В БОЛЬНИЦЕ
1
Во время реставрации церковной колокольни тяжёлый железный люк, плохо закреплённый рабочими, сорвался и ударил по голове священника Ростислава Потёмкина. Отца Ростислава отбросило грудью на перила лестницы, по которым он съехал два пролёта вниз, каким-то чудом не свалившись на железные ступени. «Конец!» – мелькнула мысль, но к своему удивлению, он был жив. В какой-то степени его спасло то, что в момент удара он находился в согнутом положении и шея несколько саммортизировала, помогли и длинные густые волосы, если б стоял прямо, череп наверняка бы не выдержал. На тревожный крик рабочих «Батюшка, ты жив?» он даже сумел ответить утвердительно, хотя и не сразу, ибо в первые секунды после падения утратил речь. Он не помнил, как спустился вниз. Голова гудела и подкатывала тошнота, из чего он заключил, что как минимум получил сотрясение мозга. Этот диагноз подтвердила и фельдшерица срочно вызванной «Скорой помощи». Пострадавшего отвезли в городскую больницу, где после срочного рентгена перевязали и положили в отделение травматологии. К тому моменту боль частично утихла, тошнота прошла и отец Ростислав чувствовал себя неплохо, но молодой врач – интеллигент в очках, категорически приказал ему лежать и не двигаться хотя бы в течение первых семи дней, дабы впоследствии избежать тяжёлых головных болей. Священник на своих ногах проследовал в «травматологию» и, идя вслед за медсестрой, вошёл в палату номер 6. «Как у Чехова» – подумалось ему. В палате уже находилось шестеро страдальцев с различными травмами. Отцу Ростиславу досталась кровать в углу у окна, чему он сильно обрадовался, так как отделение размещалось на втором этаже и в окно заглядывали начавшие зеленеть ветки деревьев. «Гляди-ка, батюшка!» расслышал он за своей спиной, когда, поздоровавшись, проследовал к свободной койке. Старик со сломанной ногой, лежащей на вытяжке, суетливыми движениями стал освобождать стоявшую между их кроватями тумбочку. «Да вы не беспокойтесь» – остановил его новичок, – «обоим места хватит. У меня вещей не много». Однако, старикан перенёс на другую сторону свой стакан, миску и какие-то свёртки, отдав в распоряжение священника всю тумбочку целиком. Отец Ростислав, не спеша, разложил свои немногочисленные пожитки – те, что спешно собрала перед отправлением матушка, затем набрал по мобильнику номер супруги и сообщил ей последние новости. «Голова сильно болит?» «Нет. Утихла. Велели лежать и сейчас сделают капельницу».
«Что случилось – то?» – с любопытством спросил его молодой парень, лежащий напротив, тоже со сломанной ногой на вытяжке. Отец Ростислав объяснил. Слушатели сочувственно покивали. «У нас уже трое черепушников» – констатировал визави, назвавшийся Максимом, весело сверкнув чёрными глазами и махнув длинным нестриженым чубом, указывая при этом на своего соседа слева, находившегося в бессознательном состоянии, под капельницей, и на другого – рядом со стариком, по другую сторону, полуинтеллигентного вида, с хитровато-наглым выражением лица. «А с ними что?» – поинтересовался новичок. «Вот этого, рядом со мной – Петьку, менты дубинками избили. А тот, который рядом с дедом (его Эдиком зовут) на лестнице упал, прямо на ступеньки. Говорит, трезвый был» – хихикнул Максим. «Точно, трезвый!» – подал голос Эдик. «Да нам то что: трезвый ты был или нет» – подал голос пятый обитатель палаты, тоже молодой парень с переломом ноги, но не на вытяжке, отрекомендовавшийся Василием, – «да и тебе, какая разница: ты же не на производстве вкалываешь, как какой-нибудь бюджетник, тебе и так заплатят. Он у нас предприниматель» пояснил Вася, обращаясь к священнику. «Дело в том, что если ты госслужащий и получил бытовую травму, да ещё был, выпивши, заплатят по минимуму» – добавил Макс, – «но на Эдика это не распространяется». «Что вы ко мне привязались!» вспыхнул Эдуард, – «с каждым может случиться! Вон с попами и то…!» «Спокойно Эдик, расслабься, дыши глубже» – посоветовал Василий, – «никто к тебе не привязывается, просто рассказали новичку про здешний расклад. А вот и Митенька Полукарпиков» – приветствовал он вошедшего в палату совсем юного паренька с рукой на перевязи. «Он, батюшка, рукой «Газель» остановить пытался и видите, что получилось! Перед этим хорошо, как говорится, на грудь принял и вот результат!» – с притворной грустью констатировал Васька, с ухмылкой указывая на Митю». «Митька, салабон! Чай ставь!» – гаркнул Макс, – «он у нас один ходячий вот и помогает всем по мере возможности». Митенька привычно матюгнулся, впрочем, без всякой злобы, услышав это приказание. «Перестань ругаться, не видишь: с нами теперь батюшка!» – упрекнул его Максим. «Да уж, Митенька! Сбавь обороты. А то ведь ни одна девушка из приличной семьи не станет с тобой дружить» – в тон приятелю поддел парня Васька, очевидно на пару с Максимом избравший зелёного юнца мишенью для своих острот. Они величали его то Полукарасиковым, то Полуокуньковым. Митя включил электрический чайник, принадлежащий деду Степану. «Хотите чаю?» – обратился он к священнику. «Да, только у меня нет заварки». «Дадим» – радушно обещал сосед. Чай оказался большим подспорьем. Его можно было приготовить в считанные секунды во всякое время дня и ночи, не дожидаясь остылой казённой бурды. Из прочих единиц техники в палате имелся ноутбук (собственность Макса) и плохо показывающий телевизор, принадлежащий, опять – таки, деду Степану. Максим практически не расставался со своей игрушкой, извлекая из неё, то музыку, то информацию на занимавшие его темы, а то просматривал фильмы вместе с ближайшими соседями, кто мог увидеть и разглядеть изображение со своей позиции.
Пришла медсестра и стала ставить вновь прибывшему капельницу, предварительно сделав ему два болезненных укола.
2
Пролежав целый час под капельницей, пострадавший почувствовал успокоение. Его потянуло в сон, и он забылся, благо головная боль отошла, и лишь слегка ныло в затылке и свербила ссадина, смазанная зелёнкой. Таким образом, отец Ростислав не мучился ни болью, ни тяжкими размышлениями, каковые обычно посещают человека, внезапно очутившегося в больнице вне своих домашней привычной обстановки и родных лиц. Наутро он проснулся рано, когда все ещё спали, кроме ближайшего соседа – старика. Чувствовал он себя значительно лучше и бодрее, в голове прояснилось. Отец Ростислав решил прочитать утренние молитвы про себя наизусть, пользуясь тишиной. К своему удовлетворению, память его не подвела. В душе он страшился, что она откажет, а это случается при травмах головы, но с детства знакомые слова, видимо закрепились в мозгу накрепко. Затем священник отодвинул занавеску окна и полюбовался юной берёзкой, шелестевшей свеже-зелёными молодыми листочками, и послушал дружное пение зябликов в садике.
Старик Степан тем временем сел на кровати и, поморщившись, ощупал свою ногу. Тут отец Ростислав разглядел, что его сосед не так уж и стар, лет 62–63, не больше, просто молодёжь называла его дедом, ибо для неё такой возраст нечто запредельное. У Степана за три недели пребывания в больнице отросла борода, а длинные немытые седые волосы слежались и спутались. «Будь я проклят, если понимаю, как это случилось!» – обратился он к соседу, единственному его слушателю в столь ранний час. «Поднимался я по ступенькам своей дачи, причём совершенно трезвый, а она подвернулась и хрясть! Думал, сама пройдёт. Ан нет, не прошла! Пришлось на «скорой» ехать сюда. Хорошо, сын в это время из Москвы навестить приехал (я вообще-то москвич). Он всё и устроил. И вот лежу уже третью неделю с этим грузом, чёрт бы его побрал, на просверленной пятке». «А что врачи говорят?» – поддержал беседу священник. «Через три недели обещали снять ногу со «станка», просветить рентгеном и, если срослось правильно, загипсовать. Лежать просто мочи уже нет!» Степан, закончив свою тираду, закурил крепчайшую сигарету и на секунду исчез с поля зрения в облаке вонючего дыма. В палате курили все, за исключением, лежащего без сознания Петра. Это было дополнительным испытанием для священника, но он понимал, что для лежачих больных курение одно из немногих доступных удовольствий и протестовать бесполезно. К тому же, ещё служа в армии, он привык, что его обкуривают, и научился не обращать на это внимания. В дальнейшем отец Ростислав лишь старался почаще открывать форточку или хотя бы двери для проветривания. «Я бывший военный» – продолжал между тем сосед, – «военный автомеханик. Училище по этой специальности заканчивал и служил командиром автомастерских в Москве, но это в последнее время, а так, где я только не служил…» Дед пустился в подробные воспоминания о годах службы. Рассказывал он живо, приправляя свою речь шутливыми прибаутками, не всегда цензурными, но неизменно остроумными. Он на своём веку, особенно в столице, повидал много всякого начальства и с юмором рассказывал о своих встречах с генералами генштаба и маршалами. «А теперь чем занимаетесь?» – поинтересовался собеседник. «А теперь я, как поётся в песне:
«Что стоишь, качаясь, офицер запаса?
Ты теперь не рыба, ты теперь не мясо».
Живу постоянно на даче, где у меня есть газ и вода. С женой разведён. Московскую квартиру отдал сыну. Разбил огород, гуляю с собачкой, винцо попиваю. Живу на пенсию».
«Отдайте одеяло!» – неожиданно завопил Митя со своей кровати. Все зашевелились. «Опять Митька во сне кричит» – пояснил дед оторопевшему священнику, – «вчера орал: «Верни бутылку!» Смешной парень!» «Митька салабон! На подлодке тебе бы портянку на голову надели за такие штучки» – окрысился проснувшийся Васька (он служил на флоте). Очнувшийся Пётр что-то пробормотал. «Что хочешь Петя?» – спросил пробудившийся со всеми Макс. «Он пить просит. Да только подать некому – Митька спит, хотя всех разбудил». «Я подам» – вызвался отец Ростислав. Осторожно встав, он медленно приблизился к тумбочке соседа напротив и, взяв поильник, направил его носик в уголок рта больного. Опухшее веко правого глаза, зашитое хирургом, осталось неподвижным, но правый глаз избитого приоткрылся и взглянул на отца Ростислава. Голова Петра, вся в ссадинах и кровоподтёках, была обрита, опухшие руки привязаны к кровати, чтобы лежал неподвижно, поэтому двигать больной мог только ногами. «Хватит» – через пару секунд произнёс он, – «спасибо». «Глядите-ка! Заговорил!» – обрадовался Максим, – «до этого два дня лежал пластом. Эй, Петь! Помнишь, что с тобой было?» «Помню. Менты избили». «Где?» «Около пруда» «За что?» «Ни за что. «Датый» был, велели показать документы…» «А ты не показал?» «У меня их с собой не было». «И что?» «Что, что! Бить начали». «Ты их небось послал?» «Не помню». «А ментов запомнил?» «Запомнил, а что толку?» «Ты на них пожаловаться можешь» – заметил священник. «Во-во! Попробуй!» – иронически предложил Макс, – «знаю я их! Своих прикроют и ничего не докажешь. Сам же ещё виноват будешь, уж я – то знаю!» «Откуда знаешь?» – поинтересовался отец Ростислав. «А вот откуда. В лихие, как говорится, девяностые (я ещё малолеткой был) замели меня с дружками…» «За что?» «Увидели мы: на одном балконе сушится рыба, много рыбы. Вот мы и залезли, благо не высоко, второй этаж, и всю эту рыбку прибрали, а потом под пиво схрумкали. А нас цоп и забрали». «Подумаешь, преступление! Надавать вам подзатыльников, ну может штраф взять с родителей…» «Э-э, батюшка! Сразу видать, что ты в милицию никогда не попадал или, может, смотришь сериал «Улицы разбитых фонарей»? Они за нас знаешь, как взялись! Ведь у ментов полно нераскрытых дел и они решили всё на нас повесить. Меня завели одного в камеру, и давай запугивать: «Или ты берёшь на себя это и то, или сгноим здесь, почки отобьём и про тебя никто и не узнает! Давай колись, рассказывай, как грабил». «А ты что?» «А я ничего. Они до поры до времени не знали, что у меня папаша очень даже в городе и районе известный человек – краснодеревщик знаменитый, всё по заграницам раскатывал как ценный специалист. Я на него надеялся, да и помалкивал. И точно: благодаря отцу меня, хоть и не скоро, отпустили. А вот над моими подельниками ещё долго измывались». «Каким образом?» «Ну, например, одному одели «браслеты» и повесили на вешалку в шкафу за скованные руки на целый день. Он весь обделался и подписал всё, что требовали. Другого, отвезли на озеро, а была ранняя весна, как вот теперь, и посадили в воду раздетого по пояс: пока не подпишешь, не выпустим. Всё подписал!» «Что-то уж очень по-зверски! Даже не верится!» «Да нет, всё правда, к чему мне врать? Я ведь не говорю, что и сейчас так, а в девяностые менты просто зверствовали. Теперь, говорят, потише стали. Семь месяцев я в тюрьме просидел. Ну, да там было не так плохо». «Не плохо?» «Ну, кормили хорошо, даже мороженое давали два раза в неделю». «Это в тюрьме то?» «Ну да. Так ведь тюрьма в нашем городе чёрная…» «Как это «чёрная»? «А вы что, не знаете, не слыхали?» «Признаться, нет». «Так вот, тюрьмы бывают чёрные и красные. В красной всем заправляет охрана, а в чёрных – блатные». «Что ты говоришь! Возможно ли такое!» «Очень даже возможно». «В чём же выражается эта «чернота»? «А в том, что снабжение и питание осуществляют блатные из «общака». Там и кормят получше, алкоголь, курево и план (наркотики) дают». «Невероятно!» «Почему же? У нас «дури» завались было, хоть обкурись. Вот здесь, вчера (я уж, батюшка, тебе секрет открою: мы с Васькой забили «косячок», всего один, а там этого добра было, хоть отбавляй». После этого сообщения отец Ростислав отметил, что зловещие отвратительные щупальца наркомафии запущены в общество гораздо глубже, чем ему казалось до сих пор. «В чём ещё проявлялось верховенство блатных?» «На все праздники некоторые городские организации, например, мясокомбинат, посылал нам подарки – колбасу там, сосиски…» «Ну, это в благотворительных целях…» «Нет, им велели блатные. И ещё: каждый день в камеру для малолеток подсаживали какого-нибудь взрослого рецидивиста (с ведома администрации между прочим), который обучал нас ЗАКОНУ». «Как же он обучал?» «А так. Ежели тебя при всех, прилюдно, сукой (то есть стукачом) обозвали, ты должен в этого кадра без лишних слов сразу «перо» воткнуть, ну и тому подобное…» «И много ли таких «чёрных» зон?» «Точно не знаю, но говорят, половина».
3
Раскрылась дверь и на пороге показалась медсестра с подносом в руках, на котором красовались стеклянные ампулы с лекарствами и разнокалиберные шприцы. «Полулещиков! По твою задницу пришли! Готов задний мост!» – заорал Василий. «Сестра, сестра! Сделай ему скорей укол, он с него кайф ловит!» – присоединился Макс. Митя, до судорог боящийся уколов, нервными суетливыми движениями спускал штаны. Лицо его заметно побледнело. «Ну чего боишься, дурачок» – мягко уговаривала его сестра. Парень, не отвечая, плюхнулся животом на кровать. По его лицу катились капли пота. «Вот и всё!» – приободрила Митю сестра, вытаскивая иглу, – «следующий!». Следующим был отец Ростислав. Ему сделали сразу два укола, причём один довольно болезненный, так называемый «горячий», в вену. «Ложись и некоторое время не вставай» – посоветовал ему дед, – «а то голова закружится».
Петру, неподвижно лежавшему в своём углу, снова поставили капельницу. Он попросил сестру поднять его повыше, так как подушка выскочила из-под головы. Сестра не смогла поднять больного, и ему снова помог отец Ростислав. «Сейчас будет завтрак, а потом обход» – сообщил Василий. И точно: послышался звон посуды, и появилась сестра-хозяйка с мисками и ложками в руках: «Кто будет кашу?» «Что за каша?» – осведомился дед. «Геркулес». От каши отказались все, кроме деда. В дополнение к ней полагались два куска хлеба с маслом и чай. Большинство больных имело свои продукты, и теперь обращались с просьбами к Митеньке достать их из холодильника. Отец Ростислав тоже почувствовал аппетит и вынул из пакета, данного матушкой при расставании кусок сыра и лимон. «Не желает ли кто лимончику?» Пожелал Вася. «Эх, лимон хороший, свежий, а чай – бурда, не то, что у нас на подлодке! Я на флоте служил» – добавил он в виде пояснения новичку, – «и на подлодке коком был. Помню, обед старпому в каюту приносил, а у него чай был отменный, как понюхаю, просто «тащусь». Ну ладно, стоим мы как-то на причале «у стенки». Командир со старпомом ушли в город. Я и предложил ребятам: «Хотите командирского чайку отведать?» Они конечно рады. Каюту я ножичком открыл в два счёта. Ещё имелась у меня баночка тушёнки и две пачки галет. Захлопнули мы дверь, что б никто не помешал, расселись вокруг стола и заварил я этот чудесный командирский чай. Напились вволю. Начальства двое суток не появлялось, и чаепитие мы устраивали раза четыре. Потратили где-то половину большой пачки. Ну, думаю, заметит он, что чайного листа – то поубавилось. Что делать? И земляк мой Колька придумал. Взяли мы спитой чай, да и разложили на бумаге. К вечеру второго дня он высох, и мы его обратно в пачку запихнули». «И не увидел?» – поразился Митенька. «Нет. Только, наверное, удивлялся, отчего чай никак не заваривается» – хохотал Васька.
После завтрака в палате появился коренастый, чернявый и бровастый врач-дагестанец Ибрагим Гасанович. «Это вас укусил медведь?» – вопросил он отца Ростислава, остановившись у его кровати и вглядываясь в незнакомое лицо. «Э-э, нет. У меня, знаете ли, сотрясение головного мозга…» – опешил священник. Все загоготали. «Чего смеётесь!» – обиделся доктор, – «Сегодня в отделение доставили человека, у которого медведь палец откусил». «Так то не он» – пояснил Макс, – «у батюшки все пальцы целы. Тот не у нас». «Где он в Подмосковье нашёл медведя?» – удивился до сих пор молчавший Эдик, когда врач ушёл. «Так, наверное, не дикий, а в клетке» – высказал предположение отец Ростислав, – «сейчас ведь многие устраивают домашние зверинцы». «Это точно» – подал голос Максим, – «В деревне, где у меня дача, один чудик настоящий зоопарк развёл. У него живут: медведь, лев, два страуса, павлин и несколько обезьян. Однажды одна обезьяна убежала и её ловили всей деревней…» «Хорошо, что сбежал не лев, а то бы он ловил всю деревню» – вставил Вася. «Да. Вот подъезжаешь в наши места и видишь: на лугу верблюды пасутся, как в какой-нибудь Монголии. Кто не знает нашего чудака, сразу в осадок выпадает!» «А как медведь мог его укусить?» – задался вопросом Митенька. «Как, как? Небось такой же лопух, вроде тебя, сунул руку между прутьев» – предположил Василий, – «с медведями шутки плохи. Я их навидался…» «Расскажи где, Вася?» «В Арктике. Бывало, всплывём среди льдов, а вот и они – голубчики: один, два, иногда медведица с медвежатами. Раз смотрим: два медвежонка одни – без матери на снегу. Махонькие! Играют друг с другом. Командир мне и говорит: «Вот тебе фотоаппарат. Давай снимай меня с медведями». Ну, схватил он их в охапку, а я давай щёлкать и так и эдак. Потом другие ребята повылезли и галдят: «И мы хотим!» Капитан кричит: «Давайте же быстрее, а то вдруг мать вернётся!» Ну, наснимал я их и сам снялся. Целая пачка фоток была. После дембеля у меня девчонки все растащили…»
4
После обхода отцу Ростиславу назначили перевязку, затем взяли кровь из вены на анализ. «Сотрясение у вас небольшое» – успокоил его врач, – «но всё же, надо полежать хотя бы неделю, это минимум» «Когда же меня выпустят?» «Посмотрим, как пойдёт лечение». Когда священник вернулся в палату, у кровати Петра хлопотала женщина лет 35 с печальным лицом, одетая в белый халат, видимо жена пострадавшего. Быстрыми и сноровистыми движениями она оправляла кровать больного, доставала из сумки принесённые продукты и уговаривала пострадавшего слушать врачей и не вставать: «Ты слышишь? Врач велел соблюдать полную неподвижность. У тебя серьёзная травма – отёк мозга». Пётр что-то мычал в ответ. «Ребята! Присмотрите за ним. Если что, зовите сестру. А я попозже снова зайду». Выяснилось, что Настя – супруга Петра, работает в этой же больнице медсестрой, только в другом отделении. Несчастье с мужем для неё не было такой уж неожиданностью, ибо он и прежде крепко выпивал. «Получил зарплату и вот…» – причитала она. Оказывается, бесчувственного электрика (Петя работал электриком) подобрали на улице и увезли в вытрезвитель. Только там поняли: человек в коме, и отправили в больницу, где ему собрались делать трепанацию черепа, но Пётр неожиданно раскрыл глаза – пришёл в себя. «Это тебя Бог спас» – твердила жена, – «пойду за тебя свечку в церкви поставлю, а ты соблюдай режим!» Вскоре после ухода супруги Пётр снова попросил есть, так как за завтраком проглотил лишь немного каши. Отец Ростислав вынул для него йогурт из холодильника и покормил с ложечки. «Давай, давай! За папу, за маму!» – пошутил Митенька. «Эх, если б я мог встать, показал бы я тебе, Полущучкин, и маму, и папу, и дедушку с бабушкой!» – прикрикнул на него Макс, – «небось самого не пинали ни разу! Узнал бы, что это такое, враз бы язык прикусил!» «Да-а, салабон! Попал бы ты ко мне на подлодку…!» – присоединился к приятелю Вася, – «у нас такие мухой летали! Чуть что, в рыло!» «А говорят на флоте дедовщины нет» – заметил священник. «Сейчас дедовщина везде» – тоном эксперта сообщил Васька, – «правда, у нас на подлодке порядок был. Там дедовщина в принципе невозможна, а вот на берегу…, но ничего особенно ужасного не случалось: ну помоешь полы вне очереди, подумаешь, ну треснут тебя пару раз по затылку, чтобы двигался быстрее!» «Это не дедовщина» – заметил Максим, – «дедовщина – это когда ты «деду» кровать стелишь и воротнички пришиваешь». «А ты откуда знаешь? Ты ведь в армии не служил, сам говорил!» – вскинулся Эдик. «Это верно. Не служил. Так ведь слухом земля полнится. Друзья мои служили – рассказывали». «А каким образом ты отделался от службы? Из-за судимости?» – поинтересовался отец Ростислав. «Судимость у меня была условная, а потом и её сняли. «Откосил», как водится. Обошлось мне это в 70 тысяч». «Чего?» «Рублей конечно». «Тьфу ты, пропасть! Вот дожили!» – возмутился дед Степан. «Слушай дед, а чего ты возмущаешься? Вы – коммунисты до этого и довели. Сначала армию развалили, потом всю страну…» «Я коммунистом не был» – обиделся старик. «Ну, сочувствовал, ведь это всё равно. Вам в училищах прививали коммунистические идеалы: «пролетарии всех стран соединяйтесь», «народ и партия едины» и прочий бред». «Не вижу в этом ничего плохого. Мы хотя бы во что-то верили. Служили честно. И вообще, в то время не служить в армии считалось позором. На таких косо смотрели…» «Во-во! Косо они смотрели! А что ж тогда вы допустили весь этот бардак: Ельцина на танке, Гайдара с Чубайсом? Где ж была «многомиллионная армия советских коммунистов»? «Да, действительно» – присоединился священник, – «меня часто занимает вопрос: почему огромная масса коммунистов СССР не поддержала ГКЧП, и почему никто пальцем не шевельнул, чтобы защитить свою НАРОДНУЮ ВЛАСТЬ?» «Ну, это не совсем верно, что никто защитить не пытался» – возразил Степан, – «был один капитан, который вёл свой батальон в Москву на помощь «гекачепистам», но его не пропустили и он застрелился». «Вот видите! Всего один! А остальные что? Что делали эти маршалы, многочисленные генералы?» «А что офицер или даже генерал, но не из высшего эшелона, может сделать? Ведь в армии всё построено на субординации: приказал – сделал. А тут никто ничего не приказал…» «Вот-вот! Наши вояки привыкли ждать приказа и своего противника боятся меньше, чем своего начальства, но ведь все перевороты и раньше и теперь совершаются военными. Это известно из истории…» «Да, это так, но только не у нас. Военный должен быть вне политики». «В идеале да. Политика не есть удел военных, но на практике все путчи, перевороты и революции возглавлялись офицерами». «Только не у нас». «Вот именно. И имеем, что имеем: «демократию», которая, как сказал классик, «неминуемо превращается в господство подонков».
Подобные перепалки часто возникали в палате, недаром, говорится: где больше трёх русских, там политический клуб. Из этих стычек пятидесятилетний священник вывел, что в большинстве своём молодёжь настроена против коммунистов, но и либералов особо не поддерживает. Дед – в силу своего возраста, не может откреститься от эпохи Брежнева, на которую пришлась его молодость, хотя идейно он и не сторонник прежнего режима, гнилость которого он очень даже сознавал, вследствие чего топил свои недоумения в вине. Все его рассказы и байки начинались со слов «однажды мы с ХУ здорово выпили». Эдик, которому было около сорока, занимал промежуточную позицию. С одной стороны, он любил порассуждать «о новых возможностях для человека при демократии», с другой – защищал и некоторые социалистические принципы, в том числе, с особым упорством, атеизм. Из всей палаты он единственный принял отца Ростислава в штыки и старался затеять с ним спор о вере.
5
Отец Ростислав всячески уклонялся от попыток втянуть его в полемику, считая её делом неуместным при данных обстоятельствах. И вообще, он давно убедился в бесполезности всяких споров и принимал участие в подобных «состязаниях» лишь с целью защитить свою веру от особо злостных и несправедливых нападений. Однажды один знакомый пригласил его попариться в деревенской баньке. На беду среди гостей оказался некий медик, точнее судебно-медицинский эксперт, с первого момента пристававший к священнику с обвинениями против христианства. Поскольку остальная компания с нетерпением и интересом ждала его реакции, отцу Ростиславу пришлось втянуться в спор. Своими вескими, аргументированными ответами, к тому же выдержанными в спокойном и уверенном тоне, он довёл оппонента, не ожидавшего встретить достойного противника в простом сельском батюшке, до состояния бешенства, буквально до визга и брызгания слюной, так что всем даже стало неловко. Столичный медикус просто не подозревал, что со времён Цельса противники Христа ничего нового придумать не смогли, а на стандартные обвинения есть стандартные контраргументы и все его «хитроумные» обличения и ловушки отцу Ростиславу давно оскомину набили. Помятуя этого несчастного врача, священник долго отмалчивался, приписывая особо обидные высказывания Эдуарда его болезненному состоянию – повреждению черепа. Эдик вообще часто проявлял агрессию. На второй день после прибытия священника Эдик сцепился со старшей медсестрой, которая, по его мнению, сделала ему неудачный укол в вену, в результате чего на внутренней стороне предплечья у него разлилось большое лиловое пятно. Сестра – грубая рыжая толстуха, с маленькими поросячьими злыми глазками и пронзительным голосом, хотя и бесцеремонно обращалась с больными, являлась, тем не менее, умелым специалистом, в чём отец Ростислав впоследствии не раз убеждался на опыте: уколы делала идеально, лучше всех, словно комарик укусил. В случае с Эдуардом она справедливо объявила виноватым его самого, дескать недостаточно долго подержал на месте укола ватку со спиртом. Но больного такое объяснение не удовлетворило. «Чего кричишь своим деревенским голосом!» – завопил он, – «ты здесь не на ферме!» «Я вот тебе покажу «ферму»! – взревела толстуха, – «в коридор переведу!» (далее не для печати). Поскольку в отделении травматологии все палаты частенько бывали заняты, в коридоре стояло несколько кроватей (аварийный запас). «Что-то она злая сегодня. Мужика ей не хватает что ли?» – высказал остроумную гипотезу Васька, когда разъярённая сестра вышла из палаты. «Точно» – поддержал Макс животрепещущую тему, – «она, наверное, ни с кем… последние полгода, вот и бесится». «О, я вспомнил, где её встречал раньше!» – неожиданно осенило отца Ростислава, – «года два назад меня пригласили соборовать больную как раз в это отделение…» «Что такое «соборовать»? – поинтересовался Митя. «Это такое церковное таинство. Совершается над больными. Его ещё называют елеосвящением. Так вот, та молодая женщина упала с лошади, и у неё был перелом основания черепа. Это, как вы, наверное, знаете, очень страшная травма. Человек может остаться инвалидом на всю жизнь. У этой Анастасии всё лицо было – сплошной синяк и тело так же в кровоподтёках. Она лежала в женской палате, набитой под завязку, поэтому ей поставили дополнительную кровать. Там, как у нас теперь, тоже все были лежачие, в основном с переломами и только одна тётка ходила. Когда появился я, две старухи, лежавшие рядом с Настей, очень обрадовались: «Батюшка пришёл! А не могли бы вы нас тоже пособоровать?» Я конечно согласился. Это обычное дело – идёшь причащать или соборовать одного больного, а за ним просятся и другие. Остальные женщины в палате помалкивали, с любопытством кося глаза в мою сторону (всё-таки не каждый день здесь появлялся священник в облачении) и только ходячая тётка капризным голосом стала выражать неудовольствие: «Это что, он свечи зажигает? Тут и так дышать нечем!» А надо вам сказать, что при соборовании зажигается 7 свечей и ещё одна даётся в руки больному, если он в состоянии её держать. Кроме того, полагается ещё и каждение, но когда я зажёг кадило, сварливая соседка закричала: «Мне душно! Я задыхаюсь!» «А ведь есть такая пословица про чёрта и ладан» – вспомнил внимательно слушавший Макс. «Да, я тоже её вспомнил. И тут моя Настя, которую я неплохо знал раньше как особу добрую и весёлую, с воплем напустилась на ходячую тётку, видимо сказалась травма. На шум примчалась медсестра, вот эта самая толстуха, которую я сейчас узнал, и давай орать на Настю. Меня она, как бы не замечала, и «покрыла» больную таким отборным матом, что мне стало неуютно. Настя тоже не осталась в долгу. Я даже не подозревал, что такие выражения ей известны. Тщетно пытался я успокоить разъярённых женщин. Я говорил, что нельзя так обращаться с больными, ведь у многих из них в результате травмы повреждена психика, но меня никто не слушал. Сестра пригрозила перевести Настю в коридор. Еле-еле все немного успокоились, и мне наскоро удалось завершить таинство. Впоследствии Настин муж сообщил, что старшая медсестра выполнила свою угрозу и перевела её в коридор, где, согласитесь, тяжело больному гораздо труднее – шумно и беспокойно. Эта сестра – умелый специалист, но человек неважный. Таким не место в медицине. В ней жалости нет».
«Жалости, жалости!» – неожиданно передразнил священника Эдуард. «Вот вы – духовенство всё толкуете про жалость, про милосердие, а сами то!» «А что сами?» – спокойно переспросил отец Ростислав. «А то! Гляжу я на вас, вот вроде вы Петру помогаете: то постельку ему поправите, то попить дадите. А для чего? Для чего? Всё перед нами рисуетесь: вот, дескать, я какой милосердный! А Бог за это мне глядишь и подаст!» «Эй ты, Эдик…» – начал, было, Василий, но священник остановил его жестом руки. «Да-да, так сказать, батюшка, послушайте о себе правду-матку, а то со времён социализма вы ни разу её не слышали! Я уже давно о вас – духовенстве то есть, и о вашей Церкви размышляю. Всё правильно: человек должен во что-то верить, иначе будет всеобщий бардак. Вот до революции вы – попы всем и заправляли, но пришли коммунисты и эту власть у вас перехватили, а вас – сердешных, эх-хе-хе, в тюрьмы, в лагеря… Но теперь вы снова всплыли и опять хотите всеми управлять. А что за этим стоит? Как за любой властью – деньги и только деньги! «Я за тебя помолюсь, а ты за это плати». И играете вы все на страхе. Человек (любой человек) боится смерти, боится несчастья, особенно с близкими. А вы этот страх эксплуатируете. Для этого и будущую жизнь придумали. Дескать, тебе здесь плохо, зато ТАМ будет хорошо. Не верю, не верю, что ТАМ будет лучше или хуже! ТАМ не будет НИЧЕГО и вы сами это знаете и обманываете народ». Выговаривая последнюю фразу, Эдик приподнялся на локте. Лицо его исказилось, и глаза излучали ненависть.
«Видите ли, Эдуард» – начал священник после нескольких неловких секунд молчания, вызванных неожиданной резкостью тона оппонента, – «обвинения ваши не новы. Я их слышал неоднократно. Что касается слов, обращённых к моей персоне лично, думайте, что хотите. По-моему, очень естественно подать лежачему больному кружку воды. Так поступают все нормальные люди вне зависимости от религиозных убеждений. Вы бы тоже это сделали, если б находились поближе и могли ходить. К тому же, Петру помогаю не только я. Вон Митя, хоть и с одной рукой, то и дело оказывает ему разные услуги, да и все прочие тоже. И даже Максим, хотя его подвижность ограничена, нет-нет, да и подаст Петру что-нибудь или хотя бы сестру позовёт, когда в капельнице бутылка опорожнится. Относительно прочего скажу так: религиозное чувство присуще большинству людей. Религия была даже у неандертальцев, это научно доказанный факт. Отсутствие же религиозного чувства – своего рода духовная неразвитость, присущая некоторым людям. Она не так уж часто встречается. Вот почему среди людей, особенно русских, не так уж много настоящих атеистов. И даже Степан, которого вы все укоряете в симпатии к коммунизму, не атеист, ведь верно, дед?» Старик, молча, кивнул головой.
6
«А-а, про неандертальцев вспомнили!» – снова завёлся Эдик, – «так, значит, вы признаёте, что сначала были неандертальцы, а от них произошли кроманьонцы. С наукой не поспоришь!» «Религия с наукой не спорит. Они лежат в разных плоскостях. Наука изучает окружающий мир, а религия…» «А всё равно, без науки никуда! Вот теперь об эволюции заговорили». «Я пока не говорил об эволюции, но раз вы сами об этом начали… Я не считаю, что кроманьонцы произошли от неандертальцев». «Это, на каком же основании?» «А на том, которое даёт ваша хваленая наука – установлено, что индекс мозга неандертальца равен индексу кроманьонца, то есть их умственное развитие было одинаковым, да и жили они на земле одновременно, по крайней мере, в какой-то период истории». «Но до этого были питекантропы, синантропы, гельдербегский человек…» «А кто поручится, что они не были просто обезьянами?» «Как кто? А Дарвин! Другие учёные более позднего времени!» «Дарвин свою теорию эволюции к человеку не применял». «Как это не применял! С него всё и началось. Он и доказал, что библейские легенды ничего общего с научными данными не имеют». «Вы Эдик совершенно напрасно стараетесь представить Дарвина атеистом и безбожником. Он был осторожен в своих высказываниях, возможно считая эволюцию элементом промысла Божия. Не знаю, я не настолько подробно знаком с его творчеством и биографией, но могу утверждать, что первым «обезьянью теорию» выдвинул не Дарвин, а Эрнест Геккель, был такой деятель от науки. Именно он пристегнул теорию эволюции к происхождению человека. Эта гипотеза вызвала массу возражений и возмущение многих, в том числе целого ряда учёных – естествоиспытателей». «Назовите хотя бы одного!» «Пожалуйста: Жан Анри Фабр – французский энтомолог. Он в принципе отрицал теорию эволюции. А вообще среди учёных всех времён очень много верующих людей». «Как и неверующих». «Правда, есть и такие, но давно известно: малое знание удаляет от Бога, а большое – приближает к Нему». «Всё это ничего не доказывает. Доказать бытие Бога невозможно». «Такие доказательства есть, но вряд ли они убедят людей, подобных вам, Эдуард». «Это точно. Я во всём должен убедиться сам. Но скажу всем: сейчас к религии просто подогрелся интерес. Раньше запрещали об этом говорить, а теперь, пожалуйста – запретный плод сладок. И всё равно, у вас в церквах одни старухи. О смерти думают, вот и молятся, грехи молодости отмаливают». «Ну, не только старухи. У меня на приходе, например, и мужчин много, и молодёжь захаживает». «Да, молодёжь! Ей бы только ширнуться, выпить, погулять, кайф поймать!»
Отчасти это было правдой. С удивление и грустью отец Ростислав видел, как его молодым товарищам по несчастью родные и друзья постоянно протаскивали спиртное, в особенности Максу. Сначала появились его коллеги по работе (он трудился в какой-то частной фирме, являясь её совладельцем и, видимо, не последним человеком) с пятилитровой канистрой вина. Затем явились родители с бутылкой водки и, наконец, дружки – приятели приволокли пять бутылок пива. Максим наклюкался. Напились и его дружки, а также Василий с дедом Степаном. Макс врубил свой ноутбук и в палате раздалась разудалая попса, правда, поначалу, терпимого образца – 70-80-х годов. Отец Ростислав даже вспомнил некоторые мелодии своей юности с чувством, похожим на ностальгию. Но затем подвыпившие парни переключились на другой жанр. К счастью, звучал не тяжёлый или едкий рок, которого священник не выносил, а песенки совершенно определённого типа:
«Вот умру я, умру,
похоронят меня.
На могиле моей
Расцветёт конопля.
Наркоманы придут,
Коноплю соберут» и т. д.
Или:
«… и нас уносит от земли
чудесный запах анаши».
Даже безобидная на первый взгляд песенка «Я маленькая лошадка» по разъяснению Василия – песня наркокурьера:
«Я маленькая лошадка
и мне живётся не сладко.
Мне тяжело нести свою ношу
И скоро я её брошу».
«Ноша», оказывается, вполне конкретная – наркотик. Говорить и доказывать, что анаша, иначе марихуана, страшно вредная штука, было бесполезно. «Почему же её «урюки» всё время употребляют и ничего?» – возражал Макс. Священник не спорил, но ясно видел, что все благие намерения, все хорошие качества души, присущие его новым знакомым, утонут в этом море «дури». Ведь как назвали то: «дурь»! Она и есть дурь! И вот это зелье, или на наркоманском сленге «план» теперь по статистике хотя бы раз в жизни попробовал каждый третий (!) московский школьник. Отец Ростислав вспоминал высказывание одного крупного чина из американской полиции: «Преступность в стране такая, какой её допускают власти». Стало быть нынешняя власть НЕ ХОЧЕТ победить наркоторговлю. Если бы хотела, она вполне в состоянии это сделать. Ведь не постеснялась посреди столицы на глазах у всех расстрелять оппозицию! А теперь, что ждать от такой обкуренной молодёжи? Можно ли от неё требовать не подвига, нет, хотя бы просто нормального существования, семейных отношений, плодов труда, воспитания детей? А ведь добрые порывы есть. Когда Петру полегчало, он заявил, что пред своим несчастьем он уже побывал здесь, в этом отделении, когда приходил навестить знакомого. Его товарищ по работе (украинец из-под Винницы) приехал сюда на заработки, оставив на родине жену и маленького ребёнка. На Новый год хохол напился, упал на улице и обморозился. Ему ампутировали руки и ноги. Он лежит в больнице уже больше года. Никто с родины не едет забирать его, никому он не нужен. Сейчас больничное начальство ведёт переговоры о передаче этого Ивана в дом инвалидов, ведь не выбросишь, в самом деле, человека на улицу! Как только Максим услышал эту душераздирающую повесть, он, справившись у Петра, где лежит несчастный хохол, отправил к нему своего дружка с пакетом гостинцев и некоторой суммой денег, причём сделал это просто, быстро и без всякой аффектации. Другие обитатели палаты тоже скинулись в пользу пострадавшего.
К Петру пришла жена с младшей дочерью – трёхлетней девчушкой. Это было очаровательное голубоглазое существо с розовым личиком и косичкой, в которую вплели цветные ниточки. «Поди Дашенька, поговори с батюшкой» – направила мать девочку, приступая к обычным заботам о супруге. Девчушка доверчиво приблизилась к священнику. «Тебя Дашей зовут?» «Да, а вы батюска?» Она смешно шепелявила. Степан пошевелился на койке. «Дед Мороз!» – показывая пальчиком на старика, вскричала Даша. «Да, это Дед Мороз. Вот видишь: ножку сломал» – подыграл отец Ростислав. «Батюска, а почему Дед Мороз курит?» – удивилась малышка, наблюдая, как старик вытянул из пачки неизменную сигарету и засмолил её. «Ты что, дед, опомнись! При ребёнке не курят!» – прикрикнул Василий. Степан, смущённо крякнув, поспешно загасил сигарету о спинку кровати. «Сразу видно: у деда внуков нет!» – заявил Макс. «Да вот, всё нет. Сын никак не женится» – вздохнул Степан. Звонкая трель мобильника прервала беседу. Василий приложил телефон к уху. По-видимому, звонила его жена из Москвы (Василий был москвичом). «Что? У Поросёнка 39 градусов? Как же так? Лечите его! Да, скажи: папа приедет, как только ножка заживёт. Да, поцелуй его в пятачок! У сына ложный круп, высокая температура, а я здесь валяюсь» – потерянным голосом сообщил Вася, – помочь ничем не могу. Что делать?» «Помочь можешь» – возразил священник. «Как?» «Помолись за него. Отцовская молитва сильна». «Я не умею. Помолитесь вы за меня». «Я это сделаю, конечно, но и ты потрудись. Молись своими словами, как умеешь, и Бог услышит тебя». Вероятно, Вася последовал совету, ибо некоторое время пролежал неподвижно и молча. Молчали и остальные, даже ребёнок. «Даша, пойди, пожалей папу» – отослал девочку к отцу священник. Пётр лежал на прибранной руками жены кровати и из его глаз сочились слёзы. «Папа, бедненький, не плачь» – пролепетала девчушка, поглаживая отца по татуированной руке, покрытой синяками. «Ничего Пётр, поправишься» – уговаривал его отец Ростислав, – «а то расстроишь только своих женщин». «Ничего, пусть поплачет. Всех довёл своим пьянством!» – вскричала жена, – «прямо здесь обещай мне при ребёнке, что пить не будешь!» Пётр с ходу дал обещание. Священник знал, что пьяницы легко обещают и также легко отступают от своих клятв, хотя сами тому не рады. Сколько он повидал таких петров на своём веку за годы служения! Беда, беда всероссийская, беда безысходная! Доколе Ты – Господи будешь терпеть нас?
P.S.
Уже выйдя из больницы, через некоторое время отец Ростислав узнал, что несмотря на строгий запрет, Пётр выпил стакан водки, поднесённый соседями по палате, и в результате скончался в реанимации. Не помогла даже трепанация черепа.
