Проснувшись на остывших камнях причала, я встал и вошёл по колени в океан и начал умывать лицо, смывать сладкий прах ангела со лба и щёк. Смывать остатки бреда, сна, наваждения, того, что я видел, но и того, чего не могло быть.
Потом мне под босые ступни ног легли песчаными беззаботными пляжами несколько оставшихся дней отпуска. Странное, почти невероятное спокойствие спустилось на меня в те дни — и больше никогда не уходило. Никогда до тех дней я не чувствовал в себе такой уверенности. Непоколебимость меня и моего содержания обесценивала, как мне казалось, эфемерность окружающего. Никогда я не воспринимал своё соотношение с миром именно так. Вскоре я улетел от океана в город, где почему-то жил постоянно. Никогда не спрашивал себя, почему я там живу. Так просто сложилось и вышло.
Снег как-то странно поразил меня своим существованием, когда я вышел из дверей аэропорта. А ведь я знал, что увижу его; он не мог не лежать в конце зимы в моём городе. Зачем-то я слепил снежок из сереющего снежного вещества, хлопнул им в стену аэропорта и, сам не знаю почему, сказал себе:
— Ничего, ничего. Скоро весна.
Что-то должно было измениться. Непременно.
Через час я посмотрел из окна моей квартиры в тёмный внешний мир. Там, за окном, через улицу набережной, за цепью уличных фонарей лежало ночной тушей нерастаявшее ещё море. Холодное море. И я напомнил себе:
— Ничего, ничего. Скоро весна.
Даже не разбирая вещей, я прошёл на кухню, выбрал нож с самым большим и широким лезвием. Он показался мне необходимым. Я понюхал блестящую сталь — и ничего не почувствовал. Нож ещё не созрел в состояние моего оружия. Мне захотелось его переделать. И этому лезвию требовался брат-близнец. А моим рукам — настоящие боевые инструменты.
То, без чего я обходился всю предыдущую жизнь, — оружие — стало вдруг необходимо мне, как естественная возможность преодоления слабости моего человеческого тела.
Что-то уже менялось. Необратимо.
За стеной, на которой испытывала одиночество фотография моих человеческих родителей, в соседней квартире кто-то что-то напевал, и я знал, что поёт он не вслух — про себя, не выпуская из губ ни одного звука. И тем не менее я слышал.