В гостиничных зеркалах я замечал, как изменился: похудел, моя кожа насыщенно побледнела. С тех пор, как я начал казнить. Странно, ведь я очень явственно помнил, что не собирался становиться палачом. Моя охота приобрела странную форму. Но я в ответ самому себе лишь пожимал плечами, отражаясь в гостиничных зеркалах. Впрочем, я у себя ничего и не спрашивал.

Свежие пули смешивались с уже прирученными мной, превращались в верных слуг, жадно глядели со дна пистолетного ствола, нагревались от желания вылететь и вонзиться в кого-нибудь. Я не мучил пульки бездействием и дарил им короткие и яркие жизни-приключения.

Совершенно случайно у дверей ночного клуба, притаившегося в переулке, я как-то нашёл очень удачного наверняка приговорённого — оптового торговца наркотиками. Он садился в свой шикарный автомобиль, чтобы ехать домой. Я не стал его преследовать в ту ночь: он собирался приехать следующим вечером в тот же клуб — и приехал. А я тем следующим вечером всего лишь прошёл мимо выходящих из машин у входа в клуб, низко надвинув капюшон куртки, и тем обесценивая старания стерегущих видеокамер, никуда не спеша обогнул джип охраны, медленными шагами пересёк прямоугольник света у входа в яркие двери. Указательные пальцы обеих моих рук не переставали нажимать на спусковые крючки пистолетов, я уговорил свои руки целиться самостоятельно, в то время как мои глаза смотрели в пространство, видя всё, но ни на чём не фокусируясь. В моих ушах сердце стучало в такт шагам, я его слышал, я слышал только его: «Тум-тум…тум-тум…тум-тум…». За одиннадцать медленных шагов я принёс смерть всем, кому хотел: трём охранникам-бандитам из джипа, наркодиллеру, его шоферу. Я прострелил руку и ногу и руку привратнику, зачем-то впутавшемуся в перестрелку, которая его не касалась. Все остальные, толкавшиеся у входа, оказались смышленей: завидев тела в крови, завизжали и разбежались.

Перестрелкой, впрочем, назвать происходившее было бы неправильно, потому что стрелял я один — казнил и казнил быстро. Я прошёлся в одну сторону — исполнил приговор, прошёлся в другую — забрал бумажник торговца зельем и обоймы из пистолетов охраны, закрыл мёртвые веки. На смену повеселившимся пулькам явились новые, тоже жаждущие веселья. А потом ночь и город потеряли меня в себе, хоть я и не прятался в них, а совершенно сознательно пошёл к ближайшим банкоматам, чтобы очистить от содержимого трофейные кредитные карты: глупый казнённый хранил коды в том же бумажнике, где и кредитки. Но я, пожалуй, смог бы разыскать и прочитать их в умирающем мозгу. Почему-то я был в том уверен.

Ни одна монета, вынутая мной из омертвевших карманов, не могла быть честно заработанной. Никак. С каждой купюры капало чьё-то человеческое горе. Но, в сущности, мне было всё равно, я лишь поддерживал некое своё равновесие в ущерб ложной упорядоченности ночного города и добывал деньги на охоте.

Где-то далеко выли опоздавшие сирены. Чутьё хищника успокаивало меня, подсказывало, что мой след невнятен, ищейки его не возьмут в этот раз. «Не сейчас, не сегодня», — машинально шептали мои губы, а пальцы быстро, но без суеты, нажимали кнопки банкомата.

Всё же цепные псы закона насторожились, я прислушивался к их обеспокоенности, посиживая иногда на лавочках в уютных сквериках под деревцами с робко распускающимися листочками, рядом с их серыми массивными зданиями. Ещё бы не насторожиться, ведь я увеличил население городских моргов на двадцать три клиента. Мне не очень хотелось сталкиваться со служителями закона, от такого столкновения я предвидел — роковое. По многим признакам виделось приближение поры моего отъезда. Отплытия.