— Что с невидимками, Георгий? Будут новости?

— А то как же, Константин Павлович. Именно сейчас и пишу.

— Молодец. Продолжай. Народ-то глянь, как интересуется. Опять сколько писем пришло. Почитай, — Титоренко, редактор не слишком крупной газеты, положил на стол пачку конвертов.

Бирюлев послушно вскрыл самый верхний. В нем наверняка таились переживания взволнованной матери семейства. Точно! Некая "Л.А." сообщала, что пребывает в тревоге за супруга, четверых детей и себя. А может, и за прислугу. Дочитывать терпения не хватило.

— Беспокоятся, — поддакнул репортер, невольно глядя на влажные седые кудри, мелькнувшие в расстегнутом вороте редакторской рубахи. Не слишком приятное зрелище.

— Точно. Это значит — ждут вестей. Другими словами — жаждут купить нашу газету. Так что, Георгий, за работу.

С того момента, как в городе появились невидимые, Бирюлев все чаще привлекал благосклонное внимание Титоренко.

— Черти. Вот и матушка моя нас читает и мается, заснуть не может. Страху-то столько, — высокомерно-насмешливо заметил вертлявый Вавилов — репортер отдела культуры, чье место отчаянно хотелось занять.

Сделав вид, что не понял подтекста, Бирюлев победно улыбнулся. После целого года на последних ролях к нему наконец-то явилось признание — что и подтверждала ревнивая реплика коллеги.

— Я тоже боюсь теперь спать ложиться, — невинно отозвалась Крутикова, единственная барышня в редакции, писавшая советы по домоводству. — Вдруг они начнут нападать не только на одиночек?

— Будем верить, что злодеев скоро поймают, — резюмировал экономический обозреватель Демидов.

Бирюлев кивнул, про себя надеясь, что убийцы останутся на свободе как можно дольше.

Для него они стали подарком судьбы. Невидимые не только придавали репортеру весу и важности, суля премию. Они, помимо того, еще и весьма оживляли пресную рутину хроники происшествий, куда его с первого же дня сослал Титоренко. Каждый раз — одно и то же: "Женщина лет 40 перерезана товарным вагоном". "Мещанин убит в трактире в хмельной драке". "Купец ограблен в доках". Тут было в пору самому умереть от тоски.

А ведь чуть больше месяца назад Бирюлев лишь по случайности не упустил благодатную тему.

В то утро он возвращался домой, не торопясь в предвкушении семейной сцены. Заметив непривычную толкучку на другой стороне улицы, у порога старого бирюка Грамса, решил выяснить, что происходит.

На крыльце толпились два домовладельца, несколько прислуг и знакомый торговец тканями — он хаживал и к супруге Бирюлева Ирине. Они то стучали в дверь, то пререкались.

— Нет никаких причин для тревоги. Он просто уехал, — ворчал один из соседей. — Сегодня утро воскресное, могли бы свой меркантильный интересец и отложить, вместо того, чтобы будить криками всю округу… Я уж подумал, пожар.

— В третий раз прихожу, — возражал торговец. — Господин Грамс велел зайти еще в понедельник, чтобы сочтись. Он много лет у меня покупает, ни разу такого не доводилось, чтобы обманул.

— Не кипятитесь, Иван Сергеевич. Вы-то еще успеете выспаться, а Грамс — человек пожилой да одинокий. Не дай бог, что с ним приключилось, — примирительно убеждал другой сосед. — Велю я Варварке, пожалуй, за слесарем сбегать.

— Как пожелаете. Но смотрите, если спросит господин Грамс, что тут вышло — я ваше решение скрывать не стану.

Вместе со всеми Бирюлев дождался прихода замочника.

Едва собравшиеся переступили порог, как сильный запах поведал, что с хозяином в самом деле неладно. Через несколько шагов обнаружилось и тело, повешенное на резной лестничной балясине.

Служанка взвизгнула и выбежала на улицу, зажимая рот.

— Эх… Не пережил одинокости, грешная душа.

— Высоко от пола-то. Неужто накинул веревку и спрыгнул?

Послали за полицейскими. Бирюлев охотно согласился их дожидаться. Теперь стало незачем придумывать объяснения своего отсутствия дома: он был у Грамса, а сколько часов — неважно.

Прошли в гостиную, и вскоре разговор незаметно скатился к обыденному.

— Хм. Я точно помню, что у покойного имелись прелестные чашки семнадцатого века. Они стояли прямо тут, на камине, — заметил сосед. — Неужто продал? Но зачем? Не слышал я, чтобы он нуждался.

На следующий день Бирюлев рассказал о Грамсе в редакции. К слову пришлось: поддержал Крутикову, когда та жаловалась на шум по вечерам. Однако Титоренко услышал и велел написать заметку.

Минуло несколько недель и история успела подзабыться, когда пришел мальчишка-газетчик.

— Господин, пожелавший не представляться, просит выпуск про первое нападение невидимых, — сообщил он Бирюлеву.

Очередная удача: в тот момент все коллеги как раз разошлись, и до их возвращения репортер успел спокойно расспросить гонца. А затем — рассказать Титоренко о собственном расследовании трех загадочных убийств и — впервые! — получить первую полосу в свежем выпуске.

Однако, несмотря на всю симпатию к невидимым, нынче Бирюлев сидел перед чистым листом бумаги, ломая голову, чем бы его заполнить.

"Невидимые убийцы: свежие известия", — вздохнув, вывел чернильной ручкой.

Но какие, к черту, известия?

Отвечая Титоренко, репортер покривил душой: сегодня их не было.

Еще с утра он, полагая, что дозвониться снова не получится, заходил в полицейский участок. Однако, в отличие от других летописцев местной преступности, Бирюлев пока не завел хорошие отношения с городовыми, и потому его в очередной раз разве что только не выставили.

Вычеркнул, написал другое: "до сей поры на свободе"…

Вот это новость! Даже думать не хотелось, как отнесся бы к такой заметке Титоренко, попади она к нему на стол.

Бирюлев тщательно зачеркнул строчку и задумался.

"Полиция признала себя бессильной в отыскивании "невидимых", — с мстительным удовольствием, наконец, написал репортер, вспоминая грубость, с которой его встретили полицейские.

"Минул месяц с тех пор, как жители забыли о ночном покое. Банда преступников продолжает проникать в дома под покровом темноты, грабя и убивая"…

Работа пошла.

"Напомним, что 29 мая сего года приходящая прислуга нашла тело четвертой жертвы "невидимых" — тайного советника Л.Й. Коховского. Первый убитый, отставной чиновник канцелярии О.Ф. Грамс, был обнаружен соседями 15 апреля. Спустя две недели, 27 апреля, стало известно о гибели А.П. Павловой, владелицы текстильной мануфактуры (о том в полицию сообщил ее управляющий). 14 мая полковника В.С. Рябинина нашла задушенным пришедшая с визитом сноха. Все жертвы "невидимых убийц" были состоятельными, но при том вдовыми, жили одиноко и затворнически. Можно утверждать, что преступления совершены с целью грабежа, так как из всех домов похищены ценности. Однако до сей поры не имеется ни одного подозреваемого. Сегодня полицейские признали, что преступники оказались слишком хитры, и, если они не оставят следов и впредь, то отыскать их не представляется возможным".

Бирюлев улыбнулся. Городовые примерно так и сказали.

"Единственное, что стало известно — "невидимые" попадали в дома, подобрав ключи. По такой причине двери оставались запертыми — их закрывали за собой, уходя, сами преступники. Выждав время, чтобы жертва уснула, ее душили, привязывая к ближайшим предметам", — ну и что с того, что все это лишь слухи?

И подпись — "Приглядчик".

Поступая в газету, Бирюлев надеялся писать о событиях культуры. Даже псевдоним взял подходящий: "Зритель". Циничный Титоренко нашел его остроумным, так что первое время репортер подписывался именно им. Однако вскоре возмущение читателей стало довольно громким — пришлось назваться "Приглядчиком". Но Бирюлеву новое имя понравилось больше прежнего. Оно, казалось, говорило о том, что он смотрит за происходящим откуда-то со стороны, и, быть может, и сверху.

Перечитав, репортер остался доволен. Хорошо вышло.

Осталось только показать Титоренко, и можно будет, забыв о невидимых, выйти наружу, в первый летний день. И, например, снова посетить театр… хотя бы и тот новый, что неподалеку, и который упорно зовут шалманом. Опять взглянуть на прекрасную Елену, пусть актриса она и никудышная.

Прихватив портфель и исписанный лист бумаги, Бирюлев направился в кабинет редактора.

* * *

Оказалось, что смерть одного-единственного Старого Леха освободила крайне много утреннего времени. Матрена даже встала позже, но все равно успела переделать все задолго до обычного часа выхода из дома.

Впрочем, сегодня прачка в любом случае не собиралась к оставшимся хозяевам.

Спешить было некуда. Странно и непривычно.

Матрена чаевничала — точно, как барыня — глядя в тусклое окно на белье, что сушилось на улице.

Вся куча-мала разбежалась. Старшая, светлоглазая и беловолосая, гибкая, похожая на русалку, спозаранку отправилась стирать, прихватив с собой на реку двух младших. Хозяйственная вышла девка, да только соседи намекали, что как бы в подоле не принесла. Приглядывать-то за ней некому: мать всегда занята.

Э-эх… Когда-то и сама Матрена отличалась пригожестью. Вся деревня заглядывалась — но нет же, выбрала забулдыгу-бочарника. С ним и сбежала в город. Годы прошли, она раздалась и одновременно ссохлась кожей, как старое яблоко. Прачка невольно взглянула на свои руки, обхватившие чашку — красные, распухшие, обветренные.

Что толку вспоминать былое. От сетований на ушедшую молодость мысли снова вернулись к детям.

У младших всегда хорошая доля: они теперь даже в школу при храме ходили. Видано ли — читать выучились. А средних Матрена давно уж определила: одного — в подмастерья плотника, другого — на текстильную мануфактуру, а третью в няньки отдала. Этих она с тех пор дома почти не видела.

Но какой выбор у вдовы? Как бочарника порешили, так Матрена едва по миру не пошла. Тут уж пришлось на все лады постараться, чтобы кусок хлеба раздобыть. Такого повидала, что и вспоминать не пристало. Благо, жизнь тогда выправилась… а уж почему — какое кому дело?

А теперь Матрена, видимо, и вовсе в гору поднимется.

Отставив чашку, прачка вышла в чулан, поднялась на цыпочки и сняла с притолоки увязанный в тряпье сверток. Старый Лех любил собирать всякий мусор, но говорили, что ценен он куда больше, чем новье.

До чего же хорошо, что в тот день чулки она все же надела. А ведь колебалась, полагая, что на улице слишком тепло. В последний момент надумала. В одном из них и припрятала находку, опутав сверху подвязкой.

* * *

Распустив темные волосы по спине, Елена в одном корсете накладывала грим перед зеркалом-трельяжем в собственной — кто бы подумал! — гримерной.

— Я чувствую, что все закончится очень скверно…

На кушетке Алекс, опустив голову, курил едкую папиросу и стряхивал пепел прямо на ковер.

Елена шумно вздохнула, однако намек остался не понят.

— Отчего бы тебе не использовать пепельницу?

Ехидно прищурившись и приподняв треугольные брови, он бросил окурок в вазу с цветами.

Сдерживаться дальше не хватило сил.

— Сволочь! — схватив маленькое зеркало в медной оправе, Елена запустила его точно в голову Алекса.

Оставив на лбу отметину, оно упало, но отчего-то не рассыпалось на осколки.

— Чего бесишься? Тебе сегодня же принесут новые.

Отвернувшись, Елена решила молчать. Ни к чему выходить из себя перед спектаклем. Однако всего через несколько минут она забыла о своем обещании и снова заговорила о том, что волновало:

— Алекс, скоро точно случится что-то плохое.

Собеседник досадливо скривился.

— Ты опять за свое. Никто не узнает.

— В этом больше нет никакого смысла!

— Дура ты, если думаешь, что все всегда будет так, как сейчас.

Следовало бы оскорбленно заплакать, однако заново накладывать грим уже некогда.

Поворачивая голову, Елена придирчиво оглядела результат. Вблизи вычерненные глаза да брови и меловая кожа выглядели жутковато. Но зато они должны быть хорошо видны зрителям дальних рядов… ведь зал наберется полным?

Оставшись довольна гримом, Елена взялась за прическу. Ее стоило бы делать театральной прислуге, однако актриса никак не могла себе пересилить. Она не терпела прикосновения женщин.

Мысли, тем временем, сделали пируэт и вернулись к премьере, намеченной на воскресенье. От тревоги снова потянуло живот. На уличных тумбах уже расклеили настоящие афиши… Что-то будет?

— Зря мы все затеяли. Не стоило и начинать! Помяни мое слово — добром не закончится.

— Опять зовешь неудачу… Знаешь, что? Раз так — уходи. Прямо сейчас. Десяток вместо тебя найду. Не хуже, чем ты.

Уязвленная Елена на миг утратила привлекательность.

— Правда? Ты так уверен, что любая девка сыграет Ирину?

— Ты про что вообще?

— Про "Три сестры". Забыл?

— А, так ты про это дерьмо, — перемена темы явно пришлась Алексу по душе. — Так бы и говорила.

— Зачем ты только согласился с Щукиным? Во всем идешь у него на поводу.

Он усмехнулся, но промолчал.

— Да, он сказал, что нужно заявить о себе, как о серьезном театре. После, якобы, уже никто не скажет, что я — не настоящая актриса. Но я не смогу! Ничего не выйдет!

— Было бы там, что уметь. Все будет в порядке.

За дверью послышался голос Щукина:

— Десять минут, дамы и господа! Десять минут!

Он обходил гримерные — пока их насчитывалось ровно три. Одну занимала Елена, в других разместились шесть остальных актеров.

— Как, уже? — она встрепенулась и принялась спешно одеваться. Снова справилась без помощи: яркое прямое платье, модное в сезоне, сложностей не доставило.

Начался спектакль, Елена вышла на сцену. Она хорошо знала монологи — да и в целом роль распутной Маргариты Готье не требовала особой игры — потому на реплики отвечала, особо не вслушиваясь, больше оглядывала зал в поисках новых лиц.

В первом ряду Елена заметила настойчивого господина в бежевом, встреченного недавно у дома Старого Леха. Не сказать, что он обладал примечательной внешностью, однако запомнился.

Сдержал обещание.

— Что вам нужно? Чтобы я стала вашей любовницей? — по замыслу реплика должна была прозвучать рассерженно. Однако, произнося ее, Елена словно делала предложение, пытаясь поймать взгляд зрителя.

Интересно, заметен ли столь слабый посыл из зала?

— Но ведь я вам уже сотни раз говорила, что я этого не хочу…

Господин в бежевом послал воздушный поцелуй.

Алекс редко смотрел представления. Надо надеяться, что он не изменил себе и теперь.

* * *

Макар весь день прошатался по улицам, тратя время впустую. А ведь мог бы пойти и наняться крючником в доках, предложить помощь на базаре, снова обойти лавки и мастерские. Хотя бы поденно — а там, кто знает, вдруг бы и настоящую работу нашел?

Между тем, хозяин барака, где находилась каморка — дом для самого Макара, его матери, сестры и двухлетнего сына — вчера опять приходил за арендой. Подождать еще немного отказывался. Частями брать не хотел. Сквернословил и грозился выдворить Веселовых с полицией. Мать с сестрой плакали, но не разжалобили.

Оставалось надеяться, что случится чудо — либо женщины нежданно смогут штопкой заработать столько, что покроются все долги.

А все проклятый сыщик Червинский и Макарова глупость.

Однажды — в ту пору его уже прогнали с завода — он отправился искать заработка в порт. Рабочий как раз присматривался, к кому подойти, когда его окликнул хорошо одетый господин:

— Эй, бродяга!

Макар не выглядел настолько плохо, однако, вопросительно глядя, приблизился. Может быть, нужно отнести чемодан или — ну а вдруг? — потребовались руки для разгрузки целой баржи. В таком случае нет никакой разницы — кто, как и кого назвал.

— Заработать хочешь?

Макар с готовностью кивнул.

— Тогда отойдем.

Отошли. Господин достал кошелек.

— Мы бросим его на дорогу. Я спрячусь там, за стеной, а ты встанешь поодаль и примешься наблюдать. Как только кто любопытство проявит — ты тоже подойдешь. Дескать, еще раньше заприметил. Если кто совсем ободранный, то сразу лопатник хватай, и говори, что твой. Если кто пожирнее, то тут предложишь поднять. Если не возьмет, то подберешь сам и дашь ему в руки. Но внутрь смотреть не позволяй. А потом выйду я и скажу, что мой. Открою и пойму, что в нем не хватает. Ты покажешь мне свой лопатник и скажешь, что у тебя там два рубля — я возьму и проверю, пересчитаю твое.

— Но у меня нет. Ни денег, ни кошелька…

— Тьфу, гольба. Возьми, — господин вынул из кармана очередной бумажник и протянул Макару. — Вот, значит, пересчитаю твое, а потом его попрошу. Если он упираться примется, то ты тоже поднажми — якобы, ты же свое показывал. Потом он даст мне лопатник, и я — деру. И ты тоже не зевай, рви со всех ног. Потом встретимся за складами и все поделим. Ну как?

Предложение не вязалось с щеголеватой наружностью, а она, в свою очередь, с грубым выговором. Однако, прельстившись легким, хоть и нечестным, заработком, Макар после минутного колебания согласился.

Забросили кошелек, стали ждать. Вскоре один из прохожих заинтересовался и наклонился. Макар быстро направился в его сторону. Заметив, господин тут же отпрянул и спешно ушел. Все в точности повторилось и в другой раз.

— Псс… — позвал наниматель из-за угла. — Иди сюда, бродяга!

Макар подошел.

— Ты чего их расшугиваешь-то сразу? Ты тихо подходи, гуляючи, а не напролом при.

Пришлось очень постараться, чтобы выполнить пожелание. Макар даже принялся тихо насвистывать, всем видом показывая праздного гуляку, однако снова безуспешно. Едва завидев его, человек, привлеченный находкой, устремился прочь.

Повезло на четвертый раз. Невысокий господин с бакенбардами, заметив кошелек, присел на корточки. Подняв голову, он приметил гуляющего Макара и поднялся, но уходить и не думал. Ждал.

— Ваш? — спросил прохожий.

— Нет. Но я на него смотрел, — ответил Макар, надеясь ничего не перепутать. Невысокий молчал, и потому пришлось продолжать: — Гляжу — неужто что лежит? Кошелек или нет? Любопытно.

— Да…

Указания выветрились из головы, и Макар не сразу смог сообразить, что нужно сделать.

— Посмотрим? — наконец предложил он.

— Можно.

Макар поднял находку.

— Полный, похоже, — заметил он. — Поглядите?

Прохожий протянул ладонь, и Макар положил на нее кошель.

Господин куда-то косился, и, проследив за его взглядом, рабочий увидел своего нанимателя.

— О, вот где мой кошелек! — радостно изумился он.

В ответ прохожий схватил его за плечо. Тот дернулся и бросился наутек, а вот Макар остался. Крепко взяв его за локоть, сыщик Червинский — а это был именно он — потащил задержанного в полицейский участок.

Там Макар рассказал всю историю и отдал бумажник, оставленный нанимателем — набитый, как выяснилось, резанной бумагой.

— Если не врешь, то ты — полный дурак, — у Червинского от смеха аж слезы выступили. — Неужели думаешь, что он бы с тобой поделился?

Сыщик собирался — по крайней мере, так следовало из его слов — на первый раз отпустить Макара. Но потом, как на грех, вошли те самые городовые, которые схватили на забастовке. Казалось, в рабочем не имелось ничего примечательного, однако они все равно признали.

— О, это же стачечник, что у нас в прошлом месяце гостил. Снова какую смуту затеял?

— Нет, ваш политический в простые подкидчики переметнулся, — ухмыляясь, ответил Червинский.

Тогда и последовало предложение: либо Макар отправится за решетку, как опасный рецидивист… либо разнюхает и расскажет сыщикам, кто такие невидимые и где их можно найти.

Так он впервые узнал о банде, что ныне сживала его вместе с семьей со свету.

— У нас в бумагах ты будешь зваться "Свист" — потому что свистел, как идиот. Кто же так шумит в вашем деле? Встречаться станем не здесь, а в гостинице "Офелия", в пятнадцатом номере. Я дам тебе ключ. Если нужно привлечь меня на улице — не подходи, сморкайся. И я тоже так сделаю. Сообщения для меня оставляй у портье… Постой-ка — ты ведь, поди, неграмотный?

— Грамотный, — с гордостью ответил Макар, окончивший даже не приходскую школу, а несколько классов реального.

— Вот и прекрасно. Значит, как что узнаешь, пиши мне записку со временем, и оставляй Феоктисту. Я тебе тоже буду через него сообщать, когда мы должны увидеться. Ты часы-то понимаешь?

— Помилуйте! На заводе работал…

Выбора не имелось — предложение пришлось принять без раздумий. И с тех пор Макар уже месяц мотался по улицам, навострив крупные уши, да подслушивал по трактирам. Он мимоходом выведал много секретов, но ни один из них невидимых не проявлял.

Единственное, чего Макар до сих пор опасался — это ходить в Старый город, как того требовал сыщик. Говорили, будто кварталы оврага для тех, кого ищет Червинский, дом родной. Но уж слишком опасно, а Макар и без того о неприятностях не скучал. Его дважды побили, заподозрив, что на чужие карманы заглядывается.

Но это не страшно: синяки заживут. А вот снова возвращаться домой с пустыми руками очень совестно.

Денег Червинский не давал, хотя шулеры, что играли в кабаке, говорили, будто бы ищейки хорошо платят своим "лягачам". Кажется, так они называли таких, как Макар. И да, еще грозили убить каждого, кого вычислят.

Устав слоняться и совсем запыхавшись, унылый Макар сел на скамейку в сквере у нового деревянного театра. Там, судя по звукам, уже началось представление.

Червинскому нужна история… История, подслушанная где-то на улицах.

Макар громко рассмеялся пришедшей в голову мысли, напугав прохожих.