взялась за крестик, что носила на шее, и принялась горячо молиться, что прежде делала не столь часто.

К утру инженер, не проявлявший до сей поры признаков жизни, начал стонать. К кровати спешно подошел доктор. Взял больного за руку, заглянул в глаза.

- Поставь-ка морфий, - велел он сестре, а затем обратился к Елизавете: - Не тревожьтесь. От лекарств отошел, вот и жалобится.

Романова не поверила.

- Скажите правду! Ведь он умирает?

Черноконь улыбнулся.

- Нет. Полагаю, он будет жить.

Елизавета глубоко вздохнула. По ее щекам побежали слезы - первые за всю страшную ночь.

- Спасибо вам доктор! - от всего сердца сказала она.

- Не меня благодарите, Елизавета Алексевна... Это ведь фельдшер жизнь ему спас. Приятель мой давний.

На следующий день Романов ненадолго очнулся и улыбнулся Елизавете. Меньше, чем через неделю - снова заговорил.

- А фельдшер, поди, и впрямь заклинанье какое знает, - дивился доктор.

Елизавета редко оставалась у постели больного одна. За дни, проведенные в лечебнице, проведать его пришли едва ли не все горожане. Они горячо и искренне желали скорой поправки. И лишь она одна до сей поры не знала, насколько он важен.

Когда Романов смог говорить и рассказал людям из управы о каких-то документах, из чего Елизавета не поняла ни слова, к инженеру пришел лично сам генерал-губернатор.

От изумления Романова даже не смогла подняться со стула, чтобы поприветствовать важного гостя. И еще более поразилась, когда столь значимая особа фамильярно обратилась к ее супругу:

- Друг мой Романов! Ты, вижу, и впрямь цел. Ну что, поправляешься?

- С божьей помощью, Сергей Федорович.

- А я-то ведь негодное о тебе думал. Прости уж меня за то - тревожный стал.

- Мне уж рассказали... Но так и я о вас недоброе мыслил, - тихо засмеялся раненый.

- А как обстряпали все, мерзавцы! Сперва Вагнер вместе с полицмейстером подставили меня, уведя деньги с капитанова участка. Затем инженер, собака, взялся за чужой участок, чтобы с себя, видно, уж вовсе подозрения отвести. Тоже сместил средства так, чтобы все на меня указало. Потом же он отдельно подставил и своего сообщника - прежнего полицмейстера, рассказав обо всех его делишках в доносе, который собирался в Петербург свести. Если бы все выгорело, то он устранил бы полицмейстера, а сам бы в итоге вышел сухим и все досталось только ему. До чего ловок был, шельма! Какой ход! - в речи генерала помимо гнева слышались, как показалось Романовой, и нотки уважения.

Когда инженеру позволили покинуть лечебницу, господин Софийский стал временами захаживать в их бедный дом, каждый раз вводя Елизавету в непочтительное оцепенение.

Какое счастье, что река вскрылась, и материалы, заказанные зимой, наконец-то пришли. Теперь она спешно и с удовольствием работала над обстановкой, решив сменить ее полностью. А то ведь и сам его превосходительство сколько раз говорил:

- Больно бедно живешь, Романов. Не по статусу вовсе.

Как тут со стыда не сгореть?

Помогала Елизавете новая прислуга, неумелая, но веселая девчонка из простого люда. Француженка покинула дом с первым же пароходом, увозя с собой обширный багаж воспоминаний. Одиль Мерсье никому о том не сказала, но вернувшись домой, она намеревалась написать мемуары о страшной и дикой жизни на восточной границе Российской империи.

Выйдя из лечебницы, Романов в первый же день безжалостно сжег в камине все свои расчеты, связанные с железной дорогой, и перевел все внимание на водопровод.

Подождав, когда долгая стрелка достигнет восьмерки, инженер открыл вентиль:

- Ну же, с богом!

В трубе слышалось слабое сипение.

Романов, прижав руки ко рту, прикусил их зубами.

- Не печальтесь, Анатолий Васильич. Это уже хоть что-то. Трубы то сколько по зиме простояли, может, мы и не все заштопали, - ободрил мастеровой.

Сипение сменилось клокотанием. Из трубы потекла вода.

***

В манящий воскресный день Деникин не намеревался идти в управу, однако, тем не менее, провел его весь в работе.

Время до полудня он занял взятыми в управе книгами, а после несколько часов перебирал, раздумывая над ними, скопившиеся дела.

Уже вечерело, когда он поднялся и вышел на улицу.

- Здравствуйте, господин полицмейстер, - вежливо поклонился ремесленник, мастеривший в погожий день прямо на улице.

Деникин прикоснулся к фуражке и обернулся купить у бродячей торговки букет желтоглазых одуванчиков. Ушлые люди! Нарвала прямо на улице, а теперь продает. Однако полицмейстер еще не стал столь мелочным, чтобы пожалеть копейку и самому заняться сбором цветов, перепачкавшись в вязком соке.

Осторожно держа липкий букетик, он шел в сторону храма. Разумеется, он спешил не на службу, а точно наоборот - рассчитывал, что большинство прихожан уже разошлось. В вопросе безбожия Деникин хранил себе редкую верность.

В пути полицмейстера обогнал удивительный экипаж архитектора, увозящий самого Миллера и Малинина, адъютанта Софийского.

- Доброго вечера, господин Деникин!

- И вам доброго, господа!

Ершов бы сейчас разразился тирадой на две четверти часа, вздрагивая от любопытства.

Деникин продолжил путь. Адъютант вызвал в памяти своего патрона, и на ум тотчас же пришли слова последнего, веско сказанные на исходе зимы.

- Говорю прямо и лишь раз. Я не стану отсматривать каждый ваш шаг. Вершите закон по своему разумению. Мне же нужно лишь одно. Если город говорит о преступлении, то виновные должны быть наказаны. Не важно, как. Можете даже, как Петро, проехать по улицам с мешком голов, если считаете, что так достигнете цели...

Точно такое же напутствие наверняка получил и прежний полицмейстер. Однако Деникин надеялся, что это станет единственным, что объединит их пути.

Дойдя до знакомой могилы, Деникин уложил букет и присел на лавочку, сколоченную рукастым отцом покойного.

Вся шумная и говорливая семья приходила сюда очень часто, и порой они даже пересекались. Этого Деникин не любил. Ему нравилось оставаться с другом наедине.

- Ну, здравствуй, Семен! Как ты тут? Скучаешь? А я вот цветочки тебе обновил, - вслух сказал Деникин. - Нет, я не сам их рвал, ты даже и не надейся. Представляешь, Семен, говорят, что на следующем пароходе ко мне приедет помощник... Тревожно. Он ведь точно станет соваться в мои дела. Как ты полагаешь?

Деникин протянул руку и коснулся белого памятника. Как будто Ершов там, где он теперь находился, и впрямь мог услышать его слова и ощутить теплое прикосновение.

«Потеря, от которой вы никогда не оправитесь...»

Деникин осекся и замолчал, чувствуя, как в глазах вновь, недостойно для полицмейстера, кипят слезы.

***

Погожий день сменился теплым вечером, а тот, в свою очередь, намеревался вскоре уступить место непредвиденно свежей ночи.

В центральных кварталах зажглись теплым светом электрические фонари. На окраинах разгоняли тьму масляные.

Башенные часы, отставшие на четверть часа с тех пор, как их подвели в прошлом месяце, показывали четверть девятого.

Тут и там почти одновременно щелкнули запоры, замки и задвижки.