Свои средства уже истаяли, но пока выручал счет отца.

После вчерашнего визита в банк Бирюлев навестил портного, где обзавелся парой костюмов, затем цирюльника, и, наконец, баню. Нынче из лавочных витрин на репортера вновь смотрел столичный модник, а не потрепанный забулдыга. Глядя в отражение, он, зажав локтем трость, слегка сдвинул летнюю шляпу набок и подкрутил свежеподстриженные усы.

Мимо под руку прошли две нарядные по случаю воскресенья гимназистки. Увидев Бирюлева, они кокетливо прыснули. Репортер не менее игриво поклонился им, и жестом подозвал скучавшую у мостовой пролетку.

— Куда едем, барин?

— В Преображенское.

— Далеко же собрались, — не смог скрыть досаду извозчик.

— Не бойся, хорошо заплачу.

Пока не выбрались за окраину, возница то и дело переругивался с прохожими. Однако, как только минули город, он притих, позволив уйти в свои мысли.

Ехали примерно три четверти часа, когда вдали показались золоченые купола. Белый Преображенский храм, где Бирюлев ребенком бывал с матерью каждое воскресенье. А как только она слегла, поп — мрачный, длинный — стал приходить сам. Маленького Бирюлева духовный служитель и пугал, и завораживал, и потому он сперва убегал на второй этаж, а потом наблюдал за гостем из-за перил лестницы.

Странно: и прежний священник, и прохладный полумрак церкви, наполненный запахом ладана, представлялись отчетливо. Но ту, кто держал за руку, ведя по узкой улице, что сейчас видна вдалеке, Бирюлев почти не мог вспомнить. Как звучал ее голос? Как она выглядела? На ум приходил лишь фотографический портрет, что стоял на комоде в отцовской гостиной. Круглое лицо, пухлые губы, крупная родинка под глазом. Неужели это и впрямь — его мать, наедине с которой прошло все детство?

Отец тогда подолгу находился в отъездах. Каждое возвращение — точно праздник. Он всегда привозил интересности: древние кувшины, обереги, статуэтки. Только трогать не позволял, отчего настроение сразу портилось.

Заплатив извозчику, Бирюлев спрыгнул на землю и огляделся. Сколько лет прошло — а на вид все осталось по-старому. Та же серая, треснувшая от жары дорога — верхний слой сходил с нее крупной чешуей. Те же зеленые кроны над домами. И каменный дом судьи Орлова все тот же. Одноэтажный, несуразный, он походил на сарай. Там, в подвале, Бирюлев и Орлов-младший играли в прятки вместе с сыном кухарки, чем сердили судью:

— Вам пристало забавляться с ровнями, юные господа!..

Переходя на другую сторону улицы, репортер переступил канаву и усмехнулся. Однажды юный Долмацкий — ныне хирург — нашел в ней дохлую крысу. Впечатлительный Бирюлев тут же бросился наутек. Будущий доктор погнался следом, улюлюкая, и изловчился на бегу метко запустить в соседа находкой — отчего потом долго мучили ночные кошмары.

Вот и сам дом детства. Как же сильно когда-то мечталось его покинуть!

Бирюлев остановился напротив и даже почему-то снял шляпу.

Первый этаж — бурая кирпичная кладка, выше — деревянный брус. Всю восточную стену — не минуя водосточную трубу и резные ставни — по-прежнему оплетал дикий плющ. На широких перилах крыльца нежилась на солнце черная кошка.

— Ксс!

Она нервно лизнула лапу и ловким прыжком скрылась в приоткрытом окне.

Бирюлеву очень хотелось взглянуть на людей, живших здесь нынче, но он не решился. Постоял немного и побрел в конец улицы, к темному, давно некрашеному дому Батурина — давнего отцовского приятеля.

Много лет назад там обитал не по годам маленький, робкий мальчишка. Митька. Он всегда опасливо стоял в стороне, не принимая участия в шумных играх.

Бирюлев с трудом отыскал его в памяти — уже после того, как не признал при недавней встрече, хотя фамилия и показалась смутно знакомой. А вот сам молодой Батурин сразу же вспомнил соседского сына, едва тот представился.

Они встретились впервые со времен детства в тот день, когда репортер наведался в дом убитого ресторатора. Дверь опять, как и при прошлом визите, открыл племянник жертвы. И снова — знакомый Бирюлева, хотя на этот раз оказался не сыщиком, а бухгалтером.

Вспомнили прошлое. Репортер поведал свою историю. Батурин, сожалея о потере, рассказал, что и его отец уж несколько лет, как в могиле, куда сошел от болезни. Обменялись соболезнованиями, обсудили убийства.

— Дядя любил необычные вещи. Не столько старинные, сколько странные. Они ему просто нравились видом. Большую часть коллекции батюшки после его смерти дядя забрал себе. Я не возражал — как раз тогда в Европу собирался, не до того пришлось. Сестра и подавно, она… духовное сильнее ценит. Так что у дяди похитили то, что принадлежало отцу.

— Получается, не все жертвы невидимых сами собирали древности.

— Но вы не находите куда большего сходства в другом? Наши с вами родители были не только коллекционерами, но и добрыми приятелями… Послушайте, а что остальные убитые? Они не знакомы?

Бирюлев тогда не понял, к чему клонил собеседник, и лишь пожал плечами.

— Все жили в разных кварталах. Господин Грамс — так и вовсе со мной по соседству.

— Господин Грамс? — оживился Батурин. — Освальд Феликсович? Отец его принимал. Такого не забыть и с годами — больно вспыльчив.

Другие фамилии оказались не на слуху. Записав их, Батурин обещал поискать в отцовских бумагах.

Бирюлев заинтересовался. Он с нетерпением ждал вестей, которые и пришли накануне в записке. Любопытные догадки подтвердились — и нынче репортер прибыл, чтобы их обсудить.

Дверного кольца не нашлось. Пришлось стучать прямо по дереву — глухой, тихий звук. Однако Дмитрий Батурин словно дожидался у входа:

— Вы на диво точны, Георгий Сергеевич! Проходите же, проходите!

В доме пахло ладаном. У иконы горела лампадка.

— Сестра моя истово верит. Это от матери — та уж лет двадцать, как при монастыре. И сейчас она в храме, нескоро вернется. Никто не станет нас отвлекать, — хозяин указал на мягкое зеленоватое кресло и сел поодаль, через кофейный стол. Позвонив в колокольчик, велел принести чаю, придвинул гостю поднос с пирожными:

— Свежие, угощайтесь.

С утра Бирюлев не ел, и потому охотно откликнулся.

— Слыхали? На чугуноплавильном вновь прошла забастовка, — Батурин указал на газету, что лежала на столике, и тотчас же рассмеялся. — О, что это я! Вы, верно, куда больше моего знаете.

Бирюлев покачал головой и потянулся за очередным пирожным.

— Кажется, на сей раз все прошло мирно. Не буянили, спокойно стояли. Сказали, что хотят семьдесят пять копеек в день, а женщины — пятьдесят. Тут сказано, что владелец, господин Свиридов, обещал обдумать их вопрос. На мой взгляд — поступил неверно. Не следует идти на поводу у вымогателей. Сегодня хотят семьдесят пять копеек, а получат их — пожелают семьдесят пять рублей. Согласны?

Репортер был далек от проблем заводовладельца, но из вежливости поддакнул:

— Пожалуй, вы правы, Дмитрий Иванович. Прежний метод куда более подходил.

Странно как-то — обращаться к тому, с кем вместе играл, по имени-отчеству.

Когда сытый Бирюлев откинулся в кресле и достал портсигар, хозяин, отказавшись от папиросы, перешел к делу:

— Вам, верно, не терпится узнать, что я нашел?

Бирюлев энергично кивнул. Батурин достал из-под газеты мелко исписанные листы.

— После того, как вы назвали убитых, я два дня напролет изучал батюшкину корреспонденцию. Нелегкий труд… Но в записях и письмах я отыскал все — представляете — все! — фамилии. Вот здесь я выписал для вас, где, когда и чьи имена встречаются.

Репортер взял переданные бумаги, но просматривать не спешил.

— Как вы можете видеть, мой отец имел приятельские отношения не только с вашим, но и также с господами Павловым — прежним владельцем мануфактуры, Грамсом, Рябининым и Коховским. Более того, из переписки понятно, что все они были не просто знакомы, но и входили в некоеархеологическое общество. Полагаю, для остальных, кроме наших родителей, участие основывалось на личном интересе: род занятий эти господа имели разный.

— Значит, жертвы выбраны не случайно?

Довольный Батурин кивнул:

— Наверняка. Странно, что полиция об этом не задумалась… Наш город не тесен: шутка ли — двадцать пять тысяч переписанных душ. Сколько среди них любителей древностей? Пожалуй, наберется не меньше сотни. Но убиты именно те шестеро, что связаны между собой.

— Сколько же всего участников входило в общество?

— Пока не готов ответить: я искал лишь определенные имена. Но, думаю, мы выясним, — Батурин подался вперед в кресле. — Когда я перебирал бумаги, то вновь встретил опись коллекций. И вот на какие мысли она меня натолкнула. Раз все коллекционеры знакомы, то что, если невидимые ищут у них что-то определенное?

— Мы бы могли спросить у них самих, если их все же поймают…

— Но зачем ждать? Мы можем сличить остатки коллекций с описями, и выясним, что общего пропало.

Видя, как вытягивается лицо собеседника, Батурин рассмеялся:

— Не тревожьтесь — эту часть работы я возьму на себя. Вам нужно только доставить мне опись Сергея Мефодьевича — а потом мы попросим помощи с допуском к остальным у полиции. Если сходство найдется, то останется выяснить: кому могли понадобиться подобные экспонаты?

— Они и есть невидимые, — продолжил Бирюлев.

Однако идти в запертый дом отца и искать там опись не слишком хотелось. Впрочем, у репортера уже возникла идея, как воплотить план Батурина, не погрязая в бумагах. Но пока о ней он решил не рассказывать. Куда лучше будет поделиться с приятелем детства не планами, а результатами.

* * *

— Ну готовься, девка. Беда, — Аксинья поставила на стол крынку с молоком.

Дети тут же подлезли: у них со вчерашнего дня в животах урчало.

— Что еще? — шепнула Ульяна, не поднимая головы.

— Эх… Как начать бы? — соседка уперла руки в мощные бока. — Ходила я тут утром в город наниматься… Не нашла места. Ну раз уж пришла, то, стало быть, и к товарке заглянула. Затем — к почтарю, что письма передает из замка, где сынок мой. Он и читает. И даже пишет в ответку, если еще сверху заплатить.

— Да неужто можно так? — удивилась Ульяна. — А там кто прочитает?

— Ну, и там, видно, есть умелые, кто и читает, и пишет. Хочешь, тебя в другой раз к почтарю возьму? Сама и посмотришь. Тебе-то, поди, тоже скоро сгодится.

Ульяна, на миг отвлеченная рассказом, опять всхлипнула.

— Что ж ты мучишь, тетушка?

Аксинья вздохнула.

— Так я про что сказывала-то? Точно — про мамку твою. Почтарь меня спрашивает: "ты же с берега?". Ну да, говорю. "А что за баба там живет — Матрена, по фамилии Митрофанова?" Есть такая… "Знаешь ее хорошо?" — "Ну как? Соседка", — Аксинья пожала плечами, повторяя диалог. — "А что?" А он мне: "Так вот, Матрена твоя невидимой банде с давних пор служит, что господ убивают. Про то и в газете написано"… Дети ее, говорит, сами все рассказали. Дескать, совестно им.

— Как — дети? — взвизгнула Ульяна. — Что рассказали?

— Это не мы! Мы такое не говорили, — на пару заголосили, напугавшись непонятного разговора, младшие. Оказалось, не только крынку друг у друга рвали, но и слушали.

— Ну, вот сама и погляди, — соседка залезла в холщовую сумку и вынула сверток. — На кровные у почтаря купила и тебе принесла.

— Да как же я ее прочитаю, тетушка? Я неграмотная!

— Так дети на что? Они ж обучены?

Ульяна подтянула брата к себе, сунула газету.

— Читай.

Тот шмыгнул носом.

— Ве…Е…И? И. А эту не знаю.

— А ты?

Сестра долго вглядывалась в чернеющие на листе символы — даже глаза протерла.

— Не могу…

— Вот дела, — изумилась соседка. — Ну, в таком разе и не знаю, что тут поделать.

Аксинья поспешила домой. Допив молоко, за порог бесшумно прокрались и дети. А Ульяна все смотрела на газету, вспоминая визит усатого щеголя. Даже голод забыла.

Такой и застал ее материн знакомец — Макар.

— Все хнычешь, горемычная, — добродушно возмутился он, заходя в дом.

— Братец! Про мамку жуткое написали! А может, уж и повесили ее? — Ульяна снова заплакала. — А я и узнать не могу… Грамоте не обучена…

Гость громко засмеялся, хотя ничего тут веселого.

— Ну, это не беда. Давай свою газету.

— Так вот она.

Макар присел на табуретку, аккуратно развернул лист, вгляделся, морща лоб. Ульяна аж губу прикусила: ждала, тоже скажет сейчас — не могу. Не сказал.

— Тут слушай, что пишут: "Слуги невидимых. Задержанная накануне Мы Митрофанова долгое время промышляла грабежами и убийствами своих хозяев по наказу ее нанимателей — банды грабителей, известных в городе, как невидимые", — он читал по слогам, медленно, но вполне внятно. — "О том Приглядчику лично рассказали дети Митрофановой. Несколько лет назад она задерживалась по подозрению, но была выпущена на свободу, как видно, по той причине, что невидимые купили ей свободу в полиции. Однако она не единственная, кто помогал…"

Ульяна не утерпела — вырвала газету из рук гостя.

— Ничего не понимаю, что ты читаешь! Что за убийства? Это неправда!

— Но ведь ты сама говорила, сестрица, что мамка твоя…

— Да какая там банда? Какие невидимые? — Ульяна плакала навзрыд, как ребенок.

— Ну полно, полно, — утешал Макар. — У тебя ведь еще есть братья.

— Ох, ты ж сам все знаешь… И что только душу травишь? Ванюшке долго сидеть, как пить дать… И что за паскуда только сдала?

— Неужто сдали? Да кто ж?

— Да бес его знает! Кто-то из своих — так на берегу говорят.

— Ай-ай-ай. Нехорошо. Знать бы, кто…

Ульяна вдруг снова страшно взвыла и принялась быстро раскачиваться на табуретке.

— Мать-то выйдет, убьет нас… Или теперь и вовсе не выйдет… Что хуже-то, братец?

Макар погладил ее по гладкой голове и молча ушел.

Когда Ульяна, проплакавшись, подняла голову, то увидела кошель на столе. Внутри оказался почти целковый.

* * *

Колесо ремесло не бросил. Долю легче да слаще, как другие, найти не пытался. И обретался там, где и прежде.

— Без того на дне, куда еще глубже?

Да и к чему перемены? Ищейки сюда бы не сунулись.

В сумерках он сидел в пыли под своим порогом, чинил башмак. Заметил Алекса.

— Да неужто ты? — спросил скучным голосом. Но тут же резко взметнулся, сдавил в объятиях.

— Сколько лет не показывался! Думали, ты уже вовсе сгинул или снова куда подался.

— Да тут я. Как вернулся в город, так все и живу прямо над домом.

— Не слыхал! Давно о тебе не слышали.

— Театр завел… Господин я теперь. С тростью гуляю.

В глазах Колеса мелькнула тревога. Освободившись, Алекс захохотал:

— Что, того я? Поехал? Да бабе своей купил вот игрушку.

— Ну так, стало быть, идут дела? — распахнув дверь, Колесо пригласил внутрь чудной хибары. Снаружи — земляная изба, внутри — терем, как есть. Алекс когда-то долго дивился.

Усадил за стол, достал бутыль. Потом бабу кликнул. Вошла — рыжая, с мелочевкой на руках и у подола, тоже явно из бывалых.

— Семью вот завел, — заметил хозяин. — Аленка и детки мои.

На Колесо, похоже, больше надеяться особо не стоило.

— А это Алекс.

— Неужто тот самый? — восхитилась рыжая.

— Он и есть! Собери на стол?

Выпили втроем. Жена Колеса детей уложила и тоже компанию составила.

Помянули былое. Колесо, конечно, повторил любимую байку — отчего это вдруг Алекса кличут по-чужеземному.

— Мы еще мальцами были. Эх, шальные деньки! Надумали взять повозку — ту, что из банка ездила. Долго за ней следили, смотрели, кто, где с нее сходит. Ждали, значит, когда поменьше народу соберется. И повезло, наконец. Глядим — наша едет, да еще и одна, и пустая — пара голов торчит. Ну, уж раз заприметили, то и сходу за ней. Загнали в тупик. А те придурки до того перепугались, что все патроны, как есть, со страху впустую расщелкали. А под конец, когда мы их вытаскивать стали, и вовсе разнылись, что бабы.

Вспомнились перекошенные рожи. Алекс тоже рассмеялся со всеми.

— Ну, вытащили мы их, связали, у дороги сложили. Пока ломали перегородку, Алекс не утерпел, как всегда — полез внутрь. А там-то, вместо мешков, третий таится! С нами один вовсе зеленый был — чуть ли не в первый раз пошел. Увидал он, как что-то зашевелилось, да как заорет, стало быть, чтобы предупредить — забыл, что по имени нельзя: Алексей! Ну, увернулся Алекс, а и зря: тот, что прятался, как вылез, так сразу в ноги и упал, давай по земле валяться: "Алекс! Алекс!" Круглый такой, при пенсне на цепочке — я тогда, помню, сорвал. Наш ничего не понял, пнул его пару раз — а тот все причитает. Заливается, руки лезет целовать.

— Тоже, поди, связали? — уточнила Аленка.

— Да куда там. Говорю ж — мальцы без ума. Не стали, сперва в повозку полезли. А никаких мешков и нет. Все вывернули — пусто. Как так? А дело к утру. Тут мы уж вязать голосистого взялись — а он еще пуще вопит, да так обиженно. В чем же дело? Ну, разоткнули мы одному из тех двоих пасть, а тот и выдал: дескать, они, оказывается, не мешки, а какого-то иностранного дельца тайно везли, чтобы легавым сдать. Мы-то повозки перепутали. А круглый тот и решил сдуру, что мы за ним пришли. Его, значит, спасать. Алексом его звали. Даже фамилию помню: Топс.

— Не Топс, а Томпсон. Поганая у тебя память, Колесо.

— А что с ними стало?

— Да ничего. Круглый в леса ушел, как понял, что не за ним мы. А тех на дороге так и бросили. Ну, кто по молодости не глупил? С того раза уж перестали отпускать. Ну, а мы все с той поры Алекса только так и зовем.

— А прежде как тебя называли? — спросила, повернувшись, Аленка.

— Да никак — просто Лексеем. Мне тогда было лет шестнадцать.

Маруська никогда таких вопросов не задавала. Думала, наверное, чужеземным прозвищем перед ней красуется.

Рыжая простилась и исчезла в глубине избы. Колесо вновь налил по полной, подмигнул.

— Ну, выпили, теперь говори.

— С Легким я тут опять сошелся, — Алекс пересказал свою историю. — Думал тебя да Медведя взять. Гадину мою найти да после с Легким поговорить… А там — как пойдет.

— С Медведем толковал?

— Не встретил. Где он сейчас?

— Так сразу за плешью. Мелко все у него: щиплет за городом. И у меня тоже не лучше… Устал на мелочи ходить. Возни много, навару мало. А у меня теперь, сам видишь, полна изба.

Колесо выпустил дым в потолок.

— Вернешься?

Об этом Алекс не думал. Зачем? Деньги водились. На легком деле хорошо разжился.

— Надо смотреть… — он тут же сменил тему: — С Медведем часто видитесь?

— Да почти каждое воскресенье. К полудню в "Муське" все и сойдемся.

Пили до утра.

Когда Алекс проснулся, уже настал полдень. Хозяйка передала, что Колесо ушел за Медведем.

Значит, можно сразу идти к ним.

А вот и "Муська" — трактир "Муслин". Десятки раз его жгли — упорно стоит на месте. Сразу отстраивали.

Алекс усмехнулся — словно встретил приятеля. Сколько дел здесь делалось, какие разговоры велись.

Под самым порогом лежал, откинув голову, мужик с курчавой бородой. То ли пьяный, то ли опоенный, то ли жмур. Алекс тронул его носком сапога.

— Свой, — спокойно сказали с крыши.

Незнакомый малец в натянутом на глаза картузе. Он вырезал из дерева, попутно зорко оглядывая окрестности.

По карманам бродяги Алекс шарить точно не собирался. Но спорить лень.

Толкнул дверь трактира, вошел, ощутив едкий запах кислого пива. Немноголюдно: Старый город только просыпался. За ближним столом зевали, ковыряя блины. За дальним, как и много лет назад, играли в карты.

Узнают или нет?

— Алекс! Вот дела! Сколько лет?

Он присоединился к компании. Вспомнил тройку лиц, с остальными представились.

Поняли, что свой, продолжили прерванный разговор.

— Ну так как? По рукам?

— Червонец?

— Ай, не мелочись!

— А я вот и не стану: катеринка!

— На что спор? — спросил Алекс ближнего соседа.

— Дыня вон говорит, что не пойдут больше невидимки на дело. Мол, когда его загребли, пронюхал, что они ищут.

И здесь невидимки? Алекс скривился.

— А я говорю — пойдут.

— Как они так наловчились, узнал? Я тоже хочу.

— Все хотят!

— Кто это? Что за невидимки? — Алекс снова одернул соседа.

Тот развел руками:

— Веришь, нет? Сам не знаю. Думаю, кто-то из своих. Заказ, видно. Боятся, что перебьют, вот и нычатся.

— Ну, Дыня, я на тебя ставлю.

— Так что они ищут? — Алекс отхлебнул принесенное трактирной прислугой пиво. Гадкое, кислое — знакомый вкус.

— Каких-то богов. Якобы, всего пять было таких бирюлек, и все ушли — кроме той, что в участке.

— Откуда знаешь, что пять, Дыня? — полюбопытствовал Алекс.

— Мне сам пес легавый сказал. Он якобы то ли в бумагах чьих-то их нашел, то ли какой разговор подслушал. А может, и то, и то. "Видел говорит, еще такие в Старом городе?" Ага. Так бы и признался.

— А вышел оттуда как?

— Так меня ни за что взяли, да еще — при народе. Я ж не успел. Только в дом — и они. С пустыми руками повязали!

Ну да, конечно. Гнал как дышал.

Сразу вспомнился Тощий с его загадками. Привести бы его в овраг да показать тут. Все равно придется пройтись, о себе напомнить. А так сразу можно двух зайцев шлепнуть — и людей навестить, и на него глянуть — кто тут его узнает да как он сам себя поведет.

Над головой раздался знакомый рев. Алекс широко улыбнулся. Медведь и есть — поднял к потолку вместе с табуреткой, рыча. Но хоть обнимать не полез. Укус Легкого еще не зажил.

* * *

Из театра Макара накануне едва не выставили.

Решили, что все они — попрошайки, и уж было выталкивать начали. Вместе с занесенным через порог сундуком.

Перепуганная приемом мать шептала:

— Во что ты нас всех втянул?

— Я от Лексея, — крикнул Макар.

Театральные прислужники вроде как призадумались.

— Ну, смотри. Если врешь — пожалеешь так, что мало не покажется, — наконец сообщил румяный и толстый, тот, что схватил Макара, когда он впервые сюда пришел.

— Я правду говорю, — он старался не смотреть на мать с сестрой. — Велел в пустой комнате нам остаться. То есть… Ну…

— Это что же за комната у нас пустая? Да никак гримерная госпожи Елены? Н-да… — румяный почесал бороду. — Ну, что ж. Проводите этих… людей. И запомните — я тут совершенно ни при чем. Уж Алексей Иваныч как вернется, так пусть ему сами все объясняют…

— Идите, — хмыкнул прислужник.

Не чуя под собой ног, Макар прошел первым, с трудом волоча по полу сундук. Тот оказался тяжеленным.

Комната, и впрямь, совершенно пуста. Голая. Даже стекла в окне нет — заткнули бумагой.

— Ох, батюшки, — всхлипнула мать.

Осмелевший от переживаний Макар, взглянув на нее, потребовал:

— Лексей велел постелю поставить.

Ей-богу, как будто сказал не сам, а кто-то со стороны. Он-то бы точно не посмел.

Румяный громко фыркнул.

— А еще что изволишь?

Макар подумал с миг, гладя себя по бритой макушке.

— Поесть бы.

Толстяк деланно поднес руки к вискам.

— Ах! Что же тут происходит, и в самом деле, — проохавшись, обратился к подручным. — Ладно, так и быть, принесите. Потом-то поглядим мы, что Алексей Иваныч решит.

Макар сел на сундук. Румяный, разглядывая его, прищурился:

— Ты же тот, кто недавно вести о госпоже Елене принес?

Алексей наказал ни слова не говорить — и это прочно засело в памяти. Промолчал.

— Ну-с?

— Лексей велел с тобой не разговаривать, — пробасил Макар.

— Господи, да за что? — возмутился толстяк, выходя вон. — Куда же ты меня завел?

Вскоре принесли продавленную кушетку. Затем еще одну.

— Это все. Больше нет.

Подтолкнув мебель к стенам, театральные вышли и притворили за собой дверь. Макар все так же сидел, опустив голову, в ожидании материнского гнева.

— Мы ведь поверили тебе, сын…

Не отвечая, он лег на кушетку, отвернулся к стене.

Мать с сестрой завозились, достали что-то из сундука — видимо, кто-то из них собирался лечь на полу. Пошептались.

Щелк. Стало темно.

— Ой, мама! Свет-то — электрический!

— Где это он только включается?

Петька гулил — его единственного, похоже, перемещения нисколько не растревожили. Мать стала шепотом молиться.

Не прошло и нескольких минут, как Макар провалился в сон. Спалось, несмотря на минувшие волнения, чудно. Клопы не кусали. Никто не будил, а то уж Алексей извел за неделю. Спал он чутко, каждый раз вскакивал от Макарова храпа. И — даром, что гость — тут же скидывал хозяйскую голову с сундука, на котором она лежала вместо подушки. Кровати-то Макару не хватило.

Проснулся он утром — от плача ребенка, однако выспался хорошо.

Мать бродила из угла в угол, укачивая Петьку. Дашка сидела на кушетке, обхватив колени.

— Эк ты нас обманул, Макарка.

— Никого я не обманул!

Не говорить же им все в подробностях — будто он едва выпросил комнату в театре, а иначе вообще неведомо, что случилось бы?

В комнату просунулась девка — наряженная и размалеванная, точно кукла. Макар еще прежде отметил, что все они тут так ходят. Что бабы, что мужики в расписных одеждах, пахнувшие сладко и тревожно — не сами по себе, а за счет притирок — мало чем отличались здесь друг от друга.

— Вечером — представление. Мы не сможем играть!

Макар не понял ни слова.

— Если дите будет орать, мы не выйдем на сцену, — пригрозила она.

— Он голодный, — извиняясь, заметила мать.

Дверь закрылась.

— Передайте Щукину, чтобы этим людям дали еды, да побольше! Пусть только молчат! — крикнула кому-то девка.

Замерли в тягостной тишине. Даже Петька примолк.

— Как жить-то тут станем? — плаксиво протянула сестра.

— Ничего. Вернется Лексей и все устроит, — уверенно обещал Макар, сильно сомневаясь в своей правоте.

Еду и впрямь принесли. Поели.

Весь день просидели в комнате, но, услышав вечером громкие звуки, Макар с Дашкой не утерпели — вышли наружу и подкрались к тяжелой шторе, из-за которой они доносились. Слегка отодвинув ее, увидели сцену, на которой кривлялись здешние бабы и мужики.

— Ой. Что это они творят? — хихикнула сестра, встав на цыпочки, чтобы рассмотреть получше. Вот любопытная.

— Культура, — со знанием дела объяснил Макар.

На следующее утро он понял, что больше не в силах сидеть взаперти. Вспомнил последний разговор с Алексеем — да и отправился на берег, к сестре Ваньки-мануфактурщика.

Вот только полезного ничего не узнал, а все деньги, что Алексей дал, там и оставил.

Однако при свете жаркого дня угрозы не настолько пугали. Возвращаясь в театр, Макар даже подумал — а вдруг уже можно назад, в барак? Там, конечно, аренда, но все ж таки жить поприятнее. К тому же — а вдруг Червинский решит наведаться сюда снова и застанет Макара? Что он подумает?

Хотелось посоветоваться с Алексеем, но тот отчего-то назад не спешил.

Они уже легли спать, стараясь не вслушиваться в крики: за шторой снова шла "спектакля" — кажется, тут это так называли — для пьяной публики. Но под потолком вдруг зажегся электрический свет, и через минуту дверь отворилась.

Ввалились трое. Детина такой высоты и ширины, что едва не выбил дверной проем. Полусогнутый, корявый — немного ниже. И Алексей — не понять, хмельной или трезвый, но, похоже, в добром расположении. Он с удивлением обвел взглядом комнату и шлепнул себя по лбу:

— Ну да — тут же Тощий. Надо было в мои комнаты податься.

— Да чего мы в них не видали? Уж лучше здесь у тебя осмотримся, — согнутый подмигнул сразу всей гурьбе девок, прибежавших с хохотом следом.

— Точно. Гуляйте.

Компания вышла. Макар выскочил следом, ухватился за Алексея:

— Стой, поговорить надо!

Тот сморщился:

— Сейчас?

— Да! Сходил я тут в Ванькин дом, — Макар сбивчиво поведал об утренней прогулке на берег.

— Да ты совсем съехал. Сказал же — не высовывайся. На что тогда здесь сидеть, если где-то лазишь? — возмутился Алексей. — И к сестре-то зачем поперся? Она бы и не сказала. Узнавать надо там, где ее брат прежде обретался.

Макар поколебался с миг, набираясь храбрости.

— А айда со мной?… А?

Алексей неприятно рассмеялся, показывая зубы.

— Ну нет. Это сам.

Он пошел по коридору, но вдруг оглянулся.

— Хотя схожу. Но и ты со мной кое-куда заглянешь…

Прозвучало как-то тревожно, но Макару было не до раздумий.

— Да все, что скажешь!

Ухмыльнувшись, Алексей кивнул. Из темноты вынырнула одна из девиц, повисла у него на шее, что-то шепнула на ухо. Он обхватил ее за пояс. Вышли.

Резко обернувшись, Макар заметил, что дверь приотворена и в щель смотрит Дашка. Не в первый раз она провожала их радушного хозяина странным взглядом, и он совсем Макару не нравился.