Проститутка наверняка пила, как лошадь, и курила, как пароходная труба. И «экстази», пожалуй, она любила больше конфет. Но, несмотря ни на что, её молодость пока цвела — кожа отливала спелым цветом какао. Я трогал её щеки, поглаживал её ягодицы и груди — всюду моя рука находила гладкую упругость и персиковую нежность. Я вспомнил о бренности тел, о внешней лёгкости прихода смерти, постарался отогнать непонятную тоску, лёг на спину и спросил:

— Откуда ты такая шоколадная? За границей загорала?

— Ага, за границей полярного круга… Где у меня деньги? На солярий еле-еле хвататило… А за границей хорошо… Свози меня, котик, на курортик… Ты такой милый… — проститутка расплылась в привычных песнях жалобы на жизнь в ожидании «бонуса».

Я не ответил, моё тело совершенно неподвижно лежало на спине и лишь редко-редко дышало животом. В полной расслабленности я радовался тому, что уже завтра моё человеческое тело — я сам — действительно оставит этот холодный город и вообще все города на свете, в которых даже загар ненастоящий, и полетит туда, где лето, где волны тёплого океана лижут пологий песчаный берег. Туда, где я мог бы хоть иногда смотреть в добрые золотистые глаза с квадратными зрачками. И никого-никого я туда с собой не возьму из прежнего существования.

— Помолчи, — я сунул всё ещё говорившей женщине цветную бумажку.

Неранним утром круглолицый сутенёр пришёл забирать проститутку и изобразил озабоченность:

— Слушай. Тут такое дело. Я сейчас только доску «розыск» видел. Там твой портрет висит. Ищут тебя. Ты, оказывается, «опасный преступник». Написано так. Поимей ввиду.

— Учту. Спасибо.

Тут круглолицый расплылся в улыбке, буравя остренькими глазками:

— Я-то тебя не вложу. Вот написали бы «за вознаграждение», тогда есть, про что думать… А так… Не, не вложу — бессмысленно…

Я понял намёк и сунул круглолицему пару фиолетовых банкнот:

— Держи премию за молчаливость.

Новость меня не испугала. Только по спине и в груди прошлась настороженность. Ведь мой самолёт улетал уже вечером, а билет на этот самолёт, купленный по новому паспорту, и сам паспорт ещё не лежали в моём кармане.

Заботу о моём фальшивом паспорте и самом настоящем билете взял на себя друг моего человеческого детства. Когда-то давным-давно мы жили в одном дворе, гоняли в футбол драным мячом и ели одно мороженное на двоих. А потом он ни одного дня нигде не работал: ни в юности, ни в молодости, ни тем более в опытной зрелости — он стал «коренным обитателем тюрьмы».

Я встретился с ним за неделю до дела и обо всём договорился. Он говорил правильные пустые слова о том, что так и полагается настоящим друзьям: не надоедать друг другу, а когда очень важно — помогать. Сам-то он помогал мне за бешенные деньги, но у меня не было выбора — никого другого, способного сделать мне фальшивый паспорт, я не знал. В его мыслях я читал, что он взял с меня втрое, а не продавал только потому, что не видел в этом выгоды. Кроме того, он слышал исходящий от меня запах опасности — не страха — и его это смущало. Такие люди, паразитирующие на других, очень чувствительны к своим и чужим реакциям. Позже я ездил к нему с дачи, отвозил аванс — половину суммы. И каждый раз, встречаясь с другом моего детства, я чувствовал ту же самую скребущуюся многоножку настороженности за пазухой.

В тот последний день, когда город кое-где украсился моим портретом с подписью «разыскивается опасный преступник», я должен был заплатить остаток гонорара и забрать паспорт и билет на вылет из прежней человеческой жизни.

Друг моего детства между посадками в тюрьму так и жил в доме нашего детства, столетнем блёклом здании, выходящем углом на узкую тесную площадь. Такси высадило меня на противоположном конце площади, и я медленно пошёл к по-человечески очень мне знакомому дому. Друг детства ждал меня. Он сидел на широком подоконнике настежь распахнутого высокого стрельчатого окна своей квартиры, грелся на весеннем солнышке, курил и смотрел, как я приближаюсь. Когда мне осталось до нужного подъезда шагов двадцать, он щелчком отбросил окурок, встал и приветливо замахал мне рукой в сиреневых наколках, растягивая губы в улыбке и щурясь от солнечных лучей.

В тот самый миг живущее во мне беспокойное недоверие острыми челюстями прокусило-таки моё непонимание насквозь. Меня затопило и ошарашило осознание того, что я иду в ловушку. Сам несу себя в яму поражения. Я вдруг увидел, как моего друга детства омывает изнутри поток светлой радости от предвкушения большой награды, которую он получит. Не от меня. За меня! Он меня продал.

Несколько секунд я стоял и смотрел вверх, в стрельчатое окно моего по-человечески родного дома, на улыбку того, кто меня предал. Я мысленно попрощался с такими ещё только что близкими, а теперь уплывавшими в даль неосуществления мечтами о жизни на берегу океана, о встречах с самим собой — настоящим — у кромки воды на тёплом песке вечернего пляжа, о том, чтобы заглядывать хоть иногда в глаза самому себе.

Секунды прощания быстро истекли, я повернулся и быстро пошёл через площадь, удаляясь от дома моего человеческого детства. С площади предательства меня увезло оставленное ждать такси — предосторожность, оказавшаяся не лишней. Я сменил ещё три машины, пока не убедился, что за мной не гонятся. Минуя какие-то дворы-колодцы в необходимой путанице проходных мочевоняющих подъездов, я всё-таки снова начинал верить, что сумею оставить этот город навсегда.

Сам по себе тот факт, что меня продали виделся мне вполне естественным в мире людей. Ни на секунду меня не смутил. Для человеческого предательства деньги — безусловная цель. В то время как для моей натуры они, эти разноцветные бумажки, в лучшем случае вытягивали на некий символ, нечто вроде флажка на горе для добежавшего первым. Место цели заняла сама борьба.