XIII

В доме банкира Хаджибека Мария чувствовала себя вольготно. Ни сам Хаджибек, ни его милые жены Хадижа и Фатима никак не стесняли и не раздражали ее. Хотя они были из разных слоев общества и даже из разных племен, их счастливо объединяло то, что доктор Франсуа называл арабским словом «шараф», вмещающим целый ряд понятий: честь, достоинство, благородство, тактичность, сдержанность. Как сказал в пору проживания Машеньки во дворце генерал-губернатора доктор Франсуа:

– Вы с детства знаете это слово, мадемуазель Мари. Во французский и в русский язык оно вошло как «шарф». Да, да, тот самый, что носят на шее. Возможно, имели в виду, что он прикрывает душу. Но это моя версия, я на ней не настаиваю.

У милого доктора Франсуа насчет всякого слова в любом из известных ему языков была своя версия, и от этого восприятие мира становилось завидно широким, красочным и всегда осмысленным самым неожиданным образом – приоткрывающим суть многих слов, их сердцевину.

Машенька поняла это очень скоро и однажды так ему и сказала:

– Я завидую вам, доктор Франсуа! Только с вами я поняла, сколько разнообразия вносит в жизнь знание языков, как радует ум и душу! Вы самый богатый из всех моих бывших и нынешних знакомых!

– Спасибо, мадемуазель Мари, – отвечал он ей по-русски. И, чтобы поточнее сформулировать свою мысль, тут же перешел на французский: – Спасибо, но это не совсем так. Я знавал полиглотов, которые были весьма пустыми людьми. Сумма знаний не дает ни таланта, ни ума, ни интуиции. А это три кита, на которых стоит все подлинное и в науке, и в литературе, и в искусстве. Вы, наверное, скажете, что я упустил работоспособность? Конечно, без работоспособности ничего не получится, но она одна также ничего не определяет. Как отметил кто-то из умных людей, я точно не помню:

«Искусству всегда угрожали два чудовища – художник, не ставший мастером, и мастер, не являющийся художником». Точно сказано. К сожалению, в мире слишком много мэтров, которые сделали себя из ничего, – только железный характер, только воля, работоспособность, ловкость натуры, хитрость, нахрап, тщеславие, чувство цели и никакого таланта, в лучшем случае – способности.

С годами Машенька все чаще убеждалась в правоте доктора Франсуа. Где он сейчас, милый, добрый Франсуа? А что с Клодин? Сильно ли постарела Николь? Жив ли еще старый мавр-басонщик, что расшил серебром по фиолетовому бархату седло для ее конька Фридриха?

С тех пор как Хадижа обмолвилась о возвращении в Бизерту прежнего генерал-губернатора, все эти вопросы так и вертелись в голове Марии. Несколько дней она откладывала поездку, хотя сразу было понятно: нужно ехать к Николь, а там – будь что будет…

Она помнила, что Николь – ранняя пташка и застать ее дома можно только сразу после завтрака. Иначе ищи-свищи – у нее ведь сто дорог с ее постоянными затеями, и она все время куда-то спешит: то в город, то в море, то на развалины Карфагена, то в гарнизон, то в Тунис по магазинам, то с визитами к местным царькам, – не уследишь и не предугадаешь. Накануне вечером Мария попросила у господина Хаджибека белый кабриолет «Рено», на котором ездили в тот день, когда она купила линкор «Генерал Алексеев», сказала, что хочет «проскочить в Бизерту, взглянуть на свой корабль».

– С водителем? – спросил господин Хаджибек.

– Нет. Я люблю ездить одна, вы это прекрасно знаете.

– Как вам будет угодно, мадемуазель Мари. По вашему лицу я вижу, что вы придумали что-то очень интересное.

– И на всякий случай решили отправить со мной соглядатая? – дерзко глядя в маленькие карие глазки господина Хаджибека, спросила Мария. Она уже давно усвоила такую манеру общения с ним – без обиняков, прямо в лоб легко и непринужденно. И господину Хаджибеку это очень нравилось, он и сам взбадривался в пикировках с красивой женщиной и чувствовал себя молодым и скорым на слово мужчиной.

Вот и сейчас он отвечал ей весело и, как ему казалось, ловко:

– Даже десять наблюдателей не способны уследить за вами! Не скрывайте, вы затеваете что-то сногсшибательное?

– Пока еще нет, – загадочно улыбнулась Мария. Она хотела, чтобы он не поверил ей, и он не поверил. Она знала по опыту: хочешь, чтобы тебе не поверили, – скажи чистую правду, только улыбнись при этом. К сожалению, она еще ничего не придумала с кораблем, а надо бы… Скоро платить за его стоянку в бухте Каруба, теперь это ее забота. И разрешить дело Мария надеялась, конечно же, через Николь, она чувствовала, что именно во дворце генерал-губернатора Бизерты должен начаться новый круг ее восхождения на вершину делового успеха. А господину Хаджибеку до поры до времени не следует знать о ее связях. Да и сохранились ли эти связи? Вот вопрос вопросов… А вдруг ей дадут от ворот поворот?

А вдруг Николь не простит ее? Что тогда?.. Тогда придется ехать в Париж, искать аудиенции у маршала Петена: «Пароль: Бизерта. Отзыв: Мари!» Только так, другого пути нет, иначе не продать ей вовек орудия с линкора. А у нее насчет орудий есть идея, хотя и дикая на взгляд несведущего человека… Банкир Жак понял бы ее с полуслова и одобрил, дядя Паша бы понял, но «иных уж нет, а те далече…» В военном министерстве наверняка есть человек, способный и понять, и решить. Но как до него добраться?

Мария заставила себя лечь пораньше и выкинуть из головы все страхи и сомнения. Ей нужно было как следует выспаться, чтобы выглядеть свежо, а значит, уверенно. Она не знала советского лагерного афоризма «Не верь, не бойся, не проси», но, как игрок по натуре и образу жизни, понимала, что голову надо держать высоко и ни в чем не выказывать своей заинтересованности. За годы мытарств и борьбы на выживание она научилась управлять и телом, и духом, так что бессонницей в эту ночь не мучилась.

Незадолго до того, как должен был прозвенеть будильник, Марии приснилась рыжеватая такса Пальма, которая жила у них дома в Николаеве. Она дружелюбно тыкалась холодным носом ей в шею, в лицо, пыталась лизнуть.

– Ну что ты, Пальма, фу! – уворачивалась Мария. – Фу!

Еще не открыв глаз, еще в полусне, она радостно подумала, что сон замечательный! Дай бог, в руку! А окончательно пробудил ее заливистый смех маленьких Мусы и Сулеймана, которые давно уже веселились в ее широкой постели и щекотали под подбородком, целовали в щеки, в шею, в виски.

Чуть-чуть разомкнув веки, Мария увидела своих воспитанников во всей красе: этакие маленькие черноглазые ангелята в белых пелеринках. Они обычно просыпались ни свет ни заря и сегодня, как это случалось и раньше, сбежали из своей спальни и прокрались по спящему дому к своей «маме Маше» – именно так она приучила их называть ее.

– Ах, вы мои красавцы! – распахивая глаза, громко прошептала Мария, и оба мальчугана огласили дом таким радостным, таким победным визгом, что их мать Фатима в ту же минуту оказалась на пороге комнаты: в ночной сорочке, с распущенными волосами, босая, с прелестными глазами, пылающими праведным гневом.

– Остановись! – подняла руку Мария. – Не ругайся, Фатима! Из-за них мне приснился отличный сон. Здравствуйте, дети!

– Здра! – хором отвечали сорванцы по-русски.

Затея Марии с русским языком давно увенчалась успехом – мальчишки лопотали по-русски так же бегло, как и по-арабски, и гораздо лучше, чем по-французски.

Мария схватила обоих и принялась целовать их лукавые смуглые мордашки.

– Ах, как вы вкусно пахнете! Ах, вы мои золотые! Давайте споем песенку. Раз! Два! Три!

Но в этот момент затарахтел будильник на прикроватной тумбочке, и оба мальчугана вырвались из объятий воспитательницы и кинулись его выключать. Они знали, что нужно нажать красную кнопку. Кому-то из них это удалось. Муса кричал, что ему, а Сулейман, что ему.

– Ладно, победили оба! – примирила их Мария. – А теперь песенку. Раз! Два! Три!

И они запели хором:

Русская песенка прозвучала на африканском берегу так славно, что, глядя на своих деток, Фатима даже всплакнула от умиления.

– Какая ты молодец, Мари, ты даришь им целую страну!

– Да, я дарю им Россию, авось, пригодится. Ты знаешь, у нас, у русских, авось – самое главное слово. – И она объяснила Фатиме по-арабски, что значит «авось».

– По-арабски тоже есть такое слово: рубпама.

– А я и не знала. Видишь, как полезно рано вставать. Не зря говорят русские: «Кто рано встает, тому Бог дает».

– У нас тоже так говорят: «Кто рано встает, тому не баран, а барашка», значит, – овца с приплодом.

– Ну вот и обменялись! – засмеялась Мария. – Бери своих красавцев! – Она сгребла мальчишек в охапку и передала их с рук на руки. – А я прокачусь в Бизерту!

– Доброго пути!

С утра Мария обычно ограничивалась чашечкой кофе. На этот раз ей составила компанию старшая жена господина Хаджибека Хадижа, а Фатима занялась детьми. Они расположились на открытой террасе, еще источавшей освежающую прохладу, накопленную за ночь в темно-серых пористых камнях, из которых был сложен дом и все прилегающие постройки. Хадижа пообещала сварить «настоящий берберский кофе».

– Я сделаю так, как моя мама, – сказала она, отправляясь на кухню, и скоро прикатила кованый железный столик с жаровней, полной раскаленных углей в песке, прямо на них поставила турку с кофе, который предстояло сварить.

Аромат пошел одурманивающий. В известный ей момент Хадижа сняла турку с углей и разлила кофе по крохотным чашечкам – одну церемонно подала Марии, вторую поставила на стол перед собой. Откатила жаровню с углями подальше, чтобы не доставал жар, села на стул с высокой спинкой.

– Какой душистый! Я не припомню такого душистого кофе! – сладострастно прикрывая веки, похвалила хозяйку Мария, потянула трепетными ноздрями ароматное облачко над кофейной чашечкой. – О-о-о!

Хозяйка была счастлива.

– Да, – сказала Хадижа польщенно, – и Хаджибек любит мой кофе. Хотя Фатима тоже делает хорошо, – добавила она великодушно.

Мария сидела лицом к морю, к полуразрушенным термам римского императора Антония Пия, а Хадижа могла любоваться лиловато-серыми отрогами Берегового Атласа, и в то же время перед ее глазами были сад у дома с его вечнозелеными кустами олеандра, красными розами, чешуйчатыми стволами финиковых пальм и белая известняковая дорога, ведущая к парадному подъезду.

Как всегда после окончания сезона ветров, море было спокойно, а небо стояло высокое, чистое, без единого перышка от горизонта до горизонта. А вон показались в циклопических термах мсье Пиккар и мальчики Али и Махмуд. «Молодцы! – подумала Мария. – Пиккар – настоящий ученый!» Ей нравились одержимые люди, она и сама была такая: делу – время, потехе – час!

Зоркий мсье Пиккар разглядел на терраске Марию и приветственно помахал ей белым пробковым шлемом, который еще не успел надеть на голову. Мария подняла руку в ответ. Он понял это по-своему, тут же передал шлем Али и двинулся к дому. Мсье Пиккар не упускал случая пересечься с Марией. В то же время он, как мог, старался не выказывать своих чувств. А чувства были. Можно сказать, они вспыхнули в нем с первого взгляда. До сих пор ни одна женщина не нагоняла на мсье Пиккара такой робости, как Мария. В ее присутствии он деревенел, будто подросток, и терялся так, что это всем было заметно. Он злился, нервничал, говорил невпопад. То ему казалось, что он любит Марию, то, что ненавидит ее всей душой. Но, тем не менее, стоило ей «сделать ручкой», как он тотчас устремлялся навстречу. Мсье Пиккар был опытный ловелас, но тут нашла коса на камень и только искры летели! Мсье Пиккар, конечно, не знал пушкинских строк: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей…» Но весь опыт его прежних побед подсказывал, что это именно так, а не иначе. Подсказывать-то подсказывал, но не помогал…

Мария осознавала свою власть над знаменитым археологом, ей льстило, ее забавляло общение с ним. Она уже видела его многочисленные научные труды, изданные в лучших университетах Европы. Она знала, что он разведен, но и это ее не вдохновляло. Нет, она не была мужененавистницей, всякое случалось: «Не грешит тот, кого не соблазняют». Слишком бурные годы прожила она один на один с судьбой, слишком много скиталась по чужим странам и чужим углам с тех пор, как уехала из форта Джебель-Кебир учиться в Прагу. Без амурных приключений не обошлось, но сердца ее они почти не задели.

– И никуда ты не поедешь! – вдруг засмеялась Хадижа, которая обожала всякого рода сюрпризы и резкие повороты, освежающие монотонность жизни.

– Это еще почему?

– Машина не работает. Посмотри!

Мария обернулась и увидела, что двое слуг и водитель, бербер в красной феске, толкают белый кабриолет к подъезду.

Женщины допили кофе и пошли с террасы к машине.

В белой широкополой шляпе с бежевой каймой, в приталенной белой шелковой блузке, в длинной холстинковой юбке колоколом в косую бежевую клетку, в легчайших бежевых полусапожках на тонких каблучках Мария выглядела изящно и подчеркнуто просто. Лишь буколическая холщовая сумка через плечо да необыкновенно крупная агатовая пряжка на поясе как бы намекали на то, что простота эта не от бедности, а от изысканного вкуса. Поступь Марии была легка, светло-карие глаза светились жизненной силой, открытая шея и лицо дышали свежестью, к тому же на ней не было никаких украшений, что делало ее совсем юной и на взгляд неискушенного человека довольно незатейливой барышней.

– Не заводится, мадемуазель Мари! – пожаловался водитель, когда Хадижа и Мария подошли к машине.

Мария молча обошла кабриолет, погладила его лакированные крылья, капот, наклонилась над ним, словно прислушиваясь: она умела быть загадочной и любила валять дурака.

– Нужно вызывать техника из Туниса, – сказал водитель.

– Дайте ключи, – попросила Мария.

Водитель подал ей ключи зажигания с брелком в виде крохотного серебряного верблюда.

Мария села за руль. Раз, другой, третий, четвертый попробовала завести машину – ничего не получалось.

– Нужно послать за механиком, – уныло повторил водитель.

– Лучше пошлите за отверткой, – велела Мария.

– Я сам принесу, – пробурчал водитель и, пожав плечами (дескать, ну ладно, исполню барскую прихоть), пошел в гараж.

А тем временем вокруг белого кабриолета собрались болельщики: мсье Пиккар, господин Хаджибек, Фатима с детьми, даже повар вышел из кухни посмотреть, как будут разворачиваться события.

– Графиня, и что вы собираетесь делать с авто? – насмешливо спросил мсье Пиккар, за широким кожаным поясом которого были заткнуты матерчатые рукавицы: через его руки проходили сотни килограммов обломков кирпичей и камней.

Водитель принес набор отверток и открыл капот машины.

Мария подошла вплотную к мсье Пиккару, подмигнула и ловко вытянула у него из-за пояса рукавицы.

– Разрешите попользоваться, мсье?

– Ну-ну, – оторопело пробормотал археолог.

Мария выбрала нужную ей отвертку, надела рукавицы, открутила винты на крышке распределителя зажигания, открыла крышку, отрегулировала зазор между контактами, который был слишком мал, закрыла крышку, завинтила винты. Набор отверток бросила на пол в машину. Рукавицы с поклоном передала мсье Пиккару:

– Они почти не запачкались.

Археолог принял рукавицы и не нашелся что сказать.

– Закрой капот! – велела Мария водителю.

Тот повиновался.

Мария села за руль, захлопнула дверцу, включила зажигание – мотор завелся с пол-оборота. Мария вскинула руку над головой: «Цезарь приветствует вас!» Машина плавно двинулась с места. Аплодисменты, крики «браво!» и победоносный визг ее маленьких воспитанников раздались за спиной. Мария не сочла нужным оборачиваться, а только прибавила газу, и белый кабриолет стремительно полетел по белой дороге.

XIV

Дорога была в отличном состоянии, Мария вела машину в свое удовольствие и вспоминала о Париже…

«Русским и собакам вход воспрещен». В начале тридцатых годов подобные надписи красовались на многих публичных зданиях Парижа, на дверях ресторанов, кафе, магазинов.

Да, русских в Париже тогда не любили, точно так же, как в советской Москве не любили «лимитчиков», и мотивы этой нелюбви были одни и те же. И русские в Париже, и «лимитчики» в Москве брались за любую тяжелую и малопочтенную работу, рвались к образованию и стремительно карабкались наверх, они многого хотели и поэтому многого добивались. «Прав тот, кто сильнее хочет» – эта старая истина действовала безотказно. К тому же русские в Париже, как и «лимитчики» в Москве, зачастую на голову превосходили аборигенов не только своей умелостью, ловкостью, но и духовными возможностями, умом, широтой кругозора, а главное, они были нацелены на длительное напряжение сил, что в результате и давало вожделенные плоды.

В XX веке русским всегда не везло с любовью западных народов. В десятых и тридцатых их не любили за конкурентоспособность, в восьмидесятых – за то, что они приезжали без денег, в девяностых – за то, что стали ездить с деньгами. И все эти годы Запад кичливо объяснял русским, как много им дали, и помалкивал о том, как много у нас взяли. От русских жен до русских идей и в науке, и в искусстве, и в изобретательстве. Дали? Да, безусловно, и очень много, но ведь и взяли немало. В определенном смысле весь ХХ век Россия была донором Западной Европы и Северной Америки.

Мария Александровна всю жизнь помнила эти злосчастные парижские надписи… Не от злопамятства, нет, но такое не забывается… Интеллигентные французы тогда же ей объяснили, что это пишет «чернь», что им стыдно. Возможно, так оно и было, но слова из песни не выкинешь…

Белая известняковая дорога была в этот утренний час пустынна до самого горизонта. Плотный поток воздуха приятно обтекал лицо Марии и едва не оставил ее без головного убора.

– Эй, шалишь! – вскрикнула она, хватаясь левой рукой за край шляпы. Сбросила скорость, сняла шляпу и положила ее на красное сафьяновое сиденье рядом с собой. Теперь можно снова прибавить газу. Давно хотела она пришить к шляпке тесемку под подбородок, для страховки от порывистого ветра, да все забывала. А эта широкополая белая шелковая шляпа с бежевым кантом ох как ей дорога! Шляпа заветная! Когда-то на конкурсе шляп в Париже она завоевала Гран-при. А придумала и сделала ее своими руками подопечная Марии, фактически ее воспитанница, Уля Жукова.

Хотя Марии и шел всего двадцать девятый год, но за ее плечами было уже столько всякого разного, что иногда она казалась себе древней старухой, которую уже ничем не удивишь и которой не покажешь ничего нового.

В жизни всякого человека есть такие связи с другими людьми, которые никогда не вымываются из памяти, а стоят в ней отдельно, как островки на большой реке, – маленькие и таинственные. Например, с Улей Мария полтора месяца спала на одной койке – посменно… На заводе «Рено» они стояли на конвейере в разные смены, а койка была одна на двоих: зеленая железная солдатская койка с грубой металлической сеткой, которая впивалась в матрац, а то и рвала его в клочья. Бедность была такая, что русские рабочие и работницы нередко снимали не квартиру, не комнату, а койко-место. Так было и у них с Улей.

Мария окончила математический факультет Пражского университета за три года и поздней осенью 1926-го прибыла покорять Париж. В ее потрепанном саквояже с пожитками самой весомой частью была рукопись в две тысячи страниц старшего брата Евгения, погибшего в морском бою с немцами 5 ноября 1914 года, – рукопись по истории Черноморского флота России. Она так и возила эту рукопись с собой еще с той поры, как осталась с нею в руках в полубезумной толпе на пирсе Северной бухты Севастополя. Было у нее и несколько рекомендательных писем к русским парижанам, но все они не сработали. Кого-то не оказалось на месте, кто-то сам был «выбит из игры», кто-то лежал в больнице, один, наиболее влиятельный, уехал в Америку. Добрые люди посоветовали ей зайти в русскую церковь на улице Дарю: там во дворе могут быть объявления о работе для русских.

Объявлений было много. Мария выбрала самое большое – объявление завода «Рено», кстати сказать, написанное и по-французски, и по-русски. Она запомнила адрес и вошла в церковь поставить свечки за упокой папа́ и во здравие мамы и Сашеньки. После двух суток скитания по Парижу, после ночевок в наидешевейших привокзальных меблирашках еще оставались какие-то совсем маленькие деньги, так что на свечки да еще на три-четыре дня полуголодного прозябания у нее хватало.

В золотистом, зыбком сумраке храма, пропитанном запахами расплавленного воска, ладана, свечного нагара, запахами одежд и дыханием прихожан, возжигая и ставя свечи, Мария столкнулась с Улей, а выходя из церкви, познакомилась. Потом они частенько смеялись, что судьба свела их на паперти.

Уля была на голову выше Марии и отличалась плотным телосложением.

– А вы по-ихнему говорите? – спросила она глухим, простуженным голосом, запахиваясь в полувоенный суконный френч цвета хаки.

Накрапывал дождь, после церковного тепла и умиротворения на улице было как-то особенно зябко и неприкаянно.

– Говорю, – приветливо улыбнулась ей Мария.

– Вам хорошо. А я ни бум-бум, вот и кручу гайки.

– Где?

– А у «Рено», наших тама тьма.

– И я туда еду, – сказала Мария.

– Значится, попутчицы.

По дороге в северный пригород Парижа Бьянкур они разговорились и узнали кое-что друг о друге.

– А я с Москвы приехала, – рассказывала Уля. – Скоро три месяца как. Я у нэпманов в няньках была. Папка с мамкой да и братишки мои в двадцать первом в деревне с голоду померли, а я живая осталась. Еще в двадцатом меня мамкина сестра тетка Катерина к себе в Москву забрала, тоже в няньки. Она сама белошвейка была, уй, рукодельница! И меня всяко научила: и подрубить, и вышить, и связать, и кроить даже. Золотая тетка была, век ее не забуду! Муж ее сбил с панталыку, уехали они в Ташкент на большие хлеба да там и пропали. Везде хорошо, где наших нет. А меня к этим нэпманам в няньки определили, уже в двадцать четвертом, хозяйка еще только родить собиралась. Бо-га-ты-е, уй! Лампарт держали, магазины одежные, обувные, часовые. Из Лубянки им барахло расстрелянных отдавали, у хозяина там брат не последним человеком работал. У-уй! Кучами отдавали. А хозяева специально мастерскую держали, там все чистили, штопали, гладили-утюжили, пятнышки выводили – и в магазин на плечики. А часы, и карманные, и наручные, прямо в тазах у них стояли эти часы! И еще, кроме лампарты, где старушки свое последнее закладывали, была у них и скупка золота-брильянта. У-уй! Чего я не навидалась! А как сюда они приехали, сразу дом купили, в тот же день, со всей обставкой, возле Елисеевских Полей. В Москве Елисеевский магазин, а здесь поля.

– Поля здесь Елисейские, – поправила Мария, которой было интересно слушать простодушную Улю. – Ну и что дальше?

– А чего дальше? Начали здесь в доме жить. Пожили всего неделю. Хозяйка и говорит: «Вот что, Улька, завтра на завтрак свари яйца в мешочке, французы так едят, и нам надо…» Ну я малого укачала-убаюкала и стала думку думать, как тот мешочек сшить. Была у меня полотняная салфетка, ну я и сшила с нее и еще васильки с двух сторон вышила для приятности. А утром поклала яйца в тот мешочек, сварила как следует и на блюде так и подала им на стол – в мешочке. Она как завизжит, хозяйка: «Вон из моего дома, адиётка!» Она, видать, давно на меня зуб имела. И в пять минут выкинула меня с барахлишком за порог. Спасибо, еще тепло было, а то бы дубу дала. А так спаслась по скамейкам, а там и на завод прибилась, не успела подохнуть с голоду. Мне еще пятнадцать, хотя дылда, но я сказала – двадцать. Поверили. Они сами, местные, народ мелкий.

Мария слушала Улин рассказ как откровение. Оказывается, и через девять, а, как выяснилось позже, то и через десять, одиннадцать лет после 1917 года можно было уехать из России с большими деньгами, со всем своим семейством, скарбом и даже прислугой. Оказывается, подковерные связи были настолько отлажены, что прямо с вокзала чужой страны люди въезжали в собственные дома «со всей обставкой». Значит, свои выпускали своих? Притом не просто в белый свет как в копеечку, а на все готовенькое. Потом, когда Мария поближе узнала русскую эмиграцию во Франции, Германии, Бельгии, Италии, она увидела, что таких, как Улины хозяева, было немало в разнородной русской диаспоре, и они даже образовывали хоть и тоненькую, но весьма специфическую прослойку. Как правило, это были те, о которых принято говорить «из грязи в князи». В России, при содействии власти предержащей, они нажились на крови и горе многих тысяч людей, да еще сумели и вовремя смыться, конечно же, не без обязательств перед теми, кто открывал им засов. Они презирали эмигрантов первой волны, говорили о них: «Мы не бросили Родину в трудный момент, не сбежали, как эти крысы с тонущего корабля, а уехали, как люди!» Они первые стали говорить о России: «эта страна», они пересчитывали каждый сантим за прислугой и швыряли деньги пачками в ресторанах, они были хитры, необразованны, невоспитанны, чванливы и довольно крепко подпортили представление о русских в глазах европейцев. Но самое главное – от них веяло душевной нечистоплотностью, предательством и душегубством; за ними маячили похищения видных деятелей Белого движения, странные самоубийства, нечаянные отравления и многое другое, темное, хотя и не доказанное… Но не доказанное, как подозревали многие, только потому, что никто особенно не старался ничего доказывать… В 1924 году Франция официально признала СССР, и это сыграло решающую роль во многих конкретных случаях сомнительного свойства. Чтобы «разбираться» в том или ином «русском» деле, его нужно было поднимать на государственный уровень, но все устали, никому не хотелось обострять отношения. Да и какая выгода от стреляных гильз? Кому нужны даже очень известные эмигранты? Пропал? Значит, не повезло. Умер от отравления? Значит, что-то съел. У европейской полиции своих дел хватало, со своими гражданами…

А Уля Жукова оказалась на редкость одаренной, переимчивой девочкой с исключительной памятью, сообразительностью и жаждой знаний. Уже года через полтора тесного общения с Марией она навсегда перестала говорить «тама», «поклала», «значится» вместо «значит» и т. д., и т. п. Склонная к учительству, Мария выучила ее хорошему русскому, а заодно и французскому языку, приохотила к чтению книг.

Мария не задержалась на конвейере. Скоро ее оценили и начали выдвигать, а она подтягивала за собой Улю. В 1927 году Мария уже работала на головном танковом заводе «Рено» инженером по расчетам предельных нагрузок двигателей и их наладке и получала солидную зарплату. А Уля выучилась на водителя авто и отгоняла машины в накопители. Койко-место на двоих осталось в прошлом, теперь они снимали хорошенькую квартирку с двумя крохотными спаленками, кухонкой-столовой и прихожей, в которой с трудом могли разойтись трое, с газовым отоплением, плитой, ванной и газовой колонкой для нагревания воды, которая так воняла, что долго не размоешься. Уля поддерживала в их квартирке такой порядок, что иной раз Мария даже ворчала на нее:

– Ну что ты все трешь, трешь, сколько можно!

– Ничего, – весело отвечала Уля. – Работай с душой – горб вырастет большой!

Точно так же, как бывает у людей врожденная грамотность, у Жуковой Ульяны была врожденная нравственность. Мария знала, что на Улю можно положиться как на саму себя, и доверяла ей безгранично. Сначала девочка была при Марии кем-то вроде Пятницы при Робинзоне Крузо, но она схватывала все так быстро, так легко перенимала Мариины манеры, обороты речи, словечки, жесты, что со временем всем стало казаться, что они сестры.

Когда однажды в присутствии Ули Марию прямо спросили об этом, то она не отреклась от девочки:

– Да, это моя кузина.

Уля покраснела до слез и метнула в сторону Марии такой благодарный взгляд, что он сказал больше любых слов. С тех пор так и повелось: кузина и кузина. Таким образом, Мария сама воспитала себе родню на чужбине, сама утвердила Улю в новом статусе. И это сделало каждую из них вдвое сильнее, защищеннее и не только скрашивало им жизнь, но и давало точку опоры…

Узкая белая дорога вышла к берегу моря. Дорога на этом участке была насыпная, с очень высокими откосами из утрамбованного известняка, и создавалось впечатление, что автомобиль, словно лодка, плывет в дрожащем от солнечного света, зыбком утреннем мареве. Внизу слева проплывали столбики белых от пыли кактусов, справа скользило синее зеркало Тунисского залива с далекими черными парусами рыбацких фелюг.

«Как много странного в мире! – думала Мария. – Ну как здесь прочтешь “Белеет парус одинокий”, когда он чернеет? Не поймут… Или, например, у русских “кыс-кыс-кыс” – иди сюда, кошка, а у немцев – иди отсюда!»

Йодистый запах морских водорослей приятно возбуждал, веселил душу, вселял уверенность и в сегодняшнем, и в завтрашнем, и как бы в нескончаемом дне ее, Марииной, жизни – светлой, деятельной, необходимой не только ей самой, но и другим людям, а даст Бог, то и России!

«Как хорошо, что я переехала в Тунизию! – размышляла Мария. – Здесь так спокойно, и, кажется, есть шанс заработать приличные деньги… Тысячу раз прав Юлий Цезарь: “Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе”».

Плавно ведя машину, вслушиваясь в ровный, без сучка и задоринки, гул ее мощного мотора, Мария вспомнила, как ошеломлены были мсье Пиккар, мсье Хаджибек, его жены и дети да и вся челядь, когда она исправила машину. Если бы они знали, какая это для нее чепуха! Для нее, которая может отличить на слух не только марку работающих авто, дрезины или танка, но и страну изготовления, и год выпуска, и состояние двигателя, как минимум, по десяти параметрам. На танковом заводе «Рено» Марию так и звали – «слухачка», ценили и, несмотря на то что она была эмигрантка, поставили на инженерную должность. И как же было потрясено заводское начальство, когда в один прекрасный день Мария подала рапорт об увольнении по собственному желанию.

Ее даже вызвал к себе главный инженер – седовласый сухощавый серб, кстати сказать, очень крупный математик-прикладник.

– Я не знаю, что вами руководит, но, если вас не устраивает зарплата, я могу увеличить ее вдвое. Я знаком с вашими отчетами и снимаю шляпу! Вдвое?

– Нет, – сказала Мария.

– Втрое, – взглянув на нее с большим интересом, предложил главный инженер. – Большее не в моей власти и даже не во власти управляющего. Тогда вас надо назначать руководителем испытательного полигона, а это сопряжено…

– Это сопряжено с тем, что у меня нет подданства Франции, и со многим другим, – пришла ему на помощь Мария. – Я все понимаю. Большое спасибо. Но вы ведь сейчас сами подтвердили, что здесь, на заводе, как иностранка я достигла потолка, а будут платить вдвое или втрое больше – это ведь не принципиально… Вы очень щедрый человек. А с вашими работами по математике я знакома еще с Пражского университета.

– Неужели их там проходят? – оживился собеседник Марии, и его глаза воодушевленно заблестели, а морщины на сухощавом лице как бы разгладились.

– Да, проходят. Я даже писала курсовую работу против вас.

– Против меня? – инженер даже привстал от изумления.

– Да, вашу шестую теорему я сначала опровергла, не оставила камня на камне и получила отличную оценку. А потом, уже на рождественских каникулах, вдруг стала просматривать свои доказательства и нашла в них ошибку. Такую маленькую-маленькую, но очень подленькую, глазную ошибку. Пошла к профессору, попросила отменить мой зачет.

– Ну и что, он отменил? – с неподдельной тревогой в голосе спросил главный инженер.

– Нет.

– Правильно сделал, я бы тоже не отменил. Я бы еще за смелость и мужество повысил оценку.

– Она и без того была слишком высока! – улыбнулась Мария. – А мужества никакого не было и смелости тоже. Просто я потеряла ноль в одном уравнении, вы представляете?

– Еще бы! Я сам терял этот паршивый ноль дважды, и дважды все доказательство шло у меня насмарку! Куда же вы уходите? Надеюсь, не к нашим конкурентам? – почти угрожающе спросил он после паузы, и его только что умильно блестевшие глазки стали, словно ледышки.

– Да что вы, мсье! – Мария искренне рассмеялась. – Я ухожу работать в Русский модный дом ТАО. Вы, конечно, слышали о таком?

– Нет, не слышал.

– А ваши жена, дочери, невестки?

– Я одинок, мадемуазель.

– Простите.

– А тут нечего прощать. – Главный инженер тепло улыбнулся, и, глядя на него, Мария подумала, что вроде бы он еще совсем не старый человек. – Так я решил после гибели моей жены и трех дочерей, они, как и я, были сербы… Я подпишу ваш рапорт, не беспокойтесь.

Наступило неловкое молчание.

Мария протянула ему руку.

Он поцеловал ее на прощание, едва коснувшись сухими, твердыми губами.

– Имейте в виду: мы в любой момент примем вас назад. Я уважаю людей с амбициями. – Он подал ей свою визитную карточку. – Всегда готов к услугам! Завидую вашей решимости!

– Спасибо!

С тем они и расстались. Выходя из кабинета главного инженера, Мария впервые в жизни подумала о том, как она невнимательна к людям. Ведь этот щеголеватый серб представлялся ей венцом преуспеяния, а у него свои горести, своя жизнь и, кажется, совсем неладная…

Она ушла с танкового завода в 1929 году, накануне кризиса в Северной Америке. Тогда мир еще казался прочным и дома моды процветали, в особенности русские. Проработав в ТАО манекенщицей всего две недели, Мария перешла в еще более престижный Русский дом моды «Ирфе», принадлежавший князю Феликсу Юсупову и его жене Ирине. Туда же, в шляпную мастерскую, она перетащила Улю и та стремительно преуспела в шляпном деле, даже получила Гран-при на большом конкурсе. Если бы не мировой финансовый кризис, то, может быть, они с Улей так бы и работали в «Ирфе»: их там ценили. Но кризис случился, и на этом переломе она попала в банк господина Жака. А могла бы и не попасть, если бы в 1932 году она стала мисс Франция. Не стала: накануне финального показа у нее разнесло щеку – банальный флюс, и Мария оказалась за бортом. Как часто случай замыкает целые круги жизни или дает им новое дыхание…

…Стоп!

Цепь воспоминаний и размышлений Марии мгновенно прервалась – на дороге, в просвете между двумя дальними откосами, мелькнуло несколько всадников с винтовками за плечами – четкие черные силуэты на фоне белесого неба. Мария остановила машину инстинктивно – увидела силуэты, в ту же секунду что-то толкнуло ее в грудь, и она сбросила газ и притормозила. Дорога уже давно отклонилась от берега моря и теперь петляла между серыми осыпями так, что особенно не разгонишься. Раз ее толкнуло в грудь, значит, впереди опасность – это Мария знала точно, чувство опасности было у нее звериное, не объяснимое ничем, оно просто являлось вдруг, и вся история ее жизни подтверждала, что сомневаться тут незачем и некогда, что надо спасаться, счет пошел на секунды…

До ближайшей серой осыпи, напоминающей грань пирамиды, а значит, и до поворота за нее оставалось метров двести прямой дороги. Мария прикинула, что этого маловато, и подала машину еще метров на сто пятьдесят назад, с таким расчетом, чтобы наверняка оценить ситуацию, когда всадники выедут на прямой отрезок пути между осыпью и ее машиной. Хорошо, если их пятеро, а если кто-то приотстал и она его не увидела? Конечно, она могла бы прокатиться так, задним ходом, хоть до самой виллы господина Хаджибека, но это ей и в голову не пришло – вперед, только вперед!

Не выключая двигателя, не снимая ноги с тормоза, Мария надела шляпу и стала ждать – теперь она понимала свой маневр с точностью до мгновения. Мария пожалела, что не вооружена, что нет при ней даже завалящего пистолетика…

Три минуты протекли ужасающе медленно… Наконец всадники показались из-за откоса – меньше всего они были похожи на мирных аборигенов. По всему чувствовалось, что это воины, а не пастухи, и кони под ними были один лучше другого. Мария склонилась к рулю, делая вид, что не замечает ничего и никого, – широкие поля Улиной шляпы позволяли ей исполнить это лучшим образом…

Кажется, отставших нет, вроде бы их только пятеро. Ах, какие кони под ними – не идут, а вытанцовывают! Увидев на дороге Марию в автомобиле, всадники радостно загалдели на каком-то не вполне арабском, вроде другом языке – долетавшие фразы не разлеплялись на слова, как карамельки, слипшиеся в кулечке, с которым мама отправляла ее гулять в городской сад в Николаеве. Мария испугалась: значит, она не поймет, чего они хотят? Это осложняло ситуацию. Но вот неизвестные подъехали ближе, и Мария вдруг стала понимать каждое их слово.

– Знатная птичка!

– Хозяин хотел себе в гарем как раз такую!

– А может, продадим ее бедуинам?

Тут Мария сообразила, что они говорят на языке туарегов.

– Хозяин посадит ее в фонтан с другими наложницами, и пусть она там отдыхает! Ха-ха-ха!

– Кажется, у нее что-то сломалось в машине?

– Тихо! Не спугни! Сейчас мы ее будем брать! – сказал приблизившийся к машине уже метров на пятнадцать, ловко сидящий в седле статный разбойничек с широкой волосатой грудью, видно, старший в группе.

В тот же миг Мария отпустила педаль тормоза, машина двинулась с места. Мария тут же до упора нажала на клаксон, издавший такой резкий, пронзительный, такой неожиданный звук, что кони шарахнулись в сторону, встали на дыбы, а один даже сбросил седока. Мария надавила на педаль газа, машина взревела и рванулась вперед, еще полторы секунды понадобилось для переключения скорости.

За спиной Марии раздался треск ружейной пальбы, но долей секунды раньше она вписалась в крутой поворот, и серая осыпь надежно защитила ее от пуль. Улину шляпу, конечно же, сорвало с головы, но не унесло на дорогу, а прижало к заднему сиденью, придавило потоком встречного воздуха.

«Вот тебе и тихая Тунизия! – подумала Мария с нервным смешком. – Но, боже мой, как же я вспомнила туарегский, – мгновенно! Не зря вытянула туарегский билетик из фуражки доктора Франсуа, не зря зубрила этот язык, ой, не зря! А то бы сидеть мне в гареме».

До Бизерты она доехала без приключений. Скоро на вершине срезанной горы показался белый дворец губернатора. До въезда в усадьбу оставалось совсем немного, как ворота широко распахнулись и навстречу выкатился алый кабриолет «Рено» с женщиной за рулем, в алой шляпке с откинутой вуалькой. Машины медленно шли навстречу друг другу, лоб в лоб, никто не хотел уступать. Первой остановилась Мария. Остановилась и громко крикнула:

– Николь? Неужели это ты, Николь?

XV

– Мари! О, Мари, я не верю своим глазам! – Николь резко остановила алый кабриолет в полуметре от белого кабриолета Марии и выскочила из-за руля.

Поспешив выйти из своей машины, Мария робко шагнула навстречу Николь. Они обнялись и заплакали, нежно оглаживая и целуя друг друга.

Как спасительны женские слезы! Поплакали на груди друг у друга, и ничего не надо объяснять, ни в чем не надо виниться или каяться. Все понятно без слов. Остается лишь уточнить детали: где были? Как жили? Что делали? Последние двенадцать лет…

Но для ответов на эти вопросы еще впереди целый день – облегчающий душу, сладостный и спокойный день, а может быть, и не один, но это уже все другое… Главное состоялось. Того барьера, который вообразила себе Мария и о котором она так долго думала в последнее время, между ней и Николь просто не оказалось. Они встретились так, словно и не расставались на долгие годы, а только вчера, к ночи, как бывало когда-то, разошлись по своим спальням, а сейчас, утром, увиделись. Утро стояло тихое, словно умытое, совсем не жаркое, такое ясное, что отсюда, с холма, были видны и синее море, и темные горы, и светлые петли дорог по всей долине, и черные пятна козьих стад, и белые пятна овечьих отар. В здешних местах, после сезона весенних ветров, перед летним пеклом, всегда выпадает несколько райских деньков, их ждут, им радуются, как передышке перед дальней дорогой по злому зною; сегодняшний день был одним из богоданных – не первым, но и не последним.

– Ты куда-то ехала? – спросила Мария, всхлипывая.

– Какая чепуха! Я все забыла! – рассмеялась Николь, вытирая слезы тыльными сторонами ладоней. – Платочек в сумке, в машине. Бог с ним! Нам все принесут, а авто определят на место. Пошли домой! Я ждала тебя столько лет! Я знала, что ты найдешься! – Николь взяла Марию за руку и повела за собой, как маленькую, вверх по белой известняковой дороге, к светло-зеленым воротам резиденции меж двух белых башен, возле которых стояли часовые – рослые зуавы в голубых шароварах, белых накидках и красных фесках, со старообразными винтовками в руках, коваными прикладами которых они дружно пристукнули о землю, когда губернаторша и ее гостья подошли к ним поближе. Пристукнули прикладами, ловко щелкнули деревянными подошвами веревочных сандалий и вытянулись в струнку; при этом на темных лоснящихся лицах черноглазых солдат было написано крайнее недоумение: обе женщины заплаканы, перепачканы макияжем и при этом сияют от счастья…

С обычным в подобных случаях удивлением и разочарованием Мария обнаружила, что дворцовый сад резиденции генерал-губернатора не так велик и ухожен, как представлялось ей в юности. Например, розовая мраморная крошка на дорожках сада лежит недостаточно ровно, кое-где есть даже маленькие залысины, обнажающие известняковую основу; что фонтаны не такие большие и бьют совсем не так высоко, как ей помнилось; что некоторые пальмы кривоваты и вообще все какое-то маленькое, скособоченное, приплюснутое… На Николь она даже боялась смотреть и пока еще не взглянула ни разу как следует. Единственную перемену, которую она отметила в первую же секунду, как только обнялась с Николь, так это запах ее духов. Раньше губернаторша душилась духами более сладкими, более душными, а новые были и тоньше, и легче, и проще – в самом высоком смысле этого слова. «Знакомый запах? До чертиков знакомый! Ну, конечно, это ведь “Ирфе”! Николь надушена “Ирфе” для темноволосых. Но откуда они у Николь? Духи “Ирфе” не выпускаются уже три года, с тех пор как князь разорился».

– Какие у тебя прелестные духи, Николь! – заметила Мария, как только они вошли в дом и в замкнутом пространстве запах духов стал жестче.

– Да ведь это ваши, русские, духи! Я их обожаю! Я к ним привыкла и не хочу менять! – воскликнула Николь. – Кло-о! Ты где, Клоди-ин? Посмотри, кто к нам приехал!

Из глубины дома, покачиваясь уточкой, выплыла рыжеволосая Клодин, в полутьме она показалась Марии совсем молоденькой. Клодин узнала ее мгновенно.

– Ой, мадемуазель Мари! – всплеснула она пухлыми ладошками. – Я глазам своим не верю!

Мария порывисто кинулась на шею Клодин, чем привела ту в крайнее замешательство и вновь завоевала ее сердце.

– О, мадемуазель Клодин, какая вы прелесть!

– Мадам, я ма-ма-дам, – пробормотала Клодин с гордостью.

– О, мадам Клодин, как я рада! И кто же ваш избранник?

– Кто-кто? – вмешалась Николь. – Как будто ты не знаешь кто. Вспомни, Мари!

– Доктор Франсуа? О, как я счастлива! – вскрикнула Мария с неподдельным восторгом. Она была хорошей актрисой. Конечно, новость ее обрадовала не так, как она изобразила, но все же обрадовала: слава богу, все на месте и всё обстоит лучшим образом!

Марию удивило, что от Клодин тоже пахнет «Ирфе», только для рыжих – ее густые огненно-рыжие волосы вились такими же роскошными локонами, как и раньше.

– Девочки, вы что, скупили все русские духи?! – заговорщическим шепотом спросила Мария и сделала круглые глаза.

– Все не все, но еще года на два хватит, – отвечала Николь. – Ты во всем виновата!

– Я?!

– Да, да, ты, миленькая! – ликующе пропела Николь. – Я, старая дура, поверила однажды тому, что было написано в парижской газете, и понеслась на авеню Клебер, в отель «Мажестик», где выбирали мисс Францию. В этой газетке я прочла, что графиня Мари Мерзловская в числе двенадцати девушек вышла в последний тур конкурса красоты. Приезжаю в этот «Мажестик», но там были все, кроме тебя! Там и продавали ваши русские духи «Ирфе» – для темных, для рыжих, для светленьких, было что-то вроде распродажи. Духи мне понравились, и я так разозлилась, что тебя нет, что велела отправить в мой парижский дом по ящику всех трех видов. Так что твой ящик дожидается тебя в Париже. А что случилось с тобой?

– Флюс. Обыкновенный, пошлый флюс! У меня так разнесло щеку, что лицо стало похожим на грушу, только надкушенную с одного бока.

– О-ля-ля! Вот почему ты не стала мисс Франция! Кстати, из двенадцати девушек половина были русские.

– Не половина, а четвертая часть, вместе со мной русских было трое, – сказала Мария. – Но, если бы не ваши судьи, их могло быть больше. Сначала судьи вообще были против участия русских, но вмешалась сама Коко Шанель и настояла на нашем участии на равных с французскими подданными, без всякой дискриминации, и ее поддержал Лелонг и другие французские кутюрье… А где же доктор Франсуа?

– Он в гарнизоне, – подала голос Клодин, – я жду его к обеду.

– Что мы торчим в прихожей? Быстренько приведем себя в порядок и тогда уже поговорим! Кло, покажи Мари ее ванную комнату, спальню и распорядись насчет кофе, – велела Николь.

– Да, мадам, – с полупоклоном согласилась Клодин. Теперь на ее лице не было, как когда-то, такого выражения, будто она прислуживает Николь из одолжения. Сейчас лицо ее выражало степенность и столь неколебимое достоинство, что невольно становилось понятно: перед вами не госпожа и горничная, а две подруги или сестры и одна уступает другой просто в силу доброго характера. – Пойдемте, мадемуазель Мари. Вы примете душ с дороги?

– Пожалуй, мадам Клодин. Я очень рада за вас, мадам Клодин!

– Спасибо, мадемуазель Мари. Не зря мой Франсуа говорит, что вы самый лучший человек на свете. И я так говорю!

– Вы смущаете меня, мадам Клодин. Ах, как у вас хорошо, мадам Клодин! – Мария теперь знала точно – хочешь уважить Клодин, называй ее мадам, и чем чаще, тем лучше. Клодин от этого всякий раз вспыхивала румянцем, и даже ее высокая белая шея краснела пятнами.

Ванная комната, поразившая когда-то воображение Марии, и сейчас понравилась ей своей просторностью, белизной кафельных стен, чистотой и блеском огромных зеркал, но все-таки Мария не преминула отметить, что по углам на полу образовались темные мысочки застарелой грязи, что краны подтекают, а ручка на двери хотя и шикарная, бронзовая, в виде головы льва, но прикручена косо. «Старею, – подумала Мария, нежась под теплым душем, – просто я старею, вот и вижу вместо хорошего одни недочеты. А в лицо Николь я так и не осмелилась взглянуть… Сейчас, за кофе, придется… А что касается ее фигуры, то вроде бы она прежняя, может, чуть подсохла. Другие полнеют, а Николь подсохла, так бывает».

Николь и Мария сели за кофе в библиотеке. Наверное, эта большая комната, разгороженная книжными стеллажами на закоулки и глубоко затененная высокими кустами из сада, была выбрана хозяйкой дома инстинктивно – не меньше Марии она опасалась, что та рассмотрит ее как следует и сделает свои печальные выводы: двенадцать лет – все-таки не шутка… Николь и села спиной к окну, так что лицо ее оставалось в тени, только руки попадали в полосу света, но руки ее так хорошо ухожены, что судить по ним о возрасте хозяйки пока невозможно.

– Боже, как я люблю запах книг! – сказала Мария. – Сейчас, в твоей библиотеке, мне показалось, что я у себя дома, в России, в Николаеве.

– Запах книг я тоже люблю, – подхватила Николь. – Но разница между нами в том, что я их только обнюхиваю, а ты еще и читаешь!.. А у меня тот же повар. Ты помнишь Александера?

Мария утвердительно кивнула.

– Так вот, сегодня на обед я заказала ему баранину по-бордосски. Помнишь, как в самый первый раз?

– Еще бы мне не помнить!

– К обеду приедут и муж, и Франсуа. Представляешь, моя Клодин так и женила на себе бедного Франсуа. И не без твоей помощи, кстати!

– Моей? – Мария удивленно подняла тонкие, по моде выщипанные брови.

– Конечно. Это ведь ты научила ее делать высокую прическу, и все увидели, какая красивая, какая лилейная у нее шея. Я сколько раз перехватывала взгляды Франсуа, он с тех пор так и пялился на эту курицу, а то в упор не видел. Ты, милочка, ты во всем виновата!

– Что ж, это приятно, – усмехнулась Мария. – Я вижу, вы живете так же замечательно, как и прежде.

– Да, да, да! За-ме-ча-атель-но-о! – вдруг передразнила гостью Николь, и слезы закипели в уголках ее глаз, почти черных на затененном лице. – Ничего замечательного, ровным счетом! Опять я торчу в этой дыре! А Париж только обещают, обещают и обещают…

– А что маршал Петен? – спросила Мария, прерывая неловкую паузу.

– Вот он-то все и тормозит. Мой давным-давно был бы уже министром. А маршал все твердит: не время, ты мне нужен в провинции, это гораздо важнее! Вот мы и торчим в провинции! А жизнь – ку-ку… прости-прощай, жизнь!

– Военным министром? – спросила Мария, чтобы сбить накал эмоций у хозяйки дома.

– Ну а каким же еще?! В военном министерстве его все уважают, там полно его однокашников, тем более что за годы сидений то здесь, то в Алжире, то в Марокко он заслужил Париж – это все понимают…

Николь еще говорила что-то, но Мария уже не слушала ее, а быстро соображала, как продать пушки с линкора. Может быть, и нет смысла обращаться к самому Петену?.. Большие люди только обозначают задачи, а решают-то их совсем другие, решает так называемое среднее звено. И через мужа Николь это самое среднее звено может оказаться вполне доступным…

Приехавшие к обеду генерал-губернатор и доктор Франсуа, кстати сказать, уже в чине полковника военно-медицинской службы, искренне обрадовались при виде Марии. И тот и другой даже обняли ее по-отечески и поцеловали в щеку.

Теперь в просторной и светлой столовой Мария наконец была вынуждена взглянуть в лицо Николь… Что ж, конечно, время безжалостно, но Николь почти не изменилась. Мария была рада, что это так, а не иначе, и на нее вдруг нашло ребячливое, дурашливое настроение. Она чмокнула Николь в висок и шепнула ей на ухо: «Ты молодец, ты отлично выглядишь!»

Николь тут же разулыбалась, тут же забыла, что она «торчит в провинции», что муж еще не министр, и стала такой веселой, такой доброжелательной, какой ни муж, ни Франсуа, ни Клодин уже давно ее не видели; тут следует заметить, что мадам Клодин была приглашена к столу на равных, ее новое положение не оставляло для Николь никакого выбора.

– О, доктор Франсуа, вы уже полковник, поздравляю! – Мария заметила серебряные нашивки на новеньком темно-сером мундире доктора.

– Да, это шалости хозяина нашего дома, – глухо отвечал доктор, и его обширная лысина и короткая шея стали багровыми. – Если бы…

– Тебе давно пора быть генералом, – добродушно прервал приятеля губернатор, – все кокетничаешь!

– Пора, пора! – подхватила Клодин. – Я уже прикидывала на него генеральский мундир, он ему чудо как к лицу!

– Ну что ты говоришь, Кло! – Франсуа так смутился, что его багровая лысина даже покрылась бисеринками пота. Он бросил в сердцах на стол салфетку и хотел выйти из-за стола, но Николь усадила его на место.

– Не волнуйся, Франсуа, – добродушно сказал хозяин дома. – Здесь, в Тунизии, у меня нет для тебя генеральской должности. Вот если переедем в Париж, тогда я обещаю Клодин устроить это в две недели!

– Угу, так нас и ждали в Париже! Одни разговоры! – ожесточенно буркнула Николь.

Муж взглянул на нее внимательно и промолчал. Наступила неловкая пауза.

– Так давайте же есть баранину по-бордосски! – призвала Мария. – Какая прелесть на вид! Какая румяная корочка! А запах…

Гнетущую паузу как рукой сняло, все с облегчением застучали ножами и вилками.

Баранина была нежная-нежная, душистая-душистая, баранина была приготовлена на славу! Наслаждаясь жареным мясом, Мария невольно думала о том, как была права ее мать, Анна Карповна, когда говорила: «В каждом дому по кому». И еще она говорила: «У каждого свои заботы: у кого суп пустой, у кого жемчуг мелкий».

– Если разрешите, я произнесу тост, – взяв в руку бокал с тяжело играющим в нем рубиновым вином, начала Мария. – Я хочу сказать, что все эти годы помнила о каждом из вас и эта память поддерживала меня в пути. А сегодня доктор Франсуа, можно сказать, спас мне жизнь… Давайте выпьем за вашу дружную семью! – Мария приподняла бокал над головой. – У нас, у русских, принято чокаться. – И она легонько ударила своим бокалом о бокал в руке Николь. А потом все стали чокаться и с Марией, и между собой – бокалы весело звенели, и это всем нравилось.

– Как же это я умудрился спасти вашу жизнь, да еще прямо сегодня? – заинтригованно спросил доктор Франсуа.

– Помните, вы учили меня туарегскому языку? Он достался мне по жребию, из вашей фуражки, помните?

Доктор Франсуа кивнул своей большой лысой головой в серебряном венчике жидких седых волос, окружавших лысину язычками, наподобие венка триумфатора.

– Так вот, сегодня, когда я ехала к вам, на меня напали туареги и хотели взять в плен. Мне удалось вырваться из их кольца только потому, что я поняла, о чем они говорят между собой.

– Графиня, вы шутите? – недоверчиво спросил губернатор.

– Нисколько. Они даже выпустили в меня пять пуль. Если поискать хорошенько в той осыпи, за которую я успела скрыться, то, думаю, их можно найти.

– Что? – Губернатор положил на тарелку нож и вилку. – Почему не доложили немедленно? Простите, почему вы не оповестили об этом сразу, как только приехали?

– Ну, во-первых, потому, что нам с Николь было не до такой чепухи, как разбойники. А во-вторых, зачем же мне было пугать женщин? Вот вы приехали, я и говорю!

– Мадемуазель Мари, – губернатор решительно поднялся, – пройдемте ко мне в кабинет. Вы все подробно изложите, и я сделаю распоряжения по телефону.

– А обед? – подала взволнованный голос Клодин. – Он же стынет!

– Ничего! – оборвала ее Николь. – Разогреешь.

– Ну, это уже другой вкус и питательность, – тупо глядя перед собой, настаивала Клодин. – Франсуа, но ты все же поешь, пока горячее, у тебя ведь желудок…

Доктор Франсуа взглянул на нее так, что Клодин надолго лишилась дара речи.

– Совсем обнаглели! Они что, не знают, что мой муж вернулся в Тунизию?! При нас такого не было и не будет. Кто эти туареги, Франсуа?

– Разновидность берберов, мадам Николь, – отвечал Франсуа нехотя. – Довольно неспокойное племя, весьма воинственное.

– Черт возьми! Мы им покажем воинственность! – распалилась Николь. – Мне что, теперь ездить с охраной?! С оружием – это уж точно!

А тем временем у себя в кабинете генерал-губернатор внимательно выслушал Марию и распорядился по телефону немедленно поймать разбойников.

– Поднять по тревоге весь гарнизон Туниса и весь гарнизон Бизерты! Объявить тревогу в портах! Делайте все демонстративно, побольше шума. Используйте аэроплан, летчик засечет их очень скоро. Брать живыми. Да, можете задействовать армейские автомобили. Жду доклада через три часа. – Генерал положил трубку, не попрощавшись со своим собеседником.

– Какая у вас удивительная память! – похвалила губернатора Мария. – Вы повторили мой рассказ слово в слово.

– Нормально. Я ведь профессионал. – Генерал польщенно улыбнулся, и Мария отметила, что он еще совсем не старый мужчина и его серые глаза полны живого блеска. – Удивительно, как запомнили их вы? – продолжал губернатор. – Притом в таких подробностях. И всех пятерых! Вы прирожденная разведчица! И какое хладнокровие!

– А что мне оставалось делать? У меня не было при себе даже плохонького пистолетика. Я не могла организовать этим шалунам встречу погорячей, – игриво пролепетала Мария, отмечая про себя, что губернатор смотрит на нее уже совсем другими – «мужскими» – глазами и, видимо, совсем по-иному оценивает ее теперь. Это не понравилось Марии: слишком часто она ловила на себе подобные взгляды мужчин, слишком дорога была ей Николь и вообще…

Губернатор выдвинул ящик письменного стола, вынул из него и положил на зеленое сукно перед Марией револьвер.

– Дарю.

– Не откажусь. Вы предпочитаете револьверы? – Мария взяла в руки оружие, привычно откинула барабан – револьвер был не заряжен. – Пусто?

– Да. Но патронов я дам вам столько, что хватит на целую битву под Аустерлицем.

– Меня бы больше устроило – на битву под Бородино или под Ватерлоо, – дерзко отвечала Мария с такой обворожительной улыбкой, что генерал не нашелся, что ответить.

С тем они и вернулись в столовую, а револьвер остался лежать на столе в кабинете.

Клодин настояла на том, чтобы баранину разогрели наилучшим образом. И, когда генерал и Мария входили в столовую, слуга как раз вносил поднос, а рядом шагал старенький повар Александер в высоком белом колпаке, накрахмаленном так, что, казалось, возьми его в руки – и колпак переломится. Мария обратила внимание, что острый нос старого повара крутился и вынюхивал воздух перед собой точь-в-точь, как и прежде. Постояв минуту у стола, повар испросил у Николь глазами разрешения удалиться.

– Да, Александер, – громко сказала Николь, – графине нравится баранина по-бордосски! Ты свободен. Займись сырами.

Старенький Александер попятился от стола и исчез в проеме двери.

От туарегов разговор за столом перешел к Марии, к тому, как она жила. Что делала прошедшие двенадцать лет? Чем занимается сейчас и что занесло ее в Тунизию?

Мария рассказывала о своей жизни скупо, но искренне, без излишней драматизации событий. По тону и простоте ее рассказа даже Клодин было понятно, что перед ними человек, хлебнувший всякого разного, человек очень непростой и крепко стоящий на земле.

– Вы работали у банкира Жака?! – изумился губернатор, когда речь зашла об этом периоде в жизни Марии.

– Да, я работала с господином Жаком. Он был косвенно знаком с моим крестным отцом адмиралом Герасимовым и очень помог мне. Поставил на ноги.

– А что вы делали в его огромном банке? – спросил генерал-губернатор.

– Разное. За полтора года я прошла путь от младшего клерка до начальника управления всеми региональными отделениями банка.

– О-ля-ля! – воскликнула Николь. – Какая ты молодчина! О-ля-ля!

– Да, это очень крупная должность, – озадаченно сказал губернатор. – По нашим военным меркам – генеральская!

– Правда, – согласилась Мария, – работы было много, я приезжала в банк к восьми утра и уезжала ближе к полуночи.

– В войну мы сотрудничали с банкиром Жаком. Это был замечательный человек, флотский офицер. Прекрасный человек! – сказал губернатор с искренним восхищением.

– А почему ты ушла из банка, уехала из Парижа? – взволнованно спросила Николь.

– Банкир Жак умер год назад, – ответил за Марию губернатор, – а сын у него оболтус, тут все понятно. Так? – обратился он к Марии.

– Так.

Обед заканчивали сырами.

Немножко поговорили о сегодняшнем житье-бытье Марии, вспомнили ее нынешнего партнера господина Хаджибека.

– Это тот, что подарил мне изумительную вазу, она у меня в спальне, – напомнила мужу Николь. – По-моему, этой вазе не одна тысяча лет. Кажется, он говорил, что она карфагенская, с раскопок мсье Пиккара… Такой симпатичный, он еще неплохо играет на рояле… Мы его иногда приглашаем, этого Пиккара, – тараторила Николь.

– А-а, археолог, помню, – кивнул губернатор, думая явно о чем-то своем, что-то высчитывая в уме, явно выходя на какое-то решение.

– У этого Хаджибека умная жена, кстати, берберка. Может, даже из тех же туарегов! – засмеялась Николь.

– Нет, она с острова Джерба, – сказала Мария. – А что умная, то правда, у него и младшая жена умная, и мальчишки у них прелесть. Я учу их русскому языку, уже болтают почти свободно и, главное, без акцента. Когда учат язык сызмальства, то говорят без акцента.

– Да, именно так, – подхватил разговор доктор Франсуа, которому сразу стало интересно, как только заговорили об изучении языков, глаза его засветились.

Губернатор молчал, задумавшись.

– А что вы сделаете с разбойниками, когда поймаете? – спросила его Мария.

– Расстреляю, – ответил он равнодушно и продолжал обмозговывать свое, заветное.

– Нет! – воскликнула Мария, побледнев. – Я вас умоляю, не делайте этого!

– Почему? Вы хотите потворствовать бандитам?

– Нет. Я хочу, чтобы у меня не было репутации убийцы. Я собираюсь жить в Тунизии долго.

– Ну что ж, – губернатор, помедлив, так остро, пытливо взглянул на Марию, будто увидел ее впервые в жизни и она чем-то его удивила, а точнее сказать, заинтересовала: – Что ж, это аргумент. Хорошо, я подарю им жизнь. Вернее, вы это уже сделали.

– Вы с Франсуа не поедете на службу? – спросила мужа Николь.

– Нет. Мне хотелось бы обстоятельно поговорить с мадемуазель Мари. Если это возможно, – добавил губернатор, взглянув прямо в глаза Марии своими серыми, стоячими, как у волка, глазами.

– Учти, Мари, ты остаешься ночевать! – объявила Николь.

– Но я ведь не предупредила…

– Позвони. У них есть телефон?

– Конечно.

– Мадемуазель Мари, будьте любезны, пройдемте ко мне в кабинет, – предложил губернатор.

– А я? – притворно обиженно вскрикнула Николь.

– А ты отдохни, дружок, у нас деловой разговор. Как ты говоришь – бумажный.

– Ладно, козленочек, а то я ревную! – наигранно пропела Николь. – Так уж и быть, я подожду вас.

В кабинете хозяина дома разговор сначала зашел о револьвере, который дожидался их на темно-зеленом сукне письменного стола.

– Тяжеленький, – ласково проговорила Мария, понянчив в руках револьвер и любуясь вороненой сталью его ствола. – Я тоже предпочитаю револьверы, у них хорошая дальность боя. Он пристрелян?

– Да. Надо брать чуть левее и выше, но это вы сразу ощутите, сразу поймаете момент – два десятка выстрелов, и все будет в порядке. Если хотите, потом постреляем в тире. Николь у меня большая любительница – так и лепит в десятки и в девятки!

Губернатор замолчал. Молчала и Мария.

– Мадемуазель Мари, – начал он наконец тихо и значительно, – то, что вы работали с банкиром Жаком, говорит слишком многое… Добавлять к этому мне ничего не нужно… А сейчас, когда вы самостоятельны, вы торгуете?

– Да.

– Чем?

– Если вы хорошо знали банкира Жака, то вам нетрудно догадаться.

– Оружием?

– Да, – не моргнув, солгала Мария.

– Что ж, тогда наши интересы тем более совпадают. Я хотел бы просить вас ознакомиться с моими личными деловыми бумагами. – Губернатор сделал значительную паузу. – Может быть, вы что-то подскажете мне. Мой поверенный уехал в Америку, и я сейчас вынужден сам заниматься тем, чем раньше не занимался. Может, вы возьметесь сделать контрольную проверку моих бумаг?

– Хорошо, – согласилась Мария.

– Когда мы могли бы начать?

– Мы уже начали! – засмеялась Мария. – Рассказывайте, показывайте, поясняйте.

– Вот это по-военному, такой подход мне по душе! – одобрил губернатор, и Мария впервые обратила внимание, что у него хотя и довольно крупные, но очень ровные и чистые зубы. – По рукам?

Он пожал ее протянутую ладошку вялой рукой сильного, уверенного в себе мужчины. Кисть руки была у него сухая, теплая, и это не могло не понравиться Марие и не вселить в нее надежду. Похожая рука была у ее благодетеля банкира Жака.

XVI

Туареги так ловко уходили от погони, что их поймали только к вечеру. Губернатор распорядился запереть разбойников на гауптвахте до разбирательства дела.

– Вы правы, – сказал он Марии, – пусть посидят два-три месячишка, а потом я отдам голубчиков в руки их племенного туарегского правосудия. Я прикажу устроить показательный процесс, и мы еще получим неплохие политические дивиденды.

– А вы стратег, – улыбнулась Мария.

– Работа такая! Без хорошей стратегии даже самая лучшая тактика бессмысленна. Как учит нас маршал Петен: всякий минус надо стараться обратить в плюс, для этого достаточно поставить всего лишь еще одну черточку – вертикальную! Чуть ли не батальон ловил ваших туарегов. До чего верткие и смелые, негодяи! – продолжал губернатор. – Только автомобили и аэроплан сожгли недельную норму горючего. У нас ведь жестко: на каждый чих норма. Военное министерство не любит незапланированных трат.

– А вы велите сегодня же составить акт о расходах. Подпишите его честь честью, завтра с утра заверьте у городского нотариуса, желательно у тунизийца, а не у француза. Кстати, потом и на содержание этих шалунов на гауптвахте также нужно будет составить акт и тоже заверить у независимого от вас нотариуса. Вы меня понимаете?

– Пока не понимаю, – озадаченно отвечал губернатор.

– Ну как же! Вы ведь сами сказали: всякий минус надо стараться обратить в плюс. Достаточно поставить еще черточку – вертикальную. Вот я и предлагаю вам грамотно подготовить иск к общине туарегов на те затраты, которые произведены по поимке и задержанию их соплеменников. Деньги-то надо вернуть…

– Мудрая мысль! Франция вас не забудет! – засмеялся губернатор, с восхищением глядя на Марию. – Вы настоящий финансист! Теперь я понимаю банкира Жака.

Николь перехватила его взгляд. Губернатор смутился и отвел глаза.

Разговор происходил в столовой, за ужином. Перед этим Мария позвонила в дом господина Хаджибека и сказала, что остается ночевать у своих русских друзей в Бизерте.

– А почему ты так сказала? – удивилась Николь. – Почему у русских, а не у нас?

– Потому, что семейству Хаджибека пока не следует знать о наших отношениях, иначе они просто оцепенеют от восторга и страха. Ты подумала, кто они и кто вы?!

– Не подумала, – как маленькая, отвечала Николь. – Значит, мы должны прятаться от твоего толстого банкирчика?

– Не должны. Но всему свое время.

Перед сном Николь повела Марию в свою спальню показать карфагенскую вазу, которую подарил ей господин Хаджибек.

– Какая прелесть, настоящий антик! – похвалила Мария, оглаживая высокое горло керамической вазы, сохранившейся так, как будто ее изваяли только вчера.

– Я ее обожаю! – сказала Николь. – Каждое утро, как проснусь, взгляну на нее и подумаю: а ты-то, милочка, точно старше меня!

– Не прибедняйся, Николь, отлично выглядишь!

– Не так уже и важно, как я выгляжу, – грустно сказала губернаторша. – Еще чуть-чуть, и это уже не будет иметь никакого значения. А пока я кручусь! – Николь засмеялась и в обычной своей манере перескакивать с одного на другое принялась весело рассказывать Марии о том, как она пыталась заманить в любовную ловушку археолога Пиккара и как «этот ловелас» разгадал ее маневр и ускользнул в самый последний момент.

– Опытный, стервец! – подытожила Николь. – Ты будь с ним начеку. А уши у него так смешно шелушатся! Ты видела?

Мария кивнула, ей безумно хотелось спать, и она почти не воспринимала болтовню Николь.

– Ой, слушай, Мари, забываю тебя спросить. Там, в отеле «Мажестик», на конкурсе красоты под твоим именем выступала какая-то огромная девица, я была просто шокирована!

– Это моя кузина Уля, она высокого роста. Уля была вынуждена заменить меня, чтобы не платить неустойку.

– А-а, понятно! Так у тебя нашлась кузина?

– Ну, в общем, да.

– Что значит – в общем?

– В том смысле, что она гораздо моложе меня, что мы просто вместе работали на заводе, дружили. У нее никого нет. И я объявила ее кузиной. Она согласилась.

– А-а! – В глазах Николь мелькнул огонек, она что-то сообразила свое, тайное. Хотела сказать, но удержалась. – Так что, баиньки?

– Если можно. Я валюсь с ног, – призналась Мария.

– А как твой молодой адмирал?

– Никак. У меня нет известий…

– Ну ладно, ты и в самом деле засыпаешь. – Николь чмокнула ее в щеку. – Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

И они разошлись ко сну. Далеко в глубине дома часы пробили полночь. Мария переступила порог предназначенной ей спальни, той самой, в которой она очнулась когда-то, спасенная Николь от верной смерти.

XVII

«Вот и окончился наконец этот длинный-длинный день, – с наслаждением подумала Мария, поудобней умащиваясь на широкой кровати, с удовольствием вдыхая запах чистого тонкого белья, ощущая свежий ночной бриз, легко проскальзывающий сквозь москитную сетку в открытом окне, щекотно бегущий по белоснежной батистовой простыне. Ветерок ласково подбирался к лицу, к волосам, раскинутым по подушке, – Мария так устала, что у нее не было сил даже заплести на ночь косу. – Вот и окончился денек, полный опасных приключений, радостных встреч, серьезных бесед и пустопорожней болтовни…» Когда она прощалась с Николь, то была уверена – сейчас доберется до постели и уснет мигом, но не тут-то было… Спать хотелось адски, а в голове все крутились и крутились картинки прошедшего дня, обрывки чужих речей и ее ответов, как правило, не самых удачных. То вдруг возникало лицо румяной рыжеволосой Клодин с ее лилейной шеей, то неподвижные, волчьи глаза генерал-губернатора, то истеричная Николь с ее однообразными фокусами и резкими перепадами настроения, то одутловатое, постаревшее лицо доктора Франсуа, которое внезапно разгладилось и стало почти молодым, когда разговор коснулся изучения языков. «Кстати, где его рыжий кожаный портфель, с которым он не расставался в прежние времена?» – подумала Мария, и этот портфель стоял у нее перед глазами чуть ли не полчаса, до полного отупения, она еле освободилась от навязчивого видения, да и то только тогда, когда заставила себя переключиться на размышления о туарегах. «Как они теперь, бедненькие, в кутузке? – искренне пожалела Мария разбойников и тут же опомнилась: – А если бы туареги тебя поймали? И валялась бы ты сейчас, миленькая, на дне черной ямы, а не возлежала на батистовых простынях… Да, да, на дне черной ямы, из которой днем можно любоваться звездами, как из колодца…» Тех пленниц, что предназначены для гарема, сначала помещали в условия хуже скотских и нагоняли на них такого страха и подвергали таким мучениям, что те начинали мечтать о гареме как о рае земном, а о своем будущем хозяине как о единственно возможном благодетеле и избавителе от изощренных издевательств специальных слуг. Они опускали в яму к несчастным голодных шакалов в железных клетках, от которых удушающе воняло и которые все время тявкали, выли, плакали или пытались укусить, через прутья просовывая свои острые гадкие морды почти вплотную к истязаемым девушкам. Проклятых шакалов могли оставить хоть на всю ночь или на целый день, так что у пленниц едва не мутился рассудок от такого соседства. О подобных гнусных шутках с будущими наложницами рассказывал еще доктор Франсуа во время их похода в Сахару… «Так что нечего жалеть разбойников!» – решила Мария.

Глаза привыкли к темноте, и Мария стала различать и вырезанную на деревянной спинке кровати устало-царственную морду льва, и ртутно-блестящий, словно текучий, мраморный пол в тех местах, где на него падал лунный свет из окна, и высокие белые стены, разительно отличающиеся от черных отвесных стен той ямы, на дне которой она вообразила себя минуту назад. В гостиной часы пробили первый час новых суток, а сон все не шел… Из черной предгаремной ямы, куда она могла угодить, да, слава богу, не угодила, воображение мгновенно перенесло Марию на франко-русский бал в большом парижском зале «Метрополь», который состоялся в самом начале 1928 года и на котором блистали многие знаменитости русской диаспоры и многие именитые французы или просто денежные люди, как русские, так и французы, посчитавшие нужным для себя «быть» и купившие входные билеты за деньги, которые, по замыслу устроителей, должны были компенсировать хотя бы часть расходов.

В те времена о парижском обществе нельзя было сказать: «Много званых, да мало избранных». Избранников судьбы было предостаточно, некоторые из них остались за бортом франко-русского бала, например Марина Цветаева, ее обошли вниманием из-за мужа чекиста, обошли сознательно и жестоко. Для хозяев-французов этот первый бал совместно с русскими, конечно же, не имел того значения, какое он имел для русских – униженных, фактически бесправных, как правило, небогатых, а то и полунищих, вынужденных вживаться в чужую жизнь, скрепя сердце и смирив гордыню, людей, которых по большому счету объединял только русский язык – основа основ русской национальной безопасности и сохранности, русской духовности, русской веры, надежды и любви. Не случайно в русском рассеянии – будь то Париж, Берлин, Харбин или Нью-Йорк – исключительно высоко стояли писатели и поэты, хранители русского слова. Например, Владислав Ходасевич так и писал: «Мы люди маленькие – наша задача охранять русский язык». И нужно сказать, что задача эта удалась писателям и поэтам русского Парижа, русского Берлина, русского Харбина, русского Нью-Йорка и других чужеземных городов, поменьше и попроще; удалась она даже там, где не было ни писателей, ни поэтов, а были просто русские люди, так называемые носители языка, они несли его сквозь отпущенные им годы и тяготы, успехи и завоевания не как крест, а как сокровищницу, как живую душу своей великой неудачливой родины, своего великого народа, почему-то малопонятного другим народам, почему-то для них загадочного, таинственного… Почему?

Как писал Гоголь: «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа…»

Русь молчит, и немцы не знают.

Только досужий наш читатель, почти весь ХХ век питавший душу свою чтением классики как манной небесной, подметил давным-давно, что указует путь птице-тройке, с которой сравнивает Россию Гоголь, не кто иной, как матерый жулик Чичиков… Подметить-то подметил, а что толку? Лишь родился еще один вопрос, новый, горбатый, как сам этот знак препинания… и, кажется, вечный… А какой вопрос, и говорить не надо – это и так всем ясно.

Впрочем, пока Мария не задумывалась над извилистостью пути Государства Российского, над природой власти, над тем, «как государство богатеет и чем живет, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет»; пока она собиралась на бал – молодая, красивая, нацеленная на выживание и удачу, свято верящая, что еще увидит на своем веку и маму Анну Карповну, и сестрицу Сашеньку и представит им кузину Улю, которая стояла сейчас перед ней на коленях, с булавками между плотно сжатыми губами, подтыкала и наживляла на ней бегущее из рук шелковое платье. Об этом платье Мария и Уля начали говорить еще в ноябре 1927 года, как только узнали из газет о предстоящем 15 января 1928 года первом франко-русском бале. Продумывание будущего наряда Марии занимало их серьезнейшим образом, они так и говорили: «Давай обсудим платье», «Давай обсудим вырез», «Давай же, наконец, обсудим накидку»… И вечера напролет просиживали с листком бумаги и мягким карандашом, набрасывали силуэт, стирали, снова набрасывали… Марию учили рисованию, плетению кружев, вязанию и шитью с детства. Учила мама, которая очень любила придумывать себе наряды и шила лучше многих белошвеек. Она так и говорила: «Я люблю шить, и кому какое дело, графиня я или нет? Жена адмирала или нет? Все это сословная чепуха на постном масле! Сшить себе любимой платье я могу доверить лишь самой себе – Мерзловской Анне Карповне, в девичестве Ланге».

А что до Ули Жуковой, то она оказалась настоящим самородком, который благодаря неукротимой воле и стараниям Марии был отмыт до первородного блеска так быстро, как только и может быть отмыт золотой самородок.

– Слушай, Улька, – говорила, восторгаясь ею, Мария, – ты у меня, прямо как Михайло Ломоносов! Все схватываешь на лету, аж страшно! Пожалуй, поднатаскаю тебя и отдам в Сорбонну, еще во французские академики выйдешь, в их бессмертные!

– Не, не хочу в Сорбонну. Я деточек хочу. Замуж мечтаю! – отвечала простодушно Уля.

– Рано тебе.

– Чем раньше, тем лучше. Рожается, говорят, веселей.

– А за француза выйдешь?

– Не, лучше за нашего. Чтобы русского народа было побольше. А то сколько уже наших выбили! А сколько еще уморят, одному Богу известно! – Тут взгляд ее черных раскосых глаз вдруг остановился, ушел в себя на мгновение, а потом она спросила Марию тихо, почти шепотом: – Маруся, так, значит, Господь знает, сколько наших бить и до каких пор, а? Понимаешь?!

– Ну, ты как обухом по темечку! – Мария тряхнула головой. – И откуда у тебя такие вопросы берутся? И как ты умеешь подковырнуть за больное! Нет, отдам я тебя в Сорбонну на философский факультет! – Мария вздохнула, обняла Улю за плечи хотя и по-женски покатые, но мощные, налитые. – Не понимаю я, Улька… ничего я не понимаю… Но если, как говорят, без Божьего ведома и волос с головы не упадет, то, выходит, знает Он, сколько еще нас, русских, бить и до каких пор, и за что.

– За грехи, – сказала Уля. – За что же еще? А я все равно замуж хочу… – И она заплакала, уткнувшись Марии в грудь, – большая, но очень ладная, пропорциональная и в свои шестнадцать лет уже, наверное, действительно готовая к замужеству не только нравственно, но и физически.

Уля Жукова вошла в жизнь Марии как дар небес, как спасение от тисков одиночества, от бренной суеты, от обыденной пошлости и тупости, которых хватало со всех сторон, как с русской, так и с французской. Передавая Уле свои знания, навыки, умения, весь свой жизненный опыт и свои представления о добре и зле, Мария укреплялась душой и становилась все предприимчивее и решительнее в стремлении не только самой вырваться из бедности и вытащить Улю, но и по мере сил стать полезной России, не той, оставшейся за морем, которая казнила ее отца и разлучила с матерью и сестренкой, а той, что окружала ее здесь, в русском рассеянии, и еще, конечно же, той, что рано или поздно должна была возвратиться на круги своя…

Еще не написал о любимой России Георгий Иванов:

Тогда, в 1928 году, вера в возрождение еще не была убита, все еще надеялись на скорый крах захватчиков Родины, но с каждым днем эти надежды слабели.

А пока Мария собиралась на бал… А Уля прикалывала на ней подол палевого шелкового платья с мелкими вкраплениями матового металлического блеска. Отрез на платье они купили в лавке при Доме моды Коко Шанель. Марии нравился строгий, изысканный стиль Шанель, нравилась дружба знаменитой законодательницы моды с русскими кутюрье и с русскими артистами балета Дягилева. Газеты сто раз писали и о том, как помогает Шанель Сергею Дягилеву финансово, и о том, как одевает она во все свое артистов целых спектаклей знаменитой труппы и т. д., и т. п. Заголовок в одной из газет так и гласил: «Коко Шанель делает ставку на русских».

В те годы в Париже русские были в моде, можно сказать, на самом пике французской мирской славы.

Платье Мария и Уля придумали и сшили по моде: прямое, чуть ниже колен, без рукавов, но с достаточно широкими бретельками, чтобы они не впивались в обнаженные плечи. Туфли купили дорогие – светло-коричневые лодочки, с узкими, но не длинными носами, с прямым каблуком, с тонкими ремешками и маленькими никелированными пряжками, чулки подобрали телесного цвета, фильдеперсовые. Пояс сделали на заводе: взяли обыкновенную цепь из какого-то легкого дутого сплава, с довольно крупными звеньями, пошли в гальванический цех и попросили ребят отникелировать ее, там же они отникелировали огромную заколку для волос – сантиметров пятнадцать длины, хотя и довольно легкую на вес, но очень массивную на вид. В нескольких местах они незаметно прикрепили цепь к платью, а на первый взгляд она была лишь небрежно завязана на бедрах – наискосок, узлом и так, что концы ее болтались до самой кромки платья, – носить вместо пояса цепи тогда еще никому не приходило в голову, а вот Уле пришло. Не менее важным украшением туалета Марии были две роскошные жемчужные нитки, на одном замочке, одна короткая, вокруг шеи, а вторая длинная, чуть ниже талии, до касания с поясом.

Это жемчужное колье – отдельная история, заслуживающая если не подробного рассказа, то хотя бы беглого – пунктиром… Коротко говоря, дело было так: Уля искала жемчуг по всему Парижу и по всему русскому Бьянкуру, но ничего подходящего найти не могла – или жемчуг был тускловат за старостью лет, или цену называли такую, что говорить дальше было не о чем… А нужно заметить, что к тому времени, к осени 1927 года, своими стараниями и усилиями кузины Марии Уля уже выучилась на водителя автомобиля, получила права, и в ноябре ей даже доверили отогнать первый лимузин в марсельский порт… Вот там-то и надоумили ее добрые люди дождаться сухогруза из Коломбо, он приходил к вечеру; у моряка с этого судна она и купила чудный цейлонский жемчуг – живой, играющий, не жемчуг, а загляденье! Привезла в Париж россыпью, потом они пошли к ювелиру и за десяток крупных жемчужин заказали ему колье.

Когда ювелир выбирал из Улиного жемчуга свой гонорар, у него дрожали руки и он то и дело повторял: «O, opalescentia!» Потом ювелир объяснил кузинам значение несколько раз произнесенного им слова. Волшебная текучесть, игра света и тени, мерцание блеска и матовости, мгновенная переливчатость из солнечной в лунную – вот что такое опалесценция! Ювелир сказал, что такой жемчуг бывает только на Цейлоне и это очень свежий, недавно добытый жемчуг.

– Да, – сказала Уля, не моргнув глазом, – я купила его в Коломбо.

Ювелир поинтересовался: за какую цену? И тут Мария назвала сумму в семь раз большую, чем заплатила Уля. Ювелир нашел, что это недорого, и сказал, что он мог бы брать партии такого жемчуга по цене в полтора раза больше той, которую назвала Мария.

– Мы подумаем, – сказала сметливая Уля. – А нельзя ли сделать для нас еще и серьги из этого жемчуга?

– Хорошо, я сделаю, – согласился ювелир, – но тогда вы немножко приплатите мне деньгами за серебряные замочки.

Они приплатили без сожаления, ведь в этот день родился их жемчужный бизнес…

На подготовку к выходу в свет Марии была потрачена уйма денег. К счастью, они с Улей к тому времени уже совсем неплохо зарабатывали на заводе. Деньги были потрачены, но на бал Марию не приглашали. Да и кто мог пригласить? Она жила и работала на заводе, как в стальном коконе, и фактически не знала русских парижан, а те французы, что работали с нею рядом, были люди совсем другого, инженерно-технического, совсем неинтересного для нее склада. Знакомств среди русской аристократии, среди людей искусства и предпринимателей у нее не было и не могло быть, поскольку загруженность заводской работой была так велика, что Мария нигде не бывала. Да, она стала зарабатывать приличные деньги, но ей хотелось не только и не столько денег, хотя она и осознавала, что деньги определяют некоторую степень свободы, – ей хотелось простора и в первую очередь знакомств в русской диаспоре; она была уверена, что там необыкновенно интересно и там ее ждут соотечественники с широкой русской душой и с распростертыми объятиями. Поскольку никто не собирался подносить Марии пригласительный билет на блюдечке, она купила его у французских устроителей бала, притом не только билет, но и право, чтобы ее выкликнули, – особо важных гостей по очереди выкликали французский и русский распорядители бала, билеты у этих людей были – для простоты их опознавания – с золотой полосой с угла на угол, с этакой золотой диагональю.

А еще оставалась накидка. А денег уже не было совсем. И тогда они изобрели накидку из Улиной цыганской шали и окантовали ее такой же никелированной цепью, как та, из которой был сделан пояс. Получилось непонятно, но очень убедительно – в смысле единства стиля. Волосы зачесали гладко-гладко, по моде, чтобы голова казалась маленькой, а в скрученный из волос узел на затылке вкололи большую никелированную заколку, торчавшую высоко вверх. Серьги ювелир сделал отменные и колье отменное, тут все было без очковтирательства, по первому классу. К тому же имела место еще одна подробность, которая перекрывала все: Уля подвезла Марию к парадному подъезду зала «Метрополь» на роскошном, сверкающем черным лаком новеньком лимузине «Рено».

Еще утром Уля вывела автомобиль из ворот завода, чтобы гнать его в марсельский порт; наконец, они дождались вечера и поехали… Приехали раньше времени и потом ждали в переулке, из которого были хорошо видны ярко освещенные электрическим светом двери «Метрополя», ждали, пока не начали съезжаться гости. Русские подходили пешком или подъезжали на такси, французы – многие на своих автомобилях, некоторые на такси. Французов было значительно меньше, чем русских. Появились узнаваемые фигуры, те, которых знал Париж, Франция, а то и весь просвещенный мир: Коко Шанель, Сергей Дягилев и с ним Сергей Лифарь, русские прима-балерины, писатели, художники, бывшие русские нефтепромышленники, владельцы парижских кабаре и ресторанов, титулованные русские особы первого ряда: Шереметевы, Юсуповы, Трубецкие; певец Вертинский, пользовавшийся в те дни в Париже большой популярностью (обычно он пел в «Казбеке» или в «Большом Эрмитаже» в сопровождении оркестра со знаменитым еще со времен Империи Ницой Цодолбаном); подъехал на белом «Ситроене» несравненный Шаляпин; одновременно вышли из такси Иван Алексеевич Бунин с женой Верой Николаевной и молодой писательницей Галиной Кузнецовой; из другого такси вылез грузный Александр Иванович Куприн.

– Трогай, – шепотом велела Мария, – самое время!

Когда роскошный, сверкающий лимузин «Рено» подкатил к «Метрополю», великие русские еще пожимали у подъезда друг другу руки, еще обменивались любезностями, так что явление Марии народу произошло на их глазах. Уля остановила машину очень мягко, тут же вышла со своего водительского места, обежала лимузин спереди, великолепно, церемонно открыла заднюю дверцу для Марии и помогла ей выйти, подав руку. Всем бросилось в глаза, что водитель лимузина – девушка, притом такая статная, большая, а затем уже автоматически они перенесли свой интерес и на Марию. Она поздоровалась со всеми по-французски, сделала непринужденный книксен и, скромно потупившись под любопытными взглядами, прошла в фойе. А Уля тем временем отогнала машину в сторонку, чтобы она не мешала другим подъезжающим. В фойе Мария, показав билет гардеробному лакею, отдала ему накидку и осмотрелась по сторонам. Люди с обычными билетами входили в зал через широкий проход справа. Обладатели именных билетов с золотыми полосками шли к узкому проходу слева, задрапированному кулисами, и там даже скопилось некое подобие очереди, так что Мария успела нанюхаться пыли кулис, прежде чем в зал шагнул кто-то высокий, большой. Русский распорядитель бала выкликнул:

– Федор Шаляпин!

Шквал аплодисментов потряс стены «Метрополя». И еще не стихли аплодисменты, не улегся радостный шум, как французский распорядитель взял Марию за локоток и мягко вытолкнул в ослепительно сверкающий зал.

– Контес Мари Мерзловска!

Имя ее ничего не сказало ни русским, ни французам. Но французы горячо зааплодировали, потому что она была прекрасна и потому что приняли ее за свою, а русские из вежливости, потому что ее представили как француженку…

В глубине губернаторского дворца часы пробили дважды.

«Боже мой, но как же уснуть?» – в отчаянии подумала Мария. Закрыла глаза, и опять против ее воли поплыл в памяти тот прекрасный и единственный в своем роде бал, давший ей представление о многом и о многих, позволивший естественно соприкоснуться с людьми, которые сыграли значительную роль в ее дальнейшей жизни. Было бы преувеличением утверждать, что на этом балу Мария блистала в роли первой красавицы. Красивых девушек и женщин хватало, но и она была заметна: оригинальным нарядом, свободой поведения подлинной аристократки, конечно же, своей несомненной красотой, но главное, тем, что не лезла в карман за словом – это отметили все, многих русских ее остроумие подтолкнуло к тому, чтобы они сделали первый шаг ей навстречу как ровне. Например, когда шестидесятитрехлетняя, но все еще колкая госпожа Гиппиус, скосив лорнет, язвительно спросила ее по-французски:

– А что вы делаете, помимо посещения танцулек и званых вечеров, графиня?

Она ответила также по-французски:

– Я делаю танки.

– В смысле: танкетки на ноги? Что-то летнее?

– Нет, в смысле – стальные танки на гусеничном ходу, которые стреляют. Я математик-прикладник и работаю инженером на заводе «Рено».

– О, Димитрий, как это мило! – обратилась мадам Гиппиус к мужу по-русски и как-то стушевалась, не нашлась, чем еще подколоть Марию.

Вообще говоря, обстановка была наэлектризованная, нервная, в основном за счет ершистости русских – ущемленные достоинства, уязвленные самолюбия, гордыня беззащитной бедности так и сталкивались, казалось, в самом воздухе, только искры летели. Было очень мало таких, что вели себя не пыжась, спокойно и запросто – как правило, это были люди или очень богатые, или очень знаменитые.

Зинаида Николаевна Гиппиус тут же подвела Марию к правнучке Пушкина графине Анастасии де Торби, проживавшей постоянно в Лондоне, но в эти дни оказавшейся в Париже.

– Вы здесь первая красавица, – сказала Марии сама еще очень моложавая и очень красивая графиня Анастасия.

– Ну что вы! – И Мария ответила ей любимой присказкой своей мамы Анны Карповны: – Я не первая. Я вторая. А первых много!

Ее ответ вызвал дружный, облегчающий душу смех всех тех, кто был рядом. А рядом были и Бунин, и Куприн, и молодые поэты, и сам Шаляпин. Как раз в эту минуту подошли Сергей Дягилев с Лифарем – здесь, в этом кружке, центром была правнучка Пушкина. Так волшебно для каждого русского было имя ее прадеда, так притягательно, что перед ним почтительно склоняли головы все другие русские таланты и даже гении, как признанные, так и непризнанные.

Графиня де Торби сказала свою фразу о том, что Мария – первая красавица, на французском языке.

А Мария ответила ей на чистейшем русском, чем окончательно ошеломила собравшихся, которые числили ее француженкой.

Тут подошла к их кружку и сама Коко Шанель – маленькая, сухонькая, бесцеремонная.

– Цепь на поясе – ваша идея? – С ходу спросила она Марию.

– Нет, – ничуть не смутившись, отвечала Мария, – моей младшей сестры.

– У вас есть стиль, – как изделие, оглядев Марию с головы до пят и поведя крупным носом, решила Шанель. – Для француженки это большая редкость, по себе знаю.

– Спасибо. Я русская. Но платье из вашего материала…

– Вижу. Художник-то у меня русский… – Коко Шанель прошла дальше, не оглядываясь.

Их мимолетный разговор успели заснять газетчики. И в одной из известных парижских газет, в отчете с первого франко-русского бала, появилась фотография с подписью: «Коко Шанель одобряет экстравагантный наряд русской графини Мари Мерзловска». Этого хватило для многого, в том числе и для перехода Марии с танкового завода в мир моды, и для ее участия в конкурсе красоты. Во всяком случае, многие русские и французы запомнили Марию именно по этой фотографии.

Еще один удивительный разговор коснулся Марииных ушей на балу. Какие-то две старушки в седых букольках тихо говорили между собой – то что называется по-русски – судачили. На Марию они не обратили никакого внимания, думали, что она француженка.

– И что я вам скажу, Мария Петровна, ведь мне точно известно, что Керенский одумался и дал из секретных фондов два миллиона золотом, чтобы спасти царя и семью, вывезти их за кордон. Собралась группа офицеров, деньги они получили через Вороновича…

– Ну и что дальше?

– Дальше? Все, что вы знаете… пропили, прокутили…

– Два мильона нельзя пропить.

– Ну, значит, протрынькали или хапнул кто-то как следует. Вот вам и русское офицерство! Армия разложилась снизу доверху – вот в чем наша беда!

– Да что армия?! Все хороши, милочка!

– А вы, между прочим, знаете, что, когда в двадцать шестом году здесь, в Париже, мы попытались организовать российское правительство в изгнании, то в нем оказался ровно такой же процент евреев, как и в правительстве Ленина-Троцкого. Не хотим мы управлять сами собой, не житье нам без варягов.

– Знаю, слышала, так что никто не виноват. В самих себе надо искать корни зла, в себе…

Этот разговор старушек поразил воображение Марии, и она запомнила его на всю жизнь. Не просто запомнила, но и вспоминала много раз и сделала для себя вывод никогда не вступать ни в какие объединения, партии, группы, союзы, а действовать во благо России только в одиночку. Чтобы было, с кого спросить и не на кого пенять…

Мария ушла домой с полной сумочкой визиток, как русских, так и французских. Во время танцев у нее не было отбоя от кавалеров. Но принца своего она так и не встретила.

Зато своего суженого встретила Уля Жукова…

Часы в гостиной губернаторского дворца пробили четыре, к этому времени Мария уже спала.

XVIII

В дворцовой усадьбе вставали рано.

Чтобы не пропустить первый намаз, состоявшая из мусульман обслуга поднималась до света. Едва приметная лишь зоркому глазу полоска горизонта над морем – черное на черном – вдруг начинала слабо светиться пепельным светом, а крупные искристые цветки, звезды, на иссиня-фиолетовом небосклоне еще лучились остро, золотисто, и было невозможно представить, что они блещут последние, считанные минуты и исчезнут с восходом солнца, спрячутся в толщу небосклона, как будто бы их и не было. Свежий, почти холодный ветерок из Сахары тоже сходил на нет, движение воздуха замедлялось с каждой минутой и вот-вот должно было приостановиться на весь Божий день, до глубокого вечера. Накопившаяся за ночь и осевшая на земле влага небесная тонким ворсом покрывала листья кустов и деревьев дворцового парка, темными пятнами и полосами лежала на газонах и клумбах, текучим ртутным блеском темно мерцала на крышах построек; на большой, широкой аллее, что служила дорогой к выезду за ворота усадьбы, пахло мокрой, прибитой росою пылью, и этот простой и знакомый запах напоминал о вечности.

Вдруг все замерло – ни звука, ни шороха, ни шелеста крыльев пролетающей птицы, ни металлического треска цикад, которые до этого момента трещали, не останавливаясь, – полная, оглушающая тишина! Секунда, другая, третья… И неожиданно, почти разом, прокричали призыв к утренней молитве десятки муэдзинов на ближних и дальних минаретах белеющей в темноте Бизерты – их гортанные, открытые голоса словно вздернули под уздцы всю округу.

Правоверные вознесли молитву:

– Аллах, Аллах акбар!

Слуги просыпались рано, да и хозяева не залеживались. К шести утра сам губернатор успевал позавтракать и отъехать на службу. По заведенной Николь традиции завтрак она накрывала ему лично. У Николь по этому поводу было особое мнение, она говорила: «Как только жена перестает подавать мужу завтрак и как только муж и жена перестают спать в одной постели – пиши пропало! Так говорила моя мама, а у нее было четыре мужа, и она ни разу не ошиблась!»

В шесть утра все службы действовали полным ходом: далеко у пирса бизертской бухты проверяли на исправность, запуская моторы, двухмоторную океанскую яхту Николь – на такой можно было ходить хоть вокруг света; в гараже под горой мыли, полировали до блеска легковые автомобили, также проверяли, исправны ли они, заводя моторы и чутко прислушиваясь к их гулу, следя за кольцами синего вонючего дыма из выхлопных труб; смазывали где должно ходовые части, вычищали салоны изнутри – приводили авто в состояние как можно более близкое к идеальному; в доме насыщали кислородом пять больших и шесть маленьких аквариумов – последнее увлечение генерала, чистили их дно, поправляли экзотическую растительность вокруг рукотворных пещер, гротов, арок, потом кормили многочисленных рыбок такой диковинной расцветки и формы, подобных которым в Тунизии не было ни у кого; в парке работало сразу человек двадцать – что-то подрезали, где-то подбеливали, подсыпали мраморную крошку на аллеи, выкашивали поровнее жесткую, как проволока, траву на многочисленных газонах, налаживали фонтаны, поправляли клумбы, убирали увядшие цветы, наконец, поливали и траву, и цветы, и кусты, и деревья, и дорожки парка. Никто не знал, где ждать ревизию мадам Николь, куда направит она свои легкие стопы сегодня. На всякий случай везде были начеку. Даже в караульном помещении с его тяжелым, спертым воздухом и то мыли, мели, проветривали, выбивали за оградой матрацы, на которых спали свободные от смены солдаты, – словом, старались, как могли. А про кухню и говорить нечего, там готовились одновременно и ко второму завтраку, и к обеду, и к полднику, и к ужину. Шеф-повар Александер согласовывал доставку свежих овощей, фруктов, приправ, хлеба, мяса, чая, кофе, сладостей, при этом явившиеся специально во дворец лавочники из Бизерты стояли перед ним, выстроившись в шеренгу, и внимали каждому его слову так, как будто, во-первых, это слово было для них откровением, а во-вторых, от того, насколько точно поймут и исполнят они его приказ, зависели судьбы мира, хотя на самом деле пакеты для дворцовой кухни еще с вечера были заготовлены в их лавках, потому что все вариации пожеланий Александера они знали наизусть. Старенький Александер в накрахмаленном колпаке и с карандашом за ухом чувствовал себя как полководец на поле битвы карфагенян с римлянами, притом полководец, конечно же, карфагенский. В доме тоже суетились с уборкой не меньше десятка слуг. Такая же суматоха царила и на конюшне, там тоже скребли, чистили, задавали корм, заплетали лошадям гривы в косички, меняли соломенные подстилки, тщательно убирали пахучие конские яблоки, ссыпали их в специальные длинные джутовые мешки, которыми зимой обкладывали снаружи стены конюшни, что утепляло ее самым лучшим образом и спасало лошадей от короткой, но лютой зимы с ее ледяными ветрами.

Везде, куда ни кинь взгляд, слуги трудились не просто старательно, а истово, что не мешало возвышенной до домоуправительницы Клодин бегать по саду и дому и кричать тонким голосом:

– Шевелись! Не спи на ходу! Ты что, хочешь огорчить мадам Николь?

Огорчать мадам Николь, конечно же, никто из слуг не хотел, более того, они даже любили ее за строгость, за острый глаз, за меткое словцо на смеси арабского и французского и за то, что она умела не только подмечать недостатки, но и видела хорошее, любила похвалить отличившегося, поставить его в пример, могла сама взять и сделать прекрасно то, что у слуги получалось не очень хорошо. Николь не брезговала ни работой в конюшне и на кухне, ни чисткой аквариумов, – всё спорилось в ее руках, и за это слуги ее обожали и побаивались, как многодетную мать, а все на Востоке знают, как высоко стоит авторитет многодетной матери, как весомы каждое ее слово, каждое замечание, даже брошенное вскользь, без видимого упрека. Так что слуги и их каждодневная суета как бы заполняли в жизни бездетной Николь ту брешь, что зияла с каждым годом все больней, все шире и тягостнее.

Мария проснулась в десять. В спальне сиял дневной свет, чуть зеленоватый от плотной завесы кустов за открытым окном и зеленой москитной сетки, часы в гостиной сделали десять шелестящих ударов, словно отсыпали по десять стопок монет: время – деньги? Если так, то каждое ускользающее мгновение – наши убытки? Но ведь не все утекает в бездну, что-то остается в душе и в памяти? Однако зря, что ли, писал Державин: «А если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы». Значит, остается только чрез звуки лиры – поэтов, писателей, музыкантов и трубы – имеется в виду боевая труба, призывающая на битву, то есть через военных, а вся остальная жизнь, та, что посередине этих двух стенок, в чаше бытия просто намешана, как фарш, и просто перерабатывается из одного состояния в другое, без славы и без памяти… Обидно! Но близко к правде, очень близко… хотя…

Робкий стук в косяк открытой двери прервал философствования Марии.

– Да, – отозвалась она в ту же секунду.

– Мадемуазель Мари, это я, Клодин, пришла узнать, не нужно ли вам чего?

– О, мадам Клодин, доброе утро!

– Я приготовила вам ванну с морской солью, как вы любите.

– Боже мой, вы до сих пор помните мои пристрастия? Как будто мы и не расставались!

– Точно, мадемуазель Мари, мы всегда помнили о вас и часто вспоминали, особенно в первые годы. Так я скажу Николь, что вы встаете? Она ждет вас ко второму завтраку.

– Конечно, я мигом! А как поживает господин Франсуа?

– Хорошо. Я давно накормила его завтраком и отправила на службу, – горделиво отвечала Клодин. Ей было важно дать понять Мари, что в своей семье она правит бал.

– Какая вы молодец, мадам Клодин! – намеренно польстила ей Мария. Лицо Клодин и шея от смущения пошли пятнами. Обе женщины остались очень довольны друг другом.

После ванны с морской солью и горячего душа Мария почувствовала себя почти как дома, в Николаеве, когда, умытая и причесанная, являлась ко второму завтраку с мамой, а папа-адмирал также с шести утра уже объезжал гигантские николаевские верфи, увы, пустующие перед мировой войной, потому что Государственная дума не отпускала денег на строительство новых, хотя уже и заложенных, кораблей. Какой-то умник из депутатов изрек по этому поводу: «России нужен Черноморский флот точно так же, как барину псовая охота». Эту тираду думца Машенька слышала в семье много раз и потому запомнила на всю жизнь. Так, по детским воспоминаниям Марии, Россия встретила Первую мировую войну со слабым, устаревшим флотом, а не имевшие себе равных во всем мире верфи в Николаеве простояли наготове бессмысленно и преступно. Папа боролся за строительство новых кораблей как мог, но, видно, противники русской силы в той же Государственной думе, и в правительстве, и в окружении царя были гораздо сильнее Машенькиного отца и тех, кто разделял его убеждения.

Мария оделась и пошла в столовую, где давно дожидалась ее Николь. Шагая по анфиладе белых комнат дворца, она снова и снова вспоминала бал, что не давал ей уснуть едва ли не до рассвета. Вспоминала, как гурьбой проводили ее к лимузину молодые люди, удостоившиеся чести танцевать с нею, как они совали свои визитки или записочки, как говорили что-то, перебивая друг друга, кто по-французски, кто по-русски; были среди них и красивые, и богатые, и умные, а Его не было… Иначе кольнуло бы в сердце, иначе бы она почувствовала…

– Поздравляю! – сказала Уля, когда они наконец поехали. – Вот это успех!

– Да, что-то вроде успеха, – устало улыбнулась Мария, – но все не то… А как у тебя?

– А у меня кукла! – сказала Уля, сияя, и подала ей со своих колен правой рукой хорошенькую матерчатую куклу, с льняными косичками, в русском сарафане, в лаптях, даже с бусами на шее. – Переверни: она «мама» говорит.

Мария перевернула куклу, раздалось едва слышное за гулом мотора: «мама».

– Какая прелесть! Откуда она у тебя?

– Представляешь, сижу себе, жду-пожду, а тут подбегает какой-то мужичок в шинели до пят, худенький такой, но вот с таким громадным чубом! – И Уля бросила руль, чтобы показать размеры чуба. Колеса чуть рыскнули по булыжной мостовой, но Уля ловко выправила машину. – Да, подбегает этот мужичок и говорит, по его мнению, как бы по-французски: «Мадемуазель, не купите ли у меня замечательную куклу?» – «Покажи», – говорю я по-русски. Ну тут он обалдел – не ожидал в такой машине русскую встретить. – «Глядите, ваше благородие». – Вынул из-под полы эту куклу и сунул мне в окошко. А я вижу, у него на каждой поле шинели, изнутри, еще по десятку разных кукол навешано, и русских красавиц, и казачков. «Кукла отличная, – говорю, – да у меня с собой ни сантима». – «А вы, – говорит мужичок, – на почин так возьмите! На память, – говорит, – от есаула Калюжного!» А я ему говорю: «Так я не могу!» А он: «Возьмите, барышня, ради Христа, а то мне сегодня удачи не будет!» – «Хорошо, – говорю, – возьму, только с одним условием: через шесть дней, двадцать первого января, в восемь вечера на это место я принесу деньги». – «Есть! – говорит, – ваше благородие!» И побежал к подъезду «Метрополя» торговать. Покупатели на его товар находились. – Уля взяла из рук Марии куклу и поцеловала ее. – Да, я же самое главное забыла тебе сказать. Я ему кричу: «А как зовут твою куклу?» И он вдруг как ляпнет: «Да хоть Ульяна!» И побежал. Почему Ульяна? Так я и не знаю. Не подошел он больше ко мне. Теперь двадцать первого числа ждать?

– Судьба, значит, – уверенно сказала Мария, – значит, судьба.

Так оно и вышло. В конце концов Ульяна Ивановна Жукова и есаул Андрей Сидорович Калюжный обвенчались в одном из русских ресторанов Бьянкура, а если говорить точнее – в одном из ресторанных залов, отведенных хозяином заведения совершенно бесплатно для совершения брачных обрядов. Все было кое-как и на скорую руку, но зато венчал новобрачных сам митрополит Евлогий – глава Белой Церкви. В соседнем зале стучали вилками и ножами, звенели бокалы, слышались обрывки каких-то пьяных излияний, сугубо русских: «Ты-ы м-меня у-ув-уважаешь!» Со стороны невесты была Мария, а со стороны жениха никого не было, его приятель не пришел: как потом выяснилось, перепутал рестораны. Ульяна перебралась жить к мужу в комнатку на мансарде пятиэтажного дома без лифта, с очень узкой и крутой лестницей, правда, платил Андрей Сидорович за эту комнатушку очень недорого. Есаул был человек даровитый: он и пел, и плясал, и играл на баяне, и мастерил таких кукол, каких никто не умел делать. Куклы и казачки а ля рюс продавались хорошо, Ульяна вовсю помогала мужу и даже подумывала о том, чтобы оставить работу на заводе. Но, слава богу, уже месяца через три выяснилось, что есаул запойный и рассчитывать на него всерьез не приходится. Он допивался до чертиков, спускал все до последнего сантима, а когда Уля, бывало, тащила его на спине на их верхотуру, есаул подавал команды осипшим голосом:

– Эска-адрон, справа за-езжай! Марш! Марш!

Детей у них, к счастью, не было. А Уля так и мыкалась с ним до сих пор по славному городу Парижу.

Сто раз пыталась Мария уговорить Улю оставить господина есаула, но та была непреклонна:

– Не брошу я его, не проси. Значит, такой мне крест нести, на то воля Божья!

Так, вспоминая заполошного есаула и свою любимую кузину Улю, и подошла Мария к дверям столовой губернаторского дворца.

– Привет, Мари! – встретила ее Николь. – Выспалась?

– Выспалась, но почти до утра не могла уснуть.

– Тебя что-то беспокоило? – вскинула брови Николь.

– Нет. Просто я вспоминала франко-русский бал двадцать восьмого года.

– А-а, тот, где ты с Шанель?

– А ты откуда знаешь?

– Мы и здесь, и в Алжире, и в Марокко всегда получали и получаем все основные парижские газеты, и мы видели твое фото с Шанель и очень порадовались за тебя! Да, кстати, нам надо устроить прием и бал в твою честь. И чем быстрее, тем лучше!

– Но, Николь, это ведь большие расходы…

– Чепуха! Все окупится. К тому же я обязательно приглашу царька туарегов. Хоть посмотришь, кому ты предназначалась.

– Интересно, – сказала Мария, – здорово! Ух, я с ним пофлиртую будь здоров! Он старенький?

– Понятия не имею. Садись, выпьем кофе. Александер!

В ту же минуту явился Александер.

– Кофе по-туарегски – мне и графине. Ты знаешь, как он делается?

– Как бедуинский, только чуть слабее и с лимоном.

– Молодец, Александер! Да, – обратилась Николь к Марии, – там папа (так она называла теперь мужа) оставил для тебя на своем столе кучу бумажек.

– Хорошо, я посмотрю.

Александер лично принес поднос с двумя крохотными чашечками кофе и с дольками лимона на мелкой тарелочке.

– Ну как тебе кофе? – спросила гостью Николь.

– Ничего.

– Наверное, и царек у них такой же! – засмеялась Николь, – Но помни: я его обязательно приглашу.

– Помню, помню! Спасибо за кофе, я ухожу работать. – И Мария пошла в кабинет генерал-губернатора, к его финансовым бумагам. Остановившись у выхода из столовой, попросила Николь: – Со своей стороны я тоже попрошу тебя пригласить двух-трех людей, ну и, конечно, моего банкирчика с женами. Это уж ты обставь как можно торжественнее, хорошо?

– Договорились! – с радостью согласилась Николь, которая обожала всякого рода игры.

До обеда Мария занималась деловыми бумагами губернатора. Часть бумаг была в полном порядке, а часть пестрела ошибками. Мария обнаружила несколько крупных переплат по сделкам, пустые бланки, но, увы, заверенные подписью губернатора и его печатью, много неряшливо оформленных документов, несколько весьма важных договоров, заверенных нотариусом задним числом, и еще много всякой бухгалтерской мелочовки, каждая из которых сама по себе была почти безобидна, а в куче они составляли весьма неприглядную картину и, главное, давали массу возможностей для махинаций, как говорится, развязывали руки тому, кто хотел бы что-то передернуть или запутать. Марии стало ясно, что тот, кто вел эту финансово-хозяйственную работу, делал все недобросовестно, но очень ловко. Видимо, это был и опытный, и небесталанный жулик. Но как сказать губернатору? И Мария решила не доводить до его сведения никаких своих умозаключений и оценок, а изложить только факты.

Когда вечером приехал губернатор, Мария сказала, что ей нужно еще три дня. Время нужно было не для того, чтобы разбираться с огрехами и упущениями, а для того, чтобы придумать, выработать какие-то свои конкретные предложения по дальнейшей работе. На том они и порешили. Снова пришлось звонить в дом Хаджибека и говорить о русских друзьях. Трубку взяла Хадижа:

– Мари, я все знаю! Мой отец уже поехал к этому туарегу. Если хочешь, мы заставим его приползти к тебе на коленях!

– О чем ты, Хадижа?

– Ты прекрасно знаешь о чем. Тебя ловили для гарема! В тебя стреляли! Мой отец – не последний человек среди берберов всех племен, а ты моя сестра! Волос не упадет с твоей головы! Мы никому не дадим тебя в обиду! Я понимаю, сейчас ты приходишь в себя. Ты боишься вернуться!

– Слушай, Хадижа, – строго сказала Мария. – Не кричи и слушай меня внимательно. Спасибо тебе и спасибо твоему отцу. Я поеду на остров Джерба лично поблагодарить его за внимание к моей персоне. Я никого не боюсь. Сейчас в доме моих друзей я занята делами. Мне нужно еще три дня. Да, они стреляли в меня – это правда. Но ты подумай, как им повезло! Во-первых, они промахнулись, все пятеро, а во-вторых, у меня не было оружия, значит, им снова повезло, потому что я бы не промахнулась…

Хадижа засмеялась.

– Я люблю тебя, Мари! Я жду тебя, Мари, сестра моя! – И положила трубку.

Генерал выслушал доклад Марии очень внимательно и сказал:

– Вы так изображаете дело, будто все совсем неплохо в моих бумагах. Вы подбираете слова, чтобы меня не обидеть. Не бойтесь, называйте вещи своими именами. На сколько нагрел меня этот сукин сын управитель? Я вам соврал, что он в отпуске. Мы расстались навсегда. Сейчас он уже в Америке. Так на сколько? Хотя что я от вас требую, вы еще не смотрели балансы…

– Балансы! – Мария усмехнулась. – Как говорил банкир Жак: «Две вещи легко и охотно подделываются – родословные и балансы».

– Он прав! – засмеялся губернатор. – Так приблизительно на сколько?

– Приблизительно… – Мария промолчала. – Приблизительно миллиона на полтора.

– Чего? – Губернатор позеленел.

– Франков…

– Я понимаю, что не зубов крокодила – есть такая разменная монета у одного из африканских племен. – Губернатор попытался улыбнуться, но это ему не слишком удалось. Цифра, которую назвала Мария, едва не сбила его с ног.

– Через два-три дня я смогу сообщить вам точную сумму, с погрешностью в пять-шесть тысяч.

– Как же вы это сделаете? – недоверчиво пробормотал губернатор.

– Сделаю. Все-таки я закончила математический факультет университета в Праге и Русский коммерческий институт в Париже. – уверенно сказала Мария.

– А что, в Париже есть Русский коммерческий институт?

– Есть.

– Хм, – губернатор покрутил головой, – ладно. Жду.

После повторного доклада Марии губернатор предложил ей стать управительницей его финансовыми делами и назвал сумму месячного вознаграждения.

– Спасибо, – сказала Мария. – Я согласна. Но что касается оплаты… Во-первых, сумма кажется мне слегка завышенной, а во-вторых, я бы подписала с вами контракт не на повременную оплату, а на процент от прибыли. Будет прибыль – будет оплата. Не будет прибыли – не будет оплаты. За что платить? Расчеты – один раз в полгода.

– А чем же вы будете жить?

– О, мой генерал! – засмеялась Мария. – Я не доедаю последний кусок хлеба. У меня еще много других дел и планов. Я не намерена их оставлять.

– И вас на все хватит?

– Еще и останется, – сказала Мария очень тихо, но так уверенно, что сомневаться в ее словах не приходилось. – У меня к вам большая личная просьба.

– Да, я вас слушаю. – Губернатор оживился.

– Мне нужна ваша помощь, – Мария сделала паузу и держала ее до тех пор, пока губернатор сам не нарушил молчание:

– Я готов служить вам в меру моих возможностей.

– Не сомневаюсь, что в меру. Дело в том, что не так давно я купила у банкира Хаджибека принадлежавший ему русский дредноут, что стоит в бухте Каруба.

– Зачем вам этот металлолом? – В глазах губернатора блеснул живой интерес.

– Это как посмотреть… Все пушки, в том числе и орудия главного калибра, в рабочем состоянии, даже замки целы, все до единого. Мне нужен контакт в военном министерстве.

– Понял. – Губернатор усмехнулся. – Понял, но как их можно использовать? Это ведь дорогие игрушки.

– Дорогие, но обо всем можно договориться. А использовать очень просто, например, поставить на береговую охрану на Севере Франции.

– От англичан?

– Скорее от немцев.

– Графиня, неужели вы так думаете?

– Да, генерал, англичане, хотят они того или нет, будут союзниками французов – все идут к этому. Вы ведь стратег…

– Маршал Петен терпеть не может англичан. А что делать мне?

– Наверное, пока ничего. А в принципе – наводить мосты и играть свою собственную игру, вы этого достойны.

Последние слова Марии попали в яблочко. Генерал покраснел, как мальчик, которого застукали у буфета, когда он хотел стащить конфетку.

– Я сделаю для вас все, мадемуазель Мари. Заместитель министра по вооружению подойдет? Это мой ближайший друг.

Генерал тут же написал рекомендательное письмо, снабдив его всеми телефонами своего друга, в том числе и домашними.

Когда Мария сказала Николь, что дня через два уедет в Париж, та вскричала:

– Ни в коем случае! Только после бала! Всё! Я рассылаю гонцов! Бал в эту субботу! А в воскресенье вечером мы отплывем с тобою в Париж на моей яхте, согласна?

– Еще бы! Я давно мечтала сходить в море по-настоящему, все-таки перед тобой дочь адмирала! Но разве тебе разрешит муж?

– Разрешит! Это мои заботы…

XIX

«“Гости съезжались на бал”. Какая прелестная, пышная и емкая фраза из сказки или дамского романа! И какой тянется за нею шлейф павлиньей важности кавалеров, жеманства милых дам, какая томность у женщин и вальяжность у мужчин, сколько игры тщеславия и уязвленной гордыни, деланного безразличия и живого сияния юных глаз, сколько безнадежно-жадных стариковских взглядов вослед и обнадеживающих, лукавых улыбок женщин, сколько склок и обид, подавленных ради приличия, видимости преуспеяния, великодушия и светскости!» – С блуждающей улыбкой на губах думала Мария, глядя с балкона второго этажа губернаторского дворца на растянувшийся по узкой белой дороге кортеж черных, белых, красных, фисташковых, желтых, темно-синих, серых автомобилей. Гости действительно съезжались на бал.

Машины и слуги оставались за воротами, а приглашенные входили в парк, чтобы пройти по широкой красной ковровой дорожке метров пятьдесят, не меньше (это Николь придумала такую китайскую церемонию), к ступенькам балюстрады, на которых их поджидали хозяйка бала и генерал-губернатор в белом парадном мундире и при всех своих орденах и лентах. Марии были хорошо видны проходившие, и как-то сами собой пришли на память стихи Лермонтова:

«Боже мой, ведь он написал эти стихи, когда был гораздо моложе меня нынешней, двадцатидевятилетней, да он и навсегда остался моложе… Как он смог все это узнать и увидеть, как смог сказать об этом так точно и просто? Гений на то и гений, что не поддается ни расчетам, ни здравому смыслу, ни правилам, ему “нет закона”, хотя у Пушкина это сказано не о гении: “затем, что ветру, и орлу, и сердцу девы нет закона”… Да, и у Лермонтова все стихотворение в целом не совсем о том, о чем процитированный отрывок, но разве в этом дело?»

Размышления Марии внезапно прервались: на красной ковровой дорожке появились господин Хаджибек и семенящие за ним Хадижа и Фатима. Если бы господин Хаджибек когда-нибудь видел пингвинов, то он бы знал, что в черном фраке с белой манишкой и в черных лакированных туфлях он очень похож на пингвина, не только сочетанием черного с белым, но особенно тем, что грудь и живот составляли у него как бы единую дугообразную выпуклость, а длинные фалды фрака и черные туфли, сливаясь, также образовывали будто бы единую точку опоры, на которой продолговато-округлый господин Хаджибек, как пингвин на задних ластах, ловко перемещался по красной ковровой дорожке, а где-то вверху, над черной бабочкой галстука и белоснежным воротничком манишки, поблескивали его карие, сияющие от восторга и умиления глазки – этакие живые буравчики. Чуть позади поспешали за господином Хаджибеком его стройные жены, в расшитых золотом шелковых кафтанах (так называется по-арабски нарядное женское платье до пят свободного покроя): Хадижа – в бирюзовом, а Фатима – в нежно-зеленом. Головы их были покрыты легкими газовыми шарфами, волосы заплетены в две косы, свободно свисающие ниже пояса. Золота, бриллиантов, изумрудов, сапфиров на обеих вполне хватило бы для того, чтобы открыть небольшую, но богатую ювелирную лавочку.

Господин Хаджибек рассмешил Марию, а его жены вызвали восхищение – они были прекрасны, каждая по-своему. Это Мария настояла на том, чтобы приглашения были доставлены господину Хаджибеку фельдъегерем и не только ему, но и его обеим супругам. Чести быть приглашенными со старшей и младшей женами обычно удостаивались только очень крупные царьки или государственные лица самого высокого ранга, буквально лишь первое и второе лица самоуправления Тунизии. Местная знать почти поровну делилась на тех, кто льнул к Европе и в одежде, и в образе жизни, и тех, кто противился этому, демонстративно являясь на званые вечера, даже к генерал-губернатору, без жен (место жены у домашнего очага) и в исконно национальных нарядах. Последние считали, что, утрачивая право быть на людях в национальной одежде и поступаясь своими обычаями, они поступаются в значительной степени государственной самостоятельностью. Но даже и те, кто щеголял сейчас во фраках, втайне надеялись окрепнуть и замотаться в свои белые одежды. Как известно, со временем так и произошло, а пока они учились носить фраки, бегло говорить по-французски, читать, писать, если надо, то и танцевать бальные танцы или играть в карты за ломберным столиком…

Гости все прибывали. На ковровой дорожке офицеры гарнизонов Бизерты и Туниса с женами сменяли местную знать. Наконец появился давно ожидаемый Марией контр-адмирал Беренц – последний командующий русской эскадрой в Бизерте. Мария просила его прийти в адмиральском мундире, а он пришел в штатском – теперь адмирал служил корректором в одной из французских газет Туниса, даже, можно сказать, газеток; пришел не во фраке, а в обыкновенном однобортном костюме, но с галстуком-бабочкой. Фрака у адмирала не было, вернее (какой он теперь адмирал?), фрака не было у корректора маленькой колониальной газеты, и это естественно. Как говорят русские: «По одежке протягивай ножки».

Михаил Александрович Беренц был одним из тех немногих людей, перед которыми Мария преклонялась и которых чтила всю жизнь. Он не совершал подвигов, не отличался какими-то сверхъестественными способностями или хотя бы здоровьем. Это был человек сухощавый, лысый, в очках с черной металлической оправой, довольно высокий и подвижный; человек неопределенного возраста, примерно от пятидесяти до шестидесяти пяти: улыбнется – пятьдесят, задумается, чуть нахмурившись, – все шестьдесят пять, такая вот амплитуда, глаза у него были серые, как правило, тусклые, как бы обращенные внутрь, но иногда вспыхивающие таким огнем, что сразу становилось видно – есть еще порох в пороховницах. Он всю жизнь, с семилетнего возраста, был военным и остался военным в душе до конца дней. К гражданской жизни на чужбине он не смог приспособиться, его выправка, его поступь, его речь, неспешная и негромкая, речь человека, который привык, чтобы его слушали, его прямодушие, – все как бы торчало из той обыденной гражданской жизни, где мягко стелят, да жестко спать. Даже адмирал Александр Михайлович Герасимов, тоже не бог весть какой приспособляемости человек, и тот звал Беренца Блаженный Михаил. Михаила Александровича Беренца, после признания Францией СССР и прекращения существования последней Российской императорской эскадры де-юре, единственного пригласили во французскую военную администрацию Тунизии и предложили весьма солидную должность, с автоматической подачей на французское гражданство, а значит, и с безусловной перспективой на дальнейшее повышение по службе.

Он отказался:

– Весьма польщен. Но, к сожалению, не могу принять ваше предложение. Я присягал на верность России и только ей одной могу служить как человек военный.

– Но ведь вашей России больше нет, а ваш родной брат, вице-адмирал Беренц, служит в военно-морском министерстве СССР. (Пригласившие адмирала были досконально осведомлены о его родственниках.)

– Это его личное дело. Его выбор. А моя Россия все равно будет, даже если я ее не дождусь.

В 1924 году, когда Франция официально признала СССР, бывший вице-адмирал Беренц приезжал с советской делегацией в Бизерту решать судьбу эскадры. Михаил Александрович дал слово не искать встречи с братом (таково было условие советской стороны) и сдержал его. Французская и советская стороны ни о чем не договорились.

А годом раньше, когда Машенька уезжала в Прагу и Морской корпус и эскадра еще существовали в привычном режиме, Михаил Александрович Беренц и Александр Михайлович Герасимов провожали ее на пристани Бизерты, усаживали на пароходик до Сицилии. На прощание Беренц снял с безымянного пальца левой руки массивный платиновый перстень с огромным, чудной огранки васильково-синим прозрачным сапфиром и протянул его Машеньке.

– Возьмите, Маруся, пожалуйста. Он вас обязательно выручит. Мне подарил его в кругосветке цейлонский царек.

Машенька отказывалась, но при молчаливой поддержке адмирала Герасимова Беренц настоял на своем.

– Возьмите, Маруся, я на это имею право: мы с вашим отцом прошли весь Пажеский корпус и даже братались на крови – порезали, дурачки, руки, и каждый лизнул друг у друга его крови. – Адмирал Беренц улыбнулся и сразу помолодел лет на пятнадцать.

Матросы собирались убирать трап, рассуждать и спорить было некогда, так и отплыла Мария с перстнем в кулачке. И этот перстень, действительно, спас ее от голода и холода в первые месяцы пражского выживания – она сдала его в скупку, ей заплатили гораздо больше, чем она рассчитывала.

Мария намеревалась сойти вниз, на первый этаж дворца, чтобы сначала приветствовать Михаила Александровича Беренца, а потом обойти всех по кругу, начиная с Хадижи и Фатимы. Да, она намеревалась сойти вниз, но тут на красной ковровой дорожке появилось лицо вполне неординарное. Это был молодой мужчина очень высокого роста в белых национальных одеждах, а точнее, в джаллалабии (рубаха до пят из легкой ткани, с разрезами по бокам и вырезами для рук и головы, обшитыми тонким серым шнуром), в маленькой такии на голове (белая матерчатая шапочка) и обутый в светлые бабуши (что-то вроде закрытых шлепанцев), которые высовывались в шагу из-под длинной, просторной рубахи. Он шел, опираясь на костыли, и расставлял их слишком широко, видно, начал пользоваться ими совсем недавно. Мария обратила внимание, что костыли новенькие. Обратила она внимание и на его аккуратно подстриженную черную бородку-эспаньолку (точь-в-точь такую носил когда-то адмирал дядя Паша), отметила властный, дерзкий и в то же время улыбчивый взгляд больших черных глаз на крупном холеном лице.

Спустившись на нижнюю балюстраду дворца, Мария, к своему удовольствию, тотчас столкнулась с доктором Франсуа.

– Узнайте: кто этот, с костылями? – шепнула она ему на ухо. – И чего хромает? Как доктору вам удобно. Хорошо?

– Будет исполнено! – браво козырнул Франсуа, который всегда преображался при виде Марии и с охотой принимал любую ее игру.

Мария успела не только поздороваться, но и переговорить с Михаилом Александровичем Беренцем; подошла развлечь напряженно скучающих Хадижу и Фатиму, когда наконец доктор Франсуа отозвал ее в сторонку:

– Это туарегский царек Иса, ваш несостоявшийся обладатель. Упал с лошади. По-моему, банальное смещение позвонка и легкое защемление нерва, но в этом вы разбираетесь гораздо лучше меня… Я сказал, что осмотрю его.

– Какая вы умница, доктор! – И Мария, к удивлению Хадижи и Фатимы и еще нескольких дам, наблюдавших за этой сценкой, чмокнула полковника в щеку.

Перед ужином Мария и доктор Франсуа нашли укромный уголок в парке и еще раз пошушукались насчет туарега. Решили, что перед танцами доктор отведет Ису в библиотеку, уложит там на кушетке – ровной и пригодной для данного больного, а далее по плану…

– Помните, Мари, как вы меня вылечили в Сахаре? – спросил доктор Франсуа. – У вас золотые пальчики, вы меня подняли на ноги с моим старым радикулитом.

– Да, я могла бы зарабатывать этим делом. Я уже было начала на заводе в Бьянкуре пользовать знакомых, но чуть не попала в тюрьму.

– Вы? В тюрьму?

– Ну а как же? Французы охотно сажали русских за любую мелочь! Кто-то донес, что, не имея диплома врача, я занимаюсь частной практикой. И меня чуть не притянули как самозваную колдунью. Во времена инквизиции наверняка бы сожгли на костре. С тех пор я всем отказывала – опасность была слишком велика и реальна. Но здесь не Франция, да и все другое… У меня был хороший учитель, настоящий ас народной медицины. Как говорили: костоправ среди костоправов и знахарь среди знахарей.

– Молодой адмирал?

– Да. Но теперь, наверное, уже и не адмирал, и не такой молодой…

– Я его хорошо помню, – сказал доктор Франсуа, – мы беседовали с ним много раз. Это был человек великих познаний, и не только в медицине. Я больше не встречал таких людей…

– Что правда, то правда, – светло улыбнувшись, вздохнула Мария. – А народной медициной он занимался со мной очень много. И не только мануальной терапией, но и лечением травами. Кстати, здесь, в Тунизии, довольно богатая растительность в смысле целебности, я и сейчас хочу этим заняться. Пока нет времени за бумажками. Адмирал считал, что я способная ученица…

– Вы не способная, вы талантливая! – горячо сказал доктор Франсуа. – Вам все удается!

– Ну это наш туарег покажет! – засмеялась Мария, и с тем они разошлись до условленного момента.

На ужине все было, как обычно на подобных званых ужинах: лакеи в белых нитяных перчатках, дорогая посуда, столовое серебро, масса ненужных закусок, которые фактически отвращали преждевременно насытившихся гостей от главных блюд, и люди уже не чувствовали их настоящего вкуса; были витиеватые тосты мужчин во славу губернатора и его жены Николь, пожелания им многая лета и процветания Тунизии под крылом Франции; были непременные перешептывания дам о длине рукавов в Париже, о кружевах и рюшках.

После ужина гостей призвали к музицированию, вернее, к слушанию музыки. Как и двенадцать лет назад, Николь и Мария пели в два голоса неаполитанские песни и на «бис» «Баркароллу» Оффенбаха. Аккомпанировал им на рояле, как и давным-давно, сам генерал-губернатор. Потом взялся блеснуть мсье Пиккар и сыграл седьмой вальс Шопена. Утонченная музыка и виртуозное исполнение Пиккара попали в цель – Мария взглянула на него другими глазами, хотя многие слушатели и позевывали тайно в кулак и на глазах у них выступили слезы, но не от восторга, а от нестерпимой скуки, – Шопен был слишком далек от привычных им звуков зурны и барабана. Аплодировали мсье Пиккару Мария, Николь, губернатор, доктор Франсуа. Остальные слушатели вяло их поддерживали и думали лишь о том, вставать им или еще посидеть для приличия в ожидании следующего номера.

И тут Николь подняла руку, призывая ко всеобщему вниманию.

– Мы собрали вас сегодня по торжественному случаю, – волнуясь, начала Николь. Подошла к Марии, положила ей руку на плечо. – Я хочу вам представить возвратившуюся к нам издалека мою дорогую единственную кузину графиню Мари Мерзловска! – Она обняла Марию и поцеловала.

– Ты что говоришь? – шепнула ей Мария.

– Ты сама мне подсказала. У тебя есть названая кузина, а теперь и у меня есть! – так же шепотом, скороговоркой отвечала ей Николь: – Не сердись!

– Я тебя обожаю! – Мария крепко обняла Николь и расцеловала ее трижды, по-русски. На глазах ее выступили слезы.

Сюрприз удался. Все встали и долго, взволнованно аплодировали сестрам. Генерал-губернатор растерянно улыбался, для него это был тоже сюрприз – за что он и обожал Николь: с ней не соскучишься.

Из бального зала раздались плавные пышные звуки «Сказок венского леса» – у тех, кто помоложе, начинались танцы, у тех, кто постарше, – светские беседы (в которых, увы, решалось походя очень многое) и карточные игры за изящными черными ломберными столиками, обтянутыми зеленым сукном…

Доктор Франсуа завел огромного туарега в его широченной белой рубахе до пят в библиотеку, уложил животом вниз на жесткой кушетке, поднял рубаху так, что она взбугрилась у него на голове, для проформы тщательно прощупал его спину.

– Так больно?

– Нет.

– А так?

– Чуть-чуть.

– А так?

– М-м…

– Значит, больно?

– Да.

– Хорошо. Не пугайтесь, сейчас подойдет мой коллега, только не пугайтесь!

– Постараюсь, – с усмешкой пробормотал царек Иса. – Я пуганый!

И в это время в библиотеку вошла Мария в белом медицинском халате, слишком широком и поэтому обмотанном на ней чуть ли не дважды и завязанном белым пояском, – халат выделил из своих запасов доктор Франсуа.

Скосив правый глаз, Иса увидел, кто пришел, и лицо его исказилось гримасой гнева.

– Не пугайтесь! Мадемуазель Мари не сделает вам больно, – заметив реакцию туарега, успокоил его доктор Франсуа.

– Да, – подтвердила Мария, – не бойтесь меня. Пожалуйста, расслабьтесь. – Она положила руки на его широкую спину и легонько прошлась по позвоночнику. – Понятно. Расслабьтесь! – добавила она властно. – Расслабьтесь, и тогда мы с вами пойдем танцевать. Вы умеете танцевать? – вдруг перешла она с французского на туарегский, и в ту же секунду молниеносно нажала на позвоночник в известном ей месте.

Туарег дернулся всем телом, и даже показалось, что послышался едва уловимый щелчок.

– Доктор Франсуа, поднимайте больного! – Мария сняла белый халат и вручила его доктору. – Я за дверью!

Когда туарег появился на пороге библиотеки, лицо его было белее одежд, глаза обалдело смотрели в разные стороны. Он сделал несколько неуверенных шагов, как бы прислушиваясь к своему организму, и лицо его расплылось в глупой, счастливой улыбке.

– Смелее, господин Иса, смелее! – подбодрила его Мария. – Кстати, у вас хороший парижский выговор, вы где учились?

– Я окончил в Париже Эколь-Пон-э-Шоссе (Институт путей сообщения).

– Давно?

– В этом году.

– Будете строить дороги?

– Хочу.

«Отличная идея – дороги! – подумала Мария. – Дороги, дороги… Вот оно, золотое дно!»

Когда они подошли к бальному залу, играли быстрый фокстрот.

– Мы подождем танго, – сказала Мария.

– Как скажете, – робко согласился туарег. – А вы, значит, врач?

– Нет, я колдунья. Но добрая, вы меня не бойтесь.

Заиграли танго. Огромный туарег танцевал легко и умело.

– Вы не колдунья, вы волшебница! – склонившись со своего высока к Марии, шептал туарег и говорил что-то еще, но она его не слушала. Она думала о дорогах. «Дороги, дороги, дороги! Хаджибек пригласил меня помочь реконструировать порты, построить новые пристани, а дороги мы упустили из виду – какая глупость! Хороший парнишка туарег – вовремя подал идею!»

Глядя на танцующего туарега, гости, которые совсем недавно видели его с костылями, недоумевали.

– А гарем у вас есть? – невинным тоном спросила Мария.

– Как вам сказать… – Туарег замялся.

– А никак – ясно, что есть.

– Но не обязательно быть наложницей, можно женой, – невнятно пробормотал Иса.

– Вы мне предлагаете? – живо спросила Мария, и глаза ее блеснули сумрачно, чуть-чуть насмешливо.

– Ну, если… если бы это было возможно. – Иса покраснел, и на его низком лбу выступила испарина.

Они отошли от дверей бального зала и сели на диван.

– Мой друг Иса, – томно начала Мария, – я благодарна вам за столь лестное предложение… Но, понимаете, есть непреодолимые препятствия… есть условия…

– Я готов на любые ваши условия!

– Условия не мои, их диктуют народные обычаи, жизнь. Вы хотите жить в Тунизии?

– Да, конечно.

– Значит, все должно совершаться по мусульманским понятиям? – вкрадчиво, почти нежно забавлялась Мария.

– Да, конечно, я не переменю веры.

– И я не переменю, но это вопрос второстепенный… Есть мусульманские понятия о приличиях. Или вы готовы пренебречь ими?

– Конечно, есть. Почему пренебречь? Я уважаю кодекс мусульманских приличий.

– Ну, а что касается брака, вы кодекс знаете?

– Наверное…

– Ответ неуверенный. А я знаю. Согласно мусульманскому кодексу о приличиях, установлено: «Жену следует выбирать такую, которая бы превосходила мужа четырьмя качествами, а четырьмя уступала ему: возраст невесты, ее рост, богатство и происхождение должны быть ниже, чем те же качества у жениха, а красота, характер, приличие и нежность должны быть выше, чем у жениха». А что получается у нас? Возраст у меня выше – первый минус, красотой, пожалуй, мы равны (туарег горделиво улыбнулся), характер у меня несносный – еще один минус, я более высокого происхождения, чем вы, – еще минус. Я богаче вас – еще минус. Вы выше меня ростом – вот единственный плюс. В вас метра два?

– Точно.

– Два метра – хороший рост, но одного роста мало. Очень приятно было познакомиться с вами! («Шикарная идея насчет дорог!») – Мария положила руку на плечо Исы. – Вы прекрасно танцуете! Всего хорошего! – С этими словами она легко поднялась с дивана и, не оглядываясь на оставленного ею туарега, пошла навстречу Николь, которая выходила из бального зала. В танцах был объявлен перерыв, оркестранты взяли полчаса на отдых.

Туарег Иса стоял возле дивана. Выходя из зала, каждый считал своим долгом подойти к нему и расспросить про костыли. Куда они делись? Что за чудо! И туарегский царек Иса был вынужден покорно излагать историю своего исцеления. А если учесть, что все знали о недавней попытке его слуг похитить Марию, то положение у царька Исы было самое незавидное. Отвечая на расспросы, он даже вспотел от смешанных чувств, среди которых чувство унижения было не из последних.

XX

– Принимают на работу дураков, а спрашивают, как с умных! – довольно громко ворчал в машинном отделении (при заглушенном моторе и открытом люке) русский механик, вызванный на «Николь», чтобы разобраться с явными неполадками двигателя. Уверенный в том, что здесь, на губернаторской яхте, никто не понимает по-русски, далее он загнул такую трехэтажную руладу, что всходившая в этот момент по трапу Мария закашлялась, чтобы не рассмеяться.

– Ау! Есть кто-нибудь? – громко спросила Мария по-русски, словно и не слышала ничего.

В машинном отделении что-то упало с громким звяканьем, наверное, механик выронил ключ.

– Ау! Есть кто-нибудь? – давясь от смеха, повторила Мария.

– Инженер-механик Груненков Иван Павлович! – поднявшись из машинного отделения, отрекомендовался багровый от смущения, светловолосый, голубоглазый мужчина лет сорока пяти, в руках у него действительно был разводной ключ.

– Ну что, скоро пойдем в море? – как ни в чем не бывало спросила Мария.

– Думаю, денька через два управлюсь, – потупившись, отвечал механик.

– Простите, что не представилась. Мерзловская Мария Александровна!

– О, так это вы?! Я помню вас еще по Джебель-Кебиру! – просиял Иван Павлович, и куда девался его хмурый, убитый вид – лицо разгладилось, помолодело, багровость сошла сама собой, глаза стали веселые, с огоньком и почти синего цвета. – Вы крестная дочь адмирала Герасимова. Выходит, свои, морские…

– Точно! – в тон ему радостно отвечала Мария. – И я вас помню. Вы прибыли в Бизерту на «Кронштадте», с женой и малышом лет трех. Потом он еще к нам в форт ходил на занятия по рукопашному бою – голова большая, а сам маленький, такой смешной! У меня фотография наших занятий сохранилась – кто-то снял и мне подарил, не помню кто. А маленького вашего мы почему-то звали Цуцик, и он отзывался, такой живчик был – прелесть!

– А вон идет ваш Цуцик! Девятнадцатый годок мальчугану. А тогда ему было не три, а четыре года. Просто он у нас не рос, не рос, а потом лет с пятнадцати как начал и сейчас повыше меня будет.

– Где вы его видите? – спросила Мария.

– А во-он в самом начале пирса точка приближается, вглядитесь. Это и есть мой Миша.

– Вижу. Но откуда вы знаете, что он, – ведь точка…

– Точка-то точка, но своя, родная. А уже и не точка – гляньте! Уже столбик… сынуля. Я его за три версты учую, и рубашка на нем голубенькая.

– Да, что-то вроде… Так у нас серьезная поломка? – сменила тему Мария.

– Средняя. Мотор надо перебирать. Этот француз, который за ним присматривал, не сильно понимает в нашем деле, скажем так, мягко. А до Марселя не ближний путь, и с морем шутки плохи.

– Послушайте, Иван Павлович, а может, вы с сыном и пойдете с нами в Марсель, а? – неожиданно для самой себя предложила Мария. Уж больно ей приглянулся инженер-механик, да и, действительно, свой, морской, настоящий. – И сыну будет в радость такая прогулка, а?!

– Сыну-то, конечно, его только помани в море! Мечтает, как и я когда-то, служить на подводной лодке. А меня кто ж отпустит со службы?

– Моя забота, – сказала Мария спокойно, – это мы решим. А вон и на самом деле ваш сынуля, теперь я вижу!

По пирсу быстро приближался юноша в голубой рубашке, парусиновых флотских штанах, в сандалиях на босу ногу. Стройный, крепкий, светловолосый, как и отец. Увидев, что на него смотрят с яхты, юноша сбился с шага и переложил белый узелок из левой руки в правую.

– Обед несет, мать наготовила, – горделиво заметил инженер.

– Здравствуйте, – с хрипотцой в голосе сказал юноша, поднимаясь на палубу белоснежной красавицы-яхты. – Па, тут горячее, мама сказала…

– Здравствуйте, Михаил, – прервала его Мария и протянула руку.

Михаил пожал руку Марии и смутился: не слишком ли крепко?

– Ничего! – Она улыбнулась ему приветливо. – Нормальное рукопожатие!

Синеглазый, в чистенькой, истончившейся от многих стирок голубой рубашке, худенький и при этом широкоплечий и очень стройный, он был так свеж лицом, с темными, не по годам густыми усиками, и так прекрасен в каждом своем движении, обаятельно, белозубо улыбался, что у Марии гулко заколотилось сердце – она поняла, что явился кто-то необыкновенный, чистый, добрый, отважный. И в каждом его жесте, в каждом повороте головы сквозило такое природное чувство собственного достоинства, что сразу было понятно: этот молодой человек ни перед кем не может заискивать, никому не может завидовать, ничего не боится и ждет от каждого встречного только хорошее.

Пока Иван Павлович обедал, Мария и Михаил сидели под тентом на верхней палубе и разговаривали. Глядя в чистые глаза юноши, Мария чувствовала, как легко ей, как радостно от того, что он рядом; никогда в жизни не было у нее такого внезапного ощущения родства душ, такой мгновенной приязни… Хотя… хотя, если вспомнить незабываемое, то похожее уже случалось однажды… Давным-давно, в 1920 году, на борту линкора «Генерал Алексеев», в каюте молодого адмирала дяди Паши, за праздничным столом, когда все просили Павла Петровича предсказать будущее, он посмотрел вдруг на Машеньку долгим, испытующим взглядом: дескать, а ты чего молчишь?

Машенька встретила его взгляд, выдержала и ничего не ответила. Не смогла ответить, потому что вдруг потеряла дар речи от того, что ей неожиданно представилось. Ей вдруг представилось, что она уже не она, а жена адмирала. Да, она, Машенька, жена Павла Петровича – его половина. А тетя Даша? А тетя Даша… пусть и такая же красивая, как сейчас, с такой же высокой грудью, с такой же черной косой, уложенной так ловко на голове, с этими же своими бриллиантовыми сережками… А тетя Даша, наверное, его другая жена, бывшая…

«Интуиция – это созерцание предмета в его неприкосновенной подлинности», – частенько повторял на лекциях в Пражском университете профессор Николай Онуфриевич Лосский. В 1924 году Машенька стала учиться там на математическом факультете. Да, именно так, именно в «неприкосновенной подлинности» и представился ей в ту минуту знакомый с младенчества дядя Павел. И с той минуты и уже навсегда она стала смотреть на него совсем другими глазами, чем прежде… Наверное, она любила его до сих пор и будет любить всю жизнь, кто бы ни встретился на ее пути, с кем бы она ни пересеклась на встречных или попутных курсах.

При воспоминании о дяде Паше Мария невольно вздрогнула всем телом, как будто ее ударило током… Она взглянула в лицо Михаила внимательно, пристально – и он не спасовал, не отвел своих синих глаз от ее лица, и сердце Марии забилось так, как всегда с ней бывало в минуты опасности…

– Ну что, поговорили? – поднялся на палубу Иван Павлович. – А я отобедал славно, теперь могу работать хоть до ночи.

Мария обрадовалась инженеру-механику, его появление избавило и ее, и Михаила от неловкой, тяжелой паузы. Мелькнуло что-то наподобие вольтовой дуги, и все слова стали бессмысленны и далеки от подлинных чувств и предощущений…

– Миша, ты посмотри яхту, не стесняйся, – сказал отец. – Мария Александровна своя, морская.

– Да, Михаил, вы не стесняйтесь, осмотрите, – глядя в сторону, проговорила Мария и отошла от отца и сына как бы по своим делам, спустилась в роскошную каюту с огромным стеклянным фонарем, открывающим панорамный обзор моря и неба. В каюте она сначала инстинктивно бросилась к зеркалу и всмотрелась в свое лицо: действительно, похожа на молоденькую, этого пока не отнять.

«Мальчишка, а взгляд мужской, не по годам, видно, настойчивый парень», – подумала Мария и поняла, что она думает совсем не то и не так, – испугалась сама себя, а теперь лжет, даже в мыслях. И тогда она подошла к окну с восточной стороны, с той, где было ближе к России, и, глядя то в море, то в небо, стала думать о маме. В неясные минуты жизни она всегда старалась думать о маме – и все как рукой снимало, маминой рукой…