Их было пять: три бога и две богини. Все из одной гробницы.

Закрыв глаза, Бирюлев так и видел фигуры расставленными на полу. Все вровень — высотой в две ладони, тусклые, позеленевшие, но при том — печально-торжественные.

Селкет, защитница мертвых — с длинными глазами и скорпионом. Анубис псоглавый, проводник царства смерти — герой многонедельных кошмаров, что мучили по ночам. Амат, пожирательница грешных душ — наполовину лев, наполовину крокодил. Длинноухий Сет, воин зла. Сокар с головой сокола — повелитель умерших.

— Что у тебя там в них, а? Небось, собачатина? Оттого так и прохватило? — внизу, под самыми стенами гостиницы, громко возмущался косматый ремесленник в засаленной поддевке.

— Иии, сударь! Побойтесь бога! Мяско отборное! — верещала уличная торговка.

Вместе с их криками сквозь распахнутое окно проникала жаркая, липкая духота.

Однако Бирюлев, задумавшись, не замечал ни того, ни другого.

Отец почти сразу раздал их, не оставил в доме ни одной. Мать тогда уже тяжко болела. И потому, когда потребовала убрать страшных идолов прочь, он с легкостью согласился. Отдал, или, может, продал — к тому времени почти совсем поистратился.

И вот, спустя немногим менее двадцати лет, египетская богиня и Бирюлев встретились снова в лавке старьевщика.

На душе остался смутный осадок, не дававший покою.

Происшествие крайне хотелось обсудить с сыщиками. Но увы: с тех пор, как в воскресенье Бирюлев увидел спину уходящего Червинского, застать их не удавалось. В участке говорили только одно — работают.

Между тем, для Титоренко такого ответа явно бы не хватило, а весь прежний запас историй и домыслов исчерпался. В надежде на скорое появление настоящих новостей, репортер сегодня вовсе не пошел в газету.

Но что же все-таки случилось в лавке? Репортер долго о том размышлял, стараясь не давать голос норовящим высказаться сомнениям.

Вероятно, Бочинский тоже собирался, как и они с Червинским, поймать невидимых "на живца". Но только, чтобы преступники ничего не заподозрили, поступил куда более хитро. Сперва тайком вытащил богиню из сейфа, и тем самым создал убедительную легенду о краже. А потом, когда все улеглось, решил приманить невидимых. Он намеренно не поставил других полицейских в известность о своих планах, чтобы никто их не выдал. Решил действовать один — довольно смелый поступок. Однако безграмотное вмешательство младшего коллеги все испортило.

Но… так ли уж верен подобный расчет?

Отчего бы именно невидимым покупать статуэтку, да еще и за такую баснословную цену? Зачем, если им под силу ее просто украсть?

Значит, полицейские убедились в наличии связи между жертвами и пришли к выводу, что преступники ищут содержимое египетских гробниц. Причем по какой-то причине оно им настолько важно, что они готовы даже перекупить один из предметов.

Однако на все вопросы Бирюлева о связях между жертвами Червинский отвечал одинаково: пока полицейским не удалось установить их характер.

Возможно, конечно, что они по-прежнему просто скрывали все новые сведения от Бирюлева. Только и всего. Это раздражало, хотя объясняло многое.

Но не убийство отца.

Ожидание вестей изматывало. Нужно сделать хоть что-то.

И для начала — все-таки заглянуть в театр.

В понедельник его дверь, как и в большинстве подобных заведений, оказалась заперта. В этот день актеры отдыхали.

Вчера же визит отменили скверный настрой и усталость.

Спустившись вниз и проходя мимо Ферапонта, Бирюлев поинтересовался:

— Для меня что есть?

Тот ожидаемо покачал головой. Кроме Червинского, Натальи и убитого Батурина больше никто до сих пор не знал, что репортер сменил адрес.

Жара оглушала. Сняв с головы соломенную шляпу, Бирюлев принялся ею обмахиваться — однако волны горячего воздуха не могли освежить.

В сквере, где разместился "Париж", репортера чудом не сбил с ног бегущий навстречу маленький оборванец. Едва разминувшись, Бирюлев поглядел ему вслед. Нищих на улицах становилось все больше.

Перед входом стояла большая коробка — подарок актрисе от благодарного поклонника? Очевидно, спешивший на деле оказался посыльным.

Бирюлев толкнул створку массивной резной двери — она громко взвизгнула, затем заскрипела. Вместо ярких электрических огней встретил прохладный полумрак: театр, вечерами более похожий на кабаре, днем преображался.

В глубине, со стороны зала, слышались голоса. Репортер пошел в их сторону, миновав пустынный темный вестибюль. Перед спектаклями он наполнялся разгоряченными голосами и громким смехом. Тут и там мелькали пестрые одежды. Сквозь невзыскательную публику было не протолкнуться.

Прямо на сцене, под искусственными лучами, на расставленных полукругом стульях сидели полный господин и дама в синем вечернем платье. Она громко зевала, прикрывая рот тонкой ладонью.

— Здравствуйте, сударь. Представление вечером. Желаете билетик купить? — господин опередил Бирюлева. Он радушно улыбался, отчего на щеках выступали ямки, и выговаривал "р", как "нь".

— Не совсем… Я хотел поговорить с актрисой. Пожалуй, вы могли бы оказать любезность и сообщить, когда к ней удобнее подойти, — не начинать же знакомство с рассказа о происшествии?

— Кто же ваша прелестная госпожа? — игриво и весьма развязно полюбопытствовала дама в синем. Подойдя ближе, Бирюлев отметил, что выглядит она усталой и порядком обтрепанной.

— Елена Парижская.

Улыбки погасли.

— Надежда, позови Алексея Иваныча.

— Но у него ведь гости… — возразила дама, но тут же встала и скрылась за кулисами.

Бирюлев вертел намокшую от потных рук шляпу.

— Располагайтесь, сударь, — предложил господин, указывая на места в первом ряду. — Наш эээ… владелец этого театра сейчас наверняка подойдет.

Репортер занял одно из сидений. На другом приметил газету конкурентов. Внизу стояли пустые бутылки, на поручнях — пепельницы. "Париж" слыл современным заведением.

Тем временем, под свет ламп из-за кулис вышли двое. По черным рубахам до колен да широким штанам, заправленным в сапоги, в них не удалось бы заподозрить людей искусства. Куда более уместно они бы смотрелись, поджидая путников в подворотне.

Первый — высокий, худой, стриженный коротко, как арестант, с неопрятной редкой бороденкой и разбитым лицом — показался смутно знакомым. Да это же тот самый рабочий, что служил Червинскому! Но что он тут делал?

Второй — ростом пониже, но куда крепче, с грязными темными волосами, давно не знавшими ножниц и доходившими до ворота — коротко приказал:

— Выйди вон, Щукин.

Бирюлев несколько оторопел, однако полный господин, не споря, покинул сцену.

Черный, скривившись в неприветливой ухмылке, спрыгнул в зрительный зал.

— И кто тут у нас?

— Я…

— Это тот газетчик. Я тебе про него говорил, — рабочий поспешил следом. — Еще про меня обещал написать.

— Вот как?

— Алекс, ты бы не трогал его, — вдруг попросил агент, еще более усилив тревогу Бирюлева, которому и без того стало весьма неуютно.

Черный потрепал его по плечу:

— Что ты, Макарушка? Когда же мы так гостей принимали? Никакого понимания, — заметил уже в сторону репортера.

Он сел рядом, справа, спутник — слева.

Черный закурил, намеренно выдохнул дым прямо в лицо Бирюлеву, но тут же сделал вид, что отгоняет его ладонью. Костяшки рук были разбиты в кровь. Прищурившись, он внимательно разглядывал Бирюлева. Глаза — будто горящие головни: в сплошных красных прожилках и темные до черноты — в полутьме совсем не виден зрачок.

Вмиг вспомнив все слухи, которые ходили о театре и даже казались весьма пикантными, репортер пожалел о визите и перевел взгляд влево. Рабочий, очевидно, тоже нервничал — непрестанно притопывал.

Прежде сыщик рассказывал об обыске в театре… Точно. Теперь понятно, что он тут делает. Еще бы не тревожиться — ведь Бирюлев знаком с Червинским, а значит, может раскрыть его помощь полиции.

Но что же это за место на самом деле? Впрочем, на сей раз ответ, пожалуй, лучше не знать.

Репортер принялся разглядывать неровный дощатый пол.

— Слушаю, — черный, наконец, закончил осмотр.

— Я пришел поговорить с госпожой Еленой. Если она вернулась.

— Откуда?

— А ведь там был он. В тот вечер, у театра, — вмешался рабочий.

— Я тебя спрашивал?

Нужно что-то сказать. Только кто знает, каких ответов тут ждут?

— Я слышал… точнее, видел, что госпожа Елена пропала. Около месяца назад. И подумал, что она уже могла возвратиться.

— И как же такое случилось?

— Я вышел за ней после спектакля. Она превосходно играла — и я захотел выразить свое восхищение…

Черный рассмеялся — громко и неприятно.

— Тут это так называется? Да ладно — она редкая шалашовка.

Бирюлев смутился, но заставил себя продолжить.

— На улице она говорила с господином, но я не рассмотрел его в темноте. Обещала с ним встретиться… Они простились, и он отъехал в автомобиле. Тогда я позвал госпожу Елену — она обернулась. И тут из-за дерева кто-то вышел и схватил ее. Он, кажется, зажал ей рот и потащил к мостовой, где стояла телега. Больше я ничего не видел. А после того, как мне рассказали о визитах госпожи Елены к моему отцу, я решил зайти в театр и спросить, не вернулась ли она. Впрочем, из вашего вопроса я уже понял, что этого так и не произошло.

Отрадно все-таки, что репортеру так и не довелось поближе познакомиться с прекрасной актрисой.

— Значит, к отцу.

— Видите ли… — как к нему обратиться? — Сударь. Госпожа Елена его знала. Полагаю, они виделись незадолго до преступления. Моего отца ограбили и убили.

— Хм… — Черный на миг задумался, почесывая лоб. — Макарушка, ты бы нам выпить, что ли, принес? А то что о нас подумает…

— Бирюлев. Георгий Сергеевич. А вы?

— Я Алекс. Это мое заведение.

Репортер кивнул, не уточняя.

— Он зовет себя "Приглядчик", — сообщил, вставая, рабочий.

— Хорошее слово. С Макаркой, вижу, знакомы.

— Мы встречались прежде, и не раз, — подтвердил Бирюлев, едва удерживаясь оттого, чтобы упомянуть Червинского.

Макар скрылся за сценой.

— Так где они виделись?

— Не пристало говорить подобные вещи о даме… Тем более, что она ваша… ээ? Супруга? Так что простите заранее. Но вопрос для меня весьма важен, и потому отвечу прямо: в его доме. Соседи видели, как она утром выходила оттуда, и узнали ее на афише.

— В доме… А где он жил?

— На другом конце города. В квартале Березовом.

Стоило ли уточнять?

— Тихое место. Когда же все вышло?

— Я нашел тело отца 3 июня, в воскресенье. Он лежал в своей постели. Полагаю, его опоили.

Алекс стер с губ табачные крошки, сплюнул на пол.

— Надо же. И ограбили, говоришь?

Бирюлев кивнул.

— Ты кому-то рассказывал про нее?

И зачем бы ему так позорить память отца?

— Нет.

Вернулся рабочий, принес бутылку и три стакана. Поставил на поручень, разлил.

— Понимаете, я просто хотел расспросить госпожу Елену… Вдруг бы она что-то вспомнила и это смогло помочь в расследовании? Понимаете, ведь на моего отца напали невидимые… Вы наверняка о них слышали.

— Невидимые? — Алекс резко обернулся. Бирюлев вздрогнул.

— Да. Те, что убивают коллекционеров.

— А как же — слыхал. Ну что, за знакомство, Приглядчик?

Бирюлев глотнул, но тут же отставил стакан: гадость несусветная. То ли вино, то ли спирт.

— И как? Что думает полиция?

Репортер, опасаясь отказывать новому знакомому, рассказал, как идет следствие. Не утаил и свое недавнее участие, а также постигшее их с Червинским фиаско.

— Полагаю, сыщики и сейчас пытаются выйти на невидимых, — завершил он.

— За эту бирюльку легавые просили от пятихатки. Но все равно ушла быстро.

— Как? — не понял Бирюлев.

— Да просто. Вчера еще слышал, что продана она через перекупа.

— Но… Кому?

— Не спрашивал. Мне-то какой интерес? Я хлам не собираю.

Отгоняемые мысли вернулись, жужжа, как встревоженный рой.

— То есть, вы хотите сказать, что сыщики на самом деле продали вещь, украденную у убитого? Доказательство преступления?

— Я ничего не хочу, — Алекс подкурил очередную папиросу и отбросил спичку далеко в угол. Бирюлев проследил за ней взглядом. — Ты лучше у них спроси. Послушай, что скажут.

Репортер встал.

— Спасибо, что уделили время, и простите за напрасное беспокойство.

— Я бы помог тебе с Маруськой. Да только вот уже почти месяц сам ищу эту суку.

— Если бы вас не очень затруднило… Тут адрес газеты и мой домашний, — Бирюлев достал из кармана визитку и протянул хозяину заведения. Пожалуй, не стоило, но назад уже не вернуть.

Алекс пожал плечами.

— Ты неправильно держишь, — заметил рабочий, и обратился к Бирюлеву: — Не говорите Червинскому, что видели меня здесь.

Выходит, догадка о его роли в театре оказалась неверной. Иначе он бы точно ни за что не проболтался о сыщике.

— Весь город уже, видно, знает о твоих с ним забавах, болван, — заметил Алекс, еще больше запутывая репортера.

— Разумеется, не скажу. Еще раз благодарю вас. До свидания.

— Прощай.

Легко поклонившись в дань приличиям, Бирюлев поспешил из театра.

Кто бы знал, что его посещение окажется куда более впечатляющим, чем встреча с торговцами краденым.

* * *

Скрипучая дверь, царапнув нервы, закрылась.

Алекс только замахнулся — не особо и злился — как Тощий отскочил и взвизгнул:

— Больше не буду встревать! Да?

Куда бы деться: никчемушный щупленький франт заставил беспокоиться. Впрочем, дальше разговор сам собой зашел в такое удачное русло, как и намеренно не всегда повернешь. А ведь Алекс уже было задумался, что с ним делать.

— Что за дерьмо тут написано?

— Ну как же? Он ведь сам и сказал — адреса, — Тощий вгляделся в карточку. — Вот только живет он не там, а в "Офелии". В номере десять, на втором этаже. А что, мы к нему заглянем?

— Любопытный ты, твою мать, шибко стал. Там видно будет.

Франтишка — Маруська точно еще никому не отказала — точно не служил Легкому. Приглядчик — какое напыщенное прозвище — повторил все то же самое, что и прежде другие. То есть, либо они сговорились — и Легкий, и Тощий, и Надька, и франт — либо не врали.

Только зачем ей заткнули рот? Напоказ?

— Как думаешь, расскажет Червинскому?

— Если бы не бирюлька — наверняка. Он из такой породы.

— А теперь?

Вышло весьма занятно… Алекс рассмеялся:

— Найдутся другие темы. Пошли.

Колесо, как выяснилось, не слишком заскучал в компании Тощих. Он сидел на полу и во всю резвился с младенцем, отчего тот визжал, забавляя тем самым и баб.

Увидев Алекса на пороге гримерки, встал, отряхиваясь.

— Впрямь что важное?

— И да, и нет. Про то, где Маруська — опять ничего.

— Ну, а я о чем? Не хотят вражды. Никто не желает, вот и молчат, не вмешиваются. Тут уж или сам что узнаешь, или случай какой. Могли бы и вместе осмотреться. Что-нибудь бы, да и вышло. А так делать, как ты… Только судьбу искушаешь. Эх, ни в чем меры не видишь!

Колесо говорил дело. И сейчас, и прежде. Всегда.

Он вообще не ошибался — скучный, правильный Колесо. Все вещал заунывно, как старуха-гадалка. "Зачем же калечить?" "Не бери лишнее, если самому не надо". "Не убивай без нужды". "Остановись — на что тебе?" "Слишком много вы крови пустили — точно добром не кончится". "Не ходи с ними. Не в этот раз".

Они тогда едва на дворе не подрались. И Алекс ушел. А Шило — молодой, но толковый — увязался следом. Посмеялся над тревогами Колеса. Но вот если бы Алекс ему запретил — то он бы остался. Да. Только у Легкого из семи и вовсе вернулись назад только двое — он сам да Тулуп. Там уж так вышло, что каждый за себя. А Шило сам захотел. Знал, что делал.

Алекс потом долго поминал Колесо с его пророчествами недобрым словом. И за то, что удачу сглазил, и беду накликал. Даже подозревать начал в том, что знал больше, чем говорил. Но, когда остыл и все сопоставил, то понял, что Колесо оказался прав.

Послушал бы его в тот раз — все бы вышло иначе. Не было бы ничего — ни пути через лес, залитого собственной кровью, ни театра, ни Маруськи.

Любопытно, как бы все сложилось? Определенно лучше — но как?

Прежние советы Колеса заглушал азарт. Но и сейчас хотелось их слушать не больше.

— Так что там за новости принесли?

Алекс отмахнулся.

— Тощий, скажи.

— Про легавых-то? Колесо, да ты разве не знаешь?

— А, вы все про то… Ну да, ловко.

Из глубины театра донесся истошный вопль.

* * *

— Что это? Что тут такое, я тебя спрашиваю?

— Не знаю, Алексей Иваныч! В коробке за дверью стояло! Не видели наши, кто принес!

Вот бы выпить сейчас. Макар огляделся в поисках бутылки — наверняка там еще что-то осталось — и вдруг, не пойми с чего, вспомнил урок географии. Держа в руках указку, он стоял посреди класса и показывал на карте, прикрепленной к доске, Италию. Карта была странной: на ней весь мир — круг. А сама страна, которую следовало найти, походила на сапог. Так объяснял сам учитель — проще запомнить. Мать в этот час уже собирала на стол, а Дашка — ей стукнуло, может, лет пять — подражала: поила чаем из крошечной чашки куклу. Батька в ту пору еще не помер. А что вышло бы, если бы он и вовсе остался жив?

— Ааааа! Нет! Умоляю!

Алекс что, решил изуродовать и Щукина?

На днях, когда он напился и потому был в добром настрое, Макар отважился задать вопрос, который все не шел из головы.

Зачем?

Не так в лоб, конечно, как Колесо: "что ты творишь". Ну, так они и знали друг друга, видимо, много лет.

Нет, робко: "а для чего мы это сделали?"

— А почему нет?

Наверное, в этих словах был смысл. Просто Макар пока не понял — но Алексу виднее.

Он ведь вообще не ошибался. И вот с Червинским тоже. Макар бы ни в жизнь не догадался — однако Алекс показал все со стороны. И до чего ловко вышло!

Мерзкий, правда, осадок, да. И совсем ничего не ясно, кроме того, что сыщики поступили гадко с самим Макаром.

Если бы не наказ Червинского — он бы, поди, не сидел так долго без дела и не встретил снова Степку. А если бы и столкнулись — то разве он согласился бы?

И уж, конечно, в таком случае Макар бы не повстречал и Алекса.

Хорошо это или плохо?

Так сразу и не понять. Но только тогда он бы остался собой прежним, который ни черта в жизни не смыслил.

Репортер все равно наверняка не удержится, разболтает Червинскому. Что же сделать такого, чтобы он замолчал?

Надо будет спросить у Алекса, когда тот опять высадит бутылку-другую.

— Да ты что? Пальцы, да? Так я и без тебя вижу. Или, думаешь, совсем тут, с вами, паскудами, ума лишился? Я не о том тебя спрашиваю.

— Да разве я могу знать?!

А вот и бутылка. Почти полная! Глоток, другой, третий.

— Тощий, а ну иди сюда!

Похоже, все же придется взглянуть, что им принесли. Хотя и без того ясно, что лучше бы такое не видеть.

— Что это за дерьмо, вашу мать? Легкий совсем поехал?

— Алекс, подожди. Давай спокойно подумаем, — увещевал Колесо.

— Что он, сука, хочет сказать?

Алекс достал что-то из коробки и швырнул в повизгивавшего, красного Щукина.

Но она не опустела.

Макар заглянул и не сдержал тошноту.

Там, в бурой лужице, лежали тонкие женские пальцы.

И Алекс, и Колесо выругались.

— Ну… Тощий, да как так? Ну, эка невидаль, — осудил Колесо.

— Ага. А я-то уж думал — все, с таким завязали.

— Эх… Как сам, так ничего, да? Ладно, Алекс. Давай соображать. Первым делом — это тебе ответ.

— Ну так и без того ясно. Но что он значит? Должен же быть хоть какой-то смысл?

Алекс почесал лоб, прочертив на нем бурую полосу. Руку он, очевидно, выпачкал об коробку.

— Жаль, что мы сами не видели, кто ее принес. Может, разговорим Толстого?

— Ну, давай попробуем. Только он, если бы знал, не стал молчать — трусливая дрянь.

— Нет! Умоляю, господа!

— Но точно не Машкины? А то вдруг позабыл.

— Сам-то взгляни, — Алекс наклонился и достал из коробки предмет.

Макара опять разобрал рвотный позыв.

— Тонкий, короткий. Девке лет шестнадцать — восемнадцать.

— А Маруське почти двадцать шесть. И когти у нее длинные да острые.

— Ну, их и отрезать можно… Слушай, вот не стал бы ты ерундой заниматься — мы бы сейчас головы не ломали.

— Давай лучше думать о том, что есть.

Макар вернулся к бутылке, надеясь, что больше не позовут.

* * *

— Ох… Ох, беда…

— Да прекрати уже, мать!

Матрена не обращала внимания на выкрики.

— Беда… Беда…

Суд совсем скоро. А с ним — и каторга. Теперь ее не миновать.

Кто бы мог подумать, что собственные дети не станут держать язык за зубами?

Она уже знала об этом, когда призналась во всем, что требовал всклокоченный. Но что бы они не сделали — оставались ее детьми. А в обмен сыщик обещал устроить их судьбу.

Надавил на больное место. Только, как видно, обманул. И теперь Матрена бессильна что-то исправить.

С ними же — сердцем чувствовала — творилось неладное. Что-то очень плохое.

Гораздо худшее, чем то, о чем говорила Улька. Беспомощный, бестолковый ребенок, она осталась за старшую. И можно ли держать на нее зло, когда сама Матрена не устояла, поддалась на уговоры?

Кто-то из них звал ее прямо сейчас, но она не могла помочь.