1

Раннее майское утро обещало погожий вторник. Как и в любой присутственный день, улицы ожили с рассветом, заполнившись звуками и суетой. Еще не успели скрыться уборщики да дурно пахнущие возчики нечистот, как в обход вдоль домов пустились торговцы снедью.

— Булки! Свежие булки!

— Молоко сахарное! Сметана! — выкрикивали они, останавливаясь у каждого порога и задрав голову. Не выглянет ли из какого окна желанная картонная коробка на веревке? Если таковая спускалась, то, сосчитав оставленную на дне плату, торговцы заменяли ее равным по цене товаром.

Покатили ручные мастерские сапожники, точильщики, лудильщики.

— Латаю обувку! Кому нож навострить? Утварь поправить! — оглашая улицу криками, они, впрочем, не слишком рассчитывали на ранний спрос.

Зевая, лавочники проминались у входов в свои заведения, но пока не торопились их открывать. Водовозы галдели, заняв очереди к колонкам.

Вдалеке, за доками, проснулся монстр — чугуноплавильный завод — и протяжно призвал рабочих в цеха. Мастерские и мануфактуры отозвались скрежетанием станков.

Голосистые газетчики заняли места на перекрестках, которым вскоре предстояло стать оживленными. В ожидании наплыва они заманивали первых прохожих свежими новостями — отпечатанными накануне ночью, маркими и остро пахнущими типографской краской.

— Их величества посетили Москву! Братья Мамедовы поднимут потонувший "Титаник"! Скандал в Казани — буйный солдат расстрелял офицера!

На мостовой зацокали копытами лошади, загрохотали телеги, заревели нечастые автомобили.

Высыпавшие из домов слуги скорым шагом направились по будничным поручениям — прикупить на базаре яиц, только что выловленной рыбы да свежесорванной зелени.

Промелькнули и благородные лица. Одни из тех, кому они принадлежали, припозднились и только сейчас возвращались в свои гнезда после ночных похождений. Другие — ранние пташки, оригиналы, специально вышедшие на утренний променад — казались единственными, кто никуда не спешил.

Прохожий в ветхом темно-коричневом пиджаке не относился ни к слугам, ни к благородным. Сопя, хрипя, энергично двигая руками в такт движению, он быстро шел по улице, не обращая внимания на взгляды, полные отвращения и любопытства.

— Вот страхолюдина! — испуганно воскликнула молодая горничная.

Человек оттеснил ее от бродячего торговца, пройдя между ними. Непроизвольно отшатнувшись, она тут же обернулась вслед — словно желая убедиться, что на свете и впрямь может существовать кто-то, настолько уродливый.

Так поступал каждый, кто его видел.

— Урод! Глядите, какой урод!

Внешность прохожего в самом деле не отличалась благообразием. С непокрытой головы свисали грязные серые клочья — они чередовались с частыми крупными проплешинами. Выступавший каплевидный лоб сильно выдавался вперед, нависая над широко расставленными маленькими глазами. Нос — распухшая красная капля, и формой, и размером с мелкую картошину. Верхняя губа разделялась надвое, являя такую же раздвоенную челюсть и сгнившие остатки зубов. Вдобавок ко всему кожа человека была изъедена оспой.

— Да у него усест вместо рожи!

Однако смешками и оскорблениями ограничивались даже самые бойкие гуляки, не протрезвевшие с ночи. Никто не отваживался бросить камень или комья грязи уходившему в спину: к отталкивающему лицу прилагалось чересчур массивное плотное тело.

Человек не любил появляться на людных улицах, а если такое случалось, то всегда торопился поскорее укрыться. Но сейчас он спешил совсем по другим, одинаково важным причинам: быстрее уйти как можно дальше от места, из которого шел, и достичь того, куда стремился.

Сильно оттолкнув замершую посреди тротуара прачку, он продолжил свой путь, вбивая тяжелые шаги в землю.

* * *

Ойкнув и едва не выронив корзину с бельем, она, как и все остальные, непроизвольно обернулась и посмотрела вслед.

— Ох, какое чудище!

Прачка — ее звали Матреной — сегодня припозднилась. Помимо стирки, она прибиралась сразу у трех хозяев, и по времени ей уже следовало бы заканчивать у второго. Матрена же не добралась и до первого. Задолго до рассвета младший умудрился тайком выбраться из дома, полезть на крышу и упасть, разбив о камень голову. Ничего страшного, конечно — она у него пустая, но хлопот, однако, прибавил.

Стараясь забыть о случайной встрече — хотя изуродованное лицо так и застыло перед глазами — Матрена пошла дальше, к высокому узкому дому. Он стоял немного в стороне, словно чуждаясь местного общества — точно, как сам Старый Лех.

Так. Сначала нужно разложить по ящикам чистое белье. Постиранное в речке и высушенное на воздухе, сегодня оно отчего-то особенно сильно пахло свежестью. Матрена даже не стала перекладывать его саше. Потом она приготовит обед, приберется в комнатах…

Впрочем, нет, о чем это она? Чуть более пары недель назад Старый Лех твердо запретил подниматься наверх.

Интересно, почему? Что он там натворил?

В последнее время хозяин точно повредился в рассудке. Наказы пошли — один страннее другого. Сдавал старик, да и понятно: годов-то сколько, давно уж чью-то жизнь зажил.

Однако, оно и к лучшему — чем меньше работы, тем быстрее Матрена управится.

Она подошла к парадному входу — черный давно стоял запертым изнутри за ненадобностью. Придерживая одной рукой корзину, на всякий случай потянула дверь. Закрыто, как и ожидалось: Старый Лех, по своему обычаю, крепко спал. Он всегда любил подремать подольше — со стариками такое бывает нечасто.

Сняв с шеи веревку с ключом, прачка отперла дом и вошла.

— Лех Осипович! Это я, Матрена. Вы спите? — для порядка крикнула она, но не слишком громко, чтобы не разбудить хозяина.

Ответа не последовало, и прислуга споро взялась за дело. Разожгла плиту, поставила греться воду, сложила выстиранное в шкаф коморки у кухни.

Неделя прошла — пора забирать стирку. Однако Старый Лех ничего не оставил. А как горячо обещал лично сносить ко вторникам вниз все грязное! И в прошлый раз даже сдержал слово. Только, понятно, на большее его не хватило. Да и где это видано, чтобы хозяева сами складывали свое исподнее? Пошалил старик, да и хватит.

Матрена хохотнула: о том, чтобы вовсе не стирать, речи не шло. Найдя достойное оправдание запретному посещению второго этажа, прислуга повесила опустевшую корзину на сгиб руки и, грузно переваливаясь, вскарабкалась по ступенькам.

Там, наверху, находилось пять комнат — спальня хозяина, его кабинет и три запертые гостевые. Прежде, пока не поступил странный наказ, Матрена открывала их каждую пятницу, смахивала пыль да меняла чехлы, скрывавшие мебель, на свежие. Уборка этажа занимала часа три, не меньше. Страшно представить, сколько времени потребуется на нее теперь.

Кабинет старик оставил открытым. Из его окон до коридора добрались солнечные лучи. В них резвилась и нежилась пыль, которая — совершенно точно — успела оплести все.

Однако, пожалуй, начать в самом деле стоило с грязных рубах. А там, если Старый Лех не проснется, можно украдкой прибраться. К другим все равно опоздала, а старик, не ровен час, задохнется.

Матрена осторожно толкнула дверь, но та не открылась, встретив препятствие. Ее словно чем-то подперли. Старый Лех, поди, разбросал прямо под ней одежду. Он не отличался аккуратностью — это верно.

Прачка навалилась плечом и надавила. Образовалась щель, в которую стало видно кровать — но хозяина на ней не было. Странно. Раз он уже поднялся, то отчего молчал?

— Лех Осипович! Вы не оставили мне белья… — чересчур весело-добродушно — как с младшим, когда его следовало угомонить, не допуская слез — объявила Матрена.

Но ни ответа, ни шороха из других комнат не последовало. Он что, заснул в кресле?

Пришлось приложить силу, чтобы расширить вход достаточно и суметь протиснуться.

Теперь стало ясно, почему дверь не открывалась. К ее ручке тонкой веревкой был привязан за шею сам Старый Лех. Выпрокинув язык, он в упор смотрел на Матрену белками мертвых глаз.

Прачка вскрикнула, и, отбросив корзину, бросилась прочь из комнаты. Быстро, совсем, как в пору гибкой юности, добежала до парадной двери, схватилась за ручку — однако, остановленная внезапной мыслью, убрала руку.

Отдышавшись, она вернулась на лестницу.

* * *

Задолго до того, как к дому Старого Леха прибыли сыскари, у порога собралась толпа зевак. Городовые, приведенные Матреной из ближнего участка, с трудом сдерживали желающих заглянуть внутрь. А таковых имелось немало, начиная от любопытных студентов и заканчивая шаромыжниками. Прослышав о том, что Старый Лех собирал антиквариат, они очень надеялись чем-нибудь поживиться.

Число зрителей росло, как снежный ком, прибавляясь не только бездельниками да прислугой, но и чиновниками, спешащими на службу.

Ближе всех ко входу расположились три репортера и фотограф, зорко оберегавший свою тяжелую треногу от посягательств и неосторожных движений. Они прибыли одними из первых — вот у кого сыщикам стоило поучиться скорости. Не добившись ничего от городовых и отчаявшись проникнуть в дом, репортеры перенаправили все внимание на Матрену. Она, не привыкшая к такому интересу, покрылась красными пятнами, но отвечала охотно — если успевала вставить слово.

— Дверь точно была заперта? Вам не показалось? — в очередной раз переспрашивал бойкий молодой репортер по фамилии Бирюлев — щеголь с кокетливо закрученными усами.

— Как же могло — я ведь ее своим ключом открывала.

— Определенно, снова невидимые!

— Не спешите с выводами, дорогой коллега. Господин Коховский мог просто покончить с жизнью, — мрачно заметил крупный, низкий обладатель мясистого носа, пришедший в паре с фотографом.

— Но вы ведь и сами не верите в это, сударь? Иначе бы не прибыли сюда, не так ли? — недобрые взгляды, которыми перебрасывались репортеры, мало вязались с елейными нотами в голосах.

— Да Лех Осипович не стал бы… Он совсем не таков, — вставила Матрена.

— Но наверняка мы того не знаем, — продолжал гнуть свое мрачный. — А может, и вовсе нет никаких невидимых? Я вот в них не очень-то верю. Весна, одинокие пожилые господа решили свести последние счеты. Череда совпадений, не более.

— Да вы шутите? — возмутился Бирюлев. — А как же ценности?

— Их могла прибрать и прислуга, потому как точно знала, что где лежит, — мрачный усмехнулся, выразительно посмотрев на Матрену.

— И все-таки четыре пожилых господина за один месяц не могут быть случайностью.

— Дама. Среди погибших одна дама, — вмешался третий, не по возрасту безусый и угреватый. — Не знаю, как господин Коховский, но что до первых трех, так в полиции признали — их достоверно задушили.

Бирюлев, к неудовольствию коллег, черкнул в блокноте.

— Да и с прислугой тоже не сходится, — продолжил угреватый. Стремление показать себя знающим победило желание утаить информацию от конкурентов. — Полиция первым делом на нее и грешила. Но вышло так, что господин Грамс рассчитал свою задолго до нападения, а госпожа Павлова отпустила к родным. То есть прислуга, да и то — приходящая, имелась только у полковника и господина Коховского.

— Что же пропало? — обратился Бирюлев к Матрене.

— Так я ж не знаю. Гляжу, вроде не хватает кое-чего…

— Чего?

— Ну, вот часы у Леха Осиповича были. Большие. Золоченые. В кабинете стояли. Фигурка мраморная в спальне. И еще…

Не дослушав, репортеры бросились наперерез двум сутулым фигурам, подходившим к дому.

— Это снова невидимые? Четвертый случай?

— Кто-то подозревается?

Выставив вперед ладонь, старший сыщик — вислоусый и хмурый — без слов проследовал дальше. Тот, что помоложе, немного отстал и собрался что-то ответить, но, взглянув на коллегу, тоже решил сохранить молчание.

Кивнув городовым, сыщики зашли в дом.

Одновременно послышался хлопок и запахло магнием. Однако, судя по выражению лица, фотограф в сделанном кадре сомневался.

Репортеры вернулись на свой пост у входа.

— Четвертый случай, говорите? — спросил, подойдя ближе, господин в бежевом сюртуке и котелке.

— Да, и все с периодичностью в две недели, — отвечал, внимательно глядя на дверь, угреватый.

— Как вы сказали? Невидимые?

— Так их прозвали. Проникают в дома, не оставляя следов взлома.

— Однако. Кто бы мог подумать, — зевака сокрушенно прицокнул. — И как же они это делают? Подбирают ключи?

— Похоже на то. Если бы жертвы впускали их сами, то двери не остались бы запертыми. Но есть и другие странности, — язык угреватого окончательно развязался. — В полиции говорили, что погибшие не сопротивлялись. Их как будто застали врасплох.

— Спали?

Репортер покачал головой.

— Видели бы вы, где их нашли! Посмотрел я на двух последних.

— А я лично самого первого обнаружил, — вставил Бирюлев.

— И вещи. Никакого беспорядка. Они точно знали, где что лежит. Не брали все подряд. Сейф полковника… — угреватый кашлянул и пресек поток откровений. — Орудует банда. Это всем очевидно.

— Верно говорите, — откликнулась позабытая Матрена. — Я поняла, что в комнатах что-то не так, но если бы не Лех Осипович, то и внимания бы…

— Неужто всех убили тут, у нас? — перебил рабочий с разбитой губой и глубокой ссадиной на переносице — долговязый и до того худой, что поношенная поддевка висела на нем мешком. Он уже давно прислушивался к разговору.

— Не совсем. Здесь проживал только господин Грамс. Полковник и госпожа Павлова жили в других — и разных — кварталах.

— Мануфактурщица, — кивнул рабочий. — Как-то к ней нанимался. Слыхал, будто помешалась она под конец.

— Так вот и мой старик… Лех Осипович. Тоже в уме повредился, — оживилась Матрена.

Репортеры внимательно слушали, и она продолжила.

— Сказал мне никуда дальше первого этажа не ходить. Разговаривал сам с собой, смеялся. Велел еду для гостей готовить и на стол накрывать, будто бы кто его навещал — но ни разу такого не видела. Да и прачка я, не кухарка…

В стороне послышалось улюлюканье и игривый смех.

— Сударыня, постойте! Куда вы спешите? Пойдемте с нами.

— Не пристало такой, как вы, да одной.

Следом показался и источник оживления — молодая женщина в вечернем платье, выглядывающем из-под черного шелкового пальто. Шаловливые голоса не преувеличивали: она, в самом деле, и притягивала взгляды, и едва ли могла называться дамой. Бледная, с тенями усталости под глазами, барышня явно возвращалась с ночного ремесла. Впрочем, для обычной проститутки чересчур дорого одета.

Она тоже присоединилась к зевакам.

— Хороша чертовка! — заметил господин в бежевом.

— Это Елена Парижская, актриса, — уточнил Бирюлев.

— Какого театра?

— Ммм… "Париж".

— Что за театр такой? Впервые слышу, — мрачный, похоже, имел привычку отрицать совершенно все.

— Недавно открылся. На средства меценатов.

— То бишь, ее кота? — неприятно засмеялся рабочий.

— Всякое болтают…

— И что, хорошо играет? — с недоверием спросил мрачный.

— Ну… играет. Во всяком случае, посмотреть есть на что.

— Да, бесспорно!

— И каков же репертуар? — продолжал мрачный, явно не ценитель прекрасного.

Бирюлев ответил с некоторым сомнением:

— Кажется, я посещал "Даму с камелиями". Но в нынешнее воскресенье премьера. Будут давать "Три сестры".

Мрачный переглянулся с фотографом, совещаясь — стоит ли им упускать культурное событие. Раз уж шли серьезные постановки, то, может, новый театр и впрямь заслужил упоминания в газетной колонке.

— Да вы приходите, не пожалеете, — кокетливо растягивая слова, предложила сама виновница разговора.

— Благодарю за приглашение, сударыня. Если будем свободны, — сухо отвечал мрачный.

Господин в бежевом, наоборот, весьма живо уверил в своем визите.

— Но не желаете ли вы, сударыня, прежде отобедать со мной? — не стесняясь посторонних, поинтересовался он.

Актриса, смеясь, отказала и принялась расспрашивать о происшествии. Угреватый репортер в очередной раз пересказал всю историю, коря себя за болтливость.

Вскоре даже праздные зеваки, устав ждать новостей, начали разбредаться.

Бирюлев с завистью смотрел на уходящих. Он бы охотно к ним присоединился, однако халтурить на глазах конкурентов не подобало.

Наконец сыскари вышли. Городовые, что прибыли ранее, вошли по их указке в дом и вынесли завернутое в простыню тело Старого Леха. Его принялись укладывать в крытую коляску, чтобы отвезти на осмотр судебного медика.

Полицейские опять не сказали репортерам ни слова, но теперь, с их негласного согласия, стало можно быстро осмотреть дом.

Младший из сыщиков достал платок и высморкался. Никто не обратил на это внимания — кроме того, кому адресовался знак.

* * *

Стараясь не привлекать к себе лишнего интереса — задача не из простых — дама в вечернем платье направилась к городовым, грузившим тело.

— Ах, отец! — вскрикнула она вполголоса.

Полицейские, обернувшись, посмотрели на нее.

По щекам Елены Парижской — четверть века назад при крещении ее нарекли Марией — потекли слезы. Прижав руки к груди, она тихо взмолилась:

— Покажите мне его! Я хочу взглянуть на отца!

Оглядев барышню, один из полицейских хмыкнул и скатал часть простыни. За утро он успел выяснить, что покойный Лех Коховский был вдов и наследников после себя не оставил. Однако отчего и не показать, если красивая дама просит?

Елена вздохнула. Тиски, перехватившие грудь, разжались.

— Ох, это не он… Не мой отец. Простите. Я так напугалась! Мне сказали… А я только с дороги…

Многозначительно усмехнувшись, городовые продолжили свое занятие.

Дел здесь больше не оставалось, и Елена, наконец, пошла домой, в арендуемые комнаты. Теперь, когда она убедилась, что на полицейской коляске уехал незнакомый старик, хотелось немедленно отправиться в постель. Пожалуй, даже не раздеваясь.

В дороге она погрузилась в раздумья и не замечала ни взглядов, ни восклицаний. Ночь выдалась насыщенной — и хорошим, и тревожным. Как в калейдоскопе, пережитые картины сменяли одна другую.

Постановка вновь собрала полный зал. И пусть публика собралась непритязательная — студенты, приказчики да молодые кутилы — это уже определенно можно назвать успехом.

Однако через момент тщеславную радость смыло ледяным дождем. Перед глазами возник мерзкий урод: ощерив страшную пасть, он надвигался, раскрыв объятия. О, какая гадость!

Отогнав видение, Елена вернулась мыслями к театру, но теперь те стали тревожными. Не слишком ли они поспешили, взявшись за серьезную вещь? А если провал? Их освистают!

Актриса незаметно для себя дошла до жилища. Поднялась в комнаты, постучала. Дверь — точно, как в благородном доме — отворила смазливая горничная. Она уже пообвыкла, и сама, без напоминания, сняла с хозяйки пальто.

Теперь можно и отдохнуть. Пройдя в спальню, Елена упала на кровать. Раскинула руки, потянулась — и коснулась записки, оставленной на подушке. Сразу ее не приметила.

"ВВ — КЯ"

— Нет! Только не снова! Зачем? Ну зачем? — скомкав от досады листок, Елена метко бросила его, угодив в корзину.

* * *

Дождавшись, пока все внимание опять перейдет к дому, любопытный рабочий, что говорил с репортерами — Макар Веселов — отделился от толпы. Он пару раз прошелся мимо, прислушиваясь к разговорам, а потом неспешно двинулся прочь.

Прогуливаясь, миновал два квартала и достиг отнюдь не фешенебельной, но и не совсем отпетой гостиницы "Офелия", где останавливался рабочий люд и небогатые торговцы. Там можно было не опасаться лишних взглядов.

Не подходя к портье, Макар направился прямо в верхний третий этаж и отпер дверь номера своим ключом. В ожидании встречи устроился в просиженном скрипящем кресле, закурил папиросу и погрузился в невеселые мысли.

К моменту, когда дверь номера, наконец, открылась, Макар давил в латунной тарелке уже третий окурок.

Не поздоровавшись, сыщик Червинский — младший из пары, что посещала дом Старого Леха — брезгливо устроился на краю кровати.

— Что ты узнал?

— Все тоже самое, что и в те разы. Болтают, будто и господин Коховский помешался, как остальные.

— И что мне с того? Кто это делает? Может, кто сбыть похищенное пытался? Или в какой малине кто хвастался?

— Я туда не ходок… Вы же знаете, — глядя в пол, понуро заметил Макар.

Сыщик поморщился, утирая пот со лба тем самым платком, каким прежде подавал знак. День и впрямь выдался жарким — утро не обмануло.

По неопытности он грубо ошибся: Веселов совсем не подходил на ту роль, что ему отводилась.

— От тебя никакого толку. Для чего я тебе помог?

Макар не нашел, что ответить.

— Что еще?

— Говорят, что ключи подобрали.

— Это очевидно и младенцу. Иначе как они проникли внутрь, не ломая замки и не трогая окна? Через печную трубу? Через водопровод? Или, может, через нужник?

Рабочий улыбнулся шутке, еще пуще обозлив Червинского.

— Смешно? А нам пришлось все проверить, чтобы исключить и такие возможности, представь себе! Все, Свист. Я устал тебе помогать, ничего не имея взамен. Либо ты до конца недели принесешь мне что-то дельное, либо разговор с тобой будет другой.

Макар понимал, что момент совершенно неподходящий, но больше ждать удобного случая он не мог. И так уже почти две недели собирался с духом — с тех самых пор, как подслушал занятный разговор в кабаке. Как же он тогда испугался! Даже спрятал под стол дрожавшие руки, опасаясь, что они его выдадут.

— А не могли бы вы мне… дать немного денег?

Червинский опешил.

— Тебе мало, что не гниешь за решеткой? Да родная мать бы не сделала для тебя того, что я. И ты еще смеешь просить плату?

Поднявшись с кровати, разгневанный сыщик покинул номер, бросив на прощание:

— Я тебя предупредил!

Рабочий закурил очередную папиросу, следуя указанию выжидать время.

Он вовсе не хотел так злить Червинского, и теперь корил себя за то, что решился задать вопрос. Стало только хуже, и Макар пуще прежнего опасался — и если бы только за себя!

Но как войти в милость и выполнить то, чего сыщик требовал, он не знал.

 

2

— Что с невидимками, Георгий? Будут новости?

— А то как же, Константин Павлович. Именно сейчас и пишу.

— Молодец. Продолжай. Народ-то глянь, как интересуется. Опять сколько писем пришло. Почитай, — Титоренко, редактор не слишком крупной газеты, положил на стол пачку конвертов.

Бирюлев послушно вскрыл самый верхний. В нем наверняка таились переживания взволнованной матери семейства. Точно! Некая "Л.А." сообщала, что пребывает в тревоге за супруга, четверых детей и себя. А может, и за прислугу. Дочитывать терпения не хватило.

— Беспокоятся, — поддакнул репортер, невольно глядя на влажные седые кудри, мелькнувшие в расстегнутом вороте редакторской рубахи. Не слишком приятное зрелище.

— Точно. Это значит — ждут вестей. Другими словами — жаждут купить нашу газету. Так что, Георгий, за работу.

С того момента, как в городе появились невидимые, Бирюлев все чаще привлекал благосклонное внимание Титоренко.

— Черти. Вот и матушка моя нас читает и мается, заснуть не может. Страху-то столько, — высокомерно-насмешливо заметил вертлявый Вавилов — репортер отдела культуры, чье место отчаянно хотелось занять.

Сделав вид, что не понял подтекста, Бирюлев победно улыбнулся. После целого года на последних ролях к нему наконец-то явилось признание — что и подтверждала ревнивая реплика коллеги.

— Я тоже боюсь теперь спать ложиться, — невинно отозвалась Крутикова, единственная барышня в редакции, писавшая советы по домоводству. — Вдруг они начнут нападать не только на одиночек?

— Будем верить, что злодеев скоро поймают, — резюмировал экономический обозреватель Демидов.

Бирюлев кивнул, про себя надеясь, что убийцы останутся на свободе как можно дольше.

Для него они стали подарком судьбы. Невидимые не только придавали репортеру весу и важности, суля премию. Они, помимо того, еще и весьма оживляли пресную рутину хроники происшествий, куда его с первого же дня сослал Титоренко. Каждый раз — одно и то же: "Женщина лет 40 перерезана товарным вагоном". "Мещанин убит в трактире в хмельной драке". "Купец ограблен в доках". Тут было в пору самому умереть от тоски.

А ведь чуть больше месяца назад Бирюлев лишь по случайности не упустил благодатную тему.

В то утро он возвращался домой, не торопясь в предвкушении семейной сцены. Заметив непривычную толкучку на другой стороне улицы, у порога старого бирюка Грамса, решил выяснить, что происходит.

На крыльце толпились два домовладельца, несколько прислуг и знакомый торговец тканями — он хаживал и к супруге Бирюлева Ирине. Они то стучали в дверь, то пререкались.

— Нет никаких причин для тревоги. Он просто уехал, — ворчал один из соседей. — Сегодня утро воскресное, могли бы свой меркантильный интересец и отложить, вместо того, чтобы будить криками всю округу… Я уж подумал, пожар.

— В третий раз прихожу, — возражал торговец. — Господин Грамс велел зайти еще в понедельник, чтобы сочтись. Он много лет у меня покупает, ни разу такого не доводилось, чтобы обманул.

— Не кипятитесь, Иван Сергеевич. Вы-то еще успеете выспаться, а Грамс — человек пожилой да одинокий. Не дай бог, что с ним приключилось, — примирительно убеждал другой сосед. — Велю я Варварке, пожалуй, за слесарем сбегать.

— Как пожелаете. Но смотрите, если спросит господин Грамс, что тут вышло — я ваше решение скрывать не стану.

Вместе со всеми Бирюлев дождался прихода замочника.

Едва собравшиеся переступили порог, как сильный запах поведал, что с хозяином в самом деле неладно. Через несколько шагов обнаружилось и тело, повешенное на резной лестничной балясине.

Служанка взвизгнула и выбежала на улицу, зажимая рот.

— Эх… Не пережил одинокости, грешная душа.

— Высоко от пола-то. Неужто накинул веревку и спрыгнул?

Послали за полицейскими. Бирюлев охотно согласился их дожидаться. Теперь стало незачем придумывать объяснения своего отсутствия дома: он был у Грамса, а сколько часов — неважно.

Прошли в гостиную, и вскоре разговор незаметно скатился к обыденному.

— Хм. Я точно помню, что у покойного имелись прелестные чашки семнадцатого века. Они стояли прямо тут, на камине, — заметил сосед. — Неужто продал? Но зачем? Не слышал я, чтобы он нуждался.

На следующий день Бирюлев рассказал о Грамсе в редакции. К слову пришлось: поддержал Крутикову, когда та жаловалась на шум по вечерам. Однако Титоренко услышал и велел написать заметку.

Минуло несколько недель и история успела подзабыться, когда пришел мальчишка-газетчик.

— Господин, пожелавший не представляться, просит выпуск про первое нападение невидимых, — сообщил он Бирюлеву.

Очередная удача: в тот момент все коллеги как раз разошлись, и до их возвращения репортер успел спокойно расспросить гонца. А затем — рассказать Титоренко о собственном расследовании трех загадочных убийств и — впервые! — получить первую полосу в свежем выпуске.

Однако, несмотря на всю симпатию к невидимым, нынче Бирюлев сидел перед чистым листом бумаги, ломая голову, чем бы его заполнить.

"Невидимые убийцы: свежие известия", — вздохнув, вывел чернильной ручкой.

Но какие, к черту, известия?

Отвечая Титоренко, репортер покривил душой: сегодня их не было.

Еще с утра он, полагая, что дозвониться снова не получится, заходил в полицейский участок. Однако, в отличие от других летописцев местной преступности, Бирюлев пока не завел хорошие отношения с городовыми, и потому его в очередной раз разве что только не выставили.

Вычеркнул, написал другое: "до сей поры на свободе"…

Вот это новость! Даже думать не хотелось, как отнесся бы к такой заметке Титоренко, попади она к нему на стол.

Бирюлев тщательно зачеркнул строчку и задумался.

"Полиция признала себя бессильной в отыскивании "невидимых", — с мстительным удовольствием, наконец, написал репортер, вспоминая грубость, с которой его встретили полицейские.

"Минул месяц с тех пор, как жители забыли о ночном покое. Банда преступников продолжает проникать в дома под покровом темноты, грабя и убивая"…

Работа пошла.

"Напомним, что 29 мая сего года приходящая прислуга нашла тело четвертой жертвы "невидимых" — тайного советника Л.Й. Коховского. Первый убитый, отставной чиновник канцелярии О.Ф. Грамс, был обнаружен соседями 15 апреля. Спустя две недели, 27 апреля, стало известно о гибели А.П. Павловой, владелицы текстильной мануфактуры (о том в полицию сообщил ее управляющий). 14 мая полковника В.С. Рябинина нашла задушенным пришедшая с визитом сноха. Все жертвы "невидимых убийц" были состоятельными, но при том вдовыми, жили одиноко и затворнически. Можно утверждать, что преступления совершены с целью грабежа, так как из всех домов похищены ценности. Однако до сей поры не имеется ни одного подозреваемого. Сегодня полицейские признали, что преступники оказались слишком хитры, и, если они не оставят следов и впредь, то отыскать их не представляется возможным".

Бирюлев улыбнулся. Городовые примерно так и сказали.

"Единственное, что стало известно — "невидимые" попадали в дома, подобрав ключи. По такой причине двери оставались запертыми — их закрывали за собой, уходя, сами преступники. Выждав время, чтобы жертва уснула, ее душили, привязывая к ближайшим предметам", — ну и что с того, что все это лишь слухи?

И подпись — "Приглядчик".

Поступая в газету, Бирюлев надеялся писать о событиях культуры. Даже псевдоним взял подходящий: "Зритель". Циничный Титоренко нашел его остроумным, так что первое время репортер подписывался именно им. Однако вскоре возмущение читателей стало довольно громким — пришлось назваться "Приглядчиком". Но Бирюлеву новое имя понравилось больше прежнего. Оно, казалось, говорило о том, что он смотрит за происходящим откуда-то со стороны, и, быть может, и сверху.

Перечитав, репортер остался доволен. Хорошо вышло.

Осталось только показать Титоренко, и можно будет, забыв о невидимых, выйти наружу, в первый летний день. И, например, снова посетить театр… хотя бы и тот новый, что неподалеку, и который упорно зовут шалманом. Опять взглянуть на прекрасную Елену, пусть актриса она и никудышная.

Прихватив портфель и исписанный лист бумаги, Бирюлев направился в кабинет редактора.

* * *

Оказалось, что смерть одного-единственного Старого Леха освободила крайне много утреннего времени. Матрена даже встала позже, но все равно успела переделать все задолго до обычного часа выхода из дома.

Впрочем, сегодня прачка в любом случае не собиралась к оставшимся хозяевам.

Спешить было некуда. Странно и непривычно.

Матрена чаевничала — точно, как барыня — глядя в тусклое окно на белье, что сушилось на улице.

Вся куча-мала разбежалась. Старшая, светлоглазая и беловолосая, гибкая, похожая на русалку, спозаранку отправилась стирать, прихватив с собой на реку двух младших. Хозяйственная вышла девка, да только соседи намекали, что как бы в подоле не принесла. Приглядывать-то за ней некому: мать всегда занята.

Э-эх… Когда-то и сама Матрена отличалась пригожестью. Вся деревня заглядывалась — но нет же, выбрала забулдыгу-бочарника. С ним и сбежала в город. Годы прошли, она раздалась и одновременно ссохлась кожей, как старое яблоко. Прачка невольно взглянула на свои руки, обхватившие чашку — красные, распухшие, обветренные.

Что толку вспоминать былое. От сетований на ушедшую молодость мысли снова вернулись к детям.

У младших всегда хорошая доля: они теперь даже в школу при храме ходили. Видано ли — читать выучились. А средних Матрена давно уж определила: одного — в подмастерья плотника, другого — на текстильную мануфактуру, а третью в няньки отдала. Этих она с тех пор дома почти не видела.

Но какой выбор у вдовы? Как бочарника порешили, так Матрена едва по миру не пошла. Тут уж пришлось на все лады постараться, чтобы кусок хлеба раздобыть. Такого повидала, что и вспоминать не пристало. Благо, жизнь тогда выправилась… а уж почему — какое кому дело?

А теперь Матрена, видимо, и вовсе в гору поднимется.

Отставив чашку, прачка вышла в чулан, поднялась на цыпочки и сняла с притолоки увязанный в тряпье сверток. Старый Лех любил собирать всякий мусор, но говорили, что ценен он куда больше, чем новье.

До чего же хорошо, что в тот день чулки она все же надела. А ведь колебалась, полагая, что на улице слишком тепло. В последний момент надумала. В одном из них и припрятала находку, опутав сверху подвязкой.

* * *

Распустив темные волосы по спине, Елена в одном корсете накладывала грим перед зеркалом-трельяжем в собственной — кто бы подумал! — гримерной.

— Я чувствую, что все закончится очень скверно…

На кушетке Алекс, опустив голову, курил едкую папиросу и стряхивал пепел прямо на ковер.

Елена шумно вздохнула, однако намек остался не понят.

— Отчего бы тебе не использовать пепельницу?

Ехидно прищурившись и приподняв треугольные брови, он бросил окурок в вазу с цветами.

Сдерживаться дальше не хватило сил.

— Сволочь! — схватив маленькое зеркало в медной оправе, Елена запустила его точно в голову Алекса.

Оставив на лбу отметину, оно упало, но отчего-то не рассыпалось на осколки.

— Чего бесишься? Тебе сегодня же принесут новые.

Отвернувшись, Елена решила молчать. Ни к чему выходить из себя перед спектаклем. Однако всего через несколько минут она забыла о своем обещании и снова заговорила о том, что волновало:

— Алекс, скоро точно случится что-то плохое.

Собеседник досадливо скривился.

— Ты опять за свое. Никто не узнает.

— В этом больше нет никакого смысла!

— Дура ты, если думаешь, что все всегда будет так, как сейчас.

Следовало бы оскорбленно заплакать, однако заново накладывать грим уже некогда.

Поворачивая голову, Елена придирчиво оглядела результат. Вблизи вычерненные глаза да брови и меловая кожа выглядели жутковато. Но зато они должны быть хорошо видны зрителям дальних рядов… ведь зал наберется полным?

Оставшись довольна гримом, Елена взялась за прическу. Ее стоило бы делать театральной прислуге, однако актриса никак не могла себе пересилить. Она не терпела прикосновения женщин.

Мысли, тем временем, сделали пируэт и вернулись к премьере, намеченной на воскресенье. От тревоги снова потянуло живот. На уличных тумбах уже расклеили настоящие афиши… Что-то будет?

— Зря мы все затеяли. Не стоило и начинать! Помяни мое слово — добром не закончится.

— Опять зовешь неудачу… Знаешь, что? Раз так — уходи. Прямо сейчас. Десяток вместо тебя найду. Не хуже, чем ты.

Уязвленная Елена на миг утратила привлекательность.

— Правда? Ты так уверен, что любая девка сыграет Ирину?

— Ты про что вообще?

— Про "Три сестры". Забыл?

— А, так ты про это дерьмо, — перемена темы явно пришлась Алексу по душе. — Так бы и говорила.

— Зачем ты только согласился с Щукиным? Во всем идешь у него на поводу.

Он усмехнулся, но промолчал.

— Да, он сказал, что нужно заявить о себе, как о серьезном театре. После, якобы, уже никто не скажет, что я — не настоящая актриса. Но я не смогу! Ничего не выйдет!

— Было бы там, что уметь. Все будет в порядке.

За дверью послышался голос Щукина:

— Десять минут, дамы и господа! Десять минут!

Он обходил гримерные — пока их насчитывалось ровно три. Одну занимала Елена, в других разместились шесть остальных актеров.

— Как, уже? — она встрепенулась и принялась спешно одеваться. Снова справилась без помощи: яркое прямое платье, модное в сезоне, сложностей не доставило.

Начался спектакль, Елена вышла на сцену. Она хорошо знала монологи — да и в целом роль распутной Маргариты Готье не требовала особой игры — потому на реплики отвечала, особо не вслушиваясь, больше оглядывала зал в поисках новых лиц.

В первом ряду Елена заметила настойчивого господина в бежевом, встреченного недавно у дома Старого Леха. Не сказать, что он обладал примечательной внешностью, однако запомнился.

Сдержал обещание.

— Что вам нужно? Чтобы я стала вашей любовницей? — по замыслу реплика должна была прозвучать рассерженно. Однако, произнося ее, Елена словно делала предложение, пытаясь поймать взгляд зрителя.

Интересно, заметен ли столь слабый посыл из зала?

— Но ведь я вам уже сотни раз говорила, что я этого не хочу…

Господин в бежевом послал воздушный поцелуй.

Алекс редко смотрел представления. Надо надеяться, что он не изменил себе и теперь.

* * *

Макар весь день прошатался по улицам, тратя время впустую. А ведь мог бы пойти и наняться крючником в доках, предложить помощь на базаре, снова обойти лавки и мастерские. Хотя бы поденно — а там, кто знает, вдруг бы и настоящую работу нашел?

Между тем, хозяин барака, где находилась каморка — дом для самого Макара, его матери, сестры и двухлетнего сына — вчера опять приходил за арендой. Подождать еще немного отказывался. Частями брать не хотел. Сквернословил и грозился выдворить Веселовых с полицией. Мать с сестрой плакали, но не разжалобили.

Оставалось надеяться, что случится чудо — либо женщины нежданно смогут штопкой заработать столько, что покроются все долги.

А все проклятый сыщик Червинский и Макарова глупость.

Однажды — в ту пору его уже прогнали с завода — он отправился искать заработка в порт. Рабочий как раз присматривался, к кому подойти, когда его окликнул хорошо одетый господин:

— Эй, бродяга!

Макар не выглядел настолько плохо, однако, вопросительно глядя, приблизился. Может быть, нужно отнести чемодан или — ну а вдруг? — потребовались руки для разгрузки целой баржи. В таком случае нет никакой разницы — кто, как и кого назвал.

— Заработать хочешь?

Макар с готовностью кивнул.

— Тогда отойдем.

Отошли. Господин достал кошелек.

— Мы бросим его на дорогу. Я спрячусь там, за стеной, а ты встанешь поодаль и примешься наблюдать. Как только кто любопытство проявит — ты тоже подойдешь. Дескать, еще раньше заприметил. Если кто совсем ободранный, то сразу лопатник хватай, и говори, что твой. Если кто пожирнее, то тут предложишь поднять. Если не возьмет, то подберешь сам и дашь ему в руки. Но внутрь смотреть не позволяй. А потом выйду я и скажу, что мой. Открою и пойму, что в нем не хватает. Ты покажешь мне свой лопатник и скажешь, что у тебя там два рубля — я возьму и проверю, пересчитаю твое.

— Но у меня нет. Ни денег, ни кошелька…

— Тьфу, гольба. Возьми, — господин вынул из кармана очередной бумажник и протянул Макару. — Вот, значит, пересчитаю твое, а потом его попрошу. Если он упираться примется, то ты тоже поднажми — якобы, ты же свое показывал. Потом он даст мне лопатник, и я — деру. И ты тоже не зевай, рви со всех ног. Потом встретимся за складами и все поделим. Ну как?

Предложение не вязалось с щеголеватой наружностью, а она, в свою очередь, с грубым выговором. Однако, прельстившись легким, хоть и нечестным, заработком, Макар после минутного колебания согласился.

Забросили кошелек, стали ждать. Вскоре один из прохожих заинтересовался и наклонился. Макар быстро направился в его сторону. Заметив, господин тут же отпрянул и спешно ушел. Все в точности повторилось и в другой раз.

— Псс… — позвал наниматель из-за угла. — Иди сюда, бродяга!

Макар подошел.

— Ты чего их расшугиваешь-то сразу? Ты тихо подходи, гуляючи, а не напролом при.

Пришлось очень постараться, чтобы выполнить пожелание. Макар даже принялся тихо насвистывать, всем видом показывая праздного гуляку, однако снова безуспешно. Едва завидев его, человек, привлеченный находкой, устремился прочь.

Повезло на четвертый раз. Невысокий господин с бакенбардами, заметив кошелек, присел на корточки. Подняв голову, он приметил гуляющего Макара и поднялся, но уходить и не думал. Ждал.

— Ваш? — спросил прохожий.

— Нет. Но я на него смотрел, — ответил Макар, надеясь ничего не перепутать. Невысокий молчал, и потому пришлось продолжать: — Гляжу — неужто что лежит? Кошелек или нет? Любопытно.

— Да…

Указания выветрились из головы, и Макар не сразу смог сообразить, что нужно сделать.

— Посмотрим? — наконец предложил он.

— Можно.

Макар поднял находку.

— Полный, похоже, — заметил он. — Поглядите?

Прохожий протянул ладонь, и Макар положил на нее кошель.

Господин куда-то косился, и, проследив за его взглядом, рабочий увидел своего нанимателя.

— О, вот где мой кошелек! — радостно изумился он.

В ответ прохожий схватил его за плечо. Тот дернулся и бросился наутек, а вот Макар остался. Крепко взяв его за локоть, сыщик Червинский — а это был именно он — потащил задержанного в полицейский участок.

Там Макар рассказал всю историю и отдал бумажник, оставленный нанимателем — набитый, как выяснилось, резанной бумагой.

— Если не врешь, то ты — полный дурак, — у Червинского от смеха аж слезы выступили. — Неужели думаешь, что он бы с тобой поделился?

Сыщик собирался — по крайней мере, так следовало из его слов — на первый раз отпустить Макара. Но потом, как на грех, вошли те самые городовые, которые схватили на забастовке. Казалось, в рабочем не имелось ничего примечательного, однако они все равно признали.

— О, это же стачечник, что у нас в прошлом месяце гостил. Снова какую смуту затеял?

— Нет, ваш политический в простые подкидчики переметнулся, — ухмыляясь, ответил Червинский.

Тогда и последовало предложение: либо Макар отправится за решетку, как опасный рецидивист… либо разнюхает и расскажет сыщикам, кто такие невидимые и где их можно найти.

Так он впервые узнал о банде, что ныне сживала его вместе с семьей со свету.

— У нас в бумагах ты будешь зваться "Свист" — потому что свистел, как идиот. Кто же так шумит в вашем деле? Встречаться станем не здесь, а в гостинице "Офелия", в пятнадцатом номере. Я дам тебе ключ. Если нужно привлечь меня на улице — не подходи, сморкайся. И я тоже так сделаю. Сообщения для меня оставляй у портье… Постой-ка — ты ведь, поди, неграмотный?

— Грамотный, — с гордостью ответил Макар, окончивший даже не приходскую школу, а несколько классов реального.

— Вот и прекрасно. Значит, как что узнаешь, пиши мне записку со временем, и оставляй Феоктисту. Я тебе тоже буду через него сообщать, когда мы должны увидеться. Ты часы-то понимаешь?

— Помилуйте! На заводе работал…

Выбора не имелось — предложение пришлось принять без раздумий. И с тех пор Макар уже месяц мотался по улицам, навострив крупные уши, да подслушивал по трактирам. Он мимоходом выведал много секретов, но ни один из них невидимых не проявлял.

Единственное, чего Макар до сих пор опасался — это ходить в Старый город, как того требовал сыщик. Говорили, будто кварталы оврага для тех, кого ищет Червинский, дом родной. Но уж слишком опасно, а Макар и без того о неприятностях не скучал. Его дважды побили, заподозрив, что на чужие карманы заглядывается.

Но это не страшно: синяки заживут. А вот снова возвращаться домой с пустыми руками очень совестно.

Денег Червинский не давал, хотя шулеры, что играли в кабаке, говорили, будто бы ищейки хорошо платят своим "лягачам". Кажется, так они называли таких, как Макар. И да, еще грозили убить каждого, кого вычислят.

Устав слоняться и совсем запыхавшись, унылый Макар сел на скамейку в сквере у нового деревянного театра. Там, судя по звукам, уже началось представление.

Червинскому нужна история… История, подслушанная где-то на улицах.

Макар громко рассмеялся пришедшей в голову мысли, напугав прохожих.

 

3

Как только Бирюлев вернулся, Ирина села за рояль.

Она терзала инструмент весь остаток ночи. Рыдающие, надрывные звуки пронизывали дом. О сне не могло идти речи, даже если зажимать уши двумя подушками.

Сперва Бирюлев мужественно терпел, ворочаясь с боку на бок и мечтая о внезапной глухоте. Однако, пару часов спустя все же сдался. Любая громкая сцена лучше подобной нескончаемой пытки. Хотя, конечно, оставалась тревожная вероятность, что и после разговора Ирина продолжит играть.

— Наслушаться не могу, Иришенька, — ласково, как только мог, сказал репортер, спустившись в гостиную.

Поцеловать или нет? А, чего уж там. Бирюлев подошел к пианистке и наклонился, однако она резко дернулась, больно ударив головой в челюсть.

Пальцы же продолжали вонзаться в клавиши, вынуждая их завывать от боли.

Если бы только уронить на них что-нибудь тяжелое…

Бирюлев устроился в кресле и взял с кофейного стола субботнюю газету. Его материал снова занял первую полосу. "Невидимые убийцы: полиция признала бессилие". Смело. Признаться, думалось, что Титоренко сменит заголовок на менее бунтарский. Впрочем, и так тоже вполне неплохо.

— Жорж, мне нужно одиночество для раздумий.

— Хорошо. Вернусь наверх.

— Не только сейчас. Вообще. Я не могу так больше.

Начиналось.

— Ирина, отчего ты не желаешь ничего слышать? Придумываешь разное. Для твоей ревности нет никаких оснований. Я ведь столько раз объяснял: у меня работа, — в доказательство Бирюлев выставил перед собой газету.

— У нас достаточно средств…

— Нет. Я устал от разговоров о том, что проживаю средства жены, — репортер нисколько не лгал. Действительность оказалась не столь приятной, как представлялось, будучи двадцати одного года отроду.

— Я намерен сам нас обеспечивать, — интересно, а что бы вышло, если бы он сказал "себя"?

— Дело вовсе не в твоей работе, Жорж, — устало отозвалась Ирина. — Она ведь лишь предлог. Ты должен уйти… Уходи, прошу тебя. Прямо сейчас.

— Ты в самом деле меня выгоняешь?

— Да. Это мой дом, — жестко сказала она, но, спохватившись, тут же добавила: — Мне просто нужно подумать.

Бирюлев не раз представлял, как прозвучат подобные слова. Первое время — со страхом, а потом, пожалуй, и не без смутного тайного ожидания.

Он молча отправился в спальню и достал чемодан. Чего действительно жаль — так покидать привычный уют.

Пока что можно пожить у отца.

Бирюлев начал складывать вещи, когда вошла Ирина.

— Поклянись мне, что ты не лжешь! Что не ходишь к женщинам. Хотя о чем я прошу… Все ведь сама видела.

"Да, Иришенька! Самому удивительно, но на сей раз ты права".

Бирюлев достал нательный крест и для убедительности поцеловал.

— Клянусь.

Она прижала руку ко лбу.

— Жорж… Если я ошиблась, то… Впрочем, нет. Мне все равно нужно остаться одной. Возвращайся завтра. Пожалуйста.

Ирина вышла, но, к счастью, отправилась не обратно к роялю, а в кабинет. Вскоре Бирюлев услышал, как она позвала оттуда:

— Маша, принеси чаю.

Разбирать ли вещи обратно? Он подумал и поставил полусобранный чемодан в гардероб. Кто знает, когда застигнет очередная гроза?

Оделся, нахлобучил соломенную шляпу, подкрутил усы. Зевнул.

Дни установились жаркие. Выйдя, Бирюлев зажмурился от яркого света.

— Пончики? — поинтересовалась, неслышно подкравшись, уличная торговка.

Очень кстати. Взяв у нее хрустящий бумажный пакет, репортер подозвал извозчика и отправился к небольшому кирпичному дому на другой конец города.

Постучав дверным кольцом, прислушался, мысленно торопя ленивую прислугу. Но та не спешила. На базар ушла? Не открывал и отец. Воскресенья он обычно проводил у себя, но сегодня, похоже, как назло решил выйти в гости.

Ключ же, в довершение неудач, остался в ящике письменного стола. Бирюлев на всякий случай обшарил карманы — но лишь убедился, что память не подвела.

Возвращаться к Ирине, да еще и вопреки ее просьбе, решительно не хотелось. Можно было только ждать.

Репортер направился к скамейке через маленький сад, где распустились приятные глазу голубые колокольчики. Устроившись поудобнее и достав папиросы, он снова взглянул на дом.

Кажется, или дверь черного хода приоткрыта? Уходя за покупками, кухарка, она же и горничная, очевидно, не стала запирать прямой путь на кухню.

Догадка оказалась верной. Но, заходя внутрь, репортер вздрогнул от предчувствия. Его встретил тот самый удушливый, тошнотворный запах, что и месяцем ранее в доме соседа — старого Грамса.

Не желая даже додумывать, Бирюлев, заткнув нос платком, заглянул по очереди в кухню, столовую, гостиную, кабинет.

Отец лежал на кровати в своей спальне — и, судя по всему, уже давно.

Одинокий пожилой господин, он всю жизнь собирал древние ценные редкости.

Да, дверь не заперли. Первый взгляд, полный ужаса и отчаяния, не нащупал и веревок. Однако Бирюлев был готов поручиться: это снова невидимые.

Еще в пятницу репортер так радовался их появлению на улицах — а теперь вот и сам с ними столкнулся.

* * *

Лавка оказалась пуста. Не дозвавшись хозяина, Матрена принялась переминаться с ноги на ногу, разглядывая самовары, щербатые тарелки да поношенные тулупы с блеклыми пуговицами. Потом, устав от безделья, откашлялась, поправила платок и снова крикнула:

— Есть тут кто?

Как и следовало ожидать, никто отозвался. Неужто в чем-то ошиблась? Но сказано было точно: приходи к полудню в лавку старьевщика, что на базаре. Она такая здесь одна. Уже полдень. Что не так?

Похоже, вновь не судьба сегодня дела наладить. Что за напасть! А прачка и к господам опять не явилась. Поспешила путь-то назад отрубить. Теперь надо сильно постараться, чтобы все поправить, пока новый покупатель не сыщется. Прислуги свободной — пруд пруди.

Пожалуй, придется вновь на хворобу младшего плакаться. Авось и пожалеют, хоть и недоброе это дело — недуги кликать.

Над дверью звякнул колокольчик. Вошел небольшой ссутуленный человек в пенсне.

— Матрена? — неприятно взглянул из-за стекол круглыми немигающими глазами.

— Она самая, я.

— Принесла?

Ну конечно, нашел дуру. Как будто она вчера на свет родилась — ходить по таким вот лавчонкам, да не с пустыми руками. Тут можно, глядишь, не только бирюльки лишиться задаром, но и жизни.

Не спроста ведь со Старым Лехом из-за вещицы так обошлись.

И в прежний-то раз как боязно было ее на показ доставлять. Возвращаясь, Матрена все оборачивалась. А потом, в потемках, снова вынесла сверток из дома и хорошо схоронила, никому про то не сказав.

— Покупателя увижу — так тотчас принесу, — расплылась она в неискренней улыбке.

— Так не пойдет. С чем я тебя поведу к нему, дурная ты баба? Он не тебя желает увидеть.

— Кто покупашка-то?

— Не твое дело. Тебе продать нужно или что?

— Ну… Я в первый раз тебя вижу — почем мне знать, что не обманешь? Может, ты товарец-то заберешь — и был таков?

— Я что тебе, городушник? Зачем ты вообще сюда явилась?

— С покупашкой пришла повидаться. Мне сказали, что мы сперва встретимся, а потом уж договоримся, — твердо сказала Матрена, отбросив напускную приветливость. — Коли он есть, то веди. Коли нету — другого кого найду.

Прачка сделала вид, что собирается уходить. Лавочник, постояв миг в раздумье, остановил:

— Постой-ка.

— Чего? Передумал?

— Ага. Нет никакого покупателя. То есть он — это я.

— От оно как. Чего ж сразу не сказал? Что тянул?

— А ты принесла, что должна? На что мне смотреть? О чем с тобой говорить?

— Так принесу я, принесу. Нынче же, коли скажешь.

— Нет. Завтра неси. Меньше народу на базаре.

— И то верно, — подумав, Матрена поддалась любопытству: — А на что тебе? Продашь?

— Может, оставлю, а может, и продам опосля.

— Небось, втридорога?

— Тебе-то что за печаль? Кумекаешь — мало выторговала?

— Верно говоришь. Накинешь?

— Нет. Это крайняя цена. Ты и без того заломила.

— Так куда мне прийти? Сюда?

— Да, сюда же. К полудню.

— Ну, добро.

Матрена отправилась в обратный путь. Издалека, еще не подойдя к берегу, почуяла дым и заслышала крики. Сердце, не согласуясь с головой, подсказало: горел именно ее дом. Приподняв юбку, чтобы не путалась, прачка припустила бегом.

Чутье не обмануло… Однако соседи тушили уже догоравший огонь. Благо, река находилась прямо под боком, да и люд поблизости жил, за свое добро шибко переживающий: перекинется пожар — весь квартал вмиг выгорит.

Поблизости, наблюдая за суетой, заливались слезами младшие, перепачканные в саже, словно черти.

Схватив ведро, Матрена присоединилась к гасителям.

Вскорости огонь потух окончательно. Сердечно поблагодарив соседей, прачка вошла в дом. Снаружи все выглядело куда хуже: на деле же выяснилось, что выгорели только сени да часть кухни, а комната и вовсе не пострадала.

Еще неделю назад событие бы надолго выбило Матрену из колеи, но сейчас она ощущала только легкое сожаление. Хибара, как и вся рухлядь в ней, так и так давно уже ни на что не годились.

Осмотрев ущерб, прачка вернулась на двор и устало рухнула на завалинку. Подбежали дети.

— Это вы, пакостники, учинили? — беззлобно спросила она.

— Нет, мама! Не мы! Мы на речку ходили, пришли — а тут дядьки! Они вещи на улку кидали, а нас прогоняли. А потом все подожгли-ии… — заныл сын.

— Что за дядьки? — замерев, насторожилась Матрена.

— Чужие какие-то. Мы прежде их не видали.

Убираться нужно, прямо завтра же, как только лавочник заплатит. Матрена соберет всех своих птенцов и в очередной раз совьет новое гнездо где-нибудь подальше отсюда.

— Сестра-то ваша где? — утирая нос младшему, спросила прачка.

— Ее дядьки забрали. С собой увезли на телеге! — оба, вспомнив, вновь громко заголосили.

Матрена вздрогнула.

— Куда они поехали? — принялась трясти сына.

— Туда, — он неопределенно указал в сторону дороги. Ну, а какого ответа она ждала?

— Они что-то сказали? Хоть что?

— Да. Обзывались, — кивнула девчонка.

— И все? Просто так, не пойми с чего?

— Да-да! А еще велели передать мамке привет от старикаа-аа…

Матрена в сердцах оттолкнула ребенка.

Истории, которые рассказывали у дома Старого Леха… Невидимые убийцы?

Они — сомнений нет — точно искали сверток. Сразу догадались, что он у Матрены.

Боже, что она наделала?

* * *

— Мы не можем отменить постановку! Алексей Иваныч, одумайтесь! — по-бабьи голосил Щукин, быстро ходя из угла в угол. От него рябило в глазах.

— Сядь!

Испугался, послушался. Только скулить не прекратил.

— Вы все потеряете! За ваши ведь средства переживаю!

— А не за свои?

Сдержанность давалась непросто.

Сейчас Алекса меньше всего беспокоила кретинская щукинская постановка. Он вообще терпеть не мог все это обезьянье кривляние. Для вложения стоило выбрать куда лучшее — и серьезное — дело. Но раз уж безмозглая Маруська так выпрашивала именно театр, то пришлось согласиться.

Алекс даже думать не хотел о том, сколько стоила забава. Позволял убеждать себя соловьиными байками о грядущих барышах. Только с чего бы им взяться?

А теперь эта тварь просто взяла и сбежала.

Алекс приложился к бутылке с дешевой мадерой.

Маруська так и не появилась после спектакля. Сперва он решил, что она, как бродячая шавка, снова умчалась с очередным псом. Неисправимо. Чего еще ждать от шалавы?

Приди эта сука обратно — ее ждала бы просто хорошая трепка.

Но она не явилась. Ни утром, ни днем. Минула вторая ночь — а ею и не запахло.

Вот дешевка! Неспроста ведь так ныла. Давно что-то замыслила. Ишь ты — кается да сожалеет. Куда там. Видать, кого пожирнее ухватила.

Обвела вокруг пальца, паскуда.

Алекс до боли сжал челюсти.

Мало того, что Маруська сбежала — так еще и совсем не известно, с кем. Кому и что она теперь разболтает — разумеется, выгородив себя?

И ведь никто не признавался, с кем она спуталась. Он аж кулак разбил о потасканную рожу ее лживой служанки — бесполезно. Похоже, Маруська настолько щедро платила. Деньгами Алекса. Без его помощи она бы их ни в жизнь не раздобыла.

Щукин продолжал верещать.

— Чего тебе надо? Разрешение? Тогда валяй, играй.

Распорядитель замолк, со страхом глядя на Алекса.

— Но… как? Как мы справимся без госпожи Елены? Что тут можно поправить, когда представление — через несколько часов?!

— Ты чего ныл? Хотел играть? Все, играй! И попробуйте только провалиться.

— Но… Помилуйте! У нас и без того имелось лишь семь человек актеров на тринадцать ролей, — в глазах Щукина блеснули слезы. Алекс с трудом утерпел, чтобы не вернуть их обратно. — Из господ мы оставили лишь Вершинина, Тузенбаха и Соленого, как я вам и рассказывал. И надеялись, что должным образом представим хотя бы дам… Однако вы ведь гений, Алексей Иваныч! Верно: мы откажемся от Натальи — и тогда Драгунская станет Ириной.

Жирная да румяная ряха Щукина едва не треснула от радости.

Загоревшись, он бросился было на шею Алексу — но вовремя отпрянул. Поспешил из Маруськиной гримерной.

— Где Драгунская? Драгунская! Надежда, ты будешь Ириной. Играем! Играем, дамы и господа!

Двумя большими глотками Алекс допил бутылку и запустил ею в гримировочный стол. Тройное зеркало взвизгнуло и волной осколков схлынуло в комнату.

— Моя собственная гримерная. Моя мечта, — передразнил он Елену Парижскую.

Подойдя к столу, Алекс взял тюбик и выдавил черную, как вакса, мазь прямо в центр ковра. Туда же всыпал всю дрянь, что Маруська на себя мазала. Порошки, притирки, белила да помады. С радостью растоптал. Банки и пузырьки с духами, что оставались, просто смахнул, глядя, как они разлетаются.

Затем перебил все вазы и фарфоровые горшки. Отломил дверцу гардероба, достал из кармана нож и принялся резать платья, корсеты и панталоны, отбрасывая ошметки в черную вязкую лужу.

За дверью слышались попискивания. Тихие, уважительно-боязливые.

Вспоров кресла и кушетку — однажды Маруська сношалась с хахалем прямо на ней — Алекс переломал мебель о стены. На закуску высадил окно стулом и остановился, пытаясь отдышаться. Пот лил градом, но горячий липкий воздух не остужал.

Он найдет их обоих — его и ее. Найдет и своими руками распорет каждому брюхо, вот как этой сальной кушетке.

Но сначала — изрежет в лоскуты подлую смазливую рожу.

* * *

Маленький Петька покраснел и покрылся сыпью. Он натужно кричал, и Макар взял сына на руки, чтобы утешить. Но Петька начал брыкаться, ревя еще громче.

— Дай я, — предложила сестра.

Однако и у нее ребенок не успокоился.

— Что с ним такое? Ведь не младенец же. Голоден?

— Мы его сегодня кормили… Видно, захворал.

Макар снял со спинки кровати поношенную, но чистую рубаху.

— Пойду, поищу чего. Хоть и воскресенье, а руки могут кому сгодиться.

Дашка смотрела с недоверием.

— Совсем худо нынче с работой, — в оправдание заметил Макар.

— А что другие? Те, с кем ты прежде ходил на завод?

— Ну…

Те, кого после ареста отпустили, как и самого Макара, рассыпались, кто куда. Он теперь мало с кем встречался, но по слухам все-таки знал, что некоторые уволенные пристроились. Один даже приказчиком в лавку подался — вот перемена-то! Другие, что в большинстве, перебивались поденкой. Ну а третьи — оставались не у дел.

— Да так же, как я… У всех плохо.

— Я хочу пойти на мануфактуру, — сообщила сестра.

— Ты это… Не дури. Не позволю, — на правах главы семьи возразил Макар. Как только он освободится от Червинского — и это должно бы произойти прямо сегодня — то уж сам примется вкалывать от зари до зари.

— Отчего нет? Платят, говорят, исправно.

— Не для тебя такое дело. Сиди дома, Дашутка, матери помогай.

— Штопкой особо не заработаешь.

— Так на портниху выучись.

Сестра грустно рассмеялась.

— Все шуткуешь, Макарка! Нас не сегодня-завтра из дома погонят, а ты — выучись… Мать последние ложки на базар снесла, чтобы хлеба купить. Хотя на что нам ложки, коли есть нечего?

Макар давно заметил, что пропала не только посуда, но и мебель, которой и без того не хватало.

Сперва исчезла конторка. В другой день он, вернувшись, не досчитался обеденного стола. Затем и стульев. А как-то недавно он обнаружил, что мать и сестра устроились на ночь в одной постели. Про кровать-то уж молчать не стал — спросил, куда она подевалась. Мать заохала: дескать, из жалости отдала какой-то хворой соседке. Но, конечно, обманула. Оберегала Макара, чтобы совесть его глодала не слишком люто.

В тесных комнатах остались две постели, Петькина кроватка, сундук да одинокий стул. Если в самом деле придут выселять — а не особо похоже, что домовладелец шутил — так управятся в полчаса.

— Ничего, Дашутка… Не погонят. Вот увидишь — с деньгами вернусь!

В пятницу у Макара не вышло передать весть Червинскому — из театрального сквера он направился прямо домой. Зато в субботу едва проснулся — тут же пошел в гостиницу. Кое-как накарябал карандашом записку и отдал портье, как сыщик велел. Он оставлял сообщение впервые и очень надеялся, что Червинский последует установленному им же правилу и явится на зов, как обещал.

Макар поднял глаза, желая взглянуть на часы, но встретил лишь светлое пустое место на посеревшей стене.

— Пойду я, Дашутка. Передай матери, когда вернется — пусть не тревожится. Чую я: хороший сегодня день. Удачный.

Пожалуй, история все же стоит того, чтобы сыщик за нее заплатил. И не меньше, чем долг по аренде. А лучше больше, чтобы и на хворого Петьку осталось.

Идя в гостиницу, Макар готовился к долгому ожиданию, однако Червинский прибыл первым. Более того: судя по окуркам, он провел в номере довольно долго.

— Что ты узнал? — сыщик приступил к расспросам, лишь только за Макаром закрылась дверь.

— Все! — бодро отвечал он, располагаясь на нечистой кровати. Главное теперь — не растерять мысли и не спутаться. — Эх, жарища-то какая стоит! Невтерпеж.

— Ну? — Червинский не поддержал светскую беседу.

— Бывал я в Старом городе, как вы и велели.

— Давно пора. Не барышня.

— Зашел в трактир "Муслин", что недалеко от спуска, прямо на повороте.

— Я знаю, где это.

— Публики там много разной давеча собралось… И все говорили, говорили. Убийства, между тем, обсуждали. Невидимых-то ваших.

Макар промокнул лоб ладонью. От волнения он, как всегда, начинал забывать, о чем идет речь. Именно потому и экзаменов в реальном не выдержал. Зубрил месяц — но все пропало в минуты. И вот то же самое — прямо сейчас. Посреди беседы с Червинским Макар вдруг совершенно некстати припомнил прохладный, пахнущий мышами и сырой обувью, учебный класс.

Пауза затянулась.

— И? О чем языком-то чесали?

— А… Ну да. Сперва гадали — кто же это мог быть? Но потом заговорил один господин. Важно так. Дескать, все дело рук людей из театра, что у сквера. Они и нападают, а потом в самом своем театре ворованное хоронят.

— Прямо у себя? Так нелепо же. Что вдруг за театр?

— Кажись, "Борис".

— Хм. Любопытное название. Не слыхал о таком. Ничего не путаешь?

Макар пожал плечами.

— И что за человек обо всем рассказывал?

— Откуда мне знать, господин Червинский! Не мог же я прямо у него спрашивать.

— И то верно. Но прямо и не нужно. Беседу-то подхватить вполне мог. Что ты еще узнал, Свист?

Продолжение речи агент не подготовил, и потому развел руками.

— Как, все? Ну что ж. Сегодня же отправляйся в тот театр и все вызнай. Понял?

Макар растерялся.

— Прямо так и пойти? Да кто же мне что скажет? А нельзя ли просто взять — и всех сразу задержать?

— Да ты в своем уме? С бухты-барахты? Когда все вызнаешь, укажешь на виновных и на их схрон — тогда и придем.

Надежды продолжали рушиться.

— Мне нужны деньги, господин Червинский! — не своим голосом — жалобным и плаксивым — взмолился Макар. И внезапно нашелся: — Я не могу туда явиться вот так! Меня погонят!

Сыщик потер нос, раздумывая.

— Ну, на сей раз ты, пожалуй, прав. Выглядишь и в самом деле негодно. На вот, на новую одежу, — он достал прямо из кармана "красненькую" и положил на стол.

Макар аж сглотнул. А он-то уж подумал, что удача отвернулась окончательно. Теперь бы раздобыть еще четыре рубля — и, быть может, домовладелец, получив плату за месяц, согласится погодить еще немного.

Заметив радость Макара, Червинский усмехнулся. Поди ж ты, мелкий жулик — а туда же: будущей обнове радуется, как дитя.

Все-таки было не слишком правильно совсем не делиться с ним теми деньгами, что выделялись на агентов.

— Ну ладно, Свист. Справь костюм — и вечером в театр. К среде жду тебя с новостями.

Сжав дрожащей большой рукой купюру, Макар кивнул.

Театр — проблема. Там и впрямь придется поотираться, чтобы узнать хотя бы имена. На кого-то же надо указать. Но это будет потом.

Сейчас же он поспешит домой.

Не обманул сестру, ой, не обманул! Сердцем чуял, что день окажется удачным.

 

4

— "До сей поры не имеется ни одного подозреваемого. Полицейские признали, что преступники оказались слишком хитры, и, если они не оставят следов и впредь, то отыскать их не представляется возможным", — медленно, с чувством прочитал насмешливый сыщик с торчащими вверх волосами и пушистыми бакенбардами.

Двое недавно вошедших городовых активно кивали после каждого предложения. Входя, они собирались что-то сказать — но, вероятно, сообщение терпело отсрочку, раз уж ему предпочли прослушивание субботних новостей.

Окончательно взмокший за часы ожидания в участке, Бирюлев чувствовал себя жалко. И без того унизительная роль просителя усугублялась особым отношением, которое здесь торопился выказать каждый, едва слышал фамилию репортера. Псевдоним не спасал — полицейские точно знали, кто за ним кроется.

— Ну-с, господин Бирюлев, вы и сами ответили на свой вопрос, — дочитав до конца, сыщик вернул на стол засаленную газету с кричащим заголовком. "Невидимые убийцы: полиция признала бессилие". Это все вина бестактного Титоренко — не удосужился придать заметке менее воинственный вид.

Бирюлев сглотнул и промолчал. Нервы ощутимо сдавали, и он весьма сомневался, что, заговорив, сможет держаться достойно.

— Как же мы сможем помочь, если, как вы сами заметили, мы бессильны? — глумился сыщик. — У нас не хватает ума для поиска хитрых убийц… Что тут поделать? Они слишком ловко запутывают следы.

Репортер смотрел в окно кабинета. Разбитое стекло с внутренней стороны закрывала картонка. Она мешала понять, что происходит на улице: виднелось лишь небо. Светло-голубое и уже выгоревшее, хотя лето только началось.

— Господин Червинский, я прождал вас более трех часов… Для того, чтобы вы… — голос дрогнул.

— Три часа? Ха. Это совсем недолго. Бывает, и с утра до вечера ждут. Скажи, Власенко?

— Еще как, — подтвердил городовой.

— Отчего вы решили, что вы у нас — единственный? Вы обратились к нам только вчера, господин Бирюлев. Или как там вас? — сыщик снова заглянул в потрепанную газету: — Ого, "Приглядчик". Так вот, я расскажу, как обстоят дела. Людей у нас мало. При этом мы, знаете ли, живем в очень беспокойное время. Что ни день — то новые убийства. Настоящие. Жертв режут, душат, им проламывают головы. С ними происходит совсем не то, что с вашим батюшкой. Там же пока лишь ваши домыслы.

— Его убили!

— Не стоит злиться, право. Почему вы, в самом деле, так полагаете? Он мог сам умереть в своей постели. Скажем, от сердца. А потом, допустим, тело нашла прислуга — она и ограбила дом.

Звучало правдоподобно. Более того: столь простое объяснение еще накануне закрадывалось в голову и самому Бирюлеву. Но что-то с ним было не так, в картине чего-то смутно не доставало — и потому никак не удавалось успокоиться мыслью об естественной смерти.

— Отец никогда не маялся сердцем.

— В его возрасте такое могло произойти и внезапно. Впрочем, верно: утверждать что-либо рано. Вскрытие еще не готово. Если оно, конечно, поможет при нынешних обстоятельствах. Пролежал он не меньше недели.

Бирюлев поморщился.

Городовой, отчаявшись дождаться окончания разговора, подошел и шепнул что-то Червинскому на ухо. Тот возмутился:

— И чего вы стоите тут, когда уже давно должны быть там? Бегом! Неизвестно, сколько их туда явится.

— Но как же… Ведь Тимофей Семеныч ничего не сказал. Может, у него свой план, и мы все испортим?

— Он, видимо, забыл. Или же нам не передали. Это сейчас не важно, Власенко. Поспешите!

Когда полицейские вышли, Червинский, как ни в чем не бывало, продолжил:

— Однако, если спросите мое личное мнение, то я скажу и сейчас, до отчета медиков: вашего отца точно не задушили. Значит, причина не в невидимых, как вы зовете их в своих… ээ… заметках.

— Веревку могли снять. Да и убийцы не обязаны действовать одинаково! — запальчиво воскликнул репортер.

— А вы и впрямь многое знаете о преступниках, господин Бирюлев. Рискну предположить, что куда больше, чем я. Но даже если представить, что они решили забрать веревку с собой, то на шее бы обязательно остались следы. Кроме того, дверь в дом вашего батюшки была открыта, а вещи разбросаны. Еще два несоответствия характеру тех, кому вы это — не понять, почему — приписываете.

— Отец, как и все остальные жертвы, жил один и держал у себя разные старинные вещи. У него украли редкую золотую брошь! А монеты, которые он привез из Египта? Да они цены не имели.

— За такими вещами охотятся не только невидимые.

— Вы нашли его прислугу?

— Еще нет.

— Отчего?

— Я вам уже ответил. Пока мы не знаем, что расследовать — грабеж или убийство. Если вскрытие покажет, что ваш отец, как я и предполагаю, умер сам, то делом займутся городовые.

— Когда? Через месяц? Год?

— Быстрее. Но не немедленно.

— Я хочу видеть вашего начальника.

— Это невозможно: он в отъезде.

— Понятно, — Бирюлев подчеркнуто достал из кармана пиджака блокнот с вложенным карандашом и что-то в него занес.

— Пометки к моей новой статье, — объяснил он. — Люди интересуются: почему убийцы не пойманы? Вот я и расскажу им о ваших методах. О том, что полиция отказывается работать.

Червинский пожал плечами:

— Одной меньше — одной больше. Какая разница?

Репортер записал и это и широко улыбнулся:

— Не упустите завтрашнюю газету.

Однако предвкушение маленькой мести не слишком облегчало печаль.

А что, если самому найти отцовскую кухарку, не дожидаясь, когда ей займется полиция?

Для начала стоит расспросить прислугу по соседству. Такие люди всегда охочи до сплетен, чем не раз помогали в работе. Наверняка смогут подсказать, где искать.

* * *

Спозаранок Матрену разбудили громкие причитания.

— Мама! Мишаня! Сестрицы-ыы…

Голосила средняя — та, что служила в няньках. Если она явилась домой ни свет, ни заря, это значило только одно: ее выгнали.

Похоже, увидев обгоревшие сени, девка вообразила невесть что.

— Улька, да тут мы все! — крикнула мать, не открывая глаз.

На полу, проснувшись, завозились младшие.

Шлеп-шлеп. Так и шла, небось, всю дорогу — разувшись, чтобы сберечь обувку. Молодец.

— Мама! — бросилась на шею.

Матрена погладила дочь по теплым волосам. Отстранила, поднялась на топчане, бегло перекрестила.

— Я уж подумала, сгорели вы. Как же так вышло?

— Да как… Подожгли вчера.

Ульяна ахнула.

— Так не сами? Кто?

— Да кто их знает.

— Дядьки чужие, — влез младший. — Они Дуньку забрали.

Средняя округлила глаза и потрясла головой.

— Как забрали?

— Увезли на телеге.

— Что ты говоришь? Мама!

Матрена запустила пальцы обеих рук в волосы и зажмурилась. Она до ночи пыталась вызнать, куда могла деться ее русалка. Обошла весь береговой бедняцкий квартал. Многие соседи видели, как дочь, ревущую на всю улицу, увозили. Но, конечно, никто не подумал вмешаться.

— Да как же? Быстро ведь гнали, — оправдывался толстый Демидка, который бы и лошадь ударом кулака уложил, если бы захотел.

— Не наше то дело, Матренушка, — отвечала прачка Лукьяниха. — Наша хата с краю, вестимо.

Еще бы: не их ведь дитя среди дня из дома увели.

И ведь привет передали — что тревожило непониманием. Не значили ли их слова, что готовы вернуть Дуньку в обмен на сверток? Или то всего лишь слепая материнская надежда? Ведь, если так поглядеть, то, хотели бы поменяться — поди, передали бы, где их отыскать.

Скорее, наказали за то, что взяла чужое… Но если все-таки нет?

Что же делать с вещицей? Если Матрена отдаст ее сегодня в полдень, как обещала — не потеряет ли оттого дочь навсегда? А если не отдаст — то вдруг и Дуньке уже не поможет, и остальных выгоды лишит? Штука-то непростая, кому попало не сбудешь. И без того пришлось прежних знакомцев припомнить. Из той давней поры, когда она после смерти бочарника работы не разбирала.

Ох, Дунька, Дунька… Что с ней сейчас?

— Вернется твоя сестрица, — сухо ответила Матрена. — Точно говорю.

— А когда? — заинтересовался сын.

— Скоро. Ты-тут какими судьбами, Улька? Погнали?

Понурив голову, дочь кивнула.

— Прости, мама…

— За что хоть турнули-то?

— Дитенка из колыбели выпала и расшиблась. Я не доглядела. Заснула… Аж не заплатили.

Матрена встала, потянулась — и пошла накрывать на стол. Даже закопченный в пожаре самовар поставила — дочь, как-никак, пришла.

Младших, как обычно, утянуло на улицу, средняя принялась помогать.

— Что Витя? Что Ваня?

— Витька был на неделе, про Ваньку давно не слышно. Не пускают, видать.

— Ясно… Мама, так что с сестрицей? Ты при маленьких говорить не хотела?

Вот упрямая: опять душу бередит. Матрена вздохнула.

— Ты уже знаешь все, что и я.

— Но как же так? Кто они? Отчего избу подожгли?

— Отстань, Улька, — грубо оборвала мать. На сердце стало совсем гадко.

Сели за стол, но ели в молчании. Даже младшие не егозили, вели себя прилично. После Матрена начала собираться.

— Убирать идешь? — спросила средняя.

— Нет, не пойду сегодня. Другое дело есть. Вот что, сбегай-ка ты в город. Знаешь, где рабочие с завода живут?

— Так я же возле их кварталов и служила… Неблизко снова туда идти.

— А ты не ленись. Вот, возьми на извозчика, так и быть, — прачка вынула из стоявшей на полке масленки несколько монет и протянула дочери. — Поспрашивай там квартиру.

— Для кого?

— Для нас.

— Как? Мы уезжаем? А что, если Дуня вернется — ты же сама сказала…

— Будет перечить матери, — прикрикнула Матрена.

Выйдя из дома, она отправилась на берег — но не туда, где стирали, а гораздо дальше.

Боязно: а вдруг кто уже обнаружил припрятанное? Но вроде нет: издали приметила сваленные ушаты, которые сама же и натащила. Под ними — песок да галька: копать удобно даже ладонью. Достав сверток, Матрена бдительно огляделась по сторонам — не смотрит ли кто? Задрала юбку, осторожно уложила вещицу в чулок и для надежности перемотала лентой — сверху и снизу. Как только доставать-то? Смеху будет…

Удостоверившись, что ноша держится крепко, Матрена мелкими шагами отправилась на базар, в лавку старьевщика. Несмотря на дополуденное время, солнце палило, вызывая жажду и головную боль. Темя напекло и через платок.

Она пришла раньше, чем назначали.

На этот раз в лавке был не только старьевщик, но и незнакомец — морщинистый, с длинными седыми усами, свисавшими на острый подбородок. Они что-то обсуждали, но с приходом прачки беседа прервалась.

Матрена сделала вид, будто заглянула за покупками, и принялась рассматривать оббитых фарфоровых барышень.

— Что же не здороваешься, Мотя? На сей-то раз принесла, что обещала? — окликнул старьевщик.

— Здравствуйте, судари, — она легко поклонилась и долгим взглядом окинула посетителя.

— Не бойся. Это и есть покупатель.

Господин кивнул.

— Как так? Ты сказал, будто сам…

— Ну, мало ли, что сказал. Ты тоже уговор не сдержала. Принесла?

— Принесла.

— Ну, тогда показывай.

Лавочник подошел к двери и накинул засов.

— Чтоб не мешали.

Разумно, но Матрене отчего-то не понравилось.

— Ну ладно… Отвернитесь-ка.

Прачка достала сверток, раскрыла, сбросив тряпье под ноги.

— Вот!

— Вы это ищете, господин? — спросил старьевщик.

— Оно самое! — подтвердил вислоусый. — Дай-ка поближе посмотреть.

— Сначала платите, сударь, а потом смотрите, сколько захочется.

— Э-эх… Кто так торгует. Откуда мне знать — может, подделка? Знаешь, сколько их развелось, Матрена? Вот скажи — откуда она у тебя?

— Неважно.

— Очень важно! Если скажешь правду и я пойму, что не врешь — получишь свои деньги.

Господин достал кошелек, расстегнул, показал содержимое — много-много бумажек, на которые, поди, не то что снять другой дом — новую жизнь купить можно.

— Ну же?

— Мое. От бабки досталось.

Вислоусый махнул рукой — дескать, пустой разговор.

— Ну, говорил же тебе, что тут ничего путного не купишь… Каждый обуть норовит. Зря ты меня от дела отнял, да еще и по такой жаре, — обратился он к лавочнику.

— Эх, простите, господин, — тот снова направился к двери, видимо, собираясь ее отворить. — Ну, чего? Иди, шельма, и больше не появляйся. Дельных людей не тревожь.

— Да настоящее у меня! Самое, что ни на есть! Он собирал то, что из других стран свозили, — опешив, поспешила оправдаться Матрена.

— Кто — "он"? — спросил господин.

— Хозяин мой… Старый Лех Коховский.

Вислоусый одобрительно кивнул.

— Слыхал про его коллекцию. Авось и впрямь подлинное. Как ты ее из дома-то вытянула?

— Да никак… Помер ведь Старый Лех… Неужто не слышали?

— Помер? Когда?

— Так почти неделю назад, в прошлый вторник. Убили его. Невидимки.

— О, невидимки… Хм. Интересно. Ну так что, покажешь?

Старик, ухмыляясь, двинулся в ее сторону. Ничего особенного: хочет посмотреть… Матрена отступила на шаг, спрятав руки за спину.

Он подошел почти вплотную.

Еще шаг. Успеет ли она отворить запор и выскочить?

Господин толкнул Матрену в угол, и, без особо труда разжав ей пальцы, вытащил то, что они сжимали. Опустив предмет в своей карман, ухмыльнулся:

— Ну, что дальше делать будем, Матрена?

* * *

Пристукивая каблуками по полу, Алекс допивал очередную бутылку.

Ночь он провел в театре, спать не ложился. Выпито — не пересчитать. Обычно хмелел медленно, но тут уже перебор. Нажрался изрядно.

Развезло — подобрел.

В узкой гримерке — не чета Маруськиной — собрались все актеришки.

Щукин — румяный, потный, щеки блестели жиром, как масленый блин — опять разливал вино по стаканам.

— За первый день нашего великого успеха!

Алекс в эту чушь не вникал. Но, судя по восторгам, покривлялись накануне удачно. Маруська, если бы не сбежала, сейчас бы тоже здесь от радости корчилась.

— Кто бы мог подумать, что мы справимся! — рассмеялась над головой Надька Драгунская.

Она сидела на подлокотнике кресла.

— Как это кто? Я! Я всегда говорил: мы — отличный театр! Мы еще покажем этому скучному городу, что такое настоящее искусство! — заливал Щукин.

Уже качался, но языком трепал складно.

— А все спасибо нашему благодетелю! За здоровье нашего основателя — Алексея Иваныча!

— За здоровье!

Стаканы звонко сошлись. Алекс тоже приветственно поднял бутылку и отхлебнул.

Надька все терлась рядом, точно кошка:

— Удивительно — вот так сыграть Ирину! Вы не представляете, что за чудо, когда публика так живо реагирует.

— За наших прекрасных сестер — Драгунскую, Шишкову и Афанасьеву! — снова сообщил Щукин.

— А я ведь госпоже Елене не чета. Даже роль-то ее толком не знала. Так, не более трех раз весь сценарий от начала просматривала. Но нас вызвали на бис!

Надоело.

Алекс залпом допил, отставил бутылку, и, пошатываясь, вышел.

Держась за стену, он пробирался по коридору, когда настиг цокот.

— Вам помочь? — ласково спросила Надька.

Бесцветная. Скучная. Лицо длинное, узкое. Глаза навыкате.

Подержаться не за что.

Алекс помотал головой.

— Если вы не сильно против, я бы все же составила вам компанию, — уперлась актриска. — Нужно поговорить… Эх, наверное, лучше бы не сейчас, но трезвый вы меня либо вовсе слушать не станете, либо же пришибете…

Вышли в сквер. Алекс и без того едва стоял на ногах, а от душного раскаленного воздуха совсем подурнело. Драгунская, однако, схватила под руку, подвела к лавке.

Он сначала на нее откинулся, а потом и вовсе прилег. Над головой кружились зеленые ветки.

— Вы меня слышите? Я хочу кое-что рассказать… При других не стала…

— Да что там у тебя?

— Госпожа Елена говорила в пятницу после спектакля с одним господином. Я слышала их разговор. Она собиралась встретиться с ним в тот вечер.

Зеленое болото по-прежнему затягивало в трясину. Хотелось спать.

Он не слушал.

— Я тогда спросила о нем у… друга, и он сказал, что это старьевщик из Старого города.

Алекс резко приподнялся и посмотрел на Драгунскую, но тут же сощурился. Красные, пьяные глаза слезились от света.

— Какой он?

Надька пожала плечами, глядя куда-то наверх.

— Ну… Не знаю. Тусклый. У него короткие светлые ресницы и ямочка на подбородке. Вот тут, — она показала на себе.

Чертовски бестолковое описание.

— А еще?

— Одет в бежевый сюртук… Нет переднего зуба… — принялась перечислять все, что вспомнила.

Точно — он. Привет из прошлого.

Вот, значит, с кем сбежала Маруська. И когда — а главное, где? — успели снюхаться?

— Отведи-ка меня домой, Надька. Знаешь же, где живу?

Сперва надо проспаться. А потом наведаться в Старый город. Прежде, еще до встречи с Маруськой, его кварталы были Алексу домом.

— Да, конечно.

Драгунская приподняла, обхватила за пояс. Он кое-как встал с лавки, и они побрели по скверу.

* * *

С утра Макар наконец-то отправился в доки. Театр никуда не денется — тут можно и подождать день-другой, а семье надо есть. И Петьку лечить тоже — а то мальцу уж совсем скверно. Макар бы сам, наверное, и не понял, да передались тревоги матери, весь день хлопотавшей у кроватки.

К счастью, домовладелец, получив "красненькую" Червинского, подобрел и согласился подождать с выселением еще неделю.

— Макарка, где взял? — вечером, когда уже легли спать, тихо подкралась сестра.

— На базаре заработал.

— Ой, брешешь. За день-то — и десятку? Ну правда, скажи.

— Ммм…

— Скажи.

— Я сплю, не мешай.

Мать вопросов не задавала.

Макар задумался, наблюдая, как над водой у пристани кружатся, вереща, мелкие речные чайки. Если сбить голубя, то его можно и на суп, а из такой, пожалуй, ничего не сваришь.

Баржа объявила разгрузку. Рабочих, стоявших поодаль в поисках поденки, как ветром сдуло — все устремились на клич зазывалы.

Когда Макар опомнился, стало уже поздно. Работу он упустил.

— Макар! Ты?

Рабочий улыбнулся, оборачиваясь — признал голос Степана. Прежде они вместе вкалывали на чугуноплавильне. Он тогда и позвал на ту забастовку. Хотя и сам тоже не виноват особо — за компанию увязался.

Они давно не виделись. При прошлой встрече положение приятеля было едва ли не хуже, чем у самого Макара. Но сейчас он выглядел превосходно — приоделся щеголем и даже, кажется, располнел.

— Ну как дела, брат? — Степан крепко стиснул в объятиях, похлопал по спине.

— Да как… Все мыкаюсь. А ты, гляжу, неплохо?

— И то верно, не жалуюсь. Пойдем, что ли, выпьем за встречу?

Макар посмурнел.

— Не могу я уйти. Работа нужна.

Степан понял заминку правильно.

— Да брось — раз приглашаю, то и плачу. Идем.

— Неудобно как-то…

— Ну хватит ломаться, Макарка.

Степан ухватил товарища за рукав и едва ли не силой увлек в ближайший трактир. Сели, выпили и за встречу, и за прошлое. Перешли к нынешнему.

— Никуда не могу пристроиться, — заметил Макар сокрушенно, хоть и не совсем искренне. Большую часть времени он пробездельничал по поручению Червинского.

— Из-за завода? — с пониманием уточнил Степан. — Вот и меня никуда не брали.

— Но взяли же?

— Да как сказать, — рассмеялся собеседник. — Не то, что взяли, но на жизнь хватает.

— Как же ты устроился?

— Ну… Тебе-то доверять можно. Видишь, взялись мы тут втроем… Я, Ванька и Сенька с Павловской мануфактуры. Знаешь их?

Макар помотал головой.

— Толковые, — Степан поднял вверх большой палец. — В общем, есть у нас дело. Не совсем чистое… Но верное. Может, и ты подсобишь, если что. Только навар разный, сразу говорю: иной раз и "катеринка" выйдет, другой — четвертная, а порой так и червонец всего.

— Это же за сколько месяцев — "катеринка"-то?

— Да за раз же! Ну ты и тугодум.

У Макара, накануне готового продать за десятку душу, такое и впрямь не укладывалось в голове.

— А что делать надо?

— Вот это понимаю — разговор, — одобрил Степан. — Но только не здесь. Сперва выпьем, а потом подходи к вечеру к нам, в латунный склад — недалеко от твоего дома. Там и поговорим. Идет?

— Идет! — рассмеялся Макар и поднял стопку. — За дружбу!

 

5

Накануне, покинув полицейский участок, Бирюлев направился в газету, хоть нужды в том особой не было. Титоренко сам предложил не приходить, а вместо того заняться печальными приготовлениями.

В редакции встретили с сочувственным любопытством. Выразив соболезнования, коллеги принялись выпытывать детали.

— Даже представить не могу, каково это: обнаружить отца с веревкой на шее, — вздохнул Вавилов.

— Ох, и не говорите! Наверное, они еще и поглумились, как в прежних случаях, — сокрушалась Крутикова.

— Нет, он лежал в своей постели.

— Напрасно вы пришли сегодня, друг мой… Вам бы отдохнуть, — вдруг заметил автор культурной колонки, внимательно посмотрев в бегающие глаза Бирюлева.

— Верно, вы совсем не здоровы, — участливо подтвердила барышня.

Взъерошенный, покрывшийся лихорадочными пятнами репортер и впрямь выглядел неважно.

— У меня есть новости. Не до отдыха, — высокопарно ответил он и сел за стол, подвигая к себе чистые листы.

Все, что хотелось рассказать, потоком вылилось на бумагу не более, чем за час.

— Готово, — громко сообщил Бирюлев и поспешил к Титоренко.

Однако тот, едва начав читать, отложил статью. Снял пенсне, потер глаза, и чересчур ласково посоветовал:

— Шел бы ты домой, Георгий. Супруга тебя ищет — уже сюда приходила. Ты-то, поди, снова ей не сказал, куда запропастился? Ну, так не тревожься: я объяснил, что ты занят.

Репортер энергично потряс головой, отгоняя слова, как гнус.

— Как моя новость, Константин Павлович?

— Не пойдет, — после небольшой заминки сказал редактор.

— То есть как? — с тех пор, как появились невидимые, уже подзабылось, до чего неприятно звучит эта фраза.

— Обычно. Одни эмоции да неприязнь, но нового — ничего.

— Как — ничего? Полиция не пожелала опросить свидетелей! А неприязнь, конечно, есть, но только не от меня, а ко мне, — горячо затараторил Бирюлев, но Титоренко оборвал:

— Я тебя понимаю… Хотя, чего там — такое не поймешь. Но на твое место я бы точно не захотел. Однако разносить в газете пустые сплетни не стану. Я ж не баба-лоточница.

Репортер резко встал. Вышел из кабинета, и дальше — из редакции, даже не забрав свой портфель.

Домой? От одних мыслей об Ирине становилось совсем тоскливо. Он бесцельно слонялся по улицам, пока не наткнулся на довольно убогую гостиницу "Офелия".

Внутри оказалось тускло, пыльно, безлюдно — впрочем, думалось, что оживление наступало с приходом вечера. Холл освещали зеленоватые электрические лампы. Пахло непросохшим бельем.

Лысый старик-портье, вынырнувший из-под конторки, заставил вздрогнуть от неожиданности.

— Мне бы номер почище на пару дней.

Старик кивнул и протянул ключ.

— И водки принести.

Портье и здесь согласился.

— А на закуску что изволите?

Бирюлев пожал плечами: голода он не испытывал. И потому даже не обратил внимания, что именно по своему разумению доставил лысый старик. А вот горькая пришлась кстати. С непривычки тошнило, но репортер все равно упрямо пил до тех пор, пока начисто не избавился от мыслей и не уснул.

Расплата за часы покоя впечатляла. Впрочем, страдая физически, Бирюлев отвлекался от переживаний.

Уже давно перевалило за полдень, когда он ощутил не только улучшение здоровья — но и, вместе с тем, некоторое облегчение тяжести на душе.

— Ирина тут меня ни за что не найдет!

Глупая детская шалость. Ведь не намерен же он всерьез перечеркнуть разом целых пять лет усилий?

Пора возвращаться к жене… Ночь после страшной находки репортер и так скоротал за разговорами в будуаре жрицы любви.

Впрочем, нет. Не сейчас.

Нет, нет, нет.

Лишь представив лицо Ирины — крупное, квадратное, в обрамлении светлых искусственных завитушек — Бирюлев ощутил, как усилились похмельные муки.

Какое-то время он поживет и в гостинице.

Вызвав прислугу, репортер потребовал принести студня с рассолом. Перекусил, ополоснулся теплой и пахнущей затхлостью водой из таза, отряхнул, насколько мог, помятый костюм-тройку и спустился вниз.

Отчего бы и впрямь не сделать за мерзавцев-полицейских работу?

Добравшись на извозчике до дома отца, Бирюлев с тоской взглянул на закрытые ставни. Заходить внутрь он не собирался, по меньшей мере, несколько недель. Может, к тому времени жуткий запах немного ослабнет. Придется нанимать рабочих… а потом и вовсе продавать дом. Жаль. Тихое, спокойное место.

Однако, к кому же зайти? Сын ничего не знал про отцовских соседей.

Осмотревшись, он решил начать визиты со стоящего поодаль двухэтажного особняка. В таком наверняка водилось много прислуги.

Мучительно вспоминая, как звали кухарку, репортер поднялся на крыльцо и постучал.

Дверь открыла хозяйка.

С недоумением окинув взглядом гостя, чей вид нынче не внушал доверия, она холодно поинтересовалась:

— Чем могу помочь?

— Здравствуйте, сударыня… Разрешите представиться: Бирюлев, — он отступил на шаг, чтобы увеличить расстояние до тонкого носа соседки.

— Бирюлев? Его убили, — еще более сухо ответила дама.

Всем, кроме полиции, очевидно, что смерть отца — не случайность.

Проклятые бездельники. Ну ничего, еще найдется способ им насолить, и неважно — с помощью Титоренко или без нее.

— Я сын вашего соседа. Георгий Сергеевич.

— Ах вот как… Беленькая, Елизавета Семеновна.

Фамилия дамы невольно напомнила минувшую ночь в гостиничном номере — а еще больше неприятные моменты утра.

— Что же вас ко мне привело?

— Дело в том, что я разыскиваю прислугу отца. Она отчего-то вдруг резко исчезла. И я подумал, что кто-либо из ваших людей по-соседски мог бы подсказать, где ее найти.

— Да, они весьма болтливы. Но позвольте спросить: неужели есть подозрение, что она?..

— Всякое может быть.

Обернувшись, дама позвала:

— Марфуша! Выйди-ка!

Пришлось поторопить дважды.

Пока ждали, соседка принялась расспрашивать о происшествии. Уже в который раз за минувшие дни репортер повторил неприятный рассказ.

— Полагаю, отца убили невидимые, — резюмировал он.

Дама охнула.

— Я знала! Я в газетах читала про этих головорезов. Из-за них дом приходится закрывать на все запоры.

— Пятый случай за месяц, — отметил Бирюлев.

— Ох, как же страшно… Слухи-то мы знали, но так, в деталях… Буду молиться, чтобы полиция поскорее поймала негодяев.

Горничная, наконец, вышла на крыльцо.

— Марфуша, скажи обо всем, о чем господин спросит.

Хмурая, неразговорчивая прислуга — каждое слово из нее приходилось доставать чуть ли не силой — поведала, что отцовскую горничную звали Аксиньей, что она давно не показывалась и проживала в бедняцком квартале у реки.

— Третий дом по ту сторону, что и мостки. Прямо в крайнем ряду, близко к воде.

Поблагодарив, Бирюлев собрался откланяться. Однако все же не утерпел и задал вопрос, терзавший с тех пор, как он в последний раз посетил отчий дом:

— Как же так вышло, что к нему совсем никто столько времени не заглядывал?

Соседка вздохнула и пожала плечами.

* * *

Комната, отгороженная деревянной стеной с вырубленным в ней окном, напоминала хлев. Тут ходили, сидели и даже лежали прямо на полу человек тридцать — и большее число из них такой сброд, что представить тошно.

И с ними пришлось коротать ночь.

Устроившись в углу, Матрена попыталась задремать, уперев голову в стену, но вскоре очнулась. По ней кто-то шарил — не то в поисках карманов, не то еще с какими недобрыми мыслями. Прачка вскочила и перешла поближе к оконцу, чтобы, если вдруг что, суметь дозваться помощи, но до утра больше глаз не сомкнула.

Вокруг всхлипывали, кашляли, молились вполголоса, шумно ловили блох…

Стояла невероятная духота. Хотелось пить, но пока еще не настолько, чтобы отважиться зачерпнуть из гнилой общей бочки.

С того момента, как лживый старый сыщик водворил сюда Матрену, прошел уже целый день. За это время ее подозвали дважды. Сначала — безучастный полицейский спросил в окно: какова фамилия, род занятий, сколько лет да где проживала.

— Судима?

— Нет, — сглотнув, глухо сказала Матрена.

Во второй раз ее вывели. Проводили в полупустой кабинет, где дважды сфотографировали — стоя и сидя на стуле. Потом обмерили, как будто собирались шить платье: всю, от головы до ног и даже обхвата рук. Затем подвели к отдельному столу, и, вымазав пальцы в ваксе, приставили каждый поочередно к бумаге.

— Отчего я здесь? — задала Матрена обыденный при ее обстоятельствах вопрос.

Ответ, разумеется, был и без того совершенно ясен. Куда уж понятнее? Схватили при попытке продажи краденой вещи из дома убитого.

— Сама, поди, знаешь.

— Не знаю.

— Так я тоже не знаю.

Вот и весь разговор, а после прачку снова вернули в хлев.

И как только умудрилась так опростоволоситься? Лет немало, а дура дурой. Эх. Верно говорят: не умеешь — не делай. А если думаешь, что умеешь, то все равно лучше не суйся — можешь и ошибиться да клыки пообломать.

— Когда со мной говорить-то станут? — обратилась она к безучастным соседям, занятым каждый своей бедой.

— Любят они это дело — потомить подольше, — дородная крестьянка, по виду — стольких же лет, что и Матрена, лузгала на пол припасенные семечки. — Все, почитай, ждать упарились.

— Но мне-то нужно им сказать. Я ж старика не убивала.

— Все тут ни в чем неповинны, милая, — ухмыльнулась баба. Вместо передних зубов у нее торчали пеньки.

— Так я ведь и сама пострадала. Девку у меня украли, — Матрена села, прижавшись ноющей от долгого неудобного положения спиной к стене.

— Ха-ха, — раздельно просмеялась соседка. — Небось, сама себя и покрала. Ничо, нагуляется и вернется.

Матрена не обратила на обидные слова внимания — думала. Сейчас нужно собраться, как никогда. А не скорбеть да рыдать, как некоторые другие поблизости.

— Да как бы я его порешила, если все утро дома была? В тот день и вовсе задержалась… И сама же за городовыми пошла, — принялась размышлять вслух. — Девка вот могла бы подтвердить, взрослая она, в лета вступила. Да только как раз ее невидимые и забрали.

— Неужто сами невидимые? — недоверчиво присвистнул одноглазый, что стоял прямо над головой.

Прачка отмахнулась.

— И младшие тоже дома сидели, но от них толку чуть. Как-то они там без меня? Одно хорошо: вовремя Ульку прогнали. Так… На улке нашей меня мало кто заметил — все уже разбрелись. Да и даром, что соседи — и видели бы, да не сказали. Проку с них никакого. Вот если бы Ульке передать, будто бы она раньше вернулась и со мной в тот день оставалась. Хотя тут тоже можно пропасть: а что, если хозяев ее прежних найдут?

На полу, собрав под собой ноги, сидел кудрявый юноша лет восемнадцати, похожий на матрениного среднего, и смотрел куда-то в точку перед собой. Оказалось, внимательно слушал.

— Да, мать. Попала ты в переплет.

— Что украла, то украла. Тут нечего отпираться, грешна, — отвечала Матрена. — За то и с полгода в исправительном доме посидеть согласна. Но у старика и до меня много чего взяли, а ему все равно уж разницы нет.

— Кто? Невидимые? — снова с сомнением спросили сверху.

— Они самые! Даже полиция так сказала. Они и придушили хозяина, не я.

— Все тут невинные, — затянула старую песню крестьянка.

— Уж не фартовая ты, мать, — посочувствовал кудрявый. — Ты либо не ты, а все на тебя повесят. Так им проще. И ждет тебя не исправительный дом, а каторга бессрочная…

Матрена вздрогнула. Таких мыслей она и допускать не хотела.

— Эх, как бы доче-то моей передать, где я… С кем бы весточку послать, что меня, невинную, оболгать пытаются и сгноить ни за что, ни про что, — сказала прачка, а затем замолчала.

Вспомнила.

* * *

Алекс не сразу сообразил, что его разбудило. Какой-то звук.

Он поднялся на постели, которую прежде делил с Маруськой — сейчас ее место занимала Драгунская — потряс головой и прислушался.

Снова. Скрежетание, словно кто скребется в стекло. Точно: бросают комья сухой земли.

Алекс встал, открыл окно, высунулся. Неосмотрительно, но с нынешним идиотским занятием совсем потерял хватку.

На улице стоял сопляк из театра. Обычно он бегал по поручениям.

— Лексей Иваныч! Вас какой-то бродяга ищет! Господин Щукин велел передать, чтобы срочно пришли.

— Чего-чего?

Как будто в порядке вещей: ходить на встречи с бродягами. Что за дерьмовая шутка?

— Это по поводу госпожи Елены…

Вспомнился вчерашний день и слова Надьки. Видно, старый приятель прислал кого-то из своего отребья. Все же надумал передать, что потаскуха теперь живет с ним? Ну если так, то что ж. Пусть заплатит, что на нее потрачено, и пользуется всласть.

Но хотелось бы, конечно, просто порешить обоих.

— Скажи — скоро буду.

Алекс принялся одеваться. Драгунская приоткрыла глаза, улыбнулась:

— Уходишь?

— Ты тоже уходишь.

Похоже, не приняла всерьез.

— Вставай! Живо!

Поднялась, однако все равно пришлось торопить: уж больно медленно собиралась. Алекс же в кои-то веки и впрямь спешил в театр.

В зале сидел, с тревогой озираясь по сторонам, костистый рабочий. Рвань — вся одежда истрепана.

Над ним нависал Щукин. Увидев Алекса, просиял, указал пальцем:

— Это он! Вести от госпожи Елены принес.

— Все не так было, — стал препираться гость. Бас не вязался с сухим телом. — Я только сказал, что видел вашу даму…

— Что там у тебя? — вмешался Алекс.

Выяснение деталей нисколько не заботило.

— А вы еще кто? — дерзко спросил рабочий.

Закатав до локтя широкий рукав, Алекс ударил гостя прямо в свежую ссадину на переносице. Потекла кровь. Зажав нос ладонью, он смотрел с удивлением, но без особого страха.

Легкий и прежде умел подбирать людей.

— А теперь говори, что хотел.

— Я ничего…

— Он сказал, что видел госпожу Елену в тот день, когда… — начал Щукин.

— Заткнись.

— Не знаю, чего вам от меня надо. Пойду, пожалуй, — рабочий привстал.

Положив руки ему на плечи, Алекс вернул гостя в кресло.

— Что передал твой хозяин?

— Да нету у меня хозяина! Без работы я. Уж второй месяц.

Вспоминая слова посыльного, Алекс занял место рядом с рабочим. Может ли быть, что он сам не так понял?

— Принеси мне выпить, — велел Щукину.

Тот оскорбленно замер.

— А ну, пошевели жиром!

Вышел, громко вздыхая.

— Так что ты хотел сказать про Маруську?

— Я вообще только спросил: дама, говорю, тут у вас была. Красивая. Вернулась ли? Ей еще рот заткнули на улице, а потом утащили…

Ну нет, тут точно скрытое сообщение.

— И куда же?

— Да бог весть… Я-то случайно заметил. Смотрел на нее, когда она с кем-то стояла. Ну, после разошлись они, она отошла — и тут как кто-то на нее бросится…

— Кто?

— Да не разглядел я в потемках… Но там еще один господин все видел. А больше никого не было.

— А другой кто?

— Да почем мне знать? — рабочий отпустил руку. Струйка крови вырвалась, шустро сбежала по подбородку и упала на застиранную поддевку. — Говорю же: в сквере я сидел. Они тут стояли, у входа. Второй за дамой вышел и позвал ее. Но как увидел, что схватили — за кустами затаился. Зря: там фонарь, видно хорошо.

— Так… Ты кто будешь?

— Макар я. Веселов. А ты?

Прост, как три копейки. Наверху такое приходилось встречать нечасто.

— Алексей. Так, стало быть, Макарка, где тебя найти?

— А чего меня искать? Я живу в квартале рабочих, на улице Зеленой, в доме Бехтерева… Номер три.

Алекс усмехнулся.

— Чего?

— Улица ваша.

— Ну да. Никакая она, в самом деле, не зеленая. Серая. Но так ведь некрасиво.

Мысли разбегались, как клопы из разворошенной перины.

— Так что ты сюда пришел?

— Да просто. Гляжу — театр. А я — без работы. С завода меня погнали, говорю ведь. Ну, думаю, спрошу — может, разгрузить чего надо… Перенести…

— А Маруська — вот так к слову пришлась?

— Дама-то? Ну да. Гляжу — лицо ее на наклеенной картинке. Ну, и спросил.

Ничего… Нужно все проверить, и тогда станет ясно, что тут за сообщение.

Вот только в голове просветлеет. Сейчас в ней будто котелок каши.

— Ну так что, Алексей? Пойду я? И, ежели что, я зла на тебя не держу, — рабочий показал рукой на нос.

Надо же.

— Жена твоя, что ль?

Алекс кивнул.

— Ну, тогда бывай!

Рабочий поспешил к выходу. Через миг за ним громко захлопнулась дверь. Алекс поморщился. Хорош вход в долбанный театр. Всегда бесил.

Откинулся на сиденье — и оно тоже взвыло. Сколько тут отвратительных звуков.

Он закурил и задумался.

Если вдруг Маруська у Легкого не по своей воле, то чего он хотел от Алекса?

* * *

Едва унеся ноги из театра, Макар бегом припустил к складам. Не то, чтобы опаздывал — просто хотелось поскорее убраться.

Так его еще нигде не встречали: сначала схватили, едва рот открыл, а потом — сразу в зубы, без разговоров.

Гиблое место! Еще говорят — культура… А он-то думал, что нет ничего хуже Старого города — где, впрочем, ни разу и не бывал.

Проклятый Червинский!

Зато имелась и польза — теперь встречи с сыщиком можно не опасаться. Уж найдется, что рассказать. Макар не только вышел на главного — похожего на беса чернявого Алексея. Молод — лет тридцати, не больше, а злобы, что в сатане.

Нет, он даже о том, что внутри творилось, разведал. И в доказательство мог предъявить свой разбитый нос.

Все-таки, что бы ни говорили, имелось у него какое-то непростое чутье. Не случайно он на тот театр сразу решил указать, еще до того, как увидел, что даму от него тащат. Вот и угадал: секретов там хватало.

Впрочем, надо надеяться, что на этом знакомство с культурой и кончится. Больше Макар по театрам — ни ногой.

Внезапно он остановился, как подкошенный. Зачем свой адрес-то назвал? Вот болван! А все оттого, что слишком перепугался.

Рабочий сделал глубокий вздох. Так когда-то учил мастер: "говорят тебе, что ты совсем негодящий — а ты стой себе, молчи да дыши". И впрямь, помогало.

Отдышавшись и снова порадовавшись расставанию с Алексеем, Макар задумался о грядущем.

Сегодня он вместе со Степаном и двумя рабочими с мануфактуры Павловой — ныне все хозяйство покойницы забрал в свои руки управляющий — собирался окончательно обговорить все детали и разойтись на неделю.

Само по себе занятие Макара совершенно не привлекало. Одно дело — кошелек на улице, а другое — то, что предлагал щедрый на неважные идеи Степан.

Макар вовсе не забыл, что именно приятель и виноват — пусть не со зла — в его нынешнем положении. Помнил он и о том, что предыдущее подобное начинание привело к знакомству с Червинским.

Но четвертная бы точно избавила всю семью от забот на месяц. А если Степка не обманул, и Макару перепадет не одна такая, а целых четыре? И всего лишь за ночь! Это не десять часов у станка каждый божий день, за исключением воскресного.

Если все так и пойдет, они скоро в люди выбьются. Поди, собственный дом купят. Без домовладельца и аренды. Дашутка на швею выучится, как мечтает. Мать станет чаи гонять сутки напролет, а Петька — сахарными петушками лакомиться.

Широко улыбаясь грезам, Макар еще больше ускорился.

 

6

— Батюшка ваш меня отослал. Как помню — воскресенье было, когда я его живым видала в последний раз, — Аксинья всхлипнула, но больше для виду. — Я и сама выходной собиралась просить — к сестре сходить, да за утро раздумала. Распря у нас с ней вышла аккурат накануне… А Сергей Мефодьевич как раз вернулся откуда-то в добром настрое. Но как меня заметил — так сразу и огорчился. Походил-походил, да и ко мне на кухню. Иди-ка, говорит, Аксинья, где-нибудь погуляй. Родных навести, или, если вдруг желание будет, в синематограф загляни. Я отвечаю: да некуда мне идти, дел нет. А он на чай мне дал, да щедро — целый пятерик! Тут уж как можно упрямиться? Собралась я да и пошла, в самом деле. К сестре все же пришлось податься, хотя и разлад у нас с ней случился…

— А вернулась когда?

— Так на второй день. С утра и пришла.

— Черный ход ты открыла?

— Нет, не я. Не приметила даже, отперт ли он. Мы через него и не ходили, почитай, никогда.

— И потом что?

— Захожу, зову вашего батюшку, зову… Тишь. Думала, снова куда вышел. За уборку принялась. Вот, гляжу я в его спаленку — а там он и лежит… — вздохнув, кухарка перекрестилась.

— Почему же ты никому не сказала? Из-за тебя он, выходит, неделю так пролежал! — не в силах больше сдерживаться, закричал Бирюлев.

Аксинья прижала руки к ушам и запричитала:

— Простите меня бабу-дуру — шибко испугалась! Неровен час бы и меня за ушко… Ведь всегда так: что случись — сразу прислуга виновата.

Оглядывая нищую избу — даже пол земляной — репортер склонялся к тому, чтобы поверить кухарке. Если бы Аксинья имела какое-то отношение к смерти отца, то вряд ли бы ей хватило смекалки и выдержки не бросить все и не сбежать сразу же.

— Вон и с Матрешкой так. Забрали ее. В смерти хозяина винят. Хотя какая из нее убийца? Семеро по лавкам. И избу ей сожгли. Видели небось, когда мимо шли? Детки еешные теперь по миру пойдут голодранцами.

По дороге репортер обратил внимание на обгоревший, распахнутый настежь дом. От него тянуло гарью вперемешку с сыростью — похоже, пожар произошел совсем недавно.

— Что, говоришь, с ней? — прежнее объяснение он прослушал.

— В полицию увели. Дескать — хозяина своего порешила. То бишь, господина Коховского.

Бирюлев смутно вспомнил служанку, которую встретил на пороге дома Старого Леха.

— Его убили невидимые. Как, думаю, и моего отца.

— Вот и я про то же! Матрешка-то не при чем! Но вроде штуку какую-то покраденную у нее нашли.

Что же сказали в полиции про прислугу? Отчего-то сыщики не желали признавать ее причастность к невидимым… Точно: у половины жертв горничных да кухарок на месте не имелось. Якобы. Неизвестно, как обстояло на самом деле. Лично Бирюлев никогда бы не стал верить этим алчным и лживым людям. Прислуга Ирины ухитрялись из-под носа уносить даже ложки.

— Смотри, Аксинья: сбежишь — значит, ты отца и убила.

— Да бог с вами, Георгий Сергеевич! Куда мне бежать? Ох, простите, простите дуру.

Репортер встал с шероховатой табуретки, зацепившись штаниной. Только чудом не порвал. Выходя, едва не ударился головой о низкую потолочную перекладину перед сенями.

— А кухарка вам не нужна? — умоляюще спросила на прощанье Аксинья.

Отказавшись, Бирюлев вернулся в накладный — особенно теперь, когда все источники дохода разом иссякли — гостиничный номер.

Еще какое-то время он сможет продолжать вести привычную жизнь, получив невеликое наследство. А что потом? Переезд в дом отца? Даже о визите туда думать неприятно — слишком свежо в памяти последнее посещение. Назад к Ирине? Вариант ненамного лучше. С каждым днем перспектива встречи с женой удручала все больше — но вечно от нее прятаться не получится.

В газете репортер тоже не показывался с того самого дня, как Титоренко ответил отказом. Бирюлев до сих пор чувствовал себя уязвленным.

В среду он вновь посетил полицию и в очередной раз рассорился с Червинским.

Гадко усмехаясь, сыщик разрешил забрать отца из мертвецкой — вот только, увы, все те гнусные опыты, что над ним проводились, ничего не показали. Тело, и впрямь, пролежало до вскрытия слишком долго.

Незнакомый городовой вытащил разгневанного репортера из кабинета, а потом неожиданно принялся утешать, как дитя:

— Да будет вам… Отыщем мы тех, кто это сделал. Малинкой, поди, потравили, раз следов других нет.

— Чем?

— Смесью водки да морфия. Часто такое у нас случается, вот только обычно господа в себя после приходят. Просыпаются в своих постелях.

Благодарный за то, что в убийстве отца хоть кто-то не сомневается, Бирюлев заметил:

— Червинский-то как раз искать виновных не хочет…

— Не гневайтесь уж так сильно, — городовой подкурил папиросу и протянул Бирюлеву. — Невидимые у них с Бочинским…

— А как же мой отец?

— Так все говорит о том, что не их вина. А у наших сейчас одна задача. Знаете, как их начальство прижало? Особенно после вашей статьи. Злые они на вас. Но ничего, переждите, и вами займутся.

— А вы отчего не злы? — с недоверием спросил репортер.

— А я им не друг, — улыбнулся полицейский.

Похороны состоялись в пятницу. Бирюлев никого не предупредил ни о дате, ни о времени, и потому на скромной церемонии присутствовал в одиночестве.

Вечером в гостинице он снова напился вусмерть. Спустился к портье и повис у него на шее:

— Я теперь полностью сирота!

Проспавшись и придя в себя, день пробездельничал — и вот, наконец, снова решил вернуться к собственному расследованию, толком не понимая, к чему оно, но будучи уверенным, что только так можно восстановить справедливость.

Придется поверить Аксинье и понадеяться, что она никуда не сбежит.

Вновь проходя мимо сгоревшего дома, Бирюлев заметил в обугленном дверном проеме перепачканную девочку. Увидев его, она быстро шмыгнула внутрь.

Вернувшись в номер, репортер потребовал принести прежние выпуски газеты. Когда пожелание исполнили — хоть и наполовину: не все удалось отыскать — он принялся изучать собственные заметки. К счастью, Бирюлев всегда имел склонность повторяться, и потому без особого труда собрал воедино все подробности, которые когда-либо слышал.

Другие жертвы невидимых, как и отец, собирали старинные вещи. Всех обокрали. Ценности Коховского — если верить отцовской кухарке — нашли у его прислуги. Горничная мануфактурщицы Павловой сказала, что хозяйка отпустила ее домой. Так же, как и Аксинья. Все это о чем-то, да говорит.

Старого Леха обнаружила служанка. Она уже в полиции, а значит, до нее не добраться. Появляться у Грамса, соседа Ирины, репортер не стал бы и за все сокровища мира. Оставались покойные полковник и владелица мануфактуры. В их дома Бирюлев еще никогда не стучался — а кто знает, что могли бы там рассказать?

Он нажал на кнопку звонка.

Кряхтя, старик Ферапонт вновь прошаркал по лестнице, кляня судьбу за то, что ничего нельзя знать наперед. Иначе бы он поселил неуемного постояльца аккурат напротив своей конторки.

— Чего изволите? — угодливо спросил портье, приоткрыв дверь.

— Принеси-ка мне адрес-календарь.

— Один момент, сударь.

Пролистав справочник, Бирюлев выписал красивым почерком адреса, и, не откладывая в долгий ящик, отправился с визитами.

День опять стоял жаркий, и он подозвал извозчика, чтобы избежать утомительной прогулки.

Полковник жил буквально через несколько кварталов, в довольно оживленном, хоть и чистом районе. Доехав, репортер сверил номера домов со своей запиской и устремился к массивному кирпичному зданию. Сначала надо выяснить, не осталось ли у погибшего родственников. Может быть, они смогут чем поделиться?

Постучав в дверь, Бирюлев замер в ожидании. Однако не прошло и пары минут, как выглянул… Червинский, одетый в гражданское.

Удивились оба. Первым заговорил сыщик:

— Как вы нашли меня здесь, Бирюлев?

— По адрес-календарю, — совершенно искренне ответил репортер.

— Так вы с самого начала пронюхали? Что ж, можете написать и об этом. Напишите, я даже буду вам благодарен! Вы избавите меня от ваших невидимых, и я, наконец-то, отдохну.

— И в мыслях не имею, — из чистого противоречия возразил Бирюлев, не понимая, что к чему.

— Что вам нужно?

— Узнать о последних днях полковника. Мы решили рассказать подробности о каждой жертве.

— Думайте обо мне все, что хотите, но мне в самом деле известно не больше вашего, — устало заметил Червинский.

Он вышел на крыльцо, присел на ступеньку и закурил. Бирюлев не сменил положения и теперь возвышался над сыщиком — что вполне устраивало.

— Единственное, за что можно было зацепиться — это странные следы. Рассыпали муку — видимо, дядя, в отличие от остальных, сопротивлялся. Однако после того, как тут потопталась толпа, я больше не уверен, что те отпечатки оставили преступники.

Дядя? Репортер, наконец, уяснил связь.

— Что за следы?

— Эх… Да такого просто быть не может. Мне, очевидно, показалось, либо их повредили… Либо, что более вероятно, я чего-то не понимаю… — Червинский словно разговаривал сам с собой.

— Я тоже видел следы, — солгал Бирюлев.

— Где? В каком доме? — оживился сыщик.

— У господина Коховского.

— Как они выглядели?

Бирюлев задумался, представляя темный коридор Старого Леха.

— Отпечатки в пыли.

— А мы пропустили. Где же вы их нашли?

— На втором этаже, у спальни. С краю, — убедительно уточнил Бирюлев.

— Я и впрямь сойду с ума! — с тоской сообщил Червинский. — А они… не показались странными? Что они вам напомнили?

— А вам?

Сыщик посмотрел Бирюлеву в глаза, очевидно, размышляя о чем-то, но вслух произнести не решился.

Вместо того он предложил:

— Не хотите зайти?

* * *

— Да за что вы нас держите тут, как скот? — причитала крестьянка, встав аккурат напротив стенного оконца. Оно, однако, и не думало открываться. — За что мы так маемся, без вины виноватые?

— Какой сегодня день? — спросила Матрена у маленькой рыжей воровки. Ее привели только вчера — в датах еще не запуталась.

— Воскресный. Десятое, июня месяца.

Прачка покачала головой.

— Ровно неделя прошла.

С тех пор ее вызвали лишь однажды. Спрашивали об убийстве, суля каторгу, а то и повешение. Про дочь, конечно, слушать не стали. А потом вернули — и забыли.

Обычное дело, по словам постояльцев.

— Вот в баню бы, — мечтательно вздохнула Матрена, расчесывая до крови искусанные клопами ноги.

— Ишь, чего захотела, — расхохотался одноглазый.

Пока наружу вышло лишь четверо. Трое — чтобы отправиться в тюрьму и исправительный дом, а вот про последнего говорили, что на волю.

Каждый раз, когда кого-то звали, Матрена вцеплялась в него мертвой хваткой и просила передать весточку детям. Как правило, ее отпихивали. Но кто-то и соглашался — но только те возвращались обратно.

Выпущенный же не сказал ни да, ни нет. Оставалось надеяться, что на радостях он подобрел и поспешил исполнить волю случайной соседки… Только, по правде, Матрена ни на миг в это не верила. Наверняка счастливчик вовсю хлестал горькую — праздновал избавление, забыв обитателей хлева.

— Угомонись, Татьяна. Не голоси, — попросила Матрена. — Толку с того?

Как оказалось, вовремя вступила. Только крестьянка сделала шаг от двери, чтобы дать отповедь — как та отворилась. Не отклонись она — так зашибли бы. Отойдя подальше, баба тут же передумала спорить.

В хлев бросили очередного — плюгавого, крючконосого, в штопанной засаленной поддевке.

Потирая ушибленное колено, он проковылял к стене, сев рядом с Матреной.

— Э-эх… Проклятущие! — опомнившись, погрозил двери кулаком.

Соседи хмыкнули.

— И ведь не сделал же ничего! На ровном месте схватили — да и приперли сюда!

— Как и все. Да, как и все, — повторила любимую присказку крестьянка.

— Я мимо проходил! Гляжу — дверь открыта. Я и вошел. Отчего не войти?

— Спер что?

— Да когда бы? Оглядеться не успел — как эти за мной следом вломились и сюда привели.

— Ой ли? — недоверчиво усмехнулся одноглазый.

— Да ей-богу! Только наверх забрался. А там прямо в коридоре — висельник! Из крыши прямо свисает! Ну, так я малость и растерялся. А тут — они.

— Грех какой, — осенила себя крестом крестьянка. — Все-то баре шуткуют, жизнь им не мила.

— Не. Легаши сказали — он не сам. Невидимки, говорят, — объяснил новый. — Те, что богатеев старых потрошат.

— Невидимки? — взвилась Матрена. — Да точно ли?

— Верно-верно. Этот, висельник-то, тоже всякий хлам у себя держал. А то что б я к нему пошел?

— Ох…

Матрена тоже перекрестилась, произнося про себя слова не молитвы о погибшей душе, но благодарности. Ну, сейчас-то тюремщики должны понять, что она не убивала Старого Леха. Может, теперь про нее все-таки вспомнят — и, если не выпустят, так хотя бы наказание определят?

* * *

Елена не представляла, сколько дней провела в заточении.

Иногда деревянная крышка колодца поднималась, и она видела небо — свет или тьму. И все. Явно недостаточно, чтобы сутки считать.

Сперва она думала, что умрет: от отчаяния ли, либо задохнется от сырости во влажном, наполненном червями, земляном склепе.

Елена долго кричала — до тех пор, пока не сорвала голос и не смогла лишь сипеть.

Никто не откликнулся.

С тех пор прошло очень много времени, но почти ничего не происходило и не менялось. Разве что крышку порой снимали. В нее закидывали хлеб и спускали ведро с водой. Один раз Елена попробовала его сдернуть, уцепившись за веревку. Не вышло — та тут же втянулась наверх.

Хлеба было мало. Постоянно хотелось и есть, и пить. Но хуже всего — холод. Он пронизывал, к нему не удавалось привыкнуть.

Ходила она в угол ямы, и остро чувствовала запах собственных нечистот.

Все.

Елена не знала, где находится. Схватив ее на улице и затолкав в повозку, похититель прижал к лицу мерзко пахнувшую тряпку. Актриса старалась не дышать — рискуя уже не уснуть, а оказаться задушенной — но зелье все-таки победило.

Очнулась Елена, лежа на влажной земле вот в этой самой яме.

Очевидно, те, к кому она заглядывала в гости, чувствовали себя похоже.

Впрочем, нет. Они приходили в себя. Вставали на ноги. И шли, шли — на улицу, на службу, в театр, куда угодно. Шли на свет. На них не давили сырые стены и вечная темнота.

Наверное, так и в самом деле выглядит смерть.

А может, Елена и впрямь уже умерла?..

Почему она здесь?

Сначала актриса думала, что кто-то позарился на деньги Алекса и захотел получить выкуп. Иначе для чего ее держат взаперти, и, хоть и плохо, но кормят — однако при том даже не пытаются вести разговоры? Точно, именно так все и вышло. Елену привезли сюда — после чего тут же пошли к Алексу и сообщили свои условия. Накануне премьера — он точно бы поспешил вызволить ее как можно быстрее, чтобы не погубить все дело. Иначе кто бы еще сыграл Ирину?

Елена ждала, казалось, целую вечность — но избавление не приходило. Неужели Алекс не захотел за нее заплатить? Как такое возможно? Он и впрямь нашел ей замену? Негодяй! Негодяй!

Или причина в чем-то другом?

Неужели месть?

Что, если кто-то, кого она посещала, все же выследил и решил отплатить той же монетой? Что тогда? Она проведет здесь остаток дней, постепенно все больше превращаясь в чудовище?

О, как же, должно быть, она подурнела!

А что, если все еще хуже, и ее похитили из-за тех, кому не повезло?..

Жутко! Жутко! Неужели же нет спасения?

* * *

Собираясь, Макар ступал на цыпочках и даже старался лишний раз не дышать. В потемках приходилось двигаться на ощупь. Он моментально вспотел от напряжения.

Однако одеться удалось тихо. Перекинув через плечо башмаки, Макар подкрался к сундуку и осторожно поднял тяжелую крышку. Но, едва он начал ощупывать содержимое, как зацепил что-то твердое, что с шумом упало на пол и застрекотало. Погремушка!

Разбуженная мать зашевелилась и шепнула:

— Что такое?

— Ничего, — Макар наконец-то ухватил платок и, вытащив, быстро затолкал в карман.

Мать привстала, вглядываясь в темноту.

— Что не спишь?

— Да вот, на двор хочу выйти.

— А в сундуке что искал?

— Игрушку Петьке.

— На что она ему ночью? Пускай себе спит, — она вновь улеглась.

Выйдя на улицу, Макар обулся и поспешил. Он опасался, что в темноте не сможет сходу найти нужный дом, и потому вышел пораньше. Оказался прав: сразу, в самом деле, ошибся переулком и уперся в тупик.

Нервничая из-за своей оплошности, но больше — от предстоящего, обернулся и припустил бегом.

— Рогатое дерево! Рогатое дерево! — твердил он про себя.

Днем, запоминая дорогу, Макар заметил неподалеку от нужного поворота старый тополь с раздвоенной кроной. И сейчас очень надеялся, что хотя бы со второго раза разглядит в тусклом свете фонарей столь приметного монстра.

Разумеется, если бы он попытался зайти со стороны улицы, то сложностей бы не возникло: на главный вход в лавку табачника указывала вывеска с огромными буквами. Однако добраться до черного, из-за особенностей застройки, можно было, только петляя проулками. Вот потому-то Степан и выбрал именно эту лавку. Говорил, проще затеряться — особенно, если что-то пойдет не так.

Затеряться то, может, и проще — да найти куда сложнее.

— Ты что так шумишь? — тихо, но зло возмутился Ванька-мануфактурщик, когда Макар добежал до назначенного забора и встал, шумно дыша.

Степан и Семен еще не подошли.

— Так вроде я тихо, — оправдываясь, пробасил Макар.

— Тсс!..

Рабочий достал папиросы, но Ванька больно ударил по руке, едва их не выбив.

— Не смей! Огонь заметят!

Вздохнул, но послушался. Стояли молча, как показалось — долго. Макар начал пристукивать ногой от нетерпения, но подельник снова одернул:

— Стой тихо!

Наконец, подошли остальные. Кивнув, Степан указал на свой оттопыренный карман. Там, должно быть, лежал браунинг, которым он похвалялся в прошлый раз.

— Авось не сгодится, — шепнул. — Ну что, пошли?

Приступили к последним приготовлениям — достали и обвязали вокруг лиц шейные платки. Степан говорил, что нужно взять темный и непременно мужской, но у Макара такого не было. Ему достался цветной и бабий, очень плотный и длинный. Кое-как увязав его, рабочий понял, что рискует задохнуться.

Оглядев друг друга, тихо прошли вглубь переулка, к заветному входу. Ванька вытащил фомку, ловко и бесшумно выломал замок. Макар едва удержался, чтобы не восхититься вслух.

— Макарка, останешься следить здесь. Сема, подойдешь к лестнице. Лавочник глухой, как пень, но вдруг решит вниз сползти? — дал наставления Степан. — Все просто. Идем!

Приоткрыв дверь, подельники тенями прокрались внутрь. Макар, как и велено, остался сторожить вход.

Скорее бы! Он места себе не находил, нервно переступая с ноги на ногу. Безумно хотелось курить, но он мужественно терпел.

Товарищи все не возвращались. Может, что-то пошло не так? А вдруг им нужна помощь?

Из глубины дома донесся шум. На втором этаже зажегся свет.

Что же делать? Бежать отсюда или, наоборот, спешить внутрь?

Макар, стоя лицом к дому, принялся кусать заскорузлые ногти. Сбоку зашелестели кусты, миг — и чья-то рука схватила его за спину.

— Попался!

Он не успел даже толком понять, что происходит, как та же рука с силой втолкнула его в прямо в дверь. Степан говорил — нужно свистеть. Но когда бы успел?

— Стоять!

— Кто здесь? — громко и отчетливо спросили откуда-то сбоку. — Что случилось?

Послышался топот. Трое из четырех, шедших следом, бросились вдогонку, оставив одного из своих держать Макара.

— Кто-то нас сдал! — голос Степана и следом звон разбитого стекла.

Вскоре городовые вернулись, ведя с собой Ваньку-мануфактурщика. Подошел, держа лампу, и лавочник — лысый, худой старик.

— Спасибо! Спасибо вам, господа! — он по очереди осветил лица задержанных, пристально вглядываясь в каждое. — И как же вы только подоспели так вовремя?

— Сообщение нам было, — буркнул полицейский.

— Ась? Повторите. Я плохо слышу…

Ванька, поджав губы, мрачно смотрел на Макара.

— Неужто это и есть те невидимые, о которых в газетах писали? — спросил табачник. — Хлипкие-то какие, а едва жизни не лишили. Как же вас отблагодарить?

Закончив обмен любезностями, городовые повели домушников в полицейский участок. Макару предстояло там оказаться уже в третий раз за полтора месяца.

 

7

Полицейские удачно отвлеклись на пьяного дебошира: Бирюлев незамеченным проскользнул в кабинет Червинского.

И — вовремя. Сыщик как раз приложился кулаком к скуле сидящего перед ним работяги.

— Что вы хотели, Бирюлев? — раздраженно спросил Червинский.

— Я выяснил кое-что о невидимых.

— Насколько важное? Вы же видите — я занят, — ответил сыщик тоном отвлеченного от нужного, но совершенно обыденного занятия.

— Крайне! То, что я узнал, многое объясняет.

Догадка, которую хотелось озвучить, возникла еще вчера — после того, как Бирюлеву вновь вспомнился разговор с городовым. А после утреннего визита в мануфактуру Павловой он окончательно убедился, что раскрыл один из секретов невидимых. Конечно, репортер бы предпочел поделиться соображениями с тем полицейским, что успокаивал на минувшей неделе. Однако в участке его сегодня не встретил, а имени в прошлый раз не спросил. Как теперь отыскать?

Увы, оставалось только одно: рассказать Червинскому. Помогать сыщику совсем не хотелось, однако желание найти виновных в смерти отца брало верх.

Рассчитаться за унижения можно будет и потом. И, возможно, куда лучше, если приметить побольше интересного — вот как то, что прямо сейчас происходило на глазах.

Уж тогда репортера не обвинят в беспочвенной неприязни.

Червинский посмотрел с сомнением — сначала на Бирюлева, потом на рабочего.

— Власенко! Ушаков!

Полицейские на зов не спешили.

— Эй! Городовые! — во всю мощь заорал сыщик.

Но потасовка, очевидно, продолжала удерживать всех неподалеку от входа.

— Да куда они подевались? Присмотрите за ним, Бирюлев, — велел Червинский, выходя в коридор.

Репортер хмыкнул, снова дивясь неприглядным манерам и самонадеянности. В помощники он не нанимался. Да и как, по мнению сыщика, следовало совладать с этаким детиной — хоть и тощим, но явно неслабым? И даже больше: как Червинский вообще мог оставить Бирюлева наедине с преступником? Может, даже убийцей?

Однако, если подумать, то и из этого можно извлечь пользу.

— Как тебя звать? — доставая неизменный блокнот, спросил Бирюлев.

— Макар. Веселов, — ответил рабочий.

— За что ты тут?

— В лавку полез, — вздохнул арестант, и вдруг широко осклабился: — А я вас знаю! Вы ходили глядеть на убитого!

— Я на многих таких смотрю, — заметил Бирюлев. Человека он не узнал.

— Ну как же… Его ведь невидимки порешили. Вы еще сказали — в четвертый раз.

Значит, речь про Коховского. Репортер попытался припомнить собравшихся у дома Старого Леха. Слишком много лиц. Не исключено, что среди них было и это.

— За что он тебя? — Бирюлев указал головой на дверь.

Веселов задумался.

— Да все за то же- за лавку.

— Выходит, Червинский сам тебя наказывает? Без суда?

— Ну… Не знаю… — рабочий засунул в рот грязный большой палец и принялся грызть ноготь. — А на что вам?

— Я из газеты. Писать про тебя буду.

— Ой, не надо! Бога ради, не пишите! Я же так вообще никогда работу не найду, — взмолился грабитель.

Репортер хмыкнул.

— А зачем тебе работа? Ты же кражу совершил. Пойдешь в исправительный дом, — с непонятным самому злым удовольствием сказал он.

Рабочий закрыл лицо руками.

Вскоре вместе с городовым вернулся Червинский. Дождавшись, когда опечаленного Макара уведут, сыщик открыл дверцу стола и достал бутылку. Сделал большой глоток.

— Хотите, Бирюлев?

Репортер брезгливо поморщился.

— Вы же на службе.

Червинский уселся на стол и с видимым удовольствием закурил.

— Что вы узнали?

— Вчера вы сказали, что ваш дядя помешался, — ехидно начал Бирюлев.

Сыщик кивнул.

— Помутились рассудком Коховский и Павлова. Отец тоже вел себя непривычно, хотя разума и не лишался.

— Ресторатор Батурин, которого повесили накануне, тоже повредился в уме, — добавил Червинский.

— Что? Новое убийство?

— Как? Вы не знали? Невероятно. Да. Опять — на ваше счастье — невидимые.

— Когда же?

— Вчера утром. Сам узнал только сегодня. На место ходил Бочинский, мой старший коллега. Тело нашла прислуга. Все, как всегда: дверь заперта, повешен, ограблен. Проживал один, в последние недели из дома не выходил. И тоже собирал древности, конечно.

Репортер снова достал блокнот. Эх, жаль, что так поздно: вездесущие коллеги уже наверняка обо всем узнали.

— Вот такие дела, Бирюлев… Что вы хотели рассказать?

— Я с утра посетил дом Павловой. И знаете, что? Я выяснил, почему никто не сопротивлялся.

На самом деле у мануфактурщицы, куда он явился ни свет, ни заря, Бирюлевникого не застал. Но у входа окликнули то ли рабочие, то ли прислуга. Посоветовали зайти в мануфактуру, что находилась в двух шагах.

Там в утренний час уже вовсю кипела работа: под шумный стрекот суетились и сновали мастерицы — ткали, носили, паковали. Бирюлев ухватил одну из работниц за плечо, привлекая внимание, и закричал, чтобы быть услышанным в грохоте:

— Я по поводу убийства хозяйки!

Шум сразу стал гораздо тише. Репортера окружили. Не спрашивая, кто он и что ему надо, мастерицы наперебой делились соображениями. Бирюлев едва успевал записывать:

— Господин управляющий и убил. Ему же все досталось. Он ведь ее любовник! А хозяйка того ожидала. Остерегалась. Заперлась в своем доме и носа на улицу не казала. И управляющего к себе пускать не велела.

— Верно! Она даже в мануфактуру ходить перестала, до того боялась. Так-то каждый день за всем лично смотрела.

— Ничего такого. Призраки ее замучили. Сперва разума лишили, а там и в петлю позвали. Призраков она видела! Сама про то говорила, когда здесь еще порой появлялась.

— Да разве? Она же радостная такая была. Не в себе.

— Тсс!..

Поздно. Господин лет сорока пяти с квадратной черной бородой, в которой виднелась проседь, подкрался в суматохе, и, очевидно, многое слышал. Бирюлев подумал, что сейчас его выставят за дверь, но нет: управляющий сделал вид, что неприглядные замечания его не касались.

— Анна Петровна все улыбалась, улыбалась… Ходила сама не своя, как во сне. Покойную дочь вспоминала. Единственную. Ту, что младенцем померла. Рассказывала, что видит ее… В дом перестала пускать. Не только меня — всех, даже родню.

Он выглядел опечаленным.

— Такая странная стала — как будто чем опоили…

Управляющий озвучил догадки Бирюлева. Опоили! И отца опоили — так объяснил городовой. Вот в чем причина: жертв усыпляли перед тем, как повесить.

— Прислуга могла заранее подливать что-то в питье, — завершил свой рассказ репортер.

— И у хозяев начинались видения? Они окончательно запирались в своих домах и становились совсем легкой добычей. А потом им давали порцию больше и они засыпали. А что, вполне могло быть, — неожиданно согласился Червинский. — Спрошу, на всякий случай, у наших медиков — хотя при вскрытии, насколько знаю, они такое не смотрели. Черт! Если жертвы спали, то они бы не смогли помешать ограблению. Зачем их было душить?

На этот счет у Бирюлева мнения не имелось.

— И вот еще что, самое главное. Вы говорите — прислуга. Нет… Но при первом убийстве мы тоже так полагали. Горничная или кухарка могла и открыть, и закрыть двери, и тогда бы нам не пришлось ломать голову над тем, как невидимые проникают в дома. Многое оказалось бы, как на ладони, если бы не одно "но": у Грамса слуг точно не было. У прежней девушки, которую мы нашли, он сам отобрал ключи, когда ее рассчитал. Не думаю, что она обманула, да и мы все хорошо проверили. Но я хочу сказать о другом. Все убийства — однотипные, а на убитых работали совершенно разные люди. Что это? Городской заговор слуг? Не думаю. Хотя… Надо будет еще кое-что проверить. Но пока что вопрос остается: как?

Сыщик вновь достал припрятанную бутылку.

— Двери и окна заперты. Никаких повреждений в стенах. Через нужник — у кого он был — не пробраться. Через дымоход тоже. Про все ключи сказать не могу, но к замкам дяди и Грамса их подобрать почти невозможно: штучная работа… Как?

Репортер пожал плечами.

— Так что малинку, конечно, подлить могли, но кто это сделал, Бирюлев? И как? Вот что неясно. Кстати, кто вам сегодня на мануфактуре сказал о призраках?

— Рабочие… и сам управляющий.

— Ладно они — народ суеверный. Но он — господин серьезный. И еще те следы… Призраки, говорите. А ведь я и сам о таком думал.

Сейчас Червинский походил на безумного.

* * *

— Сборище идиотов. Вы все только портите, — Легкий раздавил фарфоровую голову, что доверчиво подкатилась прямо к его ногам.

Жалко. Кукла была словно живая.

— Мы еще можем выменять.

— Дура!

Даже слезы выступили. Как всегда: стоит допустить маленькую осечку — и люди тут же забывают о прошлых заслугах.

Он углубился в конторскую книгу.

Вера громко всхлипнула, хотя и не собиралась.

— Да ладно, не хнычь. Будем думать дальше, — примирительно заметил Легкий.

Он всегда добрый. Почти всегда.

В передней началась потасовка.

— Отойди, сказал! Я сам решу, куда мне идти.

Незнакомый голос, и слышен все ближе. Похоже, визитер смог проломить себе путь.

Вера открыла дверь в ложном книжном шкафу — по виду он ничем не отличался от обычных, что стояли вдоль стены — и проскользнула в скрытую комнату. Тут же забралась на табуретку — к высокой узкой прорези, через которую можно наблюдать.

Гость вошел в кабинет. Коренастый, темнолицый. Белая рубаха измазана — кровью Сеньки-привратника?

В черных покрасневших глазах бесновалось безумие.

Вера ощутила страх даже из своего укрытия.

— О, кого я вижу! Алекс, ты ли это? — Легкий встал, распахнул объятия, но вошедший будто и не заметил. Без слов он уселся в кресло, вынул из кармана коробок, достал спичку и принялся ковырять в зубах.

Легкий тоже сел, соединил перед собой руки на столе.

Долго молчали, глядя друг на друга.

— Ну, я пришел, как ты и хотел. Да только послание твое не понял, — сплюнув на пол, заговорил гость.

— Послание?

— Ага. То, что твой человек передал.

Вера ликовала: сработало!

Легкий ответил не сразу.

— Как тесен мир. То поезда, то девки. Но я не знал, что эта — твоя. Иначе бы решил по старой дружбе договориться.

— Мы и сейчас можем. Если отдашь обратно.

Легкий поджал губы.

— Хотел бы, да не могу. Нет, я-то верну. Она цела, никто ее не касался — не тревожься. Отдам. Но не за так.

Безумный искривился, показывая зубы.

— И что ты хочешь?

— Да просто верни мое — и все.

— И что это?

— Ты сам знаешь.

Гость — ловок! — метнулся через стол, схватил Легкого и сжал в углу, сдавив горло.

— Хватит со мной шутить.

Вера прикусила руку — переживала. Однако напрасно: через миг визитер дернулся и отпрянул, ухватившись за бок. Видно, что далеко не новичок — и при том неосмотрителен чрезвычайно.

Освободившись, Легкий отошел подальше, ощупывая шею.

— Вот не ценишь ты дружбу, Алекс. Какой был, такой и остался. А шуток я тоже не люблю. Так что думай, думай… Или получишь девку частями.

— Ну смотри, Легкий.

Злобно, по-звериному, взглянув, тот, кого называли Алексом, вышел вон.

Вера спрыгнула с табуретки и поспешила наружу.

* * *

Свой выбор Легкий сделал, и на сей раз мира не будет. Сначала Алекс выбьет из его человека, где прячут Маруську, а уж затем найдет и своих людей. А там…

Верно говорят: нет хуже врага, чем прежний приятель.

Черт, до чего же больно.

Алекс остановился и схватился за бок. Не слишком глубоко — не смертельно. Но чувствительно.

Вот сукин сын.

Ничего, с единственным бродягой можно справиться и в таком состоянии.

Вот только подлец наверняка назвал лживый адрес. Все равно нужно проверить.

И чего же только хочет Легкий?

Что такое могло оказаться у Алекса, что вдруг бы раньше принадлежало ему?

На ум ничего не шло.

Неважно. Тут уж никаких сделок.

Через несколько шагов Алекс снова сморщился и подошел к мостовой.

Было бы совсем недурно заглянуть к врачевателю — настоящему, а не как в былые времена. Но сначала — шестерка Легкого.

Заприметив пролетку, он сунул пальцы в рот и свистнул, подзывая.

— Куда, барин?

— К рабочим, — морщась, Алекс забрался на сиденье.

Извозчик обернулся:

— Эк тебя порезали.

Алекс схватил мужика за голову и рывком подтянул к себе. Тот округлил глаза и открыл рот, но не издал ни звука.

— Вези!

Приехали. Алекс сунул плату, не считая. Не до того. Судя по воплям извозчика — изрядно переборщил:

— Спаси тебя господь, барин! Век за тебя молиться стану!

Не оглядываясь, Алекс поплелся по улице, высматривая нужный дом.

Незнакомые кварталы. Шумные, вонючие, тесные. Дома по обеим сторонам улицы прижимались друг к другу, грозя вовсе выдавить.

— Зеленая, значит, да? Стой, девка!

Алекс схватил проходящую мимо местную. Та взвизгнула и дернулась.

— Отпусти! У меня ничего нет! — заблажила.

— Да заткнись ты. Чего визжишь? Где тут, в вашем нужнике, улка Зеленая?

— Тут и есть.

— Дом Бехтерева?

Она куда-то махнула.

— Отведешь.

Кивнула и быстро пошла вперед. Алекс, не отпуская ее руки, ковылял следом.

Перед одним из строя неотличимых серых бараков остановились.

— Вот он.

— Ну, иди.

Алекс вошел внутрь. Сыро, затхло, темно — хотя день солнечный. Смердело стухшим от пота бельем и мочой.

— Номер три — второй этаж.

Он кое-как забрался вверх по скрипучей узкой лестнице. Раз споткнулся.

Перед глазами — две хлипких двери.

Хотел приложиться плечом, но передумал. Еще в окно уйдет с перепугу.

Постучал. Внутри зашевелились.

— Чего? — неласково спросил хриплый бабий голос.

— К Макару. Друг я его, — ответил Алекс.

Дверь приоткрылась. Низкая, сморщенная старушонка с короткой серой косой. Рожа плаксивая.

— Ну, тогда входи, раз пришел.

Не обманул?

Жилище под стать. Такую нищету и в овраге не везде встретишь. В кровати у окна верещал ребенок. Его утешала тусклая, тощая некрасивая девка — видимо, дочь старухи.

Оглядевшись, Алекс уселся на единственный стул.

— А ведь нету Макарки-то, — всхлипнув, начала баба.

Ну, это конечно. Другого ответа и не ждали.

Алекс достал папиросу, закурил, выпустив дым прямо в лицо хозяйки, и лишь потом спросил:

— А где он?

— Сгинул! Ночью на двор собрался — да и не воротился! — заголосила старуха.

— Мама, ну полно тебе, — откликнулась дочь.

Алекс задумался.

Спросить, куда пошел — и искать там, где меньше всего похоже? А если он где-то поблизости? Услышал стук в дверь — да и скрылся?

— Сыночек, ты бы нам подсобил, а… Скажи, раз ты дружок Макаркин — где нам его найти? — старая аккуратно потрогала Алекса за рукав.

Хитрая. Прощупывает.

— Да о чем ты, мать? Если бы знал, где он — что, пришел бы к вам?

— Эх, и то верно… Совсем с тревоги я за день рехнулась, — старуха отошла в другой угол, все качая головой.

— Мм… Эээ… — девка смотрела с сомнением. — А вы давно Макарку-то видели?

Алекс попробовал подсчитать.

— На прошлой неделе.

— Стало быть, вы не знаете…

— О чем?

— Да так… Занялся Макарка чем-то. Деньги стал приносить. Может, с того и пропал?

Старуха заголосила еще громче. На сей раз, похоже, не кривлялась. Подбежала, принялась трясти дочь:

— Дашка! О чем ты мне не говорила? Во что он снова влез?

— Чужое присвоил, — спокойно заметил Алекс.

Старуха метнулась к нему:

— Ты что-то слышал?

— Нет. Подумалось так.

Баба схватилась за голову. Вполне всерьез — ну, хотя бы с виду.

— Вот проклятая моя доля! И в кого же он, ирод, только такой уродился?

— Да хватит, мама…

— Молчи! Все у вас секреты.

Раздражало, но Алекс пока молчал.

— Вы не слушайте нас, господин. Просто Макарку-то нашего с завода уже выгнали из-за дурости, — оправдалась девка.

Что-то смутно припоминалось. Точно — каша в голове.

— Он в забастовке участвовал.

Алекса это нисколько не волновало.

Стряхивая пепел на грязный пол, он прервал всхлипы и стоны:

— Подожду-ка я Макарку у вас. День — так день. Неделю — так неделю.

Старуха взглянула с сомнением.

— Ну, положим мы тебя на Макаркину постелю. Да вот только еды нет совсем, уж не обессудь.

— Мама!… Макарка же принес денег. Неудобно-то как перед гостем…

— Да и впрямь. Что это я? Жди себе, сынок, если хочешь. Чем-нибудь, да накормим.

— Ох, как же вы так поранились? Позову-ка я Акульку-лекарку, что нам за штопку задолжала, — девка взглянула на темное пятно на рубахе. Затем на мать, с вызовом. Та нехотя согласилась:

— Зови!

Жадная баба.

Но тут Алексу и впрямь подурнело.

— Где, мать, говоришь, постеля?

Хозяйка указала рукой.

Он не заставил себя упрашивать — охотно переместился со стула на скрипучую кровать. Лег и прижал руку к боку — так будто становилось лучше.

* * *

— Ты сдал, паскуда? — зашипел змеей Ванька-мануфактурщик, как только городовые отвлеклись.

Макар аж взвился:

— Ей-богу, не я!

Но Ванька не поверил. Исхитрившись, подскочил и пребольно ткнул локтем под дых. Но тут уж подоспели полицейские: развели по разным углам, а потом и вовсе — по помещениям.

Макара доставили к Червинскому, где он имел неприятный разговор не только с сыщиком, но и с франтоватым господином из дома старого Леха, которого позже видел и в театре. Ваньку тоже куда-то отвели — бог знает, куда.

Но потом их отчего-то снова собрали вместе. Одновременно и водворили в арестантскую, отгороженную деревянной стеной с вырубленным посредине оконцем.

Зашли. Макар еще оглядеться толком не успел, как от стены поднялась, охнув, всклокоченная полнотелая баба. И тут же побежала, ловко перекатываясь на коротких ногах — вцепилась в Ваньку, начала трепать.

Тот, к удивлению Макара, даже не думал сопротивляться.

— Никто тут не виноватый! — с осуждением сказала крестьянка в пестрой юбке.

Другие не вмешивались.

— Ах ты, собачий выродок! Дрянь! Паскудник! — продолжая трепать подельника, принялась приговаривать толстая.

— Мама! Мама, прости! Ни при чем я! — стал защищаться тот.

— Ах так! За дуру меня держать! — взглянув на Макара, баба спросила деловито: — С ним?

— С ним, — согласился он.

— За что?

— Лавку взяли…

Ванька с ненавистью глянул на подельника — и тут на него обрушился новый поток затрещин.

Продолжалась выволочка долго. Надоело смотреть, стоя посредине. Макар отошел и устроился у стены — на том месте, что освободила Ванькина мать.

Видимо, вконец обессилев, она вернулась, властно отодвинув сильной рукой. Ее сын сел рядом, виновато понурив голову.

— Как? — спросила баба.

— Да случайно, — по-детски растирая глаза, отвечал он.

— Не ври мне, ослина! — прикрикнула мать.

Ванька сдался.

— Лавку глухого табачника хотели взять. Но нас повязали. Сдал кто-то, — он поднял голову и взглянул на Макара.

— Да не я это, брат! Вот те крест!

— Не брат я тебе…

— Заткнись! Отчего решил, что ты? — обратилась баба к Макару.

— Да почем мне знать? — от чистого сердца удивился он.

— Ну? — допрашивала она сына.

— Чую, — подумав, ответил тот.

— Ах, чуешь! Как на гиблое дело идти — не чуял, а тут — почуял, дурак? И на что я тебя, сметливого, только растила?

Замолчали. Задумались. Макар уже едва не задремал, несмотря на тревогу — а может, и благодаря ей.

— А ты-то что, мама? — набрался смелости Ванька.

Баба, по-прежнему раздосадованная, отмахнулась.

— Не твоего ума дело.

— На добро хозяйское ручонки наложила, — рассмеялся длинный одноглазый арестант.

Ванькина мать взъярилась:

— А ты чего лезешь?

Окно в стене распахнулось.

— Веселов!

Макар встал.

— Быстро тебя, — удивилась крестьянка.

Тут же подскочила и мать Ваньки, взмолилась, хватая за полы:

— Постой, сынок, погоди! Если тебя вдруг выпустят, зайди к моим детям на берег. Матрена я, Матрена Митрофанова, обгорелый дом на спуске! Передай весточку, что я тут сижу!

— Да и рад бы, мать, но куда уж мне? Чую, сидеть — не пересидеть теперь. Третий уж раз тут, — понуро сказал Макар, прежде чем выйти.

Его провели сразу в кабинет Червинского. Теперь сыщик был не один — вместе со старшим, седым и сутулым. Макар прежде с ним не сталкивался.

На сей раз Червинский не стал его бить.

— Видел там мать твоего подельника?

Макар кивнул, но тут же спохватился:

— Да какой подельник? Не знаю его, случайно встретил неделю назад!

— За той бабой, Матреной, и раньше лихие дела водились. Не во всех уличили. Слыхал?

— Ей-богу, нет!

— И что, веришь? — усмехнулся седой.

— Да. Дурак он, — ответил Червинский и обратился к Макару. — Вот что. Сходишь в ее дом на берегу, сойдешься со всеми, кого там найдешь, и разузнаешь: с кем, когда и что.

— Она сама о том просила — весточку передать, — заметил Макар.

— Какую? — спросил седой.

— О том, что тут сидит.

Червинский аж хлопнул в ладоши.

— Фартит тебе, Свист! Даже повод готов.

— Меня же убьют! — Макар с ужасом подумал о том, что Ванька-мануфактурщик как в воду глядел, да только не про былое, а про будущее.

— А ты старайся не проколоться.

— А как же театр? — он судорожно ухватился за прежнюю зацепку.

Седой заинтересовался:

— А что театр?

— Говорит, там схрон, — ответил за Макара Червинский.

— И ты не проверил? Эх, все тебя учить надо. Так, Макарка. Театр отставить. Мы сами все выясним, а тебе спасибо. И вот за труды, — седой вынул из кармана портмоне, а из него — червонец. А потом еще пятерик добавил и на стол положил.

Макар не поверил.

— Мне? Так много?

— А что, обычно меньше получаешь? — старый ласково улыбнулся, отчего Макар вдруг испытал к нему симпатию и доверие.

— Вообще нисколько, — честно признался он.

Седой посмотрел на Червинского. Тот отвел взгляд.

— Ну, мы тебе и еще приплатим сверх, как узнаешь и расскажешь, где остальные.

— Остальные кто?

Старик не ответил.

— Ты свободен. Иди и займись делом. И гляди — чтобы это в последний раз, — как-то безжизненно сказал Червинский.

Макар сделал шаг к двери, но обернулся.

— Так про что мне спрашивать-то?

— Про невидимых!

Макар вышел, настолько удивленный освобождением, что даже не поблагодарил за него. Вспомнил, уже когда почти до дома дошел. Остановился и широко перекрестился.

— Спасибо, господи! — сказал громко и с чувством, вызывая любопытные взгляды.

* * *

Когда день сменился ночью, шум в полицейском участке стих, и темные помещения освещал лишь тусклый свет уличных фонарей, из сейфа с доказательствами исчез тот самый предмет, что и привел сюда Матрену.

Оконная решетка оставалась целой, дверь кабинета — запертой. Лишь сейф был распахнут настежь.

Одна из ценностей Старого Леха будто растворилась в воздухе.

 

8

Странно это — когда будит чужой лысый старик. За неделю, проведенную вне дома, Бирюлев не привык к костлявым пальцам, осторожно трогающим за плечо. Но зато помогало безотказно: от неприятного прикосновения репортер каждый раз вскакивал, озираясь по сторонам. И всегда испытывал удивление, обнаружив зеленоватые пыльные интерьеры небольшой комнаты.

— Велели разбудить, сударь, — извиняющимся тоном заметил портье, дядька Ферапонт.

— Да-да, — жмурясь и быстро моргая, Бирюлев стряхивал остатки сна. — Спасибо.

Он собирался пойти в газету и выяснить, наконец, сколь многое упущено. Возможно, что-то еще можно вернуть, перехватив свою же тему у кого-то из коллег. Опасаясь лишнего расстройства, вчера репортер не стал брать свежий выпуск. Лучше уж сразу узнать обо всем на месте и постараться исправить.

Бирюлев оделся в несвежее — жаль, что мысль отдать белье гостиничной прачке пришла в голову только сейчас. Побрился кое-как тупым лезвием. Взглянув в мутное зеркало, вздохнул: вряд ли его слова о том, что все уже в полном порядке, сегодня прозвучат убедительно.

Моросил дождь, окончательно портя и без того скверный настрой. Зонта при себе не имелось: все осталось в доме Ирины.

Как назло, извозчики нынче, похоже, объезжали улицу стороной. Когда Бирюлев все же сумел подозвать пролетку, он изрядно промок и замерз.

Репортер велел везти в газету, однако по дороге передумал.

— Езжай-ка в полицейский участок.

Нет, он вовсе не рассчитывал, что за день дело отца сдвинулось с мертвой точки. Однако свежими новостями стоило запастись. Червинский, чья служебная тайна так нежданно открылась, стал куда более разговорчив. Кто знает, что еще он способен походя рассказать?

— Сыщик Червинский хотел меня повторно опросить, — уверенно буркнул Бирюлев, и прошел, не дожидаясь ответа.

Из кабинета сыскарей доносился возмущенный гул. Заглянув в распахнутую дверь, Бирюлев обнаружил непривычное многолюдье: в тесное помещение набилось человек пятнадцать, если не больше. Все — полицейские.

— Не о чем тут спорить. Это точно один из нас, — громко выкрикнул кто-то, перекрывая шум.

— Тогда следовало закрыть и сейф и внимания не привлекать. Неизвестно, когда бы хватились.

— Трюк. Неужели не ясно?

— Это мог быть любой. Стоит ли так открыто обо всем говорить?

— А если на то и замысел? Чтобы мы между собой искали, а?

— Обставлено, как у невидимых. Все заперто. Как будто они прошли сквозь стену и забрали то, что не смогли раньше.

— Призраки, не иначе. Да, Червинский?

В толпе рассмеялись.

Червинский молча стоял в самом углу, уперев взгляд в ботинки. Услышав реплику, он стал осматриваться в поисках сказавшего. Заметил Бирюлева, направился к выходу.

Не здороваясь, больно ухватил под руку и увлек в тупиковый конец коридора.

— Что-то случилось? — невинно спросил репортер, стараясь не выдавать интереса.

Не напрасно он так внезапно решил отклониться от плана и заглянуть в участок.

Сыщик поджал губы: думал, говорить или нет.

— Ничего такого, о чем бы вам стоило знать.

— Пропала улика? — наугад рискнул Бирюлев.

— Что? Кто вам сказал?

Репортер сделал сценический жест ладонями, сперва соединив их, а затем разведя.

— Кто-то из городовых. До чего болтливый народ, — заключил Червинский.

— Но как?

— Мы и сами о том думаем. Если бы вещица не была из дома Коховского, я бы тоже решил, что кто-то из наших, — задумчиво ответил сыщик, но тут же спохватился: — Не пишите об этом. По-человечески прошу.

Бирюлев кивнул, хотя сомневался, что промолчит.

— Она исчезла из запертого кабинета.

— Но что это за предмет? Вы так и не сказали.

— Бог, — и снова ясность рассудка Червинского вызывала сомнения.

— Что?

Но сыщик резко сменил тему.

— Я вас отвел сюда не потому, что хотел обсудить происшествие… Слушайте, Бирюлев. Вчера приходила ваша супруга. Она сообщила, что вы пропали.

— И что же вы ей сказали? — с тоской спросил Бирюлев.

— Я не мог отправить ее по нужному адресу — не знаю, где вы скрываетесь. Но ответил, что вы только что были здесь в полном здравии.

Глядя на выражение лица репортера, Червинский рассмеялся.

— Нет, я не стал этого говорить. Сходите к ней. Прямо сегодня — прежде, чем городовые займутся ее вопросом и расскажут о ваших частых визитах сюда. Я пока отложил заявление Ирины Аркадьевны.

— Хм…

— И вы ведь тоже не станете озвучивать лишнее, то, что к делу не относится, верно?

— Хм…

— Ладно, Бирюлев. Мне пора, — пригладив торчащие во все стороны жесткие волосы и поправив ворот, Червинский вернулся в кабинет, где жаркий спор набирал обороты.

Репортер вышел на улицу. Дождь разошелся.

Сыщик прав — нужно идти к Ирине. Но что ей сказать? Как все объяснить? От предвкушения встречи посасывало в животе. Совсем как в детстве, после раскрытия шалостей в гимназии. Противное чувство.

Проехав несколько кварталов, Бирюлев оказался у дома Ирины. Речь он так и не подготовил.

— Ох, вы вернулись! — поразилась, открыв дверь, горничная. — А барыня с ног совсем сбилась, все ищет. С утра опять куда-то поехала — про вас узнавать.

Ее нет. Хорошо или плохо?

— Здравствуйте, Георгий Сергеевич! — из гостиной Бирюлева заметил торговец тканями — тот самый, что поднял тревогу из-за старого Грамса. — А я вот Ирину Аркадьевну дожидаюсь. Давненько уж. Идти бы надо… Да вот, два отреза.

Намек понятен — однако репортер не стал бы оплачивать покупки супруги, даже если бы в кармане не было пусто.

Так и не решив, что делать дальше, Бирюлев прошел в гостиную, оставляя грязные следы на паркете.

— Долгов-то много скопилось. Даже вот Ирина Аркадьевна задолжала — уж на что прежде исправно рассчитывалась. А с некоторых теперь и вовсе ничего не возьмешь. Вот, например, господин Грамс, — продолжал торговец.

— Вы часто к нему заходили. Какой он был? — вдруг спросил репортер.

— Кто? Освальд Феликсович? Человек пожилой, нелюдимый… Тут, понятное дело, нрав у любого начнет портиться, хоть и не стоит о покойнике плохо…

— Призраков видел? — Бирюлев усмехнулся, вспомнив странные речи Червинского.

Но торговцу стало не до шуток.

— Ох, прости господи… — он перекрестился, глядя в угол, где следовало бы висеть иконе. — Лишился рассудка господин Грамс. Видел, еще как видел… Даже мне предлагал остаться и посмотреть.

— Да? А что за призраки?

— Дите его, давно умершее… Ох, Георгий Сергеевич. Чего не привидится от одиночества?

— Странно…

Павлова тоже видела мертвую дочь.

Жаль, забыл спросить у сыщика — не удалось ли что-нибудь выяснить про дурманящую отраву.

В призраков Бирюлев не верил.

— Не знаете, когда обещала вернуться Ирина Аркадьевна?

— Нет.

И не хотел знать.

А что, если…

Взяв со стола лист бумаги — уже больше года она заботливо лежала в доме повсюду — репортер достал из кармана карандаш и написал:

"Ирина, мне нужно одиночество для раздумий".

- Простите. Вынужден срочно уйти. Дела, — сообщил он торговцу, поднимаясь с кресла.

Только бы успеть уйти до ее возвращения.

Застав ничего не понимающую прислугу в кухне, Бирюлев всунул ей записку:

— Маша, передай хозяйке сразу, как вернется.

Он выскочил прямо в дождь и быстро устремился по улице — пешком, не подзывая извозчика.

Отчего-то стало настолько радостно, что невозможно усидеть на месте. Сейчас очень хотелось двигаться.

* * *

Младшим хоть бы что. Чумазые, оборванные чертенята убежали на берег. Весело, громко смеясь, отталкиваясь от земли одной ногой и подскакивая. Длинные спутанные волосы сестры при прыжках развевались по ветру — некому ей теперь косы плести.

Ульяна провожала детей взглядом, сидя у порога. Каждый день у воды бесятся — авось, и сегодня не потонут.

Уже больше недели матери нет. Чужой дядька, который потрудился зайти и сказать, что ее забрали в полицию, никаких подробностей не раскрыл. То ли не знал, то ли слишком торопился. Что-то украла — и все. Когда отпустят — неведомо. Что делать — не ясно.

Все, как и прежде, когда-то давно. В ту пору сама Ульяна была лишь немного старше, чем нынче ее брат с сестрой. Но тогда с ней остались Дунька и Витька с Ванькой — большие уже, как казалось. Сметливые. Вот бы они вернулись…

После того, как дядька принес вести, Ульяна отправилась в город — искать братьев. Пошли все вместе, ватагой — никто из соседей не согласился приглядеть за ребятами. Ну, почти никто: кухарка Аксинья, что жила с краю, не отказала. Но у нее самой — полная изба. Да и младшие, как вышло, аксиньиных мучали. Те сразу в голос завыли, как услышали, что матренино племя у них погостит. В общем, увязались они за Ульяной.

Сперва зашли на мануфактуру — искать Ваньку. Но там давным-давно брата не видели. Вот так дела! Объяснили, однако, где он жил. Заглянули туда, в бараки — но и снова толку чуть: сказали, был Ванька, но куда-то запропастился.

И сестра исчезла, и брат.

Стараясь гнать от себя тревогу, Ульяна собралась к плотнику. Тут уж дети совсем разнылись — устали. Как ни прикрикивала — продолжали голосить. Она-то им не указ. Бросила их, пошла одна. Догнали, вцепились в спину, повисли:

— Не оставляй, сестрица!

К счастью, хотя бы Витька оказался на месте. Неловко даже: оторвали от дела, а мастер у него суровый. Наверняка потом выговаривал.

Брат попросился отойти, и проводил семью в свой угол, что снимал в бараке у мастерской: топчан да сундук. Совсем небогато, хуже, чем у Ваньки и матери.

Принес воды, расспросил о том, что случилось, темнея лицом. Потом достал из-под сундука свернутую худую пачку — и отдал все Ульяне. Она растерялась.

— А сам-то как будешь? — совестно.

— Ничего. Заработаю. Смотри, на улицы не суйся. Скоро приду к вам и еще принесу.

Ульяна повеселела — но через пару дней вновь пригорюнилась. Деньги брата закончатся — а дальше что?

Даже стиркой, как мать, не заработаешь. Ее нужно брать в городе, а потом туда же и относить. С детьми — не пойдешь: и белье перемажут, и господ распугают. Одних тоже бросать тревожно…

Мать Ульяна не осуждала. Сама думала отправиться на базар в поисках легкого заработка. На то теперь некому ругаться: пригляду нет. Ульяна и в тот раз правду не сказала о том, отчего ее погнали из нянек. Незачем матери знать… Тем более — не праведница она, а туда же, ругаться.

Вот, похоже, и сестра с братом лучшей доли искали…

А что, если мать не вернется и до зимы? Как оставаться в холода в сожженном доме? Ульяна заткнула тряпками щели, как могла, вместо двери повесила простынь — жалко портить, конечно, но хоть как-то жилище прикрыть. На лето сгодится. А что потом?

Начался дождь. Мимо обгоревшего порога сновали, занятые своими заботами, люди. И никто не обращал внимания на плачущую в голос девочку — вчерашнего ребенка.

* * *

Накануне лекарка предложила Алексу выпить из пузырька.

Выпил. Что терять? Травить насмерть — глупо, а так — почти с пустыми карманами вышел.

Из-за этого зелья он всю ночь был, как дурной. Точно после малинки — не соображал толком. Его трогали, поворачивали, прямо над головой слышались голоса — ничего не разбирал. А потом и полностью провалился в забытье.

Утром открыл глаза. Не отравили. Голова кружилась, но боль затихла. Рубаху сняли, пузо перемотали бинтами. Сквозь них лишь небольшая капля крови выступила.

— Жить точно будешь, Лексей, — ласково сказал со стула напротив тот самый гость, что принес сообщение. — Приглянулся ты моей сестрице, поди. Уж так хлопотала.

— Молчи, Макарка! — прошипели от двери.

Топ-топ-топ. Девка поспешила сбежать.

Алекс осторожно спустил ноги с кровати. Встал. Ничего хорошего, но идти сможет.

— Отлежался бы еще, — заметил рабочий.

Как в порядке вещей — будто Алекс его давний приятель. А нравы тут, похоже, как в Старом городе.

Он забрал у хозяина папиросу и затянулся, садясь на кровать.

— Твои сказали, что ты пропал.

— Ну да, так и вышло. В участок меня утащили. Только матери не скажи, — спохватился. — Для нее — я работал.

— За что?

— Ох… Да лавку мы брали, — стыдился? Новичком прикидывался? — Кто-то нас сдал. А Ванька решил, что я… Ух, что теперь со мной будет…

— Точно, ты.

— Да ты что?! Нет, не я! — громче, чем стоило, возмутился Макарка. Так и остальные — бабы его — сюда сбегутся.

— А как бы ты тогда вышел? Только так.

— Ей-богу, не я… Там совсем другое, — он даже сжался.

— Что?

— Не могу сказать, Алексей. Иначе мне вилы.

— Да ладно. Знаю я, в чем твое дело, — Легкий выручил, как иначе?

— Вправду знаешь? Тогда расскажи.

Ребенок встал в кровати, и, грызя погремушку, уставился на Алекса.

— Не здесь. Пойдем, выйдем.

— Петька, думаешь, разболтает? Так не говорит он.

— Где его мать?

— Померла в родах. Вроде как из-за того, что прежде младенца травила. Года не прожили.

Не слишком-то любопытно.

— Вот что, Макарка. Просто скажи, где твой хозяин держит Маруську — и я уйду.

— Да что за хозяин-то? В толк не возьму, — похоже, злился.

— Тот, что велел ко мне в театр прийти.

Низко опустил голову.

— Ну да, ты точно все знаешь. Эх, не жить мне… Но ту даму не видал я в участке. Вот те крест. Увидел — узнал бы в миг.

— Причем тут участок?

— А куда еще ее мог отвести Червинский?

Таких имен за Легким прежде не водилось.

— Это еще кто?

— Да сыщик же мой… Ты ведь сам сказал. Он и велел в театр прийти.

Рабочий принялся гладить себя по бритому темени.

Алекс молчал. Следовало бы дать ему в зубы, но на это не было сил.

— Ты послушай сперва, как все вышло… А потом и суди.

Рассказал. Алекс долго смеялся.

Врал, конечно. А если нет — то такого кретина еще земля не носила.

— Вот… И велел про невидимых выяснить… но как? — Макарка закончил свою историю, а потом как будто опомнился: — Лексей, ты это… В театр пока не ходи.

— А что так?

— Так я… Слыхал я в участке, что облава там будет.

С чего вдруг? Если только Маруська язык распустила.

— Ну, пусть ищут. Нет там ничего.

Алекс снова улегся.

— Ты поспи. А я на берег схожу. Сыщик велел. Там баба живет, которая у невидимых что-то украла.

— Да что за невидимые? Не слышал про них. Вернешься — расскажешь, кто такие.

Алекс залез в карман. Странно, но все на месте.

— Держи. Дай своим.

— Ты это брось…

— Пожрать пусть купят.

— Ну ладно, если так, — Макарка радостно ощерился. — Спасибо, брат! А ты не такой, как мне показалось.

— Все. Уйди.

— Поправляйся тут. А вечером я вернусь. Еще поговорим.

Рабочий вышел.

— Мама, беги в лавку! Еды возьми, да водки другу — он любит, — услышал Алекс, снова погружаясь в сон — на сей раз уже вполне спокойный.

* * *

Накануне мать не стала ни о чем спрашивать, толкнула в спину:

— Поглядела я, какие у тебя друзья… С кем спутался! Ну, иди, иди.

Макар сделал шаг в комнату — и испугался так, что аж сердце в пятки ушло. Чего он уж точно не ожидал — так обнаружить на своей кровати Алексея из театра. Да еще и раненого. Но только это к лучшему: мать с сестрой всю ночь о нем хлопотали, особо Макара не беспокоя. А наутро вообще оказалось, что он не так плох, как думалось. Не только с пониманием отнесся, но еще и деньгами помог… Да, недоверчив стал Макар. Стоило бы тех приятелей опасаться, с кем в лавку лазил. Вот от кого следует ждать беды.

А что, если найти Степана и все ему объяснить? Вдруг он тоже поймет? Но нет: что-то внутри бунтовало против такого решения. Не поймет. Наоборот, надо бы вообще на глаза ему не показываться, подальше от греха.

Идти далеко — а на беду еще и дождь разошелся. Макар с укором посмотрел в темное небо, а потом терпеливо продолжил путь. Шел пешком: выбрасывать деньги на извозчиков не привык.

Нужный дом увидел, едва спустившись на берег. Вот он, почерневший.

У порога горько рыдала русалка лет четырнадцати с длинной льняной косой. Грязная, худая.

Макару внезапно сделалось так жаль, что он едва не забыл, зачем сюда пришел. Но, впрочем, вовремя опомнился.

— Что льешь слезы, сестрица? Кто обидел? — подойдя поближе спросил, как мог, весело.

Она подняла лицо — глаза светло-серые, как вода в реке. Злые.

— Чего тебе надо? — спросила сквозь слезы.

— Я от матушки вашей вести принес.

Девчонка встрепенулась.

— Ой… Прости… Кто ты?

— Макар.

— А я — Ульяна. Пойдем в дом, — она отодвинула простыню, загораживающую обгоревший дверной проем.

О, боже. Теснота, грязь, убожество. Ванька-мануфактурщик и впрямь жил похуже, чем сам Макар — а он-то еще думал, что нет беднее угла, чем собственный. Мебели, разве что, побольше. Но только что за мебель!

— Садись, — девчонка указала на табуретку у стола. Села и сама, сложила руки в линию под подбородком.

Макар устроился кое-как, едва не задевая головой обугленный потолок.

— Когда горели?

— Неделю назад. Подожгли чужие, да и сестрицу старшую заодно забрали.

— Как так?

— Да как… Обычно. Меня не было, когда все случилось. Мало что знаю, — на светлые ресницы вновь набежали слезы. Она быстро протерла глаза. — Так что с мамкой-то?

— В участке сидит. За кражу.

— Да. Нам уже передали. Надолго?

— Бог весть… У самих невидимых, говорят, что-то украла, — закинул наживку Макар.

Ульяна округлила и без того большие глазищи:

— У кого?

Простыня дернулась. Друг за другом появились двое маленьких, лет восьми — десяти, похожие, как капли воды, друг на друга и на старшую сестру.

— Улька, смотри! Мы рыбу поймали. Сами удочку сделали, — мальчишка гордо поднял добычу, которую принес прямо в руках.

— Брось в ведро, потом разберусь, — отмахнулась девчонка и принялась теребить застиранную пожелтевшую скатерть. — Как теперь нам жить, скажи, Макар? Мать в тюрьму, видать, пойдет. Сестру увели… Брат пропал…

— Брат? — Макар задумался, говорить или нет. Но решился. — Брат твой Ваня тоже в участке. И он за кражу.

Девчонка ахнула.

— Неужто вместе с мамкой?

— Нет, по отдельности привели.

Ульяна снова зарыдала в голос. Маленькая сестра подошла, принялась успокаивать, гладя по плечам и с тревогой заглядывая в лицо.

— Один брат у нас остался, в подмастерьях ходит. Всех ему не прокормить. А я работать не могу: их оставить не на кого, — всхлипывая, девчонка показала на детей.

Помочь бы… Но чем? Самому бы кто помог. Вспоминая, где в предпоследний раз брал деньги, Макар даже слегка покраснел.

Неловко спрашивать о том, для чего явился, но что делать?

— Ульянушка, а с кем ваша матушка сойтись могла? Чтобы все это сделать? Может, кто болтает чего?

Девчонка взглянула с недетским подозрением.

— Ей бы помогло, если бы кто другой нашелся. Она ж совсем не так виновата, как говорят. Ведь ее еще и в убийстве винят… — Макар припоминал все, что слышал.

— Нет! Только не снова! — ужаснулась Ульяна.

— Что — снова? — спросил мальчишка.

— А ну-ка идите оба на улицу!

— Ну прямо… Там дождь, — заупрямились дети.

— Живо! — закричала старшая. Испугавшись, брат с сестрой шмыгнули на двор.

Ульяна схватила Макара за руку.

— Братец, скажи только — кого мамка опять убила?

— Говорят, что хозяина своего, — он совсем не был уверен в том, что делает. Похоже, его поняли неправильно — и прямо сейчас рассказали именно то, что и хотел знать Червинский. — Господина Коховского. Хотя ведь его, вроде как, невидимые порешили…

— Да какие невидимые, — всхлипнула Ульяна. — Все она, все она…

 

9

Выйдя из номера, Бирюлев поспешил к лестнице. Он задумался и едва не смел Червинского — тот как раз спускался с третьего этажа.

Сыщик разозлился:

— Вы за мной шпионите?

Его, несомненно, привели сюда амурные дела с барышней, которую нужно держать в секрете.

— А может, это вы за мной следите? — возразил репортер.

Не отвечая, Червинский быстро двинулся дальше. Бирюлев пустился за ним:

— Погодите! Я как раз шел к вам.

— Не могли подождать в участке? Не утерпели? — сегодня сыщик пребывал в крайне скверном расположении. — Ваше любопытство точно не доведет до добра. Должны же вы хоть немного понимать, что причиняете вред?

— Не стоит так кипятиться, — усмехнулся репортер. — Не первая ваша тайна.

Червинский резко остановился — Бирюлев чуть не влетел в него снова.

— Нет. Не понимаете. Идемте в участок. Вам совершенно незачем здесь находиться.

— Ну, тут уж не вам решать…

Сыщик скривился.

— Вы намерены испортить все как раз сейчас, когда у нас наконец-то возникли зацепки?

— О чем вы?

Наверху заскрипели ступеньки.

Червинский втянул губы внутрь, оттопырив щеки — как всегда, когда его что-то волновало. Взял репортера под руку, повлек вниз.

— Поговорим позже.

Тот кивнул и понимающе улыбнулся.

— Георгий Сергеевич, ваша почта! — окликнул портье.

Бирюлев освободился:

— Надеюсь, по тому вопросу, что я и хотел с вами обсудить.

— Так вы пришли не за мной? — с явным облегчением уточнил Червинский. — Вы что, сами здесь остановились?

Репортер пожал плечами. Он только сейчас сообразил, что прежде не сообщал сыщику адрес, по которому прятался от Ирины.

Письмо и впрямь было от вчерашнего собеседника — больше ни от кого другого и не могло — но Бирюлев не успел его вскрыть.

В холл спустилась вовсе не барышня легких нравов, как ожидалось. Это оказался рабочий — тот самый, худой и долговязый, которого Червинский не так давно избивал в участке. Вроде бы он представился Веселовым.

На сей раз все встало на свои места.

Доносчик, похоже, тоже узнал репортера. Он замер, растерянно посмотрел сперва на него, потом на сыщика, и громко высморкался в ладонь.

— Дурак, — вполголоса, но отчетливо произнес Червинский.

Рабочий вновь скрылся на лестнице. Сыщик последовал за ним. Не отстал и Бирюлев — его вдруг переполнил озорной интерес.

Быстро поднялись цепочкой на третий этаж, вошли в номер — куда хуже и теснее, чем занимал репортер.

— Я сказал: посиди! Подожди! Выкури несколько папирос! Куда тебя понесло? — взвился, замахиваясь, Червинский.

— Так утро ведь… Никого нет. Вы же сами говорили: приходи совсем рано, чтобы никто не увидел. Вот я и решил, что уже можно, — отступив на шаг, рабочий, защищаясь, вытянул вперед длинные руки. — Дело у меня. Торопиться надо.

— Дело? Снова в лавке какой, поди? — сыщику все же удалось изловчиться и отвесить смачную оплеуху, невзирая на выставленный частокол. — Мне теперь придется новое место для встреч искать. А ты так и вовсе больше ни на что не годишься. Все, хватит с меня. В тюрьму пойдешь за свои проделки.

— Простите! Я не хотел! Я же вам помог! — громко басил Веселов.

На Бирюлева оба не обращали никакого внимания.

— Кто теперь о Матрехе-то станет спрашивать, как не я? Не поверят там, если кто новый придет, а вопросы одни… Сбегут невидимки ваши!

— Да что же ты трепаться-то продолжаешь?

Репортер заинтересовался.

— Невидимые? Вы наконец что-то узнали?

Червинский оттолкнул своего доносчика и присел на край кровати.

Рабочий громко сопел.

— Я ничего не сделал!

— Лучше молчи, дурак.

Бирюлев решил проявить великодушие.

— Не вижу смысла предавать огласке ваше свидание, — улыбнулся он.

— Я не могу на вас положиться. Если местные пронюхают, кто он — убьют. Да не просто горло где тайком перережут, а так, чтобы другим неповадно было.

Доносчик громко цокнул языком.

— Сам виноват, дурная башка!

— А о чем это он говорил? С кем встречался?

Сыщик ответил уклончиво:

— Появились подозреваемые. Сразу двое, а то и все трое. Скоро будут для вас новости.

— Но кто? Хотя бы намекните. Он, кажется, сказал — Матрена? — Бирюлев взглянул на рабочего, но тот стоял, низко опустив голову. — Не та ли, что у покойного Коховского служила?

— Скажу вам так: все-таки рано мы прислугу со счетов списали, — подумав, ответил Червинский. — Но кое-кто стоит и над ней…

— Кто?

— А вот это мы пока не выяснили. Теперь-то чего ждешь, Макар? Иди! Письмо у Ферапонта оставлю. К полудню во вторник за ним придешь и из него все узнаешь.

Указав головой на дверь, закрывшуюся за рабочим, Червинский заметил:

— Глуп. Раньше был совершенно бесполезен. Уже и не ожидал я, что из него выйдет толк, но в последнее время Веселов стал просто неоценим. Мне бы совсем не хотелось, чтобы он вдруг исчез.

— Понимаю ваши опасения, — равнодушно согласился Бирюлев, наконец открывая конверт.

В записке имелось всего несколько слов, однако их хватило, чтобы унять желание раньше времени обсуждать вчерашний вопрос с полицейским.

— Вы хотели рассказать мне об этом письме, — заметил Червинский.

— Я ошибся. Тут ничего важного.

Сыщик усмехнулся.

Выйдя из сырой затхлости гостиницы в теплый день, репортер глубоко вдохнул.

Прислуга Коховского, да? Вспомнились слова Аксиньи о том, что Матрену задержали, да обугленный дом у реки.

Раз Червинский опять не сказал ничего определенного, Бирюлев попробует сам все выяснить.

* * *

Ульяну не замечали. Она долго топталась в углу, робея и не находя решимости самой обратиться к кому-то из грубых людей в серой форме. По детству накрепко затвердила, что от них нужно держаться подальше, и теперь никак не могла себя пересилить.

Наверное, Ульяна бы так дотянула до вечера и вернулась домой, не солоно хлебавши, если бы к ней не подошла незнакомая баба в плотном черном платке и глухом, несмотря на жару, платье. Траур носила.

— Ждешь кого или спросить хочешь? — спросила участливо.

— Матушка моя тут… Повидаться бы… — еле слышно шепнула Ульяна.

— Так что молча стоишь? Который час на тебя гляжу.

Баба властно — совсем, как мать — взяла за руку, подвела к полицейскому, что сидел за столом у входа в темный коридор:

— Проведать пришла.

— Это кого? Может, не велено.

Баба в трауре вопрошающе взглянула на Ульяну, а та от волнения едва фамилию свою не забыла. Даже во рту пересохло. Наконец, тихо пискнула:

— Митрофанову…

— А звать как?

Полицейский принялся листать толстую распухшую книгу.

— Матреной…

— За что?

— За кражу…

— Точно в нашем участке?

— Да… Макар сказал, к вам привели, — выпалила Ульяна. И тут же обругала себя: откуда ему знать про Макара?

Городовой долго переворачивал страницы, пока нашел:

— Есть такая. Ну, ладно, разок можно и проведать. Пошли. Говорить через окно будешь. При мне.

— Отчего так? Меня прежде прямо внутрь пускали, — удивилась Ульянина помощница.

— И тебе нельзя было. Больше не пустят, не тревожься. Эй, Лопырев!

— Чего? — отозвались из-за тонкой стены.

— Выходи, сменишь.

Полицейский повел по коридору, но недалеко. За углом оказалось помещение — такое же, как приемная, только разделенное перегородкой с окном.

Провожатый приоткрыл его, крикнул:

— Митрофанова! Поди сюда!

Через миг Ульяна услышала материнский голос — и едва не заплакала:

— Да? Чего?

— Пришли к тебе. Радуйся.

Наклонив голову, дочь заглянула внутрь:

— Мама!

Лицо на другой стороне — серое, разом постаревшее. Неужто и впрямь она?

— Улька!

— Мама! — больше Ульяна не могла сдерживаться, всхлипнула.

— Поживее давайте, — поторопил полицейский.

— Как вы там?

— Живем. Витюшка денег дал…

— Дети здесь, с тобой?

— Нет…

— Неужто бросила? — ахнула мать.

— На Аксинью-соседку оставила. Емельянову. А Ванька тоже здесь?

— Да. Вам Макарка, небось, передал?

— Он тоже был. Только сперва дядька чужой зашел. Мама, как ты? Когда вас выпустят?

— Ох, и не знаю, Улька… Проси Витьку помочь, больше ничего тут не поделать.

— Мама!

— Про Дуньку слышно что?

— Нет…

Краем глаза Ульяна заметила, как к провожатому подошел другой полицейский и что-то шепнул на ухо. Тот кивнул.

— Голодные? — прижав к глазам кулак, спросила Матрена.

— Нет, мама. Ты не тревожься. Дети каждый день рыбу ловят. Я пеку.

— Ох, горюшко…

— Ну все, повидались и полно. Пошли, — городовой взял Ульяну за плечо, отстранил от оконца.

— Мамочка, мы тебя ждем! — закричала она.

— Улюшка!

Однако пошли не к выходу, а дальше по коридору. Затем свернули, встали у порога тесного кабинета.

— Вот, как просили.

Всклокоченный небольшой человек, сидевший за столом, глянул — будто ножом пырнул.

— Стало быть, Митрофановой дочь. Ну, проходи.

Не дожидаясь, пока Ульяна послушается, полицейский ввел ее, бросил на стул.

— Как зовут?

Она молчала, размазывая ладонью слезы по щекам.

— Немая?

— Куда там. Только трещала, что твоя сорока.

— О чем?

— Про брата, который им деньгами помог.

— Что, и другой есть? Не наш?

— Вроде того.

— Сколько ж их там? Надо самим проверить.

— Да, еще про какую-то Аксинью Емельяниху вспоминала.

— Это та, бирюлевская… Стоило бы и к ней как-нибудь наведаться. Ну так что, девка безымянная? Будешь говорить по-хорошему?

Какой там — говорить. Ульяна едва дышала — от страху и переживаний горло словно перекрыл ком.

— Что твоя мать делала раньше, лет шесть назад, знаешь?

Ульяна вытаращилась с ужасом и быстро покачала головой.

— Не может быть. Поди, уже большая была. Должна знать. Как зовут? — обратился взлохмаченный к полицейскому.

— Не спросили…

— Ну, стало быть, не скажет — к остальным посадим.

— Нельзя мне! — пуще прежнего перепугалась Ульяна. — Дома брат с сестрой. Маленькие. С голоду помрут. Ульяна я.

— Хорошо… Так что, Ульяна? Припомнишь чего?

Закусив кожу на ладони белыми ровными зубами, Матренина дочь призадумалась. Молчать вовсе — нельзя. Лишнего сболтнуть — еще хуже.

— Мама в прислугах работала…

— У кого?

— У разных. У госпожи долго…

Ох, зря.

— У какой госпожи?

— Не помню. Мама все говорила: иду к госпоже.

— А потом?

— Вроде, к другим перешла.

— Почему?

— Не знаю.

Всклокоченный неприятно рассмеялся.

— Ну ладно. Хватит на сегодня. Отпускай.

Выйдя из участка, Ульяна опрометью бросилась домой. Сама не заметила, как преодолела дорогу, изрядно долгую.

Детей у порога заметила еще с пригорка — наверное, сразу же сбежали от Аксиньи-то. Но сперва не разглядела, что делают. Поняла, спустившись еще немного и приглядевшись. На завалинке сидел кто-то чужой, франтом одетый, а неразумные брат с сестрой что-то ему наперебой рассказывали.

* * *

К пятнице Алекс совсем поправился. Выжидать смысла нет. Тощий Макарка сказал, что легаши еще три дня назад накрыли гребаный театр. Все вверх тормашками подняли — но, разумеется, ничего не нашли. Откуда бы там чему взяться?

Самое время глянуть, что там теперь, а потом — в Старый город: найти Колесо да Медведя.

Но Алекс продолжал лежать на кровати и пускать в потолок кольца дыма.

Дурной Макарка с утра ушел к своему сыщику. Все уши проныл какой-то воровкой, о которой сплетни по городу собирал. Вот такие у них заботы: даже мелочь схватить — и то не по силам.

Но Макарку лучше держать при себе… Толк может выйти, если понадобится ищеек не туда завести, или что-нибудь у них выудить. Только хватит ли у него ума?

Мать и сестра Тощего тоже из дома подались. И младенца с собой забрали, вечно орущего.

Тишина. Можно и подумать. Гнев схлынул и уже не туманил разум.

Что-то неявное не давало покоя. В чем-то шкурой чувствовался подвох.

Алекс снова возвращался в тот день, когда в последний раз видел Маруську.

Она ныла весь вечер. Ничего особенного: если бы не пропала — и не вспомнил бы этих жалоб. Все на мозги капала, повторяла: "зря мы все затеяли, плохо кончится". Еще скулила из-за спектакля. Накануне даже ночью разбудила и принялась верещать: если все провалится, ей конец. Затем вышла на сцену, показывать какую-то французскую прошмандовку — тут ей умений хватало в самый раз. Алексу Маруськины кривляния давно надоели, так что смотрел не дольше пары минут. И, понятно, ничего особого не заметил. Тут-то она и пошла с Легким. Сговорились встретиться где-то позже, как сказала Надька. Значит, потом Легкий подал знак. И, когда на улицу вылез кто-то из зрителей, люди Легкого сделали вид, что ее увозят. Рискованно: выйди в тот момент сам Алекс, затея бы провалилась. Но Легкий всегда отличался отчаянностью.

Потом Маруська исчезла, но зато пришел Макарка. И Легкий признал, что передал сообщение со своими человеком. Однако Тощий рвал на себе рубаху — мол, в жизни не спускался в Старый город и никого оттуда не знал. И это после того, как добровольно сознался, что стучит на легавых. Почему бы и не признать, что его прислал Легкий?

А если не его, то кого тогда?

Нет, тут чего-то не хватало. Какой-то нити. И участие Макарки здесь только мешало. Лучше вообще пока отбросить его.

Итак, Маруську "украли" и сообщили о том — на случай, если Алекс сам вдруг не понял.

Легкий сказал: "верни мое". Но ему ничего не известно — они не виделись столько лет. Зато вот Маруська — она-то отлично знала, что, где и чье.

А потом вдруг легаши, не пойми с чего, накрыли театр. Алекс был уверен, что туда не ведут никакие следы. Предупреждение? "Либо послушай, либо расскажу и кое о чем другом"?

Так… Все ясно. Маруська снюхалась с Легким. Его люди ее утащили, чтобы она вышла сухой — да еще и получила то, что ее больше всего заботило. Театр? Это и есть то "мое", о котором твердил Легкий?

Хитра, сука. А он уж подумал — может, и вправду, с ней что там случилось.

Вернется частями? Ну-ну. Нашли кретина.

Замысел стал очевиден, и Алекс почувствовал себя куда лучше. Он глубоко вздохнул и потянулся.

Приятно отдохнуть, но пора и заняться делом. Маруська наверняка в Старом городе. Первым делом надо ее выловить. Припомнит еще, как каркала, что все закончится очень скверно. А уж после Алекс и с Легким потолкует. О том, что неправильно лезть не в свои дела, да еще и на пару с чужой бабой. Но не один, конечно.

Поднявшись, Алекс сдернул со спинки стула рубаху — оставили чистую вместо порезанной. Оделся. Рукава дошли до кончиков пальцев. Их можно закатать. Длина тоже подкачала — едва не до колен. Зато тесна так, что дышать невозможно: поди, ветхая ткань разойдется. Давно не приходилось носить подобную дрянь.

Почесывая отросшую щетину — прежде он брил бороду, как просила Маруська — Алекс глянул в узкое зеркало без рамы. Стекло пошло пузырями — уж такое Тощие не продадут.

За благородного ему не сойти.

— Хорош Лексейка!

Дверь шумно открылась. Громкое сопение и шмыганье. Макарка.

Через миг тот и сам вломился в узкую комнату. Бахнулся на кровать, рискуя сломать. Обхватил голову руками, заныл басом:

— Порешить меня хотят!

— Кто? Твой пес-ищейка, что ли?

— Все они! Все!

Тощий показал пальцем на свежие кровоподтеки.

— Сперва Червинский говорит — точно убьют. Вышел от него, так от Степки привет передали. А ведь Степка за друга мне был! А сказал — ни мне, ни моим не жить теперь. Как же так? Я ж ничего не сделал!

— Но он прав — ты стучишь. Узнать про такое легко. Ты ведь дурак.

— Я про Степкино дело — вот те крест — никому. Ни душе!

— Никто не поверит.

— Ой-ей… Что же делать, Лексей?

— Думать. Сначала. Что бы тебе было за тот кошелек? Ничего. И после возни на заводе тоже. Выпустили же. Так что продался ты задаром.

Он шумно дышал и кивал.

— Уходить надо.

— Да куда я подамся? Без денег, да еще и с мамкой, сестрой и Петькой?

Алекс принялся обуваться.

— Передай своим бабам, — бросил на сундук почти пустой кошель.

Тот противиться не стал.

— Обещали, что придут за мной. А Червинский велел продолжать искать невидимых и за указаниями к нему ходить. В новое место теперь. Меня ведь газетчик узнал. Статью про меня писать хочет.

— Так тупо влезать в дерьмо еще надо уметь.

Макарка принялся грызть палец.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать три.

— Да ну?

Алекс повертел шеей, разминаясь.

— Скажи… А если я пойду — и с моста подамся? До моих все равно доберутся?

— Или уходи, или ищи того, кто вас сдал. Прямо сейчас. Найдешь — накажи. И веди к этому… как его там? Кто все затеял?

— Степан.

— Заставь перед ним признаться. А там уже видно будет, что делать.

Не оценил.

— Ищи, ищи… А как? Где?

— Откуда я знаю? Начинай с тех, с кем на дело ходил.

Нет, не справится. Это видно. Что ж — его печаль.

— Лексей! А можно теперь я к тебе подамся? Хоть на чуть-чуть! Не стесню, хоть в углу на полу устроюсь, — взмолился Тощий.

Алекс задумался. Все же отлежался у него после визита к Легкому, да и предупредил щенок об облаве. Кроме того, неизвестно, что из него можно выжать. Пожалуй, еще живым пригодится.

— Иди в театр. Скажешь, что от меня, и что будешь жить в комнате Маруськи. Если кого уже там разместили — пусть гонят. Да, мебели там больше нет. Вели Щукину — это тот, что на бабу похож — пусть сообразит. Пересидишь пока. Наружу не выходи. Да, и чтоб молчал! Ни слова никому ни обо мне, ни о твоих делишках. Все понял?

— Немым стану! Спасибо! Ты мне жизнь спас! — миг — и Макар стиснул в костистых объятьях, больно задев бок.

Алекс аж зубами заскрежетал, ловко выскользнул и вышел за порог.

* * *

Макар постоял, слушая, как постепенно стихают скрипучие половицы. Незваный гость ушел, и без него стало тревожнее прежнего.

В правоте Алексея сомневаться ни приходилось. Он вообще на диво разумный оказался: хоть бери да каждое слово записывай, чтобы не забыть. Макар на полном серьезе как-то раз собрался, но не нашел ни бумаги, ни карандаша.

"Найди и накажи" — говорит. Ну да, он-то сам, поди, легко бы сделал то, что советовал. Эх, вот бы взять и стать таким же. Тогда бы уж никакие Степаны и Червинские оказались бы не страшны.

Вспомнив о том, как подставил Алексея своей выдумкой про театр, Макар вновь ощутил муки совести. Рассказать бы о том, что сделал… Но боязно. Что учинит в ответ — даже представлять нет желания. Но явно не похвалит. А Макару бы так хотелось завоевать расположение.

Дожидаясь возвращения домашних, Макар растянулся на своей освобожденной кровати. Утро выдалось богатым на потрясения, и они не выходили из головы. И встреча в гостинице — а ведь она, казалось, так хорошо прошла! И как те двое с улицы затащили его в подворотню. Тоже работяги, но незнакомые — прежде никогда их не видел. Передали привет и угрозу, а затем, не дав ничего сказать в оправдание, начистили рыло.

Спасибо Алексею: какое-то время Макар пересидит в театре… Но на что жить? Нос-то наружу нельзя высовывать. И как при этом продолжать ходить по берегу и вести беседы с сестрой Ваньки-мануфактурщика?

Нет, так и так — все не к добру.

А если рискнуть и прислушаться к совету? Раз уж Макар все равно только и делает, что кого-то ищет — отчего бы не попробовать отыскать виновного и в собственных бедах? Родная шкура уж точно важнее, чем какие-то невидимые.

Алексей посоветовал начать со своих… Будто бы ясно, кто они такие — эти свои, и где они водятся. Все та же Ванькина сестра с берега, разве что?

Несмотря на тревожные мысли, Макар задремал.

Проснулся от плача Петьки. Мать, утешая, несла его в кроватку. Зоркая сестра тем временем обнаружила кошель на сундуке, схватила:

— А где Лексей?

— Ушел, — Макар подметил гримасу грусти.

— Забыл? Нужно бы вернуть.

— Не, вам оставил, за заботы. Велел благодарить.

— Ну, бог ему в помощь, — взглянув на кошель, отметила мать.

Макар сел, не зная, как сообщить домашним о немедленном переезде. Ох, что начнется! Приоткрыл рот — и снова закрыл, наблюдая, как мать с сестрой разбирают свежую штопку.

— Как госпожа так рубашку разорвала? Да еще в таком месте?

— Вы вот что… Бросайте.

— Так разложить все на завтра надо, пока светло.

— Идти нам пора.

— Куда?

— В театр.

Обе расхохотались — аж до слез. Приняли за шутку.

— Да серьезно я! Идти надо в театр. Лексей нас позвал.

Мать отмахнулась, снова принялась раскладывать вещи:

— Не до глупостей нам. Чего, кривляний не видели?

— Да не смотреть же! Жить теперь там станем.

— Как так? — мать округлила глаза.

— Там комната есть особая, для жилья. Вот Лексей и говорит: вижу, как вы мыкаетесь, а за то, что помогли, я вам эту комнату и отдам.

— За сколько? — мать все еще смотрела с недоверием.

— Даром, — Алексей ведь и в самом деле не упоминал плату.

— Да неужто правда? Совсем даром? Не могу и представить.

Макар кивнул. Мать благодарно перекрестилась.

— Верно ведь сказано: помоги путнику. Завтра тогда и собираться начнем.

— Так сегодня надо. Лексей сказал: селитесь прямо сейчас, не то уж комната другими займется.

Поправляя платок, мать принялась ходить из угла в угол.

— Вот так вот… В одночасье. За что хвататься-то? Извозчика надо звать. Вещи? Дашка, давай собирать. А кровати?

— Ничего не надо: сундук возьмем с пожитками, а все остальное там уже есть, — скорее бы уж перебраться от Степана подальше.

— Как не надо? А продадим?

— Да кому они нужны? Рухлядь же. Но если что — и потом вернемся…

— И то верно, надо спешить, не то займут… Дармовые-то комнаты, поди, не каждый день случаются.

— А как мы жить там станем? Не позорно? — вдруг спросила сестра.

— Тьфу ты… Позорно ей. Никто тебя саму кривляться же не заставит. Да, Макарушка?

Через пару часов, когда уже совсем смеркалось, Веселовы переступили порог деревянного театра "Париж". Макар волок сундук, сестра узел со штопкой, мать — Петьку.

 

10

Свои средства уже истаяли, но пока выручал счет отца.

После вчерашнего визита в банк Бирюлев навестил портного, где обзавелся парой костюмов, затем цирюльника, и, наконец, баню. Нынче из лавочных витрин на репортера вновь смотрел столичный модник, а не потрепанный забулдыга. Глядя в отражение, он, зажав локтем трость, слегка сдвинул летнюю шляпу набок и подкрутил свежеподстриженные усы.

Мимо под руку прошли две нарядные по случаю воскресенья гимназистки. Увидев Бирюлева, они кокетливо прыснули. Репортер не менее игриво поклонился им, и жестом подозвал скучавшую у мостовой пролетку.

— Куда едем, барин?

— В Преображенское.

— Далеко же собрались, — не смог скрыть досаду извозчик.

— Не бойся, хорошо заплачу.

Пока не выбрались за окраину, возница то и дело переругивался с прохожими. Однако, как только минули город, он притих, позволив уйти в свои мысли.

Ехали примерно три четверти часа, когда вдали показались золоченые купола. Белый Преображенский храм, где Бирюлев ребенком бывал с матерью каждое воскресенье. А как только она слегла, поп — мрачный, длинный — стал приходить сам. Маленького Бирюлева духовный служитель и пугал, и завораживал, и потому он сперва убегал на второй этаж, а потом наблюдал за гостем из-за перил лестницы.

Странно: и прежний священник, и прохладный полумрак церкви, наполненный запахом ладана, представлялись отчетливо. Но ту, кто держал за руку, ведя по узкой улице, что сейчас видна вдалеке, Бирюлев почти не мог вспомнить. Как звучал ее голос? Как она выглядела? На ум приходил лишь фотографический портрет, что стоял на комоде в отцовской гостиной. Круглое лицо, пухлые губы, крупная родинка под глазом. Неужели это и впрямь — его мать, наедине с которой прошло все детство?

Отец тогда подолгу находился в отъездах. Каждое возвращение — точно праздник. Он всегда привозил интересности: древние кувшины, обереги, статуэтки. Только трогать не позволял, отчего настроение сразу портилось.

Заплатив извозчику, Бирюлев спрыгнул на землю и огляделся. Сколько лет прошло — а на вид все осталось по-старому. Та же серая, треснувшая от жары дорога — верхний слой сходил с нее крупной чешуей. Те же зеленые кроны над домами. И каменный дом судьи Орлова все тот же. Одноэтажный, несуразный, он походил на сарай. Там, в подвале, Бирюлев и Орлов-младший играли в прятки вместе с сыном кухарки, чем сердили судью:

— Вам пристало забавляться с ровнями, юные господа!..

Переходя на другую сторону улицы, репортер переступил канаву и усмехнулся. Однажды юный Долмацкий — ныне хирург — нашел в ней дохлую крысу. Впечатлительный Бирюлев тут же бросился наутек. Будущий доктор погнался следом, улюлюкая, и изловчился на бегу метко запустить в соседа находкой — отчего потом долго мучили ночные кошмары.

Вот и сам дом детства. Как же сильно когда-то мечталось его покинуть!

Бирюлев остановился напротив и даже почему-то снял шляпу.

Первый этаж — бурая кирпичная кладка, выше — деревянный брус. Всю восточную стену — не минуя водосточную трубу и резные ставни — по-прежнему оплетал дикий плющ. На широких перилах крыльца нежилась на солнце черная кошка.

— Ксс!

Она нервно лизнула лапу и ловким прыжком скрылась в приоткрытом окне.

Бирюлеву очень хотелось взглянуть на людей, живших здесь нынче, но он не решился. Постоял немного и побрел в конец улицы, к темному, давно некрашеному дому Батурина — давнего отцовского приятеля.

Много лет назад там обитал не по годам маленький, робкий мальчишка. Митька. Он всегда опасливо стоял в стороне, не принимая участия в шумных играх.

Бирюлев с трудом отыскал его в памяти — уже после того, как не признал при недавней встрече, хотя фамилия и показалась смутно знакомой. А вот сам молодой Батурин сразу же вспомнил соседского сына, едва тот представился.

Они встретились впервые со времен детства в тот день, когда репортер наведался в дом убитого ресторатора. Дверь опять, как и при прошлом визите, открыл племянник жертвы. И снова — знакомый Бирюлева, хотя на этот раз оказался не сыщиком, а бухгалтером.

Вспомнили прошлое. Репортер поведал свою историю. Батурин, сожалея о потере, рассказал, что и его отец уж несколько лет, как в могиле, куда сошел от болезни. Обменялись соболезнованиями, обсудили убийства.

— Дядя любил необычные вещи. Не столько старинные, сколько странные. Они ему просто нравились видом. Большую часть коллекции батюшки после его смерти дядя забрал себе. Я не возражал — как раз тогда в Европу собирался, не до того пришлось. Сестра и подавно, она… духовное сильнее ценит. Так что у дяди похитили то, что принадлежало отцу.

— Получается, не все жертвы невидимых сами собирали древности.

— Но вы не находите куда большего сходства в другом? Наши с вами родители были не только коллекционерами, но и добрыми приятелями… Послушайте, а что остальные убитые? Они не знакомы?

Бирюлев тогда не понял, к чему клонил собеседник, и лишь пожал плечами.

— Все жили в разных кварталах. Господин Грамс — так и вовсе со мной по соседству.

— Господин Грамс? — оживился Батурин. — Освальд Феликсович? Отец его принимал. Такого не забыть и с годами — больно вспыльчив.

Другие фамилии оказались не на слуху. Записав их, Батурин обещал поискать в отцовских бумагах.

Бирюлев заинтересовался. Он с нетерпением ждал вестей, которые и пришли накануне в записке. Любопытные догадки подтвердились — и нынче репортер прибыл, чтобы их обсудить.

Дверного кольца не нашлось. Пришлось стучать прямо по дереву — глухой, тихий звук. Однако Дмитрий Батурин словно дожидался у входа:

— Вы на диво точны, Георгий Сергеевич! Проходите же, проходите!

В доме пахло ладаном. У иконы горела лампадка.

— Сестра моя истово верит. Это от матери — та уж лет двадцать, как при монастыре. И сейчас она в храме, нескоро вернется. Никто не станет нас отвлекать, — хозяин указал на мягкое зеленоватое кресло и сел поодаль, через кофейный стол. Позвонив в колокольчик, велел принести чаю, придвинул гостю поднос с пирожными:

— Свежие, угощайтесь.

С утра Бирюлев не ел, и потому охотно откликнулся.

— Слыхали? На чугуноплавильном вновь прошла забастовка, — Батурин указал на газету, что лежала на столике, и тотчас же рассмеялся. — О, что это я! Вы, верно, куда больше моего знаете.

Бирюлев покачал головой и потянулся за очередным пирожным.

— Кажется, на сей раз все прошло мирно. Не буянили, спокойно стояли. Сказали, что хотят семьдесят пять копеек в день, а женщины — пятьдесят. Тут сказано, что владелец, господин Свиридов, обещал обдумать их вопрос. На мой взгляд — поступил неверно. Не следует идти на поводу у вымогателей. Сегодня хотят семьдесят пять копеек, а получат их — пожелают семьдесят пять рублей. Согласны?

Репортер был далек от проблем заводовладельца, но из вежливости поддакнул:

— Пожалуй, вы правы, Дмитрий Иванович. Прежний метод куда более подходил.

Странно как-то — обращаться к тому, с кем вместе играл, по имени-отчеству.

Когда сытый Бирюлев откинулся в кресле и достал портсигар, хозяин, отказавшись от папиросы, перешел к делу:

— Вам, верно, не терпится узнать, что я нашел?

Бирюлев энергично кивнул. Батурин достал из-под газеты мелко исписанные листы.

— После того, как вы назвали убитых, я два дня напролет изучал батюшкину корреспонденцию. Нелегкий труд… Но в записях и письмах я отыскал все — представляете — все! — фамилии. Вот здесь я выписал для вас, где, когда и чьи имена встречаются.

Репортер взял переданные бумаги, но просматривать не спешил.

— Как вы можете видеть, мой отец имел приятельские отношения не только с вашим, но и также с господами Павловым — прежним владельцем мануфактуры, Грамсом, Рябининым и Коховским. Более того, из переписки понятно, что все они были не просто знакомы, но и входили в некоеархеологическое общество. Полагаю, для остальных, кроме наших родителей, участие основывалось на личном интересе: род занятий эти господа имели разный.

— Значит, жертвы выбраны не случайно?

Довольный Батурин кивнул:

— Наверняка. Странно, что полиция об этом не задумалась… Наш город не тесен: шутка ли — двадцать пять тысяч переписанных душ. Сколько среди них любителей древностей? Пожалуй, наберется не меньше сотни. Но убиты именно те шестеро, что связаны между собой.

— Сколько же всего участников входило в общество?

— Пока не готов ответить: я искал лишь определенные имена. Но, думаю, мы выясним, — Батурин подался вперед в кресле. — Когда я перебирал бумаги, то вновь встретил опись коллекций. И вот на какие мысли она меня натолкнула. Раз все коллекционеры знакомы, то что, если невидимые ищут у них что-то определенное?

— Мы бы могли спросить у них самих, если их все же поймают…

— Но зачем ждать? Мы можем сличить остатки коллекций с описями, и выясним, что общего пропало.

Видя, как вытягивается лицо собеседника, Батурин рассмеялся:

— Не тревожьтесь — эту часть работы я возьму на себя. Вам нужно только доставить мне опись Сергея Мефодьевича — а потом мы попросим помощи с допуском к остальным у полиции. Если сходство найдется, то останется выяснить: кому могли понадобиться подобные экспонаты?

— Они и есть невидимые, — продолжил Бирюлев.

Однако идти в запертый дом отца и искать там опись не слишком хотелось. Впрочем, у репортера уже возникла идея, как воплотить план Батурина, не погрязая в бумагах. Но пока о ней он решил не рассказывать. Куда лучше будет поделиться с приятелем детства не планами, а результатами.

* * *

— Ну готовься, девка. Беда, — Аксинья поставила на стол крынку с молоком.

Дети тут же подлезли: у них со вчерашнего дня в животах урчало.

— Что еще? — шепнула Ульяна, не поднимая головы.

— Эх… Как начать бы? — соседка уперла руки в мощные бока. — Ходила я тут утром в город наниматься… Не нашла места. Ну раз уж пришла, то, стало быть, и к товарке заглянула. Затем — к почтарю, что письма передает из замка, где сынок мой. Он и читает. И даже пишет в ответку, если еще сверху заплатить.

— Да неужто можно так? — удивилась Ульяна. — А там кто прочитает?

— Ну, и там, видно, есть умелые, кто и читает, и пишет. Хочешь, тебя в другой раз к почтарю возьму? Сама и посмотришь. Тебе-то, поди, тоже скоро сгодится.

Ульяна, на миг отвлеченная рассказом, опять всхлипнула.

— Что ж ты мучишь, тетушка?

Аксинья вздохнула.

— Так я про что сказывала-то? Точно — про мамку твою. Почтарь меня спрашивает: "ты же с берега?". Ну да, говорю. "А что за баба там живет — Матрена, по фамилии Митрофанова?" Есть такая… "Знаешь ее хорошо?" — "Ну как? Соседка", — Аксинья пожала плечами, повторяя диалог. — "А что?" А он мне: "Так вот, Матрена твоя невидимой банде с давних пор служит, что господ убивают. Про то и в газете написано"… Дети ее, говорит, сами все рассказали. Дескать, совестно им.

— Как — дети? — взвизгнула Ульяна. — Что рассказали?

— Это не мы! Мы такое не говорили, — на пару заголосили, напугавшись непонятного разговора, младшие. Оказалось, не только крынку друг у друга рвали, но и слушали.

— Ну, вот сама и погляди, — соседка залезла в холщовую сумку и вынула сверток. — На кровные у почтаря купила и тебе принесла.

— Да как же я ее прочитаю, тетушка? Я неграмотная!

— Так дети на что? Они ж обучены?

Ульяна подтянула брата к себе, сунула газету.

— Читай.

Тот шмыгнул носом.

— Ве…Е…И? И. А эту не знаю.

— А ты?

Сестра долго вглядывалась в чернеющие на листе символы — даже глаза протерла.

— Не могу…

— Вот дела, — изумилась соседка. — Ну, в таком разе и не знаю, что тут поделать.

Аксинья поспешила домой. Допив молоко, за порог бесшумно прокрались и дети. А Ульяна все смотрела на газету, вспоминая визит усатого щеголя. Даже голод забыла.

Такой и застал ее материн знакомец — Макар.

— Все хнычешь, горемычная, — добродушно возмутился он, заходя в дом.

— Братец! Про мамку жуткое написали! А может, уж и повесили ее? — Ульяна снова заплакала. — А я и узнать не могу… Грамоте не обучена…

Гость громко засмеялся, хотя ничего тут веселого.

— Ну, это не беда. Давай свою газету.

— Так вот она.

Макар присел на табуретку, аккуратно развернул лист, вгляделся, морща лоб. Ульяна аж губу прикусила: ждала, тоже скажет сейчас — не могу. Не сказал.

— Тут слушай, что пишут: "Слуги невидимых. Задержанная накануне Мы Митрофанова долгое время промышляла грабежами и убийствами своих хозяев по наказу ее нанимателей — банды грабителей, известных в городе, как невидимые", — он читал по слогам, медленно, но вполне внятно. — "О том Приглядчику лично рассказали дети Митрофановой. Несколько лет назад она задерживалась по подозрению, но была выпущена на свободу, как видно, по той причине, что невидимые купили ей свободу в полиции. Однако она не единственная, кто помогал…"

Ульяна не утерпела — вырвала газету из рук гостя.

— Ничего не понимаю, что ты читаешь! Что за убийства? Это неправда!

— Но ведь ты сама говорила, сестрица, что мамка твоя…

— Да какая там банда? Какие невидимые? — Ульяна плакала навзрыд, как ребенок.

— Ну полно, полно, — утешал Макар. — У тебя ведь еще есть братья.

— Ох, ты ж сам все знаешь… И что только душу травишь? Ванюшке долго сидеть, как пить дать… И что за паскуда только сдала?

— Неужто сдали? Да кто ж?

— Да бес его знает! Кто-то из своих — так на берегу говорят.

— Ай-ай-ай. Нехорошо. Знать бы, кто…

Ульяна вдруг снова страшно взвыла и принялась быстро раскачиваться на табуретке.

— Мать-то выйдет, убьет нас… Или теперь и вовсе не выйдет… Что хуже-то, братец?

Макар погладил ее по гладкой голове и молча ушел.

Когда Ульяна, проплакавшись, подняла голову, то увидела кошель на столе. Внутри оказался почти целковый.

* * *

Колесо ремесло не бросил. Долю легче да слаще, как другие, найти не пытался. И обретался там, где и прежде.

— Без того на дне, куда еще глубже?

Да и к чему перемены? Ищейки сюда бы не сунулись.

В сумерках он сидел в пыли под своим порогом, чинил башмак. Заметил Алекса.

— Да неужто ты? — спросил скучным голосом. Но тут же резко взметнулся, сдавил в объятиях.

— Сколько лет не показывался! Думали, ты уже вовсе сгинул или снова куда подался.

— Да тут я. Как вернулся в город, так все и живу прямо над домом.

— Не слыхал! Давно о тебе не слышали.

— Театр завел… Господин я теперь. С тростью гуляю.

В глазах Колеса мелькнула тревога. Освободившись, Алекс захохотал:

— Что, того я? Поехал? Да бабе своей купил вот игрушку.

— Ну так, стало быть, идут дела? — распахнув дверь, Колесо пригласил внутрь чудной хибары. Снаружи — земляная изба, внутри — терем, как есть. Алекс когда-то долго дивился.

Усадил за стол, достал бутыль. Потом бабу кликнул. Вошла — рыжая, с мелочевкой на руках и у подола, тоже явно из бывалых.

— Семью вот завел, — заметил хозяин. — Аленка и детки мои.

На Колесо, похоже, больше надеяться особо не стоило.

— А это Алекс.

— Неужто тот самый? — восхитилась рыжая.

— Он и есть! Собери на стол?

Выпили втроем. Жена Колеса детей уложила и тоже компанию составила.

Помянули былое. Колесо, конечно, повторил любимую байку — отчего это вдруг Алекса кличут по-чужеземному.

— Мы еще мальцами были. Эх, шальные деньки! Надумали взять повозку — ту, что из банка ездила. Долго за ней следили, смотрели, кто, где с нее сходит. Ждали, значит, когда поменьше народу соберется. И повезло, наконец. Глядим — наша едет, да еще и одна, и пустая — пара голов торчит. Ну, уж раз заприметили, то и сходу за ней. Загнали в тупик. А те придурки до того перепугались, что все патроны, как есть, со страху впустую расщелкали. А под конец, когда мы их вытаскивать стали, и вовсе разнылись, что бабы.

Вспомнились перекошенные рожи. Алекс тоже рассмеялся со всеми.

— Ну, вытащили мы их, связали, у дороги сложили. Пока ломали перегородку, Алекс не утерпел, как всегда — полез внутрь. А там-то, вместо мешков, третий таится! С нами один вовсе зеленый был — чуть ли не в первый раз пошел. Увидал он, как что-то зашевелилось, да как заорет, стало быть, чтобы предупредить — забыл, что по имени нельзя: Алексей! Ну, увернулся Алекс, а и зря: тот, что прятался, как вылез, так сразу в ноги и упал, давай по земле валяться: "Алекс! Алекс!" Круглый такой, при пенсне на цепочке — я тогда, помню, сорвал. Наш ничего не понял, пнул его пару раз — а тот все причитает. Заливается, руки лезет целовать.

— Тоже, поди, связали? — уточнила Аленка.

— Да куда там. Говорю ж — мальцы без ума. Не стали, сперва в повозку полезли. А никаких мешков и нет. Все вывернули — пусто. Как так? А дело к утру. Тут мы уж вязать голосистого взялись — а он еще пуще вопит, да так обиженно. В чем же дело? Ну, разоткнули мы одному из тех двоих пасть, а тот и выдал: дескать, они, оказывается, не мешки, а какого-то иностранного дельца тайно везли, чтобы легавым сдать. Мы-то повозки перепутали. А круглый тот и решил сдуру, что мы за ним пришли. Его, значит, спасать. Алексом его звали. Даже фамилию помню: Топс.

— Не Топс, а Томпсон. Поганая у тебя память, Колесо.

— А что с ними стало?

— Да ничего. Круглый в леса ушел, как понял, что не за ним мы. А тех на дороге так и бросили. Ну, кто по молодости не глупил? С того раза уж перестали отпускать. Ну, а мы все с той поры Алекса только так и зовем.

— А прежде как тебя называли? — спросила, повернувшись, Аленка.

— Да никак — просто Лексеем. Мне тогда было лет шестнадцать.

Маруська никогда таких вопросов не задавала. Думала, наверное, чужеземным прозвищем перед ней красуется.

Рыжая простилась и исчезла в глубине избы. Колесо вновь налил по полной, подмигнул.

— Ну, выпили, теперь говори.

— С Легким я тут опять сошелся, — Алекс пересказал свою историю. — Думал тебя да Медведя взять. Гадину мою найти да после с Легким поговорить… А там — как пойдет.

— С Медведем толковал?

— Не встретил. Где он сейчас?

— Так сразу за плешью. Мелко все у него: щиплет за городом. И у меня тоже не лучше… Устал на мелочи ходить. Возни много, навару мало. А у меня теперь, сам видишь, полна изба.

Колесо выпустил дым в потолок.

— Вернешься?

Об этом Алекс не думал. Зачем? Деньги водились. На легком деле хорошо разжился.

— Надо смотреть… — он тут же сменил тему: — С Медведем часто видитесь?

— Да почти каждое воскресенье. К полудню в "Муське" все и сойдемся.

Пили до утра.

Когда Алекс проснулся, уже настал полдень. Хозяйка передала, что Колесо ушел за Медведем.

Значит, можно сразу идти к ним.

А вот и "Муська" — трактир "Муслин". Десятки раз его жгли — упорно стоит на месте. Сразу отстраивали.

Алекс усмехнулся — словно встретил приятеля. Сколько дел здесь делалось, какие разговоры велись.

Под самым порогом лежал, откинув голову, мужик с курчавой бородой. То ли пьяный, то ли опоенный, то ли жмур. Алекс тронул его носком сапога.

— Свой, — спокойно сказали с крыши.

Незнакомый малец в натянутом на глаза картузе. Он вырезал из дерева, попутно зорко оглядывая окрестности.

По карманам бродяги Алекс шарить точно не собирался. Но спорить лень.

Толкнул дверь трактира, вошел, ощутив едкий запах кислого пива. Немноголюдно: Старый город только просыпался. За ближним столом зевали, ковыряя блины. За дальним, как и много лет назад, играли в карты.

Узнают или нет?

— Алекс! Вот дела! Сколько лет?

Он присоединился к компании. Вспомнил тройку лиц, с остальными представились.

Поняли, что свой, продолжили прерванный разговор.

— Ну так как? По рукам?

— Червонец?

— Ай, не мелочись!

— А я вот и не стану: катеринка!

— На что спор? — спросил Алекс ближнего соседа.

— Дыня вон говорит, что не пойдут больше невидимки на дело. Мол, когда его загребли, пронюхал, что они ищут.

И здесь невидимки? Алекс скривился.

— А я говорю — пойдут.

— Как они так наловчились, узнал? Я тоже хочу.

— Все хотят!

— Кто это? Что за невидимки? — Алекс снова одернул соседа.

Тот развел руками:

— Веришь, нет? Сам не знаю. Думаю, кто-то из своих. Заказ, видно. Боятся, что перебьют, вот и нычатся.

— Ну, Дыня, я на тебя ставлю.

— Так что они ищут? — Алекс отхлебнул принесенное трактирной прислугой пиво. Гадкое, кислое — знакомый вкус.

— Каких-то богов. Якобы, всего пять было таких бирюлек, и все ушли — кроме той, что в участке.

— Откуда знаешь, что пять, Дыня? — полюбопытствовал Алекс.

— Мне сам пес легавый сказал. Он якобы то ли в бумагах чьих-то их нашел, то ли какой разговор подслушал. А может, и то, и то. "Видел говорит, еще такие в Старом городе?" Ага. Так бы и признался.

— А вышел оттуда как?

— Так меня ни за что взяли, да еще — при народе. Я ж не успел. Только в дом — и они. С пустыми руками повязали!

Ну да, конечно. Гнал как дышал.

Сразу вспомнился Тощий с его загадками. Привести бы его в овраг да показать тут. Все равно придется пройтись, о себе напомнить. А так сразу можно двух зайцев шлепнуть — и людей навестить, и на него глянуть — кто тут его узнает да как он сам себя поведет.

Над головой раздался знакомый рев. Алекс широко улыбнулся. Медведь и есть — поднял к потолку вместе с табуреткой, рыча. Но хоть обнимать не полез. Укус Легкого еще не зажил.

* * *

Из театра Макара накануне едва не выставили.

Решили, что все они — попрошайки, и уж было выталкивать начали. Вместе с занесенным через порог сундуком.

Перепуганная приемом мать шептала:

— Во что ты нас всех втянул?

— Я от Лексея, — крикнул Макар.

Театральные прислужники вроде как призадумались.

— Ну, смотри. Если врешь — пожалеешь так, что мало не покажется, — наконец сообщил румяный и толстый, тот, что схватил Макара, когда он впервые сюда пришел.

— Я правду говорю, — он старался не смотреть на мать с сестрой. — Велел в пустой комнате нам остаться. То есть… Ну…

— Это что же за комната у нас пустая? Да никак гримерная госпожи Елены? Н-да… — румяный почесал бороду. — Ну, что ж. Проводите этих… людей. И запомните — я тут совершенно ни при чем. Уж Алексей Иваныч как вернется, так пусть ему сами все объясняют…

— Идите, — хмыкнул прислужник.

Не чуя под собой ног, Макар прошел первым, с трудом волоча по полу сундук. Тот оказался тяжеленным.

Комната, и впрямь, совершенно пуста. Голая. Даже стекла в окне нет — заткнули бумагой.

— Ох, батюшки, — всхлипнула мать.

Осмелевший от переживаний Макар, взглянув на нее, потребовал:

— Лексей велел постелю поставить.

Ей-богу, как будто сказал не сам, а кто-то со стороны. Он-то бы точно не посмел.

Румяный громко фыркнул.

— А еще что изволишь?

Макар подумал с миг, гладя себя по бритой макушке.

— Поесть бы.

Толстяк деланно поднес руки к вискам.

— Ах! Что же тут происходит, и в самом деле, — проохавшись, обратился к подручным. — Ладно, так и быть, принесите. Потом-то поглядим мы, что Алексей Иваныч решит.

Макар сел на сундук. Румяный, разглядывая его, прищурился:

— Ты же тот, кто недавно вести о госпоже Елене принес?

Алексей наказал ни слова не говорить — и это прочно засело в памяти. Промолчал.

— Ну-с?

— Лексей велел с тобой не разговаривать, — пробасил Макар.

— Господи, да за что? — возмутился толстяк, выходя вон. — Куда же ты меня завел?

Вскоре принесли продавленную кушетку. Затем еще одну.

— Это все. Больше нет.

Подтолкнув мебель к стенам, театральные вышли и притворили за собой дверь. Макар все так же сидел, опустив голову, в ожидании материнского гнева.

— Мы ведь поверили тебе, сын…

Не отвечая, он лег на кушетку, отвернулся к стене.

Мать с сестрой завозились, достали что-то из сундука — видимо, кто-то из них собирался лечь на полу. Пошептались.

Щелк. Стало темно.

— Ой, мама! Свет-то — электрический!

— Где это он только включается?

Петька гулил — его единственного, похоже, перемещения нисколько не растревожили. Мать стала шепотом молиться.

Не прошло и нескольких минут, как Макар провалился в сон. Спалось, несмотря на минувшие волнения, чудно. Клопы не кусали. Никто не будил, а то уж Алексей извел за неделю. Спал он чутко, каждый раз вскакивал от Макарова храпа. И — даром, что гость — тут же скидывал хозяйскую голову с сундука, на котором она лежала вместо подушки. Кровати-то Макару не хватило.

Проснулся он утром — от плача ребенка, однако выспался хорошо.

Мать бродила из угла в угол, укачивая Петьку. Дашка сидела на кушетке, обхватив колени.

— Эк ты нас обманул, Макарка.

— Никого я не обманул!

Не говорить же им все в подробностях — будто он едва выпросил комнату в театре, а иначе вообще неведомо, что случилось бы?

В комнату просунулась девка — наряженная и размалеванная, точно кукла. Макар еще прежде отметил, что все они тут так ходят. Что бабы, что мужики в расписных одеждах, пахнувшие сладко и тревожно — не сами по себе, а за счет притирок — мало чем отличались здесь друг от друга.

— Вечером — представление. Мы не сможем играть!

Макар не понял ни слова.

— Если дите будет орать, мы не выйдем на сцену, — пригрозила она.

— Он голодный, — извиняясь, заметила мать.

Дверь закрылась.

— Передайте Щукину, чтобы этим людям дали еды, да побольше! Пусть только молчат! — крикнула кому-то девка.

Замерли в тягостной тишине. Даже Петька примолк.

— Как жить-то тут станем? — плаксиво протянула сестра.

— Ничего. Вернется Лексей и все устроит, — уверенно обещал Макар, сильно сомневаясь в своей правоте.

Еду и впрямь принесли. Поели.

Весь день просидели в комнате, но, услышав вечером громкие звуки, Макар с Дашкой не утерпели — вышли наружу и подкрались к тяжелой шторе, из-за которой они доносились. Слегка отодвинув ее, увидели сцену, на которой кривлялись здешние бабы и мужики.

— Ой. Что это они творят? — хихикнула сестра, встав на цыпочки, чтобы рассмотреть получше. Вот любопытная.

— Культура, — со знанием дела объяснил Макар.

На следующее утро он понял, что больше не в силах сидеть взаперти. Вспомнил последний разговор с Алексеем — да и отправился на берег, к сестре Ваньки-мануфактурщика.

Вот только полезного ничего не узнал, а все деньги, что Алексей дал, там и оставил.

Однако при свете жаркого дня угрозы не настолько пугали. Возвращаясь в театр, Макар даже подумал — а вдруг уже можно назад, в барак? Там, конечно, аренда, но все ж таки жить поприятнее. К тому же — а вдруг Червинский решит наведаться сюда снова и застанет Макара? Что он подумает?

Хотелось посоветоваться с Алексеем, но тот отчего-то назад не спешил.

Они уже легли спать, стараясь не вслушиваться в крики: за шторой снова шла "спектакля" — кажется, тут это так называли — для пьяной публики. Но под потолком вдруг зажегся электрический свет, и через минуту дверь отворилась.

Ввалились трое. Детина такой высоты и ширины, что едва не выбил дверной проем. Полусогнутый, корявый — немного ниже. И Алексей — не понять, хмельной или трезвый, но, похоже, в добром расположении. Он с удивлением обвел взглядом комнату и шлепнул себя по лбу:

— Ну да — тут же Тощий. Надо было в мои комнаты податься.

— Да чего мы в них не видали? Уж лучше здесь у тебя осмотримся, — согнутый подмигнул сразу всей гурьбе девок, прибежавших с хохотом следом.

— Точно. Гуляйте.

Компания вышла. Макар выскочил следом, ухватился за Алексея:

— Стой, поговорить надо!

Тот сморщился:

— Сейчас?

— Да! Сходил я тут в Ванькин дом, — Макар сбивчиво поведал об утренней прогулке на берег.

— Да ты совсем съехал. Сказал же — не высовывайся. На что тогда здесь сидеть, если где-то лазишь? — возмутился Алексей. — И к сестре-то зачем поперся? Она бы и не сказала. Узнавать надо там, где ее брат прежде обретался.

Макар поколебался с миг, набираясь храбрости.

— А айда со мной?… А?

Алексей неприятно рассмеялся, показывая зубы.

— Ну нет. Это сам.

Он пошел по коридору, но вдруг оглянулся.

— Хотя схожу. Но и ты со мной кое-куда заглянешь…

Прозвучало как-то тревожно, но Макару было не до раздумий.

— Да все, что скажешь!

Ухмыльнувшись, Алексей кивнул. Из темноты вынырнула одна из девиц, повисла у него на шее, что-то шепнула на ухо. Он обхватил ее за пояс. Вышли.

Резко обернувшись, Макар заметил, что дверь приотворена и в щель смотрит Дашка. Не в первый раз она провожала их радушного хозяина странным взглядом, и он совсем Макару не нравился.

 

11

Червинский наверняка уже видел газету, и вряд ли то, что он там нашел, пришлось сыщику по душе.

Приближаясь к участку, Бирюлев предвкушал очередную порцию упреков. Как будто его вина, что полиции непременно хочется скрыть результаты своей работы.

Подбадривая себя, репортер вспоминал возвращение в редакцию, которого прежде так опасался. Все тревоги оказались напрасны: вести с берега сослужили добрую службу сверх всяческих ожиданий.

Титоренко, напрочь забыв о прежней размолвке, дружески похлопал по спине:

— Сразу видно грамотную руку! Вот это я понимаю — новость. А то Вавилов взялся — так нас потом обсмеяли. За что ни берется — все обзор спектакля выходит.

За две недели Бирюлев порядком примелькался в участке — сегодня на него совсем не обратили внимания.

Напротив входа баба в пестром платке слезно упрашивала равнодушного городового:

— Выпусти его, побойся бога! Не виноват ни в чем — совсем ведь дите.

Репортер шагнул в коридор и направился к знакомому кабинету. Нынче его интересовало там лишь одно — предмет, что сообщница невидимых украла у Старого Леха. Тот самый "бог". Очевидно же: подобные ему и следует искать в описях — вместо того, чтобы тыкаться наугад, просматривая все списки подряд.

Странно, что Червинский так до сих пор и не рассказал про эту вещь. Впрочем, он умел превращать в загадку все вокруг.

С виду задача, несмотря на ожидаемые обиды сыщика, не выглядела чересчур сложной. После же, узнав нужное, Бирюлев планировал навестить Батурина и сообщить, что поиски упрощаются. Однако стоит ли брать с собой отцовскую опись, которая по-прежнему лежала где-то в запертом доме, он пока не решил.

Червинский в одиночестве просматривал толстую кипу бумаг. Бирюлев давно отметил, что его напарник появляется в участке нечасто: репортер лишь пару раз мельком видел седого сыщика.

— Здравствуйте, Николай Петрович. Я по делу отца зашел.

— Я так и подумал, — не ответил на приветствие Червинский. — Но не желаете ли сперва послушать, о чем пишут в газетах?

Бирюлев примерно так и представлял разговор.

— И о чем же? — войдя, он устроился на неудобном стуле.

— Полиция-то в сговоре с невидимыми. Представляете? — сыщик вынул из ящика стола свернутую газету. Похоже, заранее подготовился к визиту репортера. — Вот: "Невидимые купили Митрофановой свободу в полиции". Но есть одна странность: лет пять назад, когда ее задерживали, ни о каких невидимых никто и не слышал.

— Там сказано иначе. Вы не подряд читаете, — заметил Бирюлев. — Все не более, чем допущение.

— Хм… "Не исключено"? Однако дальше догадка куда лучше: "Очевидно, и нынче преступники имеют связи в полиции. Приглядчику стало известно, что украденные из дома жертвы предметы, которые имела при себе Митрофанова, исчезли из полицейского участка". А ведь я просил вас, Бирюлев, не писать об этом.

Червинский явно дожидался ответа. И, похоже, он был зол куда больше, чем показалось Бирюлеву сначала.

— Отчего же вы молчите?

— Боюсь, вы поняли статью превратно.

— Куда уж правильнее: из ваших слов чертовски ясно, что мы работаем на невидимых. Послушайте, Бирюлев, а вы не думали, что, может, это мы и есть — невидимые? Ночью — по чужим домам шарим. Днем — преступников ловим, чтобы соперников в ночном ремесле меньше осталось.

— Вы преувеличиваете…

У порога откашлялись. Как вовремя!

— Что тебе?

— Доложиться.

— Подожди. Да не в дверях же? Уж или пройди сюда, или выйди, — раздраженно велел Червинский, возвращаясь к газете. — Вот тут в одном месте, ближе к концу, написано: "Митрофанова с сыном Иваном выкрали из дома убитых". Да что вам о нем вообще известно? Вы хоть знаете, по какой он причине здесь?

Городовой — тот самый, что прежде утешал репортера — прошел через кабинет, привалился к подоконнику.

— На этот раз лавку взял, но по всему выходит, что семейная банда. А раз так, то, может, и впрямь прежде помогал, — заметил он.

Выразительно взглянув на полицейского, Червинский неожиданно спросил:

— Бирюлев, у вас есть календарь?

— Конечно.

— Сожгите его — он неправильный. Митрофанова с сыном у нас уже который день, и потому к убийству Батурина они точно не причастны. Вы же утверждаете обратное, так что тут либо лжет ваш календарь, путая вас в датах, либо они тайно выходили из участка и шли на дело… А вот и еще камень в наш огород: "Приглядчик выяснил, что между Митрофановой и ее нанимателем произошел конфликт. Очевидно, они не смогли мирно поделить украденное, и оттого невидимые забрали в уплату одну из дочерей своей приспешницы. Лишившись покровительства преступников, Митрофанова оказалась за решеткой".

— Про дочь-то верно сказано: Матреха каждый день с утра до ночи по ней голосит, — вновь вмешался городовой. Не иначе как его облик принял ангел-хранитель Бирюлева. — Все жалуется, что ее увезли.

— Мне сказали об этом на берегу, и я сам сопоставил факты и пришел к такому выводу, — не без гордости уточнил репортер.

Червинский продолжил чтение:

— Вот еще, вы заявляете: "В шести убийствах…" Хм… Отчего же вам так упорно нравится полагать, что вашего родителя убила наша полицейская банда?

— Я получил тому веское доказательство. Более того — я уже почти выяснил, кто стоит над Митрофановой. Сам! Без вашего участия! — как ни готовился Бирюлев к встрече, самообладание сохранить не удалось.

— Громко у нас нынче, — в кабинет, отдуваясь, вошел седой сыщик. Бросил портфель на стол, ласково взглянул на Бирюлева и подмигнул: — Что, сударь, вы, поди, ни в чем не повинны, а эти люди вас оболгали?

— Тот самый газетчик, Тимофей Семенович. Я вам рассказывал, — раздраженно отозвался Червинский.

— Вот, стало быть, как…

У порога топтались еще двое городовых. День в участке набирал силу.

— О каком доказательстве вы упоминали, Бирюлев? — спросил Червинский.

Седой вмешался, не дав времени на ответ:

— Слыхал о вас, читал и ваши статьи. То, что про полицию пишите, нам неприятно. Но ведь и вас — и общество, от лица которого говорите — понять можно. О чем только не подумаешь, когда как за два месяца подвижек никаких нет. Так что наша задача — исправить впечатление, чтобы всем стало ясно: мы работаем, и вовсе не на бандитов.

Удивленный Бирюлев ожидал подвоха. Седой подошел, протянул руку:

— Бочинский. Будем официально знакомы. Эк вы Митрофановских-то знатно разговорили! Так уметь надо. Мы сами с родней наших гостей, бывает, неделями бьемся — слова выжать не можем. А вы — сходу. Талант!

Польщенный репортер улыбнулся.

— Вот что, господин Бирюлев… Э… как вас по имени-отчеству? Георгий Сергеевич? — продолжал, обмахиваясь потной и липкой, как выяснилось при рукопожатии, ладонью, Бочинский. — Давайте-ка мы вам расскажем, как дело идет. И вы нам, если чего узнаете. Цель-то у нас одна, а чем больше голов — тем лучше. Так мы быстрее до них доберемся — и общество наше сможет, наконец, спать спокойно.

Сыщик, верно, шутил. Столько раз Бирюлева гнали из участка — а тут вдруг вот как заговорили. С чего? Неужели он и впрямь наконец-то взял верный тон, вынудив полицейских всерьез опасаться за свою репутацию?

— Только того и желаю, Тимофей Семенович.

— Однако и вы должны понимать: преступники тоже бывают грамотные, и, случается, читают газеты. И если узнают, что мы подобрались близко — скроются. Куда как лучше написать о их поимке, чем подозрении. Согласны?

Бирюлев кивнул. Прежде он не особо задумывался об этом. Но сыщик прав: для убийц отца хотелось бы не славы, а наказания.

— Я сразу понял — вы человек дельный. Да и как по-другому: на одной стороне находимся, — вновь подчеркнул свою мысль Бочинский. — Однако нынче новостей мало. Главное вы уже знаете: Митрофанова у нас, ее вина несомненна. О том писать не следует, но, думаю, в скором времени и другую "прислугу невидимых" поизловим. Что же до тех, кто ими движет, то мы рассчитываем разговорить новых задержанных. Митрофанова пока молчит: видать, мести слишком боится.

— Мы и другие следы расследуем, Тимофей Семенович. Едва ли не каждый день, — угрюмо заметил Червинский, не глядя на Бирюлева, но явно адресуясь к нему.

— Верно. Без дела не сидим. Следим, не всплывет ли похищенное в Старом городе. Сообщения жителей изучаем. Вот, несколько дней назад рассказали, что невидимые укрываются в новом театре — тут, прямо в нескольких кварталах от нас. Проверили — тупик. Так ведь, Червинский?

— Да. Ложный след. Там сказали, что актриса у них пропала, но официально не заявляли. В остальном — тишина.

— Ну, что у них еще может произойти-то… Сбежала с хахалем какая-то шилохвостка, — отмахнулся Бочинский.

— А что за актриса? — Бирюлев вспомнил растревожившую, но потом вытесненную более значимым сцену у театра.

В тот вечер репортер набрался дерзости — и хмеля — и после спектакля вышел вслед за прекрасной Еленой на улицу. Уже совсем стемнело. Актриса, тихо смеясь, говорила с поклонником. Лица его Бирюлев не видел.

— Встретимся. Уж несомненно, — донеслось до слуха данное ему обещание.

Коснувшись ее руки, господин отошел. Его ждали — да не извозчик, автомобиль. Елена, оставшись одна, смотрела, как он отъезжает. Удача! Собравшись с духом, Бирюлев позвал:

— Сударыня!

Елена обернулась — и тут к ней метнулась широкая тень. Она, похоже, пряталась у стены, скрытая от глаз не только темнотой, но и стволом дерева. Елена пискнула — ей, очевидно, зажали рот. Схватив актрису в охапку, тень легко, как тряпичную куклу, повлекла ее к мостовой, где проглядывали очертания повозки.

Все заняло лишь миг. Бирюлев даже не сразу сообразил, что случилось, но позже не раз вспоминал об этом.

— Елена Парижская, — ответил Червинский.

Выходит, она так и не вернулась. Но стоит ли говорить о том, что ее похитили?

— Не слыхал о такой. Впрочем, неважно, — Бочинский закурил, угостил и Бирюлева. — Такие-то дела, Георгий Сергеевич. Мастера, что тут поделать! И такие случаются, на нашу голову. Но ничего, все выясним. Удача навечно с ними не останется.

— Тимофей Семеныч! Ждать уж не можем. Дайте ключи, — взмолились от двери.

— Возьми сам, в ящике…

Вытерев пот со лба, Бочинский сел на стол своего коллеги.

— Бирюлев, о чем вам стало известно? — вновь напомнил Червинский о некстати вырвавшихся словах. На диво хорошая память! Только стоит ли посвящать его в догадки Батурина?

— К чему вы спрашиваете? Вы не придали значения тому, что я сообщал раньше. А ведь я многое выяснил!

— О чем речь, Георгий Сергеевич? — поинтересовался Бочинский.

— О том, отчего убитые не сопротивлялись.

— И что вы думаете?

— Полагаю, им подлили что-то в питье, — Бирюлев искал взглядом городового, который и зародил в голове эту идею. Но тот, отвернувшись, безучастно ковырял картон в окне. — Я сказал вам, Николай Петрович, еще на прошлой неделе, но вы, как водится, не послушали.

— Наоборот, я с самого начала был с вами согласен: там точно не обошлось без малинки. Но выяснить наверняка, как я вам и говорил, мы уже не сможем. А сразу не проверили.

— Вина наших медиков. Условия им не позволили, — подтвердил Бочинский. — С медицинскими проверками у нас сейчас большие сложности. Едва ли не на глаз об убийствах судим. Хорошо — он у нас наметан.

— Вот как? Но при всем том вы с уверенностью отрицаете, что невидимые убили моего отца.

— Поймите, Бирюлев: там ничего общего! — не утерпев, взвился Червинский. — Дверь открыта, сам не задушен, в постели лежал…

— Но это они! Они! Я легко могу доказать! Все жертвы знакомы между собой. Они выбраны не случайно.

— Мы пытались установить связи, но пришли к совсем другим выводам.

— Значит, плохо искали!

— Будьте любезны, Георгий Сергеевич, расскажите нам. Если вы правы, то это крайне важно.

Но как? С чего начать? Мысли выветрились.

— Понимаете, мой отец увлекался археологией. Когда я был ребенком, он постоянно ездил на раскопки и привозил оттуда разные древности, — вспоминая, Бирюлев словно воочию видел стоявшие на полу гостиной коробки. — А потом он и его соратники собирались в нашем доме. Но тогда я мало что понимал. Да и позже не спрашивал: мы в ту пору оставались не близки. Лишь потом все наладилось…

— Отцов, как хорошее вино, начинают ценить с годами, — поддакнул Бочинский.

— Когда я ходил к жертвам невидимых… То есть, в их дома, я встретил племянника одного из убитых.

Червинский широко распахнул глаза, в упор глядя на Бирюлева.

— Он оказался моим другом детства. А его отец, умерший несколько лет назад — приятелем моего. Дядя, убитый невидимыми, сам не собирал древности — он лишь забрал себе коллекцию брата после его смерти. Понимаете?

Червинский потряс головой и принялся что-то записывать.

— Не очень, — подтвердил Бочинский. — Но, возможно, разобраться станет проще, если вы озвучите имена.

— Батурин, убитый ресторатор, взял себе вещи своего покойного брата.

— А племянник, стало быть, ваш приятель, и сын друга вашего батюшки? — уточнил, наморщив лоб, Червинский.

— Да. Дмитрий Иванович. Тоже Батурин.

— И коллекция принадлежала тому самому Ивану… эээ… Батурину, который вместе с господином Бирюлевым занимался археологией? Верно, тут можно найти определенную связь — впрочем, она может быть и случайной.

— Вот оттого я и не хотел вам ничего говорить: вы снова меня не слышите. Но ведь сходство вовсе не в этом! — Бирюлев в запале едва не перешел на крик. — Вместе с Дмитрием мы сличили всех жертв. Грамс, Рябинин, Коховский и покойный супруг убитой Павловой знали и моего отца, и Батурина. Они все интересовались древностями и много лет вели переписку, что и подтвердил мой друг детства, найдя письма.

— Но почему Дмитрий Иванович не сказал нам об этом ни слова?

— Ничего удивительного: мы сами обнаружили связи случайно. На днях, когда мы с вами встретились, я как раз получил записку от Батурина.

Червинский взглядом велел молчать.

— Ваши слова и впрямь очень важны, — Бочинский снова закурил, выпустив дым под потолок.

— Однако это еще не все, что мы выяснили. Мы предположили, что невидимые хотели получить какие-то определенные предметы из тех, что привозил мой отец. Сравнив описи, мы бы поняли, что за предметы взяли преступники, у кого мог возникнуть к ним интерес, и, следовательно, кто убийцы…

— Мыслите верно, но к чему такие сложности? У нас есть примерные списки украденного. Они, конечно, никуда не годятся — родственники ничего толком не вспомнили. Но можно оттолкнуться от них. К тому же, мы точно знаем, что украла Митрофанова. С нее и стоит начать, — в задумчивости Червинский грыз ручку, отчего перепачкался чернилами.

— Полагаю, нам следует вновь навестить господина Батурина и самим взглянуть на письма. А после — собрать все описи коллекций и передать в бюро регистрации. Людей мало, конечно, да и завалены по самое горло, но ради невидимых чуток и лишнего поработают.

— Занесите нам опись вашего батюшки, Бирюлев. Будьте так любезны.

— Однако скажите: убедились ли вы, что его тоже убили невидимые?

— Пожалуй, в ваших словах есть смысл…

— Полагаю, что связь очевидна, Червинский. Вы же, Георгий Сергеевич, нам в самом деле весьма помогли. И не только нам — но и себе лично, и всему обществу, — седой сыщик широко улыбнулся.

Бирюлев не удержался от ответной улыбки. Ему вдруг стало спокойно. Его не только впервые внимательно выслушали — с ним согласились. Его слова показались ценными!

Репортер даже забыл о том, что пришел узнать о предмете, пропавшем из участка. Это он так и не выяснил.

* * *

— Твоя дочь нам все рассказала. Но ты, конечно, продолжай отпираться. Не признавай очевидное. Самое то, чтобы пойти на виселицу. Тебе ведь одной и выйдет хуже — на радость всем.

Матрена зажмурилась, слыша, как в висках бьется кровь.

— Она ничего не знала. Как же могла сказать? — озвучила собственные тревоги, не размышляя над тем, как они представятся вихрастому.

— Как убивала? — он явно не желал вдаваться в подробности.

— Подушкой, — Матрена поджала губы.

Довольно ухмыляясь, сыщик сделал пометку в бумагах.

* * *

— Когда повсюду сгущаааааются тени,

И воздух деееееелается холодным,

Блуждаю я-яяя в царствии привидений,

Но ни за что ведь не уступлю иииим!

Завывание, наконец, закончилось. Тощий стал хлопать. Сначала робко, озираясь на остальных. Потом почуял поддержку — и тут уже изо всех сил.

— Браво! — выкрикнул сзади кто-то шибко грамотный. Только бы не "бис". Тогда бы звуки, похожие на кошачьи вопли, могли повториться снова. Это Алекс по своему театру знал.

Красный певец кланялся, махал длинным переплетенным чубом.

— Здорово поет! Я и не знал, что тут тоже такое бывает, — радостно сообщил Тощий.

Алекс отхлебнул из кружки. Думал, что в ней вино. Но там оказалось местное кислое пиво. И когда заменили? Или чужое? Огляделся — но стол давно опустел. За ним остались только они вдвоем с Тощим.

Алекс устал, и потому теперь быстро напился. Он весь день бродил по Старому городу. Занятие для терпеливых, как прикорм рыбы. Тоже надо разбросать приманку и ждать. Потом сами начнут подплывать и нести нужное.

Пока о Маруське новостей не было. Но куда торопиться?

Тощий обнимался с певцом. Тот под стать: горло драл внятно, а как слез с бочки, оказалось — лыка не вяжет.

— Ты, брат, все равно, что соловей! Я тоже так хочу!

— Так спой!

— Да как? Слов ведь не знаю.

Это он только сейчас ожил, когда нажрался. А так все дрожал, как трусливый щенок. Алекс даже не ожидал, что компания будет выглядеть настолько позорно. Ничего, кроме страха да удивлений.

По дороге Тощий почти не поднимал глаз. Встречных, похоже, не узнавал. Можно решить, что так ловко кривлялся. Но никто из местных тоже его не признал. Смотрели, просто как на шестерку — то есть, никак. Весь Старый город точно сговориться не мог.

Первый раз, якобы, в овраге. К исходу дня Алекс уже допускал в этих словах некую часть правды.

Но легашу своему Тощий точно о том не расскажет. Наверняка трепал, что тут у него дом родной.

Алекс потряс головой, сгоняя хмельную пелену. Не особо помогло. Стол качался. Доползти бы теперь до норы и дождаться утра.

Он попытался подкурить папиросу, но промахнулся трижды. Коробок опустел.

— Спички! — потребовал Алекс, обращаясь к трактиру.

Чья-то рука приблизилась, поднесла огня.

— Алекс? Давно о тебе не слышно. Уж лет пять?

— Чуть больше трех.

— Правду говорят, будто вверх ушел? — незнакомец указал пальцем на потолок.

— Ну, есть такое. А ты-то кто?

— Скользкий я. От Тулупа. Он сказал — должен вспомнить.

Алекс кивнул.

— Вот… Велел найти тебя и позвать.

Скользкий сел рядом. Как раз подошел и Тощий. Занял свое прежнее место напротив. Повертелся. Затем, как ни в чем не бывало, глотнул из чужой кружки.

— Скользкий, — представился и ему собеседник.

Тощий вытаращился, словно вдруг крысу в сортире увидал.

— Это Тощий. Вон как нажрался — языком не ворочает.

Скользкий понимающе хмыкнул, вернулся к прежнему:

— Ну так как?

— А сам-то что не спросит? Слишком много, думает, мне чести?

— Не слыхал разве? Тулуп теперь калека одноногий.

— Вот оно как.

— Но про то, как это вышло, он пусть уж сам говорит, если что. В общем, дело у него как раз для тебя. Все, как раньше.

Алекс покачал головой.

— Напополам!

— Не могу. Занят я.

— Ну… Так сколько хочешь?

— Никак.

— А может, подумаешь?

— Не.

Скользкий вздохнул, протянул руку. Алекс пожал заскорузлые пальцы.

— Ну, бывай. Ежели что, заходи к Кривому. Тулуп у него теперь обретается. Да, про девку твою мы ничего не слыхали. Среди тех, что недавно сверху спустили, ее точно нет.

— Ясно.

Скользкий пересел к своим, а Тощий устроился спать на столе. Алекс растолкал его, потащил наружу. Самому бы вот еще кто помог.

Возле трактира развели костер приблудные, затянули песню. Да какую — в разгар лета:

— Ой, мороз, мороз… Не морозь меня.

Тощий встал, как вкопанный. Пришлось снова дать затрещину, чтобы сдвинуть с места:

— Не зевай.

У поворота он, наоборот, вдруг резво устремился наверх. Алекс едва успел схватить его за рубаху.

— Куда рванул? К Колесу пойдем. Тут близко.

— А кто это?

— Там и увидишь.

Несколько шагов прошли молча — только Тощий громко сопел. Потом все — опять в болтовню потянуло.

— А здесь не так страшно. Поди, тоже жить можно?

— Ну, я тут и родился, — Алекс громко засмеялся.

— А мы раньше, давно, еще когда батька был жив, с кустарями жили. Вот хорошо там!

Алекс не знал тот район, как и квартал рабочих. Но в оценке Тощего усомнился. Что там делать? Народ нищий и не бедовый.

— А потом батька помер… Убили его, — грустно продолжил Тощий. — Мы в бараки перебрались, я учиться перестал — на завод пошел. А потом и оттуда выперли… За забастовку.

История — очередная из тех, что бесконечно толкал Тощий — интересовала не больше, чем все прежние. Но Алекс слушал вполуха. Невозможно же на время перестать слышать.

Скорее бы добраться до кровати.

— Меня Степан позвал. За компанию. А его еще кто-то… Забыл, как звали. Всех выперли, а того, первого, аж на Сахалин выслали.

Алекс споткнулся об кочку.

— Вот же дерьмо! Так нечего лезть, не умеючи…

— Лексей, я тебе что-то важное сказать хочу. Только шибко не злись.

Тощий громко вздохнул и остановился. Принялся ковыряться в земле носком сапога.

— Давай завтра, а?

— Прямо сейчас! Невтерпеж прям!

— Говори тогда. Долго будешь телиться?

— Ну… Помнишь, к тебе в театру ищейки нагрянули? Так это я…

— Чего?

— Я им сказал…

Алекс принялся тереть хмельную голову, не в состоянии разобрать подобную белиберду. Нет, гаденыш точно служил Легкому. Тут может быть только одно объяснение.

— Ну-ка повтори еще раз.

— Я говорил тебе, что Червинский заставил меня ходить да разнюхивать. Вот сидел я как-то раз в сквере, смотрел на театру… И решил — была не была. Скажу, думаю, что там невидимки — авось после от меня и отстанут.

Нет, лучше бы не спрашивал: чушь от этого яснее не стала.

От легкого удара — скорее даже, подзатыльника — Тощий рухнул на землю. Беспомощный щенок.

— Ты совсем идиот.

— Так совестно мне! Ты ведь мне помогаешь! — заскулил. — Прости! Я ж тебя тогда и не знал…

Алекс сплюнул длинным плевком. Рассчитывал попасть, но не особо старался. Утер рот, побрел к чудной хижине Колеса.

Для того, чтобы размышлять о безумных словах Тощего, точно нужна свежая голова.

Он поднялся, нетвердо поспешил следом.

— Прости! Эх, аж на душе полегчало.

— Просто заткнись. Колесо! Это я! Колесоооо!

— Заходи, открыто…

Взяв Макара за шкирку, Алекс втолкнул его внутрь. Как и предполагалось, на двойной порог тот не рассчитывал. Звучно растянулся на полу.

В свете керосиновой лампы хозяин сонно щурился.

— Идите в горницу, проспитесь.

— Ты что дверь-то не затворяешь?

— Аленка вернуться должна. С бабами ушла наверх. Скучно ей стало, старое вспомнить невмоготу.

Алекс схватил Тощего за ворот — тот, кажется, уже снова начал дремать — поднял и протолкнул вперед. Еще немного вверх — и горница.

Отбросив ношу, Алекс упал на знакомый топчан. Повернулся на здоровый бок и моментально заснул. На удивление крепко — не слышал ни возню, ни причитания соседа.

* * *

— Выпей-ка.

Крепкая, конопатая бабенка с озорными дерзкими глазами одним рывком подняла Макара на кушетке и влила жидкость из кружки прямо в рот. Рассол?

Комнату ярко освещало солнце. Глаза, едва открывшись, заслезились.

— А где Лексей?

— Передавал, что скоро вернется.

— А я где?

— У Колеса.

Это и впрямь тот самый чудной дом, или он только привиделся?

— Ох, что я наделал, — Макар вдруг все вспомнил и ударил себя ладонью по горячему лбу.

— А что ты наделал? — она грубо засмеялась, показав отсутствие нижних зубов. — Ладно, отлеживайся. До вечера далеко.

Причем тут вечер? Вечер… Вечер чего?

— Какой сегодня день?

— Вторник.

— А время?

— А сам не видишь? — она указала на стенные часы.

Почти двенадцать.

Макар замычал. К полудню Червинский велел явиться к портье "Офелии" за запиской, и немедленно пройти по новому адресу, что в ней укажет.

А мать с сестрой? Макар обещал вернуться вчера, еще и до темноты. Поди, совсем извелись — не знают, что думать.

Конопатая вновь расхохоталась и вышла.

Как бы Макар не расстраивался, он почти тут же снова заснул. Когда открыл глаза — настали сумерки. Все пропало.

В комнате никого.

— Лексей?

Тишина.

Макар поднялся. Все тело словно изжевали.

Башмаки, которые кто-то снял с ног, пропали. Что делать — сойдет и так. Макар побрел к странному двойному порогу — но переступить не успел. Едва не столкнулся с Алексеем.

Макар непроизвольно отпрянул. Их знакомство — кажется, целую вечность назад — как началось с зуботычин, так ими же и продолжалось. Даже когда повода не имелось, а нынче он был. Однако Макару все равно стало легче после признания: как будто камень с груди сняли. Не для него такое — подлость утаивать. Слишком погано.

— Жив, гляжу?

— Скверно мне…

— Брось скулить. Все с тобой в порядке.

— Лексей… Беда, — пожаловался Макар. Самому не понравилось, как прозвучало.

— Да неужели?

— Да. Червинский… Сыщик который. Он велел сегодня в полдень в гостиницу за запиской явиться, а оттуда сразу же в новое место. Что теперь делать?

Алексей застыл, потирая нос. Задумался.

— Ну, так сейчас забери. Или завтра. Или вообще потом. Да какая разница? А встретишь когда легаша — попробуй его разболтать. Спроси, что в городе происходит. Про невидимых твоих. Про то, что в участке их поганом творится.

— А ему что рассказать?

Алексей выругался. Очевидно, не найдя других слов, он закатил глаза и вышел из комнаты. Уже из-за порога ответил:

— Тебе что, мало? Ничего не говори!

Башмаки нашлись за дверью. Кое-как просунув в них ноги, Макар сполз по проходу, похожему на печную трубу. Ничего более дивного, чем этот дом, он отродясь не видел.

Внизу пахло едой. Конопатая, что прежде принесла рассол, возилась с младенцем. Щекотала его — он смеялся, как Петька. Девочка постарше жевала голову тряпичной куклы. Увидев Макара, протянула игрушку:

— На!

За столом посреди комнаты играли в карты трое: Алексей, тот, со скрюченной спиной, что на днях заходил в театр, и чумазый парнишка лет пятнадцати.

Все вместе отчего-то смотрелось так уютно, что сразу вспомнились детские годы.

— Сполз наконец? В другой раз лохань, что ли, проси. Больно любо — за вами все оттирать, — вполне дружелюбно упрекнула конопатая.

— А, Тощий. Ну как, живой? — спросил скрюченный. Если вчера не привиделось — то он и есть хозяин странного дома.

— Да куда там. Он как девка, — ответил за Макара Алексей.

— Ладно, брось… Невелика наука — осилит, — засмеялся скрюченный. — Играть будешь?

— Я не умею, — признался Макар.

— Ну, это не сложно, могу показать. Да только тогда играть с тобой не стану.

— Почему?

— Уж сильно хорошая карта новичкам идет.

— Не на что ему играть, Колесо. Разве что на интерес.

— Ну, разок можно и так. Что? Выбирай место.

Макар замялся. Внезапно он увидел все словно со стороны. Старый город, которым пугают шаловливых детей: Степка тут настолько мелок, что о нем и не слыхивали. Дом, полный преступников — быть может, и опасных. После вчерашней прогулки сомнений в занятиях Алексея не осталось и вовсе, хотя Макар так толком и не понял, чем он промышляет — а спросить, конечно, не рискнул. И среди всего этого — он, Макар.

Вдруг он ощутил некое подобие гордости — то же самое чувство, что посещало и накануне, когда Алексей представлял его своим подозрительным с виду знакомым:

— Это Тощий.

Неприятная кличка — но с ней Макар словно бы становился не посторонним и даже, вроде как, чем-то более важным, чем был.

И вправду остаться? Но как же домашние? А проклятый Червинский? Нет, никак нельзя.

— Спасибо, хозяин… Но мне идти нужно.

— Ну, значит, в другой раз, — добродушно отозвался скрюченный.

Макар пошел к выходу, не представляя, как найдет дорогу. Алексей словно прочитал мысли:

— Мелкий, проводи-ка Тощего наверх. Не доберется с перепою.

Мальчишка покорно встал.

— Чего ждете? В театре скажи — завтра буду.

Вышли. Сумерки уже совсем опустились. Макар зябко поежился — не только от прохлады, но и от тревожного ощущения. Освещения тут не было, и казалось, будто из темноты смотрят десятки алчных глаз. Однако провожатый пошел уверенно, насвистывая незнакомую песню.

— Что это? — спросил Макар. Не из интереса — просто рассеять тревожную тишину.

— Так…

Он оказался неразговорчивым. Ни слова не проронил до тех пор, пока не поднялись наверх.

— Дальше сам…

Макар согласился. Уж лучше одному, чем с подобным попутчиком.

Оказавшись в знакомых кварталах, он со всех ног поспешил в гостиницу. Скорее забрать весть от Червинского — и домой.

— Мне письмо, — сообщил Ферапонту, забегая внутрь.

— Ждут, где обычно, — ответил старик.

Макар удивился. Откуда сыщик мог знать, когда он придет? Но додумывать не стал — вприпрыжку помчался по лестнице. Не нащупав ключа в кармане, постучал в пятнадцатый номер.

— Это я!

Дверь отворилась. Червинский схватил за ворот и втянул внутрь, бросив об стену.

Макар потер ушибленную голову. За что?

А что бы вышло, если бы на месте Макара вдруг оказался Алексей? Он взглянул на сыщика — и вдруг увидел его по-новому. Промелькнула необычная мысль: а ведь Макар бы легко справился с невысоким и хлипким Червинским, если бы захотел.

— Чего тебя так развеселило? Весь день прождал! Где только черти носили?

— Так вышло… Напился я, — признал Макар.

— Подлое отрепье! Рассказывай, что узнал.

— Да как… — Макар старательно копошился в голове, но ничего, кроме старых сплетен, не отыскал. Что же соврать? — А почему мы здесь? Вы ведь велели…

— Не до болтовни мне! О чем в Старом городе говорят? Тебе известно, что все убитые были приятелями? Все уже знают, кроме меня.

— Всякое болтают, — уклончиво ответил Макар. Он впервые об этом слышал.

— Невидимые ищут что-то определенное? Почему выбрали именно этих жертв?

— Ммм…

Червинский — сегодня поразительно злой — отвесил оплеуху. Прежняя мысль посетила снова.

Но что бы ему ответить? О чем же шептались на улицах?

— Призраки всем являлись, с вещами украденными связанные. Вот что говорят. А больше ничего.

— Ты совсем за идиота меня держишь? — да и кто бы на его месте поверил?

— Нет! Правда, такое треплют. Якобы были у убитых прежде общие делишки. Оттуда они взяли и бирюльки, а потом проклятые души пришли за ними, чтобы вернуть, — Макар сочинял на ходу.

— Пф… Хм… Вот же бред сивой кобылы. И ради него я потерял весь день. Я-то рассчитывал, что ты снова смог что-то выяснить.

— Ну, за что купил… А вам-то что сказали? Может, сбрехнули?

— Не похоже…

Вскоре довольный Макар уже спешил к театру. Алексей еще увидит, что и от него может быть польза.

 

12

Ферапонт покачал лысой головой. Вестей от Дмитрия Батурина вновь не было.

Бирюлев и сам понимал, что уж слишком торопит события. За несколько дней приятель детства вряд ли успел что-то выяснить.

Что уж говорить о полицейских?

Вчера сыщиков в участке вообще не оказалось. Бирюлев впустую прождал полдня, но так и ушел ни с чем. Сегодня с утра он застал Червинского — однако добиться от него удалось немного.

— Пока совсем ничего, Бирюлев.

— А описи? Удалось узнать хоть что-нибудь?

— Увы, но нет. Накануне мы не застали господина Батурина дома. А без его участия, как сами понимаете, сложно начать проверку. Если только вы не принесли опись вашего отца, как мы просили.

— Я как раз собираюсь за ней наведаться…

Простившись с сыщиком, репортер не торопился покидать участок. Какое-то время он, смешавшись с просителями, бродил из угла в угол, приглядываясь и прислушиваясь. Однако знакомого городового, которого надеялся расспросить, так и не приметил. Да и из разговоров ничего интересного не почерпнул.

Пришлось идти в газету ни с чем:

— Нынче все тихо.

— Больше десяти дней не показываются наши невидимые. Никак, затаились? Небось, что придумывают, — предположил Титоренко.

— Верно, Константин Павлович. Очередные две недели почти на исходе, значит, совсем скоро они опять появятся. Надо быть внимательными, — подтвердил Бирюлев.

— Да нет уж. Прежде всего, стоит поостеречься, — не согласился Демидов.

— Куда ж еще больше? Матушка второй замок на днях велела врезать, — тускло заметил Вавилов.

— Ладно, раз с невидимыми пока штиль — то какие у вас еще новости, господа?

— Скажете тоже — штиль… Как раз накануне у города затонули три рыбацких баркаса…

— Ну, если сразу три — то пускай будут.

Бирюлев про себя посмеивался: еще совсем недавно именно ему бы пришлось убеждать редактора в важности происшествия с рыбаками. Теперь же новых заданий не поступало. Предполагалось, похоже, что ничто не должно отвлекать от невидимых. И это репортера, разумеется, полностью устраивало.

Проведя часть дня в праздных разговорах с коллегами, просмотре заметок о прежних убийствах и догадках о том, что последует дальше, Бирюлев собрался домой. Он уже направлялся к выходу, когда Титоренко окликнул:

— Да, Георгий! Вчера опять заходила твоя супруга.

В ответ явно ожидались подробности, однако репортер лишь коротко поблагодарил.

Сколько же времени прошло? Почти три недели? Точно: Бирюлев не видел жену с того самого дня, как обнаружил тело отца.

Трусливо сбежал, словно напроказивший ребенок. Понятно, что разгневанная Ирина до сих пор ждет объяснений. На этот раз Бирюлеву повезло — но в следующий она его непременно застанет. Произойдет унизительная сцена — пища для разговоров на многие месяцы. И притом — именно сейчас, когда его положение в газете наконец-то улучшилось.

Нет, такого определенно нельзя допустить. Необходимо опередить Ирину. Сесть с ней в гостиной и спокойно все обсудить, как и следовало с самого начала. А затем — вместе решить, что теперь делать.

Однако, вопреки доводам разума, ноги сами собой понесли Бирюлева мимо нужного поворота, за которым начинался квартал из юношеских мечтаний и стояли нарядные особняки Ирины и убитого Грамса.

Вместо того репортер прошел дальше и остановился у порога той, что прежде так часто заменяла супругу ночами.

Глупость несусветная! Скорее всего, ее муж дома — а где ему еще быть? И как тогда снова объяснить нелепый стихийный визит? "Я опять случайно проходил мимо?"

Колебания не помешали Бирюлеву постучать в дверь.

— Господин Рыбин у себя?

— Нет, сударь. Барин в поездке, — ответила совсем юная горничная.

Редкое везение.

— А госпожа? С ним?

— Нет, она здесь.

— Скажи ей, что пришел Бирюлев.

Прочная дверь затворилась, однако не скрыла громкий голос хозяйки:

— Проси!

Наталья — некрасивая обладательница сероватой кожи и копны рыжих жестких кудрей, похожая порывистыми манерами на мартышку — выскочила в прихожую поприветствовать гостя. Не стесняясь горничной, обняла — впрочем, на людях родственно — и поцеловала в щеку.

— Жорж, дорогой! Сколько же вы не заходили? Я уж подумала — совсем забыли про нас, — упрекнула, и тут же поспешила обратно в гостиную — к мольберту.

Сегодня Наталья воссоздавала на нем фрагмент улицы, видимый из окна. Получалось не слишком похоже — о чем Бирюлев, впрочем, упоминать не собирался.

На пуфе у мольберта спала, свернувшись калачиком и обняв терпеливую болонку, четырехлетняя хозяйская дочь.

— Нет, Наталья Васильевна, я о вас помнил. Только времени совсем не было. Столько всего случилось — не перечесть, — Бирюлевустроилсяв кресле, котороеРыбину никогда не нравилось.

— Ах, все так говорят, — вновь берясь за кисть, Наталья косо улыбнулась уголком рта. Ее, единственную из знакомых Бирюлеву дам, улыбка не украшала, а портила. — Вы просто негодник… Нюра, унеси Вавочку!

— Что Рыбин?

— Неделю назад отбыл с ревизией. Жду уже завтра… Лишь завтра, — многозначительно сообщила хозяйка.

Однако пока что у Бирюлева не было настроения для забав.

— Отца убили, — резко заявил он, а затем, не делая паузы, рассказал все.

Уже ночью, в постели Рыбина, Наталья вдруг вспомнила:

— Прости, Жорж. Я ведь даже не принесла тебе соболезнования.

— Ничего. Я все понимаю.

Наталья закурила тонкую дамскую папиросу, вставив ее в мундштук.

— Рыбин не возражает?

— О нет! Так я кажусь ему более утонченной.

Она рассмеялась, а Бирюлев опять помрачнел.

— Он один был мне не только родней, но, пожалуй, и другом. Знаешь, до сих пор не верится… Мы виделись каждую неделю, и я заранее собирал истории, чтобы его развлечь. На днях иду по улице, смотрю, как дама бранится с торговцем из-за копейки — и представляю, как в красках перескажу отцу. Слышу сегодня в газете, что баркасы рыбаков утонули — ему, думаю, покажется интересным… Глупо, но даже на пончики стоит глянуть — и сердце сжимается: он их любил. Но ведь, пока он был жив, я о таком не задумывался.

Наталья сочувственно погладила по руке.

— С тех пор, как нашел отца, я как будто живу во сне. Все жду, жду когда он закончится… Каждый день хожу в участок — но все без толку. Никто не замечает, не видит, не слышит. Будто меня и нет. Я как призрак: наблюдаю за всем, но не могу вмешаться.

— Да какой из тебя призрак? Вот он ты, живой и настоящий, — Наталья привстала и ласково заглянула в лицо, затем с деланной серьезностью ощупала. — Теплый. Привидения такими не бывают.

— А какие они?

Бирюлев шутил, но собеседница задумалась, наморщила лоб.

— Серьезные. Без веской причины не появляются.

Он рассмеялся:

— Наташа, а ведь мой сыщик, Червинский, с тобой бы согласился. Он, похоже, на самом деле верит, что в убийствах замешаны призраки. Все пытается уточнить, кто именно показывался жертвам перед смертью.

— А что, они и впрямь их видели?

— Ну… если верить рассказам. Запертые дома, опять же. Еще какие-то следы на муке. Но сам я думаю, что Червинский — обычный морфинист.

— Жорж, обещай не смеяться.

— Над чем?

— Твой сыщик, может, и прав…

— Ты тоже считаешь, что призраки убили полгорода? — Бирюлев шаловливо взъерошил рыжие кудри, но Наталья холодно отстранилась.

— А что, если они хотели предостеречь? Я и сама раньше не верила, будто умершие совсем рядом. Но… я их тоже слышала. А старые вещи… Они живые.

— Ты серьезно, Наташа?

— Я ходила на сеанс месье Жана, — имя, знакомое репортеру: в газете оно не раз становилось предметом насмешек. Впрочем, сам "Жан" был, очевидно, хорошим дельцом, чего не сказать о его легковерных последователях. — И получила послание от тетушки и сестрицы.

— И что же они сказали?

— Что я должна ценить то, что имею…

На розыгрыш не похоже: она явно верила в то, о чем говорила. Неужели у Натальи и впрямь подобные интересы? Но чему удивляться? На деле Бирюлев ее вовсе не знал.

— Хорош совет, для каждого пригодится.

— Нет, ты ошибаешься. Ты не слышал всего, — любовница вдруг крепко схватила за руку. — Сходи со мной завтра! Лишь один раз. Обещаю — если не поверишь, я больше никогда об этом не заговорю. Но вдруг духи тебе помогут? Можешь и сыщика с собой взять.

Бирюлев представил, как делает столь сумасбродное предложение Червинскому, и залился неуместным смехом.

— Жорж, ты обещал не смеяться…

— Прости, Наташа. Но это слишком нелепо.

— Подумай… Что ты потеряешь, если согласишься?

И в самом деле, что?

Идея казалась на редкость абсурдной — и, вероятно, именно потому Бирюлев позволил себя уговорить.

Уже засыпая, вспомнил: он так и не сказал Наталье, что ушел от Ирины.

Да и был ли в том смысл?

* * *

В темноте Ульяну больно схватили за волосы и прижали лбом к сырой деревянной стене. Она даже пискнуть не успела от неожиданности.

— Кто такая?

— Макара ищу.

Он этот адрес оставил — а больше идти и не к кому.

Деньги закончились. Вчерашний ночной ливень, от которого на улицах к полудню не осталось и следа, залил дом. Сколько бы Ульяна ни вытирала, подставляя лохани да бочки — все равно образовалась сущая заводь. От сырости дети закашляли.

На берегу отводили глаза, шептали, что мать повесят. Самой идти в участок — невмоготу, а что еще делать — неизвестно.

Оставив младших на Аксинью — благо, снова не отказала приглядеть, хоть и смотрела вполглаза — Ульяна с утра побежала к Витьке. У мастера брата не застала, сказали — в бараке. Там и нашла: на топчане, всего в каплях пота, полуживым от лихорадки. По словам соседей, давно не ел.

Хорошей сестре следовало бы не денег просить, а присмотреть за ним — да как?

Покинув брата, Ульяна, не раздумывая, отправилась к Макару. Может, он разузнает о матери? Или — а вдруг! — снова поможет копеечкой?

Но вместо Макара Ульяну встретили незнакомцы.

— Ты-то кто сама? Кто он тебе?

— Брат, — а что еще отвечать? Не рассказывать же всю историю тем, кто прижал к стене в полутьме барака?

— Так они ведь вместе жили? Да и старше та должна быть. Эта совсем соплюха, — усомнился один.

— Да шут их разберет. Сказано — сестра, значит, сестра, — не стал раздумывать другой. — За вещами, поди, пришла?

Ульяна не понимала.

— Чего с ней возиться…

Чирк… Как будто обожгло.

Ульяна в ужасе схватилась за голову — нащупала голый затылок. Льняная коса соскользнула на пол.

— Передай брату: не придет сам к Степану — вам всем хуже будет.

* * *

Лениво. Скучно. Дорогу все, кому надо, уже узнали. Осталось только ждать.

Тощий ушел. Натрепал и про угрозы приятелей? Если бы сказал правду — сидел бы тихо, как мышь. Или на самом деле настолько тупой?

В целом все подтверждало хитрый ход Легкого. Надумал подобраться поближе в расчете, что такого кретина, как Тощий, даже Алекс не заподозрит. Донос сюда отлично укладывался. И то, что щенок сказал об облаве, тоже понятно. Она же была только предупреждением. Но, если бы и промолчал, тоже небольшая беда. Хотя, конечно, легашам лучше о себе без нужды не напоминать.

С этим все ясно. Но ради чего он признался, что прислал их в театр? Думать над этим можно долго, но ответ так и не найти.

Туп и пьян? Не может все быть так просто.

Тут по-прежнему чего-то не доставало.

Хотелось, конечно, прямо сейчас все вынуть из Тощего. Но спешка может и навредить. Нет, нужно сдержаться. Набраться терпения — хоть Алекс это и ненавидел. Присмотреться получше. Сделать вид, что слова Тощего не вызывают сомнений. Оказать дружескую услугу.

Актеры учили новый спектакль. Его название повторяли сотни раз, но такое не запомнишь.

Дела в театре шли, по словам Щукина, так прекрасно, что он решил развлечь народ свежим зрелищем — а то как бы не заскучали.

От безделья Алекс наблюдал за кривляньями, то и дело цепляя актеров. Девки покатывались от смеха. Щукин бесился — и это забавляло уже самого хозяина.

Пухлогубый Хордин в который раз аккуратно скрестил короткие пальцы на бугристой шее Драгунской. Та сидела перед ним на стуле, задрав для удобства голову.

— Что ты сейчас сотворил с ней, Павел? — взвизгнул Щукин.

— Я ее задушил?

— Нет, ты пытаешься снять с нее цепочку — но поздно, Надежда тебя заметила.

Алекс зашелся хохотом.

— Попробуй снова. Нет! Зачем ты проверяешь, жива ли она? Ведь ты ее еще не убил!

Алекс поднялся на сцену и ловко сдавил горло Драгунской. Не слишком сильно, но на бесцветных глазах появились слезы.

— Что, хватит?

— О да! Спасибо, Алексей Иваныч! Но Надежда нам еще пригодится.

— Вам следовало быть актером, — заметила Надька, щупая шею.

Спускаясь, Алекс заметил Тощего. Тот, похоже, только вошел. Выглядел взбудораженным.

— Лексей, смотри, что пишут! — протянул сложенную вдвое газету.

Черно-белая картинка. Вода и кусок баркаса.

Алекс с ногами забрался в зрительское кресло.

— Что, утонул?

— А? Ну да. Рыбаки. Но я не про то. Вот, послушай: "Най-най-ден… мее-ртв-мертвым в…"

Удивительно.

— Да ты и впрямь грамотный? — перебил Алекс. — Слушай, Щукин, давай-ка новый номер устроим. Пускай Тощий с тумбы газеты читает.

Тот аж порозовел — засмущался. Побурели и жирные щеки Щукина.

— Алексей Иваныч шутить изволит? — плаксиво проныл он, дрожа губами. — Разве ж такое номер для театра? За этим вон, в читальню идут…

— А мне кажется — в самый раз.

— Да куда ж мы его поставим? Разве что перед началом представления?

Но Алексу уже надоело.

— Что ты там нашел?

— Вот, газета вечерняя… Сказано, что невидимки вновь убили.

— Хм. Проспорил Дыня, — вспомнилась недавняя беседа в трактире.

— Ну… Не знаю, про что ты. Тут новый случай — вот я и принес. Ты ж хотел знать…

Совершенно не хотел. Только всегда нужно смотреть, что происходит в округе. Но говорить об этом Алекс не стал. Велел прочитать — и еле дослушал. Тощий запинался на каждом слове. Чтец бы из него вышел не лучше, чем вор.

— Лексей, как считаешь: Ванькина-то мать теперь пойдет на каторгу? — Тощий дочитал и сперва колебался, шмыгая носом, и лишь потом спросил.

— Ага, — тут не над чем думать.

— А если… не она? Это я ж Червинскому про них рассказал. Но Улька, сестра Ванькина, ведь такого не говорила, что здесь написано. Или вдруг я чего не понял?

— Ловко ты своему Ваньке удружил, — оценилАлекс.

Проделка над семьей мелюзги вышла занятная, хотя сам он поступил бы иначе.

Но Тощий похвалу не принял. Продолжил, не пойми с чего, показывать раскаяние:

— Я ж не нарочно! Не знал, что так обернется. Рассказал только то, про что слышал.

— Да ну? Совсем случайно?… — Алекс вспомнил свое намерение принимать все на веру, и сменил тон: — Если так, то в чем тогда твоя печаль? Значит, и без тебя что-то узнали.

— Матрена-то тем утром сама мертвого хозяина нашла и сыщиков позвала.

— И правильно сделала. Но, видно, где-то дальше сглупила.

— Но ведь сам Червинский сперваговорил — она пришла позже и просто схватила, что плохо лежало. Но потом вдруг взял и передумал. А если из-за меня?

Наверняка так и есть. Добыча простая — вот легаши в эту воровку так и вцепились.

Да что там, если они вообще считали, что эти их невидимые шарятся по чужим хатам чуть ли не наугад. Думают, видимо, что все вокруг такие кретины, как Тощий. Тот как раз пришел на днях страшно гордый, и обрадовал: якобы оказалось, что будущих жмуриков выбирают все же не наудачу. Похоже, для легашей это стало прямо-таки откровением.

Кое-какие соображения на этот счет были, но Алекс, разумеется, не собирался посвящать в них Тощего. Зачем? Плевать и на него, и на невидимых — они дорогу не переходили. Забивать голову лишней ерундой совсем не хотелось. Пользы для себя никакой.

А Тощий все бубнил. На сцене Драгунская задрала платье и поправляла чулки. Ноги у нее кривые. Щукин махал руками и толкал нелепую байку о золотых горшках.

— А ты веришь в призраков, Лексей?

Что за очередной бред?

Прежде, чем ответить, Алекс протер глаза, потряс головой, отметая раздражение. Спокойно терпеть компанию Тощего — да еще и так долго — просто невыносимо.

— Нет.

— А мамка верит. Только прежде, когда мы еще в церковь ходили, батюшка говорил — не нужно. Суеверие. Но как тогда объяснить? Ведь невидимые и в тот раз сквозь стены прошли!

— Да что же тут, мать твою, может быть непонятно? Раз замок цел — либо фомка хорошая, либо ключи подобрали.

— От сейфа-то?

— От какого еще сейфа?

— Да от полицейского! Оттуда же украденная штука исчезла.

— А почему ты мне раньше не говорил?

— Ну как же! В тот же день, после того, как с Червинским встречался. Ты мне тогда сказал заткнуться.

Да, точно. Что-то болтал. Алекс не дослушал. Думал, опять нахваливает своих невидимых.

— Что это за фиговина? Фигурка бога?

— Ну да! Червинский как-то так и назвал.

Снова вспомнился разговор в трактире. Из него многое было понятно, как и из трепа Тощего. Прежняя догадка уже стала уверенностью. Как только выпадет случай, надо бы ее подтвердить. Так, больше из интереса, чем ради пользы.

— Лексей… Ты сходить со мной обещал?

Не ловушка ли там? Но даже если так, то к лучшему: пора приходить в форму.

Да и делать в театре ровным счетом нечего.

Алекс усмехнулся:

— А пошли.

* * *

"Я не смогу!" — повторил Макар, но на этот раз — про себя. Взглянув в мутные глаза, оробел.

Гнев Алексея пугал не меньше Степкиной братии. И особенно не хотелось выводить его из себя теперь — когда он вроде успокоился после Макарова признания.

— Так. Давай-ка еще раз: что ты должен сделать?

— Найти знакомцев. Сесть к ним. Спросить про Ваньку…

— Что, прямо вот так, в лоб?

Макар шмыгнул носом. Мысли путались. Сперва казалось — все помнит, но потом повторить не мог.

— Спросить про дела. Про остальных. Про Ваньку.

— Зачем?

— То есть… Нет, я совсем не то должен сказать… Вот это: как сами? Как остальные? Да?

— Ага. А дальше что?

— Они про меня спросят… Ну, я скажу, что без работы сижу…

— Ты побираться идешь?

"Тебе-то легко говорить!"

Алексей выглядел совершенно спокойным. Он с любопытством оглядывался по сторонам и временами что-то насвистывал. Хотелось бы и Макару вот так. Но куда там! Вернее всего, не пройдет и часа, как он опять опозорится.

— Эх. Не помню…

— Ну, так придумай. Не будешь же ты только и повторять, как птица… забыл, мать ее… Точно — с кем поведешься.

Нет, ничего путного не выйдет. Одному Макару ни за что не справиться. Точно убьют. Лучше бы уж с моста.

И тут вдруг ярко вспомнилась давешняя встреча со Степаном.

— Я вот что отвечу: не то, что работаю, но на жизнь хватает.

Алексей кивнул, одобряя.

— А потом?

— Так скажу им про то, что Ваньку повязали… Ну, что Степану-то теперь новый нужен.

— А еще что случилось?

Макар не понял.

— Ну, Тощий, — Алекс подкурил папиросу, сплюнул налипший на губу табак и повернулся. Макар уж было решил, что сейчас разговор снова пойдет по-другому, но нет. — Мы зачем туда идем?

— А… Так стукача же поймали. Мы. Нет, то есть они. Степка.

Алексей, сощурившись, покачал головой.

— А что визжишь, как кошка?

— Случайно…

Подошли к двери пивной, где обычно по вечерам собирался рабочий люд — пленники окрестных мастерских и мануфактур. Макару стало совсем тошно.

— Все, иди. На меня не оглядывайся.

— А если там никого?..

Алексей отошел, подпер стену. На спутника внимания больше не обращал.

Посмотрев на него с отчаянием, Макар направился в пивную.

"Ну ладно, а потом, если что — все равно с моста".

От волнения он не сразу смог заприметить среди пока немногочисленных лиц Леньку-кожу и Михайлу. Увидев, тотчас же поспешил к ним, пока опасения не взяли верх окончательно.

— Здорово! — изо всех сил растянул губы в улыбке, как велел Алексей.

— Здорово, Макар! Садись, — бывшие товарищи по мануфактуре протянули руки, подвинули табуретку.

— Ну, как вы, братцы?

— Да вот, помаленьку. Батрачим, — усмехнулся в редкие рыжие усы Ленька. — Пиво будешь?

— А то откажусь?

И напрасно: руки, по обыкновению, дрожали, выдавая все помыслы.

— Как остальные?

— Кто?

— Да все…

— По-разному. А сам как?

— Да как… — краем глаза Макар заметил Алексея. Поклясться бы мог, что еще мигом ранее его тут не было. — На жизнь хватает.

— Это где ж так жирно? — хмыкнул Ленька.

— Да как сказать, — Макар отхлебнул пива, стараясь не стучать зубами о кружку, и выпалил: — Степку знаешь? С чугуноплавильни. Мы там вместе работали.

Собутыльники недоверчиво переглянулись.

— И что? Неужто устроился?

— Ага. И другим помог, — нервничая, Макар говорил все громче. — Да только вот Ваньку-то нашего повязали. С вашей мануфактуры он.

Один из рабочих встал, отошел. Что это значило? Хорошо или худо?

— Да-да… Был у нас Ванька… С берега. Из тех, кому честный кус в рот не лезет, — подтвердил, колко глядя, незнакомец по правую руку от Леньки. — По нему уж давно заметно стало, что кривая уведет.

— Но того, кто Ваньку под монастырь подвел, мы нашли, — отчаянно продолжал Макар. — И теперь Степке новый человек нужен. Но только — надежный.

Сзади кто-то зашевелился, и тут же за стол сели еще двое. Мимоходом поздоровались с остальными, но смотрели только на Макара.

— В общем, кто такой если сыщется, то завтра, как стемнеет, и потолковать можно, — Макар сделал еще глоток. — В Старом городе, прямо за трактиром, что у спуска… Там недалеко.

Ленька с соседом встали.

— Не надо нам тут такого добра.

— Не впутывай нас, мы люди честные, — возмутился Михайла, но с места не двинулся.

— Что ж Степка-то сам не пришел? — с усмешкой спросил один из подсевших — светловолосый, с белесыми бровями и ресницами.

Алексей снова куда-то пропал.

— Ну что ты городишь? Разве дело это — самому? — Макар быстро перебирал в голове обрывки разговоров, что накануне слышал в овраге.

— И то верно… Что, еще выпьем?

— А выпьем!

Выпили.

— Что за дело, на которое Степка помощника ищет?

— Тсс… Не здесь же…

— Ванька — толковый малый, — светловолосый внимательно смотрел на дно кружки. — Ты этих, работяг, не слушай… А кто его сдал-то?

— Ну, ты что верещишь, как кошка? Вот у Степки и спросишь.

— Да точно ли взяли? Или так, грешат на кого?

— Взяли — вот те крест. Своими глазами видел. Не свезло ему, дураку.

— Ну да, ну да… Сам виноват. Понимать надо, что делаешь.

Макар глотнул еще пива.

"Как обо всем спросишь — живо ноги уноси".

— Ну, братцы, рад был вас повидать, но пора мне, — громко сообщил Макар, вставая и кланяясь.

"Какого черта я делаю?"

— Да иди уже. Нам тут такие не шибко надобны.

Макар вышел из пивной и бегом припустил за угол, где договаривался встретиться со спутником.

Ох, и во что он снова влез? И без того ведь было невмочь. А если рабочие за ним погонятся — или Алексея на месте не окажется? А вместо него придут… Полицейские? Люди Степана?

Алексей ждал, укрывшись в тени сарая.

— Ну, что?

— Все сделал, как ты велел.

— И что думаешь?

— Не знаю… Ничего, — честно признался Макар.

— Кто вел себя не так, как следует? Вопросы задавал, какие не должен?

— Ну… Многие. Мне сказали оттуда убраться…

Алексей беззвучно смеялся, блестя в полутьме зубами.

— А чего хотел? Пришел, признался, что щиплешь честной народец. Радуйся, что ноги унес.

— Ты же говорил, что все обойдется…

— О чем спрашивал тот, что подошел последним, и у тебя за спиной долго возился?

— Про Степку… И точно ли, что повязали… Неужто он? — Макар схватился за щеки, не в силах поверить.

— Может, и он, если совсем болван. Но, скорее, не сам — для кого другого выяснял. Вот завтра все и увидишь.

— А придут?

— Придут.

— А если он снова доложит? И схватят нас всех?

— Нет. Эти псы в овраг точно не сунутся.

— Откуда ты знаешь?

— Тоже жить любят…

Они почти миновали квартал мастеровых, когда Макар заметил недалеко от дороги — там, где она сужалась — знакомые фигуры.

— Смотри, Степкины! — воскликнул он, указывая пальцем.

Силуэты немедленно скрылись в темноте.

— Отрежу тебе и пальцы, и язык. Тогда поймешь, что такое — тихо. Тебя вообще не должны ни видеть, ни слышать, пока самому не понадобится.

Угрозу Макар всерьез не воспринял. Ему вдруг сделалось очень легко. Неужели все и впрямь скоро закончится? Степка поймет, что он невиновен, и уж точно оставит в покое… И останется отделаться разве что от Червинского.

— Лексей?

— Что еще?

— Это… Спасибо, что помог!

Макар сделал шаг, но Алексей тут же ускользнул в сторону. Все никак не удавалось подметить — как он так делает?

— Не трогай меня. Сколько раз говорить? Все, хватит трепаться. Пошли.

 

13

— Но ведь я не шучу. Сыщик на полном серьезе уверял, что накануне смерти все убитые видели призрак ребенка. Представьте, он даже подтверждение нашел: следы детских ног и рук. "Да и кто — спросил он меня — кроме духов, мог пройти сквозь стену полицейского участка, чтобы украсть улику из сейфа?"

— Чертовщина какая, — нервно хихикнула Крутикова. Все знали, что она не чужда суеверий.

Титоренко молча обмахивался газетой.

— Смеетесь, Ольга Геннадьевна — а многие читатели согласны с нашей полицией. Якобы, если бы тут обошлось без нечистой силы — то виновных давно бы поймали. Поверите ли, господа, на что я решился, прочитав письма? Ради эксперимента хочу посетить того модного спиритиста, мсье Жана. Как вам идея, Константин Павлович?

— Можно, — согласился редактор. — Интерес к шарлатану нынче велик — хорошо, если мы тоже на нем сыграем.

Вавилов нарочито фыркнул.

— Так когда, говоришь, Георгий, твой сыщик о призраках разглагольствовал?

— Утром, — ответил Бирюлев, не ожидая подвоха.

— А больше он ничего не сказал?

Репортер пожал плечами. Ни вчера, ни сегодня он не заглядывал в участок — и прежде, чем появляться там снова, планировал съездить к Батурину. Если кто и выяснил что-то новое, то это наверняка он, а не полицейские.

Титоренко бросил перед Бирюлевым газету-опахало.

— Разузнай. И чтобы такого больше не повторялось.

Скользнув глазами по первым строчкам, репортер покраснел, словно его застали за непристойностью.

"Найден убитым"… "Новый налет невидимых?"

Редактор уже вернулся в свой кабинет. Вопреки привычке, на сей раз он не стал проводить прилюдную порку. Впрочем, коллеги наверняка и без того поняли, что Бирюлев оплошал.

Но стоило вчитаться во вчерашнюю статью конкурентов, как уязвленное самолюбие замолчало.

"Бухгалтер Батурин Д.И., 27 лет от роду, найден задушенным в собственном доме в селе Преображенском. Убитого обнаружила сестра, которая, по ее словам, отсутствовала лишь сутки. Прислуга, проживавшая отдельно, подтвердила, что еще накануне вечером хозяин был жив и не ожидал гостей.

Покойный приходился родственником ресторатору Батурину К.М., убитому 10 июня с.г.

Пока что полиция не берется утверждать, стал ли г-н Батурин очередной жертвой банды, прозванной "невидимыми". В пользу этого предположения говорит увлечение покойного антиквариатом, а так же внешнее сходство преступлений. Входная дверь, как и в прежних случаях, осталась заперта, но окна открыты. Впрочем, по словам г-жи Батуриной, ее брат имел привычку проветривать дом на ночь и потому мог сам их оставить. О грабеже пока не заявлено: г-жа Батурина не смогла с уверенностью перечислить пропавшее имущество"…

"Полиция не берется утверждать!" Как будто здесь, и в самом деле, что-то неочевидно! Едва только соседский Митька догадался, как подобраться к невидимым — не прошло и нескольких дней, как он оказался мертв.

Бирюлев же так и не успел ничего выяснить…

Схватив портфель, репортер поспешил в участок, не останавливаясь, чтобы перевести дух, до самого кабинета Червинского. Второпях он даже не ответил на приветствие встреченного по дороге знакомого — тот так и замер с приподнятой шляпой, проводив его взглядом.

— Батурин… убит, — запыхавшийся Бирюлев без приглашения упал на стул напротив сыщика. — Мой приятель детства.

— Верно, — безучастно заметил Червинский, отвлекаясь от лежавших перед ним бумаг.

— Дмитрий понял, как искать невидимых — оттого и погиб.

— Возможно. Но, как вы наверняка догадываетесь, никаких доказательств нет.

Репортер глубоко вздохнул, борясь с накатывающей волной раздражения.

— Вижу, о чем вы опять думаете, Бирюлев. "Полиция никуда не годится", — передразнил кого-то Червинский, и вдруг заговорил живо, отбросив холодность: — Только не забывайте, что у меня, как и у вас, есть личный интерес в этом деле. Поверьте, я не меньше вашего хочу, чтобы все, наконец, закончилось.

Сыщик закурил, угостил и Бирюлева.

— Успел ли он хоть что-нибудь выяснить?

— Увы, мы об этом вряд ли узнаем. Нам так и не удалось с ним поговорить. Думаю, что в те дни, когда мы к нему приезжали и никого не застали, он уже мог быть мертв.

— Но сестра сказала, что отлучалась на сутки…

— Ай-ай-ай… — сыщик неодобрительно покачал головой. — В газете прочитали — и поверили? Будто сами не знаете, как у вашей братии заведено. Барышня Батурина… ээ… необычная. Полагаю, она и сама не понимает, сколько дней отсутствовала.

— Странно, но я совсем не помню ее по детству.

— Неудивительно: Нина Ивановна не из тех, о ком слагают стихи, — усмехнулся Червинский. — К слову — она упоминала о призраках. Что скажете?

— Вечером я намерен посетить спиритиста.

— Вот как? — сыщик приподнял брови. — Поразительно. Полагал, что вы отрицаете подобные вещи.

— Так и есть… Но все же хочу взглянуть. Может, и вы составите мне компанию? — нелепое предложение Натальи, рассмешившее накануне, само сорвалось с языка.

Червинский почесал нос.

— А отчего бы и нет? Давно хотел посмотреть на духов.

Репортер, не ожидавший согласия, удивился, но тут же вернулся к более важной теме.

— Как же теперь план Дмитрия?

— Я попробую достать те бумаги, что остались в его доме. А вы принесите, наконец, вашу опись. Для начала взглянем на документы сами, не дожидаясь распоряжений Тимофея Семеновича. Да, и пока не стоит ему сообщать.

Бирюлеву почудился оттенок неприязни.

— Почему?

Сыщик не успел ответить.

— Николай Петрович! К Митрофановой пришли, — возник в дверном проеме городовой.

Червинский встал.

— Согласны? Хорошо. Кстати, "прислуга невидимых" официально призналась в убийстве Коховского. Во многом — ваша заслуга. Вы очень грамотно навестили ее детей.

— Как? — Бирюлева поразила не только похвала, прозвучавшая из уст сыщика впервые.

Речь в путанных рассказах на берегу шла совсем о другом. Выходит, и смелые предположения репортера подтвердились.

Но Червинский настоящего вопроса не понял:

— Сказала, что задушила подушкой. А веревку, якобы, привязала позже. Зачем — не ясно. Но такие детали мы сможем проверить потом. Пока же главное, что Митрофанова у нас. Пожалуй, вы даже могли бы снова про нее написать… Кстати, не хотите с ней повидаться?

* * *

Поднимая глаза от пола, Ульяна каждый раз натыкалась на взгляды — сочувственные и осуждающие одновременно. Или они такими только казались?

Никто ничего не мог знать!

Минула вечность, прежде чем полицейский, наконец, вернулся и махнул — иди за мной.

Всхлипнув, Ульяна поправила платок и поспешила. Но, сделав несколько шагов по коридору, остановилась, ощутив новую волну утихшего было острого страха.

Матери-то, поди, давно наболтали невесть что. Как ей показаться? Не убьет, конечно, через перегородку — но, как пить дать, проклянет.

— Что встала? Ждать тебя прикажешь?

Матренина дочь встряхнулась, засеменила дальше.

— Митрофанова! — полицейский подтолкнул к оконцу. — Ну? Иди!

Ульяна зажала рот рукой, чтобы не разрыдаться. Не помогло: слезы хлынули потоком.

— Улька? Как вы там?

— Мама! — растянув рот, дочь громко завыла.

— Да не реви ты! Говори, как есть.

— Витюшка помирает… Есть совсем нечего… Дом наш в дождь залило.

— Страсть господня! Да за что?!

— Я к Макарке за деньгами пришла, а они… они… Ванюшкины друзья… Вот, смотри, — скинув платок, она наклонилась к оконцу. Видно ли?

— Это с чего вдруг? — Ульяна узнала голос брата.

— Сказали: не придет Ванька сам к Степану — всем нам конец.

— Чего?! Какого черта? Да они там что, начисто рехнулись? Как я могу куда-то пойти?

— Что нам делать, Ванька? А? Мама?

— Терпи, девка. Ой, терпи… К соседям иди.

— Всех уж обошла! Дверью хлопают!

Чья-то рука взяла Ульяну за плечо и отодвинула от оконца.

— Закрывай, Рындин. Хватит на сегодня приемов.

Обернувшись, она сквозь слезы увидела всклокоченного вихрастого сыщика и того самого франта, что прежде говорил с младшими.

— Это все вы! — со злостью выкрикнула посетительница, не ожидавшая от себя такой смелости. — Вы сделали так, что мама теперь здесь надолго! Кары божьей, видно, совсем не боитесь!

Франт улыбнулся робко и растерянно, взглянул на вихрастого.

— Мать твоя себе могилу давно роет. Но ты лучше узнай-ка, кто на деле о семейке вашей нам все рассказал. А теперь, красна девица, давай-ка выйдем, — сыщик, по-прежнему крепко держа за плечо, поволок Ульяну в свой кабинет. Франт отправился следом.

— Хороша, — бросив Матренину дочь на стул, заметил вихрастый. — Кто ж тебя обкорнал?

Она накинула платок.

— Неважно.

— Вижу, должны вы хозяевам остались. Поди, скоро уже не за космами придут. Да?

Ульяна угрюмо смотрела себе под ноги.

— Не отвечаешь. Знаю, боишься. Но тут уж смотри и думай… Не рассчитаешься с ними — спасения не найдешь. Если же мы их возьмем — некому вам будет сперва косы, а там и уши резать.

Слова сыщика звучали уверенно. Стало жутко, и со страху Ульяна вовсе язык проглотила.

— Кому служит твоя мать? Кто велел ей убить Коховского? Отвечай!

От резкого окрика она вздрогнула и зажмурилась.

— Не знаю! Не знаю я ничего!

— Ну ладно, воля твоя. Рындин, отведи-ка ее в особый номер да оставь до завтра. Небось, разговорится наша барышня, — с ухмылкой велел вихрастый.

— Ммм… Что за номер такой? — уточнил франт.

— Шутка, Бирюлев. Мы так зовем чулан — весьма полезное помещение.

— Нет! Не надо! Дома дети! Пощадите, господин! — закричала Ульяна, но полицейский уже тянул ее прочь из кабинета.

* * *

— Ну, так что я пришел-то… Ты про вещицу одну на днях спрашивал, — гость, ковыряя обивку сидения желтым ногтем, в упор разглядывал Щукина.

Тот делал вид, что расставляет по сцене фальшивые цветы.

— Не мельтеши! Что ты тут отираешься?

Алекс швырнул пепельницу в толстую спину. Попал — мимо нее сложно промахнуться. Щукин охнул и скрылся за шторой.

У стены Тощий задумчиво грыз палец. Поганая привычка — но под рукой больше ничего не осталось.

— Я как услыхал, что предлагают, так о тебе сразу вспомнил. Ради дружбы. Сразу скажу: просят от пятихатки. Но и ты, говорят, хорошо пошел.

Великовата цена для Маруськи. Значит, снова не то. И что же тогда?

— И как она тебе?

— Сам не видал. Болтают — бирюлька да и бирюлька. Как будто не золотая.

— Точно ли та? — усомнился Алекс.

— Она! Говорят, прямо от легашей ушла. Так хочешь взглянуть?

Значит, опять невидимые. Но вот и удобный случай. Сам собой подвернулся.

— Слыхал, Тощий? Ну, допустим, вдруг захочу…

— В воскресенье покажут.

— Где?

— Ловчила сказал про лавку старьевщика, что на базаре. Бирюлька весь день там пробудет.

— Кто он такой?

— Да Дыня.

— Так я и знал, — поддакнул своим мыслям Алекс. Откинулся на спинку сиденья, переплел руки за головой. — И что, с мелочью вроде него кто-то станет вести дела?

— Ну… — гость замешкался.

— Несерьезно. Я, может, и взглянул бы… Но так? Не знаю. Особо на меня не рассчитывай.

Гость выглядел разочарованным.

— Но ты уж подумай? Редкая штука, раз столько из-за нее суеты.

Дождавшись его ухода, Алекс спросил Тощего:

— Знаешь этого скупщика?

— Нее… Мамка наши вещи продавала, не я. Лучше у нее спросить, — усевшись рядом, он опять засунул палец в рот и причмокнул, как младенец. Алекс ударил его по руке. Помогло.

— Тоже, как и ты, легашей шестерка.

Тощий смешно вытаращил глаза. Сделался похож на лягушку.

— Как так? И что, все знают?

— Ну, не все… Те, кому надо.

— Но почему… с ним ничего не случилось?

— А зачем? Так он пользу не только легавым приносит.

— Ну надо же, как устроился!

Либо прикидывался, либо в самом деле ничего не понял.

— Червянь твой, поди, сдох бы от радости, если бы узнал, что эта фиговина придет на базар.

— Да… Это точно.

На сей раз Тощий задумался. Алекс почти слышал, как шевелятся его мысли.

— Какой он?

— Червинский-то? Хмм… Так и не скажу сходу. Незаметный, что ли? Все невидимых своих шибко ищет и меня вот с ними замучил.

— На что они ему сдались, как считаешь?

— Ну так сыщик же он. Вот, говорит, что ловить таких должен.

— А такие — это какие?

— Те, от которых в городе беспорядок. Он так говорит.

— Такие, как ты, что ли?

Тощий нервно почесался.

— Выходит. Да, точно. Как-то раз Червинский прямо так и сказал.

— То есть, он говорит, что хочет, чтобы в городе был порядок. И ничего больше. Ты ему веришь?

— Пожалуй… Да. Отчего нет? — Тощий никак не мог понять, что от него нужно.

— Да хотя бы оттого, что никому нельзя верить.

Тощий зверски сосредоточился — аж исказился гримасой. Алекс, глядя на него, громко расхохотался.

— Да ладно тебе… А если врет, то что тогда ему нужно?

— Думал, как раз ты мне и расскажешь.

Тощий покачал головой. Закурил. И, наконец, ожидаемо спросил:

— Лексей… Пройдусь я? Прямо тут, в сквере. Близко.

Алекс пожал плечами:

— Я тебе мамка?

Тощий подскочил.

— Я быстро! За час обернусь.

— Да мне-то что?

Через миг он уже скрылся с глаз, громко хлопнув дверью.

— Щукин! Щукин, мать твою! А ну, иди сюда!

Из-за шторы высунулась румяная щека.

— Принеси выпить, что ли…

До вечера осталось совсем недолго. Алекса все сильнее одолевало приятное подзабытое нетерпение. Даже сердце, казалось, билось чаще.

Тянуло размяться, что там говорить. Вовсе не из-за Тощего, нет. Просто хотелось.

* * *

Сыщик так и не назвал новое место, куда теперь приходить. Так что Макар по старой памяти поспешил в гостиницу "Офелия". Попросил у старого Ферапонта бумагу и карандаш, старательно вывел: "Очень важно знаю где невидимые В Утро воскресения скажу".

В последнее время они, как правило, встречались по вторникам, но сегодня — лишь пятница. Когда Червинский получит записку? Не окажется ли к тому времени слишком поздно?

Нужно ждать и надеяться. Если все пройдет так, как нужно, и полицейские схватят невидимых… У Червинского ведь больше не будет причин держать при себе Макара?

В мечтаниях он совсем позабыл планы на вечер. Вспомнил, лишь переступив порог театра — как будто ледяной водой окатило.

На сцене, как обычно, кривлялись. Актеры раз за разом повторяли одно и то же. И не скучно им. И не надоест.

— Ну что, Тощий? Передумал стукача ловить? — равнодушно спросил Алексей со своего привычного места в зале.

— Да как можно!

— Ну, так пора. Темнеет.

— Как, прямо сейчас? — страх холодными пальцами сжал изнутри пузо.

Алексей встал, лениво потянулся и направился к выходу, явно не намереваясь отвечать. Макару только и оставалось, что поспешить следом.

— Ты сразу за "Муськой" ждать останешься, а я сперва гляну, кто к тебе подойдет.

— Но мы же зайдем сначала к твоему другу?

— Зачем?

— Ну… Не идти же всего вдвоем.

— А сколько тебе нужно для такого фуфла?

— Но что мне одному с ними делать, когда придут? — голос жалко дрогнул.

— Разговоры говорить. Про то, что Степка твой, или как там его, на подходе. И меня ждать. Или что-то еще не ясно?

"Да ровно все!"

Макар промолчал.

В безмолвии спустились в Старый город. Подошли к трактиру, недалеко от ворот которого бродяги заранее развели огонь. Летняя ночь настигала быстро, а фонари в овраге не водились.

— Иди на место и жди, — шепнул Алексей. Не дожидаясь ответа, он двинулся к костру.

Макар обогнул трактир, повторяя про себя, что все скоро закончится.

Задний двор освещала керосиновая лампа, подвешенная на вставленный в стену крюк. Вроде пока никого.

Обошел, огляделся. Поодаль, под навесом, обнаружил бочки и пару криво сделанных табуретов. Прихватив один, Макар вернулся под лампу. Сел и стал ждать, как и велено.

Время тянулось медленно, да и прошло его немало — совсем стемнело.

Макар уже давно решил, что никто не придет, и почти собрался идти на поиски Алексея, когда на задний двор зашли трое. Скорее всего — просто местные забулдыги.

— Здорово. А где Степан? — они приблизились, и Макар узнал светловолосого из рабочего кабака.

— Здорово. Отошел он. Сказал, скоро вернется. А вы что так долго? — не удержался.

— Ты же сказал — приходите, как стемнеет. Вот мы и ждали.

— А ты тут что, один? — спутник светлого все оглядывался по сторонам — неужто с опаской?

— Ну да… То есть, мы вдвоем со Степаном.

— Вот рисковые!

— Да брось, — светлый коснулся приятеля. — Значит, у Степана нынче и в Старом городе дела.

Алексей велел наблюдать и думать — Макар старался, как мог.

— А вы что, впервой?

— Как сказать… — начал светлый.

— Да, чего уж там! Впервой. Раньше, бог миловал, не доводилось.

— Ну ты что, Федя? — одернул светлый.

— Это ничего, обвыкнитесь. Не страшно, — Макар отбросил недокуренную папиросу, чтобы скрыть дрожь в руках.

— Пожалуй. Что еще делать, раз уж так приперло.

— Федя! — взмолился третий.

— Сами-то что поделываете?

— В смысле — такого, как вы? Так это… Пока вроде и ничего. А, ребята?

Макар сам не заметил, как появился Алекс. Он просто возник из-за спины светлого, и прижал его к себе за горло ножкой корявого табурета.

— Держи! — прошипел.

Рабочий вцепился в ножку, пытаясь ослабить хватку. Но смотреть было некогда. Один из мануфактурщиков бросился на выручку другу. Второй — тот, кого называли Федей — полез на Макара.

Сошлись. Сила оказалась на стороне неприятеля. Он легко уложил Макара на землю и принялся утюжить обоими кулаками поочередно. Помог визг, что донесся от лампы. Третий спутник светлого, схватившись за лицо, побежал прочь, не разбирая дороги. Федор отвлекся — и Макар удачно этим воспользовался: столкнул с себя и быстро уселся у противника на груди.

— Пощади! Я не со зла! Молю — поща… — жалобный крик перешел в мучительный вопль боли, от которого будто что-то оборвалось внутри.

На сей раз уже и Макар, и его соперник отвлеклись от схватки, всматриваясь в то, что происходило на свету. Но виднелась лишь спина Алексея, и она не двигалась. Похоже, он выжидал, когда светлый стихнет.

— Сам скажешь, или повторим?

— Степка меня позвал… А потом передумал… — рабочий всхлипывал.

Макар с трудом разобрал его тихие слова — их заглушал шум собственного дыхания.

Алексей пнул его, затем наклонился. Светлый снова взвыл.

— Тощий, иди сюда и второго тащи.

Макар встал, потянул за собой противника. Тот на диво податливо подчинился.

Рабочий сжался в комок на земле. Его лицо и рубаху залила кровь. Многовато для разбитого носа или пары выбитых зубов.

— Ты кто?

Мануфактурщик, которого держал Макар, громко сглотнул.

— Федька…

— Знаешь, что он сделал? — и Алексей весь тоже перемазался в крови.

Тот что-то промычал.

— Сдал своих. Слыхал?

Федькины глаза округлились.

— Нет! Нет! Я ничего не знаю!

Алексей, приглядываясь, обошел его. Макар заметил в руке окровавленный нож — видимо, укрывался в рукаве. Легкое быстрое движение — и Федька вскрикнул, схватившись за шею.

— Ну, пусть так. А про меня что знаешь? Кто я?

Рабочий молчал, с шумом всасывая воздух.

— А это кто? — Алексей указал на Макара.

Боже! Как вышло так, что он в такое ввязался?

— Опять ничего? Экий ты не любопытный. Так выясни… Перед тем, как прямо сейчас домой к Степке пойдешь. Где он живет?

— Нее… Не знаю… Я его никогда и не видел…

— Значит, найдешь. Ты все понял?

— Да! Понял! Понял! Все сделаю!

К облегчению Макара, Алексей убрал нож в карман и направился к светлому.

Оказалось, радоваться было рано.

Глядя на то, что происходило перед глазами, Макар понял, что его еще никогда не били.

Светлый давно не думал сопротивляться — он лишь вскрикивал да стонал. Потом и вовсе затих — но Алекс, войдя в раж, продолжал.

Ему это явно нравилось.

Нужно остановить его! Прекратить все это — иначе светлый умрет!

Однако Макар не мог двинуться с места, как будто обратился в истукана. От одной мысли о том, чтобы вызвать гнев на себя, подкатывала тошнота.

И отвернуться не мог. Расправа словно заворожила.

Федька тоже замер — даже почти не моргал.

Все продолжалось, казалось, целую вечность, но наконец Алексей, похоже, устал.

Швырнув окровавленное тело об стену, как тряпичную куклу, он остановился, утирая пот с перепачканного лица. Постоял пару минут, затем, как ни в чем не бывало, достал папиросу, чиркнул спичкой, и пустив облако дыма, медленно пошел прочь.

Спустя еще миг Федька тихо вымолвил:

— Вася… — и осторожно, странными маленькими шагами, точно ноги стали деревянными, направился к другу.

Наваждение отступило.

Макар бросился за своим спутником. Догнал, пошли вместе.

Через пару десятков шагов не выдержал:

— Он жив?

Алексей резко обернулся. Неожиданный удар отбросил плашмя на землю. Гул в ушах заставил смолкнуть все прочие звуки. От боли из глаз брызнули слезы, из горящего огнем носа хлынула кровь.

— Ты хуже бабы. Трусливый щенок…

Однако, немного придя в себя, Макар вновь поспешил за спутником. Оказаться одному в Старом городе — это уж слишком для одной ночи.

Поднялись. Овраг остался позади, от света фонарей тьма рассеялась, и Макар глубоко вздохнул.

Стало легче — словно все, что произошло внизу, было просто дурным сном.

До театра, столь ярко освещенного изнутри, что хватало и улице, шумевшего на весь квартал пьяным весельем, дошли в молчании.

В паре шагов от порога Макар, заранее отстав, окликнул:

— Лексей!

— Чего тебе?

— Мы можем уже… вернуться домой?

— Обожди пока пару дней.

Алексей остановился и, сощурившись, вглядывался в лицо Макара.

Он точно чего-то ждал.

— Спасибо…

Он приблизился, занося руку. Макар сжался — но Алекс всего лишь хлопнул его по плечу.

— Ну, так помни…

* * *

— Так вы и в самом деле верите в духов?

— Ну… Пару месяцев назад я бы просто смеялся, если бы кто задал такой вопрос. Не знаю. Впрочем, и вы не ответили толком.

— Мне более симпатична теория Чарльза Дарвина. Она не допускает суеверий.

— Как же — слыхал. Но, знаете, пока что не разделяю. А мы точно не должны заехать за вашей дамой? Выходит невежливо… что не так важно. Но вот на улице — ночь, а место весьма неприятное.

Бирюлев задумался. Как воспринял бы Рыбин столь поздний визит двух господ? С одной стороны, Наталья сказала, что муж ее увлечению не препятствует, позволяет по ночам выходить из дома. Но с другой — репортера чиновник наверняка вспомнит.

— Вы, конечно, правы. Только я никак не могу у нее появиться.

Червинский понимающе хмыкнул.

— Выходит, честь дамы важнее, чем ее жизнь?

— Вы порядком сгущаете краски… Полагаю, госпожа Рыбина вне опасности.

Остаток дороги молчали.

Ночь выдалась промозглая, и репортер успел порядком продрогнуть, когда извозчик, наконец, остановил лошадей.

— Приехали, господа! Это где-то тут.

Спрыгнули с пролетки.

— Так… Она сказала — третий дом от зубного врачевателя над оврагом… Справа от него должна прийтись велосипедная лавка.

— Странный выбор занятий для такого квартала. Но давайте искать.

Однако поиск труда не составил: картонный зуб, что по размеру пришелся бы великану, заметили издалека. Подошли к деревянному дому, похожему по приметам на тот, что описывала Наталья.

— Надо же. А по виду — совсем обычный, — заметил сыщик.

Неподалеку, на лавке под фонарем, сидела, боязливо озираясь, и сама Рыбина. Заметив Бирюлева, она первой поспешила навстречу, не считаясь с приличиями.

— Ох, Георгий! Как же вы долго — а тут так страшно! Прежде я никогда не ходила одна, все с Лизой, — быстро начала она, но тут же перевела взгляд на Червинского и замолчала. Тот снял шляпу:

— Червинский, Николай Петрович.

— Рыбина, Наталья Васильевна. Георгий Сергеевич о вас рассказывал.

— Весьма рад знакомству.

— Отчего же вы не вошли? — спросил Бирюлев.

— Ждала вас. Вдруг бы вы заплутали?

— Право, не стоило… Это могло быть небезопасно.

Словно в подтверждение, откуда-то снизу донесся полный отчаяния крик:

— Пощади! Я не со зла! Молю — поща…

Он оборвался, переходя в вопль боли.

Все трое вздрогнули. Наталья прикрыла рот рукой.

— Боже, что это?

— Внизу — Старый город.

— Как, прямо здесь?

— Да. Вон там, за поворотом, спуск, — Червинский кивком указал направление. — Оттого про то самое место, где мы сейчас стоим, и говорят: "над оврагом".

— Господи… Совсем рядом! А я ведь и не задумывалась. Иначе бы, наверное, и не отважилась приходить сюда.

Внизу снова закричали.

— Как же страшно! Отчего его все никак не засыплют? — Рыбина поплотнее укуталась в шаль.

Червинский пожал плечами:

— Хотел бы и я знать ответ. Одно мне точно известно: это не лучший маршрут для прогулки.

— Шутите… Но… Вы-то там бывали?

Сыщик хмыкнул.

— Случалось пару раз. Теперь мой человек туда ходит — он там мои глаза.

Наталья ахнула. С каждой минутой она все сильнее раздражала Бирюлева.

— Как? Ведь это же жутко опасно!

— Для него — не особенно.

— Тогда выходит, что он — настоящий преступник?

Червинский ухмыльнулся.

— Так и есть.

— Как же интересно — и страшно, должно быть! Георгий Сергеевич о таких пишет.

Неужели не показалось: тут и вправду подразумевалось — "только лишь"?

Предпочитая не выяснять, Бирюлев предложил даме руку.

Подошли ко входу. Постучав, Наталья приоткрыла миниатюрное дверное окно:

— Рыбина к мсье Жану!

Отворила пожилая дама в черном платье, с чересчур выбеленным лицом.

— Вы вновь заставили всех ждать, мадам Натали! Такое совершенно недопустимо.

— Простите великодушно, мадам Софи! Клянусь — больше не повторится.

— Это наша вина, за что и спешим принести извинения, — заметил Червинский.

Наталья взглянула на него с благодарностью.

Бирюлев все больше ощущал себя лишним, сожалея, что согласился на нелепость. Но пути назад нет: теперь придется дотерпеть до конца, чтобы обелиться в глазах Титоренко.

Проследовали в мрачную гостиную. Большую ее часть занимал огромный стол, застеленный черной скатертью. За ним — целая стена зеркал, внизу — столики с канделябрами. Зал освещали свечи. Пахло странно.

— Наконец мы все в сборе, — вместо приветствия заметил худощавый человек с бородой, заплетенной в косу. Его глаза в самом деле подведены краской?

— Он и есть тот Жан? — шепнул Бирюлеву Червинский.

— Да, — ответила вместо него Наталья. — Давайте сядем за стол.

Заняли пустые места. Репортер и сыщик оказались рядом, Наталья села с той, что открыла дверь.

— Прежде, чем мы начнем: кто нынче желает задать вопрос? — без малейшего иностранного акцента спросил мсье Жан.

— Мы! — слишком громко воскликнула Наталья. — То есть, мой друг…

— Слушаю вас, сударь? — мсье Жан смотрел на Червинского.

— Я хочу знать: кто убил коллекционеров?

Послышались неодобрительные возгласы, однако мсье Жан заглушил их движением руки.

— Кого вы желаете слышать? Назовите нам имена.

— Батурин, — не выдержал Бирюлев.

— Батурины, — поправил Червинский. — Павлова… Рябинин… Грамс…

— Бирюлев.

— Коховский.

— Лех Йозефович? Помилуйте! — ахнула пожилая дама под вуалью, сидевшая рядом с Бирюлевым. — Мы уже его вызывали.

— Да?

— Конечно! И даже дважды. Лех Йозефович ведь был одним из нас… — она подняла вверх ладони, словно призывая в подтверждение некие высшие силы.

— Лучшим из нас! Он не только слышал души, но и видел их, — откликнулась ее соседка.

— Верно! Но с тех пор, как они к нему явились, он перестал ходить к нам.

— А потом мы узнали жуткую весть… Мы подумали, что Леха Йозефовича погубили призраки — но мсье Жан говорит, будто так быть не может…

— Дамы и господа, — хозяин постучал по столу. — Мы отвлекаемся. Пора приступать. Давайте возьмемся за руки.

Соседка протянула репортеру тонкую руку в перчатке.

— Скажите — что за призраков видел господин Коховский? — прошептал Червинский.

— Ребенка. В белом.

— Тсс! — шикнули поодаль.

— Мы призываем души господ Бирюлевых, Батуриных, Павлова, — монотонно начал мсье Жан, перевирая вопрос.

— А что должно произойти?

— Души придут и заговорят с нами через мсье Жана…

— Есть тут кто? Бирюлев? Батурин? — хозяин вглядывался в пустоту над столом. — Батурин? Здесь господин Батурин! Спрашивайте, господа.

— Кто… — начал Бирюлев, но Червинский перебил:

— Как вас зовут?

— Да разве можно? — снова шикнули на прибывших. — Будто сами не знаете!

Мсье Жан замешкался.

— Я — отец, — через миг сообщил он.

— Чей? — спросил Червинский.

— Того, кто желал слышать Батурина.

— Так их двое.

— Я — отец второго.

Стало быть, Дмитрия? Бирюлеву вдруг сделалось не по себе.

— Что за вещь забрали у вашего брата? Ее привез мой отец…

— Она не имеет цены. Жизнь готовы отнять, чтобы к ней приобщиться.

— Но что это? — вмешался Червинский.

— Древняя редкость… Зеркало, через которое смотрят века…

— Для чего она служит?

— Символ веры, — уверенно сообщил мсье Жан, пристально смотря в никуда.

— В чем его важность?

— Золото! Он из чистого золота.

— А вот и нет, — громко отодвинув стул, Червинский встал, в миг разрушив все волшебство. — Идемте, Бирюлев. Перед нами — мошенник.

— Да как вы смеете?!

— А вы? Наживаетесь на суевериях! Тьфу…

Репортер последовал за Червинским. Они спешно покинули дом.

Наталья не присоединилась.

— Но почему?..

— Она из бронзы, эта египетская богиня мертвых. Я слышал, их было несколько, но увы — гибель вашего друга Батурина затруднила возможность удостовериться.

— Погребальная статуэтка, — Бирюлев вдруг вспомнил укутанное в мягкие ткани содержимое запретной коробки. — Именно такие и привозил мой отец.

 

14

Ранним воскресным утром, когда город еще только начинал пробуждаться, сыщик Червинский тихо поднялся по ступенькам гостиничной лестницы. На третьем этаже повернул направо и, достав из кармана ключ, который всегда носил при себе, отпер дверь.

Доверенный — "глаза в Старом городе" — по обыкновению, курил в кресле. Низко опустив коротко стриженную, словно у каторжника или солдата, голову, бывший заводской рабочий рассматривал дощатые половицы.

— Ну, рассказывай, что хотел. Только надеюсь, на сей раз и впрямь что-то дельное. А то, знаешь ли, вышел ни свет, ни заря, да еще в неприсутственный день, — Червинский аккуратно присел на край скрипучей кровати.

Веселов вскинул голову. Левая половина его лица сливалась в единый вспухший кровоподтек. Глаз заплыл. Разбитый и явно сломанный нос искривился на бок.

— Вот это да, — присвистнул Червинский. — Кто тебя?

— Да так… Ничего особого.

— Небось, в овраге неудачно погостил? На днях там у них бурная ночка выдалась.

— Да не… Чепуха, говорю же… Сам виноват. А что такое?

— Подкинули нам вчера с утра под порог участка какого-то работягу. Мало того, что забили насмерть, так еще и без уха и глаза. Вырезали. Насолил, видать, кому-то изрядно.

Веселов не то, что вздрогнул — дернулся.

— Что-то слышал?

Он быстро помотал головой. Поморщился, крякнул, потрогал нос.

— Не… Просто страсти вы говорите. А кто он?

— Да кто ж знает. Дружки-то — тоже вроде рабочие либо мастеровые — принесли его к нам, крикнули, что из оврага подняли — да и врассыпную. Думают, поди, что мы по одному его виду тут же сами все выясним и виновных поймаем.

— А разве нет?

Червинский рассмеялся. Нынче он пребывал в добром настрое.

— Ты, Свист, все такой же — словно малое дитя. Ладно, это все равно неважно. Скажи-ка лучше, где невидимые, раз написал, что знаешь.

— Они сегодня весь день будут продавать вашу вещь.

Сыщик подался вперед.

— Где?

— У старьевщика на базаре. Нужно спросить Дыню. Да только сперва покажите, что покупать пришли. Иначе не поверят и разбегутся.

— Хм… Митрофанова тоже там ее продавала. Это и вправду интересно, Свист. Вот, возьми, — Червинский вынул из кармана смятый рубль и положил рядом с собой на кровать.

— Спасибо, — Веселов не смотрел в глаза.

И в какой переплет угодил на сей раз?

Сыщик собрался выйти — но, распахнув дверь, обнаружил за ней Приглядчика. Весьма опрометчиво было так и не сменить адрес и по-прежнему оставаться у него под боком.

Очевидно, он заметил Червинского, поднялся следом и все подслушал.

— Вы станете покупателем, — сходу предложил сыщик, опережая возможные расспросы.

Для плана, который зрел в эту самую минуту, франтоватый газетчик, имеющий личный интерес, годился как нельзя лучше.

— Что? Как так? — поразился Приглядчик.

— Встретимся позже и все обсудим. Только в участок не приходите. После полудня я буду вас ждать в доме дяди. Да, и обязательно захватите вашу опись! Нужно точно понять, что пропало.

— Я как раз за ней и шел…

— Вот и славно!

Оставив Приглядчика, Червинский поспешил вниз.

* * *

Ранним утром Бирюлев, и в самом деле, собирался за описью в дом отца. Хотелось успеть, пока на улицах немноголюдно. Грядущий печальный визит не вызывал желания светски раскланиваться со встречными и прерывать путь обсуждениями погоды.

Однако стоило выйти из номера, как по лестнице промелькнула фигура Червинского.

Что же обсуждал сыщик со своим агентом, которым так козырял накануне перед Натальей? Не сдержав любопытства, Бирюлев прокрался следом.

Из пятнадцатого номера отчетливо слышался бас. Репортер без малейших усилий узнал все, что хотел — и с трудом смог поверить. Неужели невидимые и впрямь объявились?

Он как раз раздумывал над тем, чтобы наведаться на базар и украдкой взглянуть на лавку старьевщика, когда сыщик вышел и огорошил предложением. Бирюлев сразу и не нашел, что ответить.

Ничего, он сможет отказаться позже, когда принесет опись. С другой стороны… все произойдет днем, прямо посреди оживленной толкучки, да еще и на глазах у Червинского. Пожалуй, все-таки стоит сперва послушать, что именно предложит сыщик.

Выходя на улицу, Бирюлев пощупал карман — ключ от свежего замка, врезанного после несчастья, точно находился на месте.

Но воспользоваться им было непросто.

Остановившись напротив дома, репортер долго глядел на закрытые ставни, не решаясь даже подойти к двери.

Опись наверняка где-то в кабинете. Быть может, в письменном столе… Или сверху на книгах в шкафу… Память услужливо рисовала знакомую уютную обстановку — неизменно внося в нее последним штрихом тело отца.

— Господин Бирюлев?

Соседка со смешной фамилией. Беленькая. Она оказалась кругла и до крайности мала ростом. Бежевый зонт от солнца, светлые перчатки — явно шла на прогулку.

— Доброго дня, Елизавета Семеновна, — поклонился репортер.

— И вам доброго… До чего же хорошо, что вы сами здесь показались. В прошлый раз вы ведь адреса не оставили — так я и надежду утратила с вами повидаться.

Госпожа Беленькая сделала шаг к репортеру, обдав нелепым в летний день запахом нафталина.

Он выдавил из себя улыбку:

— Чему же обязан честью?

— Я уже после вашего ухода подумала, что следовало вам рассказать. Тут вот ведь что… Кое-кто у Сергея Мефодьевича в последние дни все же бывал. Дама, — последнее слово соседка шепнула, смутившись.

— Неужели? — изумился Бирюлев. За двадцать лет, минувших со смерти матери, отец ни разу не давал повода заподозрить его в романтическом увлечении.

— Ну да. Как-то поднялась я рано да встала у окна. Вы не подумайте худого: дом-то мой напротив Сергея Мефодьевича. Куда мне еще смотреть, как не на него? Вот и стою, гляжу — сбоку дверь отворилась. С черного хода вышла дама — молодая, пригожая. Села тотчас же в коляску и уехала.

Что ж, отец имел право строить свою жизнь, как считал нужным. Однако отчего-то слушать о том неприятно.

— Но рассмотреть я ее успела — уж больно мила. А знаете, на кого похожа? Вот на нее, — госпожа Беленькая указала кивком на афишную тумбу, сиротливо приткнувшуюся у кромки мостовой.

Бирюлев взглянул. Наполовину оборванная и успевшая выгореть на летнем солнце, афиша приглашала посетить пьесу "Три сестры". С нее призывно смотрела Елена Парижская.

— Невероятно.

— Красивая барышня, да? Я бы даже подумала, будто это именно она…

Прекрасная Елена, на которую столь долго засматривался сам репортер — навещала отца? Немыслимо. Но где они могли встретиться? Чем он ее привлек? Старший Бирюлев не слыл театралом — а уж любителем закулисных развлечений и подавно — и не владел состоянием. Актриса же вряд ли отличалась бескорыстием и интересом к археологии.

Похоже, репортер и вправду не знал слишком многого.

— Простите, если я во что чересчур личное вмешалась по неосторожности. Не хотела вас огорчать. Но решила, что нужно рассказать…

Стоило бы разузнать обо всем у самой Елены… разумеется, если бы ее не похитили. В любом случае следует наведаться в театр и попробовать что-нибудь выяснить.

Новость отвлекла от воспоминаний — Бирюлев, наконец, отпер дверь дома.

С усилием отгоняя мысли, что стучались в голову, он обошел комнаты, натыкаясь то тут, то там, на уцелевшие следы разгрома, оставленные не то полицейскими, не то преступниками, и принялся за поиски описи.

Первый час репортер просматривал содержимое ящиков аккуратно. Но чем больше времени проходило, тем меньше оставалось выдержки.

Еще через час он начал сбрасывать бумаги прямо на пол и проглядывать их там, откидывая все ненужные в надежде найти единственную.

Но ее не было.

Однако прежде опись существовала. Отец точно не стал бы уничтожать ее. Не сдавал и в банковский сейф, давно осмотренный Бирюлевым.

Выходит, ее тоже украли.

* * *

Прошла ночь… И наступил день. По крайней мере, так казалось из чулана: сперва свет пропал, затем появился.

Дверь открылась, Ульяну подняли на ноги с сундука, на котором она сидела, встряхнули. Голова закружилась. Отметив, что видит перед собой вихрастого, Ульяна сползла на пол.

Взбодрил стакан теплой воды, вылитый за шиворот. Противно. Она пискнула, потерла шею.

— Ишь, какая нежная. Прямо как благородная. Отнеси ее в мой кабинет.

Ульяну подняли, протащили по коридору, посадили на стул.

— Что за жизнь — даже в воскресный день никакого покою. Веришь, нынче еще до рассвета пришлось подняться?

— И не говорите, Николай Петрович. Да еще и у того, одноглазого, родня выискалась. Слыхали? Заявлять о пропаже с утра явились — так кто-то из наших им тело и показал. Признали. Ну, стало быть, пришлось все оформлять.

— Эх. И кто только додумался? Мало нам с этими возни. И что? Кем он хоть был?

— С Павловской мануфактуры работник. И что его, дурня, в Старый город потянуло?

— Платят нынче им мало. Вот они на поиски лучшего и лезут. Ума-то нет, — сыщик достал из стола какую-то бумагу, поднес к лицу Ульяны. — Видишь?

Она зажмурилась.

— Оживи-ка ее. Совсем разморило малахольную.

Городовой принялся щипать за щеки. Ульяна потрясла головой.

— Ну, теперь снова смотри, — линии из чернильных знаков оказались прямо перед глазами.

— Я грамоте не обучена. Попить бы…

— Налей.

Она с удовольствием опустошила стакан, несмотря на противный привкус.

— Это, Ульяна, признание, что твоя мать подписала. Угадай, в чем созналась? Эх, молчальница. Ладно, подскажу. Кого она убила? Ну?

— Старую госпожу?

Полицейские переглянулись.

— Павлову?

— Не знаю, как звать.

— Ну да, и ее тоже. И хозяина прежнего…

Ульяна схватилась за голову. Она не могла понять, зачем мать так поступила. Не сама ли разве велела всегда до последнего упираться?

Вихрастый словно прочитал ее мысли:

— Не понимаешь — отчего призналась? Но твоя мать все сделала правильно: если раскается, то упростит нам работу, а себе — участь. Она ведь может и на свободу выйти.

Ульяна широко распахнула глаза.

— Правда?

— Конечно. Для того и нужно-то всего ничего: сказать, кто ей помогал.

— Никто. Она сама.

Сыщик не одобрил.

— Снова врешь. А я-то думал, мы друг друга поняли. Хорошо, давай по-другому. Твои братья с ней к господам ходили? Подсобить там, отнести что-нибудь.

— Нет. Сами с утра до ночи горбатятся, с нами не живут.

— Да уж, тяжела судьбина — по ночам шарить по лавкам. А сестра твоя что поделывает? Небось, желтый билет имеет?

— Дуня не такая! Она маме всегда помогает!

— Значит, и в городе с матерью появлялась?

Сыщик принялся что-то быстро записывать.

— Не знаю я! Не видела ничего. В услужении была, — спохватилась Ульяна. — Недавно домой вернулась.

— Рассчитали?

Она вздохнула.

— А почему? Что ты натворила, а, Ульяна?

— Кольцо хозяйкино померить взяла… А хозяева решили — украла.

— Продала, поди? У скупщика на базаре?

— Нет. Его сразу отняли, а меня — погнали…

— Вот видишь? Они с рождения косятся на то, что плохо лежит. Только из пеленок выползают — и добрых людей грабить, — засмеялся вихрастый, обращаясь к городовому. — Значит, Ульяна, ты не хочешь, чтобы мать к вам вернулась. Иначе давно бы рассказала, на кого та работала.

— Я не знаю! Не знаю!

— Ладно, девка. Не ори. Сейчас подпишешь свои слова — и сможешь уйти. Только, чувствую, встретимся мы с тобой скоро.

Сыщик снова взялся за ручку. Закончив писать, промокнул лист, пододвинул вместе с карандашом:

— А то заляпаешь все чернилами. Ставь крестик.

Она неумело провела две линии там, где указывал тонкий палец.

— Все, иди. До встречи.

Накинув платок, Ульяна бросилась из участка.

* * *

— Пошли вон отсюда, — Алекс толкнул незваного гостя в спину.

Неказистая сестра Тощего — Дунька? Дуська? — не заставила просить дважды: опрометью бросилась в коридор.

Старуха замешкалась. Глядя во все глаза, поглаживала кушетку, на которой сидела.

— Ты не слышала?

— Ох, да, да…

Встала, боком сделала шаг к сундуку, где возился младенец, вынула его и припустила следом за дочерью.

— Ну, поглядел?

— Да, смотрел… Раз уж поймал — чего теперь отпираться? — развязно ответил гость. — А я тебя хорошо помню. Ты к нашим часто заходил.

Молодой: лет двадцати, может, меньше. Алекс его не узнал.

— Где моя Марья? Где эта сука?

— Не знаю!

Алекс сдернул с кровати простыню — и где Тощие ее только нашли? Оторвал кусок. Медведь повалил щенка на пол.

— Да что вы творите?

— Где она?

— Не знаю я! Не спрашивал. Брат точно привозил какую-то девку — но где она сейчас, не знаю. Ты что…

Медведь разжал ему челюсти. Через миг обрывок ткани занял рот. Однако гость все равно продолжал бубнить, безумно вращая глазами и хватая пальцами воздух. Не понимал, что происходит.

— Как думаешь — знает?

— Мумм…

— Ну, проверим.

Оторвав еще несколько полос, Алекс с Медведем привязали визитера за руки и за ноги к кушеткам и подтянули так, чтобы повис в воздухе. Он извивался.

Подняв стул, Алекс взвесил его — не слишком легок? Но ничего более подходящего все равно не было. Пришлось пустить в ход то, что есть.

— Эээ… Хорош уже? — спустя какое-то время спросил Медведь.

Алекс отбросил стул и вытащил тряпку изо рта гостя.

— Вспомнил?

Тот жадно дышал и морщился.

Подождали, пока придет в себя.

— Твою мать… Ты глухой? Ну, вот не знаю я! Хоть убей — не знаю.

Пнув его в подбородок, Алекс услышал, как приоткрылась дверь. И как про нее забыли? Краем глаза отметил: заглянул Тощий, но тут же отпрянул.

Алекс догнал его в паре шагов, втолкнул в гримерку Маруськи. Подпер ручку поднятым с пола стулом, вернулся к гостю.

— Так где, говоришь, эта сука?

Он тряс головой.

— Не, этот точно не знает, — заключил Медведь.

Алекс вернул тряпку на место. Достал из кармана нож, наклонился и полоснул щенка по щекам — сначала по одной, затем по другой. Тот задергался, замычал, крепко зажмурился.

— Да хватит… Зачем?

Не хватило: Алекс с силой полоснул еще раз.

— Эээ… Ты это, завязывал бы.

Алекс утер рукавом со лба пот вперемешку с кровью.

— Стемнеет — скинем в овраг. Только сперва телегу надо взять.

— Ага. Так что? За телегой?

— Погоди-ка. Тощий?

Тот пристально глядел в окно. Интересно, что же там такого любопытного?

На зов обернулся. Вид потерянный.

Вот и хороший повод.

— Знаешь его?

— Никогда не видел!

— Возьми-ка, — Алекс протянул нож.

Тощий колебался. Довольно долго. Но потом все-таки подошел.

— Отрежь ему палец.

— Ну ты чего? — взвился Медведь. — Хватит с него и рожи. А?

— Ты меня слышал, Макарка?

— Я не могу, — отступая, пролепетал Тощий.

— Тощий!

— Нет. Так нельзя… Ну, нельзя же!

— Значит, не станешь?..

— Хорошо! Хорошо, — Тощий встал перед гостем на колени.

Медведь выругался.

— А, делай что хочешь… Только долго пилить. Можь, хоть щипцы взять?

— Не надо. Ну, чего ждешь?

— Да не надо правую! Бери меньший.

Тощий всхлипнул и неловко схватился за крепко сжатую в кулак руку.

— Да вашу мать! Мы тут так до самой ночи просидим.

— Ага, — Медведь подошел, наступил на кисть тяжелым кованым сапогом.

Кое-как отделив от ладони палец, Тощий принялся за дело.

* * *

На пороге лавки старьевщика Бирюлев на миг замер, собираясь с решимостью.

Несмотря на уверения Червинского, что где-то поблизости двое полицейских, было весьма беспокойно. А если они сразу обо всем догадаются? Если что-то пойдет не по плану? Если сыщик опоздает, или — с него станется — вовсе решит не вмешиваться? Что тогда?

Бирюлев вошел. В нос ударил запах прошлого — не едва уловимый, приятный дух времени, а затхлая вонь ношенного, потрепанного, тысячу раз использованного дешевого старья.

Внутри стояли двое. Старьевщик — небольшой, сутулый, с редкой бороденкой и в пенсне — он чем-то неуловимо напомнил Червинского. И посетитель, тоже низкорослый и худой, крючконосый, неопрятный. И что, вот они-то и есть — невидимые?

Не найдя подобающих слов для приветствия, репортер откашлялся — хотя в том не имелось необходимости: оба и без того на него смотрели.

— Чего изволите, сударь? — спросил старьевщик.

— Мне бы… Хм… Слышал я, у вас одна интересная вещь продается.

Лавочник, улыбаясь, воздел руки к потолку.

— И не одна, а много! Смотрите сами. Или же чего определенного желаете?

— Да. Дыню.

— Хорош товарец, — заметил старьевщик.

— Так это я, — ответил крючконосый.

— Могу ли я… взглянуть на то, что вы продаете?

— Неее. Я ничего и не продаю, и даже не покупаю. Весь издержался.

— Ну… — Бирюлев вспоминал рекомендации Червинского. — Говорят, кое-что все же продаете. И я готов купить это за любую цену. Мне не важно, как у вас оказалась статуэтка, но я во что бы то ни стало хочу ее вернуть. Она дорога мне, как память о покойном.

— О чем вы, сударь?

— О бронзовой фигурке. Она, как я полагаю, исчезла из дома моего отца.

— Как так? Ее похитили? — с вежливой улыбкой, за которой виделось чуть ли не издевательство, осведомился старьевщик.

— Повторяю — это не имеет для меня значения. Ищу я и прочие вещи: бронзовый колокольчик, золоченую маску, брошку в форме жука… Древние монеты, потом еще… — увы, без описи пришлось довериться одной только памяти.

— С ними вы точно опоздали — стоило спрашивать сразу, — сказал лавочник.

— Так и они здесь были? — не смог удержаться Бирюлев, рискуя вывести беседу из нужного русла.

Старьевщик пожал плечами.

— Вы знаете, у кого они сейчас? Вдруг новый владелец согласится… перепродать?

— Я вряд ли могу помочь вам, сударь… Разве, если что случайно услышу. Сами понимаете: базар — место оживленное… Какие только слухи не доходят.

— Были-были. То есть вообще, не здесь, конечно, а так… — вмешался крючконосый Дыня. — Глядишь, я, может, и поспрашивал бы. Если о цене договоримся. А?

Чувствуя, как в висках бьется кровь, репортер изо всех сил пытался собраться с мыслями.

— Да… Согласен. Буду признателен. Но больше всего меня интересует погребальная статуэтка. Отец лично привез их из Египта… И они бесконечно важны мне.

— Их? Вы сказали — их, — уточнил старьевщик.

— Их было пять, если мне не изменяет память.

— Пять, — повторил лавочник.

— Кого-то вы мне напоминаете, сударь… А не родственник ли господину Коховскому? — вглядываясь в лицо Бирюлева, осведомился крючконосый.

— Личные вопросы при торговле не уместны, — репортер повторил заготовку Червинского.

— И то правда.

— Жаль, что я снова ошибся адресом. Сожалею об отнятом у вас времени, — Бирюлев сделал вид, что собирается уходить.

— Погодите, сударь! Вы ведь хотели кое на что поглядеть?

— Смотреть впустую смысла нет. Я намерен купить — при условии, если это действительно то, что ищу.

— Так, может, сразу и проверите? Только цена, скажу сразу, немаленькая.

— Не имеет значения. Она здесь?

Крючконосый кивнул и направился к двери.

— Прежде закроемся.

Бирюлеву стало не по себе пуще прежнего. Придет ли Червинский?

Дыня опустил щеколду. Старьевщик, тем временем, достал что-то из-под стола.

— Ну вот.

Фигурка женщины высотой в две ладони, со схематичным скорпионом на голове. Когда-то она лежала в объятиях мягкой бумаги в одной из покрытых непонятными надписями коробок.

"Селкет" — прозвучал в голове голос отца. — "Покровительница мертвых".

— Да, это точно она…

— Шестьсот целковых, сударь.

У Бирюлева столько не водилось даже близко. И что теперь?

Он достал кошелек, сделал вид, что перебирает купюры, стараясь оттянуть время.

Где же они? Где?

В лавке было душно. Струйка пота, пробежав по лбу, скатилась прямо в глаз.

Дверь затрещала под ударом. Старьевщик схватил статуэтку — но спрятать уже не успел. В лавку вошел Червинский — и с ним пара городовых.

Наконец-то!

— Поставь на место!

Лавочник с ненавистью взглянул на Бирюлева.

— Вышла ошибка, господа, уверяю вас! Мне нужно сказать пару слов тому, кто у вас за старшего, — залебезил он.

Дыню, который метнулся к двери, прижали к полу.

— Вы промахнулись! — вторил он.

— Неужели? — Червинский взял в руки Селкет. — Разве не та самая, что украли из дома Коховского, а потом — из нашего участка?

— Она, она и есть, — пылко соглашался Дыня. — Но не в этом ошибка, в другом. Умоляю — выслушайте!

— Забирайте их.

— Да нельзя нам! — взмолился старьевщик. — Не губите, сударь! Не берите грех на душу. Давайте сразу все проясним… Иначе не жить нам.

— Есть только одна причина, по которой я могу о таком подумать: вы прямо сейчас скажете, откуда она здесь. И проведете нас к продавцу… А там будет видно.

— Так мы и без того на ваших работаем, — заметил старьевщик.

Бирюлеву почудилось, будто не только он сам, но и Червинский удивился.

— Оба?

— Ну да, — подтвердил Дыня. — А эту штуку обратно ваш и принес. Он в самом деле продать велел. Ыый, пустите, бога ради, дышать невмочь.

Ерзая по полу, он пытался вывернуться, но городовой удерживал прочно.

— Кто?

— Сыщик тоже… Тимофей Степаныч. Бочинский, кажется.

— Продать?

— Ну да, продать. А мне — комиссию обещал. Шестую аж часть!

Червинский ожесточенно чесал шею, оставляя красные полосы.

— А те вещи… Которые исчезли. Вы сказали, что и они здесь были, — вернулся Бирюлев к тому, что больше всего волновало.

— Не знаю! Вот хоть убейте — не знаю, кто их принес! — заорал старьевщик, округлив глаза так, что они едва не выступали из-за пенсне.

— Кто такие — невидимые?

— Так про то, сударь, и в Старом городе не догадываются… Господин Бочинский велел разведать, да только ничего не слышно совсем. Уж и думают, будто не люди вовсе, а духи какие, — затараторил придавленный Дыня.

Червинский задумался. Бирюлев же, напротив, никак не мог ухватиться за мысль.

— Ведите в участок. Обоих. Там разберемся. А это я пока с собой забираю.

Неаккуратно убрав Селкет в карман, Червинский подал знак Бирюлеву и вышел из лавки.

— На сегодня, пожалуй, расстанемся.

— Но что все это значит? Я ничего не понимаю.

— Я тоже. Но, во всяком случае, мне стоит для начала с глазу на глаз поговорить с Бочинским… Прощайте, Бирюлев.

Повернувшись, Червинский быстро пошел прочь.

Бирюлев сперва смотрел ему вслед. Потом, обернувшись, стал наблюдать, как городовые выводят из лавки старьевщика и Дыню. Вокруг уже собиралась толпа.

* * *

Макара долго тошнило, а потом он так и улегся, уткнувшись лицом в пол. Все нутро раздирала боль — как та, что в детстве, когда он, несмотря на запрет матери, съел пару пригоршней горькой ягоды с улицы.

Над головой Алекс с Медведем то ли обсуждали что-то, то ли препирались. Один говорил зло и быстро, переходя на шипение, другой гнусаво бубнил. Однако смысл слов не достигал сознания.

Затем кто-то из них уходил и возвращался, громко топая подкованными сапожищами. Конечно, это Медведь. Алекс передвигался бесшумно.

— Все, барыня, завязывай слезы лить. Пойдем.

Макар вздрогнул и покрепче зажмурился.

— Тощий, ты меня слышишь?

Если они уйдут, а он останется, то разговора с домашними не избежать. И как им объяснить то, что здесь случилось и в чем Макар сам ни шиша не понял?

Степка с его лавкой оказался ребяческой шалостью.

— Да…

Он встал, потряс головой, стряхивая пелену перед глазами. Ну, то есть перед одним: второй после недавнего урока Алекса еще не открылся.

Пошли к черному ходу — точнее, Макар просто брел следом, потому как даже не знал, где тот находится.

Тяжелую дверь заело, однако Медведь справился.

Вышли к телеге. Велели за ней смотреть, а сами вернулись в театр. Словно со стороны Макар видел, как они вытаскивают своего гостя — завернутого в простыню, которую невесть где нашла мать. Погрузили.

Алекс не заставлял. Всего лишь прикрикнул. Нет, Макар сделал все сам.

Онпопытался подкурить папиросу, но не получилось: руки дрожали. Да что там — всего трясло.

Медведь сел править, Алекс забрался в телегу.

— Тощий, тебя еще долго ждать?

Макар поспешил.

Поехали.

Алекс откинул подвязанную дерюгу. Стало темно.

На ухабе подкинуло — человек застонал.

Живой.

Макар засунул в рот палец и принялся ожесточенно грызть, чувствуя ком в горле. Спутник что-то насвистывал.

— А мне уже можно домой? — точно, как щенок заскулил. Самому противно.

— Что, у тебя есть дом?

Снова подбросило. Алекс выругался, выглянул за дерюгу.

— О, уже и приехали.

В овраге телега долго ворочалась. Наконец, остановились. Вытащили гостя. Макара выходить не просили.

— Ну что, Медведь? К Колесу?

— Мгм!

До чудной избы добрались быстро. Уселись за стол в первой комнате. Конопатая хозяйка принесла еду и самогон. Макар захмелел в момент, едва только хлебнул. И принялся пить стаканами, не закусывая.

— Аленка, притащи-ка сразу лохань, — добродушно предложил хозяин.

Пойло вызвало в голове странные волны: Макар будто то отплывал в пригожую даль, то вдруг резко возвращался к реальности.

— Ну, мать твою… Гляжу, Алекс, тебя снова вчистую с катушек снесло. Зачем его-то? Если уж так приперло — поймал бы кого на улице, что ли. Ну, теперь жди ответа.

— Он мог что-то рассказать.

— Да ну? Будто ты о том думал. Я тебе сразу говорил — все будут молчать. Разве ты и сам не понимаешь, а? Никому тут такое дерьмо не нужно.

— Ну все уже, завязывай. Даже Тощий так не гундосит, — Алекс рассмеялся, приобняв Макара.

Нынче он пребывал в превосходном расположении.

— Хорош, Колесо. Не впервой, — поддержал Медведь, подмигнув.

Макар повеселел. Хмель вытеснял мучительные раздумья.

Чудная изба постепенно наполнилась незнакомцами. Впрочем, таковыми они были только для него. Все остальные здоровались с пришедшими за руку, завязывались беседы.

— Ну, за воскресный день!

— Выпьем!

— Так что, играем? — предложил один из гостей.

— Играем!

— Разве что на интерес? В кармане совсем пусто…

— Ага. На пальцы, — заметил хозяин, хмуро глядя на Алекса.

— Да пошел ты. Иди, настриги?

— Тощий, садись ближе. Научу, как обещал, — предложил Колесо.

Играть оказалось просто. Макар сообразил сразу. Втянулся: интересно.

Не прошло и часа, как он полез ко всем обниматься. Гости выдались дружелюбные — отвечали взаимностью да шутили.

— Девок, что ли, позвать, — лениво предложил кто-то.

— Зови, — одобрил Алекс.

Макар вернулся к нему — сел рядом.

— Я же вот что хотел… — пьяно хихикнул. — Того, Степкиного, к участку подбросили. Да только Червинский сказал, что никого искать и не вздумает.

— А с чего бы вдруг вышло иначе? — ухмыльнувшись, Алекс легко щелкнул его по лбу. — Вот ты шкура. Но молодец. Так и делай.

Довольный Макар расхохотался.

 

15

Их было пять: три бога и две богини. Все из одной гробницы.

Закрыв глаза, Бирюлев так и видел фигуры расставленными на полу. Все вровень — высотой в две ладони, тусклые, позеленевшие, но при том — печально-торжественные.

Селкет, защитница мертвых — с длинными глазами и скорпионом. Анубис псоглавый, проводник царства смерти — герой многонедельных кошмаров, что мучили по ночам. Амат, пожирательница грешных душ — наполовину лев, наполовину крокодил. Длинноухий Сет, воин зла. Сокар с головой сокола — повелитель умерших.

— Что у тебя там в них, а? Небось, собачатина? Оттого так и прохватило? — внизу, под самыми стенами гостиницы, громко возмущался косматый ремесленник в засаленной поддевке.

— Иии, сударь! Побойтесь бога! Мяско отборное! — верещала уличная торговка.

Вместе с их криками сквозь распахнутое окно проникала жаркая, липкая духота.

Однако Бирюлев, задумавшись, не замечал ни того, ни другого.

Отец почти сразу раздал их, не оставил в доме ни одной. Мать тогда уже тяжко болела. И потому, когда потребовала убрать страшных идолов прочь, он с легкостью согласился. Отдал, или, может, продал — к тому времени почти совсем поистратился.

И вот, спустя немногим менее двадцати лет, египетская богиня и Бирюлев встретились снова в лавке старьевщика.

На душе остался смутный осадок, не дававший покою.

Происшествие крайне хотелось обсудить с сыщиками. Но увы: с тех пор, как в воскресенье Бирюлев увидел спину уходящего Червинского, застать их не удавалось. В участке говорили только одно — работают.

Между тем, для Титоренко такого ответа явно бы не хватило, а весь прежний запас историй и домыслов исчерпался. В надежде на скорое появление настоящих новостей, репортер сегодня вовсе не пошел в газету.

Но что же все-таки случилось в лавке? Репортер долго о том размышлял, стараясь не давать голос норовящим высказаться сомнениям.

Вероятно, Бочинский тоже собирался, как и они с Червинским, поймать невидимых "на живца". Но только, чтобы преступники ничего не заподозрили, поступил куда более хитро. Сперва тайком вытащил богиню из сейфа, и тем самым создал убедительную легенду о краже. А потом, когда все улеглось, решил приманить невидимых. Он намеренно не поставил других полицейских в известность о своих планах, чтобы никто их не выдал. Решил действовать один — довольно смелый поступок. Однако безграмотное вмешательство младшего коллеги все испортило.

Но… так ли уж верен подобный расчет?

Отчего бы именно невидимым покупать статуэтку, да еще и за такую баснословную цену? Зачем, если им под силу ее просто украсть?

Значит, полицейские убедились в наличии связи между жертвами и пришли к выводу, что преступники ищут содержимое египетских гробниц. Причем по какой-то причине оно им настолько важно, что они готовы даже перекупить один из предметов.

Однако на все вопросы Бирюлева о связях между жертвами Червинский отвечал одинаково: пока полицейским не удалось установить их характер.

Возможно, конечно, что они по-прежнему просто скрывали все новые сведения от Бирюлева. Только и всего. Это раздражало, хотя объясняло многое.

Но не убийство отца.

Ожидание вестей изматывало. Нужно сделать хоть что-то.

И для начала — все-таки заглянуть в театр.

В понедельник его дверь, как и в большинстве подобных заведений, оказалась заперта. В этот день актеры отдыхали.

Вчера же визит отменили скверный настрой и усталость.

Спустившись вниз и проходя мимо Ферапонта, Бирюлев поинтересовался:

— Для меня что есть?

Тот ожидаемо покачал головой. Кроме Червинского, Натальи и убитого Батурина больше никто до сих пор не знал, что репортер сменил адрес.

Жара оглушала. Сняв с головы соломенную шляпу, Бирюлев принялся ею обмахиваться — однако волны горячего воздуха не могли освежить.

В сквере, где разместился "Париж", репортера чудом не сбил с ног бегущий навстречу маленький оборванец. Едва разминувшись, Бирюлев поглядел ему вслед. Нищих на улицах становилось все больше.

Перед входом стояла большая коробка — подарок актрисе от благодарного поклонника? Очевидно, спешивший на деле оказался посыльным.

Бирюлев толкнул створку массивной резной двери — она громко взвизгнула, затем заскрипела. Вместо ярких электрических огней встретил прохладный полумрак: театр, вечерами более похожий на кабаре, днем преображался.

В глубине, со стороны зала, слышались голоса. Репортер пошел в их сторону, миновав пустынный темный вестибюль. Перед спектаклями он наполнялся разгоряченными голосами и громким смехом. Тут и там мелькали пестрые одежды. Сквозь невзыскательную публику было не протолкнуться.

Прямо на сцене, под искусственными лучами, на расставленных полукругом стульях сидели полный господин и дама в синем вечернем платье. Она громко зевала, прикрывая рот тонкой ладонью.

— Здравствуйте, сударь. Представление вечером. Желаете билетик купить? — господин опередил Бирюлева. Он радушно улыбался, отчего на щеках выступали ямки, и выговаривал "р", как "нь".

— Не совсем… Я хотел поговорить с актрисой. Пожалуй, вы могли бы оказать любезность и сообщить, когда к ней удобнее подойти, — не начинать же знакомство с рассказа о происшествии?

— Кто же ваша прелестная госпожа? — игриво и весьма развязно полюбопытствовала дама в синем. Подойдя ближе, Бирюлев отметил, что выглядит она усталой и порядком обтрепанной.

— Елена Парижская.

Улыбки погасли.

— Надежда, позови Алексея Иваныча.

— Но у него ведь гости… — возразила дама, но тут же встала и скрылась за кулисами.

Бирюлев вертел намокшую от потных рук шляпу.

— Располагайтесь, сударь, — предложил господин, указывая на места в первом ряду. — Наш эээ… владелец этого театра сейчас наверняка подойдет.

Репортер занял одно из сидений. На другом приметил газету конкурентов. Внизу стояли пустые бутылки, на поручнях — пепельницы. "Париж" слыл современным заведением.

Тем временем, под свет ламп из-за кулис вышли двое. По черным рубахам до колен да широким штанам, заправленным в сапоги, в них не удалось бы заподозрить людей искусства. Куда более уместно они бы смотрелись, поджидая путников в подворотне.

Первый — высокий, худой, стриженный коротко, как арестант, с неопрятной редкой бороденкой и разбитым лицом — показался смутно знакомым. Да это же тот самый рабочий, что служил Червинскому! Но что он тут делал?

Второй — ростом пониже, но куда крепче, с грязными темными волосами, давно не знавшими ножниц и доходившими до ворота — коротко приказал:

— Выйди вон, Щукин.

Бирюлев несколько оторопел, однако полный господин, не споря, покинул сцену.

Черный, скривившись в неприветливой ухмылке, спрыгнул в зрительный зал.

— И кто тут у нас?

— Я…

— Это тот газетчик. Я тебе про него говорил, — рабочий поспешил следом. — Еще про меня обещал написать.

— Вот как?

— Алекс, ты бы не трогал его, — вдруг попросил агент, еще более усилив тревогу Бирюлева, которому и без того стало весьма неуютно.

Черный потрепал его по плечу:

— Что ты, Макарушка? Когда же мы так гостей принимали? Никакого понимания, — заметил уже в сторону репортера.

Он сел рядом, справа, спутник — слева.

Черный закурил, намеренно выдохнул дым прямо в лицо Бирюлеву, но тут же сделал вид, что отгоняет его ладонью. Костяшки рук были разбиты в кровь. Прищурившись, он внимательно разглядывал Бирюлева. Глаза — будто горящие головни: в сплошных красных прожилках и темные до черноты — в полутьме совсем не виден зрачок.

Вмиг вспомнив все слухи, которые ходили о театре и даже казались весьма пикантными, репортер пожалел о визите и перевел взгляд влево. Рабочий, очевидно, тоже нервничал — непрестанно притопывал.

Прежде сыщик рассказывал об обыске в театре… Точно. Теперь понятно, что он тут делает. Еще бы не тревожиться — ведь Бирюлев знаком с Червинским, а значит, может раскрыть его помощь полиции.

Но что же это за место на самом деле? Впрочем, на сей раз ответ, пожалуй, лучше не знать.

Репортер принялся разглядывать неровный дощатый пол.

— Слушаю, — черный, наконец, закончил осмотр.

— Я пришел поговорить с госпожой Еленой. Если она вернулась.

— Откуда?

— А ведь там был он. В тот вечер, у театра, — вмешался рабочий.

— Я тебя спрашивал?

Нужно что-то сказать. Только кто знает, каких ответов тут ждут?

— Я слышал… точнее, видел, что госпожа Елена пропала. Около месяца назад. И подумал, что она уже могла возвратиться.

— И как же такое случилось?

— Я вышел за ней после спектакля. Она превосходно играла — и я захотел выразить свое восхищение…

Черный рассмеялся — громко и неприятно.

— Тут это так называется? Да ладно — она редкая шалашовка.

Бирюлев смутился, но заставил себя продолжить.

— На улице она говорила с господином, но я не рассмотрел его в темноте. Обещала с ним встретиться… Они простились, и он отъехал в автомобиле. Тогда я позвал госпожу Елену — она обернулась. И тут из-за дерева кто-то вышел и схватил ее. Он, кажется, зажал ей рот и потащил к мостовой, где стояла телега. Больше я ничего не видел. А после того, как мне рассказали о визитах госпожи Елены к моему отцу, я решил зайти в театр и спросить, не вернулась ли она. Впрочем, из вашего вопроса я уже понял, что этого так и не произошло.

Отрадно все-таки, что репортеру так и не довелось поближе познакомиться с прекрасной актрисой.

— Значит, к отцу.

— Видите ли… — как к нему обратиться? — Сударь. Госпожа Елена его знала. Полагаю, они виделись незадолго до преступления. Моего отца ограбили и убили.

— Хм… — Черный на миг задумался, почесывая лоб. — Макарушка, ты бы нам выпить, что ли, принес? А то что о нас подумает…

— Бирюлев. Георгий Сергеевич. А вы?

— Я Алекс. Это мое заведение.

Репортер кивнул, не уточняя.

— Он зовет себя "Приглядчик", — сообщил, вставая, рабочий.

— Хорошее слово. С Макаркой, вижу, знакомы.

— Мы встречались прежде, и не раз, — подтвердил Бирюлев, едва удерживаясь оттого, чтобы упомянуть Червинского.

Макар скрылся за сценой.

— Так где они виделись?

— Не пристало говорить подобные вещи о даме… Тем более, что она ваша… ээ? Супруга? Так что простите заранее. Но вопрос для меня весьма важен, и потому отвечу прямо: в его доме. Соседи видели, как она утром выходила оттуда, и узнали ее на афише.

— В доме… А где он жил?

— На другом конце города. В квартале Березовом.

Стоило ли уточнять?

— Тихое место. Когда же все вышло?

— Я нашел тело отца 3 июня, в воскресенье. Он лежал в своей постели. Полагаю, его опоили.

Алекс стер с губ табачные крошки, сплюнул на пол.

— Надо же. И ограбили, говоришь?

Бирюлев кивнул.

— Ты кому-то рассказывал про нее?

И зачем бы ему так позорить память отца?

— Нет.

Вернулся рабочий, принес бутылку и три стакана. Поставил на поручень, разлил.

— Понимаете, я просто хотел расспросить госпожу Елену… Вдруг бы она что-то вспомнила и это смогло помочь в расследовании? Понимаете, ведь на моего отца напали невидимые… Вы наверняка о них слышали.

— Невидимые? — Алекс резко обернулся. Бирюлев вздрогнул.

— Да. Те, что убивают коллекционеров.

— А как же — слыхал. Ну что, за знакомство, Приглядчик?

Бирюлев глотнул, но тут же отставил стакан: гадость несусветная. То ли вино, то ли спирт.

— И как? Что думает полиция?

Репортер, опасаясь отказывать новому знакомому, рассказал, как идет следствие. Не утаил и свое недавнее участие, а также постигшее их с Червинским фиаско.

— Полагаю, сыщики и сейчас пытаются выйти на невидимых, — завершил он.

— За эту бирюльку легавые просили от пятихатки. Но все равно ушла быстро.

— Как? — не понял Бирюлев.

— Да просто. Вчера еще слышал, что продана она через перекупа.

— Но… Кому?

— Не спрашивал. Мне-то какой интерес? Я хлам не собираю.

Отгоняемые мысли вернулись, жужжа, как встревоженный рой.

— То есть, вы хотите сказать, что сыщики на самом деле продали вещь, украденную у убитого? Доказательство преступления?

— Я ничего не хочу, — Алекс подкурил очередную папиросу и отбросил спичку далеко в угол. Бирюлев проследил за ней взглядом. — Ты лучше у них спроси. Послушай, что скажут.

Репортер встал.

— Спасибо, что уделили время, и простите за напрасное беспокойство.

— Я бы помог тебе с Маруськой. Да только вот уже почти месяц сам ищу эту суку.

— Если бы вас не очень затруднило… Тут адрес газеты и мой домашний, — Бирюлев достал из кармана визитку и протянул хозяину заведения. Пожалуй, не стоило, но назад уже не вернуть.

Алекс пожал плечами.

— Ты неправильно держишь, — заметил рабочий, и обратился к Бирюлеву: — Не говорите Червинскому, что видели меня здесь.

Выходит, догадка о его роли в театре оказалась неверной. Иначе он бы точно ни за что не проболтался о сыщике.

— Весь город уже, видно, знает о твоих с ним забавах, болван, — заметил Алекс, еще больше запутывая репортера.

— Разумеется, не скажу. Еще раз благодарю вас. До свидания.

— Прощай.

Легко поклонившись в дань приличиям, Бирюлев поспешил из театра.

Кто бы знал, что его посещение окажется куда более впечатляющим, чем встреча с торговцами краденым.

* * *

Скрипучая дверь, царапнув нервы, закрылась.

Алекс только замахнулся — не особо и злился — как Тощий отскочил и взвизгнул:

— Больше не буду встревать! Да?

Куда бы деться: никчемушный щупленький франт заставил беспокоиться. Впрочем, дальше разговор сам собой зашел в такое удачное русло, как и намеренно не всегда повернешь. А ведь Алекс уже было задумался, что с ним делать.

— Что за дерьмо тут написано?

— Ну как же? Он ведь сам и сказал — адреса, — Тощий вгляделся в карточку. — Вот только живет он не там, а в "Офелии". В номере десять, на втором этаже. А что, мы к нему заглянем?

— Любопытный ты, твою мать, шибко стал. Там видно будет.

Франтишка — Маруська точно еще никому не отказала — точно не служил Легкому. Приглядчик — какое напыщенное прозвище — повторил все то же самое, что и прежде другие. То есть, либо они сговорились — и Легкий, и Тощий, и Надька, и франт — либо не врали.

Только зачем ей заткнули рот? Напоказ?

— Как думаешь, расскажет Червинскому?

— Если бы не бирюлька — наверняка. Он из такой породы.

— А теперь?

Вышло весьма занятно… Алекс рассмеялся:

— Найдутся другие темы. Пошли.

Колесо, как выяснилось, не слишком заскучал в компании Тощих. Он сидел на полу и во всю резвился с младенцем, отчего тот визжал, забавляя тем самым и баб.

Увидев Алекса на пороге гримерки, встал, отряхиваясь.

— Впрямь что важное?

— И да, и нет. Про то, где Маруська — опять ничего.

— Ну, а я о чем? Не хотят вражды. Никто не желает, вот и молчат, не вмешиваются. Тут уж или сам что узнаешь, или случай какой. Могли бы и вместе осмотреться. Что-нибудь бы, да и вышло. А так делать, как ты… Только судьбу искушаешь. Эх, ни в чем меры не видишь!

Колесо говорил дело. И сейчас, и прежде. Всегда.

Он вообще не ошибался — скучный, правильный Колесо. Все вещал заунывно, как старуха-гадалка. "Зачем же калечить?" "Не бери лишнее, если самому не надо". "Не убивай без нужды". "Остановись — на что тебе?" "Слишком много вы крови пустили — точно добром не кончится". "Не ходи с ними. Не в этот раз".

Они тогда едва на дворе не подрались. И Алекс ушел. А Шило — молодой, но толковый — увязался следом. Посмеялся над тревогами Колеса. Но вот если бы Алекс ему запретил — то он бы остался. Да. Только у Легкого из семи и вовсе вернулись назад только двое — он сам да Тулуп. Там уж так вышло, что каждый за себя. А Шило сам захотел. Знал, что делал.

Алекс потом долго поминал Колесо с его пророчествами недобрым словом. И за то, что удачу сглазил, и беду накликал. Даже подозревать начал в том, что знал больше, чем говорил. Но, когда остыл и все сопоставил, то понял, что Колесо оказался прав.

Послушал бы его в тот раз — все бы вышло иначе. Не было бы ничего — ни пути через лес, залитого собственной кровью, ни театра, ни Маруськи.

Любопытно, как бы все сложилось? Определенно лучше — но как?

Прежние советы Колеса заглушал азарт. Но и сейчас хотелось их слушать не больше.

— Так что там за новости принесли?

Алекс отмахнулся.

— Тощий, скажи.

— Про легавых-то? Колесо, да ты разве не знаешь?

— А, вы все про то… Ну да, ловко.

Из глубины театра донесся истошный вопль.

* * *

— Что это? Что тут такое, я тебя спрашиваю?

— Не знаю, Алексей Иваныч! В коробке за дверью стояло! Не видели наши, кто принес!

Вот бы выпить сейчас. Макар огляделся в поисках бутылки — наверняка там еще что-то осталось — и вдруг, не пойми с чего, вспомнил урок географии. Держа в руках указку, он стоял посреди класса и показывал на карте, прикрепленной к доске, Италию. Карта была странной: на ней весь мир — круг. А сама страна, которую следовало найти, походила на сапог. Так объяснял сам учитель — проще запомнить. Мать в этот час уже собирала на стол, а Дашка — ей стукнуло, может, лет пять — подражала: поила чаем из крошечной чашки куклу. Батька в ту пору еще не помер. А что вышло бы, если бы он и вовсе остался жив?

— Ааааа! Нет! Умоляю!

Алекс что, решил изуродовать и Щукина?

На днях, когда он напился и потому был в добром настрое, Макар отважился задать вопрос, который все не шел из головы.

Зачем?

Не так в лоб, конечно, как Колесо: "что ты творишь". Ну, так они и знали друг друга, видимо, много лет.

Нет, робко: "а для чего мы это сделали?"

— А почему нет?

Наверное, в этих словах был смысл. Просто Макар пока не понял — но Алексу виднее.

Он ведь вообще не ошибался. И вот с Червинским тоже. Макар бы ни в жизнь не догадался — однако Алекс показал все со стороны. И до чего ловко вышло!

Мерзкий, правда, осадок, да. И совсем ничего не ясно, кроме того, что сыщики поступили гадко с самим Макаром.

Если бы не наказ Червинского — он бы, поди, не сидел так долго без дела и не встретил снова Степку. А если бы и столкнулись — то разве он согласился бы?

И уж, конечно, в таком случае Макар бы не повстречал и Алекса.

Хорошо это или плохо?

Так сразу и не понять. Но только тогда он бы остался собой прежним, который ни черта в жизни не смыслил.

Репортер все равно наверняка не удержится, разболтает Червинскому. Что же сделать такого, чтобы он замолчал?

Надо будет спросить у Алекса, когда тот опять высадит бутылку-другую.

— Да ты что? Пальцы, да? Так я и без тебя вижу. Или, думаешь, совсем тут, с вами, паскудами, ума лишился? Я не о том тебя спрашиваю.

— Да разве я могу знать?!

А вот и бутылка. Почти полная! Глоток, другой, третий.

— Тощий, а ну иди сюда!

Похоже, все же придется взглянуть, что им принесли. Хотя и без того ясно, что лучше бы такое не видеть.

— Что это за дерьмо, вашу мать? Легкий совсем поехал?

— Алекс, подожди. Давай спокойно подумаем, — увещевал Колесо.

— Что он, сука, хочет сказать?

Алекс достал что-то из коробки и швырнул в повизгивавшего, красного Щукина.

Но она не опустела.

Макар заглянул и не сдержал тошноту.

Там, в бурой лужице, лежали тонкие женские пальцы.

И Алекс, и Колесо выругались.

— Ну… Тощий, да как так? Ну, эка невидаль, — осудил Колесо.

— Ага. А я-то уж думал — все, с таким завязали.

— Эх… Как сам, так ничего, да? Ладно, Алекс. Давай соображать. Первым делом — это тебе ответ.

— Ну так и без того ясно. Но что он значит? Должен же быть хоть какой-то смысл?

Алекс почесал лоб, прочертив на нем бурую полосу. Руку он, очевидно, выпачкал об коробку.

— Жаль, что мы сами не видели, кто ее принес. Может, разговорим Толстого?

— Ну, давай попробуем. Только он, если бы знал, не стал молчать — трусливая дрянь.

— Нет! Умоляю, господа!

— Но точно не Машкины? А то вдруг позабыл.

— Сам-то взгляни, — Алекс наклонился и достал из коробки предмет.

Макара опять разобрал рвотный позыв.

— Тонкий, короткий. Девке лет шестнадцать — восемнадцать.

— А Маруське почти двадцать шесть. И когти у нее длинные да острые.

— Ну, их и отрезать можно… Слушай, вот не стал бы ты ерундой заниматься — мы бы сейчас головы не ломали.

— Давай лучше думать о том, что есть.

Макар вернулся к бутылке, надеясь, что больше не позовут.

* * *

— Ох… Ох, беда…

— Да прекрати уже, мать!

Матрена не обращала внимания на выкрики.

— Беда… Беда…

Суд совсем скоро. А с ним — и каторга. Теперь ее не миновать.

Кто бы мог подумать, что собственные дети не станут держать язык за зубами?

Она уже знала об этом, когда призналась во всем, что требовал всклокоченный. Но что бы они не сделали — оставались ее детьми. А в обмен сыщик обещал устроить их судьбу.

Надавил на больное место. Только, как видно, обманул. И теперь Матрена бессильна что-то исправить.

С ними же — сердцем чувствовала — творилось неладное. Что-то очень плохое.

Гораздо худшее, чем то, о чем говорила Улька. Беспомощный, бестолковый ребенок, она осталась за старшую. И можно ли держать на нее зло, когда сама Матрена не устояла, поддалась на уговоры?

Кто-то из них звал ее прямо сейчас, но она не могла помочь.

 

16

Номер вдруг опустел. В нем остался только письменный стол. Но не тот хлам, что сейчас — в царапинах и застарелых следах ночных трапез. Другой, новый — прямо из мастерской, блестевший свежий лаком. На столе — лист бумаги. Подойдя ближе, Бирюлев увидел на нем контур обведенной детской ладони.

И проснулся. Рано, задолго до прихода Ферапонта.

Нелепый, но отчего-то тревожный сон. Явно россказни Червинского навеяли.

Перевернувшись на другой бок и устроившись поудобнее, Бирюлев закрыл глаза, однако снова задремать не удалось.

"Она продана… Продана. Ушла быстро".

Вкрадчивый голос третий день скрежетал в голове, будто записанный на пластинку.

Он озвучивал те сомнения, в которых не хотелось признаваться даже себе.

Слова вряд ли были пустыми… И встреченный в театре скользкий агент Червинского указывал на то, что о делах сыщика там должно быть известно.

По всему выходило, что именно он — кажется, Веселов? — и сообщил полиции про это… место. В тот раз, как сказал сыщик, там провели обыск, при котором ничего не нашлось.

Червинский, разумеется, знал, что доносчик шпионил за заведением. Но почему Веселов попросил не говорить ему о встрече? Притом, что услышав фамилию сыщика, хозяин театра, наоборот, нисколько не удивился.

Что за игры там велись?

Впрочем, Бирюлев точно не собирался не только выяснять, но даже продолжать размышлять об этом. Воспоминания вернули мерзкое, тоскливое ощущение, оставленное новым знакомством. Он будто окунулся в грязь.

Подумать только: репортер добровольно поведал обо всем, о чем только мог вспомнить. И даже сам, по своему почину, оставил адреса — и редакции, и Ирины. Боже!

Вновь поблагодарив бога за то, что не дал возможности познакомиться с Еленой, Бирюлев повторил зарок, данный себе еще в среду. Его нога больше никогда не переступит порог этого заведения.

"Послушай, что они скажут".

Разумный совет. Бирюлев прислушался к нему немедленно: покинув театр, он отправился к Червинскому. Но расспросить его — и заодно рассказать об увиденном — не довелось. Сыщика не оказалось на месте. Но, пожалуй, и к лучшему: спустя несколько часов раздумий Бирюлев решил, что куда более осмотрительно оставить при себе и свежие впечатления, и новые домыслы.

Вчера же сыщик на ходу холодно отделался от Бирюлева, сославшись на спешку.

Конечно, он поступал так и раньше, а у репортера после посещения театра разыгралось воображение. Может, не стоит искать подвох?..

Но нет — Червинский наверняка знал, что визитер хотел обсудить статуэтку. И в этом вопросе их чаяния, несомненно, совершенно не совпадали. Сыщик намеренно избегал Бирюлева. Но он обязан дать хоть какое-то объяснение! Ведь, в конце концов, в лавке скупщика репортер выполнил его работу.

С тех пор, как Бирюлев проснулся, торопливая длинная стрелка настенных часов перешагнула четыре деления. Следует позвать Ферапонта и попросить кофе…

Не использовал ли его Червинский, когда ему просто было выгодно?

Секреты и недомолвки. Обычная тактика.

А ведь уже начинало казаться, что проклятое дело готово сдвинуться с мертвой точки. Дмитрий Батурин предложил посмотреть на него под другим углом…

И погиб. Сразу же после того, как Бирюлев сообщил о его догадках в полицейском участке.

Не может быть!

Репортер рывком сел на кровати.

А если…? Это бы объяснило, что о бумагах убитых в полиции так ничего нового и не узнали.

Нет. Такое уже чересчур. Расшалились нервы — что немудрено — да и только.

Но вдруг Дмитрий все-таки оставил зацепки, которые Бирюлев упустил? Ведь он так и не вник в оставленные Батуриным записи. Может, они таили в себе еще какую подсказку?

Поднявшись, репортер прошлепал по голому — на время чистки залитого вином ковра — полу к столу и выдвинул ящик. Заметки Батурина он положил сверху… Но только теперь их там не было.

Шумно выдохнув, Бирюлев принялся судорожно перебирать бумаги, отбрасывая просмотренные на пол.

Не нашел.

Портфель? Вдруг он только собирался их выложить, представляя, как это сделает — но вместо того так и оставил там? Такое порой случалось. Где он? Ах, вот же, в углу за комодом.

Схватив портфель, репортер вывалил содержимое на кровать. Собственные заметки, наброски, письма в газету…

Ничего.

Сперва исчезла отцовская опись, а теперь — и записи Дмитрия.

И тут, разумеется, никакое не совпадение. Бирюлев давно отметил, что от пятнадцатого номера имелось, по меньшей мере, три ключа. Любопытно, сколькими можно открыть десятый?

Набросив купальный халат, в котором обычно ходил по комнате, Бирюлев, даже не обуваясь, вылетел на лестницу и побежал вниз.

— Кто был в моем номере?

— О чем вы, сударь? — изобразив удивление, прокряхтел Ферапонт. Тот самый, кто, без сомнения, знал о каждом шорохе в гостинице — и, конечно, о тайных встречах Червинского.

— Это тот господин, что приходит в пятнадцатый? Да? Отвечай!

Портье, скорбно глядя, качал головой.

Но положительный ответ и не требовался. Бирюлев уже и так все понял.

И желание добыть и осмотреть бумаги Батурина, не посвящая Бочинского. И пропавшую опись отца. И отрицание его убийства невидимыми. И пропажу доказательств. И секретные связи с театром. И нелепые байки про привидений! Червинский всерьез рассчитывал, будто Бирюлев отчаялся настолько, что готов поверить в сказку?

"А может, мы и есть — невидимые?"

Он не шутил?

Бирюлева охватило бессилие. Даже голова закружилась — он едва устоял на ногах.

* * *

Вскоре после рассвета, когда серость в хлеву при участке начала проясняться, дверь открылась, впустив страшного человека.

С непокрытой головы свисали грязные серые клочья — они чередовались с частыми проплешинами. Выступавший каплевидный лоб выдавался вперед, нависая над широко расставленными мелкими глазами. Нос — распухшая красная капля. И формой, и размером с мелкую картошину. Верхняя губа разделена надвое, являя раздвоенную челюсть и сгнившие остатки зубов. Вдобавок ко всему кожу изъела оспа.

Новый постоялец огляделся.

— Ээ?

— Ой!

Матрена его вспомнила. Метнулась к перегородке, принялась тарабанить.

— Позовите сыщика! Это он! Невидимка! Я его узнала!

* * *

Макар спал крепко. Не проснулся, когда мать завизжала — но сразу умолкла. Открыл глаза только после пары оплеух. И тут же услышал щелчок прямо над ухом. В висок уперлось нечто прохладное, и, кажется, липкое.

— Ну как? Нравится?

Толком не соображая со сна, что происходит, Макар обвел взглядом гримерную. Два незнакомца держали мать и сестру, зажимая им рты. Разбуженный Петька поднялся на ноги в сундуке и заголосил.

— Скажешь, что тебе мой брат сделал, а, падла? — полюбопытствовал третий, тот, что стоял сзади, за головой. Макар поднял глаза вверх, но его лица не увидел. Шевелиться же боязно.

— Что молчишь? Или что, один не такой храбрый?

Ствол отодвинулся от виска. Макар непроизвольно выдохнул.

Обойдя кушетку, третий — крепкий, светловолосый, и какой-то безликий — с миг внимательно смотрел на Макара, а потом одной рукой рывком сбросил его на пол. Пнул в голову раз, другой.

Это точно не сон.

— Как тебе, а?

Гость пнул еще раз, прямо в подбородок. И еще. Макар выплюнул зуб, кровь и закашлялся.

— Где Алекс?

— Не знаю.

И не знал. Да, у него где-то была нора, куда он порой отлучался. Макара с собой не звал, а спрашивать мыслей не возникало.

Его пнули опять, вновь раскроив сломанный Алексом нос.

— Ну, тварь… Легкий сказал, чтобы мы ничего тебе не делали. А то я бы уж отстрелил тебе кое-что, чтобы знал, как брата увечить. Вот какого ты ему палец отрезал, падла? Что, рыла не хватило?

Очередной удар пришелся мимо — Макар откатился и быстро встал, отплевываясь.

— Так он… жив?

Гость аж задохнулся.

— Вот так? Значит, был не должен? Ну вы, сука, и ублюдки.

— Не-не. Должен. В смысле — жив, — Макар, едва не заикаясь, поторопился рассеять недоразумение.

— Жив-то жив, но вот мать на него до сих пор смотреть не может. Доволен?

— Хорош, Хвощ. Мы сюда не за тем пришли. Легкий не хочет ссоры. Он сказал, чтобы Алекс взял то, что ищет, в его сером нижнем складу. Он знает, где. Пускай забирает, а потом приходит. Разговор есть.

Макар кивал на каждое слово, как китайский болванчик.

— Да, а еще он велел передать, что оба были не правы. Ясно?

— Да.

— Но ты ведь понимаешь, что, если бы не Легкий, мы бы сейчас достали тебя, гнида? — спросил тот, кто бил Макара. Не дожидаясь ответа, продолжил: — Алекс совсем с катушек поехал, да? Еще дальше, чем раньше?

— Не, все можно понять, но это уж вообще через край, — подтвердил тот, кто передал сообщение. — Надо же, мать твою, и башкой думать. Черт с ней, с его рожей, но рука? Ну вот какого ты это сотворил, Тощий? А?

Гости, оказывается, его и по имени знали.

Макар громко сопел. Не говорить же им, что это затея Алекса.

— Все. Уходим. Мы все сказали. Передай. А в другой раз думай. Мир-то тесен.

Они уже отпустили и мать, и Дашку. И тот, чьего брата Алекс поймал возле театра, кажется, чуть ли не только сейчас ее и заметил.

— О, кто же тут у нас? Жена?

Он подошел к ней — дрожавшей так, что бросалось в глаза, и вцепившейся зубами в ладонь, чтобы, видимо, не реветь в голос.

— Сестра, — ответил Макар.

— Пошли, Хвощ. Не делай ерунду. Легкий без того зол, — одернул второй.

Но тот уже достал из кармана нож. Макар зажмурился. Дашка вскрикнула.

— Это тебе на память, чтобы лучше думалось.

Они вышли, захлопнув за собой дверь. Но тот час же она отворилась снова:

— И никогда больше не твори такое дерьмо со своими, понял? — сказали напоследок.

Шаги стихли. Макар открыл глаза. Рядом рыдали все трое.

Подошел к сестре, зажавшей лицо ладонью, погладил по голове, поцеловал в макушку.

— Покажи…

Он ожидал снова увидеть нечто такое, от чего стук сердца будто замирает на миг. Но нет. Просто легкая царапина, почти у самого уха — не слишком заметно. Заживет без следа. Наверное, на месте гостя было непросто ограничиться подобной мелочью.

Макар покинул гримерную, ничего не ответив на полные ужаса взгляды.

— Ты чудовище! Зря я тебя родила! — крикнула мать вдогонку.

Ежась от окрика, Макар прошел в зал. Никого. Но уже день — да и в коридоре слышна возня.

— Щукин?

Вдруг прошедший визит представился отчетливо, в красках, дополняясь мыслями о том, что вообще могло бы произойти.

Макар понятия не имел, кто такой Легкий, но сейчас был ему от души благодарен.

— Щукин? — снова повторил робко, но потом заорал во весь голос: — Щукин! Иди сюда сейчас же!

Через пару минут с другой стороны сцены показалось встревоженное лицо.

— Они уже ушли?

— Да. Ты знаешь, где Алекс?

— Да-да. У себя он. Сию минуту пошлем за ним!

Сплевывая по-прежнему стекавшую в горло кровь, Макар упал в кресло и приложился к недопитой бутылке.

* * *

Головная боль все не отпускала, несмотря на две принятых таблетки "аспирина".

Закрыв глаза, Бирюлев вновь оказался в гостиной перед учебниками, разложенными на кофейном столе.

— Тут слишком много. Не могу запомнить. Я в этом не смыслю, — с досадой захлопнул книгу.

Он был уверен, что не выдержит последний экзамен в гимназии. Точные науки и прежде, в куда меньших количествах, давались с трудом. Не лучше ли и вовсе отказаться от безнадежной попытки?

Отец поднял голову от толстенного каталога.

— Тебе просто нужно отвлечься. Перестань учить и займись другим. Ты знаешь достаточно. Когда настанет черед, все вспомнишь, — вместо ожидаемых нотаций, удивил он советом.

В тот раз Бирюлев с удовольствием подчинился, радуясь отдыху. А наутро сдал непосильный экзамен.

Однако время показало, что напутствие уместно и в других ситуациях.

Так не пора ли воспользоваться им прямо сейчас?

Бирюлев улыбнулся, вспомнив, как гордился отец, когда сын вручил ему аттестат. Но вскоре память повернула свои потоки в привычное русло.

Его не было рядом, когда мать умерла. Это случилось вечером в пятницу, а приходящая прислуга вернулась лишь в понедельник. Дом она закрыла, но Бирюлев смог бы выбраться, если бы захотел. Однако он, восьмилетний и перепуганный, о том не подумал. И провел те страшные дни наедине с остывшим телом.

Он лежал на полу в темном запертом доме, положив голову на колени матери. Закашлявшись, она упала — и больше не поднялась. Через приоткрытое окно слышалось пение вольных уличных птиц… в тот самый момент отец занимался нелепостями — непонятными, пугающими мертвыми идолами. На свои экспедиции он растратил и без того невеликое состояние, что осталось от деда — вместо того, чтобы нажить собственное.

— Если бы госпожа согласилась на лечение, мы бы смогли продлить ее дни, — скорбно заметил доктор.

Но она не сделала этого. До последнего держала в секрете, чтобы не обременять. Сын же был слишком мал: мать шутила о недомоганиях — вот он и не принимал их всерьез.

Муки совести, видимо, преследовали отца. Он бдительно следил за здоровьем ребенка.

— То, что ты до сих пор не болен — заслуга божья и вот этого средства, — приговаривал он дважды в день, лично вливая в рот с ложки прогорклый рыбий жир.

Прекратил лишь спустя много лет, когда окончательно убедился, что ростки болезни, сгубившей жену, не проросли.

К тому времени Бирюлев-младший уже превратился в юношу и осознал, что блестящее будущее ему не светит. С завистью глядя на одетых с иголочки однокашников, их холеных коней и нарядные экипажи, он испытывал к Бирюлеву-старшему — любителю древних могил — почти ненависть.

Ах, если бы выйти в свет — пусть не так просто, по праву рождения, как остальные, то хотя бы через карьеру! Однако отец снова подвел: имея множество знакомых, не составил протекцию.

— Я замолвлю словечко. Наберись терпения: мы что-нибудь тебе подберем, — уклончиво обещал он.

Но месяцы шли — а предложений не поступало.

Проклиная свою никчемную жизнь, Бирюлев стал писарем в земской управе.

И встретил Ирину.

Тайное желание, в котором и признаваться как-то неловко, сбылось неожиданно.

— Прошу, идем со мной, Бирюлев! Тетушка мила, но скучна до чрезвычайности! — взмолился, приложив руки к груди, бывший товарищ по гимназии.

В тот день они случайно встретились на улице, и пришли в гости вместе.

Там была и Ирина: кажется, хозяйка прежде водила дружбу с ее недавно умершей матерью.

Бирюлев бы не обратил на нее равным счетом никакого внимания, если бы приятель не шепнул:

— Завидная невеста! Ее отец — сам Свиридов!

Дочь заводовладельца, держащего в кармане весь город? Неслыханная возможность!

Ощутив на себе любопытный взгляд, Ирина приветливо улыбнулась.

— Отчего же не замужем с таким-то приданым? — допытывался Бирюлев у приятеля, едва они покинули дом. — Ведь, прямо сказать, не первой молодости цветок.

— Тут ты прав: сколько Свиридов за нее дает — и представить не под силу. Ведь Ирина для него, словно царевна. Двое сыновей — и она. Желающих хоть отбавляй, да больно переборчива, вот и засиделась.

— Кого же ей надо?

— Благородного, умного, красивого, поэтичного… В общем, романтического героя. А вот не водятся в наших краях такие.

О том, что у него должны иметься деньги и положение в обществе, сказано ничего не было.

Уже на следующий день юный — весьма решительный да отважный — Бирюлев, вооружившись томиков стихов Пушкина и отправив впереди себя букет, неприлично явился без приглашения в терем царевны.

Не прошло и трех месяцев, как Свиридов обо всем прознал. Бирюлев, как порядочный человек, просил руки его дочери — на которую и рассчитывал изначально. Однако получил в ответ лишь пощечину. Заводовладелец бесновался и решительно не соглашался дать добро — однако слезы влюбленной Ирины растопили сердце. Тесть смягчился и подарил молодым особняк, наотрез отказавшись пускать зятя в семейное дело.

Бирюлев-старший — даром, что разорился — пришел не в больший восторг.

— Георгий, ты — дворянин, а поступил бесчестнее продажной женщины. Попомни мои слова, сын: обязательно пожалеешь.

Отец не ошибся. Переступив порог дорогого особняка, Бирюлев превратился в комнатную собачку. Его кормили, холили, лелеяли. Им хвастались, показывая соседкам. Ему полагалось слепо следовать за хозяйкой.

Газета стала протестом. Он понимал, что не заработает себе свободу — но, приходя туда, не чувствовал себя собачонкой.

К счастью, Ирина оказалась мучительно ревнива. Ей мерещилось предательство даже в случайном взгляде. И потому, отправляясь в квартал красных фонарей, Бирюлев ощущал сладостное, мстительное удовольствие.

А потом, на очередном светском рауте Ирины, он встретил некрасивую, но веселую и крайне податливую супругу чиновника Рыбина. В тот же вечер они нашли общий язык в гостевой спальне. Едва ли не на глазах жены. Однако она позволила себя убедить в том, что ей показалось.

Ведь, как бы не ревновала Ирина — но что она могла сделать?

Ее намеки, ее унизительные высказывания — и болезненное, животное обожание.

Боль пульсировала в виске, спускаясь к глазу. Встав с постели, Бирюлев плеснул в бокал вина. Поднял с пола лист бумаги — помятый, с отпечатком ноги — самое то.

Давно пора.

Он уселся за стол, взял карандаш.

Однако решиться оказалось непросто. Пришлось выпить почти бутылку, чтобы вывести первые буквы.

"Дорогая Ирина…"

Бирюлев старательно перечеркнул первое слово.

"Как ты знаешь, покойный отец мне ничего не оставил — и потому мне не под силу самостоятельно купить развод. Однако ты можешь, даже не прибегая к семейным средствам, потребовать его на основании прелюбодеяния, и немедленно получишь все нужные свидетельства. Твои дальнейшие преследования не приведут к нашей встрече… Сожги мои вещи или раздай нищим: так или иначе, все куплено г-ном Свиридовым"…

Бредовое послание. Нужно разорвать его, пока не поздно, и потом, может быть, написать снова, на свежую голову. Когда-нибудь…

В дверь постучали.

— Сударь, вам принесли письмо. Вы просили немедленно занести.

— Да, Ферапонт. Спасибо. А вот это — отправь.

Бирюлев нацарапал на обратной стороне листа адрес и передал портье.

— И принеси еще вина, будь любезен.

Записка была от Натальи: утром Бирюлев отправил ей вопрос о встрече и вот — получил ответ. Она сообщала, что Рыбин накануне снова внезапно отбыл — его срочно вызвали в деревенское имение — и вернется не ранее, чем через неделю. Бирюлев рассмеялся: похоже, и у чиновника имелся интерес на стороне.

Тон Натальи, в то же время, оставался прохладным. В гости не звала.

Однако, почти прикончив вторую бутылку, Бирюлев собрался немедленно ее навестить.

— Я к госпоже, — невежливо оттолкнув горничную, репортер, пошатываясь, прошел в гостиную. — Наташа! Я развожусь.

Наталья ойкнула. Она сидела на кушетке с Червинским.

Бирюлев несколько раз моргнул, чтобы убедиться — перед ним не хмельной мираж.

— Вы? — наверное, тут полагалось возмутиться. Или то — привилегия Рыбина?

Сыщик опустил глаза — кажется, смутился.

— Я решил проведать Наталью Васильевну, чтобы расспросить о… ммм… покойном господине Коховском.

— Я уже несколько дней хочу с вами поговорить.

— Вы, вероятно, все неправильно поняли.

— Что именно? То, что вы тайно продали статуэтку?

— Вы ничего не знаете, — Червинский по-прежнему разглядывал пол.

— Вы поделили деньги с Бочинским, не так ли?

— Что? Кто вам об этом сказал?

— И вы тайком пробрались в мой номер.

Бирюлев смачно сплюнул на цветистый ковер обескураженной Натальи и пошел прочь.

* * *

Еще бы не знать, куда идти.

Алекс как раз пару дней назад прохаживался мимо этих самых складов, вспоминая былое.

Они не поделили вагон: старый знакомец Легкий с его людьми — и Алекс со своими.

Почти одновременно проникли в один и тот же поезд с разных концов. Как такое вышло — ума не приложить. Но тот год вообще выдался странным.

Легаши из сопровождения — те, которых не побросали на землю — так и вовсе решили, что все они — заодно.

— Мы пришли первыми.

— Нет, это наше!

Прямо там и сцепились, но оказались равны. И хитрый Легкий тогда предложил:

— Поделим и добром разойдемся?

Алекс согласился.

А потом, спустя пару дней, Легкий сам пришел к ним, да еще и с отличным самогоном.

— Ну, худое поминать станем аль выпьем?

Нажрались вусмерть.

Легкому позарез нужны были еще двое: тот, кто нормально стрелял, и тот, кто годился для ближних схваток. Кто-то ловкий и быстрый, а не тяжеловес, как Медведь… Алекс просил немало, но зато умел и то, и другое. Это сейчас уже от жизни такой забыл, какой стороной ствол держать, и вот от Легкого при встрече не сумел увернуться.

С того дня они почти год работали вместе на поездах. Даже сейчас мысли о тех днях разгоняли кровь. С Легким было занятно. В нудоту, как Колесо, не впадал.

Простая нажива и кровь опьяняли пуще чистого спирта. Они совсем утратили осторожность.

И случилось то, что случилось.

Это была настоящая бойня, без единого шанса. Серые формы кишели, мелькая, и сливались в пятно. Двадцать? Тридцать? Против девяти, один из которых — щенок.

Тогда Алекс уложил четырех точно — но и на винтовке Легкого наверняка оказалось не меньше новых зарубок.

Глядя на свежее отверстие во лбу легавого, Алекс на миг отвлекся — и тогда его зацепили в первый раз. В ногу. Вторая пуля попала в грудь.

Магазин опустел. Тулуп уже давно спрыгнул с поезда. Теперь прыгнул и Алекс, не ожидая, что приземлится живым. Но удача оставалась на его стороне.

Придя в себя, он целую вечность полз через колючий зимний лес. Падал головой в снег, но холодно не было. Было страшно. Умирать не хотелось. Только не так.

Долго лежал, едва дыша, но потом полз снова, оставляя за собой широкий кровавый след. До сих пор не понятно — и откуда только взялись силы?

На рассвете появилась деревня. Увидев ее, Алекс собрался даже — едва ли не впервые в жизни — поцеловать порыжевший от времени медный крест, оставшийся из приюта. Но как раз пару недель назад он его проиграл. На руках в тот раз оказались две семерки. Взял еще карту — десятка. Но и третья семерка бы не изменила расклад: противнику пришли туз и король.

На удачу, какая-то старуха-крестьянка вышла за хворостом. Алекс сумел убедить ее оказать ему помощь. Напугалась… Хотя что он мог ей сделать, когда на ногах не держался? Доволокла до избы. Оказалась одинокой вдовой.

Отошел, отлежался. Украл у прачки барские шмотки и сел на ближайшей станции в поезд — думал вернуться домой.

Там и встретил Маруську, будь она проклята.

Она кокетничала, прищуривая распутные серые глаза и показывая глубокий вырез платья. Похоже, приняла по тряпкам за благородного.

Было понятно, к чему все идет. Когда девка настойчиво предложила выпить, Алекс не стал спорить — сделал вид, что уловка удалась. Притворился спящим — и через миг поймал шалаву за руку у своего кармана.

— Заскучала?

Он разорвал ее одежду, на что она смотрела с усмешкой. Шлюха и не думала сопротивляться, и даже — наоборот.

Они ни о чем не говорили, пока поезд не прибыл в ближайший город. А там сошли.

Она не ушла.

Остановились в гостинице — для этого Алекс снял с кого-то часы.

Потом он еще долго промышлял на улицах. Но только пустоголовые путники не всегда имели при себе тугие карманы. Идти на что-то серьезное в одиночестве — не вариант, да и переходить дорогу местным чревато.

И тут Алекс послушал Маруську, которая вдруг предложила занятную вещь. Они стали работать вместе, и дела пошли просто отлично.

Прошло несколько месяцев, и Алекс решил вернуться. Передал, наконец, своим, что остался жив.

И уже тогда его не раз посещало желание убить эту суку. Оказалось, что она — совершенно бесплатно — раздвигала ноги перед каждым, кто только поманит.

Ее болтовня и проделки, за которыми приходилось постоянно следить, отнимали все время. Раздражало. Бесило.

Но так прошло целых три года. Под конец он избивал Маруську почти каждый день. Старался при этом не изуродовать. Непростая задача.

И ведь Алекс привык. Провалился в болото, там и увяз. За все время так и не собрался заглянуть в Старый город. Хотя кое-какие вести и доходили. Вот, рассказали о том, что Легкий старьем занялся.

Давно стоило просто убить Маруську. А лучше всего — прямо тогда, в поезде.

…Тощий сопел и хлюпал разбитым носом.

— Алекс, а кто этот Легкий?

Уже совсем скоро все с ним станет понятно.

— Посмотришь. Ну что, они были правы, как думаешь?

— Те, кто пришел? Ээ… Да.

— Так выходит, это ты неправильно сделал?

Задумался.

— Правильно.

— Что так долго отвечал? Что, хочешь сказать — я тебя заставил?

— Нет-нет. Я сам.

Хорошо.

— И что, мы все правы, что ли? — подумав еще, с сомнением спросил Тощий. — Разве так может быть?

— Ага. Еще как.

— И что теперь делать?

— Ну, смотря что тут лежит…

— В смысле?

— Помолчи.

Там, возможно, просто ловушка.

Замок только с виду выглядел сложным. Алекс не особо понимал в механизмах, но с таким и сам разобрался. Просунул в разъем запасной ключ от театра, взял камень потяжелее… Вот и готово.

Тощий смотрел, выпучив глаза.

— Ой, ловко!

— Да тут нечего уметь…

Алекс осторожно заглянул внутрь. Довольно светло — лучи проникали сквозь щели. Прислушался. Кто-то хлюпал.

Зашел, положив руки на оба кармана — кто знает, что пригодится.

Склад все такой же. Хотя с ним-то что могло случиться?

В углу, у бочек, что-то лежало. Шевелилось. Живое.

Еще шаг.

Девка, обвязанная веревками. Светлый затылок — точно не Маруська.

И что это значит?

Оглядываясь, Алекс подобрался поближе. Повернул находку лицом. Во рту — тряпка, конечно. Нет смысла вытаскивать — один визг.

Тощий закашлялся. Ну, началось.

Достал нож, разрезал веревки.

Она села, безумно озираясь. Грязный порез на лбу вздулся, но уже потемнел.

Прежде Алекс ее точно не видел.

— Дай руку.

Она послушалась.

— Да как так можно? Барышня ведь! — взвизгнул Тощий и все-таки выбежал на улицу.

На правой руке пальцев у нее не было.

— Другую.

А на левой остались три. Странный выбор.

То, что находилось в посылке, точно принадлежало ей.

— И что это значит? — спросил Алекс вслух, не ожидая ответа.

Совершенно непонятное дерьмо.

* * *

Селкет снова стояла в одном ряду с остальными, как и тысячу лет назад.

Ее пустые глазницы, несомненно, видели куда больше, чем любой возможный свидетель.

Однако статуэтка защитницы мертвых — увы — не могла ни о чем рассказать.

 

17

— Я какую неделю без отдыха. Отчего их так тянет на разговоры как раз тогда, когда я не должен бывать в участке?

— Вот уж не знаю, Николай Петрович. То есть — она ведь еще вчера вас звала.

— Фу, до чего от нее смердит. Вы бы их в баню вывели. Жара какая стоит: поди, еще и хвороба начнется — всех нас перезаражают. И постригите. Даже отсюда вижу, что вшами кишит.

— Так некому. Это ж сколько человек на одну помывку-то надо? Тут ведь на миг отвлечешься — а они и врассыпную, точно клопы на свету.

— Ладно. Говори, Митрофанова, чего хотела, да побыстрее. У средней дочери моей именины — подарка, небось, заждалась.

Вихрастый сел за стол, вытянул перед собой тонкие руки. И впрямь торопился: Матрена заметила, как он постукивает ногой.

— Вот что… Все, что вы сказали подписать… Не я это. Но знаю, кто убил хозяина.

Сыщик нарочито запустил пальцы во всклокоченные волосья.

— Какое удивительное совпадение! Как узнала, что суд в понедельник — так сразу и вспомнила, да?

— Нет, сударь! Я же сразу вам говорила: да, украла бирюльку, но больше ничего не делала.

— Вот как… Стало быть, на самом деле ты никого не душила подушками?

Арестантка отвела глаза.

— Значит, и Коховского не ты убила, и Павлову… Твоя дочь, кстати, хорошо о ней помнит.

Матрена ахнула:

— Какая еще Павлова? Отродясь про такую не слышала.

— Да у тебя просто память отшибло. Твой сын-ворюга у нее на мануфактуре работал. Вместе госпожу и порешили. Что, не хочешь на каторгу? — вдруг подмигнул сыщик. — Ну, ничего, привыкнешь. У тебя до конца дней времени там обжиться.

— Вы обещали, что о детях моих позаботитесь — вот я и подписала, что вы просили. Но вы же сами знаете — ничего такого про хозяина не рассказывала!

— Уводи, Власенко. Зря только время потратили.

— Нет, сударь! Выслушайте! Ведь невидимка-то прямо здесь!

Вихрастый вскинул косматые брови.

— Здесь? Стало быть, один из нас?

— Он с нами сидит.

— И кто же это? — недоверчиво усмехнулся сыщик.

— Я его по дороге в тот день встретила, когда хозяина убили. Он от дома Леха Осиповича так бежал — чуть меня не снес. Сразу-то и запамятовала, а как увидела нынче — так и признала. Это точно он! Уж страшен больно — такого не забыть.

— И что, Серов, там у них и впрямь кто-то особый из новых?

— Да, есть такой, как она говорит. Привели на днях.

— Хмм… За что взяли?

— За надругательство над могилами. Студентам-медикам труп на богохульные опыты вез, да на городовых и нарвался. Не впервой у нас гостит — вот только в мае брали за то же самое. Да вы его уже прежде видели, сами и велели выгнать после того, что с ним тут постояльцы натворили. Для того, значит, чтобы и дальше их не задорить.

— Так это тот урод? Лаптев?

— Да, он самый.

— Хм. Ну, тащи и его сюда.

— Да толку с него, кроме мычания.

— Ну, пусть на жестах объясняется. Надо бы выспросить, где обитает, да в гости наведаться. Вдруг что и выйдет, хотя вряд ли, конечно. Давай-ка созовем наших и прямо сегодня к вечеру сходим. Будет, о чем отчитаться — а то все "дело не движется". Поглядят, как мы тут, не зная отдыха, ищем этих невидимых. Только я сперва домой загляну.

— А что будет со мной? — спросила Матрена.

Вихрастый рассмеялся.

— С тобой-то? А что должно измениться? Ты во всем призналась, бумаги подписала. То, что подельника сдать решила — хорошо. Нам, может, и поможет. Но не тебе.

* * *

На этот раз никто не вздумал останавливать.

Те, кто сидел на дворе нарядного особняка Легкого — деревянного дома-лавки — проводили настороженными взглядами, но вопросов не задавали. Все новые да молодые: прежде Алекс никого из них не встречал.

— Смотри, какая повозка! Ее я тогда и видел!

Тощий остановился, как вкопанный. Алекс подтолкнул его в спину, но и сам на миг замешкался. Будто карета, только вся из металла. Такая и царю бы сгодилась. Надо и себе подобную раздобыть.

А еще говорят, что в Старом городе — грязь да разруха. Впрочем, еще и в прошлый раз стало понятно, что дела у Легкого шли неплохо.

Внутри, на кушетке у входа, все тот же привратник палкой сбивал землю с подошвы. Спрашивать его согласия Алекс не собирался, однако он все равно буркнул в спину:

— Проходи. Легкий ждет.

Коридор за дверью с витражным стеклом упирался в кабинет. Подходить к его хозяину близко — редкая глупость, и она больше не повторится. Теперь Алекс пришел не с пустыми руками.

Надо было видеть, как перепугался Тощий, когда он собирал этот древний браунинг. Ровесник века — еще семизарядный. Маленький, легкий, удобно помещался в кармане. С хорошей дальностью. Старый, но проверенный, вполне надежный. Его, конечно, стоит обновить, но этот пистолет и не для дела. Он, скорее, как память, хранился в коробке под доской пола гримерки. Легавые при обыске его не нашли — сразу видно, как искали.

Или думали, что все самое интересное лежит прямо на сцене, под лампами.

— Зачем ты это берешь? Что там будет? — Тощий разохался, будто ограбленная торговка.

— А что? Снова перепугался? Да как же — ты ведь Мясник, — это Медведь предложил теперь так его называть. Потешался над припадками тошноты.

Алекс зарядил браунинг и наставил на Тощего.

— Ну что, сам признаешься?

Тот аж зажмурился:

— Да в чем? Ты и так все знаешь!

Ну, прямо сегодня все и выяснится.

Алекс брал Тощего не для того, чтобы иметь при себе повод для насмешек. И уж точно не потому, что нуждался в компании. Надоела эта игра. Пора выяснить, у кого в ней какие карты.

Но Тощий тут же развлек еще раз.

— То есть, ты собрался там кого-то убить?

— Посмотрим, как пойдет.

И тут он порадовал:

— Мы все точно попадем в ад.

Прямо так и сказал. Причем задумчиво. Алекс еле отсмеялся — давно такой глупости слышать не приходилось.

— Ты что, Тощий, веришь в эту чушь?

— Но ведь… А ты — нет?

— Где ты был до начала своей жизни?

— Даже не знаю. Нигде, наверное.

— Тебя что, не было?

— Ну, выходит, так.

— Так и потом тебя просто не будет. Все эти сказки нужны, чтобы такие, как ты, боялись.

Тощий думал долго и молча — не мешал. Но, когда все же сообразил, резко развеселился. И дальше сбивал бестолковыми вопросами с нужного настроя, как мог.

Глупый щенок.

Алекс толкнул дверь кабинета. Легкий сидел — немыслимо важная цаца — за письменным столом, но тут же встал. Вышел навстречу, лукаво улыбаясь.

Хитрый лис отрастил пузо и манеры, стал одежонкой похож на обитателей верха. Но внутри оставался прежним.

— Вот и ты, Алекс.

— Не подходи, Легкий.

— Ну, тоже здравствуй. И ты…?

— Тощий.

— Ну да, точно.

Алекс занял стул рядом с хозяйским столом и придвинулся поближе. Тощий встал за спиной. Нервировало. Но теперь лучше оставить, как есть — что бы там они не затеяли.

— Хорошо, что пришел. Вышло недоразумение. Давай обсудим, и, надеюсь, спокойно, — Легкий вернулся на свое место. — Мы оба были неправы.

— Я нашел у тебя на складе непонятное дерьмо.

— Вот и я думал то же самое, когда увидел Пшено. Никак не понимаю, зачем ты с ним так. Ведь знал, что он — мой.

— Ты послал его меня пасти.

— Но калечить-то для чего?

— Ты звал, чтобы читать проповедь?

— Ну, что ты. Вовсе нет. Я, как всегда, надеюсь решить дело миром. Выпьем? — Легкий вытащил из ящика стола бутылку.

— Откуда мне знать, что ты там держишь?

— Да ладно тебе… Будешь, Тощий?

— Ну… Можно.

— Так не стой. Иди, присядь сюда ближе, — Легкий разлил по трем стаканам. — С Алексом мы бы помянули былое, но раз он против, тогда уж с тобой — за встречу.

Выпили.

— Что это такое?

— Коньяк.

— А можно еще?

— Пей. Если хочешь, с собой заберешь.

— Что, Легкий, давно его знаешь?

— Кого? Его-то? Ну… Сложно не знать. Пшено как заговорил — так аж остановиться не мог.

Алекс закурил, выпустив дым в высокий потолок. По штукатурке бежали темные трещины — как паутина. Если смотреть долго, она словно опускалась прямо на голову.

Легкий всегда любил тянуть время.

— Ладно, давай к делу. Первым ошибся я, когда решил, что моя вещь у тебя. Конечно, мы могли выяснить это еще в тот раз, когда ты ко мне приходил.

— То есть, выходит, что неправ все же я?

— Не в этом случае.

— Скажи-ка лучше про сарай.

— За это извини. Мы не собирались ее трогать, и не я велел. Хвощ сам. Как брата увидел — так прямо помешался. Когда я узнал, то остановил, но уже поздновато было. Еще накажу его за то, что без спроса суется, не сомневайся.

— Да вы могли ее хоть на лоскуты пустить — мне-то что? Какое мне вообще должно быть до нее дело? — ну сколько же еще терпеливо слушать весь этот бред?

Алекс схватил со стола графин и запустил в окно.

Тощий вздрогнул, Легкий поморщился.

— А ведь я и забыл уже, до чего с тобой непросто. Ты меня совсем не слушаешь.

— Так говори! Что ты хотел мне сказать этой девкой, а? Что я такое, твою мать, упускаю?

— Теперь уже я, похоже, чего-то не понимаю. Ты ведь ее искал?

— Чего? Знать ее не знаю. Где Маруська?

Легкий, похоже, удивился. Отхлебнул из стакана, потер переносицу.

— Так, подожди… Сперва мы забрали эту девку — а вот имя как-то не спросили. Потом ты пришел сюда и кого-то искал. Я решил, что ее. И потому подумал, что моя вещица у тебя. Но затем выяснил, что это не так. Стало быть, я ошибся. И потому, несмотря на всю эту бодягу с моим Пшеном, вернул девку тебе.

— Что ты несешь? Какая еще вещица? Ты договаривался с моей сукой у театра. Сразу после она и пропала.

— Это точно был ты, я помню, — подтвердил Тощий.

— У твоего театра? Возле сквера?

— Ага.

— Вот же… А ведь уже и забыл.

Легкий плеснул себе еще коньяка, выпил.

— Я правда не знал. Иначе и не глянул бы на нее. Тогда я даже не догадывался, что это твой театр. Когда услышал, даже не поверил. Ты — и вдруг театр.

— У тебя тоже прежде лавки не было.

— Да, точно… Ничего с ней не вышло, правда. Мы собирались встретиться в номерах — но она не приехала. Можешь не верить — но только зачем мне врать?

— Всегда есть причины.

— Только не в этот раз. Я был уверен, что ты ищешь здесь именно ту девку, которую привезли мы.

— Если все лажа, Легкий, то я узнаю. Но где тогда Машка, если не у тебя?

— Ее точно нет в овраге… Иначе до меня бы давно дошло.

Алекс глотнул из стакана. Неплохое пойло.

— Можем поискать наверху. У меня человек там присматривает. Что скажешь?

Изворотливый Легкий выглядел виноватым.

— Редкое дерьмо.

— Точно. Но ведь не в первый раз, верно? В расчете?

— Похоже.

— Ну что, за мир?

Чокнулись стаканами.

Единственный след, который казался верным, завел в тупик.

* * *

— Закрой рот! Дай подумать, а?

Алекс снова уставился в пол — ушел в себя. Он явно был раздражен — но Макар ничего не мог с собой поделать.

— Но зачем мне к нему идти? Ведь ты сам говорил, что ничего мне за все это не будет…

Поднявшись со зрительского сиденья, Алекс схватил Макара за ворот и прижал к стене.

— Ты меня достал. Нет, Тощий. Ты пойдешь к своей Червяни. Когда не надо будет ходить — я сам тебе скажу. Не болтай ничего — просто слушай. Только про Маруську чтобы прямо в лоб не спрашивал, ясно?

— Ну да… Ладно. Хорошо, я пойду. Пусти.

— Раз нажрался с утра — за языком теперь следи. Понял?

После прогулки в овраг Макар допил бутылку, которую дал Легкий, а потом приложился и к тому пойлу, что водилось в театре. Так что Алекс не преувеличивал. Как и сестра: она заметила, что лучше бы Макару не продолжать оббивать стены, а проспаться. А мать уже несколько дней и вовсе с ним не разговаривала — с тех самых пор, как их навестили люди Легкого. Сперва сказала, что лучше бы он умер младенцем — а напоследок, что он погубил и свою душу, и их всех заодно. И замолчала.

— Так идите назад в барак, — предложил Макар. В тот раз он тоже был пьян.

Но они, понятное дело, никуда не ушли. Еще бы: мало того, что они жили в театре бесплатно и питались задарма из буфета, так еще и Алекс временами деньжат Макару подкидывал. А он сам на днях их и в игре приумножил. Прав был Колесо: новичку везло.

В общем, если не забивать голову ненужными сомнениями — да и те после утреннего разговора с Алексом порядком ослабли — то жизнь у семьи наладилась. Могли бы и спасибо сказать. Но они все ворчали. И, честно признаться, на душе от слов матери становилось неуютно и беспокойно. Хотя она столько раз Макара проклинала — давно пора бы привыкнуть.

Алексу, понятное дело, о таких огорчениях и заикаться не стоило — только если бы захотелось шибко развеселить. Но поделиться тянуло, и Макар как-то посетовал на домашних Колесу. Тот утешил: бабам никогда не угодишь, что только для них не делай. Мол, и так, и так плохо выйдет. Он вообще серьезно отнесся, предложил из театра в Старый город перебраться:

— Не лучшее у вас там для дитенка место.

Макар, конечно, поблагодарил за заботу. Верно Колесо заметил, да и в целом ему виднее: семья у него хорошая, жена добрая да покладистая. Кажется, они с Аленкой даже не дрались.

Может, и Макаровы бы вдали от театра успокоились бы.

Да только как их убедить переехать? Мать в детстве рассказами об овраге их с сестрой на ночь пугала. Да и сейчас при одном упоминании крестилась. Для нее Старый город — будто ад.

Разве что насильно покидать их в телегу… Алекс, конечно, так бы и сделал. Но у Макара на такое рука не поднимется. Нет, даже думать об этом нет смысла. До чего странные мысли приходят в хмельную голову!

Да и вдруг бы Алекс обиделся, если бы они ушли? Подумал, что Макар не ценит гостеприимство…

Заходя в гостиницу, Макар споткнулся.

— Ну, отец, наделали вы тут у себя порогов, — развязно возмутился он.

Ферапонт сокрушенно покачал голой головой.

— Я к себе.

— Иди уже. Тебя ждут.

Поднимаясь, Макар вцепился в перила. Ступеньки разбегались, точно живые. Приходилось, отдуваясь, ловить каждую.

— Да что тут за лестницы!

На втором этаже он все-таки растянулся. Встал, ругаясь, побрел выше.

Не найдя ключа, принялся ломиться в дверь.

— Откройте! Это я!

Отворилась соседняя.

— Что ты орешь на весь дом, мерзавец?

Макар ввалился в пятнадцатый номер и бахнулся на кровать.

— Да ты пьян в стельку. Два часа за полдень — а уже готов.

— И ничего такого.

— Ну да. Оттого ты на лестнице такой крик и поднял.

— Так неловко по ней ходить, — рассмеялся Макар, вспомнив чудную избу Колеса. Там-то еще пуще шею сломать можно.

— Ладно, Свист, черт с тобой. Я просил тебя разузнать, что там про Митрофановых слышно?

Верно, но Макар о том позабыл.

— Как я вам с ней помог-то, а? Все разузнал, как вы и велели, — нужно бы соврать, но ничего в голову не приходило.

— Да, ты оказался полезен, чего там. Уже в понедельник суд и на каторгу поедет. Бессрочно.

Бессрочная каторга? Вот дела.

— Но мы тут еще кое-кого нашли. Вот и спрашиваю тебя. С кем они знакомства водили? Кто к ним заглядывал? А, может, они на могилу к кому часто ходили?

То привидения, то вот это. Червинский до странности суеверный — поди, больше, чем мать.

— Так да… Ходили. Муж у Матрехи давно помер.

— Очень хорошо. Ты когда-нибудь встречал урода, который крадет трупы с кладбища? Что-нибудь о нем слышал?

— Как это? Он их что — прямо из могил выкапывает? А на кой они ему сдались?

— Неважно. Значит, про такое в овраге молчат.

Вдруг Макара разобрало бесстрашное веселье.

— Да, там о другом больше болтают. Уж который день — а все не угомонятся.

— И о чем?

— Говорят, будто легавые продали украденное и себе в карман положили, — мерзко засмеялся Макар.

— Что ты городишь?

— Да, это только и обсуждают. Мол, надо скинуться всем, раз вам уж так бедно живется.

— Макарка, ты решил шутки со мной шутить? — сыщик поднялся и сделал шаг. Может, и намеревался потрепать, а может, и почудилось.

Несмотря на хмель, Макар довольно ловко перекатился по кровати и встал на ноги. Длинный — едва не уперся в потолок бритой макушкой, весь покрытый следами бесславных схваток.

— Э, не-не… Что такое? Вы сами спросили — я и ответил.

Червинский замешкался и… отступил.

— Всякий бред треплют. Да и что с них, гаденышей, взять? Всех бы перевешать — да виселиц не хватит.

Макар кивнул, щурясь от света. Губы кривились в пьяной ухмылке.

* * *

Бирюлев писал новую статью о невидимых. Начал с самого утра, как проснулся, не дожидаясь понедельника.

Работа местной полиции вдохновляла репортера не в первый раз. Но теперь Бирюлев точно сможет убедить Титоренко к нему прислушаться.

Постучали.

— Входи, Ферапонт.

Дверь скрипнула.

— Заплачу через день, ладно? Сегодня уже не пойду — занят, а завтра банк закрыт, — сказал Бирюлев, не оборачиваясь.

— Добрый день, Георгий Сергеевич.

Червинский?

— Чего изволите, Николай Петрович? — холодно отозвался репортер, скрывая удивление.

— Я как раз был здесь и решил зайти к вам. Неудобно все-таки вышло. Прояснить бы нам кое-что.

— Не утруждайтесь. Или же вы именно поэтому здесь? Хотите устранить и меня? После того, как украли мои бумаги?

— О чем вы, Бирюлев? — сыщик устроился в засаленном кресле. — Какие бумаги?

— О, полно вам… Их больше никто не мог взять.

Бирюлев отложил ручку и повернулся к незваному гостю.

Молча посмотрели друг на друга.

— Уверяю, все обстоит не так, как вам кажется, — первым заговорил Червинский. — Но вы просто не поймете, если я вам расскажу. Я был вынужден…

— Вы о чем? О проданной статуэтке? О тайном визите к госпоже Рыбиной? Или о краже из моего стола?

— Я не заходил в ваш номер. Хотите — верьте, хотите — нет.

— У вас есть ключи.

— Да. От пятнадцатого. Он снимается за счет полиции. Но кто бы мне дал остальные?

— Хм… Позвольте, намекну… Прежде я искал встреч с вами, Червинский, но это время ушло.

— Признаю: визит к вам оказался не лучшей затеей. Однако, я принес и хорошие новости: Митрофанова в понедельник наконец-то предстанет перед судом.

— Вы опять ошиблись: она мне не интересна. Я упорно не вижу связи между прислугой Коховского и убийством отца. А меня — как ни странно — куда больше волнует именно он. Да, а еще мой приятель детства Батурин и украденные бумаги. Не смею задерживать. У вас наверняка дела… в Старом городе либо у Натальи Васильевны.

Бирюлев сделал вид, что вернулся к работе.

— Да, у меня и впрямь есть дела. Сегодня Митрофанова сдала сообщника. Ближе к вечеру мы навестим его логово.

— Вот как? И кто же он?

— Гробокопатель. Похищал тела с кладбища.

Репортер сморщился.

— Отвратительно. Но при чем тут невидимые?

— Митрофанова уверяет, что он — один из убийц. Доброго дня, Бирюлев.

Червинский направился к двери.

— Подождите. К чему вы мне рассказали? Ваши слова непременно окажутся в газете.

— Не возражаю.

— Я хочу поехать туда с вами и сам все увидеть.

— Тогда поспешим.

* * *

Под вечер из полицейского участка двинулись на телеге — хоть и медленно, но зато поместилось больше народу. Отправились в сторону погоста, широко раскинувшегося за пределами города.

На месте дорогу вызвался показать священник из кладбищенской часовни — когда его удалось добудиться. Суетливый, юркий.

— Как же так, господа? Ведь то, что вы сказали — чудовищно! Немыслимо! Разве могло прийти кому-то в голову творить столь бесовское богохульство? — все причитал он, пока полицейские шли по улицам города мертвых.

Его куда больше волновали могилы, чем убийства. Умершие здесь были важнее живых.

Маленькая лачуга гробовщика приткнулась на самом отшибе.

— У вас что, только он работает?

— Так силен, как бык. Им и обходились… Спокойный, трудолюбивый. Не пьет. С ним никогда и хлопот-то не видели! Вы, должно быть, ошиблись.

Толкнули дверь — она легко отворилась. Запахло отвратительно — гнилью и разложением. Священник зажал нос кружевным платком, другую руку приложил к области сердца.

— Боже святый! Прости, господи, что поминаю всуе — но что же там может так смердеть?

Полицейские вместе с Червинским пошли внутрь. Бирюлев не решился. От гнусного смрада и так едва не подгибались колени.

Вместо того он принялся бродить вокруг, не отходя далеко, чтобы не упустить важное. Впрочем, полицейские, набившиеся в лачугу, говорили громко. Бирюлев отлично слышал их брезгливые восклицания.

— Это мышь! Мышь в банке. Ох, тьфу…

— Аккуратнее! Постарайся больше ничего не разбить…

— Червинский! Здесь человеческий череп!

— Рука…

Заслушавшись, Бирюлев оступился. Нога соскользнула вниз, каблук застрял. Пытаясь высвободится, репортер елозил в земле. Оказалось, что он увяз между засыпанным настилом из досок.

Вырвавшись из ловушки, Бирюлев пригляделся и принялся, от нечего делать, отбрасывать землю носком ботинка вдоль линии, начерченной досками.

Поодаль обнаружился деревянный люк.

— Колодец? На кладбище? — вслух удивился репортер.

— Где? — Червинский, который, похоже, как раз вышел на воздух отдышаться, подошел ближе. — Точно. Что там?

Наклонившись, сыщик потянул крышку. Она не поддалась.

— Помогите же, Бирюлев!

Вдвоем они сбросили ее на землю. Понесло сыростью. Червинский лег на живот — прямо на грязь — вглядываясь в темноту.

— Там что-то есть! Принесите фонарь!

Осветив дно пустого колодца, они увидели на земле очертания тела.

— Эй! Ты кто? Живой?

— Ааа… — застонали внизу.

Женщина?

— Надо туда спуститься, — решил сыщик. — Кто полезет?

— Нее… Нет. Темноты шибко боюсь, — открестился ближний из подошедших городовых.

— Есть кто смелый? — Червинский оглядел всю компанию из шести полицейских и Бирюлева. — А, черт с вами, сам полезу. Несите веревку.

Обвязав сыщика за пояс, городовые медленно спустили его на дно колодца. Он долго возился там, что-то бубня.

— Есть! Вытаскивай!

Поднятый на поверхность Червинский держал тощее, грязное тело в ошметках черного платья. Сыщик уложил его на землю.

— И кто тут?

Находка щурилась от света сумерек, прятала лицо руками и почти беззвучно шипела.

— Елена? — с изумлением спросил Бирюлев. — Елена Парижская?

Она дернулась, отняла руку, вглядываясь в Бирюлева светлыми большими глазами. Теперь в ней сложно было признать прежнюю прелестницу — но это точно она.

— Ты убила моего отца, — и что вдруг нашло? Видимо, сказались нездоровая обстановка и события минувших часов. — Бирюлева. Археолога.

— Опомнитесь! Что за ересь вы несете?! Она едва дышит, — резко одернул Червинский.

— Да… Я… — глухо и тихо, но внятно шепнула Елена.

 

18

Держа в руках зеркало, Елена придирчиво рассматривала свое отражение. Похоже, оно ей не слишком нравилось.

Прежде Червинский видел актрису лишь мельком, но был впечатлен. Теперь же от нее осталась лишь тень прежней — исхудавшая, с глубоко ввалившимися глазами, в больничном платье, без грима, со скромной косой.

Впрочем, то существо, которое сыщик больше недели назад достал из колодца, и вовсе мало походило на человека.

Однако она окрепла достаточно, чтобы кокетничать с полицейскими. За исключением Червинского. С ним она уже несколько дней или вовсе отказывалась говорить, или озвучивала ставшую традиционной реплику:

— Боже, до чего вы жестоки! Я почти месяц провела в жуткой яме. Меня похитили! Я жертва! Вы должны наказать преступника, а не издеваться надо мной вашими ужасными вопросами.

Затем Елена всхлипывала, стараясь не кривиться.

После признания в убийстве Бирюлева-старшего ее в большом секрете привезли в заводскую лечебницу. Если уж актриса связана с невидимыми, то стоило соблюдать осторожность — тут все оказались единодушны. Даже газетчик согласился держать рот на замке.

По просьбе сыщиков койку Елены поставили в отдельную комнатенку, потеснив больничные припасы. Душная, жаркая. Помимо летнего зноя за стенами, ее нагревали лампы — а окон не было: свет пациентке пока не рекомендовался.

Двое городовых круглые сутки сидели под ее дверью. Бочинский обычно составлял им компанию. Вслед за ним и Червинский почти поселился в больнице, не сводя глаз ни с актрисы, ни с напарника.

На второй день Елена заговорила. Рыдая, рассказала, как "мерзкий урод" ходил за ней по пятам, а потом похитил и заточил под землей.

— Почему это случилось со мной? Он должен был меня защищать! — истерично выкрикнула она, захлебываясь в настоящих, лишенных фальши, слезах.

Тюремщик почти не показывался ей на глаза. За все время Елена видела его лишь дважды, мельком, но узнала в нем давнего преследователя.

Она отрицала поругание. Старый сыщик не верил, однако Червинский точно знал, что тут актриса не лжет.

Больше никаких объяснений в тот раз не последовало. Елене сделали укол морфия, и она уснула.

На следующий день Червинский снова наведался к ней — и тогда актриса рассказала об убийстве Бирюлева.

— Вы ведь пришли за мной из-за него?

Сыщик неопределенно пожал плечами. Елена еще не совсем оправилась и толком не понимала, что происходит. Пожалуй, единственная возможность услышать из уст этой дамы правду.

— Да, я хорошо помню старика. Даже его фамилию — Бирюлев. У меня был с собой аптекарский пузырек. Смесь лауданума и хлороформа. Я несколько раз добавляла ее в стакан, но он оставался бодрым. Вот я и вылила все. Потом мы пошли в спальню. Ну, и он вскоре уснул. Я не собиралась его убивать, понимаете?

— Так происходило со всеми?

— Что вы, побойтесь бога! Нет, осечка вышла лишь пару раз.

— Давайте, я назову вам имена, а вы скажете, встречали ли этих людей? Грамс? Рябинин? Коховский?

— Хм… Нет. Точно нет. Последнюю фамилию где-то слышала, но лично не знакома.

Неизвестно, что удалось бы выяснить, но появился Бочинский. И ему не понравился ход беседы.

Вытащив Червинского в коридор, он гневно прошептал:

— Ты не понимаешь, что мы наконец-то можем закрыть дело, Николай? Ты намерен развалить все неуместными вопросами?

Они таковыми не были — но, увы, как и всегда, Червинский не имел возможности возразить.

Однако подозрения все множились. Сыщик уже догадался, какой оборот примут события — еще до того, как спустя пару дней сообщил напарнику:

— Тимофей Семенович, мы выкопали за лачугой на кладбище шесть тел. Вероятно, часть из них принадлежит тем пропавшим, о которых нам заявляли. Похоже, Лаптев давно охотился на этих несчастных…

— Николай, пока придержи все. Нам не нужен новый скандал. Ты же не думаешь, что невидимых с их ночными убийствами городу недостаточно — и нужно срочно добавить местного Потрошителя?

— Так ведь мы его задержали. Разве же…

— Отложи его. Сперва закроем вопрос с невидимыми.

Елена, между тем, довольно быстро шла на поправку. И, чем лучше ей становилось, тем меньше она откровенничала.

— Вам, должно быть, почудилось. Или же виной моя лихорадка? Я не могла признаться в том, чего не делала, — честно глядя большими глазами, заявила актриса. — Да, конечно, я кое-что знаю — и вам, возможно, это покажется интересным. Но я ни в чем не виновна.

Как сказительница из арабских сказок, она каждый день обрывала свои истории.

Однако сыщик догадывался, к чему все идет.

Елена наверняка попробует купить свободу — но что предложит взамен?

— Вижу, сударыня чувствует себя намного лучше? — далеко не со всеми преступниками Бочинский, вошедший без стука, был так любезен.

— Благодарю, Тимофей Семенович, — она кокетливо улыбнулась. — Полагаю, я уже вполне готова к разговору с вами. Только, если позволите — наедине.

— Совершенно неприемлемо! — громко возмутился Червинский.

Напарник прижал палец к губам.

— Увы, госпожа Елена, но, боюсь, Николай Петрович прав. Мы же не хотим ненужных домыслов? А ему вполне можно доверять, не так ли?

Актриса отложила зеркало.

— Я не делала того, в чем вы меня обвиняете. Но я знаю, кто виноват — кто убил всех тех людей, про которых вы меня спрашивали. О, вы давно его ищете… И я могу подсказать, где найти. Однако, в этом случае я окажусь в огромной опасности. Мне понадобится уверенность, что меня больше ни в чем не подозревают. И не только. Еще мне будет нужна ваша защита.

— Вот как? И кто же убийца?

— Безумный Алекс.

Червинскому кличка ни о чем не говорила. Бочинский же, напротив, крайне заинтересовался:

— Да? И где он?

— Прямо здесь, в городе. Но прежде, чем я вам еще что-то скажу, я должна знать, что мне ничего не грозит… И что вы меня не обманете.

Увидев недоумение младшего сыщика, Бочинский решил объяснить:

— Сразу видно, что ты тут недавно, Николай. Алексей Иванов. В розыске уже много лет, но еще ни разу не попадался. Знаем только по описаниям — и, поверь, это редчайший мерзавец. Он из банды налетчиков, что нападала на поезда. Сначала мы думали, будто там орудуют две группы, но потом вышло, что все же одна… А может, они объединились — бес разберет. Так или иначе, их выследили и почти всех перестреляли как раз в то время, когда ты к нам пришел. Но самые опасные — Иванов, Василий Легкий и пара-тройка других головорезов — каким-то чудом все же ушли… Не иначе, как происки дьявола — иного способа просто не вижу. Они лишь за тот год сгубили пару десятков наших — только вдумайся! Каждый раз убивали всех полицейских, что сопровождали состав. Эх… Их всех давно петля заждалась.

Червинский и прежде слышал эту историю, но в детали никогда не вдавался.

— Пожалуй, госпожа Елена, нам и впрямь есть, что обсудить.

— Я не ошиблась в вас, Тимофей Семенович.

— Однако, как умная дама, вы должны понимать, что обман сильно ухудшит ваши обстоятельства.

— Клянусь — буду честна перед вами, все равно что на исповеди.

— Итак?

— Вы продолжите держать в секрете, что меня нашли… Меня будут охранять полицейские. А после того, как я докажу вам, что ни в чем не виновна, и когда вы поймаете Алекса — то снимете с меня все обвинения и отпустите домой. А в качестве гарантии с вашей стороны я хочу прямо сейчас рассказать все тому газетчику, что был на кладбище. На случай, если со мной что случится. Он сможет подтвердить, что вы взяли меня под защиту. Как свидетеля.

— Сына убитого Бирюлева?!

— Да, его самого.

— Согласен. Если все окажется, как вы сказали — мы пойдем на ваши условия.

— Пригласите газетчика — и я скажу вам, где Алекс.

Предположение Червинского оправдалось.

Сыщики вышли в коридор, плотно притворив за собой дверь.

— Приведи своего Бирюлева, но смотри, чтобы он молчал. Это и в его интересах.

— Значит, мы в самом деле пойдем на сделку?

— Как только возьмем Иванова — дело невидимых будет закрыто. Понимаешь?

Червинский понимал — и куда больше, чем хотел бы.

Он уже сейчас знал, что за историю услышит, когда вернется.

* * *

Елену разместили не в тюремной больнице. Выяснить, куда ее увезли, так и не удалось. Бирюлев пытался, несмотря на увещевания Червинского. Однако каждый раз натыкался на завесу. Актрису надежно оберегали. И очень хотелось верить, что только по той причине, которую озвучил Червинский: "она должна привести к невидимым".

Сыщик обещал, что Елена предстанет перед судом сразу же, как только немного оправится после преступления, жертвой которого стала уже сама. Какая ирония!

— Пожалуйста, проходите, — Вавилов, стоя у двери, указал кому-то вглубь кабинета. — Бирюлев! Пришли из полиции.

Репортер вздрогнул, очнувшись от размышлений.

— Добрый день, Георгий Сергеевич! Можно ли предложить вам пройтись? В деле невидимых появилось кое-что новое — думаю, вам будет интересно, — сообщил Червинский, дразня любопытство газетчиков.

— Да, разумеется, — Бирюлев, вставая, взял соломенную шляпу со стола.

У входа ждала полицейская карета.

— Я арестован? — пошутил репортер, однако сыщик оставался серьезен:

— Вы можете поговорить с актрисой прямо сейчас, если дадите слово, что пока не станете об этом писать. Тайна следствия.

— Большое спасибо! — сердечно поблагодарил Бирюлев.

Карета неожиданно отправилась в район рабочих — царство тестя. Странно, что актрису решили разместить именно там. Но Червинский объяснил:

— У нас с тамошними медиками уговор о секретных преступниках.

Елена ждала в постели, привалившись спиной к подушкам. На стуле у изголовья сидел Бочинский.

Когда репортер вошел, они оба смеялись.

— Добрый день, господин Бирюлев, — актриса лукаво улыбнулась, вглядываясь в лицо гостя.

Он не нашел в себе сил для ответа, и просто молчал, пока не появился Червинский — тот раздобыл в коридоре стулья.

— Николай, попроси у сестры бумагу и чернила… или хоть карандаш.

— Не беспокойтесь — я все уже взял.

Расселись. Червинский достал листы, Бирюлев — свой вечный блокнот. Приготовились записывать.

— Душно, — Елена теребила узкий ворот белого больничного одеяния. — Вы станете задавать мне вопросы?

— Да, если позволите. Начнем с самого начала, по протоколу.

С этой преступницей Бочинский был определенно крайне вежлив.

— Как вас зовут?

— Мария Степановна Лукьянова.

— Сословие?

— Мещанка…

— В каком году родились?

— В 1886.

— Состоите ли в браке? Детей имеете?

— Нет, нет.

— Род занятий?

— Актриса.

Бочинский долго расспрашивал Елену о вещах, не имевших для Бирюлева ровным счетом никакого значения. Репортер задумался о своем, и едва не пропустил смену темы.

— Чья это идея?

— Алекса! Только его! Он меня заставлял! — патетично воскликнула Елена. — Я должна была знакомиться с пожилыми господами. Они звали меня к себе, и, когда я приходила к ним в дом, он вламывался следом и убивал их. А потом забирал ценности.

— И что произошло бы, если бы вы отказались?

— Он бы убил меня, — всхлипнула актриса, прикрывая лицо. — Угрожал, что так и сделает. И избивал. А я… я всего лишь приманка. Я… просто стояла рядом. Он меня использовал.

— Иванов намеренно забирал именно старинные вещи?

— Алекс говорил, что они хорошо расходятся.

— Выходит, что жертвы впускали вас сами — потому и не оставалось следов взлома.

— Все так. Уходя, Алекс захлопывал замки.

Увы: не на всех их них имелись пригодные для того механизмы. Замок на доме полковника Рябинина был иным. Однако его племянник Червинский лишь сосредоточенно водил карандашом по бумаге.

— Когда вы встретили Сергея Мефодьевича Бирюлева?

— Во вторник, 29 мая… Я хорошо запомнила, потому как в прежний раз это произошло накануне, 27-го. Я еще подумала, что теперь вынуждена сопровождать Алекса чуть ли не каждый день.

Во вторник? Но прислуга Аксинья сказала, что вернулась в понедельник — и обнаружила отца мертвым.

— Утром я пришла домой из театра, и нашла записку от Алекса. Там говорилось, что мы должны встретиться, как обычно, вечером, в восемь часов, в кафе "Якорь".

"Ты неправильно держишь" — прозвучал в голове голос скользкого рабочего — шпиона Червинского. Хозяин театра взял визитную карточку Бирюлева вверх ногами.

— Вечером я отправилась в кафе и увидела пожилого господина. Он пил один. Я подсела к нему, мы познакомились. Он назвался Бирюлевым и пригласил меня к себе… Ну, и когда я зашла — появился Алекс и убил его. Потом он собрал вещи и мы ушли.

— Вместе? — не удержался Бирюлев.

— Да, — кивнула Елена.

Госпожа Беленькая сказала, что она села в ждавшую ее повозку.

— А как же дверь? Она осталась открыта.

— Кто-то появился на улице, и я поспешила.

— На улице? Кто-то вам подал знак?

Лицо актрисы исказила злая гримаса. Она на миг замялась, но нашлась:

— Нет. Алекс что-то услышал из дома.

Продажные полицейские и преступница договорились заранее. Они друг друга стоили.

И прямо сейчас убийца — уже признавшая вину! — избегала расплаты.

Это сделала она! Елена! Бирюлев понял сразу, когда взглянул в ее безумные глаза. В тот первый миг актриса не обманула. Тогда она бы просто не смогла солгать.

Сборище отъявленных негодяев заставило сына убитого смотреть их гнусный спектакль.

— Каким образом Иванов убил господина Бирюлева?

— Ммм… Я не видела. Отошла и зажмурилась.

— Но других жертв Иванов задушил?

— Да.

— Все всегда происходило так? Каждый раз? Знакомство в кафе — дом жертвы — визит вашего спутника? — спросил Червинский.

— Все верно. Так.

— Но как же госпожа Павлова?

— Она обладала необычными пристрастиями, если вы понимаете, о чем я, — без запинки ответила Елена.

— Знаете ли вы некую прачку по фамилии Митрофанова?

— О, конечно. Одна из помощниц Алекса.

— Догадываетесь ли вы, отчего стали жертвой человека по фамилии Лаптев?

— Да. Думаю, Алекс ему велел. В наказание за то, что я не соглашалась и дальше принимать участие в его делах.

— То есть, он вам угрожал, но вы все равно отказались?

— Так и есть. Это ведь большой грех!

— Значит, Иванов нанял Лаптева и Митрофанову… И вынудил вас. Он опасный преступник, уже много лет находится в розыске. Полагаю, после вашего рассказа вы в опасности, госпожа Елена. Мы возьмем под защиту, как свидетеля.

Бирюлев встал, едва не опрокинув стул, и вышел в коридор, пропитанный скверными запахами лекарств, боли и нечистот. Помедлив миг, он поспешил на лестницу, столкнувшись с сестрой в белоснежной наколке.

Какая подлая ложь!

В эту минуту репортербы охотно продал душу за то, чтобы видеть, как на тонкой шее Елены — а заодно и обоих сыщиков — затягивается петля.

* * *

— Алекс точно бывает в двух местах: в моих апартаментах и в театре "Париж", у сквера. Не слишком далеко от вашего участка, если я правильно помню.

— В вашей квартире?

— Ну… Он тоже там живет, можно сказать. Да, вы все поняли верно. Давайте не будем развивать эту тему. Какой нынче день?

— Понедельник.

— В "Париже" сегодня вы его не застанете. По понедельникам представлений нет.

— Во сколько он приходит в театр?

— Ближе к вечеру. Незадолго до спектакля. По крайней мере, раньше было так.

Сыщики переглянулись.

— Полагаю, он вооружен и с ним могут быть сообщники? — спросил Бочинский.

— Думаю, да.

— Спасибо, госпожа Елена. Мы будем держать вас в курсе. А сейчас, полагаю, вам нужно отдохнуть.

— Да, я порядком утомлена. Извините.

Выйдя из палаты, Бочинский провел тыльной стороной ладони по губам, а затем закусил длинный седой ус — как обычно, когда бывал взволнован — и принялся размышлять вслух:

— Мы не можем ошибиться. Нужно действовать сразу и наверняка. Одно неточное движение — и мы его спугнем. Когда представится другая возможность — неизвестно… Нельзя и тянуть время. Они весьма непоседливы… Думаю, отправимся прямо завтра.

— Хорошо, — согласился Червинский.

— Я считаю, следует идти в театр. Это вызовет меньше подозрений, чем если мы будем отираться возле квартиры. Может и повезти — но, если его сразу там не окажется, Иванов нас заметит и тогда мы его упустим. Комнаты проверим, как только схватим. Там наверняка немало интересного… Так… Нам нужно подготовиться, чтобы застать его врасплох. Подойдем неожиданно, перед спектаклем — так, чтобы люди еще не успели собраться. Обойдем со всех сторон… И схватим его, будем надеяться.

Червинского тревожило предчувствие. Когда оно появилось? С чем связано? Сыщик привык доверять чутью, и старался понять причину беспокойства.

— Николай, кто рассказал тебе про театр? Помнишь, вы ходили туда с обыском?

— Да, мой агент уже давно что-то слышал.

— И как только ничего не нашли… Не умеешь ты работать с людьми. Ни с какими. Не слушаешь, не способен вывести на разговор. С твоими навыками нечего делать в полиции… Ты понимаешь, что упустил крайне ценные сведения? Иначе нам бы сейчас не пришлось идти на сделки.

— Мне очень жаль, — Червинский и сам понимал, что допустил со "Свистом" слишком много промахов.

— Что он за человек, твой стукач? Насколько правдив?

— Полагаю, вполне. Доверчив, словно ребенок. Наивен. Глуповат. Связался по случайности с дурной компанией… Но вы и сами его видели.

— Рабочий? Можешь поговорить с ним снова, так, чтобы это не выглядело намеренным?

— Да. Мы с ним каждый вторник встречаемся.

Бочинский улыбнулся.

— Отлично. Наведи его на те слухи о театре. Может быть, чего и вспомнит. Уточнит, когда Иванов приходит, в каком помещении обычно бывает, сколько с ним человек… А то, может, это и вовсе обман? Лукьянова все же не слишком надежна. К тому же, за то время, что ее не было, многое могло измениться. В общем, разузнай. Но будь осторожен, ничего не напорти! Мы и без того идем на риск — уж поверь. Я-то отлично помню, что творилось тогда в поездах.

— Сделаю, Тимофей Семенович.

* * *

Матрене досталось удобное место у стены: на нее можно опираться. Впрочем, если сидеть так достаточно долго, то мерный перестук колес начинал отдавать дрожанием в голове.

Вагон в пути уже дня четыре, а то и все пять. Совсем скоро прибудет во Владивосток, а там живой груз пересадят на судно и отправят по воде на остров ссыльных — Сахалин.

Это только ожидание участи выдалось долгим. Дальше, после суда, время сильно ускорилось. Матрена глазом не успела моргнуть, как настал день, когда ее и нескольких других несчастных собрали во дворе, построили и повели на вокзал. Там уже собралась большая группа будущих островитян — со всех городских участков.

Их загнали в общие вагоны.

— Куда нас везут? Спасите! — распричиталась молодая баба, отравившая свекра.

— Туда, в новую жизнь, — засмеялся беззубый мужик. Он зарезал товарища.

Расселись прямо на полу. Кое-кто клал под себя скромные узелки, но большинство, как Матрена, вовсе не имели вещей.

Как жить в дороге — непонятно.

— А нас тут кормить-то будут? — спросил кто-то.

— Так должны… Не на смерть же везут.

Заглянул конвойный. Тыкая пальцем, пересчитал всех по головам.

— Сорок шесть! Все! Закрываю!

Интересно, на Сахалине есть почта? Сможет ли Матрена попросить кого-нибудь написать пару строк детям? Они-то грамотные — поди, прочитают и сами.

Жаль, что так и не удалось выяснить у того чудища, куда он дел Дуньку. Но… ведь не убил же? Подсказывало материнское сердце, что жива старшая. Неужто обмануло, утешая?

Эх, где ты, дочка-русалка? Самая первая — как говорится, последняя кукла…

С остальными-то все понятно.

Нет, не сделал вихрастый Ваньке послабления, как обещал. Обманул. На прошлой неделе забрали сына в исправительный дом — аж на пять лет… Зато Витька, поди, уж поправился. Других мыслей Матрена не допускала.

А после того, как проговорился Ванька, когда упреки совсем допекли, она уже не так переживала и за младших. Не только длинноязыкая, но и на диво дрянная выросла средняя девка. Плохо, неправильно так думать, но зато дети с ней вряд ли пропадут. Уж выкрутится…

Когда вагон двинулся — фыркнул, заурчал, застучал — Матрена внезапно, помимо неотступной тревоги за свой болтливый выводок, ощутила и облегчение.

Слова судьи словно сняли камень с души.

И не важно, что ее наказали совсем за другое, к чему она отношения не имела и близко.

Матрена не была невиновна.

Когда в пьяной драке случайно порешили бочарника, его семье поначалу пришлось очень худо.

Приличную работу сыскать не вышло: в порядочные дома — да что там, даже в мастерские — не наняться. Детей на весь день не оставишь.

И чем только Матрена не занималась, чтобы свою ораву, в ту пору совсем мелкую да горластую, прокормить… Воровала по мелочам на базаре да в лавках. Да даже собой торговала. Ловили за все, в полицию водили с десяток раз.

А потом вдруг взял — да и выпал счастливый случай.

Соседка рассказала, что ее дочь — единственную прислужницу, что весь дом на себе тащила — выгнала хозяйка. Дескать, ни за что, ни про что. Это уж потом Матрена вызнала, что девка с кучером на конюшне баловалась как раз тогда, когда госпожа надумала туда заглянуть.

Матрена в тот же день отправилась в оставшийся без рабочих рук дом — да сразу и с нечистыми мыслями. Больно нужда заела.

Госпожа — пожилая, одинокая. Дети навещали редко. Зато золота — шкатулки ломились.

У нее были густые седые волосы почти до самых пяток. Матрена каждое утро укладывала их в высокую прическу, и лишь потом подавала чай — и уносила ночной горшок.

Она уже думала, что никогда не решится. Но…

Однажды Матрена пришла совсем рано, когда хозяйка еще спала. Дышала странно: то закрывала, то отрывала рот. Волосы, выпавшие из-под чепца, колыхались.

Матрена взяла подушку и держала до тех пор, пока слабая, точно котенок, костлявая госпожа не перестала дергаться.

Потом собрала все, что под руку попало — да и была такова. Схватила детей — и в тот же день в бега подалась. Скрылась, затерялась в толпе на другом конце города. Но на нервах язык не держала — вот дети все в точности и поняли… И не только старшие, как выяснилось.

Матрена долго боялась, что ее схватят и вернут. Ходила по улицам, озираясь…

Она купила маленький дом на берегу. И, когда "наследство" госпожи проели, а дети подросли, стала честно работать, как порядочная прислуга.

Лишь недавно она посчитала, что можно вздохнуть спокойно, ведь все давно утряслось — а тут вон как вышло.

Эх, не стоило трогать вещи Старого Леха. Будто проклятые они… Как-нибудь бы уж прожили. Но что теперь кручиниться понапрасну? Время назад не вернешь.

Вот только дети… Свидятся ли они еще? Хоть разок? Хоть когда-нибудь, много-много лет спустя?

Поезд, стуча колесами, уносился вдаль.

* * *

Легкий пришел к Колесу с бутылкой. Точь в точь, как тогда.

Собрались и другие.

— А что же ты не заглядывал аж три года? Я уж решил — теперь мы для тебя — грязь, — потешался безногий Тулуп, подливая. — Ну, давай. До чего же рад тебя видеть — хоть прежде и не всегда ладили.

— Алекс, так когда? — встрял хозяин избы.

— Чего?

— Когда уже разомнемся? Ты мне что говорил?

— Вот как только свое дело решу — так и сразу.

— И что слышно?

— Как сквозь землю ушла, сука.

Да и черт бы уже с ней — но и так просто оставить нельзя.

Но вслух говорить не стал.

— Да, они такие, — Легкий, прищурившись, вгляделся в стакан. — А помнишь, как мы с тобой барышню делили из кареты в лесу?

— Помню.

— Расскажи, Легкий! — попросили молодые.

— Ну, я в ту пору был хорош. Она меня увидела — да как завизжит: все, я хочу к нему!

Стены вздрогнули от взрыва смеха.

— Ага, конечно. Все наоборот.

— В общем, лет десять назад… Да куда — уже все пятнадцать. Пили мы в "Муське". Все вернулись как раз — хвастались, кто чем, как водится. Ну, а мы шпаной еще были — остались не у дел. Вот Алекс мне и говорит: а пойдем прямо сейчас в лес да кого-нибудь тоже изловим. Ну и что — пошли. То есть поехали: взяли лошадей чужих, пока их хозяева в трактире пили. Глядим — карета на тракте. Догнали. Кучера, да еще второго, кто с ним сидел, сбросили, повозку в лес загнали, остановили. Внутри — барышня со шкатулкой. Ну, мы ее скорее с собой — тоже хвастать. Показали… А дальше что? Со шкатулкой все ясно — пополам. А с девкой? Она визжит, ни на кого глядеть не хочет. Если только — на меня.

— Да иди ты. Только на меня и смотрела.

— Решили мы ее на монету поставить. Так и так: он мне — у тебя дутая. Я ему — у тебя. Ладно. В карты сели — ну, тут опять с колодой неразбериха. Все, все подряд крапленые: и его, и моя, и трактирщика… Взяли чужую — того, кто первым вошел. Вот, играем — и я выиграл. Так Алекс в меня столом: дескать, все равно я его обвел. Ну поцапались крупно, да помирились потом.

— Это понятно, а с девкой что вышло?

— С барышней-то? Так месяца три я с ней забавлялся, а потом надоела — шибко шебутная да голосистая. На улицу выгнал. А там — кто ее знает: может, по рукам пошла, а может, к себе наверх уползла.

Новая ставка. И что это за квадратная дрянь в кармане? Вытащил, бросил на стол.

— Что такое? — спросил Легкий.

Ясно: карточка франта-газетчика, но объяснять лень.

— Забавная штука. Не нужна? Возьму.

— Бери.

Просидели столько, что счет времени потеряли.

Легкий в итоге напился пуще других. У Колеса остался. У него вообще многие чуть ли не на пол на сей раз повалились. Медведь к себе пошагал. А Алекс решил в свою квартиру вернуться.

Вышел, прикрыл глаза. Уже утро — солнце светило ярко.

Нажрался зверски.

Ноги сами собой принесли к театру. Матерясь, Алекс ввалился внутрь и кое-как дополз до сидений. Понедельник, кажется: должно быть пусто. Но как же. Отдохнуть не дали: Тощий да те двое, что Щукин нашел для охраны входа, принялись отвлекать разговорами. Сон прошел. Пришлось снова пить.

Потом они, наконец, исчезли. Алекс вытянулся на креслах, посмотрел вверх — в далекий темный потолок, что качался, и задремал.

— Алекс?

Надька? На днях он снова ее ударил — опять лезла с глупым нытьем. И что же она такое просила? Начисто вылетело из головы.

Распустила нюни и убежала — но теперь, видимо, передумала.

Алекс ухватил ее, рассчитывая, что за мягкость. Однако нащупал твердый корсет, под которым ровным счетом ничего не угадывалось.

— Ой… — она сперва отшатнулась, но потом замерла.

Алекс открыл глаза. Надоедливая сестра Тощего — некрасивая, серая, та, что все смотрела, как кошка.

Как же ее звали? Тощий точно как-то к ней обращался.

— Ну, что?

Алекс встал с сиденья. Видно, прошло много часов — уже стало куда лучше, чем утром.

Девка стояла напротив. От нее ничем не пахло… Скучно. И от Маруськи, и от Надьки — как и от всех шалав — всегда разило приторными духами.

— Что ты делаешь! Не надо! Пусти!

Унылая, привычная игра.

Ну, она могла бы и убежать, если бы так уж хотела. Он бы точно не стал ее догонять.

Но не стала.

* * *

Этот день был поганым с самого утра. Ровно с момента, как Алекс, пьяный до того, что на ногах не держался, ввалился в театр.

И чего же только не пришлось сделать.

Сначала Макар бегал на улицу за едой. Буфет за выходные опустел. Но тут оказалось, что пироги уже не нужны, а хочется водки. Пошел за ней… Потом за вином.

Дальше Макар читал со сцены стихи, что учил в реальном да не позабыл. Но Алекса — хотя это была именно его затея — они разозлили так, что он с полчаса крыл Макара, на чем только свет стоит.

Пришлось спеть. Да что там — разве что не сплясать вприсядку.

Алекс давно выпил больше, чем полагалось для добродушного настроения. И теперь он просто бесился, швырял — признаться, метко — всем, что под руку попадало.

И все никак не мог угомониться и уснуть, наконец.

Увы, по понедельникам актеры не появлялись: надеяться на то, что он займется ими, не приходилось.

Когда Макар вернулся после очередного поручения, Алекс, покачиваясь, стоял в конце зала и целился. Прищурил левый глаз. Раз, раз… Две лампы над сценой осыпались дождем осколков. Осталась только одна.

Макар прежде не видел, как кто-то стреляет. Здорово! Вот где настоящий спектакль. Даже более впечатляюще, чем с замками — несмотря на то, что стрелок пьян в стельку.

— Ну, куда стрелять?

— В середину.

— Тьфу… Слишком просто.

Раз… В кресле в первом ряду появилась дыра.

— Вот это да!

— Хм… Умение не пропьешь.

Алекс ухмыльнулся — очевидно, весьма довольный собой.

Резко обернувшись, он приставил ствол ко лбу Макара.

Говорят, что ко всему можно привыкнуть… Наверное. Со временем. Когда-нибудь.

— То же самое будет тут.

— Так и получится? Просто дырка? — Макар поежился, уставившись в пол.

— Ну… Впереди. Сзади — нет.

Он покачнулся — Макар усадил его в кресло и сделал шаг назад.

Алекс тут жеухватил его за рукав.

— Куда?

— Пройдусь чуток? А?

Алекс закрыл глаза.

Осторожно высвободившись, Макар, крадучись, выбрался из театра — и пошел по улицам без цели.

Добрел до берега, сел у воды. А потом и прилег. Уткнулся головой в свой картуз, расплющив его в блин.

Снилась жена, Катюша. Дочь рабочих из соседнего барака. Они долго встречались за сараями — она успела пару раз сбегать к лекарке — прежде, чем ее отец узнал и потребовал жениться. Макар и не возражал.

Веселая да хлопотливая молодая отлично ладила с матерью и сестрой — но увы, прожили недолго. Всегочерез несколько месяцев, рожая Петьку, Катя умерла.

Впервые взяв на руки красное сморщенное существо, Макар очень жалел, что не имел выбора. Лучше бы уж уцелела его мать.

Но потом подумал, что и сына иметь неплохо.

Проснулся, когда уже вечерело, совершенно спокойным. Побрел домой.

Открыл скрипучую дверь театра.

Нет, это уже слишком.

Дашка завизжала и неловко бросилась наутек. Макар догнал ее возле сцены и отвесил звучную оплеуху.

— Шлюха!

Она схватилась за щеку, глядя с ужасом.

Алекс расхохотался.

Макар прежде ни разу пальцем ее не тронул. Ни одну женщину.

Странное ощущение — будто собственная ладонь горела. Странное… и приятное.

Не удержавшись, он снова ударил сестру. Повторил и в третий раз.

— Как ты могла, дрянь?

Схватив Дашку за локоть, Макар потащил ее в коридор — и в гримерку.

— Макарушка, ты все не так понял! — сестра заливалась слезами.

— Да ну? Я сам там был, потаскуха! А он ведь даже имя твое не помнит!

Макар влепил очередную пощечину. Мать отбросила молчанку, вступилась:

— Отстань от нее! Что ты творишь, подонок?

Макар замахнулся… но мать тронуть не смог.

— Кого ты воспитала? Подстилку! Знаешь, чем занимается эта шлюха? Ты за ней следишь?

— Макар! Прости! Все не так!

Он толкнул ее — Дашка упала, ударилась об угол сундука.

— Будто я не видел, как ты глазела! Ну ничего, сука — уж я найду тебе мужа. Все, уезжаем.

— Что ты делаешь? Куда снова нас на ночь тащишь?

— Заткнись! Бери Петьку и пошли.

Мать взяла на руки разбуженного криками, плачущего ребенка.

— Будь ты проклят! Забыл, поди, что такие люди, как твой дружок, и убили вашего отца?

— Да? И это потому ты воспитала шалаву?

Проходя через зал, Макар остановился.

— Мы поживем у Колеса.

— Вали, — равнодушно ответил Алекс.

Он сидел в своем любимом кресле — и снова пил.

Вышли из сквера. Макар свистнул, подзывая извозчика.

— Куда?

— В Старый город.

— Нее… Шутишь, брат.

— Да ладно. Так и откажешь? — он ловко схватился за уздечку.

Передумал. Однако дальше спуска все равно не поехал.

— Да хоть зарежь!

Пошли пешком.

Сумерки сгустились — тут и там вспыхнули костры, зажигались лампы на домах.

Макара то и дело узнавали — здоровались.

Перепуганных женщин постоянно приходилось подталкивать.

— Колесо! Колесо! — заорал Макар, встав напротив чудной избы.

— Заходи, — отозвались через окно.

— Можно, мы у тебя пока побудем? — взмолился, переступив порог, поздний гость.

— Да живи. Места валом. Что, поцапались?

— Ага.

— А чего?

— Лучше и не спрашивай.

— Бывает. Размещайтесь в горнице, а потом давай к нам. Аленка! Принеси, что надо.

— Нет, спасибо, мы уж сами, — отказался Макар.

Протолкнув семейство в горницу, он уселся на топчан.

Мать и сестра рыдали, прижавшись друг к другу.

Мысли в голову лезли — одна другой гаже.

Вдруг отчаянно захотелось исповедоваться и получить отпущение. За все грехи, которых так много случилось в последнее время.

"Чушь, чтобы такие, как ты, боялись".

Макар усмехнулся.

Все пустое. Нужно просто выпить. Нет — нажраться в дрова. Вот как он.

Глядишь, и отпустит.

Снизу слышались веселые голоса — и хозяев, и шумных гостей.

Стоит пойти к ним и отвлечься от разного бреда.

Макар вышел и спустился вниз по деревянной трубе-коридору.

* * *

Уродливый человек не давал спать соседям в ночи. Ухал, стонал, переваливался, обхватив себя за колени, как ванька-встанька. Унимать — страшновато: больно могуч.

— У! У! У!

Все повторяется. Пошла вторая неделя.

В который раз он здесь из-за того, кто и так был мертв.

О нем забыли опять, ни о чем не спрашивают…

И значит, снова кто-то погибнет.

 

19

— Тебе кто-то помогал?

— М-м-м.

— Ты один?

— А-а.

— Сколько их всего было?

— А?

— Тех, кого ты закопал за своей лачугой.

Уродливый человек поднял ладони — формой, точно лопаты — и поджал два коротких пальца.

— Восемь? Это с последней или без нее?

Тот самый сыщик, что пожалел в прошлый раз: отдал старую одежду и выпустил.

Из его слов выходило, что полицейские все же добрались до дома и каким-то образом сумели отыскать красивую, сладко пахнувшую бабенку. Но как? Они что, перекопали половину кладбища? А еще обвиняли: дескать, Лаптев оскверняет могилы.

А раз уж нашли, то, конечно, и отобрали. Но зато она теперь не помрет так быстро, как предыдущая.

— Ы! — один из поджатых пальцев распрямился.

— Она — девятая?

— А-а!

Когда уродливый человек пытался что-нибудь объяснять, люди обычно ничего не понимали и злились — ведь он не мог говорить, как все. Но этот сыщик — совсем не такой. С ним приятно вести беседу.

В кабинет вошел второй — седой. Первый, как только его увидел, снова будто помешался: опять принялся задавать странные вопросы.

— Как вы выбирали, к кому идти?

— Ыы…

— Вы искали что-то определенное? Фигурку?

— Эээ…

— Кто твои сообщники?

Человек вытянул трубочкой губы и скривился, показывая, что не любит чужое общество.

К счастью, оно уже давно перестало быть насущной проблемой. Он неплохо устроился на тихом кладбище: обустроил лачужку, а потом и колодец выкопал там, где точно не могло быть воды.

Никто к нему не ходил. Священник из местной часовни в чужие дела не совался, помощника обещал не брать. Они вообще друг друга хорошо понимали: обоим лишние глаза ни к чему. Да и работал уродливый человек за троих — со всем справлялся.

А что платили мало, так не беда. Уж на кладбище всегда можно подзаработать. Студенты — покупатели постоянные, щедрые да нелюбопытные. Когда могильщик просил хлороформ — всегда делились, и никогда не спрашивали — зачем.

— Ну, Николай… И как он, по-твоему, ответит? Его надо так спрашивать, чтобы можно было кивать: либо "да", либо "нет", — седой неодобрительно покачал головой.

— Вы правы, Тимофей Семенович. Давай-ка покажи: сколько человек с тобой работало?

Человек почесал старые ожоги на голове, подумал, поднял два пальца: он да священник.

— Двое. Хорошо.

Старик, захватив со стола кипу бумаг, отправился восвояси.

— Но для чего она тебе понадобилась? Ведь ты же не мог?

Человек кивнул и вздохнул, вспоминая тело последней обитательницы колодца.

До чего же ее хотелось! Но увы: нечем. О том пару десятков лет назад позаботились малолетние уличные разбойники.

Приют, где он воспитывался, находился над самым оврагом. Многие сироты родились там, внизу — и сбегали назад, едва только начинали ходить. Ловко перелезали по дереву через высокую ограду. Без них становилось лучше — да только они возвращались, подкарауливали и мучили тех, кто остался.

В то время уродливый ребенок еще не успел вырасти и окрепнуть настолько, чтобы его боялись. Он был вечной мишенью для издевательств — но прежде никто не заходил так далеко.

Сперва его избили и искалечили, а потом подожгли. Повезло, что повар понес на задний двор котел помоев. Благодаря ему человек тогда в третий раз родился. Второй случился, когда мать оставила на ступенях приюта. Кем бы она ни была, все же не выбросила и не задушила уродца.

— Тогда зачем? Что, тоже медикам продавал?

Человек покачал головой. Нет, их тела студентам совсем не нравились, поэтому он и обустроил позади лачуги собственное маленькое кладбище.

Он соединил большие и указательные пальцы вместе, приложил к глазам — будто очки надел, и наклонился, словно заглядывал в яму.

— Ты за ними наблюдал?

— А!

Да! Ничего не могло быть лучше, чем, лежа на земле, смотреть на них в щели между досками. Как они бьются на дне в рыданиях, зовут на помощь, пока не сорвется голос, раздирают в отчаянии свои платья и волосы…

Иногда они держались очень долго — порой много месяцев. Но наступали холода — и гостьи, как летние бабочки, погибали. Приходилось дожидаться новой весны.

Человек не любил зиму.

Но иногда они умирали гораздо раньше, чем полагалось. Так вышло и с предыдущей.

Человека поймали полицейские, когда он доставлял богатого пожилого барина. Его закопали накануне утром. "Похищение умершего, преданного земле" — так вот они и сказали.

Его посадили в участке — да и, как водится, позабыли. А там поганый народ подобрался. Не боялись они — потому как их было много — и вовсю творили мерзкие вещи, ненамного лучше, чем в детстве.

Вот этот самый сыщик, что сейчас задавал вопросы, когда прознал да увидел, так и сжалился: дескать, хватит уж с Лаптева наказания.

До чего же человек спешил тем утром… Торопился убраться как можно дальше от проклятого участка — и поскорее вернуться домой, к своему колодцу. Но увы, опоздал: бабенке хватило всего-то дней десяти, чтобы умереть — от голода, а, может, отчего-то еще.

А ведь он в тот раз планировал посадить вместе сразу двоих. Такого еще прежде не делал, но очень хотел попробовать.

К той, последней, уже несколько месяцев присматривался.

— Расскажи-ка мне еще немного про Елену из театра.

— Уу?

— Та, кого мы у тебя нашли.

Человек звонко причмокнул.

— Красивая?

— А-аа!

Нет, он никогда не хватал абы кого: всегда выбирал самых лакомых. Долго бродил по улицам и перебирал.

Когда встречал подходящую — подкрадывался все ближе и ждал. Каждая хоть раз, да оставалась одна — и тогда человек забирал ее.

Но та, последняя, была особенно хороша.

Он увидел ее, когда возвращался домой ранним утром, отвезя тело на дальнюю окраину. А она — яркая, нарядная, точно птица — как раз выпорхнула из какого-то дома.

Человек даже остановился, чтобы получше ее разглядеть. Но она не заметила: поспешила к повозке. Хороша!

— Где ты ее встретил?

Человек показал рукой на окно.

— На улице. Когда? Нет, не так… Давно?

Он усердно кивнул.

Человек стал ходить за нарядной птицей следом, обычно туда, где она бывала чаще всего — в большое деревянное строение у сквера. Там всегда кишели людские толпы — и это не нравилось, но как-то раз он отважился войти внутрь. Попытался обнять свою будущую гостью, но она, как и следовало ожидать, в ужасе убежала, до безобразия перекосив красивое лицо.

Он тогда рисковал. Приближаться к ней на людях было довольно опасно. Рядом всегда отирался ее спутник — из тех, кого точно стоило обходить стороной.

Но он заметил человека лишь раз, когда тот сам неосмотрительно попал ему на глаза. Любовник яркой бабенки стоял у повозки. Скривившись от отвращения, схватил кнут и огрел уродливого прохожего. Но так ничего и не заподозрил.

— То есть, ты долго за ней следил?

Человек снова кивнул.

Он с удовольствием наблюдал за ней не только через щели настила над колодцем, но и прежде. Однажды она при свете дня забавлялась с кем-то в карете. Они даже не заперлись толком — все отлично просматривалось с двадцати шагов. Человек тогда очень завидовал. Вот бы хоть раз оказаться на его месте.

Но не всегда бабенку удавалось как следует разглядеть. Бывало, она носила глухую одежду мешком и шляпу с сеткой. Например, после того случая, когда любовник притащил ее откуда-то волоком, как куклу, и избил прямо на людной улице. Сперва ударил по лицу — да так, что она отлетела прямо в канаву, а затем принялся еще и пинать. Да, после этого будущая гостья колодца долго прятала от посторонних глаз все свои прелести.

— Как ты похитил Елену, Лаптев?

Человек огляделся, шагнул, схватил обеими руками воздух, бросил что-то невидимое и дернул ладонью, будто правил лошадью.

Он много ночей подряд приезжал к зданию в сквере на своей телеге — старой кладбищенской повозке, которую отдал священник-?и терпеливо ждал, когда выпадет шанс. И, наконец, настал вечер, когда она осталась одна…

— Понятно.

Человек сделал вид, что прижал что-то к пузу, и принялся ухать. Затем подпрыгнул, размахивая руками. Да, еще волосищи. Он показал их над своей головой.

Сыщик задумчиво почесал нос.

— Какая-то из замученных тобой женщин была на сносях?

— Ы-ы-ы! — человек указал в сторону арестантской.

— Там кто-то рожает?

Человек досадливо отмахнулся. Все не о том. Он-то хотел спросить — кто та толстая скандальная баба, которую увели? Она все лезла драться, и требовала сказать, где спрятана ее дочь. Неужели мать той, последней?

— Ну, что ж, на сегодня хватит, Лаптев. Полагаю, черед неделю-другую у тебя суд. Эй! Свиридов! Забирай.

Когда-нибудь это должно было случиться. Что ж тут поделать?

Одно любопытно: там, куда его вышлют, есть кладбища?

* * *

— Скверно выглядишь.

Макар согласился. Да и с чего бы вдруг было иначе?

Они встретились с Червинским в гостиничном номере, как обычно по вторникам.

Утром Макар долго думал: идти или не ходить? Но у Колеса все еще спали, а нытье одолело. Уж и впрямь лучше на сыщика поглядеть, чем на них.

Да только вот Червинский нынче вел себя как-то странно. Сел поближе, внимательно вглядываясь в лицо.

— Ну и зарос ты. Побрился бы. В бане, гляжу, давно не был. Да и истрепался изрядно. На вот тебе, обновись, — сыщик вынул из кармана смятую пятерку. Но не бросил на кровать — положил прямо на колени.

— У меня есть, — ляпнул Макар. Напрасно, но назад не воротишь.

— Работу нашел? — заинтересовался сыщик.

— Так. Принести чего, починить…

— Если что постоянное, так сразу предупреди, чтобы я тебя по присутственным дням не звал.

И с чего же такая забота?

— Уж больно смурной ты… Ну, в чем дело? Снова во что-то влез, Макарка? Расскажи-ка давай. Придумаем, как помочь.

Ну-ну. Макарка, не Свист.

— Да все, как всегда. Так, дома повздорили.

— Кажется, у тебя мать, сестра и ребенок? А жена умерла?

— Точно.

Нет, с сыщиком точно что-то не то… Да… Он нервничал. Хотел о чем-то спросить — о чем-то, важном для него — но пока что искал подход.

— Да уж, с домашними бывает непросто. Мне-то про то хорошо известно: у самого дома барыня да три барышни, — подмигнул Червинский. — Купи им конфет или, может, платок в подарок.

— Спасибо, — Макар убрал пятерку в карман и вымучил благодарную улыбку.

— Давно собираюсь сказать: за твою помощь полиция о твоих проделках почти позабыла. А если и дальше встречаться продолжим, то теперь каждый раз за хорошие вести платить стану. Ну, как?

Проделки. Лавка, что ли? Вот, поди, он удивился бы, если б узнал, чем в самом деле занят Макар.

— Вот же здорово! Большущее спасибо, господин Червинский!

Запоздал сыщик, однако. Несколько месяцев назад Макар был бы счастлив.

Но что ему нужно?

— Так что скажешь? Согласен?

Словно он и в самом деле мог отказаться. А если рискнуть?

"Я сам тебе скажу, когда хватит, понял?"

— Ага. Буду рад вам помочь.

— Ну и отлично, что мы с тобой, наконец, поладили. А я вот еще что хотел спросить… Помнишь, ты мне про театр рассказывал?

Макар сделал вдох, но не сразу выдохнул. Газетчик проболтался? И потому Червинский так мягок — намеренно усыпляет перед ударом?

— Ты давно там бывал?

— Тогда, когда вам говорил. Давненько.

Оба замолчали. Макар ждал — но сыщик все думал.

— А что вы вдруг вспомнили?

— Ну… Узнали мы тут кое-что. Точнее, нам на днях повторили все то же самое, что прежде и ты. А именно, что невидимые так и гнездятся в том театре.

Нет, значит, не газетчик.

— Так вы же там, вроде, ничего не нашли? Еще раз хотите глянуть?

— Да. Надо бы.

— Ну, вашему новому человеку виднее, стало быть.

— Он там не появлялся еще дольше тебя.

Макар погладил бритый затылок, словно заставляя мысли шевелиться быстрее.

— Я-то обо всем сразу вам тогда и сказал. Ну… Что ж там было? Ну, вот актерка у них еще пропала… Вроде как, с кем сбежала.

— Хм… Нет. Она не сбегала.

— Что, вернулась? — наобум спросил Макар.

— Ну… Не совсем. Мы ее нашли. Но только смотри, Макарка, чтобы о том никому!

Вот это, и в самом деле, любопытная весть.

— Ну да, ладно… А что тут такого?

— Просто держи рот на замке.

— Да-да. И где она? В театре?

— Нет. Но вот место я тебе уже точно называть не стану.

— Так, выходит, она про невидимых и рассказала?

— Точно. Но она и сама преступница — в нескольких убийствах призналась. Вот потому и хочу у тебя кое о чем спросить, чтобы ее слова проверить. Теперь понимаешь?

Макар кивнул.

— В этом театре ты мог видеть одного человека. По словам актрисы, он там даже главный. В их среде его называют Безумный Алекс. Увы, нет карточки — прежде не попадался. Опишу на словах, как мне самому передали. Ростом больше среднего — то есть выше меня, но ниже тебя. Смуглый, чернявый — видимо, как цыган. Особых примет, похоже, нет…

Еще как есть. Помимо разных рубцов, о которых вряд ли стоило спрашивать, у Алекса имелась татуировка во все плечо. Восемь лучей — по четыре коротких и длинных — сходились в центре. Каждый делился надвое: одна половина закрашена, другая — светлая. "Показывает дорогу к дому", — он так говорил.

Впервые Макар приметил ее еще в прежней жизни, в бараке, когда гость спал на его кровати, а сам он ночевал на полу.

Но так еще ладно, не особо заметно. А вот у Колеса на очень видном месте — от локтя и ниже, до самой ладони — разместилась большая срамная картинка. Аж смотреть делалось неудобно. По первости.

Впрочем, Червинскому незачем сообщать.

— Видел такого?

— Ммм… Кажется, заходил. А кто он?

— Налетчик. Отличался крайней жестокостью. Его банда нападала на поезда здесь, за городом. Говорят, с ним еще могут быть такие, как Василий Легкий, Иван Тулуп, Емельян Медведь, Максим Колесо… Слышал?

Макар старательно покачал головой. Их имена он, и вправду, не узнавал.

— Этих уж точно не встречал. Так что, они и есть — невидимые?

— Если верить актрисе.

— Вот это да… И что вы с ними сделаете, когда поймаете? — он постарался взять самый невинный тон.

— Их можно только повесить, да и того мало.

— Точно говорите. А этот ваш Алекс по вечерам в театр заходил, кажется. Перед спектаклей. Но больше ничем и не помогу — так, мельком видел.

— Актриса тоже так сказала. Похоже, хоть тут не солгала. Что ж, плохо — в такое время там многолюдно. Но и ждать нельзя.

— Так вы что, прямо сейчас собираетесь?

— Почти. Видимо, вечером.

Выйдя из гостиницы, Макар сел на лавку и закурил.

После вчерашней пьянки Алекс наверняка до сих пор в театре. Если прямо сейчас вернуться и сказать Червинскому, то его наверняка можно будет застать врасплох.

* * *

И все-таки — как могла отцовская Аксинья, так обстоятельно рассказавшая про свару с сестрой, прийти в понедельник и увидеть своего хозяина мертвым — хотя убийца, по ее словам, встретила его лишь во вторник?

Не сходилось и со Старым Лехом. Из рассказа Елены следовало либо то, что его убили дважды — сообщник актрисы и Митрофанова, которая уже прежде в этом созналась, либо то, что они явились туда втроем.

Второй вариант, конечно, возможен.

Но слепо верить чьим-то словам Бирюлев больше не собирался.

Он ворочался всю ночь в липкой от пота постели, но так и не смог заснуть.

Отчаявшись отдохнуть, встал задолго до рассвета, и, едва показалось солнце, отправился к отцовскому дому.

Выгоревшая афиша все еще висела на тумбе. Аккуратно сорвав ее, репортер сверился со списком, заново внесенным в блокнот.

Пусть его посчитают безумцем, но он посетит всех соседей каждой из жертв невидимых.

— Георгий Сергеевич! — окликнула, выглянув из окна, госпожа Беленькая. Не обманула, когда говорила, что встает ни свет, ни заря.

Бирюлев сделал вид, что не слышит, и быстро перешел улицу, едва не сшибив бродячего сапожника и больно ударившись о его переносную мастерскую.

Сев на пролетку, репортер велел вести к дому Коховского. С его убийства для Бирюлева и начались неприятности.

Хорошо, что час ранний. Жители еще не успели разойтись.

Вытащив из кармана афишу с портретом Елены, Бирюлев расправил ее и постучал в первую дверь.

— Позови хозяев, — велел он горничной.

Выглянул заспанный господин.

— Вы видели эту женщину? Мне очень важно! — не считаясь с приличиями, не здороваясь и не объясняясь, сходу спросил репортер.

— Что? Кто вы?

— Что происходит, Владимир? — из-за плеча хозяина выглянула, вероятно, хозяйка.

Бирюлев сошел с крыльца, спеша к следующему дому.

— Это — убийца! Вы встречали ее прежде?

— Сударь, о чем вы? — нахмурил лоб пожилой военный. — Не представляю даже, кто эта дама…

Дальше, дальше.

— Видели ее?

— Что?.. — изумилась просто одетая барышня в очках. Учительница?

— Вам доводилось ее знать?

Господин средних лет приподнял брови, потер лоб.

— Хм… А в чем дело?

— Она убийца. Отравительница.

— К нам гости, Буба? Так рано? — послышалось из глубины дома.

— Нет-нет. Все в порядке. Просто разносчик, — радостно отозвался он, обернувшись. — Минутку. Давайте сойдем.

Отошли на пару шагов.

— При супруге не стоит. Она так тревожна, а в городе всплеск преступности. Ее все это очень расстраивает.

— Разумеется.

— И я до сих пор не понимаю, к чему вы спрашиваете о даме с афиши?

— Она убила и ограбила моего отца. Пришла к нему в дом и что-то подсыпала в напиток.

— Боже! Да… Дайте еще раз глянуть. Похоже, и впрямь она. Точно. Все так и было — но только я проснулся наутро. Но, молю — ни слова моей супруге! Я ей сказал, что отъехал по делам службы, и к нам прокрались домушники. Вы ведь из полиции?

Вряд ли Бирюлев напоминал сыщика, но отрицать не стал:

— Конечно! Припомните, когда это произошло?

— Да. В самом конце мая. Аккурат накануне того, как соседа убили, господина Коховского. Я еще думал — до чего же тут опасное место, надо бы куда перебраться…

— Где вы ее встретили?

— Хм… Кажется, в кафе "Якорь".

Любопытно.

Бирюлев рассчитывал совсем на другие свидетельства. Он надеялся, что Елену видели у особняка Коховского и что-то вспомнят. Что-то, что прольет свет на невидимых… Но, выходит, она "работала" в одном и том же квартале дважды?

Или же…? В потемках Елена могла и не запомнить дом. Оттого и крутилась с расспросами у дверей Старого Леха. Опасалась, что погибла ее жертва — сосед Коховского?

Он обдумает все позже.

Бирюлев решил изменить свой план: не терпелось навестить прислугу Аксинью.

Интересно, как она объяснит путаницу в днях.

Сорвав на подходе к бедным лачугам травинку, репортер сунул ее в рот и направился к крайней избе.

Заперта. Ставни закрыты.

Сбежала!

А, может быть, снова мнительность? Возможно, прислуга просто решила съехать?

Следовало бы расспросить местных, благо, они тут и там сновали по берегу.

Одни прачки уже шли с реки — другие только туда направлялись. Горничные, няньки, подмастерья, имевшие отдельное от хозяев жилье, спешили заработать на кусок хлеба.

Так никого и не окликнув, Бирюлев добрел до жилища сосланной Митрофановой.

На дворе обгоревшего дома худощавый белоголовый юноша лет восемнадцати умело обтесывал доски. Рядом с ним, на колоде, без движения сидел кто-то, закутанный, несмотря на летний зной, в несоразмерно большой тулуп, в теплом платке, наступающем на глаза.

Девчонка лет четырнадцати — та самая, которую Бирюлев встречал прежде, но теперь она удивила неожиданно голым затылком — прибивала доску к стене. Поблизости, громко смеясь, копошились в земле две разговорчивые маленькие грязнули.

— Барин, а у нас лягушка, — радостно сообщил мальчишка.

Старшая сестра оказалась далеко не так приветлива.

— Витюшка! Это он, тот газетчик, — бросив молоток, она подбежала к брату. Все были похожи между собой, точно капли. Красивые дети у прислуги Старого Леха. — Что вам тут снова надо? Мамка на каторге. Довольны?

— Что вам угодно, сударь? — взглянув на девицу с укором, вежливо, без оттенка неприязни, спросил белоголовый.

— Соседка ваша, Аксинья…

— Так теперь вы и до нее добрались? А тю-тю, — преувеличенно весело засмеялась девочка, разведя руки широко в стороны. — Нету ее уж здесь. Уехала. И адреса не оставила.

— Да, я так и понял. Думаю, что не только ваша мать, но и она помогала невидимым, — рассеянно, скорее, адресуясь к самому себе, сказал Бирюлев, пожевывая травинку. — Да только они, к сожалению, все еще на свободе.

То, что было закутано, вдруг вскрикнуло и, раскачиваясь на колоде, громко зарыдало.

Злобно взглянув на репортера, девчонка подошла к перепеленутой тулупом кукле, обняла, прижимая ее голову к своей груди.

— Тихо, тихо… Ты дома. Все хорошо. Мы все вместе…

И тут же зашипела на Бирюлева:

— Уходите уже! Уходите!

— Пожалуйста, сударь… Если мы вам больше не надобны… — моляще попросил брат. — Сестра тревожится.

Делать здесь больше нечего. Отбросив травинку, Бирюлев направился с берега. Но не успел сделать и нескольких шагов, как в спину донеслось:

— Они в овраге! Красный дом с цветными стеклами…

* * *

Эх, и о чем же он только думает, когда времени и без того не густо.

Резко поднявшись с лавки, Макар со всех ног припустил в сторону театра.

Влетел, хлопнув скрипучей дверью так, что она завизжала.

На почти темной сцене перешептывались актеры. Они уже собрались перед спектаклем.

Алекс спал на сиденье — там же, где и вчера. Подходя к нему, Макар наступил на стекло. Бутылка. Похоже, выпала из руки.

— Вставай! Вставай скорее! — принялся тормошить.

Алекс тут же открыл глаза, злые с похмелья, но пока явно ничего не соображал.

— Надо уходить! Скоро сюда придут легаши. За тобой.

— Что? — он несколько раз подряд зажмурился, пытаясь проснуться.

— Твоя Маруська сказала, что невидимые — это ты, — выпалил Макар.

— Вот же сука. Надо было сразу ее убить.

— А это и есть ты?

— Ты точно двинулся, Тощий, — Алекс, наконец, встал.

На сцене Щукин с явным осуждением крутил в руках осколок верхней лампы.

— Надо прибраться до начала. Да и свет зажечь — темновато, — сказал он актерам.

— Не сметь! Сколько вас тут сегодня?

— Так все, как всегда, Алексей Иваныч… Семеро.

— А те двое где, что вход охраняли?

— Ты сам же их вчера выгнал. Забыл? — напомнил Макар.

Алекс пожал плечами.

— Все вниз — и в кучу… — он вытащил из кармана связку ключей, передал Макару. — В левом коридоре есть веревка. Тащи ее сюда. Захвати тряпки. Да, и разбросай там все, а потом запри на оба замка. Но сначала сбрось мне все стулья.

— Зачем? Нам надо спешить! Сейчас здесь будет целая свора легавых!

— Живо!

Он усмехался чему-то, а вот Макар не видел ровным счетом ничего хорошего.

— Что происходит, Алексей Иваныч? — с тревогой спросил Щукин, спускаясь в зал.

Алекс достал браунинг.

— Ох, нет!

— Заткнись. Чтобы сидели тихо! Кто вякнет — сдохнет. Поняли? Чего ждешь, Тощий?

Макар поднялся наверх. Сбросил в зал стулья, как велено. Прошел в коридор. Моток веревки лежал почти под ногами. В тряпках тоже недостатка не имелось: здесь хранился реквизит. Макар сперва раскидал его, как мог, потом взял, что просили. Вышел, защелкнул первый замок. Задвинул и запер погнутым ключом амбарный, не переставая ломать голову — к чему в театре такие сложные запоры?

Да и вообще, для чего все это — когда надо немедленно уносить ноги?

Пока Макара не было, Алекс рассадил актеров по стульям.

Годное время для забав.

— Бросай сюда.

Макар сбросил — попал веревкой Алексу в спину.

— Вот же… Тут мало места, да, Тощий? Ты и мимо нужника так же?

— Я случайно.

Он принялся отматывать и резать веревку.

— Башка трещит… Тощий, иди и сломай заднюю дверь.

— Чего? Ты знаешь, сколько она весит? Я ее даже не открою!

Алекс отвлекся.

— Выйди на улицу. Глянь на дверь. А потом, мать твою, просто вырви пружины и сделай так, чтобы она упала на опору. Но только смотри, чтобы не внутрь.

— Ты же не серьезно?

— Там ничего сложного. Она уже сломана.

Алекс принялся приматывать к стулу ноги Щукина.

Вдруг одна из актрис встала и бросилась к выходу. Он выстрелил.

— Таня! — выкрикнула Надька, его шалава, и тут же зажала рот рукой.

Макар зажмурился, но тут же открыл глаза. Актриса дергалась на полу. Отвернулся.

— Ну, кто еще? Есть три патрона. Тощий, твою мать! Что стоишь? Иди ломай дверь! Да, и опора правая.

Быстро, быстро. Ни о чем не думать.

Тяжеленная перекошенная дверь черного хода была приоткрыта. Протиснувшись в щель, Макар вышел наружу и оглядел ее, сокрушенно качая головой. Она уходилавглубь, но внешняя часть коробки соединялась с двумя декоративными столбами-опорами верхней перемычкой. И кому такое под силу — вырвать из петель этакую махину? Великан Медведь, и тот еле одолел в прошлый раз проклятущую дверь.

Макар попробовал толкнуть ее — бесполезно. Приналег со всей силы, даже зажмурился, но она и не пошевелилась.

И чем только они заняты вместо того, чтобы сломя голову бежать в овраг?

— Алекс! Тут ничего не поделать!

Он, очевидно, не слышал. Во всяком случае — не отозвался.

Дерьмо. Дерьмище!

Макар поднажал еще. Нет. Вот если бы и Алекс помог — вместо того, чтобы, не пойми зачем, вязать актеров. Или хотя бы был инструмент!

Ну все — легаши точно их тут застанут. Червинский сказал про вечер, но нет: они наверняка придут раньше. Вот прямо сейчас, пока Макар занимается ерундой с паршивой тяжеленной дверью.

Нажал так, что аж в глазах потемнело. Струи пота текли по пыльному, красному от натуги лицу. Раз, и еще раз, и еще. Доска, что удерживала в стене пружину, хрустнула. Еще разок… Фу… Пружина вырвалась с визгом вместе с обломком доски. Едва увернулся. Теперь наклонить. Чуть-чуть… Чтобы она вышла наружу и краем налегла на опору… А если она все же обрушится внутрь?.. Эх… Раз… Дверь накренилась. Отскочив, Макар что есть мочи пнул правый столб. Проклятая дверь еще шевельнулась — и наконец рухнула вбок, свалив обе опоры, козырек и утащив за собой доски. Сквозь свежие щели в стенах смотрела темнота. Прорубить этот выход теперь можно разве что топором.

Утирая пот и отдуваясь, Макар обошел театр и зашел внутрь, издалека оповещая:

— Алекс, это я! Я сломал гребаную дверь!

— Ага. Молодец. Чего орешь на всю улицу?

Два актера, Щукин и две актрисы сидели, привязанные к беспорядочно расставленным стульям, на удалении друг от друга. Во рту у каждого помещался примотанный веревкой кусок тряпья, однако мычали они громко.

Алекс же растягивал куски веревки между сиденьями, невысоко от пола. Макар аж за голову схватился.

— Что ты делаешь?

— Узнаешь.

— Пойдем! Ну пойдем же, а! — он ныл, чувствуя себя младенцем, что клянчит пряник.

— Возьми тот конец и привяжи вон там, к ножкам. Но только как следует.

Таких веревок вышло штук семь, наверное.

— Давай гасить свет.

Они поднялись на сцену.

Алекс обернулся в зал и выстрелил еще дважды. Макар не стал смотреть и старался не думать.

Мысли о грядущей облаве тут помогали.

Зашли в правый коридор, где находились гримерки. Весь свет включался оттуда — из большого щита с рычагами.

Алекс передвинул вниз ручки. Все лампы разом погасли.

— Надо вырвать щит… — он огляделся, разбил стул о стену и поддел щит острой ножкой. — Помоги-ка.

Макар тоже схватил обломок и приналег. Да уж: после двери несложно.

Вместе свалили у окна мебель.

Ворча, Алекс наощупь запер коридор.

— Пойдем. Не задевай веревки.

— Как? Тут же темно?

Побрели к выходу. После того, как Макар все же споткнулся, Алекс потащил его за шкирку, заставляя перелезать через препятствия.

Наконец, вышли.

— Ффу…

Пот по Макару лил ручьями. Но надо полагать, Алексу, перепившему накануне, было не лучше. Он аж посерел. Хотя, может, и от пыли.

— Идут. Смотри.

Макар глянул, куда он указывал. Издалека приближался ряд полицейских форм.

— Жаль, рано. Но сойдет. Давно все это придумал — вот и сгодилось.

— А что должно выйти?

— Посмотришь, — Алекс усмехнулся. — Все, уходим.

Уж тут упрашивать Макара не пришлось. Оба во все лопатки бросились через сквер.

 

20

— То, что написали в газетах — неправда. Преступников там не было. Только актеры, — шепнул городовой, взяв Бирюлева под локоть и отводя подальше от кабинета сыщиков. — Алекс не просто спокойно ушел, но и успел поставить ловушку. Его предупредили заранее, и сделал это кто-то из наших. Думаю, Червинскому может быть что-то известно.

Репортер снова вспомнил давний рассказ об обыске, при котором ничего не нашлось.

— Не было? Но тогда я совсем не понимаю, как такое вообще могло произойти.

— Вот и мы сообразили слишком поздно. Хотя сразу стало ясно, что все идет не по плану. Черный ход обрушен изнутри, за окнами — баррикады из мебели. Один из наших разбил стекло и пробрался в коридор. Как вернулся, сказал, что дверь закрыта, и за ней слышны то ли голоса, то ли стоны. Вот мы и решили, что они заперлись и ждут нас там… А что бы подумали вы?

По коридору вели арестанта с разбитым носом.

— Слушаю вас. Кого вы разыскиваете? — довольно громко и грубовато спросил Бирюлева собеседник. Когда полицейские прошли мимо, продолжил: — Пара наших попыталась открыть двери коридоров. Это уже потом выяснилось, что на них амбарные замки. А больше окон в театре нет, даже на чердаке. Нам остался только главный вход. И притом мы не знали, сколько внутри преступников. Полагали, что вряд ли Алекс один, и все они, конечно, вооружены. Зашли осторожно… Темень — хоть глаз выколи. В театре есть электричество, но Алекс и его сообщники напрочь вырвали рычаги. Кто-то стонал. Заложник? Один из наших споткнулся и упал. Нащупал на полу веревку. Растяжка? Мало ли, отчего не сработала. Наткнулись на другую, но рисковать не стали. Тут впереди что-то зашумело — и кто-то из наших выстрелил в ту сторону. Присоединились и остальные. Вот так… Когда мы во всем разобрались, то, как понимаете, исправить что-то было уже нельзя.

— Но… Ведь вы говорили, что слышали звуки?

— Актеров привязали к стульям и заткнули им рты. Шумели они. И то, что один все же выжил — чудо. Ему как-то удалось сдвинуть кляп и позвать на помощь. Так что, как сами видите, Алекс все предусмотрел. Мы намеревались просто прийти и тихо задержать его, но, вместо того, случилось то, что случилось. Хорошо еще, что до представления оставалось время, и хотя бы зрители не начали собираться. А иначе представьте, чем бы все закончилось.

— Но как же Бочинский?

— Очередная несчастная случайность… Кто-то из наших промахнулся. Надеюсь. Ну, знаете, Тимофей Семенович многим тут был неугоден.

— Да… Но зачем вы мне обо всем рассказали?

Городовой помедлил.

— Возможно, я, как и вы, хочу справедливости… Наш участок… — он махнул рукой. — Ведь все замнут.

Полицейские, водворив нового постояльца в арестантскую, возвращались обратно.

— Сударь, повторяю: сейчас не самый подходящий момент, чтобы беспокоить сыщиков. Господин Червинский очень занят… Мне пора идти. Нам не стоит обращать на себя внимание. Надеюсь, мои слова вам помогут. И вот еще… Я совсем забыл вам сказать. Сегодня Лукьянова возвращается домой.

— Домой? — чересчур громко воскликнул Бирюлев.

— Верно, сударь: вам бы стоило пойти домой и отдохнуть. Вы слишком взволнованны. Да, домой. Раз она заключила сделку со следствием, то ее отпускают. И будут тщательно охранять от тех, кого она опасается.

— Она убийца!

— О том известно вам, мне и всем остальным в участке. Но официально виновен Алекс.

"Да… Я".

Существо, которое достали из колодца, корчилось под солнечными лучами.

"Я уже почти месяц сам ищу эту суку…"

"Ты никому об этом не говорил?"

О, боже.

"Нет… Понимаете, моего отца убили невидимые…"

"Невидимые?"

Хозяин театра резко повернулся к Бирюлеву. Пристально посмотрел в глаза, удивленно подняв треугольные брови — и вдруг сменил гнев на милость.

Теперь все понятно… Сначала он решил, что репортер догадался — но потом выяснил, что преступление Елены приписывается другим. Это его устраивало. И, вероятно, только лишь потому Бирюлев спокойно ушел оттуда.

Нет, он больше не жалел, что настолько разговорился.

— Те преступники, что скрывались в театре… Это же не невидимые?

Городовой пожал плечами.

— Увы, тут я мало чем могу вам помочь. Все материалы у Червинского. А почему вы так думаете?

— Отца убили не они… — не слишком ясно объяснил репортер.

Однако полицейский не стал расспрашивать. Кивнув на прощание, вышел.

Сперва Бирюлев просто смотрел ему вслед. Потом сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, похлопал себя по щекам… Принялся бродить из угла в угол, вызывая косые взгляды и недоуменные вопросы.

Если уж кому и следовало умереть — так это лживому Червинскому.

Прошло не менее четверти часа прежде, чем репортер заключил, что способен увидеть сыщика.

Тот, как обычно, сидел за своим столом. Ссутулившись, теребил край бумажного листа и глядел куда-то в сторону.

— Червинский?

Синяки под глазами. Кожа серая, будто ему нездоровилось. Морщины, шедшие от углов носа, стали отчетливее. Бирюлев полагал, что они почти одногодки — но теперь сыщик казался гораздо старше.

— Слышал, вы почти задержали невидимых?

— Мы попали в ловушку. Полагаю, всему виной кто-то из наших, — Червинский по-прежнему рассматривал стену.

— Неужели?

Бирюлев снова глубоко вдохнул. Если бы только отважиться на пощечину.

— Нам не стоило спешить. Мне следовало сначала получше расспросить Макара.

— Того рабочего из гостиницы?

— Да.

Репортер неприятно рассмеялся.

— В чем дело? Что вас развеселило? — сыщик наконец-то поднял глаза. — Вам что-то известно?

— К чему весь этот спектакль? Я знаю, что ваш Макар… хм… как у них — то есть, у вас — называется… что-то вроде младшего помощника того, кого вы якобы пытались поймать.

— Что?

— Я видел его в том театре. Вместе с преступником.

— Вы встречали Иванова?

— Вашего Алекса? Да.

Сыщик потряс головой.

— Как? Когда? Почему вы мне сразу не сказали? Ведь это бы изменило все!

Бирюлев пожал плечами.

— Так и вы со мной не откровенничали.

Червинский запустил пальцы во всклокоченные вихры.

— Господи, что я наделал.

— Зачем вы передо мной-то паясничаете?

Сыщик молчал.

— Вы неплохо постарались, Червинский: семь погибших и двое раненых. А с Тимофеем Семеновичем у вас отношения не ладились… Удобно вышло, — слова опережали мысли.

— Да что вы городите, Бирюлев?! Ровно половину застрелили преступники!

— Которых там не было?

— Иванов и его банда ушли заранее, чего мы не знали. Газетчики все переврали… Однако я не пытаюсь оправдать гибель четырех человек. Но других они убили сами.

— Вот как? А, может, это сделали призраки?

— Да выслушайте же! Я осмотрел тела. Те люди погибли не от шальной пули: в них стреляли намеренно. Думаю, со сцены. Двоим, что были повернуты к ней лицом, в грудь. Третьей — в голову. Она лежала в проходе, и ее не связали. Полагаю, Иванов застрелил ее, чтобы напугать остальных, когда она пыталась бежать.

— Вы больше не сможете меня обмануть.

— У меня есть еще доказательство. В трех случаях использовалось оружие меньшего калибра. Разница небольшая, но она есть, и ее легко заметить. Может, взглянете сами?

— А почему бы вам, вместо того, чтобы строить догадки, просто не расспросить выжившего актера?

— Он не может ничего рассказать. Ему делают уколы, чтобы он спал. Когда просыпается — только мечется и кричит.

— Ведь он умрет, да? — намекнул Бирюлев.

— Полагаю, физически он вне опасности, — сухо ответил Червинский.

— Слышал, вы отпустили убийцу отца? — репортер резко сменил тему. — Елену Парижскую?

— Кто вам сказал?

— Неважно.

— Да. Мы отвезли ее домой.

— И выставили охрану?

— Это наш последний шанс. Если дьявол не только хитрый, но и безумный, как о нем говорят, он в самом деле придет за ней, — сыщик вытянул перед собой руки, снова уставившись в пустоту. — И, бог даст, мы его все же схватим…. Если, конечно, вы его не предупредите по старой дружбе.

— Я? Да я видел его лишь раз в жизни, когда пытался отыскать правду. Нет, вы наверняка сделаете это сами. Ведь вы — один из них.

— Бирюлев!

В участке упоминали, что у театра был фотограф. Однако снимки в газетах не появились:

— Так понятное дело — разве можно такой страх помещать? — перешептывались полицейские.

Покинув сыщика, репортер направился прямиком к конкурентам. Разыскал фотографа и, не торгуясь, купил у него то, что хотел. Затем пошел уже в собственную редакцию.

— Георгий! Надо же — ты все же изволил явиться, — возмутился Титоренко. — Мы понадеялись на тебя и упустили важную новость. Этому не может быть иного объяснения, кроме того, что ты не желаешь работать!

Бирюлев не ответил. Сел за стол, достал из портфеля начатую в гостинице заготовку.

Через пару часов статья легла на редакторский стол вместе со стопкой пугающих фотографий.

Титоренко надел пенсне, усмехнулся, взглянув на заголовок:

— "Кровавый спектакль"? Ну-ну… Нет, Георгий, мы опоздали.

— Сперва дочитайте.

Через несколько минут редактор отложил листок.

— Первая твоя! И как только все откопал?

— Поставите фотографии?

— Чего уж!

Репортер собрался выйти, но Титоренко окликнул:

— Погоди, твоя супруга письмо оставила.

Только ее сейчас не хватало.

Бирюлев раздраженно надорвал конверт.

Отличная мягкая бумага сильно пахла фиалками. Знакомый почерк: крупные, закругленные буквы.

"Дорогой мой дружок, мой маленький мальчик.

Все не имеет никакого значения.

Ничего в твоем доме не изменилось с момента, как ты ушел. Таким и останется до твоего возвращения.

И не важно, когда этот миг настанет: через день, месяц или даже пять лет.

Я всегда буду ждать тебя. Просто помни об этом.

Навеки твоя жена в глазах людей и Господа Бога, Ирина Аркадьевна Бирюлева"

Нет, это просто не могла написать Ирина.

* * *

За большим столом Колеса больше пили, чем играли, хотя и сели за карты.

Нахваливали — как начали накануне, так и продолжали.

— Вот ловко ты их уделал!

— Ну, получили суки!

— Давайте-ка снова — за нашего Алекса!

Алекс поднял в вверх бутылку, глотнул, отставил.

Нажираться сегодня он точно не собирался.

— Наверху до сих пор вой стоит. Сказать-то толком не могут, как так упустили. Вот, орут, что вся банда чуть ли не сквозь стены прошла, — гоготал Тулуп, хотя все в битком набитой избе и без того знали детали.

— Ну, невидимые ведь, — рассмеялся Медведь.

— Ага. Все им и начислили.

— Раз есть невидимые — то и мы как-нибудь назовемся? — предложил Колесо.

— Мясники, — Медведь ткнул совсем разомлевшего Тощего локтем в бок.

— Мы останемся безымянными.

— О! А что, звучит-то как!

— Давайте — за безымянных!

Алекс рассмеялся.

— Сколько нас?

— Человек пятнадцать точно.

— Пойдет.

— Ну и что? Как? — азартно спросил один из молодых. Стриж.

— Неймется? — подмигнул ему Алекс. — Ну что… Прежде надо пару месяцев переждать. А потом… Стволов тут мало. Те, что есть — хлам.

— Есть еще винтовка.

— Одна. И ту заедает.

— У Легкого целый склад.

— И что, побираться пойдешь?

— У меня шашки есть, — предложил Тулуп.

— Кого станем выкуривать?

— А ты-то сам что думаешь, Алекс?

— Вот для начала в лавку бы заглянуть. В оружейную… К Михельсону. А там уже можно будет и о чем серьезном подумать.

Стол вздрогнул от смеха: идея понравилась.

— Так у него же там три пса круглый день присматривают, — усомнился Стриж. — Все при стволах.

— Всего-то? Это что, теперь для нас сложность?

Алекс заглянул в карты.

— Что за дрянь. Не идет.

— В любви свезет, — предположил Медведь.

— Да еще как. Прямо сегодня ночью.

Оба расхохотались. Колесо опять помрачнел.

— А если Легкий подставит? — шепнул, чтобы другие не слышали.

— Всякое может быть, — Алекс не стал его успокаивать.

Самого раздражало, что приходилось полагаться только на слово Легкого. Если насвистел его Соловей, что легаши, за Маруськой приставленные, исчезнут — то дело сильно осложнится. Но и так оставить тоже нельзя.

Однако накануне Соловей принес правду. Сумел, наконец, сосчитать до одного, и все выяснил.

И если бы Алекс остался со всеми у Колеса, а не пошел в театр, то еще тогда бы все и узнал. И про то, что натрепала та сука, и про облаву.

Да. Тощий появился вовремя.

Легкий же обещал сегодня своих наверх отправить, чтобы отвлечь.

Как оно выйдет на деле?

Очень неприятно на кого-то рассчитывать.

— Судьбу искушаешь. Только что ведь в третий раз родился.

— Да чего там — поди, в десятый, — развязно заметил Медведь. — Или в пятнадцатый?

— Сглазите, мать вашу, — рассмеялся Алекс. — Заодно заберу из квартиры кое-что, если легаши там еще не все обшарили.

— Соловей сказал, что они там вообще не были, — уточнил Колесо.

— Ну, вот и увидим.

— Алекс, а можно мне с тобой? — Тощий снова стал напрашиваться.

— Нет. Не в этот раз. Там мне сегодня никто не нужен.

— Эх… Не ходил бы лучше.

— Опять ты за свое, Колесо. Снова вот прямо под руку.

Захмелевший Стриж хвалился, как на днях зарезал уличного торговца.

— А ты помнишь, кого убил первым? — неожиданно спросил Алекса Тощий.

— Ну, а как же.

— Расскажи?

— Потом как-нибудь.

— Да, там та еще вышла история. Давай я, — предложил Медведь.

— Не, не надо, я сам. В другой раз.

Расслабляли все они, а надо с мыслями собраться.

— Ладно… Раз не фартит — пойду в старый дом наведаюсь. Гляну, как там. Колесо, у тебя ключи?

— Ты мне не оставлял. Возьми клещи.

— Справлюсь. Ну чего, на посошок?

— За безымянных!

Да уж, словцо им глянулось.

— Там будешь жить?

— Ага. Тощему тоже угол надо найти. Сколько тут у тебя можно торчать?

— Да ладно. Я люблю, когда в доме не пусто.

Алекс встал из-за стола. Колесо схватил за рукав. Ну, точно баба со своими опасениями.

Тощий тоже обернулся, взгляд прямо молящий.

— Вернусь утром.

Над оврагом нависло темно-серое небо. К ночи, небось, пойдет дождь. Не испортит ли он все? Если, конечно, люди Легкого в самом деле придут.

Здесь начался этот город. Именно тут и встали времянки. Но новые дома упорно лезли наверх. Их отсыпали, ровняли землю. Старый город сполз вниз, стал оврагом. Да только для тех, кто был неугоден сверху, он так и остался домом.

Там хапуги катались на экипажах и называли себя господами, а шлюхи носили нарядные платья вместо рванья и звались дамами. Здесь же все имело свои имена.

Небольшой камень попал Алексу в ногу. В кустах у дороги потешался мелкий крепыш.

— Ты чей?

— Дыы-ына.

— Дрына, что ли?

Алекс поднял с земли гальку, ловко запустил в кусты. Попал. Раздался смех.

Прежняя лачуга ниже по улице. Чуть вглубь от избы Колеса — не слишком далеко.

Вот и она. Серая, темная.

Надо поставить дворец, как у Легкого. И обязательно взять себе карету не хуже.

Алекс открыл снаружи ставни обоих окон. Замок, ключ от которого давно потерялся, проржавел. Ни у кого не хватило глупости что-то с ним сделать за эти годы… но инструмент бы пришелся кстати.

— Эй, сосед! Дай клещи.

— Ага. Возьми на бочке.

Новый сосед, да и дом другой на месте хибары.

Он помешивал в чане, оттуда валил черный дым.

Хм.

Замок пришлось выломать. Все равно он уже не годился.

Темно, но сухо. И пыль… Алекс чихнул, распахнул окна.

Все осталось так, как в последний день.

Будто и не было этих трех лет. Словно выпал шанс стереть их.

Тесно. Одна клетушка. Стол, три стула, сундук, кровать. Те, кого заносило на ночь, спали на полу.

В углу свалена в кучу зимняя одежда.

Алекс сел у окна. На улице бесились дети. Пьяные бродяги затеяли драку.

В сундуке должна быть водка. Вот и она.

Он едва не угодил в западню. Всего с четырьмя патронами. И хорошо, если бы успел пустить их в ход. А если бы легаши исхитрились подкрасться тихо?..

Алекс вздрогнул.

Это было куда хуже, чем путь через зимний лес. О таком не хотелось и думать.

Тощий, глупый щенок, все сделал правильно.

Теперь все знают, с кем он. Для него пути назад больше нет, даже если захочет.

Но нет. Не захочет.

Усмехнувшись, Алекс глотнул из бутылки.

Надо будет на днях поучить его стрелять. Не дело это — жить в овраге и не уметь нажать на курок.

Пожалуй, старый браунинг еще послужит. А себе надо взять, что получше. У Легкого вон целая оружейная комната. Можно против армии выходить… А уж против легавых, если кто из них посмеет сюда сунуться, и подавно.

Да только они не посмеют.

Впереди пара месяцев тишины. Их как раз хватит, чтобы устроиться. А там…

Нет, не время. Сейчас нужно думать только о сегодняшней ночи.

Вот ведь сука. И ведь сама же придумала все это дерьмо. Даже карточки с буквами написала, чтобы Алекс оставлял их заранее, когда надо было вечером поработать.

Хитрая лживая тварь.

Но если бы промолчала, а потом назад приползла — то ведь он снова бы стал жить с ней, как прежде. И все началось бы сначала.

Ну нет, так, как есть, куда лучше.

Сегодня удача его не покинет.

На этот раз Колесо ошибется.

* * *

— Как есть — безумный… А тебе мог бы хоть спасибо сказать, — подмигнул хозяин избы.

— Да ладно, — в очередной раз смутился Макар.

Второй день его все хвалили. Даже неловко. Как будто он мог поступить иначе.

"Мы тебе прежде не доверяли", — объяснил Колесо.

Но это Алекс заслуживал почестей. Как он все продумал? Как знал заранее, что выйдет именно так? Он водил легавыми, точно куклами.

— Не-не, ты его шкуру спас. Ты у нас молодец, — улыбаясь, Колесо потрепал Макара по щеке шершавой ладонью.

— Как есть, — подтвердил Тулуп.

Разомлевший Макар смеялся.

Он давно забыл былую размолвку. Хотя, если бы не она, то ведь семья осталась бы в театре. Что за чудовищный выбор… Но Алекс заставил бы его сделать.

Макар потряс головой, отгоняя неприятную мысль. Он не хотел думать — уж слишком не по себе — но в глубине души все же знал, что даже в этом случае ничего бы не изменилось.

— А давайте выпьем за Тощего? — предложил Стриж.

— А давай!

Макар чокнулся со всеми по очереди и выпил.

Его больше не мучили никакие сомнения.

* * *

Как можно было так ошибиться? Поставила все — и проиграла разом.

Но как они умудрились упустить его?!

Полицейская кибитка, резко дернувшись, остановилась у ворот дома.

— Мы приехали, — помедлив пару минут, сказал сыщик.

Но актриса словно окаменела.

Когда ее достали из жуткой тюрьмы-колодца, Елена отчего-то решила, что городовые пришли за ней, узнав о ее ремесле. И во всем призналась, сама и сразу. А потом стало поздно. Но… ведь если бы они не оказались такими кретинами, она бы раз и навсегда избавилась от Алекса.

И все — и деньги, и театр — досталось бы ей одной. Никакой больше ревности, драк. Никаких ночных походов. Елена сама предложила это, но со временем все приедается. Тем более, продолжать и причин не имелось. Они уже и так заработали достаточно. Но Алекс никак не мог остановиться. Никогда и ни в чем.

Это лишь поначалу все складывалось хорошо. И вспоминать-то странно. Он будил ее по ночам, когда снились кошмары. Дарил подарки. И платья, и кольца.

Нет, все это, конечно, было и дальше. Если Елена что-то просила, то он покупал. Бывало, не сразу — но несколько дней нытья и жалоб обычно делали свое дело. Алекс с досадой соглашался и давал деньги. И даже театр купил. Его самого эта затея жутко бесила. Якобы, прибыли не принесет.

Но при этом он придирался все время. И, что хуже всего — избивал всякий раз, когда с кем-нибудь заставал. Часто прямо на людях.

А потом уже и причина не требовалась.

— Что ты на него так уставилась, сука?

И все — снова неделя под черной вуалью.

— Но ведь он же придет за мной! И не просто убьет, а… Даже не представляю, что сделает, — глаза щипали слезы.

Елена принялась теребить узкий, впившийся в шею, воротник. Простое синее платье, сжалившись, отдала больничная сестра. Оно висело на новой владелице, точно мешок.

Алексу бы не понравилось.

— Именно поэтому вы и здесь, Мария Степановна, и вы сами отлично знаете, — устало ответил сыщик. Разговор повторялся не в первый раз.

— Вы используете меня, как приманку!

— Верно.

— Но ведь мы договорились…

— Нет. Вы договорились с господином Бочинским. Нынче он мертв, и виной тому происки вашего сообщника.

— Я ни в чем не виновна.

— Мы оба знаем, что вы лжете.

— Не поступайте так со мной, пожалуйста! — Елена положила ладонь на узкую руку сыщика.

— Вам не о чем беспокоиться. На улице круглые сутки будут полицейские в гражданском. Они схватят Иванова, как только он тут покажется.

— Вы его не знаете!

— Вам пора домой, Мария Степановна.

— Не могли бы вы пройти со мной? Прошу!

— Там точно никого нет. Ваши апартаменты заперты. Хотя… — сыщик невесело усмехнулся.

— Умоляю! Я очень боюсь, — придвинувшись ближе, Елена шепнула прямо в волосатое ухо. Он дернулся.

— Хорошо, я схожу с вами.

Сыщик помог выйти из экипажа. Актриса улыбнулась так обольстительно, как только могла.

Домовладелица, увидев ее, ахнула:

— Вы? О Боже! Тут такое творилось!

Елена выразительно взглянула на сыщика.

Но все самое любопытное, конечно, ждало за дверью.

— Анна Васильевна, дайте запасной ключ, — перегнувшись через перила, крикнула Елена.

— Он сменил замок, госпожа…

— Вы не против, если сломаем? — спросил хозяйку сыщик.

— Я только "за".

Городовые вышли за инструментом.

Дожидаясь их, Елена грызла ногти. Сейчас Алекса точно здесь нет.

А что бы вышло, если бы она сдержалась? Не сказала про него ни слова?

Пожалуй, тогда смогла бы с трудом, получив пару затрещин, убедить его, что исчезла не по своей воле.

Да… Но назад уже не вернуть.

Полицейские долго возились прежде, чем вырвали замок.

— Хорош механизм. Так просто не справиться.

Елена нервно рассмеялась.

Вошли.

Интересно, что он сделал с Настасьей — прежде, чем она сбежала? Ведь она сбежала?..

— Вот, господа, посмотрите сами, — Елена обвела рукой гостиную.

Сыщик присвистнул.

— Однако…

Все лежало в руинах. Алекс переломал всю мебель и свалил в кучу — и даже, похоже, ее поджигал. Тканевые обои, изрезанные в лохмотья, болтались на стенах.

— Пройдемте в комнату?

Большой портрет актрисы по-прежнему стоял на раскуроченной тумбочке у окна. Алекс разбил стеклянную рамку и выжег глаза папиросой.

Еще здесь, конечно, осталась кровать. И ровным счетом ничего больше.

Ну, Алекс на редкость неприхотлив. Наверное, привык жить в скромных условиях. Елена о прошлом не спрашивала, а сам он не говорил.

— Вероятно, Иванова огорчило ваше отсутствие, Мария Степановна.

Актриса преувеличенно бодро закивала головой.

Оставшись одна, Елена долго смотрела в окно. Напротив, за мостовой бродили переодетые городовые, которых перед уходом показал сыщик.

Навалилась усталость. Она прилегла и не заметила, как задремала. Открыла глаза — уже спустились сумерки.

Елена снова выглянула на улицу, но полицейских там больше не было.

Но как такое возможно? Они обещали дежурить круглые сутки!

Проклятый Алекс не ошибался: им не стоило верить.

Она села на кровать, закрыв лицо руками. Что же делать?

— Ты даже дверь не закрыла. Я тебя этому учил?

Голос Алекса.

Он в самом деле пришел в тот же день. Снова дал ищейкам возможность себя поймать. Но они и не подумали.

Все между собой сговорились! Точно!

Елена бросилась к окну. Если она прыгнет со второго этажа, ничего страшного не случится. По крайней мере, ничего хуже, чем колодец Чудовища — и уж точно лучше, чем встреча с Алексом.

Но рама не поднималась. И не могла: он прибил ее гвоздями.

— Ну, не бойся…

Елена слышала приближение тихих шагов. Он не спешил.

— Соскучилась?

Актриса обернулась, и Алекс ее ударил.

Она упала, из носа хлынула кровь, но боли отчего-то не было.

— Алекс! Подожди! Меня заставили! Ты ошибаешься! Послушай!

В руке он держал… ведро? Что? Для чего?

Алекс поставил его на пол и достал раскаленную докрасна кочергу.

Сейчас, в самый разгар июля?

Что он задумал?..

Зная, что сбежать уже не получится, Елена все же ползла назад — пока не уперлась в стену.

 

21

На календаре застыл май.

Бирюлев долго отсчитывал дни, пока добрался до нужной даты, а затем оборвал листки сразу, охапкой.

Пятница, 13 число июля. Апогей кровавого лета.

На столе по-прежнему лежало раскрытым письмо Ирины. В круглых буквах крылось знакомое, привычное, прочное.

Можно просто ее послушать. Необязательно оставаться.

Но не сейчас: с утра есть дела поважнее.

Бирюлев тщательно побрился, подкрутил усы, расчесал волосы на пробор. Надел свежую рубаху и новый костюм-тройку — дань тщеславию в ущерб кошельку.

Сегодня особенно хотелось выглядеть презентабельно.

На улице несло гарью. Вдали в небо поднимались струи черного дыма. За ними, бурно обсуждая, наблюдали у кромки мостовой несколько зевак.

— Что горит? — спросил Бирюлев, присоединяясь.

— Театр в сквере подожгли. Говорят, еще ночью. До сих пор тушат.

— Что ж там такое, что все никак залить-то не могут?

— Какой-то порошок, как видно, подсыпали… — сокрушенно отметил господин средних лет, по виду — чиновник.

Словно в подтверждение его слов в небо взвился очередной смоляной столб.

— Боже, до чего же стало в нашем городе жутко, — перекрестилась мещанка в зеленом клетчатом платке.

— Мало было головорезов — теперь еще поджигатели.

— Тот самый театр, где полицейские застрелили актеров? — невзначай уточнил Бирюлев.

— Так ведь в злодеев же метили, — не согласился чиновник. — Жаль, не всех порешили.

Репортер озадаченно сморщил лоб.

— Вы ошибаетесь, сударь. Не было там преступников. Все погибшие — актеры. Да и на снимках все видно.

— Ох, Господи! Да быть такого не может… — с недоверием ужаснулась мещанка. — Зачем же полицейским такое делать?

— О каких фотографиях вы говорите? — заинтересовался чиновник.

— Свежие новости еще не видели? Почитайте. Статья некого Приглядчика, "Кровавый спектакль" называется. В ней про наш полицейский участок многое сказано. Очень рекомендую.

Отойдя на пару кварталов, Бирюлев остановился перед мальчишкой-газетчиком.

— Что нынче нового, юный сударь?

— Скандальный расстрел в театре, — нараспев по привычке выкрикнул он. — Полиция в сговоре с шайкой невидимых!

— О? И где о таком пишут?

— А вот, возьмите. Пятнадцать копеек.

Бирюлев открыл газету и принялся просматривать собственную статью. Однако, дойдя до середины, похолодел.

Нет, она так и осталась вызывающей и даже оскорбительной. Текст смущал разум, изображения — чувства. Но без указания имени виновника статья не могла причинить правой руке невидимых того ущерба, на который рассчитывал репортер. Зная редакторскую алчность и беспринципность, Бирюлев не сомневался, что уговорить Титоренко оказалось не слишком сложно.

Однако разочарование визит не отменило. Не терпелось взглянуть на героя своих заметок — теперь, когда раскрылась его игра.

Заходя в участок, репортер вежливо приветствовал полицейских, приподняв соломенную шляпу.

— Убирались бы лучше! И как только совести хватает тут появляться? Ну ничего, еще попомните свои проказы, как родню убивать начнут.

— Уже, господа! Уже!

Так как иных препятствий, кроме словесных, ему не чинили, Бирюлев прошел в кабинет Червинского.

— Доброе утро, Николай Петрович!

Сыщик, всклокоченный пуще обычного, был пьян, несмотря на самое начало дня. В знак приветствия он сделал большой глоток из припрятанной прежде бутылки, словно в ней находилась вода.

Напрасно Бирюлев захватил газету: Червинскому ее уже принесли. Она лежала перед ним на столе.

Репортер придвинул стул поближе, сел. Сыщик закурил дешевую папиросу и принялся разглядывать потолок.

Молчание затянулось.

— И что же мне вам сказать, Бирюлев… Черт, да вы во всем правы! Именно я рассказал газетчикам, что в театре погибли налетчики, а не актеры. Как вы верно отметили — спасал честь мундира. Ну, что вы еще тут пишите? — Червинский, потирая опухшие красные глаза, пододвинул к себе газету. — "Полицейский через осведомителя сообщил преступникам о грядущем аресте, превратив его в кровавый фарс". И снова правда. "Продавали похищенные невидимыми вещи убитых… Будучи уверенными в своей безнаказанности". Все так.

Сыщик откинулся на стуле и вдруг нервно расхохотался, напоминая безумца.

— Я вам больше скажу. Да такое, о чем тут ни слова. Это именно я вчера ночью отозвал городовых от дома Лукьяновой. Ведь они говорят мне о том прямо в лицо, крестятся да божатся. Дескать, спятили, Николай Петрович — ваш же собственный указ исполняли! Правда, переданный по цепочке, и кто в ней первое звено — непонятно. Но им виднее: раз я, значит, я.

— Отозвали охрану? — недопонял сумбурную речь Бирюлев. — Вы же взялись ее защищать. С чего бы вам изменять привычке помогать преступникам?

Червинский погрозил пальцем.

— Э, нет. И не думал. Наоборот, помог. Еще как! Бирюлев, вы ведь хотели мести? Наказания? Так, чтобы око за око, да?

— Я не говорил вам такого. К тому же, женщин, даже таких, как Елена, у нас не казнят.

— Вот вы и сами признаете — хотели. В больнице я думал, что вы не сдержитесь и задушите Лукьянову прямо при нас, — Червинский заговорщицки подмигнул.

— Я хотел от вас лишь справедливости.

— Ну, так порадуйтесь, Бирюлев! У меня для вас отличная новость. Этой ночью она наступила — Лукьянова зверски убита. Я только что из ее квартиры, и, поверьте, ничего хуже того, что мы там нашли, я еще никогда в жизни не видел.

— Умерла? — удивленно переспросил репортер.

Должно бы прийти облегчение. Однако пока оно отчего-то совсем не спешило.

— Боже, как это забыть? — Червинский снова отхлебнул из бутылки и встал из-за стола, надевая шляпу. — Вы и толики того не знаете, что творится в нашем участке… В этом городе…

Сыщик нетвердо двинулся к выходу, но в двери обернулся:

— А дальше все будет хуже. Думаю, теперь нас ждет невиданный разгул преступности.

Червинский во всем признался. Удостоверил худшие догадки.

Елена убита.

Бирюлева обступила тишина.

Он так и сидел в пустом кабинете, теребя края какой-то брошюры, словно во сне, пока не пробудился от голоса городового:

— Николай Петрович, вы были правы! Медики все подтвердили… Ой, я думал, здесь Червинский.

Очнувшись, репортер побрел в редакцию. Не заходя к коллегам, сразу направился к Титоренко.

— Отчего вы изменили мою статью, Константин Павлович?

Тот сперва взглянул с непониманием, но тут же вспомнил.

— Не беспокойся. На гонораре это не скажется.

— Я вас спрашиваю не о том. Зачем вы убрали имя? Невидимые и вам заплатили?

Титоренко принялся грызть карандаш.

— Вот что, Георгий. Я тебе честно скажу, как есть. Статья и так получилась хорошая, яркая. Но к чему переходить дорогу преступникам? Хочешь, чтобы следующей ночью они пришли уже к нам? Ты-то как знаешь, а я не настолько отчаянный.

* * *

Червинский бесцельно бродил по улицам. Ловя взгляды прохожих, сыщик читал в них насмешку и сожаление. Наверное, все смеются над тем, как сложилась его карьера. Но здравый смысл спорил: им это невдомек. Усмешки, если они и были, вызывала разве что шаткая от хмеля походка.

"Кровавый спектакль". Тела у театра. Больше никто не решился их показать, да еще и на самой первой странице.

Но ни злости, ни раздражения давным-давно не осталось.

Наоборот: упорство, с которым газетчик отстаивал свои интересы, внушало симпатию. Торопливый, порывистый. Он всегда куда-то спешил. Говорил быстро, проглатывая слова.

Червинский и вправду хотел бы ему помочь. Ему, себе и всем тем, чьих близких сгубили ночные банды. Но как это сделать, когда руки накрепко связаны?

А сейчас и вовсе на шее затягивалась удавка.

Прогулка прояснила мысли. Сыщик сел на лавку, закурил и снова задумался. Он даже не заметил, что начался дождь. Папироса погасла.

В тот день — пожалуй, самый отвратительный в жизни — его не отпускала тревога. Она давила изнутри на грудь, вставала комом в горле. Ноги не шли к проклятому театру, где обитал сам дьявол.

— Там ловушка! — настойчиво твердил внутренний голос задолго до того, как глаза обнаружили заваленный выход.

Полицейским оставался только один путь — в темноту.

Она дышала и шевелилась.

Кто-то выстрелил. И тогда, хотя от того и отчаянно стыдно, сыщик поддался страху. Сжался за одним из задних сидений, молясь, чтобы шальная пуля не пробила хлипкую оборону.

Все длилось долго… Но потом вдруг раздался крик:

— Мы актеры! Пощадите!

Как потом выяснилось, выживший носил фамилию Щукин. Он был там распорядителем и родился под счастливой звездой. Иначе не объяснить то, что он все-таки смог избавиться от грамотно увязанного кляпа.

Червинский никогда не стрелял в человека, а в тот раз и вовсе не доставал оружие.

Однако актеров убил именно он.

Только его вина, что он не придал значения тем переменам, что происходили в мерзавце Макарке. Теперь, оглядываясь назад, сыщик отчетливо видел, что он уж давно продал душу дьяволу из плоти и крови. С каждой неделей наивный увалень становился все более скользким. Спина распрямилась, бывший рабочий больше не отводил взгляд. Его жесты, новые выражения. Он словно пытался кого-то копировать.

Червинский не принимал его всерьез. До последнего дня Макарка оставался слишком мелким, незаметным. Невидимым.

"Там заправляет Лексей. Чернявый такой. Злой ужасно!"

Сыщик не усмотрел в его словах важности, тем более, что при обыске театра полицейские ничего не нашли.

Но именно тогда все и началось.

Интересно, понимает ли Макарка, что разорвать эту сделку не получится?

Елена попробовала — и тут же отправилась в ад.

Столь жуткой расплаты за предательство не заслужил и сам Иуда.

Червинский пытался гнать ночные воспоминания, но они возвращались. И, вероятно, останутся навсегда.

Владелица дома лежала в глубоком обмороке. К ней пришлось привести медика. Но как тут пенять на даму, когда полицейские, включая Червинского, то и дело выбегали на улицу?

То, что осталось от Елены, было не только в квартире, но и на лестнице… Так, чтобы все увидели — и поняли, что это значит.

Сыщик оказался до смешного самонадеян, когда полагал, что теперь, когда Бочинский больше ему не помеха, он сможет хоть что-то исправить. Отправить одного в петлю, а другую на каторгу…

Иванову вновь помогли, и опять это дело рук полицейского.

В их рядах имелся настоящий предатель. Червинский уже давно заподозрил, но лишь вчера, когда охрана исчезла, убедился полностью.

Но кто он?

Прежде сыщик грешил на напарника. Особенно с тех пор, как узнал про его тайные дела и распродажу улик: не только той, что украли невидимые — многих… Подумать только — тоже дело рук Макарки. Точнее того, кто управлял им — а заодно, как вышло, и Червинским.

Им крутили, точно марионеткой.

— Говорят, вы ее продаете, Тимофей Семенович, — сказал в тот день сыщик, поставив злополучную статуэтку на стол коллеги.

— Верно. Знаешь, сколько она стоит?

— Да вы шутите? — не поверил Червинский.

— Ничуть. А ты, Николай, зря вмешался. Ты и тогда мне с ней помешал, когда полез, куда не просили. Вот какого черта ты в тот раз прислал городовых на базар? Да, она продается. Ну, и что ты теперь сделаешь?

Разумеется, ничего.

Седой сыщик посадил Червинского на крючок почти сразу после его прихода в участок.

Он исхитрился выяснить, почему новичок носит девичью фамилию матери. И все. Стоило ему об этом обмолвиться — и можно ставить крест на дальнейшей карьере. Невозможно объяснить высшим чинам полиции, что покушение, которое планировал отец в то время, когда сын лежал в пеленках, никак не повлияло на его взгляды. Как и тот политический бред, который размещался в газете, что печаталась в маленькой типографии прямо в доме.

Червинский даже не помнил родителей. Отца казнили, а мать сослали, когда ему не исполнилось и трех лет. Бездетные Рябинины — ныне покойные дядя и тетка — вырастили его, как сына. Когда племянник вырос, полковник рассказал ему то, о чем всегда придется молчать.

Но это не повлияло на желание пойти на службу в полицию, хоть дядя и предупреждал, что рано или поздно правда может всплыть — и тогда наступит конец всему.

Любопытно, что Бочинский разнюхал давнюю историю, но упустил из виду, что убитый невидимыми Рябинин заменял напарнику отца. А ведь дядю нашла жена племянника. Червинский, к счастью, успел вовремя, и сделал все, чтобы ее имя не появилось ни в каких протоколах и нигде не звучало. Однако приложи Бочинский немногим больше усилий — и он бы его узнал.

Червинский ненавидел седого сыщика — но не он был предателем.

Кто?

Еще один из бесконечного множества вопросов, на которые не найти ответов…

Связана ли Митрофанова с невидимыми? В какой степени?

По приказу Бочинского, который желал любой ценой закрыть дело, сыщик вынудил прачку и ее дочь признаться в убийствах Коховского и Павловой.

Однако сама она говорила, что задушила только прежнюю хозяйку, и твердо стояла на том, что вынесла из чужого дома лишь одну вещь.

Очевидно, Матрена боялась тех, кто сжег ее избу и отрезал косу дочери — юной воровке.

Но, в таком случае, чтобы выгородить их и заслужить прощение, ей следовало добровольно взять вину на себя. Она же это не сделала.

Почему? Неужели правда в том, что, как Митрофанова и сказала, невидимые преследовали ее за кражу статуэтки, за которой охотились сами?

Как это понять?..

Вороватые жители берега всегда умели молчать, а если и открывали рты, то слова немногого стоили. Как же сложно выловить в реке лжи хоть песчинку правды!

Червинский многое упустил с самого начала. Он отнесся к первому убитому, сумасброду Грамсу, спустя рукава. И этому не было оправданий. Но кто знал, что дело разрастется и примет такой оборот?..

А эти следы? Отпечатки детских рук и ног, перепачканных в муке? Они были повсюду… На полу. На стенах…

Как они там оказались? Кто их оставил?

Впрочем, Червинскому об этом никогда не узнать.

Бирюлев убедительно сообщил городу, что сыщик в сговоре с преступниками.

Да, на шее затягивалась невидимая удавка.

А может, не стоит и дожидаться?..

Гадко на душе.

В самом деле, впору в петлю.

Червинский уже который день о том думал. Однако все же побрел не в лес, а к своему дому — маленькому, светлому, солнечному. За его порогом всегда начинался другой мир.

Толкнул калитку.

Все домашние во дворе. Ольга вязала в тени, прислуга развешивала белье, девочки возились с глупой рыжей собакой.

Увидев отца, тут же ее позабыли. Все три косматые да бровастые облепили, разом повиснув на шее.

— Папочка пришел!

— Коленька? Ты так рано, — удивилась супруга. — Сейчас велю тебе обед подать.

— Не беспокойся, Оля. Здравствуйте, дочки! — сыщик поцеловал каждую в упругую щеку.

— Ой, папа! Чем от тебя так пахнет? Фу!

— А мы знаешь, что делали? Мы бросали мячик через забор, а Магда приносила с улицы!

— Пойдем! Поиграй с нами!

В каком мире им придется жить?..

Нет, рано так просто сдаваться.

* * *

Пролетка остановилась неподалеку от дома мсье Жана.

— Вон там спуск, сударь. Не обессудьте, но дальше я не поеду.

Расплатившись, Бирюлев спрыгнул на землю и остановился, смотря вниз, на крыши бедных лачуг. Они уползали вдаль.

"Невидимые в Старом городе. В красном доме с цветными стеклами". Так сказала укутанная в тулуп девчонка на берегу.

Безрассудство. Что он станет делать, если действительно получит ответ?

Бирюлев сошел вниз по накатанной и натоптанной, хорошо утрамбованной земле.

Улица. Серая, немощеная. Пахло сыростью и отходами. С одного края — от города — нависали слипшиеся стенами высокие хибары. С другого — дома пониже да пореже.

Бродяги, нищие попрошайки, дети из бедноты. Руки тянутся со всех сторон.

— Подайте копеечку!

Взгляды встречных впивались иглами, шарили, скользили.

Впереди — приметный дом, огороженный массивным забором с распахнутыми настежь воротами. Трактир. На покореженной, закопченной с одного угла вывеске, надпись — "Муслин". Несмотря на дневной час, со двора доносился шум. Репортер быстро прошмыгнул мимо.

Спустя несколько шагов дорогу перегородили пьяные оборванцы.

— О, глядьте-ка — какой барин сюда пожаловал.

— Щедрый, небось? Господь делиться велел.

Бирюлев достал кошелек и бросил на землю. Снял часы — отцовский подарок — швырнул туда же.

— Больше у меня ничего нет.

— Хочу твою шляпу, — заметил один из овражников.

Репортер снял и ее.

— Я могу идти?

Не дожидаясь ответа, пошел, оглядываясь в поисках дома, похожего на описание.

Чем дальше — тем неприятнее. Теперь его провожали не только колючие взгляды. К ним добавились улюлюканье и ехидный смех, что доносились со всех сторон:

— Ох, какая красотка!

— Что же ты забыл здесь, франтишка? Разорился?

Бесцельно бродить бесполезно. Нужно спросить.

Репортер остановил простоволосую женщину, которая, переваливаясь, несла куда-то связку ощипанных кур.

— Я ищу красный дом с цветными стеклами.

Она протянула ладонь. Бирюлев обшарил карманы в поисках мелочи, но ничего не нашел.

— Я уже все отдал.

Она пожала плечами и побрела дальше.

Репортер отчаянно выкрикнул, адресуясь всей серой, грязной, пыльной от рыжей земли улице:

— Красный дом с цветными стеклами! Где он?

Смех стал громче.

Бирюлев продолжил бесцельный путь.

Кто-то свистнул. Он не стал оборачиваться.

— Эй, ты! — окликнули его.

У крашеной в синий цвет избы человек с ссутуленной, согнутой колесом, спиной возился с маленькой рыжей девочкой.

— Вернись назад на широкую дорогу. Сверни налево и иди почти до конца. Дом, что ты ищешь, будет справа. Ты его сразу приметишь: он большой.

— Спасибо, — от всей души поблагодарил Бирюлев и ускорился.

Выйдя на указанную улицу, и вовсе едва не припустил бегом.

Местный житель не обманул: красный ухоженный особняк с витражными окнами словно спустился в эту клоаку сверху, из нормальных людских кварталов.

Перед домом безликие люди в темной одежде бросали ножи в установленные поодаль доски. Голова одного утопала в повязках, точно у египетской мумии. Проглядывали лишь глаза, нос и рот.

Увидев Бирюлева, прервались, уставились на него.

Что им сказать?

Ощупав неприятными взглядами с ног до головы, они молча вернулись к своему занятию.

Не оставалось ничего, кроме как подойти и толкнуть украшенную резьбой створку двери и оказаться в просторном коридоре, застланном ковром.

На стенах висели картины, на маленьких постаментах стояли фарфоровые статуэтки. Горели электрические лампы.

— В лавку — направо. К самому — прямо, — сообщил человек, сидевший на кушетке у входа.

— Спасибо, — пробормотал Бирюлев и устремился вперед, к двери с витражным стеклом.

За нею шел оживленный разговор. Репортер помедлил, прислушиваясь.

— Мне когда еще Верка показала. Вот, говорит, смотри: на что похоже? Ну, а там штука такая — точно, как виселица. Так и отвечаю. А она мне: а кто на ней болтается? Ну, тать. — Точно: так и есть. Читается: "тэ", — поведал развязный голос.

— Твердо, что ли?

— Не знаю. Мы названия не учили. Или вот еще: стоит, руки в боки упер, весь нарядный и пока еще при деньгах. Кто таков? Фраер! Ну, точно — "фэ".

— Ферт, — смеялись в ответ.

— Так мы за месяц всю азбуку одолели.

Бирюлев постучал.

— Что-то новенькое. Никак, барышня какая заплутала? — удивился тот, кто хвастался своими познаниями. — Войдите!

* * *

Просторный кабинет с тремя высокими окнами. Нижняя часть правого разбита. У среднего спиной ко входу — девочка в голубом платье, с пышным бантом на светлых волосах.

На полу дорогой ковер. Слева — стена из книжных шкафов. Справа — ряд кресел. Скульптуры, картины, как и в коридоре. Посредине комнаты — вычурный, массивный письменный стол из красного дерева, с резными, украшенными позолотой ножками.

За ним — плотный человек в бежевом жилете и белой рубахе. Рядом, вольготно откинувшись — добрый городовой в гражданской одежде.

Мысль не успела оформиться.

— Вот это и есть твой дорогой Приглядчик, — объявил полицейский. — Здравствуйте снова, господин Бирюлев.

— Ну, раз так, то располагайтесь, — его собеседник указал широкой рукой на полукресло у стола.

Бирюлев прошел и сел.

— Выпьем? — предложил хозяин, и, не дожидаясь ответа, полез в стол. — Эээ… Пусто. Опять все растащили. Хотя, может, я и сам. Сеня!

На столе лежала свежая газета, рядом — визитная карточка Бирюлева. Как она могла здесь оказаться?

Вошел привратник.

— Будь любезен, принеси выпить.

Так это и есть — невидимые?

Обычный человек. Такого не заметишь в толпе, хотя и возникло смутное чувство, что репортер его прежде встречал. Лет тридцать пять — сорок. Лицо приятное. Аккуратные тонкие усы над пухлыми маленькими губами. Редкие светлые волосы завивались легкими кольцами.

— А ведь мы уже виделись. Однажды. У меня хорошая память, — он словно прочитал мысли. Широко улыбнулся. Ямка на бритом подбородке стала глубже, как и лучи морщин, что шли от лукавых голубых глаз. У него не было верхнего переднего зуба.

Хозяин красного дома не внушал страха. Более того, он располагал к себе.

— Ну-с, скажи-ка, Георгий, как ты нашел дорогу? Где мое слабое место? — спросил мягко, будто шутил.

— Мне сказали на берегу…

— Ну, конечно. Точно, — он принялся рассматривать холеные ногти.

— Непредвиденное обстоятельство, — уточнил городовой.

— Даа… Вот же Алекс… Ну, да ладно. Там я сам был виноват.

— И как только выбралась отсюда?

— Хороший вопрос. Но ничего. Это поправимо.

Привратник вернулся с двумя бутылками коньяка. Хозяин шепнул что-то ему на ухо. Разлил по трем стаканам, придвинул один Бирюлеву.

— За знакомство?

Чокнулся с обоими, глотнул. Крепкий напиток обжег горло. Репортер закашлялся.

— Прошу прощения, господин…?

— Василий Николаевич. Но ты можешь звать меня Легкий.

Он протянул руку.

— А это Соловей. Хотя вы ведь и без того знакомы.

— Но до сих пор не представлены. Свиридов, Михаил Петрович. Но — увы — не родственник вашему тестю, — Бирюлев пожал еще одну ладонь. Влажную.

— Ну что… Спасибо тебе, Приглядчик. Сказал бы, что за работу, но ведь ты сам, по доброте душевной. Ценю. Порадовал, брат — я все твою новую газету читаю и читаю. Да что уж там — и прежние тут у себя держу.

— Червинский много нам хлопот доставлял, — заметил полицейский.

— Да, я написал о нем, но ведь в статье ни слова… — захмелевший от коньяка Бирюлев отчаянно собирался с мыслями. — Редактор убрал фамилию.

— Негодник, — добродушно откликнулся Легкий.

— Ну, об этом не беспокойся. Все, кто нужно, поймут все и так. Так что, братец, ты и в самом деле уладил нашу проблему. С этим участком больше хлопот не будет.

— Разве Червинский не с вами?

— Он? — брови городового достигли едва ли не середины лба. — Что ты! Он — прямо заноза. Весь такой правильный и неподкупный — куда бы деться. С ним найти общий язык не вышло.

Как такое возможно?

— Да и старый тоже заломался. Нет бы ошибку признать и извиниться, как положено. Шутить вздумал. Мне пришлось собственную вещь у него купить. Он о том узнал, но исправиться не захотел.

— Узнал о чем? Что вы…

— О том, что я его покупатель? Да. Без подробностей, конечно, к чему они.

— Ну, так ему известно стало и о том, что мы ищем. Давно уже. Я сам случайно проболтался, что их пять, этих фиговин. Еле выкрутился в тот раз. Пришлось срочно придумать, что в каких-то бумагах из дома убитых их перечень видел. Уж старый интересец-то проявил! Но, конечно, не нашел ни черта. А потом Дыне растрезвонил, своему стукачу. Решил, что и нас сможет вокруг пальца обвести, и сам навариться.

— Ну. А я-то даже от местных в секрете держал, чтобы конкуренты часом дело не перебили. Старый кретин.

— Он прямо впереди меня стоял. Очень удобно вышло. Раз — и готово, — сказал Соловей. — Эх, до чего Алекс ловко тогда их уделал. И нам помог, хоть и случайно.

Бирюлев не мог поверить.

— Ну, он такие штуки всегда умел проворачивать. Вернулся домой недавно, а чувство, что и не уходил. Все вверх дном. Ну, теперь и наверху о нем еще не раз услышат, — хозяин посмотрел на Бирюлева и объяснил со смехом: — Алексей — мой старый приятель. Из таких, знаешь, с кем и враги не нужны. Вот погляди сюда — где я теперь витраж на замену возьму? Специально в Петербурге заказывал.

— Ночью все славно позабавились. И Алекс, и наши. Ты-то знаешь, Приглядчик?

Бирюлев кивнул.

— Алекс заодно и твою проблему решил.

— Эх, а ведь как хороша была Машенька. Говорил ему как-то раз, что вернется она частями — но вот подобное даже представить не мог, — Легкий придвинул к себе газету и вслух прочитал: — "Невидимые по-прежнему на свободе". Хорошее слово, Приглядчик. Вот ты мне удружил! Я теперь и сам так своих называю.

— Никто не может понять, как вы это делали…

Девочка, до сей поры внимательно глядевшая в окно — Бирюлев даже удивился такому спокойствию ребенка — обернулась.

Карлица.

— Я залезала в дома через дымоход. Трубы в здешних домах наверху узкие — никто крупнее меня не протиснется. Сама-то еле не застревала. И все боялась — как бы огонь не развели, — сказала она. Резкий, неприятный голос.

— Летом-то? — засмеялся Легкий.

— Ага. Мало ли, у кого какие заботы. Тут не угадаешь. Да что там: вспомни, что ночью происходило.

Она подошла к столу. Ее лицо, шею и руки покрывали багровые шрамы.

— Легашам, конечно, такое и в голову не приходило.

— Моя Верочка. Купил после смерти коллекционера Батурина, — представил Легкий, приобняв карлицу за талию.

Она коснулась пальцами редких волос хозяина, взяла со стола папиросы и закурила. Странно, не по-женски — пряча огонек внутрь ладони.

— Батурина?

— Ну да. Прежде я долго была у него чем-то вроде живой куклы.

— И вы за это их и убили?

Все трое, переглянувшись, расхохотались.

— Мило. Но, конечно, нет, — Легкий утер выступившие от смеха слезы. — Ладно, расскажу. Года три назад я открыл эту лавку. Стал заниматься особыми вещами, что исчезали из домов сверху. Дела пошли хорошо. И вот, где-то в конце марта, со мной связался заказчик. Прежде он жил здесь, а сейчас аж во Франции. Так что он мне позвонил — у меня ведь тут и телефон есть — и сказал, что у него там один сборщик рухляди. Тот хотел выставить в каких-то музеях якобы свой хлам. Из старых гробов. Ну, у каждого свои интересы, чего там. Это не моя забота. В общем, ему не хватало как раз вещей от древних покойников. И вот его человек предложил мне пять тысяч…

Соловей присвистнул.

— Да, именно! Пять тысяч — если я раздобуду тот хлам, что прежде привез в наш город некий Бирюлев… Мои нашли бабу, что в его доме работала, и попросили достать мне список всех этих штук. Ну, чтобы, значит, знать, что искать. Она помогла. Я ей ведь заплатил, и хорошо. Даже еще и другие бумаги нам отдала, уже сама. С именами тех, у кого бирюльки водились. Их звали Грамс, Павлов, Рябинин, Коховский… Батурин опять, но уже другой. У Коховского Вера ошиблась. Взяла не то, что нужно. Ну, всякое бывает. Только та дура, служанка Коховского, успела наложить на мою вещицу лапы. Моим пришлось постараться, чтобы ее вернуть. Ну, а тут вот вмешался Алекс. Прислуга твоего батьки, конечно, от того смелее не стала. Вздумала, что хозяина порешили мои, и потому — как бы и с ней потом чего не вышло. Ну, что взять с бабы с берега? Но, конечно, никому ничего про нас она не говорила. Выждала время — ну, и в бега.

Понятно, отчего Аксинья путалась в датах. Похоже, она даже не видела отца мертвым, и просто пересказала Бирюлеву те слухи, что уже расползлись по городу.

— Собрали мы все пять штуковин, встретился я с заказчиком. Он сам ко мне сюда приехал. Ну, сделка и состоялась.

— А молодой Батурин?

— После того, как ты все рассказал Червинскому, пришлось обезопасить себя, — ответил Соловей.

— А… мои записи? Которые он мне оставил?

— Их взяла я. От греха подальше, — пожала плечами Вера. — Ночью забралась в окно. Ты, кстати, спишь смешно. Весь в клубок собираешься.

Бирюлев поежился.

Вера рассмеялась.

— Она настоящая актриса, — заметил Невидимый.

— Червинский все время говорил про привидений…

— Ну… Иногда можно и призраком побыть. Хотя поначалу я вообще не собиралась привлекать внимание. Когда в первый раз в дом залезла, просто думала выяснить, где бирюлька, найти ее, забрать и вернуться назад. Но старый олух Грамс на меня наткнулся. Видел он плохо, ума лишился, вот и принял за свою дочь-покойницу. "А отчего ты такая грязная, Сонечка?" — "Я мучаюсь на том свете, папочка! За твои грехи", — театрально передразнила карлица. — Ну, решила я с ним повозиться маленько. Узнала, где он что прячет, а потом попросила выслать прислугу. Когда мы остались одни, я и не удержалась — предложила поиграть. Подойди, говорю, к верху лестницы. Так. А теперь отвернись. Папочка. Ну, накинула сзади веревку, что при себе всегда имею, когда выхожу, да толкнула.

— Не смотри, что она такая маленькая — сильная.

— Да где там… Это они слабые. И лестницы, знаешь, штука ненадежная. С ними кому угодно может не повезти. Вот и с Павловой все вышло почти один в один. Она тоже совсем из ума выжила. Сначала я подслушала, что за молитвы она на ночь читала, да приметила у нее большую куклу. На другой день специально нарядилась, как она — ну, мне не привыкать, хотя по трубе в платье спуститься — это прямо кошмар. Встала рядом. Ближе к полуночи отошла от стены и сообщила, что душа хозяйской дочери поселилась во мне в ответ на ее молитвы. Ох, это надо было видеть!

— Рисковала, — сказал Соловей.

— Да уж… С этими я сама справилась, но дальше похуже. Полковник в меня не поверил. Стрелял! Но промахнулся, старый. Попал в мешок с мукой. Вся перемазалась.

Вот что за следы видел Червинский.

— Хорошо, что шифр от его сейфа прежде подсмотреть успела. Ну, дождалась, когда он угомонится да спрячется — а он долго по дому шарахался, все искал меня под столами да креслами — да наших с улицы позвала… Сперва им дверь открыла, потом за ними закрыла. А с Коховским опять вышло прекрасно. Наверное, в молодости был душкой. Он на призраках прямо помешанный. Обожал со мной беседовать. Поиграли мы с ним на полу у двери. Батурин тоже, как и полковник, дружить не захотел, но зато оружия не имел. Заманила на чердак да столкнула. Спряталась, петлю накинула да уронила на него приставную лестницу, что там стояла.

— А его племянник?

— Ну, тут совсем просто. Задушила во сне.

Она говорила совсем спокойно, буднично, будто о походе в лавку.

— Но зачем убивать? Ты ведь просто могла все забрать, тебя бы и не заметили.

Вера пожала плечами.

— Да почему бы и нет? Я с ними немного играла…

— Но вы ведь взяли не только погребальные статуэтки…

— Конечно. Для отвода глаз, — уточнил Соловей.

— Да, это я понимаю. Вы продавали лишнее у старьевщика на базаре? — репортер вспомнил, как пытался купить египетскую богиню и как потом напугался лавочник.

— Ну что ты — у меня своя лавка. Ты ж прямо в ней. Нее. Но Алекс говорил, что там барахло сталкивал. Не сам, конечно — Машенька приносила. Сеня! — позвал Легкий.

Снова вошел привратник.

— Как там вещи нашего гостя?

Он положил на стол часы и кошелек:

— Принесли. Только пустой.

Легкий придвинул их Бирюлеву, и тот спешно растолкал по карманам.

— Вот так, Приглядчик. Что скажешь?

— Спасибо.

— Э, да брось. Я не про мелочевку. Хотя… На вот тебе на извозчика, раз местные тебя растрепали, — Легкий, улыбаясь, достал из кармана и придвинул Бирюлеву хрустящую банкноту. С нее смотрел Александр Третий.

— Благодарю вас. Но этим вечером я бы предпочел прогуляться пешком.

Легкий кивнул, поглядел на стол, на визитку Бирюлева.

— Ты хорошо помог нам с легавыми. За Червинского — отдельное спасибо. Ты ведь не будешь против, если я пришлю твоей супруге по вон тому адресу большой букет? От чистого сердца?

Репортер вздрогнул.

— Да… Большое спасибо.

— Вижу, что мы и дальше поладим. Но… Верочка-то к тебе уже приходила. Думаю, ты понимаешь, о чем я. Но дело совсем не в том. Слыхал я, что у зятя самого Свиридова — того самого, что всегда на людях, и в любой дом может быть легко вхож, да еще и дворянина — в кармане совсем пусто. И что жил он прежде в доме жены, а потом и вовсе в нищие номера съехал. Но я не поверил. Такого не может быть, верно?

Бирюлев промолчал, опустив глаза.

— Так что, если вдруг захочешь прокатиться — ты знаешь, где меня найти. Или позвони. На вот, — Легкий протянул карточку. На ней были только цифры, ничего больше. — Подумай обо всем. И я тоже тут кое о чем поразмыслю. А пока я пошлю с тобой человека. Он проводит тебя наверх. Не хочу, чтобы мой гость попал в неприятности.

— Ты же ведь точно не сделаешь глупость? — усомнился городовой.

Репортер покачал головой.

— Не сделает, — усмехнулась Вера. — Он ведь не только красивый, но и умный мальчик. Он и сам понимает, что значит быть невидимым.

Бирюлеву не было страшно.

Ему хотелось остаться одному, чтобы хоть что-то понять.

Вера улыбалась. Ее удлиненные темные глаза чем-то напомнили взгляд древней Селкет.

— Да, — кивнул Бирюлев. — Я никому не скажу, что видел невидимых.