Задница

По старинному поверью, женщина на корабле приносит несчастье. Правда, к членам экипажа это не относится. На морском буксире «Стремительный» женщин было две. Но мы, несмотря на самые весенние настроения, воспринимали их исключительно как товарищей по работе. Нам, трем курсантам, проходящим первую штурманскую практику, не было еще и двадцати. Поварихе же Яне стукнуло сорок, а тридцатидвухлетняя буфетчица Алла, веселая рыжеволосая одесситка, была женой второго штурмана Дзюбы. На любом другом флоте родство в экипаже не допускалось, но в Заполярье были свои порядки. К тому же, как и все остальные на Крайнем Севере, каждый из нас работал на полторы ставки, минимальный рабочий день длился по двенадцать часов. Как говорится, не до женщин. Поэтому все остальное произошло из-за боцмана.

Мы называли его по отчеству – Иваныч. Боцман был невысок, коренаст и выглядел заметно старше своих двадцати восьми лет. Два года он проучился в мореходном училище, пока трезво не оценил, что командирами могут быть не все, кому-то и работать надо. Особенно с такой нечеловеческой силой, как у него. Если он не спал или не ел, то работал. На этот раз мы всей палубной командой красили фальшборта. Саша Никифоров по прозвищу Гидрофор, которое он получил отчасти из-за созвучия с фамилией, но больше благодаря постоянной и неистребимой жажде, прокрасил очередную секцию и присел отдохнуть на бухту швартового каната. Устраиваясь поудобней, Гидрофор сдвинул канат и соскользнул в центр бухты до подмышек. «Эй, – закричал он, – помогите кто-нибудь выбраться!» Саша беспомощно дергал в воздухе руками и ногами. Зрелище было забавным, и мы не спешили его прерывать. Первым возле него оказался боцман. Ухватив Гидрофора за шкирку, он одной рукой выдернул его из ловушки и поставил на ноги.

– Хорош моряк! – сказал он. – Прямо как повариха наша.

– Яна, что ли? – спросил я.

– Да нет, это до нее еще было. Ту Катей звали.

– А было-то что? Тоже в бухту провалилась? – предвкушая незапланированную передышку, мы дружно обступили боцмана. Он потыкал кистью в банку с краской, но кисть поднялась сухой, и это значило, что все равно придется открывать очередную емкость с густотертой краской, перерыва в работе не избежать, и с сожалением вздохнул:

– Если бы… Там посерьезней вышло. А хорошая такая баба была, веселая, вот с такой задницей!

Иваныч задумчиво склонил голову набок, словно воссоздавая в мыслях ускользающий образ, широко развел руки и нарисовал в воздухе две волнообразные линии, выражающие, почему-то подумалось мне, его идеал женской красоты.

– Ну! – попытался подтолкнуть я, опасаясь, что на этом все и закончится.

– А ты не запрягал, не нукай! В общем, захотелось ей ночью пописать. Спала она голой, одеваться, чтобы в гальюн выйти, было лень. Она и решила отлить в иллюминатор. Залезла на стол, высунулась, только начала, а тут судно качнуло. Она задом наружу плюх! Туда протолкнулась, а назад ни в какую, как Саня сейчас. Сидит себе и на помощь позвать боится. Представляете, в таком виде на людях показаться! По борту то волной плеснет, то ветерком подует, а Катя терпит. Знала, что скоро в порт должны зайти. И у нее расчет был, что на швартовке судно к причалу прижмется, и ее обратно в каюту протолкнет. Да не повезло. Каюта ее на левом борту была, а мы правым пришвартовались. Вот тут уж она не выдержала! Стала кричать, а я как раз мимо по коридору проходил. Ну, зашел, вижу: голова, руки, сиськи, ноги – все в один комок сжато, как у краба-отшельника в раковине. Попытался вытащить за руки – никак! Застряла, как пробка в бутылке. «Иваныч, – говорит она мне, – ты уж, миленький, сделай все сам, чтобы никто не знал». Пришлось спустить под ее иллюминатор беседку, вроде как борт красить, забрался я на нее, на беседку, то есть, и потихонечку, чтобы не повредить, протолкнул поварихину попу обратно. Зрелище было!

– А дальше-то что? – не выдержал Гидрофор.

– А что дальше? – боцман задумчиво разгладил густые черные усы. – Больше она с нами в море не пошла. Говорят, совсем с флота списалась. А жаль.

– Точно не Яна?

– Сказал же – нет, – боцман, похоже, уже жалел, что вообще затронул эту тему. – Хватит сачка давить. Работаешь – работай. Беритесь за кисти.

Боцман ушел за новой краской. Но гормон нашего воображения уже был посеян.

– Слушай, а я ее, кажется, знаю, – сказал мне Гидрофор.

– Кого? – не сразу понял я. После рассказа боцмана прошло две недели. Позади остался первый рейс по реке Лена в далекий Жиганск. «Стремительный» был пришвартован кормой к причалу в порту Тикси. Мы сидели в каюте и пили белое полусладкое вино, раздобытое по случаю, практически за бесценок, с соседнего парохода. Вином был забит целый трюм, и вахтенный матрос в отсутствие начальства распродавал его по пять рублей за ящик.

– Да эту, повариху, про которую боцман рассказывал. Я как раз у трапа был, когда боцман на грузовике подъехал. Он сам в кузове сидел, а когда вылез, вывел из кабины молодую бабенку, кругленькую, вот с такой задницей, и в свою каюту отвел. Наверное, как задницу в иллюминатор протолкнул, так от нее оторваться и не может. Да и я бы тоже…

– Чушь, – отрезал я. – Обычная морская байка, вроде той, как новички напильником якоря затачивают. Сам посуди. Мы же не в тропиках. Попробуй, посиди с голой задницей в иллюминаторе, тебе через полчаса уже и запихивать назад ничего не надо будет, сама отвалится.

С последним аргументом спорить было трудно. В начале июля термометр показывал плюс три по Цельсию, по бухте плавали льдины, на небе висело не заходящее на ночь за горизонт, но и почти не греющее заполярное солнце.

Гидрофор задумчиво допил стакан.

– В Жиганске до тридцати градусов доходило, купались даже. Там зад не то что не отвалился бы – еще и загорел. Точно она.

Мы открыли новую бутылку.

– Да такая, как ты показал, все равно в иллюминатор не пролезет! – убежденно сказал я.

– Почему не пролезет? Пролезет!

– Да ты трезво посмотри. У него диаметр какой?

Для убедительности я встал, открутил барашки иллюминатора и распахнул его настежь, впустив в каюту поток свежего воздуха.

– А я что, по-твоему, по-пьяному смотрю? Может, с этого компота? – завелся Гидрофор, презрительно кивнув на сладкое, почти не пьянящее вино. Он встал с места и выглянул за борт. – Видишь, голова проходит спокойно. Значит, и весь человек пролезет. Иллюминаторы специально такого размера делают, на случай пожара.

– Сложенная задница – не голова.

– Конечно, ей думать не надо! Высунул наружу – и вперед! Да я сам элементарно! Смотри!

Гидрофор сдвинул бутылку в сторону, залез на стол, выпятил тощий зад в иллюминатор и для убедительности подергал им из стороны в сторону.

– Все, что хочешь, можно сделать! Без проблем! Не соврал Иваныч. Точно сейчас к заднице прилип, не оторвешь.

– Может, ты и прав, – согласился я и протянул Гидрофору руку, чтобы помочь выбраться обратно. В этот момент по корпусу «Стремительного» что-то сильно ударило, буксир закачался.

– Что это было?

– Не знаю. Вылезай скорей, – сказал я, глядя в расширившиеся зрачки Гидрофора. Я едва успел ощутить прикосновение его ладони, когда он внезапно, под воздействием какой-то внешней, неодолимой силы вылетел из иллюминатора мне навстречу, и мы оба оказались на полу. Я внизу, Гидрофор на мне.

– Эй, вы что, напились и деретесь? Между прочим, твоя вахта началась!

Я с трудом спихнул с себя Гидрофора, поднялся и сел на койку. В дверях стоял наш сокурсник Имант Сармулис. Гидрофор поднимался медленно, словно в ступоре, с все так же расширенными зрачками.

– Что это было? Кто меня толкнул сзади? – спросил он, и я только теперь заметил, что в каюте заметно потемнело. Вплотную к иллюминатору был прижат черный корпус чужого корабля.

– Да это «Мощный» к нам пришвартовался, – объяснил Имант. – Долбанули нас так, что метра полтора привального бруса выдрали, гады. В общем, принимай вахту.

 

Свой

По приходу в Тикси все начальство мгновенно перемещалось в свои жилища на тверди земной, а буксир оставался под наш присмотр. Посмотрев на Гидрофора, Имант, как закоренелый трезвенник, определил, что вывести из ментального столбняка нашего товарища сможет только прогулка в город. Ребята быстро натянули высокие прорезиненные сапоги, без которых перемещаться по раскисшим улицам Тикси было невозможно, и ушли. А мне досталось скучнейшее из всех морских занятий – нести шестичасовую стояночную вахту.

Три недели подряд мы работали как одержимые, и теперь «Стремительный» сверкал свежей краской, словно только что сошел со стапелей верфи. Буксир был пришвартован по всем правилам морского искусства: обращенный к открытой бухте нос удерживали два якоря, корму накрепко притягивали к причалу продольные шпринги. Никто другой такими сложностями себя не утруждал, но штурман Дзюба, как руководитель нашей практики, настоял на показательной швартовке. С кормы на причал вел трап с натянутой под ним страховочной сетью. Диссонансом в достойной кисти Айвазовского картине было только одно – притертый к нашему правому борту «Мощный». По его внешнему виду проще всего было предположить, что он прямым ходом прибыл с кладбища кораблей. Корпус «Мощного» пестрел пятнами застаревшей ржавчины, когда-то белая надстройка приобрела мрачно-серый, с черными протеками цвет, палубу покрывал толстый слой угольной пыли. В отличие от наших дизелей, на «Мощном» была одна из немногих уцелевших к тому времени на флоте паровых машин с настоящими кочегарами и ручной угольной топкой. В Северо-Восточном управлении он считался чем-то вроде исправительной колонии, последним прибежищем для провинившихся моряков. Удерживался буксир единственным, небрежно наброшенным на наш кнехт канатом.

– А это еще что за явление природы? – услыхал я голос боцмана. Иваныч стоял в домашних шлепанцах, без носков, в старых тренировочных штанах и в распирающей мощную грудь тельняшке, волосы на голове сбились во влажные космы, от открытых частей тела исходил легкий пар, словно боцман только что выбрался из парилки. Только пар этот не отдавал банной свежестью.

– Да вот, швартанулись к нам, – повторил я рассказ своего предшественника по вахте, Иманта. – Кусок привального бруса вырвали, гады.

– Понятно… – шея Иваныча начала краснеть. – А начальство их где?

– Да кто их знает. На палубе никого не видно. Как пришвартовались, так народ сразу на берег рванул.

– Ах, рванул… Ну, сукины дети, они у меня попляшут! – Иваныч подошел к кнехту и одним движением скинул петлю швартова. – И больше не буди меня по пустякам!

– Да я вроде и не…

– Работаешь – работай! Вон, палуба затоптана, – заключил боцман и ушел.

Я подбежал к скинутому канату и попытался водрузить его на место, но «Мощный» уже сдвинулся метра на полтора, и сделать это оказалось невозможно. Затем корпус буксира переместился еще, канат вырвался из моих рук и упал в воду.

– Эй, на «Мощном»! – изо всех сил заорал я, но на палубе никто не появился. Больше я кричать не стал – чтобы не сердить боцмана. Или не отвлекать. Убежденность Гидрофора начинала уже действовать и на меня.

«Мощный» медленно относило от причала в сторону моря.

Я поднялся в штурманскую рубку, отыскал мегафон, прошел на нос «Стремительного», подальше от боцманской каюты, и еще раз попытался вызвать вахтенного на «Мощном», который был теперь от нас метрах в двадцати, но все так же безуспешно. Как следует поступить в такой ситуации, я не знал, а по какой-то изощренной особенности моего организма момент нерешительности вызывал у меня острое чувство голода. Причем организм точно подсказывал, чем именно следует его заглушить. Последовать его указанию было легко: судовая артелка со всеми ее запасами съестного находилась в моем заведовании.

Я взял в холодильнике сырое яйцо, спустился в каюту, налил в поллитровую стеклянную банку воду и включил самодельный кипятильник, сооруженный из лезвия бритвы «Нева» и двух проволочек. Вода закипела, я подлил в кипяток уксусной эссенции, чтобы скорлупа не лопнула от контраста температур, опустил яйцо и засек время. Дверь моей каюты была распахнута. Три минуты спустя в коридоре раздались шаги. Выглянув наружу, я увидел моториста Курочкина, тоже курсанта нашей мореходки, но с механического отделения и курсом постарше. Он обладал довольно крупным телосложением и удивительно застенчивым характером.

– Извини, если помешал, – сказал он, – у нас как, все по-прежнему?

– Вроде бы… А что?

– Да так. Просто подумал, что, может, пополнение в экипаже, кого-нибудь нового прислали.

– Никого не присылали. А ты о чем, собственно?

– Нет-нет, ничего. Просто я из города сейчас вернулся, зашел к себе в каюту, а там на моей койке спит кто-то незнакомый. Вот и подумал…

Каюта Курочкина располагалась с другого борта, и в ней висел устойчивый запах застарелого перегара. На койке, не сняв начищенных туфель на тонкой подошве, лежал давно небритый парень в потертой курсантской шинели без двух с корнем отодранных пуговиц и слегка похрапывал.

– Эй! – я потряс его за плечо, затем переместил в сидячее положение и потряс еще, пока он не открыл глаза. – Ты кто?

– Ам-м… Ик. Ш-ш… Вот! – заключил он. И вновь закрыл глаза.

Я попытался включить метод дедукции. Лицо парня не выглядело знакомым, особенно с учетом довольно приметной, в виде большой запятой, родинки на левой щеке. На практику в Тикси нас отправляли в конце мая, когда формой одежды становится бушлат, а шинели надежно покоятся в баталерке до следующего сезона. Стало быть, на курсанта из нашей мореходки он не тянул. Кроме того, народ месил полуметровую городскую грязь исключительно в сапогах. Чистые туфли были абсолютным нонсенсом. Но эту, не находящую объяснения деталь, я отбросил.

– Ясно. Алкаш приблудный. Вставай!

Парень не двигался.

Мы с Курочкиным подхватили его под мышки и вытащили на палубу, а затем и на причал, усадили на потемневший от времени брус. И еще раз попытались разговорить незнакомца. Парень сидел с открытыми, глядящими в никуда глазами и на слова не реагировал. Курочкин отозвал меня в сторону.

– Слушай, нельзя оставлять его так. Он же невменяемый. Часа не протянет, замерзнет. Может, вытрезвитель вызвать?

– Да откуда здесь вытрезвитель? А если и есть, ему потом такую характеристику вкатят! Но в тепло его надо, это верно. Только куда?

Стационарный пирс выдвигался перпендикулярно берегу в глубь обширной Тиксинской бухты. С обеих сторон были пришвартованы буксиры, лихтеры и транспортные пароходы. Ближе всех стоял «Новокузнецк», с которого шла подпольная торговля белым вином. Вахтенный у трапа отсутствовал. Мы с Курочкиным переглянулись и подхватили парня под руки.

Когда мы с гордым чувством хорошо выполненного гражданского долга вернулись на «Стремительный», Курочкин сказал, что ему надо поковыряться с генератором в машинном отделении, и ушел. Есть захотелось еще больше. Я вспомнил о вареном яйце всмятку и кинулся в каюту. В коридоре стоял запах гари. Из дверей валил дым. Я влетел внутрь, выдернул провода из розетки и распахнул иллюминатор. Вода в банке выкипела, яйцо треснуло, втянуло в себя лезвие и из-под потемневшей скорлупы лезло наружу шипящими черными пузырями. Из иллюминатора, теперь метрах в двухстах, был виден «Мощный». Я поднялся в штурманскую рубку, включил радиотелефон, после долгих попыток связался с диспетчером порта и постарался объяснить, что по бухте по направлению к морю дрейфует бесхозное судно.

– Да и хрен с ним! – сказал диспетчер. – Откуда ты все это знаешь?

– Говорю же, видел, как швартовый конец с кнехта свалился в воду. Я пытался им кричать, никто не реагирует. Команда на берегу, а вахтенный спит, наверное, ничего не видит.

– Проснется – увидит, – успокоил диспетчер. Ему явно не хотелось ввязываться в нештатную ситуацию.

– А если на камни к тому времени вынесет? И разборка полетов пойдет?

– Во, блин, свалился ты намою голову, – подосадовал диспетчер. – Не мог позже на связь выйти, самаритянин хренов. У меня смена через полчаса кончается. Ладно, сейчас пошлю грузовик в Тошниловку, чтобы команду собрали. И катер выделю. Отбой.

Отыскать нужного человека в Тикси, несмотря на его двадцатитысячное в период навигации население, было несложно. Город состоял из двух поселков, разделенных пустынной дорогой, огибающей берег залива. Северный поселок, Тикси 2, рядом с аэропортом считался «режимным», в нем обитали лишь авиаторы и пограничники, рейсовый автобус ходил два раза в сутки. «Южане», состоящие из моряков и грузчиков-сезонников, без особой нужды в него не совались. Да и зачем? Единственное в Тикси питейное заведение без вывески, но с народным названием Тошниловка, в которой подавали вонючее местное пойло, разливая его в стеклянные банки с покореженными краями, стояло в центре города, возле сквера с памятником. Вытянутая рука бронзового истукана в пролетарской кепке, добродушно щурящегося, указывала на вход в винно-водочный магазин. К фронтону расположенного за памятником дома, видимо, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в точности избранного курса, был прикреплен большой щит с надписью: «Правильной дорогой идете, товарищи. В. И. Ленин». Тошниловка располагалась с задней стороны магазина. Так что в успехе поисков экипажа с «Мощного» можно было не сомневаться.

Я отключил рацию и спустился в каюту.

Запах гари еще не выветрился. Чувство голода тоже. Я достал новое яйцо, пожертвовал для кипятильника еще одним лезвием и засек время. По трапу загрохотали чьи-то торопливые шаги. Я выглянул в коридор и увидел Курочкина.

– Человек за бортом! – растерянно сказал он.

В одно мгновение мы с мотористом вылетели на кормовую палубу и перегнулись через фальшборт. Под нами на приблудившейся льдине лежал человек. В потертой курсантской шинели и туфлях на тонкой подошве. Человек пошевелился.

– Опять этот алкаш гребаный! Под трапом же сетка страховочная!

– Наверное, из сетки выбираться стал и уже тогда дальше громыхнул, – предположил Курочкин. – Как вытаскивать-то его? Может, тревогу объявить?

– Так ведь никого нет, – быстро среагировал я, прикинув, что лишние разборки мне, вахтенному у трапа, с которого свалился человек, совсем ни к чему. – Сами вытащим.

Мы опустили с борта веревочный штормтрап, я выбрал в кладовой моток тонкого сизальского троса, спустился к льдине и обвязал алкаша под мышками беседочным узлом. Парень весил немного – несколько секунд спустя мы совместными усилиями вытащили его на причал и усадили на привычный уже для него брус. Я похлопал утопленника по щекам, он открыл глаза и вновь уставился на нас пустым, ничего не выражающим взглядом.

– Как звать-то тебя хотя бы, – спросил я, чувствуя, что начинаю к нему привыкать.

Парень подергал родинкой-запятой:

– М-м-м…

– Понятно. А документы-то есть?

Я поискал в карманах шинели, выудил хорошо потертый курсантский билет Рижского мореходного училища. Фотография в билете отсутствовала, часть текста под воздействием влаги расплылась и стала почти не читаемой. Странно, как с таким документом его владельцу удавалось перемещаться по, как ни крути, но все же пограничному городу, а вдобавок еще попадать в порт. Я удовлетворенно кивнул:

– Ясно, наш. Федор. То есть бывший наш. Срок годности окончился год назад, отчислили, наверное. Похоже, так и остался здесь с прошлогодней практики. Да еще спился совсем, исхудал, вон шинель как висит. Что же с тобой делать, Федя?

– Может, пока обратно к нам завести, черт с ним, пусть проспится? – предложил Курочкин.

– И как мне это потом объяснять капитану? Мы с этим Федей уже сколько возимся, а он никакой. И отход у нас через три часа намечен, скоро народ возвращаться начнет. Давай еще куда-нибудь его пристроим.

– Куда? Пристраивали уже… Да его все равно через полчаса обнаружат и обратно вытащат, а он опять к нам нацелится, что тогда?

– А если не вытащат?

– Конечно, вытащат! Чего ради им с ним возиться?

И тут меня осенило.

– Чего ради? Да ты же гений! – сказал я Курочкину. – Последи за ним минутку, я сейчас!

Я кинулся обратно на «Стремительный». Вода в банке выкипела вновь, из скорлупы лезли черные пузыри. Я выдернул проволочки из розетки, выкинул все сооружение вместе с банкой за борт и с сомнением посмотрел на наш запас из двух последних бутылок белого вина. Для моих целей требовалось что-то более убедительное.

На причале я еще раз внимательно оглядел пирс и ближайшую акваторию. «Мощный» отнесло еще дальше в глубь бухты по направлению к острову Бруснева. У трапа «Новокузнецка» стоял вахтенный и старательно делал вид, что не смотрит в нашу сторону. С другой стороны пирса был пришвартован большой несамоходный лихтер «Амбарчик». Лихтеров в Северо-Восточном управлении было ровно в два раза больше, чем буксиров. Подразумевалось, что пока один лихтер разгружается, буксир спокойно перетаскивает в нужное место другой и возвращается к концу выгрузки. Сейчас «Амбарчик» ожидал очередной буксировки, но на его палубе было пусто.

– Туда! – показал я на лихтер. Курочкин с сомнением покачал головой, но спорить не стал. Мы подняли Федора, и он почти самостоятельно начал переставлять ноги в нужном направлении. На «Амбарчике» проходили практику двое наших сокурсников, и наше вторжение объяснить можно было довольно просто. Впрочем, давать объяснения было некому. Мы спокойно вошли в надстройку и оказались в большом, обитом деревом квадратном помещении, напоминающем деревенскую избу. Посреди комнаты стояли стол и несколько стульев. Две двери на дальней стене вели в глубь надстройки. Мы усадили Федю на придвинутый к столу стул, я достал из кармана прихваченную из личных запасов поллитровую бутылку питьевого спирта, купленную изначально как экзотический сувенир с Севера, и стакан, сколупнул крышку с бутылки. В воздухе остро запахло спиртным. Федя вздрогнул, с невероятной скоростью, как лягушка за комаром, выкинул вперед правую клешню и цепко ухватил бутылку.

– Эй, это не для тебя, – негромко, чтобы не поднять шума, предупредил я и попытался разжать Федину руку, но проще было разделить сиамских близнецов – рука словно срослась со стеклом. За одной из дверей послышались звуки, и мы с Курочкиным рванули к выходу.

Вновь у трапа «Стремительного» мы оказались ровно в тот момент, когда на пирс въехал грузовик с кузовом, заполненным беглой командой «Мощного». К причалу подошел лоцманский катер, и хмурый, довольно еще трезвый экипаж отправился на отлов своего «летучего голландца». Минут десять я честно наблюдал за происходящим, но желудок вновь настоятельно напомнил о себе. Я взялся за сооружение нового кипятильника. В коридоре прозвучали шаги. Одолеваемый тяжелым предчувствием, я выглянул в дверь и опять увидел Курочкина.

– Опять за борт упал?

– За борт? Да нет, нет, – замахал руками Курочкин. Типун тебе на язык. Извини, но просто чайку попить захотелось. А ты, говорят, большой спец по части кипятильников?

 

Якорь

Шторм был несильный, баллов на шесть-семь, но «Стремительный» заметно качало. Небо плотно затягивали тяжелые облака, было по-вечернему сумрачно, и мы шли с включенными ходовыми огнями. Для большей устойчивости я расклинился на ходовом мостике между задней переборкой и рулевой колонкой, опираясь руками на вертикальный костыль гидравлического руля. Несмотря на качку, удерживать курс было несложно. Дополнительную устойчивость придавал километровой длины буксирный трос за кормой. К тросу был прицеплен лихтер «Амбарчик».

Картушка компаса побежала вправо, я привычно прижал костыль, и стрелка положения руля на циферблате переместилась, но курс не восстанавливался, а корпус «Стремительного» судорожно завибрировал.

– Что такое, что такое? – капитан Приходько, крупный и рыхлый мужчина лет сорока пяти, встревоженно повернулся ко мне. Я пожал плечами.

– Не знаю. Руль перестал слушаться.

По корпусу прошла новая волна вибрации. Противно заскрежетал телефон связи с машинным отделением. Капитан схватил трубку.

– Что там еще у вас? Что значит, левая машина встала? Так чините быстрей! Каких еще два часа!

Приходько в сердцах бросил трубку.

– Маслопупы долбанные. Два часа им надо! На стоянке пропьянствовали, а теперь трудовой героизм проявляют! А что у нас всего две мили до полутораметровой банки и ветер в ту сторону – им наплевать.

– А одна машина не вытянет? – осторожно спросил я.

– Нас одних вытянет. А с лихтером – разве что на месте удержит. На якорь становиться надо.

Капитан подошел к радиотелефону и нажал кнопку вызова.

– «Амбарчик», «Амбарчик», я «Стремительный», срочно выйдите на связь. Прием.

Некоторое время мы вслушивались в потрескивающий эфир, затем капитан повторил вызов.

– Электричество экономят, – предположил он. – Попробую прожектором посигналить.

Он распахнул дверь на крыло, расчехлил прожектор, включил его и, поиграв светом, нацелил мощный луч точно в окна рулевой рубки «Амбарчика». Вернувшись в рубку, он еще раз попробовал радиотелефон. «Амбарчик» не отвечал. Капитан понаблюдал в локатор за чертой далекого берега и с удовлетворением отметил, что мы, хотя и медленно, но все же продвигаемся вперед на одной машине. И в этот момент корпус буксира вновь задергался, словно в эпилептическом припадке, а еще через несколько секунд наступила тишина. На этот раз полная. Если не считать свиста ветра и плеска волн. Одновременно на «Стремительном» исчезло электричество. Секунду спустя тусклым светом засветились лампы аварийного освещения. В полной тишине по трапу прогрохотали торопливые шаги, и на мостик вбежал штурман Дзюба.

В прошлой, дозаполярной, жизни Дзюба был капитаном китобойного судна, по восемь месяцев подряд проводил в море, штурманское дело знал в совершенстве. На Север, по словам его супруги и нашей буфетчицы Аллы, он попал за то, что начистил физиономию помощнику по политической части, начистил по делу, но при разборке у начальства не сдержался и откровенно высказался о партийной работе на флоте вообще. Капитан, бывший речник, в присутствии Дзюбы явно тушевался.

– Вот так, вот так, доплавались! – сказал он при виде штурмана. – Сначала одна машина встала, стармех два часа на ремонт потребовал, а теперь – все! Все! Полный ноль. Даже света нет.

Дзюба склонился над картой.

– Гнилое место.

– Да, да, да, я и говорю! Максимум полтора часа у нас есть. Один выход – встать на якорь. Да вот как с «Амбарчиком» быть?

– А что с ним?

– Не отвечает! Нажрались, видно, даже вахтенного на мостик не выставили, и спят мертвым сном.

Капитан со штурманом вышли на крыло, и я, бросив бесполезный теперь руль, присоединился к ним. Масса «Амбарчика» с двумя тысячами тонн груза на борту превышала нашу в несколько раз, инерция движения все еще отодвигала нашу связку от скалистой банки, но сила ее воздействия на лихтер была намного мощней, и мы довольно быстро сближались.

– Нашим якорям обоих не выдержать, – согласился с капитаном Дзюба. – Если не разбудим, придется буксир рубить. Значит, на свет они не реагируют. А на звук?

– Да-да-да!

По указанию капитана я вернулся в рубку и до конца вдавил тугую кнопку горна.

– У-у-у-у… – мощный надсадный звук, вплетаясь в рев моря и ветра, понесся над водой. Через несколько секунд я отпустил кнопку, нажал вновь. Горн, чередуя длину сигнала, то тянул заунывную мелодию, то рассыпался стаккато. Капитан бил лучом прожектора в иллюминаторы «Амбарчика». Ответа не было.

Вскоре капитан остановил мои звуковые эскапады, от которых у всех присутствующих уже были заложены уши. Экипаж «Стремительного», за исключением машинной команды, собрался на шлюпочной палубе. До «Амбарчика» оставалось не более сотни метров, и мы отчетливо различали огромный по сравнению с нами корпус лихтера. Не вместившийся в трюмы груз для заполярных поселков в разнокалиберных деревянных ящиках был принайтован металлическими тросами к крышкам трюмов и к палубе.

– Кажется, навалимся прямо на него, – заметил Дзюба. – Надо бы кранцы приготовить.

– Да-да-да! – капитан повернулся к боцману и приказал палубной команде стоять с кранцами наготове.

– Может, я их разбужу, – предложил я, подумав, что в состоянии экипажа лихтера, возможно, есть и моя доля вины.

– Что ты сказал? – Дзюба повернулся ко мне. До «Амбарчика» оставалось пятьдесят метров.

– Что разбужу их там. Мы сейчас навалим на них, и я перепрыгну на лихтер. А там или разбужу вахтенного, или сам их якорь отдам.

– Нет-нет-нет! – услышал мое предложение и капитан. – Слишком рискованно. Море штормит, а если с курсантом что-нибудь случится… Нет, такого распоряжения я дать не могу.

– Если «Амбарчик» окажется на камнях, спрос будет не меньше, – заметил Дзюба.

– Не знаю, не знаю, не знаю…

– По правилам морской практики, буксируемый объект полностью на нашей ответственности.

– Но они же свои обязанности не выполняют! На наши сигналы не реагируют! Что мы можем сделать?

– А давайте так, – предложил я, – как будто я сам, если что, прыгнул, без распоряжения? И в судовой журнал ничего не пишите.

– Ну… – капитан неопределенно покрутил в воздухе рукой и отвернулся от меня.

До «Амбарчика» оставалось десять метров. Его борт в носовой части приходился почти вровень с нашей шлюпочной палубой. Я спустился по наружному трапу и отодвинул женщин. Боцман с Имантом и Еидрофором рассредоточились с кранцами вдоль борта. «Стремительный» приблизился еще, очередная волна подхватила буксир и кинула на корпус лихтера. Принимая удар, заскрежетал привальный брус. От края шлюпочной палубы до «Амбарчика» было не больше метра. И я просто перешагнул с борта на борт.

Сначала мне показалось, что качка прекратилась. Потом я понял, что это не так, просто на массивном, заполненном грузом лихтере она ощущалась значительно меньше. Мои пальцы судорожно сжимали стальной, покрытый наледью крепежный трос и уже ощущали его холод. Я оглянулся. От удара «Стремительный» отбросило на несколько метров, и теперь он медленно отходил от еще не потерявшего инерцию «Амбарчика» в сторону его кормы. Я посмотрел на полубак лихтера, заполненный механизмами мало понятного для меня назначения, и вспомнил, что самостоятельно отдавать якорь мне не приходилось ни разу в жизни, а когда эту операцию на «Стремительном» проделывал боцман, я каждый раз оказывался в лучшем случае за рулем на ходовом мостике и за всей процедурой наблюдал очень издалека. До жилой надстройки, в свою очередь, было метров пятьдесят-шестьдесят, заполненных обледеневшими ящиками. Чуть подумав, я двинулся к надстройке. Чтобы пробежаться по ящикам на стоянке, наверное, не потребовалось бы и минуты. В море, в качку, под порывами шквалистого ветра дистанция выглядела бесконечной. Я пробежал два шага, поскользнулся, упал, оценил надежность четырех точек опоры и очередной ящик преодолел на четвереньках. Потом подумал, что за мной наверняка наблюдают с борта «Стремительного», выпрямился, чтобы через три секунды согнуться вновь. Наверное, так перемещаются под обстрелом. Когда я добрался до надстройки, моя спина была мокрой от пота, а пальцы задубели и почти потеряли чувствительность от холода. Я с трудом отодвинул задвижку наружной двери и вошел внутрь.

Со времени моего последнего визита здесь все так же пахло спиртным, табаком и потом. Чуть поскрипывали от качки туго принайтованные к полу стол и стулья в центре помещения. С легким постукиванием с борта на борт перекатывались две пустые бутыли из-под спирта. На гвозде висела до боли знакомая курсантская шинель без двух, с корнем выдранных пуговиц.

– Эй, есть кто живой?! – во весь голос позвал я.

В глубине помещений послышалось движение, одна из внутренних дверей распахнулась, и на пороге нарисовался коренастый рыжеволосый парень, Эдик Бабург, мой однокурсник.

– Чего кричишь? Людей разбудишь, – недовольно бросил он, ничуть, похоже, не удивляясь моему появлению на лихтере прямо посреди моря. – Чего надо-то?

– Ты, что ли, вахтенный? Якорь надо срочно отдать. Капитана разбуди. Или как у вас правильно, шкипера?

– Надо – отдадим. – Эдик лениво потянулся и поскреб себе затылок. – А на хрена?

– Да я же объясняю. У нас двигатель сломался. Сейчас нас на камни несет. Не отдадите якорь – мы буксир отрубим, и вас расколошматит к чертовой матери. Пошли быстрей!

– Как скажешь.

Эдик снял с гвоздя шинель, кое-как натянул ее на тугие плечи, и мы вышли наружу. Морозный ветер окончательно выбил у Бабурга остатки сна, и он легко, не сгибаясь, зашагал по ящикам так, что я едва поспевал за ним. На полубаке Эдик еще раз повернулся ко мне.

– Точно отдавать надо якорь?

– Я что, по-твоему, для своего удовольствия на ваше корыто посреди моря прыгал? Что за проблема – якорь отдать?

– Отдать можно. – Эдик повозился у якорной лебедки и взялся за ленточный стопор. – А назад потом как вытащить?

– Что значит – как?

– Да вот то и значит. Электричества у нас нет. Чтобы брашпиль заработал, надо дизель запускать. А механик в отрубе. Если что – утоплю! Следи за маркировками. Ну, с богом…

Эдик крутанул стопор, и стальная махина якоря рухнула в воду, увлекая за собой тяжелую цепь. На одном из звеньев мелькнула обмотка из белой проволоки, еще через несколько секунд вторая. На третьей я поднял ладонь вверх и вернулся к Эдику. Он уже плотно закручивал ленточный стопор. Шестидесяти метров якорной цепи, по моему разумению, для двадцатиметровой глубины было достаточно.

– А тебе не влетит, – спросил я, – что ты шкипера не разбудил?

– Легко сказать. Попробуй, разбуди! Он тоже в отрубе. Сутки уже. Как ушел к вам на «Стремительный» о буксировке договариваться, так и… Да еще и вернулся с бутылкой. Тут уже и остальных подкосило. А ты его там не видел?

– Это мордастого такого, с седыми усами?

– Да нет, – пояснил Эдик. – Наш без усов. Разве что небритый. И молодой еще, худой, родинка на щеке приметная.

– Нет, – сказал я, – такого не видел. А шинель у тебя откуда, мы же в бушлатах приехали?

– Да черт ее знает. С давних пор на лихтере. Кому наружу выскочить надо ненадолго, тот и надевает. Ладно, пошли в надстройку, пока не околели.

«Эй, на «Амбарчике»! – прозвучал за спиной усиленный мегафоном голос, и нас осветил луч мощного прожектора. Я обернулся и увидел сияющий яркими огнями «Стремительный». Буксир быстро и определенно под воздействием собственных двигателей приближался к лихтеру. – У нас все в порядке, можем идти дальше. Выбирайте якорь!»

«Стремительный» подошел вплотную, я подошел к борту и, не оглядываясь на Бабурга, легко перешагнул на шлюпочную палубу.

 

Плохие парни

«Амбарчик» мы оставили под разгрузку плоскодонными речными плашкоутами на внешнем рейде реки Яны и в устье Колымы вошли налегке. По пути двигатели еще дважды давали сбой, и механики потребовали спокойной, без качки, стоянки. Капитан привел «Стремительный» к причалу ссыльного поселка Михайловка. Ничего привлекательного на берегу не было. По склону полого сходящей к воде сопки расползлись несколько десятков некрашеных деревянных домов, или, скорее, бараков. Для пешеходов по поселку традиционно протянулись приподнятые над землей деревянные мостки. Транспорта не наблюдалось вообще – да и куда ездить на одном из многочисленных островов в дельте Колымы?

Самым значительным лицом Михайловки была, конечно, заведующая единственным местным магазином, и она первой, едва мы пришвартовались, нанесла нам официальный визит. Капитан встретил ее у трапа. Женщина трудно различимого из-за многочисленности одежд возраста опустила на палубу увесистый мешок с главной местной валютой – омулем холодного копчения и деловито спросила:

– Водка или спирт есть?

Увы, спиртного на «Стремительном» не нашлось. Единственную бутылку спирта я еще в Тикси оставил в каюте «Амбарчика», а две бутылки белого вина с «Новокузнецка» на Севере явно не котировались. От запаха омуля сосало под ложечкой. Натуральный обмен произвели на два ящика компота из персиков. Капитан галантно распорядился отнести ящики в магазин. С грузом отправили Гидрофора и Иманта. Некоторое время спустя я навел порядок в слегка потрепанной штормом артелке, вышел к трапу и увидел вернувшихся с задания ребят. Они отдувались, как после спринтерской дистанции.

– Что случилось? Не в ту юрту вошли? – спросил я.

– Наших бьют, а тебе все шуточки, – обиделся Имант. – Мы из магазина вышли, а тут два поддавших мордоворота. Попросите, говорят, у завмага водяры для нас, местным она не дает. Мы вернулись, попросили. А та нас на смех – у них с прошлого сезона пустота. Ну, мы парням объяснили вежливо, нет в магазине водки. А те, вы, мол, плохие парни, не уважили нас. И один за ворот меня схватил. Я рванулся. Результат сам видишь.

Результат был на лице. У Гидрофора под глазом красовался синяк. У Иманта из разбитой губы сочилась кровь, ворот ватника был наполовину оторван. Если уж даже самый рассудительный из нас Имант не сумел разрулить ситуацию миром… Неписаный кодекс курсантской чести оставлять такую ситуацию безнаказанной не позволял. В Риге схватки между курсантами мореходки и авиационного училища случались, как минимум, раз в месяц. По субботам любители танцев дрались с местной шпаной в городских клубах. Если силы противника оказывались превосходящими, курсанты наматывали на руки ремни с тяжелыми бляхами, становились в круг и отмахивались, пока нападавшие не разбегались из-за приближения милиции. Курсантам убегать не полагалось.

– Мордовороты эти – и правда такие большие?

– Один с тебя, – признался Гидрофор, – но пошире. А второй на полголовы выше будет.

Я критически оглядел нашу ударную силу. Телосложением Имант и Гидрофор практически не различались, но миротворцы в данной ситуации были ни к чему. Расплывающийся под глазом Гидрофора фонарь казался более сильной мотивацией, чем оторванный воротник. На палубу вышел моторист Курочкин. Самый внушительный вид в нашей компании был у него.

– Имант, подмени меня на вахте, – попросил я Сармулиса. – А мы с Гидрофором пошли. Веня, ты с нами.

– Куда с вами? – удивился Курочкин. – Мне работать надо.

– Это ненадолго. Вопрос чести. Курсантской, – добавил я, хорошо зная, что Курочкин патологически не способен отказывать просьбам товарищей.

Долго искать противников не пришлось. Мы шагали по деревянным тротуарам мимо безликих бараков, главным украшением которых были развешанные на высоких шестах связки омулей. Где-то залаяла собака. «Мордовороты» вышли из покосившегося барака и, слегка покачиваясь, направились к нам. Эти, шепнул Гидрофор. Оба они, как и мы, были одеты в ватники и сапоги с высокими голенищами. Наши курсы пересеклись.

– Смотри, Петюня, – удивился высокий, – опять они здесь.

Я сделал шаг вперед.

– За что вы побили наших ребят?

– Он еще спрашивает?! Местное население уважать надо.

Высокий тоже ступил вперед и широко, по-деревенски, размахнулся. Я слегка присел, уклоняясь от тяжелого кулака, и легко, как на ринге, поймал его челюсть на встречном движении. Высокий кулем свалился у моих ног, а Петюня, неожиданно развернувшись, со всех ног кинулся наутек. Курсантская честь была спасена. Бить лежачих у нас было не принято. Мы не спеша, с подчеркнутым достоинством, зашагали назад. Ребята возбужденно комментировали мой удар, но сам я им не гордился. Для перворазрядника движение было не слишком чистым. Я оглянулся. Высокий уже встал и тоже куда-то побежал. В поселке захлопали двери. Что-то явно происходило. До «Стремительного» оставалось метров сто. Внезапно тишину со стороны буксира взорвал усиленный мегафоном капитанский голос:

«Команде срочно вернуться на борт! Судно отходит».

– Блин! – заволновался Курочкин. – У меня генератор недособран!

Мы прибавили шагу.

«Срочно бегом, быстро!» – опять загремел мегафон. Из трубы «Стремительного» повалил густой столб черного дыма. Мы побежали. Трап был убран, боцман придерживал последний швартовый конец. Мы запрыгнули на палубу, в ту же секунду на полную мощь взревели оба двигателя, и буксир без обычных осторожных маневров рванулся от причала. Иманта не было, очевидно, он стоял на руле. Курочкин помчался в машинное отделение. Все еще не понимая, чем вызвана такая спешка, мы с Гидрофором взялись складывать швартовы.

– Ложись! – заорал вдруг боцман. Мы застыли в недоумении, он прыгнул, загребая нас могучими руками, и упал вместе с нами на палубу.

– Да что… – возмущенно начал я, тщетно пытаясь выбраться из-под боцманских объятий, и вдруг совсем рядом услышал звонкие щелчки. В тот же миг стеклянным гейзером взорвался иллюминатор кормовой кладовки.

– Не двигаться! – приказал боцман, отползая от нас. – Стреляют, суки.

Я осторожно выглянул в отверстие клюза. Берег быстро отдалялся, но на причале было отчетливо видно группу людей, человек пять, с ружьями в руках. Трое целились в нас. Я спрятал голову, и мощный, ледового класса корпус буксира легко отразил новый залп свинца. Я выглянул опять и увидал, как двое других, с Петюней во главе, возятся на катере с подвесным лодочным мотором. Дым из нашей трубы повалил еще сильней, и движение замедлилось. Опять полетел один движок, догадался я.

– Ну, что там?

Иваныч вновь оказался рядом, но теперь в руках его был двуствольный охотничий карабин.

– Моторку заводят.

– Плохо. Догонят в момент. Иллюминатор, сволочи, выбили. Ну, сейчас я им…

Боцман выставил дуло карабина в клюз. Над водой разнесся рев мощного движка. Моторка отошла от причала.

– Иваныч, ты что, убить же можешь…

– Спокойно, – отмахнулся он. И спустил курок. Потом второй.

 

Охота

– Ну, орлы, доигрались, доигрались! Теперь нам в Михаиловку хода не будет, не будет. Хорошо, с мостика все ваши подвиги как на ладони видны были. А за иллюминатор вообще с вас высчитать надо! Надо, надо, надо!

Капитан возмущенно попыхтел в затухшую папиросу и в сердцах выбросил ее за борт. Мы, понурив головы, выстроились на ходовом мостике. Выстрел боцмана был точным. Мотор взорвался, оба «мордоворота» вылетели в воду. Оставшиеся стрелки кинулись спасать своих товарищей, и им стало не до нас. Увядающий движок «Стремительного» вывел нас из забитой островами дельты Колымы и кое-как тянул вдоль берега. В тундре появились первые признаки растительности. Низкий стланец постепенно переходил в карликовые березы и ели, высота которых увеличивалась по мере нашего продвижения к югу.

– Значит, так. Властям ничего сообщать не будем. Тем парням все равно терять нечего, а нам только лишние приключения на жо… на голову то есть. Чтобы к нашему возвращению ни одного следа от пуль не осталось! Все, свободны, свободны!

После выволочки мы уходили с легким сердцем. Раз не будет сообщения властям, не будет соответственно и нежелательных замечаний в характеристиках. Боцман раздал нам краску и кисти, а сам вытащил моток тонкого, миллиметра в два толщиной металлического троса, приладил к нему большую блестящую блесну с огромным, как на акулу, крючком, вытравил трос за борт и свободный конец закрепил на приваренной к фальшборту утке.

– Приглядывай за снастью, – велел он мне. – Идем медленно, может, кто клюнет. Тут такие рыбины водятся!

Гидрофор стоял на руле, а мы с Имантом взялись за работу. Время от времени я подходил к тросу, подтягивал его на метр или два, убеждался, что блесна не вызывает ни малейшего интереса у представителей местной фауны, и отпускал трос обратно. Мы отскребали краску вокруг пулевых отметин широкими заплатами и затем покрывали их быстро просыхающим грунтом из свинцового сурика, только теперь начиная понимать, что могло произойти, если бы боцман своевременно не завалил нас на палубу.

Я очередной раз потрогал трос с наживкой. Мне показалось, что на этот раз он ведет себя по-другому. Кажется, у нас появлялась возможность реабилитироваться. На руках у меня были надеты рабочие рукавицы. Я осторожно начал выборку снасти. Первый метр троса поддался без особых усилий, но затем рыбина, ощутив, очевидно, мое вмешательство, рванула, и трос вернулся в прежнее состояние.

– Попалась! – закричал я. – Здоровенная! Имант, тащи опорный крюк, сейчас мы ее…

На поверхности воды рыбина пока не показывалась. Я потянул заново. Теперь трос не просто противостоял моим усилиям, а еще и пульсировал короткими и ритмичными рывками. На этот раз мне удалось выбрать почти полтора метра, но новый мощный рывок пустил все мои усилия насмарку. Наконец появился Имант с крюком.

– Делать-то что? – спросил он.

– Помоги. Слишком большая, зараза, одному не вытащить.

Мы потянули в четыре руки. Трос пошел легче, но после полутора метров рыба рванула так, что мы оба упали на палубу, а одна из моих рукавиц улетела за борт.

– Закреплять надо сразу, что вытащили. Сразу, сразу.

Я обернулся на голос капитана. Рядом с ним стояли обе судовые женщины – Яна и Алла.

– Может, на лебедку трос перенести и брашпилем вытащить? – предположил Имант.

– Не получится на лебедку. Пока переносить будем, можем не удержать, совсем уйдет. Подожди, мне рукавицу новую надо.

Я кинулся к кладовой, внутри которой боцман отесывал топором деревяшку, приспосабливая ее для размешивания густотертой краски.

– Клюнула, Иваныч! Громадина! Вытащить не можем. Дай рукавицы новые, у меня одна за борт улетела!

– Клюнула, говоришь?

Не выпуская топора, боцман прошел к корме, подергал трос и одним взмахом топора перерубил его.

– Не было там никакой рыбины, – коротко объяснил он. – Тоже мне, рыболовы. Трос на винт намотало.

Больше всех расстроился капитан. Недовольно пофыркивая, он походил по корме, и я расслышал, как подрагивающие от возбуждения щеки выталкивают пулеметную дробь слов:

– Да-да-да! Должна тут быть рыба, должна! Да-да-да!

Полчаса спустя «Стремительный» застопорил двигатель и встал на якорь. По берегу, насколько хватало глаз, расстилалась тайга. По указанию начальства мы спустили маленький трехместный ялик, капитан и Дзюба, захватив сеть из боцманского запаса, забрались в него, установили мотор «Вихрь» и покатили к берегу, к малозаметной протоке или впадающей в Колыму речушке. Боцман, недовольный тем, что его оставили на борту, наблюдал за ними в бинокль.

– Ну, блин, кто же так сеть ставит, – комментировал он. – А еще штурмана… Да сейчас в воду свалятся!

– Иваныч, дай посмотреть, – не выдержал я.

– Да было бы на что! – боцман протянул мне бинокль. – Хреново у нас в мореходках учеба построена. Вот вы тоже дипломы скоро получите, придете людьми командовать, а сами ничего толком не умеете.

Я подкрутил окуляры. Начальство изо всех сил пыталось распутать сеть, но усилия приводили к обратному результату. Оба, ожесточенно жестикулируя, о чем-то спорили. Потом капитан указал на что-то рукой. Я переместил окуляры в сторону и увидел плывущего по реке лося с огромными ветвистыми рогами.

– Что там еще? – нетерпеливо спросил боцман.

– Лось, кажется.

Иваныч забрал у меня бинокль, всмотрелся внимательно.

– Огромный! На полтонны потянет. С другого берега перебирается. Жаль, далековато. Не вовремя ялик отвалил. Пока шлюпку спустишь – уйдет. А свежее мясо не помешало бы.

Я посмотрел на ялик. Капитан сидел на банке, возле подвесного мотора, а Дзюба стоял в полный рост, лицом к «Стремительному» и махал руками. Я подхватил с палубы кусок белой ветоши и в ответ покрутил ею в воздухе. Тогда Дэюба взял в руки весло, приставил к плечу, как ружье наизготовку, направил его в сторону лося и выразительно подергал. Потом похлопал по веслу, по борту ялика и энергично стал загребать воздух правой рукой.

– На помощь зовет. С ружьем. Шлюпку спустить надо, – расшифровал я его знаки.

– Не успеем!

Боцман кинулся на шлюпочную палубу, мы с Имантом следом за ним. Ялик рванулся наперерез лосю.

– Срочный спуск шлюпки! – крикнул я Гидрофору. – Вызывай Курочкина на мотор.

Иваныч отдал крепления и начал стравливать фал. Шлюпка покатилась к воде. Имант раскручивал штормтрап. Курочкин прилаживал на плечо сумку с инструментами. Перед спуском я посмотрел в сторону ялика, который кружил возле лося, пытаясь отвлечь от недалекого уже берега. Боцман спрыгнул в шлюпку, и Имант подал ему двустволку.

Ровно застучал дизельный движок спасательной шлюпки, и мы отвалили от борта. Боцман с двустволкой устроился на носовой банке. Я сел за руль и вновь посмотрел в сторону берега. Ни ялика, ни лося не было.

– Где они? – удивился я.

– Ты рули, рули! – от нетерпения боцман барабанил пальцами по борту. – Упремся – разберемся. На фоне леса не видно. Да куда им деться?

Движок быстро набрал обороты. Низкий, густо заросший лиственным лесом берег приближался, но ялика по-прежнему не было видно. В двух метрах от узкой песчаной полоски днище проскрежетало по дну, и шлюпка встала. Курочкин остановил движок. Иваныч выскочил в воду со швартовым в руках, выбрался на сушу, зацепил конец за ствол ближайший березы и повернулся к нам.

– Курочкин остается на шлюпке, матросы за мной!

Мы с Имантом зашагали за боцманом вдоль берега. В небе безмятежно сияло солнце, и здесь, вдали от моря, его лучи вполне по-летнему прогревали землю, отвечающую на тепло буйной растительностью. Река в месте нашей высадки изогнулась излучиной, позволяя довольно хорошо просматривать ближайшую акваторию. Вдалеке на якоре мирно дожидался нашего возвращения «Стремительный». Мимо нас по течению медленно проносило несколько бревен, утерянных, наверное, за тысячу километров еще в верховьях Колымы. Звенящую тишину нарушало только жужжание насекомых. Боцман внезапно остановился и поднял руку.

– Тсс… – прошептал он. – Тихо. Там зверь. Крупный.

Мы уставились на сплошную стену зелени и тоже услышали шорох шагов и треск ломающихся веток. С каждой секундой звук нарастал, и теперь в него вплетались свистящее дыхание и пофыркивание. Зверь, возможно, услышал наши шаги, и уверенный в этом непуганом человеком краю в своих силах, рванулся за легкой добычей. Боцман взвел курки и встал наизготовку. Мы чуть присели за его спиной. Зверь вылетел из кустов и…

…мы с трудом узнали в нем капитана Приходько.

При виде двустволки капитан бросил покореженный мотор «Вихрь» и поднял руки. Боцман опустил ружье.

– Что с вами, Валерий Федорович?

– А что со мной, что со мной? Ничего со мной нет, кроме мотора. – Капитан провел ладонью по кроваво-красному лицу, сминая полчища облепившего его гнуса. – Там он, там, там он. Там.

Приходько сбежал к реке, встал на четвереньки, сунул голову и руки в воду, пофыркал, похлопал себя по телу, избавляясь от остатков гнуса, и полез по откосу к нам. Но на его пути стоял боцман.

– Где ялик? Дзюба где?

– Да ты что, Иваныч, ты что, ты что?

Капитан помолчал, посмотрел в сторону чащи, из которой он только что выбрался, и вяло махнул в ее направлении рукой.

– Нет ялика. И Дзюбы нет. Там они.

– Что значит – нет? Да скажите вы толком наконец. Что произошло?

Приходько повертел еще головой, усеянной теперь сверкающими на солнце каплями воды, увидал в отдалении стоящий на якоре «Стремительный» и, похоже, вспомнил наконец о своей капитанской должности.

– В общем, так… Мы, когда к лосю подскочили, до берега уже недалеко было. Он нас увидел, только быстрей поплыл. Не остановить. И близко не подберешься, рога у него – во! – Капитан во всю ширь развел руки. – Того и гляди долбанет. Ну Дзюба на носу был, схватил швартовый конец и метнул. Петля точно на рога села. А лось в этот момент дно под ногами почувствовал. Как рванул на берег – и ялик за ним. И прямо в тайгу. На бешеной скорости. Мотор цепанул за что-то, а я за его ручку держался. Нас обоих и выкинуло. А их, то есть Дзюбу и ялик, так и унес за собой. С концами.

– С какими концами! – от возмущения боцман на миг захлебнулся словами. – С какими концами, товарищ капитан! Лось – это вам не трактор. И ялик… Да сколько он протащить его мог! Наверняка уже что-нибудь случилось. Или с лосем, или с яликом, или…

Боцман запнулся, и капитан горестно кивнул головой.

– Вот-вот, я и говорю… Одного гнуса хватит, чтобы заживо сожрать человека. Я-то рядом вылетел, мне сквозь листву просвет на реку виден был. А он?

– Верно, – согласился боцман. – Ждать некогда. Парни, делайте как я.

Иваныч наклонился, набрал в ладони влажную землю и начал размазывать ее по лицу, шее, тыльной стороне рук, быстро приобретая боевую раскраску. Помешкав, мы последовали его примеру. Капитан смотрел на нас в недоумении.

– Идем на поиски, – объяснил боцман. – А вы ждите нас у шлюпки, она там.

Мы зашагали за боцманом, и я, присмотревшись, увидел прочерченный по земле след ялика неподалеку от места, откуда вышел капитан. В этот момент в чаще перед нами раздался треск веток, мы остановились, и нам навстречу вышел Дзюба. Лицо его, как и наши физиономии, покрывал толстый слой грязи. В руках он держал обломанный лосиный рог.

 

Морская любовь

Командиром на «Стремительном» с двумя механиками и двумя женщинами остался Гидрофор. Механики, впрочем, были не в счет. Для нас они выглядели фантомами, которые мелькают иногда в судовых коридорах или на трапе при сходе на берег, но не более того. На стоянках буксир пустел, оба механика пускались в беспробудный загул, а на ходу занимались бесконечным сражением с нежелающими им подчиняться двигателями. Даже обеды повариха Яна, чтобы механикам не приходилось тратить драгоценное время на переодевание, относила им прямо в каюты. Переборкой двигателя они занимались и на этот раз.

Ярко, не по-северному, светило солнце. Гидрофор вышел на крыло ходового мостика и снял бушлат. Потом стянул через голову форменку и остался в тельняшке. Приближалось время обеда. Под ложечкой привычно засосало. Гидрофор вспомнил, что вся судовая власть теперь сосредоточена в его руках, и решил наведаться на камбуз. Плита, к его удивлению, оказалась холодной, да и сама повариха отсутствовала. Тогда он заглянул к Яне в каюту, но и там было пусто. Гще больше удивившись и даже встревожившись, он прошелся по другим судовым помещениям, проверил душевые и гальюны, но не нашел ни единой живой души. Не было и буфетчицы Аллы. Он снова поднялся на мостик, внимательно осмотрел девственно пустынную реку. Никого не удалось различить и на берегу. Чтобы увеличить дальность обзора, он зацепил ремешок бинокля на шею и полез по вертикальному трапу на сигнальный мостик, располагающийся на крыше ходовой рубки. Гидрофор поднялся над срезом рубки по пояс и застыл.

На деревянном настиле лежали два верблюжьих одеяла. Поверх них, воспользовавшись редчайшей для этих широт возможностью, на животах, как две морские звезды, раскинулись Яна и Алла. Глаза женщин были плотно закрыты. Рядом, аккуратной стопкой, было сложено их нижнее белье.

Когда столбняк прошел, Гидрофор начал замечать подробности. Особенно его заинтересовала Яна. Гму очень хотелось подойти ближе, но он опасался, что его услышат, и женщины проснутся. Поэтому он стоял на неудобном трапе и терпел.

– Ну, насмотрелся? – не открывая глаз, спросила Яна.

– Да я… – от неожиданности Гидрофор чуть не упал. – Я… я проверить хотел, почему обед не делается, вот! – нашелся он.

– А что, мужики с охоты возвращаются?

– Да нет, не видно пока. Но порядок есть порядок, а я сейчас за старшего. За капитана то есть.

– Так ты теперь капитан… – как-то странно промурлыкала Яна и стала переворачиваться. Гидрофор поспешно спустился с трапа и ретировался в рулевую рубку. Уже там он вновь взялся за бинокль и наконец разглядел судовую шлюпку.

На берегу что-то происходило. Шлюпка была нацелена носом к «Стремительному», и за ее кормой бурлила вода, но движения не замечалось. В шлюпке при этом наблюдался только один человек, судя по всему, Курочкин, а остальные топтались на берегу возле крупного предмета.

– Яна! – закричал Гидрофор, выскакивая на крыло. – Мужики лося завалили! Здоровенного! Растапливай плиту!

– Здоровенного, говоришь…

Гидрофор посмотрел наверх и едва не уронил бинокль. Яна стояла над его головой у рейлингов верхнего мостика и, не спеша, прилаживала к объемистой груди лифчик. Солнце из-за ее спины било Гидрофору прямо в глаза так, что вокруг плотно сбитого тела Яны расплывался светящийся ореол.

– Капитан… Не поможешь мне… на камбузе?

Наша охотничья команда вернулась к буксиру на одной спасательной шлюпке. Унесенный лосем в чащобу ялик мы отыскали метрах в ста от береговой линии и кое-как оттащили обратно к воде. Бока его были основательно покорежены, транцевая доска отлетела вместе с мотором, плыть на нем было слишком рискованно, и мы прикрепили его к борту шлюпки. Когда мы добуксировали его до «Стремительного», ялик был на две трети затоплен.

– А где же лосина? – разочарованно спросила Яна.

Гидрофор помог ей на скорую руку соорудить немудреный обед из макарон по-флотски с тушенкой, а затем и вымыть кастрюли. После чего у него появилось устойчивое хобби. Отстояв вахту, он чистил картошку на ужин. После завтрака складывал на полки чистые тарелки. После обеда вышвыривал за борт камбузные отходы.

Несмотря на нашу небогатую пока морскую практику и юный возраст, каждый четвертый курсант уже был женат. Остальные, пусть и на теоретическом уровне, твердо знали, что в море после недельного плавания все женщины допенсионного возраста становятся желанными солнышками и ласточками, а многим из них, несмотря на любые возрастные соотношения, удается увязать достигнутое на долгие годы в крепкий морской узел супружеской жизни. Поэтому женский вопрос лучше сразу решать на берегу, не затягивая с выбором. Лучше все равно не будет. И я подумал, что друга надо спасать.

В поселке золотоискателей Черский нам предстояло взять на буксир очередной лихтер. Мы с Гидрофором вышли в поселок, чтобы закупить свежего хлеба на предстоящий рейс. В отличие от других северных поселений, в которых нам удалось до сих пор побывать, Черский выделялся особенной ухоженностью и добротностью. Чувствовалось, что сезонников здесь немного, жители обосновались всерьез и надолго. Навстречу нам шли две местные красавицы, облаченные в легкие ситцевые платья.

– Девушки, где у вас хлеб продают, – спросил я и добавил жалобным голосом: – Очень кушать хочется…

Они остановились и с подозрением осмотрели наше не слишком презентабельное, полукурсантское, полугражданское облачение.

– Вы че, и правда не знаете? Вот же он! – одна из красавиц с темными, свободно раскиданными по плечам волосами указала на ближайший дом.

– Правда? А где же вывеска?

– Да зачем нам вывеска? – Мы и так все знаем. А вы откуда такие, из Среднеколымска, что ли? Или из самого Якутска? Хотя нет, не похоже…

Мне показалось, что в ее голосе зазвучал неподдельный интерес, что, по моим соображениям, было вполне логично – каждая из местных незамужних обитательниц должна спать и видеть заезжего принца из областного центра. И лучше такого лекарства для Гидрофора просто не существовало.

Гидрофор гордо выпятил грудь.

– Вообще-то мы из Риги, – как можно более небрежно обронил он.

– А это еще где? – удивилась вторая красавица в мелких кудряшках.

– Да как вам сказать, – в свою очередь удивился я и махнул рукой на левый берег Колымы. – Отсюда километров тысяч семь или восемь, наверное, будет. Туда, на запад. А давайте мы вам объясним поподробнее. У вас кафе тут какое-нибудь есть? Или можно к нам на пароход, на экскурсию.

Девушки моментально потеряли к нам интерес.

– Семь тысяч километров! – прокомментировала кудрявая. – У-у, какая глушь…

– Погодите, – я еще пытался спасти положение, – говорят, у вас, золотоискателей, глаза на метр под землю проникают. И уж если ваша девушка на кого посмотрит, как вы сейчас на нас…

– Не трудись, – закончила длинноволосая. – Уже посмотрели. И поняли, что искать вам здесь нечего. Адью!

Красавицы развернулись и, ни разу не обернувшись, скрылись за поворотом.

– Не поняли нас, – посетовал я. – Не то что наши женщины на «Стремительном», верно?

– Да при чем тут… – Гидрофор покраснел. – Не знаю, о чем ты… Они и правда хорошие. И внимания заслуживают. Особенно Яна.

– Особенно?

– Ну да! У нее, между прочим, день рождения сегодня. Юбилей!

– Неужели уже пятьдесят стукнуло? Никогда бы не дал!

– Да сорок всего! Ну, хлеб-то будем брать?

Юбилей отмечали вечером, в узком кругу. Извещать начальство Яна постеснялась. И у капитана, и у Дзюбы с Аллой в Черском оказались знакомые, к которым они отправились погостить, по всей видимости, до утра. Боцман исчез, никого не предупредив. Каюта его была заперта, на стуки он не отзывался. Яна принарядилась, накрасила губы и принесла в нашу с Гидрофором каюту бутылку спирта. Мы в ответ честно выставили две оставшиеся бутылки вина. Трезвенник Имант покрутил носом и ушел на палубу, где ему и полагалось нести вахту. Курочкин расцеловал Яну и подарил ей самолично сооруженный из толстой проволоки держатель для кастрюль, чтобы руки не обжигала. Яна растрогалась и погладила симметричные ожоги на тыльной стороне предплечий обеих рук. Мы попробовали коктейль из спирта и сладкого белого вина, но пришли к выводу, что с томатным соком спирт гораздо приятней.

– Не думайте, – сказала Яна и плотней прижала ногу к Гидрофору. Правда, сидеть в тесной каюте, не касаясь соседей, было невозможно. – Я не такая простая, как выгляжу. У меня сестра знаете кто? Жена самого министра торговли! Живет в Москве как сыр в масле! А меня и знать не хочет, стерва! Компрометирую ее, видите ли! И все потому, что я двенадцать лет в лагере откатала. И за что? Пятнадцать лет мне было, булку с голодухи в булочной сперла! Ну ничего, я ей еще о себе напомню!

Она вновь погладила ожоги и пытливо заглянула мне в глаза, словно пытаясь понять, знаю ли я, что на самом деле это вытравленные татуировки, коих на других частях тела еще предостаточно и о которых мне под большим секретом поведал Гидрофор.

В распахнутый иллюминатор струился свежий колымский ветерок. Застенчивый Курочкин, вдруг разговорившись, поведал о московской студентке, с которой уже полгода поддерживает переписку, и как недостает ему этих писем сейчас, во время скитаний по бесконечным морским просторам. Яна раскраснелась и похорошела. Даже помолодела как будто. Я расслабился и предложил выпить за любовь.

Празднование прекратили, когда закончилось спиртное, незадолго до полуночи. Ночная вахта выпадала мне. Солнце, не скатываясь полностью за горизонт, спряталось за ближайшим лесом, и на окрестности опустился мягкий сумрак. Ночных гостей мы не ожидали, трап был убран, и я в полудреме сидел на крыле ходового мостика. Нагретая за день земля отдавала накопленное тепло легким, стелющимся туманом, который заканчивался у моих ног, и мне казалось, что я плыву на облаке. Или от этого ощущения, или от спиртного кружилась голова. Время от времени я проваливался в сон. И то читал тщательно выписанные по телу Яны клятвы не забыть мать родную и умереть за любовь, то прятался от разгневанного Бабурга среди ящиков на палубе лихтера, то несся по тайге на ялике с запряженным в него лосем. В какой-то момент мне показалось, что по палубе внизу ступают чьи-то осторожные шаги. Я встал и увидел, как боцман помогает перебраться на берег молодой толстушке с хорошо развитой филейной частью, которой, без сомнений, могла бы плотно, как пробкой, заткнуть судовой иллюминатор. Она перешагнула через борт, ступила на привальный брус и пошатнулась. Мне показалось, что она сейчас свалится за борт, между причалом и корпусом буксира, и я хотел броситься на помощь, но мощные руки боцмана уже подхватили объемное тело и легко, как подъемным краном, перенесли на причал.

Я закрыл глаза.

Следующий раз меня разбудили какие-то голоса, идущие снизу. Я перегнулся через рейлинг. В иллюминатор Яниной каюты выглядывала голова Гидрофора.

– Да нет никого. Да и туман, – сказал он невидимому собеседнику и исчез.

Какое-то время уже неразличимый гул голосов внизу продолжался. Затем в иллюминатор высунулось что-то белое и объемное, вроде подушки, и звуки прекратились. Я сел на прежнее место. Когда я вновь открыл глаза, передо мной стоял Гидрофор в семейных трусах и тельняшке.

– Слушай, – прерывисто дыша, сказал он, – помоги беседку спустить, только быстро.

– Какую еще, на фиг, беседку. У тебя что, крыша от полового возбуждения съехала?

– Да при чем тут… У нее тело, знаешь, какое молодое! Только… Я сдуру про задницу в иллюминаторе рассказал, ну, мы заспорили, она попробовала и застряла. Вот!

– Понятно, – ответил я и закрыл глаза, подумав, что вновь вижу сон.