I

Много мечетей в славном городе Тунисе и всего одна православная церковь. Зато ее знают все туристы, никто не обойдет своим вниманием – ни немцы, ни американцы, ни русские, которые милостью Божьей в последнее десятилетие XX века тоже стали бывать на прелестных тунисских курортах.

Еще не успевшие выгореть темно-зеленые невысокие горы окаймляют город Тунис. Город, который по велению Римского Сената был построен в десяти тысячах шагов от моря. И шаги эти поручили отмерить самому рослому, самому длинноногому легионеру. Это было сделано для того, чтобы, во-первых, у нового города не было гавани, а во-вторых, чтобы, направляясь из городских ворот к морю, всякий не миновал пустошь на месте великого Карфагена, что был разрушен римлянами за 146 лет до Рождества Христова, пройден плугом в назидание побежденным и засеян солью в знак проклятия.

Русская церковь, под которой живет в последние годы Мария Александровна, стоит на главной улице Туниса. Ее белые стены отделяет от проезжей части, от шумно летящего потока легковых авто лишь невысокая железная ограда, выкрашенная черной краской и в сочетании с куполами православной церкви чем-то отдаленно напоминающая чугунные решетки Летнего сада.

Еще только апрель, еще настоящая африканская жара впереди. А к полудню асфальт на дороге жирно плавится лоснящейся черной лентой. Округа наполняется смешанными запахами смолы, мазута, выхлопных газов, а застывшее в полном безветрии белесое знойное марево делает воздух в створе улицы и вовсе безжизненным.

С обеих сторон дороги стоят, словно нарочно вкопанные, стройные и будто неживые финиковые пальмы с их чешуйчатыми окостеневшими на вид стволами и длинными зеленоватыми листьями, словно вырезанными из жести и как бы подхваченными в пучок у самой верхушки.

Невдалеке отсвечивает затемненными зеркальными окнами новая гостиница из стекла и бетона. У ее парадного подъезда пританцовывает от переполняющей его радости обладания жизнью полненький смуглый мальчуган лет десяти. На голове у него большое блюдо, а в блюде и в руках аккуратненькие букетики желтоватых цветов жасмина, завернутых в бумажные кулечки, – видно, для сервиса. На мальчике чистая белая маечка с короткими рукавами, чистые джинсовые шорты, крепкие коричневые сандалии, тоже очень аккуратные и вычищенные. Судя по всему, те, кто отправил его сюда торговать цветами, чистенького, такого вымытого, знают толк в бизнесе. А если мальчик действует самостоятельно и додумался до всего этого сам, то, значит, вечно живы гены его великих предков карфагенян – лучших торговцев древнего мира.

Мальчик улыбается каждому встречному очень искренне, не то что без тени заискивания, а даже с некоторым подчеркнутым достоинством. Его черные лукавые глаза прирожденного торговца сияют весельем, надеждой и отвагой.

Наверное, оттого что у мальчика такой веселый, достойный и ободряющий вид, многие туристы из гостиницы с удовольствием покупают для своих спутниц букетики жасмина.

В последние десять – пятнадцать лет туристы ездят сюда очень охотно, особенно немцы. На городском базаре только и слышно: "А зо?", «Данке», "Вас костэт?"

Бывают в здешних местах и французы, еще не так давно хозяйничавшие в этом благодатном краю.

Бывают и англичане.

Полным-полно вдовствующих старушек с компаньонками из Соединенных Штатов Америки – этаких божьих одуванчиков в букольках лилового цвета, почти бестелесных, но исключительно напористо поглощающих не только завтраки за шведским столом, но и все сведения обо всех достопримечательностях, все положенные им по плану экскурсии, все развлекательные мероприятия, все процедуры. Все, за что ими уплачено, – дотла. Так саранча где-нибудь у них в Айове или Арканзасе объедает каждую живую былинку – под ноль.

А как только в России установилась антисоветская власть, стали бывать здесь, в Тунисе, и русские люди. Эх, раньше бы! Сколько было бы встреч, сколько радости от братания соотечественников! Да, раньше было нельзя. Как говорит по этому поводу любительница пасьянсов Мария Александровна: "Так уж сложилось. Так карта легла".

По другую сторону от русской церкви, на этой же главной улице – большая круглая клумба, вокруг которой разворачиваются автомобили. Посреди клумбы ослепительно горит на солнце позолоченный конный памятник. Все в нем позолочено лучшим образом – каждая шпора, каждая складка одежды, каждая черточка лица горделивого всадника, каждый миллиметр конской стати и конского достоинства в натуральную величину. Это восседает на коне многолетний местный президент Бургиба, перехитривший французов. Он простер свою золоченую длань в сторону городского базара. Как шутят пожилые русские туристы, он указует: "Правильной дорогой идете, товарищи!"

А рядом, в боковой улочке, на белом раскаленном тротуаре сидит нищий, закутанный с головы до пят в иссиня-черный плащ с капюшоном. Все его тело закрыто так плотно, что наружу торчит только кисть руки – с тыльной стороны ладони сухая темная, как кусок старого дерева, и чуть розоватая, похожая на морскую раковину, изнутри. Нищий безмолвен и недвижим, как изваяние. Это страшновато. Попробуй не подай такому! И многие подают: срабатывает инстинктивная боязнь испортить себе жизнь.

Из гостиницы вывалилась толпа говорливых немецких туристов.

– Вас костэт? Вас костэт?

Веселый мальчик быстро расторговал свои кулечки и помчался к хозяину за новой партией товара. Пробегая мимо нищего, ловко бросил в его ладонь монетку в полдинара. Юный финикиец не жадничал – он верил в свою звезду. Нищий склонился в почтительном поклоне, совсем не похожем на его дежурные кивки благодарности. Нищий кланялся от души, он знал, что мальчик поделился с ним не из львиной хозяйской доли, а из своих, кровно заработанных маленьких денежек.

 

II

"Севастополь – такой чистый, такой белый и синий город. Торжественный, как Андреевский флаг. Оттого что в Севастополе всегда был русский флот и летом жарко, там прогуливалось много молодежи в белом. И перед глазами, куда ни кинь взгляд, синее море, белые дома, люди в белом.

Плохо ли, хорошо ли, но все-таки я повидала добрый десяток стран и такого ощущения всеобщей чистоты и свободы нигде не припомню.

Белые шляпки и белые кисейные платья на барышнях, кипенно-белые кителя на молодых людях, приветливое сияние глаз на загорелых чистых лицах. Даже серые груботканые матросские робы отдавали стерильной белесостью. А раскаленные на солнце, изъеденные волнами прибрежные камни как бы светились на фоне синего моря чистыми белыми пятнами. И еще белые глицинии, уйма белых глициний, и кое-где фиолетовые. Какая прелесть была во всем, какой порядок! Не дисциплина, не принуждение, не страх, а порядок… Божественный порядок во всем. И в житейских мелочах, и в общем движении жизни, и в движениях души.

На кораблях императорского черноморского флота каждые полчаса сухим и чистым звуком били склянки. По вечерам играл на набережной духовой оркестр, особенно часто – модные в те дни "Амурские волны". И сердце сжимало от гордости – где Севастополь, а где Амур! Боже мой – и все Россия!..

О, как вопит муэдзин с минарета ближней мечети, как тяжело колеблет горячий воздух его пронзительный, металлический голос: будто грешников помешивают на огромной сковороде большой железной ложкой.

– Али, аллах, акбар…

Какая красная земля в Тунизии. Красная и сухая. Как горячо лежать в ней русским косточкам!

Этот муэдзин совсем крохотный, почти бестелесный, что-то вроде сухого стручка, а голосина на всю Ивановскую. Как там она теперь, Ивановская площадь в Московском Кремле, только и знаменита поговоркой?..

Иногда старичок муэдзин приходит к сторожу нашей церкви Али – они дальние родственники, к тому же когда-то в молодости служили в Иностранном легионе – эта красная земля долго была под Францией.

– Али, аллах, акбар! – ревет стереоустановка.

Старичок муэдзин давно уже приспособился не лазать пять раз в сутки по крутым ступеням на тридцатиметровый минарет, а просто тыкает кнопку, включает магнитофон со своим голосом, своим призывом правоверных к молитве, а сам занимается другими делами. Например, приходит иногда к Али пропустить стаканчик красного вина – знает, что грех, что запрещено Кораном, но любит – куда деваться? Тем более выпивают старики в полуподвальном помещении православной церкви, что, по мнению муэдзина, как бы снимает боЂльшую тяжесть греха.

Вот и теперь сидят они в теплой тени полуподвала русской церкви и, осененные православным крестом, пьют теплое красное вино.

А голос старичка муэдзина живет тем временем своей, отдельной от хозяина жизнью:

– Али, аллах, акбар!

Призыв правоверных к молитве у муэдзина на кнопке. А что удивительного, весь мир, говорят, на кнопке.

Пронзительный голос наполняет округу металлическим лязгом и воплями грешников – где-то там, наверху, под островерхим козырьком минарета, похожего то ли на стоячий отточенный карандаш, то ли на готовую к старту ракету – кому как покажется – по воображению…

Я никогда не учила английский, как-то он не был в моде… Немецкий – да, французский – само собой, греческий и итальянский – выучила между делом, латынь – за язык не считается, а вот английским никогда не интересовалась. И, вы знаете, он мне так и не понадобился. Даже тогда, в 1945 году, когда я была у благодарной леди Зии в замке Лутон Ху – там ведь все говорили и по-французски и некоторые по-русски… Мама читала романы только по-французски и говорить с нами старалась только по-французски, так что тунизийцы из здешнего высшего общества весьма удивлялись моему парижскому выговору.

Мы бросили якорь в Бизерте 25 декабря 1920 года. С тех пор практически все семейное мною утеряно, почти все реликвии, а паршивые местные газетки тех дней до сих пор остались. И где они со мной только не кочевали! Нужное пропало, необходимейшее исчезло, а этот хлам я так и возила из страны в страну, пока опять не вернулась в Тунизию. Особенно в последние годы я сто раз перебирала эти паршивые газетки с их паршивыми заметками, вроде этих:

"РУССКИЕ В БИЗЕРТЕ

Совершенно без всякого энтузиазма мы смотрим на то, что флот Врангеля прибыл в Бизерту.

Кто эти люди? Ничего доподлинно не известно.

Мы вправе опасаться, что в их ряды просочились самые худшие элементы, контакт с которыми для наших частей, возможно, очень опасен.

Говорят, что их посадили на жестокий карантин из соображений гигиены. Так пусть этот карантин продлится на весь срок их пребывания!

Если вдруг случится так, что экипажи высадятся на берег, то мы советовали бы торговцам Бизерты проявлять в отношении их крайнюю осторожность. Приемлема лишь оплата золотом, потому что в настоящий момент в белой или красной России нет больше банкнот, имеющих хоть какую-нибудь международную ценность. Большевики не только пустили в ход безмерное количество ассигнаций, но и отравили всю страну с Севера до Юга фальшивыми банкнотами иностранных банков. И тогда какой монетой моряки Врангеля будут расплачиваться за свои покупки?

Остается лишь сожалеть о наивности, с которой французское правительство бросило миллиарды в денежных знаках и во всякого рода пособиях, чтобы поддержать генералов и так называемые контрреволюционные части, которые должны были преградить путь бандитам, правящим в Москве".

"ОБЛОМКИ ОТ КОРАБЛЕКРУШЕНИЯ ВРАНГЕЛЕВСКОГО ПОХОДА

Известно, что в результате краха армии Врангеля более ста тысяч русских, как военных, так и гражданских, были вынуждены бежать из Крыма.

Помимо самого Врангелевского флота, они были перевезены силами правительства союзников во все области, где существует надежда обеспечить им выживание.

"Австрия" и «Брисгавия» – французские суда, имеющие на борту 4000 беженцев, бросили якорь 17 декабря в Каттаро.

Капитаны этих двух судов вчера утром направили телеграмму, в которой они заявили, что санитарное состояние на кораблях вызывает тревогу и что, с другой стороны, на земле нет никакого укрытия, чтобы принять больных".

"СЛАВЯНСКАЯ СОЛИДАРНОСТЬ

Дипломатическая миссия Сербо-хорватско-словенского королевства протестует против несправедливых обвинений в недостаточной солидарности с русскими беженцами. Большая часть беженцев из Крыма уже прибыла в Далмацию. По прибытии по санитарным нормам и предписаниям они должны пройти карантин. Но карантин проводится в санитарных бараках, а не на борту тесных кораблей".

"Мне подарили место, где меня похоронят. Здесь был один русский господин, который переехал в Париж. У наших другого пути нет: или на кладбище, или в Париж. Так вот, приходит как-то этот господин и говорит: "Мария Александровна, я знаю ваше нынешнее положение и хочу подарить вам место на кладбище. Так что имейте в виду – все бумаги оформлены и нужные инстанции уведомлены. Вы, конечно, меня не помните, но я никогда не забуду, что вашим попечением вышел в люди. Десятки таких, как я, учились в Европе и в Америке на ваши деньги. Все знают Мату Хари [4] , и никто не знает о вас только оттого, что вы русская эмигрантка. Ваша слава была бы невыгодна как Советам, потому что вы эмигрантка, так и союзникам, потому что вы русская. Сейчас вас все забыли, а может быть, если бы не вы, союзники не открыли бы второй фронт вовремя". В общем, веселый такой господин и болтал про меня всякое: и про войну, и про мое бывшее положение среди тунизийских царьков, и прочее. На что я ему ответила: «Не извольте, сударь, обо мне беспокоиться… а об истории вообще так нельзя говорить: „если бы…“. Если бы да кабы, во рту выросли грибы!» Но господинчик оказался очень настырный, даже взял меня почти насильно в свой автомобиль и повез смотреть место на кладбище. Хорошее местечко, приличная компания, ничего не скажешь. Я даже, признаться, не ожидала: между капитаном фрегата Вадимом Бирюлевым и княгиней Шаховской. Рядышком еще капитан фрегата Александр Карпович Ланге, кстати, мой дядя, и Раиса Александровна Мордвинова. В ногах – генерал Басов, памятник у него белого мрамора. Здесь мрамор дешевле кирпича…"

"Отец мой Александр Иванович был вице-адмирал, его убили товарищи в 1919 году, он был градоначальником города Николаева. А моя мама Анна Карповна еще больше морская, самая морская в нашей семье – ее дед Михаил Иванович был контр-адмиралом. Мой старший брат Евгений Александрович писал историю Черноморского флота. Он погиб в первую германскую. В 1914 году, 5 ноября по старому стилю, был бой. Много он успел написать, две тысячи страниц, и я всегда эту рукопись возила с собой, во всех странствиях, а года два назад взял ее у меня один русский господин, чтобы переснять, и не вернул".

Все это Мария Александровна иногда думает, иногда говорит вслух. Не то чтобы вспоминает события и картинки своей жизни специально, а как-то так – проплывают они в ее сознании вроде сами собой, не нарочно, а вместе с движением крови по окаменевшим заизвесткованным сосудам, как бы от ударов сердца. Ударит сердце, вытолкнет кровь, и поплывет картинка – то вдруг пронзительно четкая, до каждой паутинки, до каждой крапинки: то фокус пропадает, и картинка стушевывается, расплывается. А то и вовсе безо всяких картинок, нахлынут вдруг голоса прежней жизни, как шум в ушах, а иногда не только голоса, но даже запахи…

И что скрывать, частенько она заговаривается сама с собой, притом довольно громко, – слышит-то плоховато. И тогда обязательно окликает ее сторож Али – веселый старый араб в голубом берете:

– Авек ки парле ву, мадемуазель?

– С Пушкиным! – язвительно отвечает ему Мария Александровна.

– Пучкин! Пучкин! – радуется Али своей постоянной шутке и всегда хлопает от восторга в ладоши. Жизнь у них не слишком разнообразная, так что каждая мелочь радует, а ладони у Али твердые, будто костяные, и хлопки получаются резкие, клацающие.

– М-гав! Гав! – вскидывается на звук этих хлопков дремлющий в тени церквушки желто-палевый Бобик.

– Но, Боби! – одергивает собаку Али и снова начинает смеяться своей шутке и громко выкрикивать: – Гран пэр Пучкин! Гран пэр Пучкин!

– М-гав! М-гав! – вторит ему Бобик.

– Гран пэр Пучкин! Гран пэр Пучкин! – веселится Али, уверенный в том, что Пушкин – родной дедушка Марии Александровны. Маленький, исполненный пером на грубой, пожелтевшей бумаге портрет А. С. Пушкина в изящной рамочке слоновой кости и под стеклом висит на стене в ее просторной комнате. Портрет этот очень похож на миллионы растиражированных пушкинских автопортретов, и только специалист поймет и оценит – портрет подлинный, начертанный быстрой рукой самого Александра Сергеевича. Рядом с портретом Пушкина два маленьких холста, писанных маслом, но даже без рам, на одних только подрамниках. На одном холсте – парусник в бурном море, а на другом, который чуть побольше, развалины амфитеатра, мраморные пеньки ушедших в землю, изъеденных временем колонн, и на переднем плане несколько тонких-тонких, ярко-зеленых, непобедимых травинок. А в красном углу комнаты – иконка Казанской Божьей Матери.

Видит Мария Александровна неважно, слышит плоховато, зато осязание и обоняние у нее как у юной. В этих последних двух плоскостях она и старается двигаться, как в колее. Да еще память о прошлом с каждым годом становится все лучше и лучше. Отличная память. И все крутит, крутит картину жизни, такой большой и такой коротенькой…

Три года назад был у нее девяностолетний юбилей, ее тунизийские воспитанники приехали за ней на машине, отвезли к себе на виллу и угостили очень неплохо. Один из ее воспитанников – банкир, другой – крупный врач-гинеколог. Нет, нет, она на них не в обиде, хорошие мальчики, ее арапчата. Оба наперебой звали ее жить к себе, но она и на этот раз отказалась. Объяснила, что под родной церковкой ей спокойнее – отпевать не надо нести, а она очень бы не хотела помереть не отпетая. То, что она живет теперь в просторном и сухом полуподвале под церковью, и для здоровья полезно – не жжет ее африканское солнце, не томит так, как это бывает наверху, ветер пустыни Калима. Но главное – надо только поднять гроб наверх, в церковь, и отпевай себе в свое удовольствие. Поп в этом приходе грек – ни бельмеса не знает по-русски. Да и живет за сто километров, в Бизерте, а сюда, в столицу Тунизии, ездит не часто, только по большим церковным праздникам. Но для этого дела, конечно, его привезут специально, тут уж просто деваться некуда, вот что замечательно!

Уже три года не поднималась Мария Александровна из своих покоев к амвону – ступеньки больно крутые, – но помнит всю церковку – от притвора до иконостаса – как живую. Большие тусклые буквы ХВ над амвоном, старенькие венские стулья цвета луковой шелухи, очень приятные на ощупь, какие-то очень свои. На левой от входа стене темная доска с золочеными буквами:

"Вечная память

Федоров Кирилл

Юргенс Николай

Груненков Михаил

Александров Николай

Шаров Кирилл

Харламов Георгий

Русская колония в Тунизии своим сынам

павшим на поле брани

1939—1945".

Да, была здесь когда-то колония на пять тысяч человек, но сейчас почти обезлюдела – кто на кладбище, кто в Париже.

Давно известно: Париж всегда Париж. А и на здешнем, тунизийском, кладбище тоже неплохо: сухая красная земля и такие крупные, такие ярко-белые ромашки, каких она не видала в России. И еще очень много улиток. А в общем, сухо, чистенько, она уже примерялась… Сколько боевых русских командиров и матросов лежит на этом тунизийском кладбище, но там, в России, верно, о них ничего не знают. И о ней ничего не узнают… Ну и пусть. Ну и славно.

Говорят, прогнали Советы-моветы, весь мир радуется. Ну и что? Жизнь-то прошла.

В последние годы ей стала сниться сестрица Сашенька – кудрявая, белокурая, в белоснежной пелеринке, такой она ее только и видела – в двадцатом Сашеньке исполнился всего годик. Она родилась уже после гибели папы. Сашенька была что называется последыш. Ко времени ее рождения отцу было едва за пятьдесят, а матери чуть ли не сорок лет.

Прежде она, Мария, редко вспоминала о Сашеньке, а сейчас видит ее часто, и такое впечатление, что Александра где-то там, в России… Что ж, всякое чудо могло случиться. Хотя те, кто видел маму и Сашеньку, говорили, что якобы они попали на другой пароход, на английский. Может быть, и на английский… Но сколько она ни искала их по свету, так и не нашла. А сейчас кажется, что жива сестрица, жива… Она даже лица ее толком не помнит. И следа никакого нет. Все, что осталось, – фотография мамы у камина с Сашенькой на руках. И то только она, Мария, знает, что на руках у мамы именно Сашенька. Осталась ведь и не фотография, а только обрывок: лицо мамы, и вся ее фигура в длинном траурном платье, и ручонка Сашеньки в белой пелеринке, и часть камина, а половина маминой головы, плечо, к которому прижималась Сашенька, да и сама сестричка исчезли вместе с другой частью фотографии.

А на самом переднем плане часть их высокого, большого, прямоугольного камина, облицованного малахитом. Разводили огонь в этом камине только в дни рождений, дни ангелов, по большим церковным праздникам или по папиному желанию, но тогда только для него одного.

Разводили огонь. Лицом к камину, бритым затылком к входной двери садился в глубокое кожаное кресло адмирал… и все замирало в доме…

Кто его знает, о чем он думал, так самоуверенно и доверчиво сидя затылком к двери?

Что ему виделось за стеной легкого пламени?

Вряд ли тот пьяненький подросток-конвоир в рваной кожаной куртке с чужого плеча, что вдруг больно запнулся о камень на скользкой дороге, потерял равновесие, плюхнулся в лужу. Его товарищи-конвоиры дружно рассмеялись. Подросток вскочил на ноги и, чтобы сорвать зло, вдруг выстрелил из нагана в адмиральский затылок… Это случилось осенью 1919 года, на окраине того самого города, который еще недавно был "вверен его попечению". Был убит адмирал "при попытке к бегству". Не сберег адмирал ни семьи, ни города, ни жизни своей, ни Отечества. А мог бы сберечь все. Но был он слишком доверчив и воевал как жил: по правилам чести.

 

III

Сколько помнила себя Александра Александровна, жили они с мамой очень бедно, почти на грани нищеты. Но мама всегда ухитрялась кормить свою Сашеньку досыта и очень вкусно. Мама умела из ничего состряпать такую аппетитную и красивую на вид еду, что Сашеньке только и оставалось, что уплетать ее за обе щеки.

Ах, какие вкусные борщи варила мама!

А вареники? С творогом, с вишнями, с толченой картошечкой, заправленной золотистым жареным луком.

Обычно Сашенька просыпалась поутру от запаха чего-нибудь вкусненького. Тогда все готовили на вонючих керосинках, но у мамы так все спорилось в руках, такая была чистота во всем, такой порядок, что даже керосинка обычно не позволяла себе коптить, только пахла в углу почти приятно: вовремя подрезанным фитилем, керосином…

С тех пор минули десятки лет, давно уже керосин вышел из повседневного быта, на нем только самолеты летают, а Александра Александровна все еще четко улавливает его малейший запах, и он сразу же напоминает ей о детстве, о больном горле, о красных миндалинах, которые она, широко раскрыв рот, рассматривала в ручное зеркальце.

Мама заставляла полоскать горло керосином. Керосин помогал не раз и не два – лет до четырнадцати Сашенька часто болела ангиной. А потом как рукой сняло – ни в юности, ни в зрелые годы, ни сейчас, в старости, ни разу не бывало у нее ангины. Даже на фронте, когда приходилось часами брести в ледяной воде, под дождем, под мокрым снегом, на ветру…

Да, просыпалась Сашенька обычно от запаха чего-нибудь вкусненького.

– Пидымайся, дывчина! Звит заспышь! Ось и оладучки тоби спекла таки гарнэсеньки! – приговаривала мама что-нибудь вроде этого.

Она всегда говорила со всеми только на украинском языке. По паспорту мама была Ганна Карповна Галушко, а звали ее кто Нюрой, кто Карповной. Считалось, что русского языка она не знает и учиться ему не хочет, а умеет говорить только по-украински. Вернее сказать, ничего насчет нее не считалось – никто никогда не задавался мыслью о каких бы то ни было познаниях дворничихи Нюры, всегда молчаливой, почти круглый год укутанной в истончившийся от многолетней носки и частых стирок клетчатый шерстяной платок какого-то хмурого цвета; а летом, в зной, она ходила в вылинявшей цветной косынке, закрывающей лоб до самых бровей и глухо завязанной под подбородок – по-крестьянски; и зимой и летом всегда в кирзовых сапогах с короткими голенищами, с метлой или вениками, с помойными ведрами. Всегда молчаливая и безропотно услужливая для всех без исключения. Всегда с погасшими глазами, смотрящими как бы внутрь себя – так, что никто бы и не сказал сразу, какого цвета у нее глаза. Одна Сашенька знала, что глаза у мамы удивительные, темно-карие, чуть раскосые, очень грустные, для чужих пустые, а для нее, Сашеньки, иногда вспыхивающие так ярко, так лучисто, что этим светом озарялось не только все мамино лицо, но, казалось, вообще все вокруг, вся их жизнь!

А обычно, не считая этих редких вспышек, мама не то чтобы была в тени жизни, а даже как бы сливалась с окружающими ее предметами.

Главное слово, которое она употребляла, было слово "мабуть".

На все вопросы был один ответ: «Мабуть». Что по-русски означает: "Возможно".

Мама работала одновременно в трех местах: в школе, где училась Сашенька, – уборщицей, в детской поликлинике, где лечилась Сашенька, – уборщицей и, наконец, во дворе их большого московского дома – дворничихой.

Только став взрослой и родив собственную дочь, Сашенька в полной мере оценила эту мамину жертвенность. Работая именно в этих трех местах, мама как бы прикрывала главные направления ее, Сашенькиной, жизни, ее судьбы.

Жили они с мамой в большом доме недалеко от Курского вокзала. Вернее сказать, не в доме, а во дворе дома, в пристройке к котельной. Наверное, эта пристройка была сделана специально для дворника и называлась на старинный лад «дворницкой». Пристройка представляла собой большую комнату без сеней, с входной дверью прямо во двор, с огромным деревянным ларем у входа, с большим окном в потолке. Вдоль стен проходили из котельной трубы, довольно толстые и зимой очень горячие, так что от холода они с мамой не страдали.

И зимой и летом мучило окно в потолке: зимой его заметало снегом, летом заносило пылью. Так что Сашеньке частенько приходилось лазить по прикрепленной к наружной стене «дворницкой» железной лесенке и сметать с окна снег и пыль. Весною и осенью окно промывали дожди – оно было вделано в потолок не горизонтально, а под углом, так что вода стекала с него очень хорошо.

В школе и во дворе Сашеньку дразнили Галушкой. Она ненавидела свою фамилию: Галушко. Ей безотчетно нравились фамилии с окончанием на «ский», "ская". Лет с одиннадцати она решила, что обязательно выйдет замуж за человека с такой фамилией. Она даже маме об этом не говорила: боялась обидеть. Лелеяла свою сокровенную мечту в одиночестве. Часто, глядя в окно в потолке на проплывающие в московском небе облака, она мечтала о том дне, когда наконец у нее будет другая фамилия. Ей казалось, что с того момента все в ее жизни переменится к лучшему, что распахнется перед ней, как в сказке, какой-то неведомый мир. Да, распахнется прекрасный новый мир, и из дворничихиной дочки Галушки в лиловом байковом пальто на вате она превратится… В кого она превратится, Сашенька не могла придумать, но сердце сладко замирало от предчувствия неминуемой радости.

Как дочери одинокой дворничихи ей покупали от школы раз в два года зимнее пальто и раз в год ботинки. Всегда покупали пальто серое, а в седьмом классе купили лиловое с искрой. Боже, как неуютно, как унизительно чувствовала она себя в этом пальто. Казалось, каждый встречный, глядя на нее, знает, что пальто ей купили от школы как подаяние. Сколько было пролито слез, как саднило в груди от обиды, а мама уговаривала:

– Змыри хордыню, доню, змыри!

Но смирить гордыню она не смогла и утопила пальто в Яузе.

Уже подули вешние ветры, уже лед почти весь сошел, и тяжелая серая вода поднялась в бетонных берегах и текла шумно, весело, и день прибавился очень заметно, но было еще холодно.

Она сняла пальто на мосту через Яузу и бросила его вниз, и оно поплыло лиловым пятном, широко раскинув рукава, тяжелея с каждой секундой, напитываясь водой и погружаясь. Саша провожала его глазами до тех пор, пока оно не скрылось под водой далеко по течению.

Пока она добежала раздетая до дому, так продрогла, что мама даже не спросила про пальто: она сразу все поняла. Обняла ее, а потом раздела донага у горячих труб парового отопления и докрасна растерла мочалкой, особенно сильно ступни ног, так, что они прямо горели. Потом мама так же молча одела ее как маленькую и только тогда сказала:

– У школе був чоловик, записывав на медичек. Пийдэшь у медсестры?

– Я? – удивилась Сашенька. – В медсестры? С удовольствием!

Так было решено, что после семилетки она пойдет в медицинскую школу при одной из больших столичных больниц.

В медицинскую школу Сашенька поступила легко. А вскоре и мать перешла туда работать уборщицей, оставив свое место в Сашенькиной школе.

До Москвы они с мамой, что называется, помыкались по белу свету. Сна-чала, по рассказам мамы, жили в станице, где-то под Харьковом. Потом мама завербовалась на край земли – в Благовещенск на Амуре. Если станицу Сашенька не запомнила, то Амур помнила очень хорошо. Помнила почти игрушечных китайцев в маленьких лодках посреди Амура-батюшки. Помнила вальс "Амурские волны" – его всегда играли на нашем, русском берегу. Но особенно врезалась ей в память рябая полоса воды свинцового цвета. В том месте, где в Амур впадала Зея, полоса воды более темная, чем все зеркало реки. И сейчас, в старости, когда многое быльем поросло и забыто начисто, до каждой крапинки, до каждой воронки помнит Александра Александровна эту рябую темную полосу воды двух слившихся рек. Может быть, она держит в памяти эту картинку не случайно, а как свою сопричастность необъятной русской земле, как доказательство того, что и раньше она жила на свете, что не сразу стала старухой, а была и молодой, и даже маленькой девочкой.

В Благовещенске они с мамой долго не задержались.

Потом был Петропавловск-Камчатский. Авачинская бухта, на берегу которой летом Сашенька собирала морские звезды – уже сухие, песочного цвета, с пупырышками, полые внутри. Авачинская бухта была небольшая, аккуратненькая, но из нее открывался поразительный вид на Тихий океан. Там, в Петропавловске, она впервые увидела океан, и он взволновал ее, как потом взволновала любовь с первого взгляда, она почувствовала какой-то необыкновенный прилив отваги в своем маленьком теле, почувствовала свое могущество и причастность необъятному серому океану, уходящему за горизонт. Потом она прочла у Чехова: "Море было большое". Как писал Антон Павлович, так отозвался о море в своем гимназическом сочинении маленький мальчик. И еще великий писатель утверждал, что "лучше не скажешь". Да. "Море было большое". Действительно, трудно придумать о море что-нибудь более точное.

Мама работала на рыбозаводе. У нее были красные ладони, распухшие пальцы, и от нее всегда пахло свежей рыбой. Из окна общежития, в котором они жили, была хорошо видна курящаяся в снегу Авачинская сопка.

А еще Сашенька запомнила жимолость – продолговатые маленькие ягоды фиолетового цвета на невысоких кустах. Ягоды были водянистые, почти безвкусные, чуть сладковатые, но очень освежающие.

И еще где-то там было Синичкино озеро. Но то ли оно было на Амуре, то ли на Камчатке, Саша не запомнила точно.

Море всегда волновало ее как-то особенно, на торжественный лад – в груди сладко щемило и на глаза навертывались слезы. Точно так же, как при звуках "Прощания славянки" и "Вставай, страна огромная!".

К семи годам, когда Сашеньке надо было идти в школу, они очутились в Москве. Как это удалось маме, Сашенька не знала и не знает до сих пор.

Мама считалась неграмотной, расписывалась крестиком и книг в руки не брала. А Сашенька читала запоем, к счастью, было что читать. Однажды мама приволокла с мусорки гору книжек – умерла одинокая старуха-профессорша, комнату ее быстро заняли в порядке уплотнения новые жильцы, а библиотеку выбросили на помойку.

Второй, третий, четвертый, пятый, десятый раз они с мамой таскали книжки. Чего здесь только не было! Вся русская классика, десятки замечательных словарей, сотни переводных книг и даже книги на французском и немецком языках.

– Мама, а нерусские зачем? – спросила Сашенька.

– Да хай будуть, – ответила мама, – мабуть, нада. Спросять, а у тоби исть…

Они сложили книги в огромный деревянный ларь, что стоял у дверей их «дворницкой» и где хранились ведра, веревки, веники, мешковина на тряпки, лопаты, совки и прочая хозяйственная всячина.

Они набили ларь сотнями книг. Сашенька буквально поглощала их все детство, отрочество, всю юность – пока не ушла на фронт.

Время от времени мама вынимала из ларя две-три книги, как она говорила, чтобы не «заплеснили». Но удивительным образом это оказывались те самые книжки, которые захватывали Сашеньку с первых страниц и не отпускали до последней точки.

Иногда Сашенька читала неграмотной маме вслух. Так они прочли сказки Пушкина, "Робинзона Крузо", «Каштанку», тургеневскую «Асю», "Капитанскую дочку", «Тамань». Мама хотя и не говорила по-русски, но понимала все хорошо. Она не высказывалась по поводу прочитанного. А если Сашенька настойчиво спрашивала, отвечала односложно:

– Наравится? А як же? Читай ще. – И улыбалась так ясно, светло, что ее чуть раскосые темно-карие глаза сияли таким чистым, одухотворенным светом, и в эти минуты ее бывало просто не узнать. Словно то был какой-то совершенно другой человек, а не безответная дворничиха Нюра.

А когда Сашеньке было уже лет пятнадцать, прочли вслух даже "Войну и мир". Правду сказать, «войну» по общему согласию они пропускали, читали только "мир".

Читали всю зиму. Бывало, мама сидит под лампочкой, что-то штопает, вяжет, или чистит, или гладит – одним словом, делает что-то руками, она всегда что-то делала, беспрерывно. Сашенька вообще не помнила мать, сидевшую сложа руки. Так вот – мама что-нибудь делает по хозяйству, а Сашенька сидит с ногами на старой кушетке и читает вслух: "Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и стала…"

По вделанному в потолок окошку «дворницкой» шуршала снежная заметь, глухо, чуть слышно звякало что-то за стеной в котельной, наверное, кочегары загружали на ночь уголь, урчала какая-то заехавшая во двор автомашина – в их большом доме жило много больших начальников, которых привозили и увозили на машинах. А они с мамой были в эти минуты далеко-далеко – в «охотницкой» дядюшки Наташи Ростовой, вместе с Наташей и Николенькой. Дядюшка заиграл на гитаре «Барыню», а Наташа вдруг вызвалась танцевать…

"Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, – эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, – этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pa de shale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых не ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел, и они уже любовались ей".

В тот вечер мама вязала из разноцветных мотков старой шерсти свитер для Сашеньки. Трубы, проходившие вдоль стены, дышали жаром, немного попахивало керосином от горевшей в углу керосинки, стоявший на ней голубой эмалированный чайник начинал подсвистывать носиком, приготавливаясь закипеть.

"Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять все то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке".

Чайник засвистел вовсю. Мать вскочила, отбросив вязанье на кушетку, в ноги Сашеньки, делая вид, что спешит к чайнику, не в силах сдержать слез. Погасив керосинку, она тут же распахнула дверь, шагнула раздетая во двор, в снежную мглу, вернулась минуты через три-четыре уже совсем другая – погасшая, обыкновенная дворничиха Нюра.

 

IV

В тени за церковью Воскресения Христова растянулся в блаженстве темно-палевый Бобик, или, как зовет его сторож Али, – Боби. Бобик пес не простой, хоть и дворняжка. Видно, был у него в роду какой-то своенравный аристократ. Главное лицо для него – Мария Александровна, а ко всем остальным, в том числе к Али и его приятелю муэдзину, он относится, можно сказать, как к равным. Например, если Али напьется пьяным, то он ворчит на него, не исполняет никакой его команды, а иногда может и тяпнуть, правда, слегка, как бы только обозначая действие. С первой звездой, что зажигается ночью в глубоком бархатном небе Туниса, Бобик приходит на порог комнаты Марии Александровны и ложится охранять ее до рассвета.

Жарко Бобику, тошно, а тут еще эти проклятые африканские блохи донимают обжигающими укусами. Он пытается изловить их, клацает зубами, но все без толку – негодяи слишком проворные. Надо бы встать, встряхнуться и заняться этими тварями со всей собачьей ответственностью и смекалкой, но Бобику лень.

Полдень. Маленькое ослепительное солнце в зените. Высоко в небе одно только перышко. Полный штиль. Все живое затаилось по теням и норам. Только гудят и шелестят шинами проезжающие мимо церкви авто.

Церковь Воскресения Христова, в полуподвале которой проводит свои дни и ночи Мария Александровна, появилась в городе Тунисе после второй мировой войны, а точнее, в 1957 году. Как и церковь Александра Невского в Бизерте, постройки 1937 года, эта церковь также была воздвигнута на пожертвования русских эмигрантов. И в том и в другом случае Мария Александровна принимала не последнее участие. Она в значительной степени финансировала оба проекта – некоторые об этом догадывались, но знал все доподлинно только ее партнер по банковским операциям в Тунизии и в Европе господин Хаджибек. Деньги свои Мария Александровна вносила тайно и не потому, что скрывала доходы, а оттого, что не хотела выпячиваться в таком деликатном деле, не хотела козырять своими возможностями, противопоставлять свои тысячи лепте вдовицы. Например, на храм Воскресения Христова, который стал теперь ее последним домом, Мария Александровна внесла десять вкладов – девять тайно и только один открыто, от своего имени. Каждый из этих десяти вкладов в отдельности не лез в глаза своей величиной, но, сложенные вместе, они составили значительную сумму.

– бормочет в полудреме Мария Александровна и чувствует, что ей легче дышится. Она давно заметила целебную силу стихов Пушкина. Еще ее мама, Анна Карповна, говорила, что знание стихов не только облагораживает душу, развивает память, но и укрепляет здоровье. У них в семье было принято учить стихи. А ее погибший в морском бою старший брат Женя знал наизусть всего "Евгения Онегина", всего «Демона», всего «Конька-Горбунка» Ершова и многое-многое другое.

Сотни стихов держала в памяти Мария Александровна и даже сейчас, на девяносто пятом году жизни, помнила многое. Теперь, когда она почти оглохла и ослепла и уже плоховато читает даже с лупой, это знание сильно выручает ее, можно сказать, спасительно заполняет жизнь смыслом.

– читала Мария Александровна вслух, и хотя почти не слышала того, что

произносит, но ощущала по общей благодати, что читает правильно, ничего не путает. Да, она уже давно заметила целебную силу стихов Пушкина. В них была разлита та самая непостижимая гармония, которая смиряла боль, уносила плохое настроение, даже налаживала ритм сердцебиения. "Зря ученые до сих пор ничего не выяснили по этому поводу, – подумала уже не в первый раз Мария Александровна, – зря, ведь выяснять есть что!"

Смутным, расплывчатым пятном мелькнул в ее памяти Санкт-Петербург с холодным блеском Невы, со шпилями и затейливыми колоннадами зданий, с зеленоватым Таврическим дворцом в далекой перспективе. Она была там с мамой летом 1917 года. Предполагалось, что папу переведут из Черноморского флота в Высшую морскую комиссию в столицу. Вот и приезжали они с мамой осмотреться, нанести визиты родне. Но грянул октябрьский переворот, и папа так и остался на своем месте, остались и они вместе с ним.

Любовь к стихам, к музыке, к русской и украинской народной песне – все это было у нее в крови, было, что называется, родовое.

Раньше любила она петь под рояль, что-нибудь из классики. Особенно хорошо аккомпанировал ей мсье Пиккар.

Бывало, певала она и под гитару в русских компаниях – всегда шумных, всегда веселых, навзрыд бесшабашных и беззащитных ее соотечественников.

Раньше она слышала, что поет, каждую нотку, каждый полутон, каждую долю, а теперь почти уже не различала, и ей было все равно, на каком языке петь – по-русски или по-французски, по-украински или по-итальянски.

– пела она себе под нос и живо представляла, что это бредут по русским снегам Али и его приятель – маленький сморщенный муэдзин, похожий на сухой стручок. Она словно воочию видела, как тяжело бредут они по глубокому снегу, как бьет им в лицо снежная заметь, как уворачиваются они от ветра, замерзшие, жалкие, полуживые. Да, так она представляла. А тем временем Али и его дружок муэдзин сидели в комнате по соседству, сидели как обычно в полуденную жару в спасительной тени полуподвала русской церкви. Как обычно отхлебывали терпкое красное вино и по обыкновению молчали. Они так давно и хорошо знали друг друга, так много пережили вместе радостей, невзгод и приключений, что это как раз про них было сказано:

Али и его друг были из одного вилайета, вместе работали мальчиками на раскопках у мсье Пиккара в древней Утике. Это для кого-то Утика, Карфаген – история Древнего мира, а для них – будни. Потом они вместе продались во французский Иностранный легион и даже вместе участвовали в боях, в самой Франции. Хотя какие это были бои – одна слава.

– Во Францию два гренадера…

Мария Александровна знала и не только любила русскую классику, но, когда была помоложе и при глазах, и при деньгах, выписывала из Парижа русские журналы, газеты. Так что она знала и новейших – Георгия Иванова, Владислава Ходасевича и даже Бориса Поплавского, хотя последний ей совсем не нравился: он был поэт другого ряда, в нем не было той гармонии, к которой она привыкла с детства, а были как бы одни острые бутылочные осколки. Но, что ни говори, душа у него была живая.

А вот знаменитого Сирина она терпеть не могла. Он всегда казался ей искусственным, арифметически вымученным, бездыханным, как муляж из полированной пластмассы. О таких, как Сирин, она всегда думала, что вместо души у них что-то вроде протеза. Внешне это что-то почти настоящее и функции выполняет почти правильно, но нет в нем движения крови по капиллярам, нет теплоты и беспрерывного сгорания живого.

Особенно противно было ей сочинение Набокова про то, как взрослый мужчина растлевает малолетнюю. Сколько в этом сочинении психологических натяжек, как торчат на каждой странице уши автора, который наверняка не имел успеха у женщин, не любил и не понимал их! Все сиринское сочинение – некий слепок уныло натруженного и от этого воспаленного воображения. Этакие записки евнуха на больную тему. Ну и для денег, конечно, на потребу толпе, притом толпе американской.

Как она понимала, для Сирина не было различия между девочкой, девушкой, женщиной, матерью. У него было только одно общее понятие, что все это существа противоположного пола, существа, для него закрытые, хотя – теоретически – вожделенные.

Что касается успеха Сирина у снобов, которые навязали свое мнение о нем обществу, то что тут сказать? Мария Александровна давно уже поняла, что в мире полно дутых авторитетов, не только в литературе, но и в любой другой области… И делают эти авторитеты и водружают их людям на головы именно псевдознатоки и псевдоценители – протезные души, которые всегда агрессивны, всегда уверены в своей правоте, всегда находят общий язык между собой. Они стоят на раздаче того продукта, который принято называть "общественное мнение". Они этот продукт сортируют, очищают от того, что, на их взгляд, "не нужно", развешивают, фасуют, наклеивают ярлыки и уже в таком отредактированном виде навязывают публике как глас Божий. Все эти люди обязательно чем-то ведают: кто каким-нибудь суффиксом, кто префиксом, кто, например, фортепианной музыкой в части "Хорошо темперированного клавира" Иоганна Себастьяна Баха; кто ведает частью символизма, кто – сюрреализма. А некоторые, наиболее хваткие и продвинутые, – даже теми или другими частями того или другого мирового классика. Последние говорят о себе с достоинством лордов: "Я всю мою жизнь посвятил творчеству Шекспира!" В смысле – я его потреблял. Подобно тому как прихожане причащаются телом Христа, так и эти уверены, что стали умнее от чужого ума, стали выше ростом от того, что вскарабкались на гору бумаг, написанных великим человеком, и близко даже не помышлявшим, кому он доставляет корм своими писаниями, и как остервенело будут они от него кормиться.

Мария Александровна довольно плотно сталкивалась с этой кастой людей во время своей учебы в Пражском университете.

А за эмигрантской литературой она следила. Как же ей было не следить: ведь русский язык, русская литература – для нее дом родной…

Говорят, что поэт написал это стихотворение по открытке с изображением царской семьи. У Марии Александровны она до сих пор сохранилась в бумагах. Чудная открытка!

 

V

На расспросы маленькой Сашеньки об отце мать всегда отвечала неохотно, коротко и неясно. Говорила вскользь, что "був вин червоноармииц", что погиб в гражданскую где-то на Юге.

– А он был красивый? – спросила Сашенька лет в двенадцать, когда переменилось ее отношение к мальчикам.

– Та ни, мужик як мужик.

Сашеньке стало обидно за своего «батьку», но виду она не подала. Правда, с тех пор уже никогда не расспрашивала об отце. Между слов, в интонациях маминых ответов Сашенька чувствовала, что разговоры эти почему-то даются маме очень тяжело, что они для нее – нож острый.

Так они и жили. Мать незаметно старилась, Сашенька росла.

Самый большой восторг и самое большое наслаждение Сашенька испытывала не от игр со сверстниками и даже не от книг. Самые счастливые, самые поразительные мгновения в ее детские и отроческие годы были те, когда они с мамой пели украинские народные песни.

Бывало, закроются в своей пристройке с окном в потолке, заберутся с ногами на старый, продавленный диван, который так же, как и домашняя библиотека, достался им однажды с мусорки, обнимутся и поют…

Начинает мама, тихо-тихо:

Мама затягивает чуть погромче. Голос ее наливается с каждой секундой какой-то полетной, серебристой силой:

А тут и Сашенька поддержит маму, словно подопрет своим худеньким, острым плечиком, своим еще почти бестембровым альтино, мамино полнозвучное, такое нежное наверху сопрано:

Поют они широко, на два голоса. Поют, забывая обо всем на свете: о котельной за стеной, хоть в ней что-то и стукает беспрестанно, об их большом московском дворе, с его то и дело хлопающими дверями подъездов, о холодном осеннем дождике, что хлещет в потолочное окно…

А в морозные безоблачные вечера порой скользнет в окошке и месяц ясный, точь-в-точь как в песне.

И мама прижмет Сашеньку к себе, приласкает, и так им хорошо, так славно, и такая щемящая радость от сладкозвучной народной песни, от общего тепла.

Бывало, в такие минуты слезы катились у обеих по щекам от неизбывной нежности и любви друг к другу.

Никакими словами не выразить то чувство единения, то общее захватывающее душу чувство полета, что испытывала тогда Сашенька. Она изо всех сил подражала маме, стараясь научиться петь так, как пела она. А мама в свою очередь поощряла в ней это желание, подбадривала ее, да и показывала, как пускать звук, как управлять им. Если бы музыкально образованный человек (а такие люди жили в их большом доме) подслушал их, то он сразу бы понял, что у дворничихи Нюры довольно редкое по красоте и чистоте звука и притом хорошо, по-настоящему, по-консерваторски поставленное сопрано. Но, слава Богу, никто такой ни разу их не подслушал. А на людях Нюра не пела никогда, так что о ее голосе могли смутно догадываться только кочегары в котельной, но через кирпичную стенку им всегда казалось, что это поют по радио или играет патефон.

 

VI

Корабли последней эскадры Российского императорского флота шли в Средиземном море кильватерной колонной, картинно растянувшись от горизонта до горизонта.

В ясный день, особенно на закате, это было необыкновенно красивое и торжественное зрелище. Черные силуэты кораблей, бирюзовое море, закат в полнеба – розовый в середине и бледно-лимонный по краям; белый, иногда вдруг ярко вспыхивающий в последних отблесках заходящего солнца пенный след за кормой.

И кораблей, как в сказке, было тридцать три, но, к сожалению, над каждым из них реяло по два чуждых друг другу флага: на корме – русский Андреевский и на грот-мачте – флаг Французской республики. Франция взяла беглецов под свою опеку и предначертала им путь от Константинополя к своей африканской военно-морской базе Бизерта.

Линейный корабль "Генерал Алексеев", на котором плыла Машенька, был такой огромный, что почти не чувствовалось морской качки.

В тесной корабельной церкви, где люди стояли плечом к плечу, Маша горячо молилась за спасение мамы и сестрицы Сашеньки, молилась за упокой души папаЂ. Господи, как папаЂ помог ей и помогает даже мертвый! И там, в Севастополе, она была спасена его именем, и здесь, в море, она жила его попечением… Да, именно так…

От тепла сгрудившихся тел, от запаха ладана в церковке было душно и томно, и невольно вспоминалась толпа на пристани в Севастополе, и волна страха прокатывалась по всему телу, и хотелось вырваться и бежать, бежать… Куда? Куда бежать в открытом море?..

Толпа такая же страшная стихия, как огонь и вода. Достаточно побывать хоть раз в жизни в гуще многотысячной толпы, колеблемой миллионами мелких разрозненных усилий, достаточно хоть раз ощутить на собственной шкуре всю свою жалкую малость и беспомощность перед конвульсиями гигантской массы – достаточно одного раза, и страх перед толпой останется в тебе до конца дней, он как бы впрессуется в твой позвоночник, войдет в каждую косточку, каждую жилку.

Они потеряли друг друга в толпе.

Они слишком поздно добрались до Севастополя. Дым и гарь застилали город. Четко организованная военными моряками посадка на многие корабли уже закончилась или заканчивалась. Тысячи страждущих, тысячи яростно желающих спастись остались на пристани. Казалось, все безнадежно, но мама пошла в штаб эвакуации и еще застала там бывших папиных сослуживцев. Семье погибшего адмирала определили корабль, на который следовало явиться, и дали двух сопровождающих матросов.

По легкомыслию Машенька не запомнила даже название корабля, по этой же причине она умудрилась отстать от мамы и сопровождающих. Она попросту зазевалась. Чуть-чуть отстала, и в ту же минуту кто-то толкнул ее в спину, кто-то в плечо, ее перекрутило, и в поисках мамы и Сашеньки она сама рванулась в противоположную сторону от той, куда они уходили. А дальнейшее толпа уже сделала без нее, совершенно с ней не считаясь.

Наверное, это случилось в полдень. Часа три или четыре толпа мяла и давила в своем чреве пятнадцатилетнюю девочку, насмерть перепуганную, почти обезумевшую от свалившегося на нее несчастья, с картонкой, которую она судорожно прижимала к груди. В этой картонке, среди прочего, было то, что считалось теперь главной из оставшихся в семье реликвий: рукопись истории Черноморского флота, написанная старшим братом Евгением, погибшим в морском бою с немцами в 1914 году.

Наверное, толпа так-таки и задавила бы Машу или выбросила на поругание и погибель назад – в город.

Но случилось чудо. Буквально в нескольких метрах от Маши толпу разрезала команда матросов, и среди них она увидела знакомого ей с младенчества адмирала: матросы, собственно, и прокладывали путь к воде для него.

– Дядя Паша! – крикнула она изо всех сил. – Дядя Паша!

Он услышал, обернулся на голос, но ее различить не смог. Поискал глазами, не нашел и сделал движение, чтобы продолжить свой путь. И тогда она с отчаянием выкрикнула:

– Это я, папина дочка!

Лицо его осветилось нечаянной улыбкой, он узнал, он увидел ее и приказал матросам – они выдрали ее из толпы и сомкнули свои ряды.

Папиной дочкой звал ее всегда дядя Паша, когда гостил у них в Николаеве. Он считал, что Маша – вся в папу. И поэтому, как увидит ее, всегда бывало сделает ей "козу".

"А-а, папина дочка! Сейчас я тебя пощекочу! А-а, папина дочка!" И они с визгом и хохотом бегали друг за дружкой по дому или по саду. Хороший у них был сад при доме, тенистый, старый.

Так она была спасена.

Адмирал дядя Павел был, если не считать главнокомандующего, генерала Врангеля, вторым человеком в армаде, отправляющейся из Севастополя. Он был так называемым младшим флагманом.

Корабль, на который довезла их большая шлюпка, стоял в Северной бухте. Заканчивались последние приготовления к отплытию. Корабль был перегружен людьми, скарбом, коровами, лошадьми, козами, были даже куры во множестве вольеров – словом, настоящий Ноев ковчег. Ничего этого Маша не заметила, она сразу рухнула в постель, не соображая, где она и что с ней.

Маша спала очень долго, ей ничего не снилось. Когда она проснулась на следующий день, корабль уже плыл в открытом море.

Конечно, ей повезло сказочно. Она была принята в семье дяди Павла как родная. Все жалели ее, все старались сказать что-нибудь ободряющее. Четырнадцатилетний сын дяди Павла гардемарин Севастопольского кадетского корпуса Коля водил ее по кораблю, знакомил с такими же, как он, гардемаринами, с их сестрами, с дамами Корпуса, которые все были очень милы и находили Машеньку красавицей.

На юте они с Колей наткнулись на огромную кучу книг. Под ногами валялись собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Чехова, Достоевского, Льва Толстого, сотни других превосходных русских книг.

– Так нельзя! – вскрикнула Маша. – А ну-ка давай складывать! – И они с Колей начали прибирать книги. Вскоре к ним присоединились гардемарины из Морского корпуса и девушки из офицерских семей. Через два-три часа огромная библиотека была разобрана и аккуратнейшим образом уложена под большим брезентовым тентом.

Дядя Павел давал радиограммы на другие корабли и пароходы в поисках мамы и Сашеньки.

Скученность на огромном судне была невероятная. Дамы готовили на примусах прямо под сенью корабельных пушек. Большинство спало вповалку на чемоданах, баулах, сундучках – кто где приткнется. То и дело какой-нибудь бедолага проваливался в очередной незадраенный люк или стукался лбом о какую-нибудь бронированную загогулину, которых было натыкано по всему линкору в избытке – сверху до низу.

Что тут сравнивать? Если сказать, что Маша была устроена лучше большинства, то и того будет мало. Она плыла по синю морю, как принцесса. У нее была не просто чистая постель в адмиральской каюте, в кругу семьи дяди Павла, но даже китайская ширма: на всю жизнь остались стоять перед глазами роскошные павлины с этой ширмы, их многоцветные хвосты, набранные из перламутра самых причудливых оттенков.

Каждый день она без устали молилась в постоянно набитой людьми корабельной церквушке. Молилась очень искренне, горячо, но ни на секунду не забывала о том, что сама она – спасена! Спасена! Спасена!

Когда Машенька ловила в себе этот ликующий зуд, ей становилось стыдно до слез, ком вставал в горле. Но она ничего не могла с собой поделать: все ее юное существо трепетало от беспричинной радости и неукротимого желания: жить, жить, жить!

– Прости меня, Господи, подлую, – шептала Маша, всхлипывая, – прости меня, Господи!

Даже опытные и бесстрашные моряки считали, что армада перегруженных кораблей дошла до Босфора милостью Божьей. Во время шторма в открытом море погиб единственный корабль, эскадренный миноносец «Живой». Что-то не сошлось на небесах, не суждено ему было оправдать свое имя.

В Константинополе произошло переформирование армии и флота.

Был первый приказ главнокомандующего вне Родины.

"ПРИКАЗ № 187

Генерал Врангель. 8 ноября 1920 года".

Тяжелая обстановка, сложившаяся в конце октября для русской армии, вынудила меня решить вопрос об эвакуации из Крыма, дабы не довести до гибели истекавшие кровью войска в неравной борьбе с наседавшим врагом…

Трудность задачи, возлагавшейся на флот, усугублялась возможностью осенней погоды и тем обстоятельством, что, несмотря на мои предупреждения о предстоящих лишениях и тяжелом будущем, около полутораста тысяч русских людей – воинов, рядовых граждан, женщин и детей – не пожелали подчиниться насилию и неправде, предпочтя исход в неизвестность. Самоотверженная работа флота обеспечила каждому возможность исполнения принятого им решения. Было мобилизовано все, что могло не только двигаться по морю, но даже лишь держаться на нем.

Стройно и в порядке, прикрываемые боевой частью флота, ото-рвались один за другим от Русской земли перегруженные пароходы и суда, кто самостоятельно, кто на буксире, направляясь к дальним берегам Царьграда.

И вот перед нами невиданное в истории человечества зрелище: на рейде Босфора сосредоточилось свыше сотни российских вымпелов, вывезших многие сотни российских патриотов, коих готовилась уже залить красная лавина своим смертоносным огнем.

Спасены тысячи людей, кои вновь объединены горячим стремлением выйти на новый смертный бой с насильниками земли Русской. Великое дело это выполнено Российским флотом под доблестным водительством контр-адмирала Кедрова.

Прошу принять ваше превосходительство и всех чиновников военного флота, от старшего до самого младшего, мою сердечную благодарность за самоотверженную работу, коей еще раз поддержана доблесть и слава российского Андреевского флага.

От души благодарю также всех служащих коммерческого флота, способствовавших своим трудом и энергией благополучному завершению всей операции по эвакуации армии и населения из Крыма.

Армия и большинство гражданских лиц остались в Константинополе, военным кораблям и их командам надлежало продолжить свой путь до берегов Африки. Накануне отплытия русской эскадры был еще один, прощальный приказ главнокомандующего.

"ПРИКАЗ № 197

Генерал Врангель. 7 декабря 1920 года".

Славный Черноморский флот!

После трехлетней доблестной борьбы русская армия и флот вынуждены оставить родную землю. Наша союзная Франция оказала нам свое гостеприимство. Флот уходит в Бизерту – Северное побережье Африки. Армия располагается в окрестностях Царьграда. Русские солдаты и моряки, боровшиеся вместе за счастье Родины, временно разлучены. Провожая вас, орлы русского флота, шлю вам мой сердечный привет. Твердо верю, что красный туман, застлавший нашу Родину, рассеется, и Господь сподобит нас послужить еще матушке-России.

Русский орел расправит свои могучие крылья, и взовьется над русскими моряками бессмертный Андреевский флаг.

Впереди были две недели морского перехода, и у многих – целая жизнь. С момента отплытия эскадры в Бизерту все перешли со старого на новый стиль времени.

 

VII

После гнета обычной общеобразовательной школы в медицинской школе, куда отдала ее мама, Сашеньке жилось вольготно.

Во-первых, очень пришелся ко двору ее украинский язык. Во-вторых, никто не дразнил ее Галушкой. В медицинской школе было много парней и девушек с украинскими фамилиями, гораздо более веселыми, чем ее. Например: Перебийнос, Макитра, Нетудыручка, Сорока, Крыса, Ворона, Чмурило, Штучка, Дурняк. Как правило, это были дети наехавших в Москву с Украины на работу по временному найму плотников, каменщиков, разнорабочих. Наверное, они оказались именно в этой медицинской школе потому, что главный бухгалтер больницы, при которой содержалась школа, был их земляк.

К тому же Сашенька быстро превращалась из гадкого утенка с распухшим носом в рослую, крепкую и довольно красивую девочку. Характер у нее был твердый, и это сразу чувствовал любой сверстник, но в то же время она не заносилась, никогда никого не пыталась унизить. Одним словом, в новой школе жилось ей хорошо, тем более что учеба не просто нравилась ей, а буквально захватила всю ее целиком: у нее появилась цель жизни, она хотела стать врачом, желательно хирургом.

А тут еще работало на ее авторитет, шло ей на пользу увлечение акробатикой. В новой школе была очень хорошая секция спортивной акробатики. Всего за полтора года занятий Сашенька так сильно продвинулась на этом поприще, что ее отобрали для участия в майском параде 1937 года на Красной площади.

На всю жизнь запомнила она то ни с чем не сравнимое чувство упоительного торжества, опасности, гибельной радости и уверенности в себе, чувство некой надмирности, что испытала тогда на прославленной в веках брусчатке.

Сначала они шли за убранной бумажными цветами широкой платформой на грузовике. Шли в белых футболках, белых трусиках, белых тапочках. Было адски холодно: руки и ноги покрылись пупырышками гусиной кожи, губы посинели, зуб не попадал на зуб. А как только подошли к Историческому музею, мигом вскарабкались на платформу и так въехали на Красную площадь. И все как рукой сняло, всякий холод, все вытеснили ответственность и то ликование, та слитность единого напряжения, что отличает толпу от колонны, выполняющей свой маневр.

Тогда в моде были пирамиды из живых людей. И Сашенька участвовала в одной из таких пирамид. Она стояла на руках на самом ее верху и, конечно, не видела ни кремлевских звезд, ни вождей на Мавзолее. Она видела только кисти своих дрожащих от напряжения рук, только белую массу своей пирамиды, только краешек платформы грузовика, что их вез. К счастью, все обошлось лучшим образом, и они выкатились на Васильевский спуск без происшествий.

За этот физкультурный парад Сашеньку наградили Почетной грамотой ВЦИК, что сразу подняло ее в медицинской школе на недосягаемую высоту и во многом определило дальнейшую судьбу, во всяком случае, явилось в ее дальнейшей жизни серьезным подспорьем.

Боже мой, до чего прав был Александр Сергеевич Пушкин, когда писал в "Пире во время чумы":

Очень похожее чувство испытала Сашенька через семь лет во время штурма Севастополя, в Северной бухте…

А в медицинской школе вела занятия по акробатике бывшая артистка из знаменитой в России цирковой семьи. Кстати сказать, из-за этой своей дореволюционной «бывшести» она за тот достославный парад на Красной площади, в отличие от своей ученицы Сашеньки, ничего не получила, хотя потратила на его подготовку уйму своих сил, умения, времени.

Уже совсем недавно, году примерно в 1996-м, Сашенька, вернее Александра Александровна, прочла в мемуарной книге великого русского балетмейстера Игоря Александровича Моисеева, что руководил тем физкультурным парадом и режиссировал его от «а» до «я» лично маэстро, тогда еще тридцатилетний, но уже признанный, уже возглавивший свой ансамбль народного танца.

А Сашенькиного тренера по акробатике звали Матильда Ивановна. В свои пятьдесят она еще запросто садилась на шпагат, ходила по канату, крутила сальто – и с разбега, и даже с места – назад, прогнувшись. Это был ее коронный номер – она и Сашеньку выдрессировала с этим сальто до полного автоматизма. То есть Матильда Ивановна, обучая, могла не только рассказать, но и показать, как это делается! У нее все еще были прекрасная фигура, хороший цвет лица, ровные белые зубы, притом все свои, густые русые волосы, яркие голубые глаза, наполненные светом желания. Одним словом, человек она была незаурядный. Однако и среди персонала больницы, и в школе она была знаменита не своим артистическим прошлым, не тем, что не по годам молодо и броско выглядела, не тем, что была замечательным тренером, а только тем, что у нее был муж по кличке "Вова-полторы жены".

Вова был на пятнадцать лет моложе Матильды Ивановны, хотя выглядел старше ее. Он был невелик ростом, сухощав, картавил, а сказать правду – не выговаривал половину букв русского алфавита. К тому же к своим тридцати пяти годам был он уже совершенно лыс – как бильярдный шар. Зубы у него были длинные и почти все металлические, тускло отсвечивающие.

Отдельного разговора заслуживали его глаза. Его левый глаз, очень красивый, если рассматривать обособленно: синий-синий, большой, с удивительно чистым белым белком, сиял, как драгоценный камень, и время от времени дергался, подмигивая своему собрату – правому глазу. А правый глаз был у Вовы совсем нехорош: какой-то серо-желтый и маленький, притом всегда слезящийся. Удивительно, но и левым, и правым глазом Вова видел не на сто, а на двести процентов каждым. Зоркость его была непостижима – больничные глазные врачи демонстрировали Вову как явление природы. Он видел так, как по медицинским меркам человек видеть не может, не должен, во всяком случае. Не то что обычную кабинетную таблицу глазников он читал, а, например, читал с семи шагов мелкий шрифт в газете, каждую букву мог назвать.

Мягко говоря, Вова был некрасив. Но ему было наплевать и на лысину, и на разноглазие, и на вставные зубы, и на общую неказистость фигуры. Вова чувствовал себя в подлунном мире кум королю и сват министру. Вова ценил себя необыкновенно и не сомневался в своей неотразимости. Он был из той породы, что умеют "себя поставить". Без тени стеснения Вова мог пристать к любой красотке, любого достатка и любой степени образованности. И, как ни странно, довольно часто находил отклик. Если верить в народную мудрость, что любовь начинается глазами, то, значит, было в разноглазии Вовы и в его наглости нечто магическое, некая чертовщинка, которая всегда привлекает женщин.

Может быть, кто-то когда-то его подучил, а может, Вова допер своим умом прирожденного знатока дамской психологии, но всегда и ко всем женщинам неукоснительно он применял один и тот же прием. При каждом новом знакомстве, да и вообще при любом разговоре с женщиной или девушкой, он безошибочно находил то, чего она могла стесняться, что, на ее взгляд, было недостаточно хорошо в ней самой, в ее одежде, обуви, находил слабое место. А найдя это место, он буквально вперял в него свой прекрасный синий глаз и сверлил, сверлил взглядом эту избранную им точку. Действовало безотказно. Женщина чувствовала, что он нашел ее ущербинку, и сразу же в ней поубавлялось гордыни, и сразу она как-то начинала нервничать и из-за этого нервничания как бы начинала понимать, что и Вова не так уж плох, коль она сама не без изъяна.

Вова водил одну из трех больничных полуторок и страшно гордился своей профессией.

– Баранку крутить – это вам не быкам хвосты заворачивать! – любил выступить Вова перед парнями из медицинской школы, большинство из которых были деревенские.

Помимо Матильды Ивановны у Вовы была еще одна гражданская жена – двадцатипятилетняя медсестра отделения ухо-горло-носа Катя, очень красивая и работящая женщина. Собственно, отсюда и зародилось Вовино прозвище "Полторы жены". Однажды факт его двоеженства взялись обсуждать на профсоюзном собрании. И дело шло к тому, чтобы заклеймить Вову и, возможно, даже выгнать с работы. Тут-то и выступил сам Вова.

– Откуда у меня могут быть две жены при такой зарплате? – кричал он.

– Нет у меня две жены. Две я не тяну. Полторы – да. Каждая по ноль семьдесят пять – да!

Все заржали. Вову простили, но кличка "Полторы жены" прилипла к нему навсегда.

Сашенька на всю жизнь запомнила и Вову-полторы жены, и Матильду Ивановну, потому что на их примере она сделала для себя два очень важных житейских вывода.

Первый вывод – о несправедливости молвы: если уж молва прилепит, что ты жена "Вовы-полторы жены", то это уже ничем не перебьешь, никакими другими достоинствами и заслугами.

Второй вывод: очень важно для жизни умение "подать себя", как умел подать Вова. Очень важно уважать себя беззаветно, предлагать себя безоговорочно, тогда многие взглянут на тебя по-другому, и простят тебе многое, и примут тебя.

Эти выводы Сашенька не сформулировала, но они вошли в ее сознание со всей определенностью и остались как постулаты на всю жизнь.

В самом начале 1945 года Сашенька неожиданно встретила Вову-полторы жены на фронте. Он ничуть не изменился, был так же словоохотлив, шепеляв, бодр, и его хороший синий глаз сиял весельем и отвагой. Он пришел в восторг от того, что Сашенька его узнала.

– Ой, спасибо! Ой, спасибочки! Ну какая вы у нас красотуля стали, товарищ военврач! – шепелявил Вова, не забывая оглядывать, ощупывать ее своим красивым глазом с головы до ног и при этом как бы непроизвольно стукать себя по впалой груди, на которой позвякивали медали.

Но что были его медали против двух ее орденов: Красной Звезды и Боевого Красного Знамени.

– Ой, товарищ военврач…

– Военфельдшер, – строго поправила его Сашенька, – не надо мне лишнего, товарищ младший сержант.

– Вот вы меня узнали, а я тебя так и не припомню, – стараясь взять свое, вывернулся Вова. – Ой, какие у нас ордена! – И он протянул руку к ее груди. – Извини, что не вспомню, медшкола-то была большая. – По красивому синему глазу Вовы было видно, что он лукавит, что он просто осаживает Сашеньку.

– Руку убери, – тихо, но очень выразительно попросила Сашенька. – Вот так будет лучше. Помнишь, когда ты обидел Матильду Ивановну, я дала тебе по морде?

– Ой, помню! – обрадовался Вова. – Еще бы не помнить! А Мотька умерла, – добавил он вдруг и криво, без подготовки, заплакал, и настоящие слезы покатились из обоих его глаз, и из красивого синего и из плохонького серо-желтого. – На тренировке сломалась старая дура. Два года лежала. Мы с Катей ее выхаживали.

Тут из укрытия вышел генерал, которого возил Вова.

– Не поминай лихом! – все-таки потрепал ее по щеке неуемный Вова и побежал к своему "виллису".

После войны Сашенька вернулась работать в родную больницу и встретила там младшую Вовину жену Катю.

– А Вову убило, – сказала Катя, – восьмого января сорок пятого года.

– Неужели восьмого? – вскрикнула Сашенька. – Мы с ним встречались на Одере восьмого, это я точно помню, меня в этот день ранило.

– Ну вот, а его убило, – сказала красивая Катя. – Хороший был человек…

 

VIII

В той заветной картонке, что вывезла Мария Александровна когда-то из горящего Севастополя, помимо рукописи брата Евгения были еще семейные фотографии и ее маленький дневничок.

В те времена, когда она возрастала, во многих имущих семьях России было принято вести дневник. Вел дневник сам Государь, вели дневники великие князья, княгини, княжны. Это все знали. Все старались не отставать. Фиксировать события своей жизни и по мере возможности осмысливать их считалось хорошим тоном. Но если копнуть поглубже, то дело было не столько в моде, сколько в общей налаженности их жизни, а проще говоря, дело было в том, что сытому и досужему, не угнетенному ежедневной заботой о куске хлеба, такому всегда лучше и глубже думается, если, конечно, Бог умом не обидел.

По этому поводу мсье Пикар любил повторять слова Марка Аврелия: "Старайтесь иметь досуг, чтобы в голову пришло что-нибудь хорошее".

В день окончания первого класса гимназии Машенька попросила маму подарить ей книжечку для дневника. И мама тотчас исполнила ее просьбу. Книжечка была очень изящная: небольшого формата, с темно-бордовым сафьяновым корешком, который так вкусно пах кожей, с переплетом, затянутым в дымно-розовый муар, с толстыми матово-белыми, торжественно чистыми страницами.

Мама подарила ей дневник как раз накануне их отъезда из Николаева на летние каникулы к любимой тетушке Полине во Владимирскую губернию. В первый и последний раз в жизни они поехали на отдых всей семьей: папа, мама и она, Мария. Еще с ними поехал папин денщик Сидор Галушко.

Там, у тетушки Полины, она и сделала свою первую запись в изящной книжечке, на сафьяновом корешке которой было оттиснуто золотом: «Заветное». Важное слово. Дневник как бы предполагал только одного читателя – его владельца, предполагал наличие тайны, во всяком случае, ее возможность.

Чернила в те времена делали очень стойкие, да и бумага в дневнике, видимо, не случайно впитывала их достаточно глубоко, так, что и теперь, через столько лет, первая запись цела и невредима:

"Мы есдили церков Покрова на Нери. Было хорошо. Мама, тетя Поля, Папа, дядя Костя пели песни на гитари. Вода в речки теплая. Луга и каровы очен красивыя".

Иногда Мария Александровна берет лупу и читает эту первую запись – так, чтоб всколыхнуть душу, почувствовать, что душа еще живая.

Жизнь удивительно расставляет все и всех. Всему дает свое место, время и свой смысл, увы, заранее нам неизвестный. Разве могла, например, она вообразить, что будет доживать свой долгий век где-то в Африке? В полуподвале русской православной церкви, очень похожей на знаменитую в России церковь Покрова-на-Нерли. Что тут сказать?

Хотя все это и странно, конечно, но…

То, что в полуподвале, – это ведь очень хорошо: светло, чисто, прохладно.

То, что в Африке, тоже не грех. Не зря Александр Сергеевич Пушкин

писал:

Да, ему не пришлось о ней вздыхать, а им пришлось вволю.

Как он угадал эти африканские "полуденные зыби"? Непостижимо. Гений, он и в Африке гений, и даже в России…

А то, что доживает она свой век в церковке, похожей на церковь Покрова-на-Нерли, – это вообще замечательно, чудно!

Кстати сказать, она всегда помнит, что построил ее тот самый рыженький гардемарин Тузенбах, с которым в овраге форта Сфаят она играла в "Трех сестрах" Чехова. Он – барона Тузенбаха, она – Ирину. А вот как его настоящее имя и фамилия, она никогда не помнила: Тузенбах и Тузенбах… Рыженький на нее не обижался – он был влюблен в нее по уши. Да разве он один?! Весь корпус гардемаринов был тогда у ее ног… Рыженький, кажется, владимирский, скорей всего… Ведь говорят, что при постройке в Тунизии своей церкви он ни в чем не ошибся, ни на йоту.

А в настоящей церкви Покрова-на-Нерли милостью Божьей Мария Александровна побывала в том далеком и достопамятном 1913 году, когда гостила в имении тетушки Полины.

Тетушка была всего на два года старше мамы, так что они дружили, как две ровесницы, а не только как родные сестры.

Муж тетушки Полины, дядя Костя, был бригадный генерал. Так что и мужчины дружили на равных: папа – адмирал, дядя – генерал. Как свояки, как ровесники и люди одного круга они с удовольствием встречались, были искренне рады своим редким встречам. Они любили играть между собой в шахматы. Играли всерьез, с азартом, незлобиво подшучивали друг над другом. Много курили свои пенковые трубки так, что около них на открытой в сад веранде клубилось целое облако ароматного, слоившегося в воздухе дыма. Играя, они всегда много смеялись, всегда подначивали друг дружку. Как маленькие, хвастались перед всеми, даже перед девочками, своими шахматными победами.

– Это тебе, Саша, не кораблики пускать, – говаривал обычно муж тети Поли.

– Конечно, Костенька, куда нам до кавалерии! – отвечал папа. – Ты ведь все время с лошадьми, а у них головы бо-ольшие.

Да, были времена! Какая благодать! Какая прелесть сквозила во всем – казалось, благоденствие будет вечным. Казалось, папа и дядя Костя такие могучие, что одни защитят всё и всех, безо всякой армии и флота. Да, так казалось. И это чувство незыблемости окружающего мира, чувство полной защищенности Мария Александровна помнит до сих пор.

У тетушки Полины были две девочки-погодки – Настя и Лиза, одиннадцати и двенадцати лет. Так что с кузинами Машеньке повезло, с кузинами было раздолье! Ах, как славно они играли! Как заливисто визжали в саду, гоняясь друг за дружкой!

В один прекрасный день тетушка Полина сказала:

– Через три дня Троица. Решено: на Троицу будет пикник. Едем на Нерль. С купанием. С рыбалкой. С гитарой!

Девочки стали ждать и готовиться: были проверены сачки для бабочек, купальные костюмы, мячики и многое, многое другое, без чего, на их взгляд, обойтись было никак нельзя, например, кукол со всем их гардеробом.

Ждали истово. Но вот и пришел Духов день. Детей подняли с кроваток, поставили на ноги, умыли и без завтрака выставили на крыльцо барского дома.

Перед рассветом бушевала мощная июньская гроза. Еще и теперь дул сильный верховой ветер, так что верхушки высоких тонких берез выгибались так сильно и молодые зеленые листья на них лепетали под ветром так громко, что говорить приходилось в полный голос. Мелкие нежные листья на белостволых березах, свежесть отшумевшего ливня, мокрые дорожки сада – все было так чисто, так ярко, так празднично! А по голубому высокому небу летели большие кучевые облака – темно-серые внутри и совсем белые, легкие по краям.

Тетушка Полина была большая затейница, ничего не могла она сделать буднично, во всем умела найти что-то новенькое, везде изобретала что-нибудь замысловатое и по возможности праздничное.

– Уныние, господа, тяжкий грех! – любила повторять тетушка Полина. – Никогда не поддавайтесь унынию!

Взрослым она тоже не разрешила завтракать:

– Все едем без завтрака. Завтракать будем на берегу реки, наголодавшись. Завтрак надо выстрадать!

Ах, как она была права, тетушка Полина, как права! Что только не позабыто, какие чудеса и страсти! А вкус того хлеба у чистой русской речки, его незабываемую духмяность, его неземную сладость помнит Мария Александровна до сих пор.

Ехали туда на двух легких подрессоренных линейках на резиновых шинах с лакированными крыльями. На первой ехали господа и правил сам дядя Костя. Эта линейка была запряжена парой серых в яблоках орловских рысаков. На второй линейке ехали слуги: повар, денщик генерала и денщик адмирала – старшина первой статьи Сидор Галушко. Лошади тут были гнедые и не такие породистые, как на первой, хотя тоже не простушки, тоже орловские рысаки. Эта линейка была вся завалена коврами, подушками, набитыми конским волосом, провиантом и прочим необходимым на пикнике, вплоть до березовых поленьев для костра.

Ехали долго. Среди зеленых полей, среди росных лугов, искрящихся под нежным утренним солнцем, благоухающих разнотравьем и разноцветьем, то желтым, то синим, то белым, то нежно-розовым, то лиловым.

Очень похожую, но в сто крат более яркую и контрастную, жесткую по цвету картину видела Мария Александровна потом в пустыне, куда возил ее мсье Пиккар специально посмотреть, как цветет Сахара в отведенные ей для этого Богом несколько дней.

Дорога, хорошо накатанная в лугах, лоснилась после дождя, и вкусно пахло прибитой пылью. Рысаки весело мотали хвостами, бежали в охотку, радостно. Дядя Костя весело хлопал вожжами по их гладким, разгоряченным, чуть дымящимся крупам. Дядя Костя гордился своими лошадьми. Он даже был какой-то ученый чин по лошадиной части, писал статьи в специальные журналы, был награжден как коневод почетными грамотами и, кажется, даже медалью на Всероссийской выставке за «вклад». Он вообще был человек замечательный и знал и умел очень многое. Притом если чем-то увлекался, то осваивал это свое увлечение на самом высшем уровне, можно сказать без преувеличения, добивался таких успехов, что его знали специалисты по всей России не как генерала, а как коневода, как фотографа (тут он тоже, как говорится, собаку съел), как специалиста по орденам и прочим наградам, так называемого фалериста, – одного из крупнейших в России и Европе. Словом, человек он был весьма неординарный, да и генерал, как выяснилось потом, на войне, очень неплохой.

Сразу, как проехали село Боголюбово, глазам предстала незабываемая картина. Над зелеными полями, над рассеченными проблесками речки и окутанными легчайшим цветным туманом лугами плыла белая, с зеленым шатровым куполом церквушка. То ли плыла, то ли повисла между небом и землей.

– Господи! – вскрикнула мама и широко перекрестилась. И все перекрестились вслед за ней с радостью, с каким-то удивительно духоподъемным, чистым восторгом.

Остановились у самой речки, на низком левом берегу, на том, где была церковь Покрова-на-Нерли.

– Боже мой, как же они могли изваять такую красоту семьсот пятьдесят лет тому назад! – воскликнула мама. – Смотри, Маруся, смотри и запоминай это наше русское чудо! И никогда не верь тем, кто скажет, что мы, русские, темный и грубый народ!

Мама звала ее Марусей в те минуты, когда настроение у нее случалось особенно хорошее, когда она бывала на подъеме.

Ветер давно уже разогнал все тучи, небо очистилось, налилось голубизной ясного утра, еще косые лучи солнца излучали ласковое, нежное тепло.

Вода в речке Нерль оказалась совсем прозрачная, а берега песчаные и песок мелкий, прелестный. На другом берегу, который был чуть выше, паслись ухоженные пятнистые коровы.

Прислуга быстро распрягла лошадей, стреножила и принялась готовить лагерь к пикнику.

Первым делом дети позавтракали – тем, незабываемым, хлебом и пахучим сладким молоком из белых эмалированных кружек.

Потом девочки плели венки из полевых цветов для себя и для всех взрослых. У Марии Александровны сохранилась фотография: мама, папа, тетя Полина, дядя Костя, Настя, Лиза и она, Маша, сидят на ковре, расстеленном у палатки, – и все в венках. Фотографировали аппаратом дяди Кости – на треногом штативе, с поджиганием магния в момент съемки. Замечательная получилась фотография – все лица как живые, а на дальнем плане белокаменная церквушка.

Чудом Мария Александровна пронесла эту фотографию через все свои скитания и могла любоваться ею до сих пор. Жаль только Сашеньки не было на этом фото, да и не могло быть. До рождения Сашеньки еще оставалось почти семь лет. Раньше, рассматривая эту семейную фотографию, Мария Александровна никогда не задумывалась о Сашеньке. А сейчас ясно видит, что в левом углу, возле мамы, как нарочно большая прогалина, много свободного места, как раз для будущей младшей сестрицы. В последние годы Мария Александровна очень часто думает о своей младшей сестре, и в сердце ее давно поселилась уверенность: "Жива Сашенька. До сих пор жива-здорова. Да разве найдешь…"

После фотографирования девочки купались в речке: с визгом, хохотом, с обрызгиванием друг дружки, с ловлей руками мальков на прозрачном мелководье. Правда, ни одного малька им так и не удалось поймать, как ни старались.

Взрослые почему-то купаться не стали.

Мужчины, облокотившись о длинные цветные подушки, набитые конским волосом, принялись играть в свои любимые шахматы.

Мама и тетя Полина все о чем-то шептались и время от времени прыскали как маленькие.

И оглянуться не успели, ударили к обедне колокола в знаменитой церкви: негромко, звонко, чисто.

Все оделись и чинно пошли в церковь. И у входа, под белокаменным порталом, и внутри по обычаю было разбросано много сорванной руками травы и полевых цветов, сладко пахло травяным соком, увядающими цветами.

Внутри церкви было немноголюдно, полутемно, прохладно, свято.

Батюшка служил, все молились.

Машенька случайно перехватила взгляд папиного денщика Сидора Галушко. Точнее сказать, не перехватила, а увидела, как смотрит он на молящуюся маму. Маша была еще малышка, но она почувствовала, что денщик Сидор смотрит на маму неправильно, что если бы его взгляд заметил папа, то ему бы это очень не понравилось. Очень!

После молебна играли в мяч. Жарили мясо на угольях, на решетке. Взрослые пили вино, кроме прислуги, конечно.

 

IX

Сашеньке шел девятнадцатый год. Природа брала свое: Сашенька хорошела день ото дня, наливалась нежной девичьей статью.

Природа природой, но не без участия тренера по акробатике Матильды Ивановны Сашенька выросла стройной, крепкой, с гибкой и тонкой талией, с сильными руками и ногами, притом на вид совсем не мускулистыми, а вполне женственными, обыкновенными. Матильда Ивановна знала такие секреты и тонкости упражнений и массажа, которые были недоступны и непонятны обычному спортивному тренеру. Она умела придать юному телу силу и ловкость, не отнимая при этом естественной красоты и гармонии. Такой подход к делу был очень важен для династических цирковых артисток, Матильда Ивановна усвоила его с малого детства. И то, что вложила в нее и передала ей когда-то ее мать – воздушная гимнастка, теперь она передала своей любимой ученице Сашеньке.

Матильда Ивановна научила ее ходить: с поднятой головой, с развернутыми плечами и вместе с тем непринужденно, без малейшей натуги, что называется, грациозно.

– Ходи хорошо – и ты уже красавица! – учила Матильда Ивановна. – Как говорили наши цирковые: на свете нет некрасивых женщин, а есть только женщины с плохой кожей и плохой походкой. Кожей тебя Бог не обидел, а будет походка – будет все!

Сашенька ощущала свою общую ловкость, цепкость, свою, хотя и небольшую, но необыкновенно резкую, мгновенно выстреливающую силу. К тому же она была вынослива от природы и неприхотлива.

Она была предельно скромна, доброжелательна, неразговорчива. У нее сложились ровные и, в общем-то, далекие отношения и с педагогами, и с соучениками. Она никогда не показывала виду, что по своей начитанности, знаниям, по своим ощущениям жизни превосходила многих из них на голову. Водилась со всеми, никем не пренебрегала, но и никого не подпускала к себе близко. В щекотливых случаях она инстинктивно переходила на украинскую мову, что сразу стушевывало ее превосходство над собеседницей или собеседником.

Исключением являлась лишь Матильда Ивановна. Но дружбу с ней все почему-то охотно прощали Сашеньке. Наверное, потому, что для всех и в медицинской школе, и в больнице Матильда Ивановна была кем-то вроде городского сумасшедшего. Такое отношение к ней сложилось, видимо, из-за ее мужа, из-за того, что ей ничего не стоило спуститься на руках с четвертого этажа, из-за того, что она садилась на шпагат, вместо «здравствуйте» говорила «бонжур», вскрикивала: "Але-гоп!", "О-ля-ля!" и прочее… Как снисходительно заклеймили ее больничные фефелы: "Артистка – че с нее взять?"

Медицинская школа, которую заканчивала Сашенька, в свое время была слеплена из двух старорежимных заведений: мужской школы ротных фельдшеров и женской школы повивальных бабок второго разряда. Теперь, при новой власти, школа соответственно выпускала фельдшеров и медицинских сестер. На медсестру или медбрата учились два года, на фельдшера – четыре.

Сашенька училась четвертый год, впереди были выпускные экзамены и, наконец, горячо желанная работа.

А мама тем временем трудилась все эти годы в посудомойке при больничной кухне.

Строители промахнулись, сделали кухню слишком маленькой, так что посудомойку пришлось пристраивать сбоку, и она вклинилась в больничный парк под сень двух вековых дубов. И сам по себе здесь образовался тихий, приятный уголок. Как говорила мама: "Затишок".

Здесь, в «затишке», при больничных объедках под присмотром мамы процветало целое братство: огромный, серо-плюшевый, старый, хромой волкодав Хлопчик, ежик по кличке Малой, четыре кошки – Муся, Туся, Марыся и Панночка. Интересно, что кошки были как бы в некотором роде амазонками. Они не пускали каких бы то ни было котов на свою территорию, драли их сообща и гнали за больничный забор. Пес Хлопчик горячо поддерживал их в этом правом деле. При виде котов он просто молодел на десять лет и из гладко-плюшевого становился лохматым; превозмогая свою хромоту, он кидался на котов с такой устрашающей яростью, что те скоро перестали посягать на «затишок» без крайней необходимости. А когда эта крайняя необходимость наконец неотвратимо приближалась, все четыре кошки уходили на свидания подальше от родного приюта и уводили за собой любовно мяукающих претендентов на родственную связь.

Когда кошкам приходила пора приносить котят и потом, когда те чуть подрастали, вокруг посудомойки начиналось энергичное движение всего персонала огромной больницы. Котят заранее заказывали: кто – от серой Туси, кто – от черной Муси, кто – от рыжей Марыси, кто – от белой Панночки. Котят придирчиво осматривали, насчет них спорили и даже вздорили, но в конце концов всегда разбирали всех до единого. Хлопчик в такие времена чувствовал себя очень важным персонажем и как бы следил за порядком.

Здесь, в «затишке», при очередной раздаче котят и увидела его Сашенька в первый раз в жизни.

Он пришел за заранее заказанным котенком от беленькой Панночки. Пришел не один, а с двумя девочками-погодками лет пяти-шести. Девочки показались Сашеньке очень милыми: черноглазые, чуть косенькие, черноволосые, с большими белыми бантами в косичках.

– Папа! Папочка! – кричали девочки наперебой. – Дай нам его хоть поцеловать! Поцеловать!

Котенок был еще слепенький, серенький, с белой звездочкой во лбу. Котенок показался Саше замечательным. Она вдруг пожелала себе такого же для своей будущей дочки. Она уже давно была уверена, что, когда выйдет замуж, первой у нее родится девочка.

– Папа! Папа! Дай нам его хоть на ручки!

– Нет-нет! Пока его трогать нельзя. Видите, он еще слепой? Мы рано пришли. Тетя Нюра, – обратился мужчина к Сашиной маме, – можно мы придем где-нибудь через недельку?

– Добре, – сказала мама, – почекайте, добре.

Мужчина с девочками развернулся и пошел, даже не взглянув на Сашеньку, которая все это время простояла в двух шагах от него.

"Какой противный!" – подумала она, глядя вслед на его узкую спину, на покатые плечи в темной рубашке, на длинные, худые руки, за каждую из которых держалось по дочке.

– Здравствуйте, дорогой Георгий Владимирович! – сладко пропела пришедшая тоже за котенком полная пожилая крашеная блондинка Софья Абрамовна, в прошлом считавшаяся главной больничной красоткой и поэтому до сих пор привыкшая таращить свои голубые глаза навыкате и все еще не по годам игриво молодиться. – Ой, вы мои деточки! Ой, вы мои лапоньки-красавицы! – попыталась она погладить по голове ближнюю к ней девчушку, но та ловко увернулась.

– Здрр, – буркнул мужчина.

Так Сашенька впервые услышала его имя и отчество.

И раньше, когда работала в своем дворе дворничихой, и теперь, по воскресеньям, мама ходила в Елоховский собор мыть полы, протирать пыль. Делала она это вместе с другими женщинами бесплатно. Она говорила Сашеньке, что убирать в храме ей в радость. Собор был неподалеку от двора, где они жили. Хотя мама и перешла в больницу и уже больше не работала дворничихой, комнату в пристройке к котельной оставили за ними. Комендант даже обещал, что будет им и настоящая комната – в доме. Но дело пока до этого не дошло. Они и так были рады-радехоньки: не гонят на улицу – и то слава Богу!

Прежде бывали случаи, когда мама брала Сашеньку с собой в храм в помощницы. Правда, это бывало давно, когда Сашенька училась в обычной школе, а в последние годы дочке было не до этого – она так уставала на занятиях в медшколе, а потом на тренировках по акробатике, что разбудить ее в половине пятого утра было невозможно.

Так было все последние годы, а тут, на другое утро после встречи с мужчиной, который приходил за котенком, Сашенька вдруг проснулась сама вместе с мамой и увязалась за ней.

Храм был один из немногих действующих в Москве, кажется, на всю Москву работало церквей сорок вместо прежних сорока сороков. И тогда, при советской власти, Елоховский храм отличался богатством.

Саша мыла полы очень тщательно, так, как учила ее мама. В пустом храме гулко звякали ведра, шлепали по полу мокрые тряпки. Женщины переговаривались между собой вполголоса. Специально включенные для убирающих электрические лампочки светили довольно тускло, так что по углам храма залегла полутьма. В одном из таких плохо освещенных мест Сашеньке досталось оттирать натоптанную грязь у крещеной купели. Все здесь знали, что в этой купели крестили самого Пушкина. Вспомнив об этом, Сашенька попыталась представить себе крохотного беззащитного кудрявого Пушкина, а перед глазами проплыл тот мужчина – черноволосый, сутулый, с длинными, худыми руками.

В глубине царских врат промелькнул первый церковный служка в темных одеждах, близилась заутреня. Крепко пахло ладаном, еще не выветрившимся после всенощной.

В понедельник, придя как обычно в медицинскую школу, Сашенька стала приглядываться к снующим по больничному двору мужчинам. Она была уверена, что никого не ищет, что просто так приглядывается.

Потом всю неделю она ни разу не вспомнила об отце тех хорошеньких, косеньких девочек.

В субботу зашла к маме в посудомойку, в "затишок".

Серого котенка Панночки и след простыл. Остались только три пятнистых.

– А где Панночкин серый? – аж вскрикнула Сашенька.

– А-а, мабуть, забрали, – спокойно отвечала мама.

– Кто?!

– Хто заказывав. Мабуть, вин.

– Мама, как ты можешь? – вспыхнула Сашенька. – Мабуть… Мабуть…

А если другие? – И злые слезинки блеснули в ее карих, потемневших глазах. – А если другие? А если он пропал?

– Ой, доню, доню, – ласково, беззащитно усмехнулась мама.

– Нюра! – громко окликнули ее из посудомойки. – Езжай за грязной посудой! – И тетка в заляпанном белом халате вытолкнула из дверей тяжелую четырехколесную тачку с железными ручками, на которой мама возила из отделений большие алюминиевые бидоны из-под первого и второго, алюминиевые миски, кружки, ложки, вилки. Все было неприхотливое, заранее рассчитанное на долгие годы и суровые испытания.

Из посудомойки пахнуло кислятиной, прогорклым пережаренным жиром. Вроде бы Сашенька давно ко всему принюхалась, а тут словно впервые ощутила этот запах так остро, что он вдруг как будто заполнил все ее легкие, забил рот и нос. Глядя, как мама катит впереди себя к больничному корпусу тяжелую громыхающую тележку, Сашенька устыдилась своей вздорной вспышки и тут же вспомнила, какие желтые, стоптанные туфли были на нем.

"Какие дурацкие туфли! – подумала она с раздражением. – Никто не ходит в таких желтых дурацких туфлях!"

Спрашивается: какое ей было дело до туфель чужого, незнакомого муж-чины?

Но она этим вопросом не задавалась, а продолжала упорно думать, какой он сутулый, какие у него длинные, худые руки. Еще, наверно, и волосатые? Под рубашкой не видно… Непонятно, в кого девочки симпатичные. Небось, в жену.

"Нет, какие у него дурацкие желтые туфли! И каблуки стоптаны, набойки не может набить!"

Она сдала экзамены на все пятерки и получила красный диплом фельдшера и право после двух лет отработки поступить в медицинский институт без экзаменов.

Мама была так рада, что даже всплакнула, кажется, впервые на глазах у Сашеньки.

– Дай, Боже, життя! – сказала мама. – Дай Боже!

Сашеньку распределили в отделение неотложной хирургии – так, как она хотела.

Первой, с кем она там встретилась, была сестра-хозяйка отделения, толстая крашеная Софья Абрамовна, та самая, из уст которой она впервые услышала его имя.

– Ой, какая ты ладненькая да какая отличница! – запела Софья Абрамовна. – Мне как раз нужна грамотная помощница. Будем работать! Не за страх, а за совесть, да?

– Нет, – ответила Сашенька. – Я не хочу работать с тряпками. Я хочу быть операционной сестрой.

– Хочешь – будь! – вдруг согласилась Софья Абрамовна. – Как раз в одной бригаде есть место – рожать девочка ушла. Пойдешь в бригаду хирурга Домбровского, – подытожила Софья Абрамовна и сразу же перестала казаться Сашеньке старой крашеной жабой.

"Домбровский! Какая красивая фамилия!" – подумала Сашенька. Она всегда мечтала о похожей.

Это была его фамилия.

 

X

У спасителя Машеньки, адмирала дяди Паши, было много страстей и причуд, никак не меньше, чем познаний в религии, философии, истории, медицине, биологии, математике, астрономии, физике, а также во всякого рода технике, как военной, так и гражданской.

При всех своих познаниях, а может быть, как раз благодаря им молодой адмирал верил в сглаз, в порчу, в заклятие, в переселение душ и тому подобное. Словом, во все то, что у людей его круга считалось блажью и дикостью. Родственники и знакомые с удовольствием потешались над его суеверием, хотя и не могли отрицать многих незаурядных, необъяснимых способностей адмирала. Например, он был известным лозоходцем, умел останавливать кровь, снимал наложением руки головную боль, заговаривал зубы, ставил диагноз по радужке зрачков, знал также десятки причудливых гаданий. Когда, бывало, неверующие фомы приставали к нему с подковырками и насмешками особенно сильно, то мог адмирал прямо на их глазах рассказать какому-нибудь незнакомому человеку его прошлое. Обычно он гадал на прошлое по руке. Гадать кому бы то ни было на будущее категорически отказывался: "Боюсь напророчить, боюсь накликать, так что не обессудьте!"

Рассказывали, что когда-то в молодости он предсказал смерть своего отца, нагадал по руке, что тот "погибнет от топора". Это предсказание тогда еще совсем молоденького гардемарина Павлика все, кто его слышал, встретили хохотом. Как это так, от какого такого «топора» может погибнуть петербургский граф, действительный статский советник, который ничего, кроме ломберного стола в клубе да бумажек в своей канцелярии, не видит и видеть не может?

Все посмеялись над юным гадальщиком, однако через два года отец Павлика действительно был зарублен топором. Случилось это поздней осенью, в сумерки, у порога его собственной канцелярии, из которой он выходил, чтобы ехать на званый ужин. Зарубил отца допившийся до белой горячки сапожник Фитюнькин из соседнего с канцелярией переулка. Сделал он это, как было сказано на суде, "в состоянии аффекта", а попросту говоря – гнался пьяный в драбадан сапожник с топором над головой за своею благоверной, а тут вышагнул на него из дверей канцелярии и встал поперек его дороги барин… Ну он и тюкнул его в висок… Дело было секундное, и никто толком не мог объяснить случившееся, тем более что произошло все в сумерках. Кто знает ноябрьские петербургские сумерки, тот поймет…

Судя по тому, что на следствии сапожник Фитюнькин то и дело повторял: "Чаво хватать?" – наверное, отец Павлика попытался перехватить топор, да тот соскользнул и угодил лезвием ему в висок, уголком… Барин был человек не из робких и силы бычьей, так что не исключено, что он сам и посодействовал несчастью, а не один только жалкий, тощий, маленький сморчок Фитюнькин, в котором, как говорится, еле душа держалась.

Так что конкретным людям адмирал дядя Паша никогда ничего не предсказывал, а что касается прорицаний глобальных, то иногда он их делал…

На всю жизнь запомнила Машенька тот вечер в адмиральской каюте, то застолье, во время которого заговорил адмирал о будущем России…

Ночь опустилась над открытым морем какая-то мглисто-черная, воровская. Порывистый норд-ост, как последний привет из России, дул прямо в корму, строго по курсу корабля. Уже в полусотне метров от борта терялись из виду в хлюпающей, шелестящей, холодной и мрачной бездне не только очертания самого линкора? но даже его дежурные красные огоньки и белопенные хвосты волн, вскипающие по ходу стальной громадины.

С трюмами, забитыми до отказа запасами угля, воды, провианта, с великим множеством бочек, бочонков, штабелей, ящиков, ящичков, в которых необходимейшие для будущих Робинзонов предметы причудливо перемежались с ненужными (например, в одном ящике плыл инструментарий для хирургической операционной, а в соседнем – партия дамских корсетов на китовом усе, вышедших из моды Бог весть когда); нагруженный сверх всякой меры штатскими лицами, детьми, стариками, униженный загонами для скота, вольерами для домашних птиц, захламленный по всем палубам сотнями чемоданов, баулов, картонок, красавец линкор натужно и как бы крадучись пробирался Средиземным морем – тем самым морем, которое привык в дни былых походов гордо рассекать своим бронированным форштевнем. Еще бы ему в те достославные времена не рассекать… Тогда за кормой у него была великая Россия, а теперь что?

Да. Теперь что?

Этот вопрос занимал всех обитателей корабля без различия пола, звания, чина. Все только и спрашивали друг друга: "А теперь что? Что будет теперь с Россией? Что будет с нами?"

Там, за черными зеркалами иллюминаторов, дул сырой, пронизывающий ветер, катили к чуждым берегам равнодушные волны; там, среди хлябей морских и тьмы небесной, все представлялось таким опасным, таким зыбким, что казалось, одна лишь тоненькая, мертвенно светящаяся стрелка главного судового компаса, только она одна и удерживает спасительную путеводную нить.

А здесь, в адмиральской каюте, сияла хрустальными подвесками электрическая люстра, тускло поблескивало на белоснежной скатерти фамильное графское серебро, вкусно пахло, хотя и постным, по случаю Рождественского поста, но обильным ужином.

В вычищенных и отутюженных клешах и фланельках, в белых нитяных перчатках прислуживали за столом худенький вестовой Дима – совсем еще молоденький матрос, попавший на войну из студентов, и тучный старый повар Василий, за покатыми мощными плечами которого осталась весьма незаурядная жизнь. До того как еще в прошлом, девятнадцатом, веке поступить на военно-морскую службу, был он и контрабандистом на русско-турецкой границе, и сплавщиком леса в Сибири, и гуртовщиком скота в Ногайских степях, и послушником в северном монастыре. Там, в монастыре, собственно, и выучился он на повара, притом не на обычного, а на монастырского, со всеми их особенностями, знаниями, умениями, хитростями, тонкостями, или, как говорил он сам, «штуковинами». Увы, из монастыря был изгнан Василий за «прелюбодеяния» с девками из соседних деревень, но это никак не мешало ему вспоминать о той поре с удивленной гордостью и не бросать ни монастырской кухни, ни усердия в постах и молитвах.

На ужин были поданы полевка, жареный картофель с белыми грибами, пассерованными с золотистым луком; многочисленные салаты: из редьки, моченых яблок, свеклы; винегрет с мочеными яблоками, закуска из моркови с чесноком. К чаю, к сладкому свежезаваренному чаю, предполагался пирог с квашеной капустой и ломтиками соленой сельди, обжаренными в сухарях. А как говорил Василий, на «заедку» – печеные яблоки, фаршированные изюмом и орехами.

– Даша, – лукаво взглянув на свою жену, спросил дядя Павел, – как ты думаешь, все-таки у Петра Михайловича день рождения, а?

Немолодой сорокалетний капитан первого ранга Петр Михайлович, сидевший за столом напротив тридцатипятилетнего адмирала дяди Паши, потупил взгляд так, что можно было понять – он присоединяется к просьбе хозяина каюты.

– Не знаю, Павел, какой пример детям? – отвечала жена.

– А что? Если всласть согрешить, то оно и Богом простится. Всласть – всегда простится! – вступил в разговор повар Василий. – Анисовой, например, было бы оч-чень всласть!

– Ладно, – улыбнулась хозяйка. – Бог вас простит.

И едва ли не в ту же секунду в руках повара появились штоф и две стопки – одна для гостя, вторая для хозяина.

Петру Михайловичу исполнилось в тот день сорок лет – за это и выпили. Семья его пропала без вести где-то в России – выпили за воссоединение семьи. Ну а по третьей стопке – за Родину, за Россию-матушку, за выздоровление ее от красной чумы.

– Да, Паша, – вздохнула Дарья Владимировна, – неужели и к твоему юбилею, к твоему сорокалетию мы еще будем где-то мыкаться по белу свету? Неужели не восстановится наша жизнь в России?

Адмирал дядя Павел и его гость были в парадных мундирах, хотя и без наград, Дарья Владимировна в бледно-кремовом строгом платье из тончайшего шерстяного крепа. Платье было с воротником под горло, с большими подложными плечами, по тогдашней моде, с затянутой грудью и талией, прямое от бедер и чуть расклешенное от колен до щиколоток.

Похожее платье было и на пятнадцатилетней Машеньке – Дарья Владимировна подогнала на нее свое, благо они были уже одного роста, конечно, в груди и в талии пришлось сильно ушить. Платье сидело на Машеньке ловко, как собственное, а его мышиный цвет, точнее, цвет солдатского шинельного сукна, который стал так моден в годы войны, очень шел к русым Машенькиным волосам, к нежной чистоте ее юного личика, к скромно потупленным светло-карим глазкам, почти ореховым, вспыхивающим вдруг таким светом, что ой-ой-ой!

Платье пахло хозяйкой, и этот едва уловимый, хотя и вполне приятный, но чужой запах возбуждал в Машеньке какие-то темные чувства и к тому же напоминал ей о том, что она здесь из милости, что ей лучше помалкивать. Она и помалкивала.

Сын дяди Паши и тети Даши, четырнадцатилетний долговязый Николенька, с хотимчиками на еще детском лице и чуть пробивающимся черным пушком над верхней губой был в форме гардемарина, дочери Катя и Таня, десяти и двенадцати лет, в хорошеньких темно-коричневых платьицах с белыми кружевными воротниками и манжетами.

– Ну что, Паша, предскажи наше будущее. Ты ведь умеешь? – снова попросила Дарья Владимировна.

– Ты ведь знаешь, я не гадаю на будущее. Зачем? Что будет – того не миновать. – От трех стопок анисовой молодое, чистое лицо адмирала порозовело, отчего и усы, и черная бородка-эспаньолка казались еще чернее, чем были на самом деле, а взгляд ясных серых глаз стал еще более пронзительным, чем обычно.

– Ну, папа, пожалуйста! – попросил Николенька.

– Ну, папочка! Ну, папулечка! – подхватили девочки.

– Да, Павел Петрович, пожалуй… – поддержал семью виновник торжества капитан.

Повар Василий и вестовой Дима также замерли в ожидании и надежде услышать что-нибудь о своем будущем счастье. Что бы там ни было – все равно все надеялись на лучшее. Этим и жили.

Павел Петрович вдруг посмотрел на Машеньку долгим, испытующим взглядом: дескать, а ты чего молчишь?

Машенька встретила его взгляд, выдержала и ничего не ответила. Не смогла ничего ответить, потому что вдруг потеряла дар речи от того, что ей внезапно представилось. Ей вдруг представилось, что платье, надетое на ней, – это ее платье, а чужой запах – это ее запах; и она уже не она, а жена адмирала. Да, она, Машенька, жена Павла Петровича – его половина. А тетя Даша? А тетя Даша… пусть и такая же красивая, как сейчас, с такой же высокой грудью, с такой же черной косой, уложенной так ловко на голове, с этими же своими бриллиантовыми сережками… а тетя Даша, наверное, его другая жена, бывшая…

"Интуиция – это созерцание предмета в его неприкосновенной подлинности", – частенько повторял на лекциях в Пражском университете профессор Николай Онуфриевич Лосский. В 1924 году Машенька стала учиться там на математическом факультете. Да, именно так, наверное, именно в "неприкосновенной подлинности" и представился ей в ту минуту знакомый с младенчества дядя Павел. И с той самой минуты и уже навсегда она стала смотреть на него совсем другими глазами, чем прежде.

Так что сейчас ей было не до предсказаний о будущем России или даже целого мира, сейчас она могла думать только о себе и о нем…

А тем временем дядя Павел перевел взор к черному зеркалу ближнего иллюминатора и сказал очень медленно в полной тишине:

– Только через семь поколений, через семьдесят лет сгинет новая власть. – Тут он снова перевел взгляд своих чистых серых глаз на Машеньку и добавил: – Одна Машенька только и доживет, изо всех нас лишь она одна…

Все огорчились и за Россию, и за себя, а на будущее долгожительство Машеньки никто не обиделся, потому что семьдесят лет представлялось всем заоблачным сроком, чего же обижаться?!

 

XI

В честь своего дня рождения капитан первого ранга получил в подарок от хозяина каюты цейсовский морской бинокль во вкусно пахнущем черном кожаном футляре изумительной выделки.

Дочурки адмирала тщательно обнюхали футляр и обе нашли его запах восхитительным.

– Папочка, а из чего он сделан – из какой кожи? – спросила младшая дочь Катенька.

– Не знаю. Наверное, из телячьей…

– А я читала, что дорогие футляры делают из кожи африканских буйволов.

– Может быть, – улыбнулся отец, – тебе виднее, ты ведь у нас будущая животноводка…

Мать взглянула на свою младшенькую с привычной горделивостью и даже попыталась потрепать ее по щеке, но та привычно уклонилась от ласки; старшая сестрица Таня прыснула в кулачок, она никогда не упускала случая ревниво похихикать над маминой любимицей Катей, ей всегда казалось, что та говорит только глупости; Маша вообще пропустила мимо ушей весь этот разговор, потому что думала о своем, о девичьем; капитан был занят подробным рассматриванием бинокля; грузный повар Василий и субтильный вестовой Дима готовили в углу каюты чай и не прислушивались к беседе за барским столом – одним словом, никто не обратил должного внимания на оброненное вскользь замечание Павла Петровича о будущем его младшей дочурки, о ее грядущих успехах в животноводстве… А между тем и эти его случайные слова также оказались пророческими: всего через одиннадцать лет Катенька так удачно вышла замуж, что стала вдруг одной из богатейших латифундисток Аргентины, владеющей неоглядными землями, сотнями тысяч голов крупного рогатого скота и овец, табунами лошадей.

– Да-а, хорошенькая штука. Удружил, брат, спасибо! – Капитан чуть приподнялся со своего стула, чтобы еще раз пожать руку дарителя, улыбнулся ему и как бы одновременно всем окружающим. – Смотрите, а тут еще и монограмма. – Он показал серебряную монограмму S. P. на корпусе бинокля. – А внутри футляра что-то мелкими буквами, кажется, полное имя, я дальнозорок, так что не разберу, посмотрите. – И он протянул бинокль сидевшей рядом с ним Машеньке.

– А?! Что?! – едва не выронив тяжелый бинокль, испуганно пробормотала Машенька, которая была в ту минуту где-то далеко-далеко… где-то вне времени и пространства.

– Она не с нами! – засмеялась Дарья Владимировна.

– Я говорю, там внутри надпись, но очень мелко, прочтите, пожалуйста…

– Да, да, тут по-французски. – Машенька уже успела прийти в себя и вернуться в заданную акваторию Средиземного моря, на корабль, в каюту. – Тут написано – Серж Пиккар.

– Василий, – окликнул повара адмирал, – кажется, ты принес мне этот бинокль, как он тебе достался?

– А в Севастополе за недельку до отплытия я его у какого-то шпака выменял.

– Молодец, – сказал адмирал, – прибор отличный. Наверняка чей-то из французской эскадры.

– Где теперь этот Серж Пиккар? – философски спросила Дарья Владимировна. – На каком свете?

– Дай Бог на этом! – бодро сказал адмирал и добавил, поворачиваясь лицом к капитану: – В своей коллекции я чепухи не держу, Петр Михалыч, хотя будущего вы, дорогой, в него и не разглядите, но на новом вашем поприще педагога морского корпуса биноклик вам не помешает.

Говоря о новом поприще, адмирал имел в виду то, что накануне убытия из России капитан был назначен преподавателем морского дела в Севастопольский кадетский корпус, в тот самый, который плыл сейчас в эскадре вместе с ними, к которому был приписан кадет Николенька, которому предстояло отныне быть "под небом Африки чужим".

Адмирал дядя Паша оставил в России полный дом, а свою коллекцию оптических приборов спас, увез с собой в изгнание. Как говорила по этому поводу Дарья Владимировна: "Добрые люди забрали персидские ковры, старую бронзу, а мой чудик свои стекляшки с железками, всю эту чушь собачью!" Увы, она ошибалась – коллекция у Павла Петровича была уникальная и, как выяснилось позже, стоила никак не дешевле антикварных ковров и бронзы.

С детства была у Павла Петровича страсть к собиранию всякого рода оптических приборов: очков, моноклей, лорнетов, биноклей, подзорных труб, микроскопов, телескопов. Что касается последних, то он всегда мечтал о большом телескопе, мечтал, что, когда выйдет в отставку, купит яхту, установит на ней современный мощный телескоп (у него даже и свои соображения были по поводу конструкции) и уйдет к экватору наблюдать звезды, как говорил он, "максимально приближенными". Адмирал прекрасно знал звездное небо и, можно сказать, ощущал его как живое, как часть своей души. Он любил повторять слова Канта: "Есть только две непреложные истины: звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас". Страсть к коллекционированию оптики и любовь к астрономии жили в нем не от неудовлетворенности своей основной службой, а от того, что, как и многие морские чины его времени, он обладал обширными знаниями, широким кругозором и одной только флотской жизни ему было недостаточно.

В его коллекции были представлены едва ли не все стадии развития оптики. Чего здесь только не было… От маленькой подзорной трубки Наполеона Бонапарта до телескопа Галилео Галилея и микроскопа Роберта Гука, но особенно гордился Павел Петрович подзорными трубами генералиссимуса Суворова, адмиралов Нахимова и Сенявина, очками Тютчева и Фета, очками царя Михаила Федоровича и присовокупленной к ним "Расходной книгой денежной науки" царя, в которой именно о приобретении для него этих очков было сказано: "очки хрустальные с одное стороны гранены, а с другой глазки, что в них смотря многое кажется". Было в этой коллекции и еще множество диковин, как русских, так и иностранных, вплоть до черных очков судей в Древнем Китае. Свою коллекцию Павел Петрович собирал с девяти лет: что-то ему дарили, что-то он выменивал, что-то покупал. Так что эта уникальная коллекция была в значительной степени историей жизни адмирала.

В тот вечер засиделись до полуночи. Тетя Даша пела под гитару русские городские романсы. Виновник торжества, капитан Петр Михайлович, читал стихи собственного сочинения. Может быть, он и не стал бы их читать, но, зная за ним слабость к сочинительству и чтобы сделать ему приятное, его упросили почитать хозяин и хозяйка каюты.

Читая свои стихи о любви, капитан так разволновался, что его голубые глаза засияли каким-то удивительным светом, а певуче-скрипучий голос так задрожал, что, казалось, еще чуть-чуть – и этот солидный мужчина завизжит от охватившего его восторга, как малыш от щекотки.

– Браво! Брависсимо! – с нажимом закричали в два голоса адмирал и его жена, когда чтец окончил очередной опус.

Девочки Катя и Таня увлеченно катали друг к дружке по белой скатерти шарик из хлебного мякиша. Повар Василий чуть слышно подсвистывал носом в углу каюты – дремал по возможности. Вестовой Дима старался изо всех сил погасить ироническую ухмылку – он ведь и сам числил себя поэтом, к тому же ему очень нравилась Машенька. Хмуро сидевшая Машенька, которой стихи капитана показались выспренними и неуместными в его лета, вдруг ни с того ни с сего ляпнула словами Тютчева:

Вскочила из-за стола и бросилась вон из каюты, побежала по темной палубе, запнулась о первый попавшийся баул, упала на него и разрыдалась.

Потом Дарья Петровна отпаивала ее валерьянкой, и все чувствовали себя крайне глупо и виновато неизвестно почему и перед кем.

Дядя Павел просил капитана не обижаться на Машеньку, говорил, что это у нее истерика от всего пережитого.

Капитан соглашался. Но тем не менее вечер был смят, и все разошлись удрученные и как бы сбитые с курса, которого и так никто для себя не знал.

 

ХII

К вечеру 21 июня 1941 года, как обычно перед ночным дежурством, Сашенька прилегла вздремнуть. Не хотела ложиться, но мама заставила: "Придрэмни, доню, хучь хвылыночку придрэмни…"

Не спалось, не дремалось. Сашенька лежала на спине, совершенно свободная от всякой одежды, под истончившимся от стирок, вкусно пахнущим чистым полотном еще теплой от утюга простыни, которую мама только что выгладила для нее.

– Мамочка, у тебя на чистоте – пунктик! – сказала ей вместо спасибо Сашенька. – Ну, принесла чистую со двора, и чего ее гладить, если мне только прикрыться?

– Ой, доню! – сокрушенно покачала головою мама. – Ой, доню! – добавила она еще раз, что должно было означать высшую степень недовольства и возмущения. Чистоту она блюла истово, можно сказать, что чистота и порядок в доме были оплотом ее жизни.

Сашенька смотрела в потолочное окошко, слегка заметенное пылью, и невольно думала о том, что хорошо бы, конечно, эту пыль смахнуть, да лень лезть на крышу, однако мама права – надо «чистить-блистить», без этого жизнь не жизнь и человек не человек. Сашенька радовалась, что завтра воскресенье и, значит, как обычно, никаких плановых операций не назначено. Только если случится что-то из ряда вон выходящее… Но что может случиться в летнюю ночь с субботы на воскресенье? Все должно быть как всегда, а значит, часов до десяти вечера будет тихо, потом пойдет поток больных, показанных к операции, а между часом ночи и тремя часами утра, перед новым потоком, опять будет затишье. И вот в это второе затишье они, как обычно, сядут в ординаторской подкрепиться: ответственный дежурный хирург, второй хирург, третий, который ходит в приемный покой осматривать больных, и две операционные сестрички.

В узкой, выгороженной из больничного коридора ординаторской, они кое-как умостятся за колченогим облезлым письменным столом, на котором Сашенька расстелет принесенную из дома не просто чистую, а еще и накрахмаленную и отутюженную маленькую льняную скатерку зеленоватого цвета, – раньше они ели на голом столе, а потом мама научила Сашеньку приносить скатерку. Каждый выложит на скатерку все съестное, что захватил с собою из дому, и они начнут общую трапезу. Все сидящие за столом еще будут наэлектризованы тем захватывающим душу возбуждением, которое царит обычно в любой операционной, а тем более в той, где присутствует сам Домбровский – их ответственный дежурный хирург. То, что он хирург от Бога, знали не только в их больнице, а как говорили нянечки: "На всей Москве". Он был не просто виртуоз – ловких много, он был если не гений, то, уж во всяком случае, очень крупный талант-самородок. Он лишь входил в операционную, и все сразу преображалось, все начинало дышать таким мощным спокойствием, смешанным с яростным азартом, микронной точностью и летящим напряжением, что уже не существовало в мире ничего, кроме операционного поля и его рук…

Все приносили на дежурство еду с собой. Поэтому Сашенькина мама и пекла сейчас пирожки. В комнате кисло, но очень приятно пахло свежим дрожжевым тестом, луком, жаренным на подсолнечном масле, который мама добавляла в толченую картошку, отварным рисом, мелко нарезанными крутыми яйцами, молодой тушеной капустой, словом, всем тем, из чего мама делала начинку для пирожков. Обоняние у Сашеньки было исключительное – запахи доставляли ей много острых ощущений, как приятных, так и не очень. Это звериное обоняние досталось Сашеньке, равно как и ее старшей сестре, от мамы – мама определяла по запаху даже то, как посолен борщ – хорошо или недостаточно.

Не спалось. Сашенька смотрела в потолочное окно на проплывающие в небе облака, радовалась, что в наступающую ночь ей выпало дежурить с самим Георгием Владимировичем, мечтала о том, как она будет наливать ему заварку и кипяток в стакан с мельхиоровым подстаканником и как она спросит его: "Вам сколько кусочков сахара?" И он обязательно ответит: "Два. Ты ведь знаешь", – и улыбнется своей застенчивой полуулыбкой. Это в операционной он царь и бог, а здесь, на чаепитии, стесняется и своего выщербленного зуба, и того, что жена опять положила ему вечные бутерброды с вечно высохшими кусочками сыра. Потом она спросит: "Вам бутерброд с сыром?" И он ответит: "Нет. Я лучше возьму твой пирожок". И она будет счастлива, что он ест и пьет из ее рук… Сашенька думала о предстоящем ночном дежурстве, и на душе у нее было радостно от того, что всю ночь она будет рядом с тем, с кем ей хотелось бы быть всегда, на веки вечные…

Она думала о нем неотступно. Даже сейчас, когда она смотрела в окно в потолке на то, как, сверкая на солнце, косо падают с неба капли слепого дождя, где-то в этой золотой ряби мутно мелькнул его образ. Она так и заснула под легонькое цоканье капель по стеклу, под шум мимолетного июньского дождичка.

Ей снилось бескрайнее море все в черной ряби и колокольный звон. Хотя откуда могла взяться над морем колокольня, тем более при Советской власти? Наверное, ей снился Тихий океан, ведь другого моря она еще не видела, а Тихий океан ей иногда снился. Но откуда эта жуткая черная рябь и этот звон – тяжелый, призывный, такой тревожный, какого она никогда в жизни не слышала, хотя в Москве еще сохранились кое-где полудействующие церкви и на их колокольнях иногда робко позванивали?

Сквозь сон, сквозь шум морских волн, сквозь тяжело наплывающие звуки тревожного набатного звона вдруг пробились к Сашеньке слова, и мелодия, и дивный голос:

"Радио", – подумала Сашенька, просыпаясь и вслушиваясь. Нет, это было не радио, а живой голос. Дивный голос – лучше не скажешь. Боже мой, но ведь это голос мамы!

Сашенька чуть-чуть приоткрыла глаза. Мама сидела на табуретке перед их единственным столом, покрытым блеклой, вытертой клеенкой, распускала на пряжу старую шерстяную бежевую кофту, которую Сашенька носила еще в школе и… пела. Да, это пела мама…

Навсегда запомнила Сашенька этот момент своей жизни, момент, перевернувший в ее судьбе все и поставивший все с головы на ноги, запомнила в тех мельчайших, чувственных подробностях, в которых способна запомнить только женщина.

В комнате было полутемно, только яркий, преломившийся в двойных стеклах потолочного оконца желтый луч солнца падал на мамино рукоделье, на ее непокрытые каштановые волосы с седыми прядями; мириады остро светящихся воздушных частиц хаотично роились внутри солнечного луча и, безусловно, жили каждая своей отдельной судьбой; крепко пахло жареными пирожками – еще тепленькие, они стояли в двух глубоких тарелках на дальнем от мамы краешке стола; чуть различимо отдавало нагоревшим фитилем керосинки, еще доносился запах хозяйственного мыла, которым мама простирала старую кофту, которая сейчас буквально таяла у нее в руках, превращаясь в моток шерсти; за стеной кочегарки что-то клацало, наверное, дворовые старики стукали костяшками домино о железную столешницу; левая нога чуть затекла, занемела, и Сашенька ощутила, как побежали по ней колкие мурашки – от ступни к голени и вверх, к бедру; скосив глаза, Сашенька увидела, что простыня смята у ног жгутом, и ее матово-белое тело жемчужно светится в полутьме, – яркий луч падал из окошка под углом, мимо нее, и она оказывалась как бы в тени.

– пела мама.

– Мама, – прошептала Сашенька, – мама, ты поешь по-русски?!

Мама смолкла, но не испугалась. Она посмотрела на дочь долгим пристальным взглядом чуть раскосых усталых карих глаз, и они вдруг ярко вспыхнули, осветили все ее мгновенно помолодевшее лицо, неуловимым движением она резко переменила осанку, плечи ее гордо распрямились, и даже облезлый вечный серо-палевый платок и тот лег как-то по-другому, как-то необыкновенно изысканно… Пауза была так томительна, что у Сашеньки перехватило дыхание. Наконец, мама сказала, очень просто, но как-то очень чеканно, совсем не так, как говорят обычные люди:

– Да. Я урожденная графиня Ланге Анна Карповна. Да, я говорю по-русски, по-французски, и по-немецки, и по-испански, и по-итальянски, и, если надо, по-гречески…

Сашенька присела на жесткой кровати. Кровать была очень жесткая от того, что поверх обветшавшей, продавленной сетки под матрацем лежали доски.

– Мама… Мамочка…

– Сегодня папин день рождения, – продолжила мать, не замечая смущения дочери, вернее сказать, ее полного ошеломления. – В этот день он всегда аккомпанировал мне на рояле, а я пела. Особенно он любил этот романс. Извини.

Сашенька в абсолютном оцепенении сидела обнаженная на кровати. Трудно сказать, как долго длилось молчание – то ли минуту, то ли вечность. Потом мама сказала опять же на чистом русском языке:

– Одевайся, доченька. Рано или поздно это должно было случиться. Я должна была себя выдать. И вот видишь – выдала. – Она засмеялась радостным, облегчающим душу смехом. – Может, оно и к лучшему, ты уже совсем взрослая, должна понять меня правильно.

Еще не сообразив ничего толком, Сашенька бросилась к маме и прижала ее голову к себе, к своему животу, а мама как сидела на табуретке, так и осталась сидеть, только отбросила старую кофту и пряжу, освободила руки и крепко-крепко обняла Сашеньку, и обе заплакали, как по команде, и этот их единый плач означал главное: ничто, никакие превратности судьбы не отнимут их горячо любящие души друг от друга.

Потом, как следует наплакавшись и нацеловавшись, они вытерли слезы, и мама стала рассказывать. Она рассказывала с отчаянием человека, неожиданно вырвавшегося на свободу, с восторгом и умилением. Саша узнала, что отец ее погиб уже немолодым человеком, что был он адмирал императорского флота, что погубили его красные, что у нее была старшая сестра Мария, гимназистка, и ей, наверное, удалось уплыть за границу с врангелевским флотом. Мать призналась, что все эти двадцать лет они живут под чужой фамилией. Галушко – это фамилия бывшего папиного ординарца Сидора Галушко, а настоящая их фамилия Мерзловские, так что она, Саша, графиня Александра Мерзловская.

– Ты и по матери, и по отцу титулованная особа. Дэо волентэ…

– Что ты сказала?

– Это по-латыни. Милостью Божьей.

– Мамочка, а почему ты никогда не говорила по-русски, ты ведь так прекрасно говоришь?

– Именно поэтому, – усмехнулась мама, – потому что ничто не выдает так происхождение, воспитание и образование человека, как язык, как его речь. Коверкать мой русский на простонародный лад мне не хотелось, а за украинской мовой я была как за каменной стеной.

– А почему мы уехали с Дальнего Востока в Москву?

– О, это еще проще. Потому, что в большом городе легче затеряться в низах, тем более в Москве, где нас мало кто знает. Все наши – коренные петербуржцы.

Сашенька рассказала маме про свой сон.

– Плохой, – сказала мама, – к войне.

– Да что ты, мамочка!

– Точно. Война, доченька, на носу.

– С кем же мы будем воевать, мамочка?

– С кем? С кем воевали – с немцами, естественно.

– Мамочка, что ты говоришь? – засмеялась Сашенька. – У нас – пакт!

Конечно, они проговорили бы весь вечер и всю ночь, да Сашеньку ждало дежурство. Мама как всегда собрала ее, а на прощание чмокнула в щеку и прошептала с веселым вызовом:

– Ну, держись, графинечка.

Сашенька вышла на улицу. Летняя Москва была пустынна. Светлый июньский вечер был тих и ясен, и ласковый ветерок так нежен, а мостовые так свежо, так вкусно пахли прибитой дождичком пылью, что казалось, все благоденствуют на этом свете и нет вокруг ни больных, ни униженных, ни мучителей, ни заточенных в подвалах мучеников, нет ничего страшного и жестокого, а есть одни только радостные надежды.

Дорога к больнице вела чистенькими, заботливо ухоженными дворниками переулками. Сашенька знала на этом пути каждое деревце, каждую выщерблинку тротуара, каждую травинку, проколовшую асфальт. Эти травинки она подмечала особо, каждую в отдельности, и всегда подбадривала их по весне: дескать, растите, ребята, дерзайте, вырывайтесь из гибельного плена. А сейчас она и сама чувствовала себя такой травинкой – еще недавно понятный и свойский мир вдруг предстал враждебным, глухо стискивающим ее со всех сторон, смертельно опасным.

"Графиня! Дочь царского адмирала! И до сих пор скрывается под чужой фамилией? До сих пор живая?"

Стараясь подавить в душе нарастающий безотчетный страх и тревогу, Сашенька пыталась думать о лучшей стороне происшедших перемен. Например, о том, что она ведь не Галушко! Как хорошо, что она знает теперь свою подлинную фамилию! Какая необыкновенная у нее мама! Хорошо-то хорошо, да как жить с этим дальше? Она ведь совсем не умеет прятаться…

За все время пути к больнице Сашенька ни разу не вспомнила о своем Георгии Владимировиче Домбровском. Только увидев больничные ворота, подумала: как она сейчас его встретит? Что скажет он? Что ответит она?

– Галушка, привет! – добродушно окликнула ее с крылечка приемного покоя толстенькая веснушчатая хохотушка Надя – ее напарница по дежурству и, в общем, хорошая девчонка, с которой они бок о бок четыре года проучились в медицинском училище и с первого дня вместе работали операционными медсестричками. – А твой Домбровский сегодня не будет. Его арестовали, говорят – враг народа!

– Не называй, не называй меня Галушкой! – прыгнув на крылечко, схватила ее за плечи Сашенька. – У меня есть имя! – И, отшатнувшись от перепуганной Нади, она прислонилась к стене, чувствуя, как теряет сознание. Узелок с мамиными пирожками выскользнул из ее руки и упал на бетонные ступени.

 

XIII

За полуразрушенными термами римского императора Антонина Пия густо синело Средиземное море, воды его Тунисского залива. А еще дальше, на востоке, горбились лиловато-серые безлесые горы берегового Атласа, над которыми причудливо застыли в белесом небе белые кучевые облака. Застыли, словно задумались, куда им лететь – то ли назад, в пустыню Сахару, то ли вперед, в открытое море и дальше, далеко-далеко, хоть в Россию, а хоть в Китай…

Именно в эту местность, на приморскую виллу вблизи руин древнего Карфагена, ранней весной 1934 года прибыла молодая русая женщина. Она приехала на роскошном белом кабриолете «рено» в сопровождении хозяина виллы, главы одного из немногочисленных тунизийских банков господина Хаджибека. Женщину звали Мария Мерзловская. С того дня и на долгие годы она стала одной из самых таинственных и влиятельных теневых фигур не только высшего общества французской колонии Тунизии, но и, пожалуй, всего Ближнего Востока.

Вскоре о ней уже было известно, что по происхождению Мария – русская аристократка, а приехала в Тунизию из метрополии, из Парижа.

Постепенно выяснилось, что Мария изучила в тонкостях не только французский язык и этикет, но и многое другое, совсем не вяжущееся с ее пленительным обликом. Например, она знала прикладную математику, химию, оптику, без запинки читала карту звездного неба, разбиралась в биржевых котировках как заправский брокер с Уолл-стрита, стреляла из пистолета, как бравый офицер, понимала толк в лошадях и была неутомимой наездницей, плавала так, что за ней всегда приходилось посылать яхту к самому горизонту. Были у Марии и еще многие дарования, в том числе и два самых важных, определяющих ее жизнь. Одно – тайное или почти тайное, впрочем, говорить о нем пока еще рано… Второе дарование явное, так сказать, светское, – талант художника. Этот второй талант был хотя и небольшой, но очень цельный. Как говорила по поводу своего дарования сама Мария: "Мой стакан невелик, но я пью из своего стакана".

Когда, бывало, ее спрашивали, почему она с таким букетом талантов и способностей влачит свои дни здесь, в глуши Тунизии, а не блистает где-нибудь в Париже, Лондоне или Нью-Йорке, Мария отвечала всегда одно и то же:

– Там нет и никогда не было Карфагена.

И спрашивающие понимали, что она имеет в виду свою разрушенную Родину. Мария всегда рисовала акварелью или писала маслом лишь сюжеты, связанные с историей Карфагена или с жизнью в его современных развалинах. Всегда только Карфаген – и больше ничего, никогда.

Ее законченные работы были лишь двух размеров: 40560 или 60590 сантиметров, всегда с подписью «Мари» (русскими буквами) в нижнем правом углу и с названием картины по-французски, в нижнем левом углу, написанным очень мелкими, но очень отчетливыми буковками. Во всех ее работах присутствовало одно важное качество: они были узнаваемы с первого взгляда, в них сознательно подчеркивалось единство стиля, может быть, и не природного, а нарочно придуманного, но это не имело значения. Так или иначе, а стиль был. Притом, что не менее важно, она давала своим картинам хотя и однотипные, но броские, яркие названия: "Клятва Ганнибала", "Огонь Финикии", "Песня весталки", "Блаженный Августин", "Весна в Карфагене".

Считалось, что ее картины приносят удачу, и на благотворительных базарах местная знать раскупала их на ура.

Вдобавок ко всему вышесказанному Мария хорошо играла на рояле, и у нее был довольно сильный и хорошо поставленный голос – полнозвучное чистое сопрано, очень нежное на верхах.

– Уныние, господа, – тяжкий грех. Никогда не поддавайтесь унынию! – любила повторять Мария и скоро прослыла среди своих новых знакомых веселой хохотушкой, готовой смеяться по любому подходящему поводу. Она смеялась так непринужденно, так заразительно, что даже самые унылые скептики, самые удрученные несовершенством мира мизантропы, и те светлели в ее присутствии. Она так умела оценить и так ловко подхватывала любую мало-мальски удачную шутку, что уже одно это могло бы снискать ей любовь и признательность всех тех мужчин и женщин, которых она поощрила своей поддержкой и своим вниманием.

Склонная к мистификациям и розыгрышам, она любила певать тунизийцам и даже разучивать с ними под собственный аккомпанемент украинские народные песни. Особенно часто:

Она уверяла владетельных тунизийских царьков и их приближенных, что эту песню сочинила ее прабабушка, и более того – это их родовой фамильный гимн.

Тунизийцы пели с прилежанием. Бывало, из раскрытых окон виллы так и неслось над руинами Карфагена, так и летело к морю, подхваченное береговым ветерком:

Слова песни вполне гармонировали с действительностью: ночи в этих благословенных местах Северной Африки обычно стояли ясные, лунные и очень тихие.

Мария была одинаково доброжелательна со всеми – без разбору чинов и сословий. Она с лету запоминала и уже никогда не забывала имена своих новых знакомых и все, что было с каждым из них связано, что представляло интерес для этих людей – будь то мальчик на побегушках или негоциант, у которого этот мальчик был в услужении. Опять же независимо от чинов и сословий люди высоко ценили такое внимание к своим персонам и отплачивали Марии той же монетой.

При этом надо заметить, что интерес Марии к любому человеку был неподдельный, во всяком случае, уличить ее в неискренности или в какой-то корысти никто бы не смог. Она помнила о каждом, с кем хоть мимолетно пересеклась ее повседневная жизнь, такие подробности, такие детали, которые те зачастую и сами не держали в памяти.

Но особенно поразило внимание старшего поколения тунизийской аристократии (отгулявшей свое в молодости и на старости лет повернувшейся лицом к Аллаху) то, что Мария не просто говорила и писала по-арабски, а имела довольно подробное представление о Коране и ей ничего не стоило вставить в разговор со старейшими стих из той или иной суры, притом всегда к месту, всегда со смыслом.

Ходили слухи, что Мария владеет большим состоянием, но последнее опять же не вязалось с тем, что в доме Хаджибека она служила всего лишь гувернанткой, воспитывала двух его маленьких сыновей. Правда, точно так же с должностью гувернантки не вязались и те роскошные апартаменты, которые были отведены ей в доме и, главное, тот ненарочитый почет, который оказывали ей все без исключения члены семьи банкира, слуги и служащие банка.

До приезда Марии Александровны банкирский дом Хаджибека был заурядным французским колониальным банком. А с ее появлением, всего за два финансовых года, он бурно выдвинулся в первую тысячу банков мира. С ним стали считаться не только в Тунизии и в Париже, но и в Лондоне, Нью-Йорке, во Франкфурте-на-Майне, Токио, Риме, Цюрихе.

Злые языки болтали всякое, но близкие банкира Хаджибека, и в особенности две его жены, точно знали, что интимной связи между их хозяином и Марией нет и никогда не было. Жены Хаджибека и его сыновья знали о Марии, что она – один из крупнейших вкладчиков банка и фактически управляет им, что она никогда не предаст и, главное, – как говорил о ней сам Хаджибек: "Мари – наш компас в бурном море!"

Но все это будет потом, в далеком грядущем. А пока, в тот знаменательный день приезда, умывшись и переодевшись с дороги в шелковое легчайшее платье белого цвета, Мария познакомилась с членами семьи Хаджибека, а затем то ли спросила у него разрешения, то ли поставила его в известность:

– Я пойду, прогуляюсь в развалинах.

И, не дожидаясь ответа, направилась к руинам Карфагена, к видневшимся невдалеке полуобвалившимся аркам римских терм.

Эта ее манера как бы испрашивать разрешения, но в то же время лишь ставить в известность была весьма характерна для Марии, делала ее отношения с окружающими неуловимо зыбкими, слегка напряженными и вместе с тем свободными от взаимных обязательств. Она поступала так всегда – с застенчивой, почти просительной улыбкой, но, увы, абсолютно непреклонно. Перечить ей было трудно, ее светло-карие, необыкновенно лучистые глаза сияли так доверчиво, так открыто, в них без труда прочитывалась полная уважительность к собеседнику и такое же полное нежелание с ним считаться.

Вот и сейчас, глядя ей вслед, Хаджибек не обиделся, а только подумал о том, как подходит к ее светло-русым волосам белое платье, как хороша и свежа она. Глядя ей вслед, старый лис, сам не понимая почему, еще раз вдруг уверился, что наконец-то нашел подлинное сокровище и теперь его дело станет процветать как никогда.

– Накрывайте на стол, она скоро вернется! – велел он женам.

Еще не знавшие ничего о Марии, те заподозрили в ней опасную соперницу, скорбно поджали губы, повиновались с постными лицами и принялись сервировать огромный овальный стол на открытой веранде. Согласно здешним обычаям, не слуги, а жены или дочери хозяина накрывали на стол только в тех редчайших случаях, когда надо было оказать гостю особый почет.

Мария не ожидала встретить в термах людей, но уже за первой циклопической аркой наткнулась на двух арапчат лет десяти с совочками и метелочками, расчищающими какую-то деталь постройки. Рядом с мальчишками оказался мужчина лет сорока, безусловно, француз, – невысокого роста, в широкой рабочей блузе, в испачканных красной пылью штанах, в грубых сандалиях на босу ногу, но в новеньком пробковом шлеме – очень дорогом, Мария знала такие по тропикам.

Один из арабских мальчишек, как выяснилось позже, Али, рослый, крепенький, с уверенным блеском в черных смышленых глазах, а второй, Махмуд, – худосочный, маленький, какой-то заморенный, и глаза у него были как будто не детские, а по-стариковски печальные, мудрые.

– Пиккар – археолог! – делая шаг вперед и слегка кланяясь, церемонно представился мужчина.

– Мария – гувернантка! – ловко отшагнув в сторону, в тон ему ответила она и взглянула в глаза мужчине так ласково, так призывно и так презрительно, что у того перехватило дыхание. Взглянула и прошла мимо, не оборачиваясь, и ее длинное белое платье заструилось вдоль ее тела в такт легкой поступи.

Мальчик Али, мальчик Махмуд и археолог Пиккар смотрели ей вслед неотрывно. Опытный ловелас мсье Пиккар понял, что попался, что он просто угловатый подросток перед этой Женщиной с большой буквы.

– Гувернантка! – зло и восторженно прошептал он, не в силах выпустить ее из виду. – Знаем мы таких гувернанток…

 

XIV

Дымные полосы предрассветного сумрака еще слоились в воздухе, еще цеплялись за кусты и деревья клочки тумана, а Хаджибек и Мария уже успели выпить крепкого кофе на широкой каменной веранде и спустились в маленький садик, искусно разбитый вокруг виллы. Садик был хорошо ухожен. То ли полукусты, то ли полудеревья олеандра с его вечнозелеными, словно жестяными листьями, кроваво-алые, неестественно крупные и совсем не пахучие розы на очень высоких и как бы восковых стеблях, лиловые и белые гроздья нежных глициний, жадно приникшие к расселинам, к тайникам влаги в каменных стенах старинного дома, – они-то, глицинии, знают, как беззащитна эта предутренняя благодать, какой зной ждет их впереди, с восходом жгучего солнца; лихорадочно-желтые приторно-душные метелки на кустах мимозы, несколько высоких и мощных финиковых пальм, со стволами, покрытыми словно окаменевшей роговицей, – все здесь было контрастное, яркое, пышное, жесткое даже на вид, как будто бы не живое, а искусственное, рассчитанное Создателем на театральный эффект.

"По холодку", как сказали бы русские, Хаджибек и Мария собрались поехать на белом лимузине в Бизерту – крупный торговый порт протектората и одновременно французскую военно-морскую базу.

Остывшая за ночь до наледи в песчаных лощинах Сахара посылала из-за серой каемки гор потоки благословенной прохлады. Они встречались здесь, на берегу, с влажным, чуть солоноватым дыханием моря, смешивались с ним, и казалось, что ты не дышишь, а пьешь этот воздух.

Водитель подал авто. И тут Мария в который раз удивила банкира:

– Обойдемся без лишних ушей, – сказала она ему чуть слышно и громко добавила: – Я поведу машину сама.

– А вы умеете? – Хаджибек по-мальчишески обескураженно почесал седую коротко стриженную голову.

– Да.

– Машина заправлена на триста миль, мадам, – кривя в недоверчивой ухмылке толстые лиловато-серые губы, обиженно сказал водитель-бербер в красной феске.

– Мадемуазель! – строго поправила его Мария.

– Пардон, мадемуазель! – Водитель вылез из-за руля и картинно протянул ей ключ зажигания на серебряном брелоке-цепочке с маленьким серебряным двугорбым верблюдом.

Мария внимательно рассмотрела брелок – он ей понравился. Как сказали бы русские, "простенько, но со вкусом".

– Этого бензина нам хватит на две таких поездки. – Мария обезоруживающе улыбнулась отставленному водителю, приоткрывая дверцу авто, ловко села за руль, одновременно машинально вставляя в гнездо ключ зажигания.

– Да, мадемуазель, здесь в один конец семьдесят миль, вы правы, – примиренный ее улыбкой, с уважительной готовностью подтвердил водитель, видя, что по всем повадкам перед ним не экзальтированная барыня, а опытный коллега.

Хаджибек сел на переднее сиденье рядом с Марией. Машина плавно взяла с места. Водитель-бербер дружелюбно помахал им вслед темной рукою и восхищенно цокнул языком, показывая крупные белые зубы: "Ай, какая женщина! Ай-яй-яй! Если бы Аллах дал мне что-то похожее…"

А тем временем на востоке возникла узкая лимонная полоса света и отделила темные воды моря от неестественно красивого темно-синего небосвода с еще сверкающими на нем золотыми блестками звезд первой величины. С каждой минутой звезды эти тускнели и гасли, а потоки света все нарастали, и купол неба становился все светлее, поднимался все выше, и вместе с ним ширились просторы прибрежной долины с серыми квадратами виноградников, расплывчатыми пятнами оливковых рощ с их узловатыми, корявыми низкорослыми деревьями, пережившими не один десяток поколений как сборщиков, так и едоков урожая. Все яснее открывалась взору долина с ее белыми лентами известняковых дорог; дальними холмами, покрытыми темными, почти черными издали хвойными лесами, с серыми каменистыми осыпями, с ярко белеющими островками овечьих отар и черными стадами коз, с отполированными до тусклого лоска вертикальными стенами заброшенных каменоломен, с одиноким всадником, скачущим по дальней нижней дороге, с цепочкой крохотных верблюдов на самой кромке горизонта, с принявшим цвет еще влажного камня хамелеоном, готовым в любую секунду отстрелить своим длинным липким языком первую проснувшуюся мушку.

– А у вас есть права на вождение? – полюбопытствовал Хаджибек.

– Да. Я работала на "Рено". – Мария переключила скорость, прибавила газу. Мощный автомобиль повиновался ей, казалось, с удовольствием. Белая полоса дороги вдоль берега моря летела под колеса. Ехать было приятно, упругий встречный ветер доносил запахи водорослей, то и дело мелькали вдоль дороги стенки и столбики зеленых кактусов, высокие кусты алоэ с розовыми чашами царственных соцветий.

– У меня всего два месяца, – наконец вкрадчиво начал Хаджибек разговор о главном, о том, что не давало ему покоя все последние дни. – Два месяца, – повторил он, тяжело вздохнув, – и я должен сказать итальянцам «да» или «нет». Вы слышите меня, графиня?

– Ой, какое прелестное море, ровное, как обеденный стол. Смотрите, солнце! Боже мой! Мы чуть не прозевали солнце! Ай-я-я-я-яй! – по-детски восторженно захохотала Мария, бросила руль и хлопнула в ладоши над головой. – Не шали, милая, не шали! – В последний миг Мария успела выровнять машину на дорожной полосе, и они не свалились под откос.

– Остановите авто! – Маленькие черные глазки банкира зло блеснули, низкий смуглый лоб мгновенно покрылся испариной. Он перепугался не на шутку и от этого пришел в ярость.

Мария мгновенно повиновалась, сбросила скорость, притормозила, машина встала, сильно качнувшись.

Коротконогий плечистый Хаджибек проворно выскочил на дорогу и стал нервно прохаживаться по ее белому краю из насыпного известняка – в минуты волнений он всегда прохаживался взад-вперед.

Мария смотрела на восходящее над морем солнце, на него еще можно было смотреть, и думала о своем. Сейчас ее не волновали ни сиюминутные страхи, ни будущие гешефты ее спутника. Она вспоминала невольно тот далекий 1920 год, когда приплыла впервые к этим берегам одинокой пятнадцатилетней девочкой.

Солнце стало ослепительным. Мария отвела от него взгляд и занялась подпиливанием ногтей, она очень любила полировать ногти и всегда приводила в свое оправдание строки Пушкина: "Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей".

Хаджибек справился со своим гневом и раздражением, вернулся в машину.

Некоторое время оба напряженно молчали.

– Ну, я умоляю вас, графиня, вы должны мне сказать… – робко начал Хаджибек.

– Ничего я вам не должна! – сухо оборвала его Мария. – Ничего, ровным счетом. Я хотя и гадалка, но мне нужно высчитать все досконально. Я должна осмотреть порт, облазить его весь не один раз, должна изучить сегодняшнее состояние вашей страны, должна все оценить, все взвесить. Двух месяцев для этого недостаточно.

– Но они ставят условия…

– А вы тоже ставьте свои – кто вам мешает? Надо быть жестче – итальянцы это оценят. Вы ведь крупный банкир, а не официант в их пиццерии! – грубо польстила ему Мария.

– Да, да, конечно, – с удовольствием согласился Хаджибек. Ему очень хотелось быть крупным банкиром. – Но, графиня…

– А вы вели какую-нибудь параллельную работу с немцами? – спросила Мария.

– С немцами?.. Но ведь они союзники итальянцев? Я считал, у них общие интересы…

"Какой он провинциальный", – подумала о банкире Мария, а вслух сказала:

– У нас, у русских, есть пословица: "Дружба дружбой, а табачок врозь". – Сначала она с удовольствием произнесла это на русском языке, а затем перевела ему на французский. Получилось довольно близко к тексту.

– Хорошая мысль, – задумчиво сказал Хаджибек. – Графиня, я очень наивен…

– Вы? Какая прелесть – наивный банкир! Это что-то вроде крокодила-вегетарианца! – Она взглянула на него с лукавой усмешкой. Ее чуть раскосые, почти прозрачные на солнце глаза сияли неизбывной молодостью и отвагой фаталистки. – Ну что, мы едем в Бизерту или будем стоять здесь?

Хаджибек утвердительно кивнул, не в силах отвести взгляда от высокой, белой шеи Марии, от нежной ямочки под ее горлом.

– Господин Хаджибек! – в голосе графини прозвенел металл.

– Да? – Хаджибек смущенно отвернулся.

– Господин Хаджибек, если вы будете так меня рассматривать… я пошлю вас к чертовой матери вместе со всеми вашими грандиозными планами?

– Простите, графиня, – пробормотал банкир, – я, конечно, для вас

старик, но…

– Вы не старик, а цветущий мужчина. Но я для вас не женщина, а деловой партнер и только. Договорились?

– Да, графиня. Извините, графиня… А что вы делали на «Рено», если не секрет? – стараясь переменить разговор и как бы подводя черту под их нечаянной размолвкой, спросил Хаджибек.

– Разное, – тронув машину с места, миролюбиво отвечала Мария. – Сначала стояла на конвейере, крутила гайки, потом отгоняла авто на дальние стоянки-накопители и даже в другие города Франции – это была уже квалифицированная работа, за нее хорошо платили. Потом работала в той же системе «Рено», но уже на танковом заводе. Там делали танки, тягачи, трактора, самоходные дрезины для железной дороги. Я рассчитывала нагрузки танковых моторов, здесь наконец пригодились мои университетские знания. Вы ведь знаете, что я математик-прикладник.

– Глядя на вас, трудно во все это поверить, – философски изрек банкир. – Где вы, а где эти гайки, шайбы, тягачи, грязь и копоть? О, Аллах!

– Все это вполне нормально, – сказала Мария, увеличивая скорость.

Дорога впереди выравнивалась в прямую линию километра на полтора, так что можно было позволить себе разгончик! Она обожала скорость.

– Это нормально. Когда у вас во Франции была революция, ваши тоже теряли все, а потом зарабатывали себе на кусок хлеба как могли. Например, они ехали к нам в Россию и служили гувернантками, учителями, поварами, парикмахерами, часовщиками, кем угодно, кто во что горазд!

– Да, – согласился Хаджибек, – революция – это мерзость, это сумасшествие народа.

– Что-то похожее на сумасшествие, это верно. Но ведь вы мечтаете о своей революции?

– Я?! – Хаджибек аж отпрянул к дверце. – Да вы что? Национальная самостоятельность – это совсем другое. Я мечтаю о разумной самостоятельности от Франции – только и всего. Большего и для меня, и для моей Тунизии не надо!

Какое-то время опять ехали молча.

Хаджибек думал о своем будущем деле с итальянцами. О, оно сулило ему миллионы! Думал о независимости своей любимой Тунизии, в глубокой тайне надеясь стать в ней первым лицом. А почему бы нет?

Мария вспоминала огромные цеха Биянкура, запах жженой металлической стружки, бедность, в которой она жила, грубые приставания рабочих, танковую броню, которую почему-то она так обожала гладить своими чуткими пальцами, так любила припадать щекой к ее надежной стати.

– А вы ездили на танке? – прервал ее воспоминания Хаджибек.

– Конечно, ездила. Я ведь любопытная Варвара!

– А что такое Варвара? – спросил Хаджибек, очень не любивший, когда в речи его собеседников встречались какие-то незнакомые ему слова.

– Любопытной Варваре – нос оторвали! – весело сказала Мария по-русски и тут же перевела поговорку на французский.

Хаджибек сделал вид, что все понял, – он не любил неясностей, не признавал их возможными для себя.

Солнце успело подняться достаточно высоко и сделалось маленьким, белым, ослепительно ярким, лучи его уже обжигали всерьез. Птицы и звери, люди и домашние животные по всей долине поняли, что окончилась для них ночная и утренняя благодать, что никому не будет пощады от злого зноя. Все живое стало прятаться по гнездам и норам, хорониться в расселинах и приямках – искать хоть какой-нибудь защиты, хоть какой-нибудь самой крохотной тени.

Вдали показалась Бизерта – белая и голубая – очень похожая на Севастополь.

Сердце Марии дрогнуло – вот она, ее юность… нищая и прекрасная, томительная, сладкая, жестокая от неразделенной любви.

 

ХV

– Земля! – первым крикнул кадет Николенька. – Африка!

Все, бывшие в ту минуту на палубе, бросились к стальному борту линкора смотреть на показавшуюся у горизонта светлую полоску суши. Все восторженно загалдели, закричали следом за юным кадетом:

– Земля!

– Земля!

– Африка!

– Ур-р-ра!

Кто-то смеялся, а кто-то и плакал от радости, кто-то хлопал в ладоши, как на спектакле, который завершился благополучным финалом. Многие, особенно те, кто был помоложе, чувствовали себя так, как будто они робинзоны, спасшиеся от верной гибели и готовые к новым приключениям, которые здесь, в Африке, наверняка будут интересными и безопасными.

Николенька ощущал себя Колумбом. Наконец-то ему удалось попасть в центр внимания не одной только кадетской роты или кадетского морского корпуса, но всего корабля, а значит, всего общества. О, он был очень честолюбивый мальчик и в свои четырнадцать лет давненько уже мечтал "о доблестях, о подвигах, о славе", давненько "носил в солдатском ранце маршальский жезл".

Эту волшебную минуту триумфа Николенька не просто запомнил навсегда, а пронес в душе через всю свою долгую бурную жизнь. Чувство сладостного упоения, которое он тогда испытал, случайно оказавшись первым, во многом определило его дальнейшие устремления и победы, оно вело его всегда: и тогда, когда он стал отважным боевым летчиком военно-морских сил США, и позже, когда выбился в крупные авиационные инженеры, и уже совсем в преклонные лета, когда он, семидесятилетний, раскатывал по ночному Парижу на своем роскошном спортивном авто…

Все это было впереди. А пока маленький, тощий Николенька гордо стоял, вцепившись в поручень у борта, и оттопыренные уши его нежно просвечивали на солнце.

– Николенька, а ты войдешь в историю русского флота. Я тебя поздравляю! – подбежала к нему Машенька и чмокнула кадетика в губы. Она хотела в щеку, но с ходу промахнулась, и получилось в губы.

Он и мечтать не мог, что когда-нибудь красавица Машенька, обычно относившаяся к нему как к неодушевленному предмету, поцелует его. Вот что значит первенство! Вот он – вкус победы! Вкус Машенькиного поцелуя запечатлелся у него на губах навечно. Как его назвать, этот вкус? Мягкий… податливый… солоноватый от морского ветра… нежный… горячий… яблочный… медовый? Нет. Все не то и все не так…

А Машенька пролетела мимо и тут же забыла о Николеньке.

Тот памятный день 25 декабря 1920 года по новому стилю выдался на побережье Северной Африки очень тихим, ясным и благостным. Легкий береговой бриз приятно овевал разгоряченные лица будущих русских колонистов. Солнце хоть и стояло высоко в чистом небе, но его лучи совсем не жгли и не ослепляли, температура воздуха была градуса двадцать два-двадцать три, а температура воды за бортом едва ли на пять-шесть градусов ниже.

– Погодка-то – райская!

– Прелесть!

– А видно как далеко, Господи!

– Смотрите, вон уже за нами и лоцмана выслали!

– Где?

– А вон катерок бежит под французским флагом!

– Как вы далеко видите!

– Дальнозоркая. Доживете до моих лет, и вы тоже станете видеть далеко, хотя будущего все равно не разглядите, даже на один день вперед, даже на один час! – победно закончила седая чопорная старушка.

Дамы переговаривались возбужденно, весело – всем так наскучило море и так хотелось на грешную землю! Они инстинктивно прихорашивались в ожидании скорого берега, ведь приплыли к месту назначения не на ночь глядя, а среди бела дня. Все были уверены, что впереди ждут их небольшие формальности и – здравствуй, Африка!

На корме российского линкора трепетал Андреевский флаг, а на грот-мачтах реяли флаги Французской Республики – в этом последнем обстоятельстве и была, по мнению многих, защита, и было упование на немедленную братскую встречу на берегу. Бизерта – французская военно-морская база, а Франция – единственная страна, признавшая правительство Юга России, правительство Врангеля, а значит, признающая и их, изгнанников, за полноправных граждан России, пусть хотя бы и Юга… Но это все юридическая казуистика, разве в ней дело? Дело в том, что Франция протянула бескорыстную руку помощи людям России!

Берег стремительно приближался, ширился. Скоро даже невооруженным глазом стали видны и очертания белого города, и гавань со множеством кораблей.

Теперь уже не одна только дальнозоркая старушка, но все хорошо видели французский катерок, резво бегущий им навстречу.

Все делали маленькую ревизию своим пожиткам. Говорили об исключительном благородстве и бескорыстии французов, о том, что в Тунизии, кажется, живут негры, вспоминали в этой связи Пушкина. А одна особенно начитанная дама сказала, что автор знаменитого "Золотого осла" Апулей "тоже был арабом, тоже был черненький". И никто ее не поправил, не объяснил, что арабы скорее беленькие, чем черненькие, а Апулей был бербером и действительно проживал в здешних местах, а точней, в сотне километров на запад от Бизерты, в бывшем Карфагене.

Кадеты и гардемарины порывались разобрать оружие, но их сдерживали офицеры корпуса.

Многие находили, что приближающаяся Бизерта очень похожа на Севастополь.

– Смотрите, какой он белый, этот городок, – точь-в-точь наш Севастополь!

– И горы вокруг, и море такое же синее! И приморский бульвар! Господи, как похоже! Только пальмы натыканы…

Машенька внимательно рассматривала приближающиеся город и порт в бинокль, некогда принадлежавший Сержу Пиккару. Еще минуту назад в этот бинокль смотрел капитан первого ранга Петр Михайлович. Но пробегавшая мимо Машенька подскочила к нему как ни в чем не бывало, будто и не она вовсе обидела его вчера в застолье.

– Ой, Петр Михалыч, душка! – взяла она его за обшлаг мундира. – Ой, это тот самый у вас биноклик, что вам вчера подарили? – И в этот момент кто-то из проходивших по палубе оступился и нечаянно толкнул ее в спину, и она невольно прижалась крепкой девичьей грудью к предплечью капитана, отчего тот сразу стал пунцовым, а Машенька, видя такую свою власть над ним, еще мгновение-другое продолжала прижиматься к нему и после того, как случайная необходимость миновала. – Ой, дайте мне глянуть хоть капелечку! – невинно сияя глазами, пролепетала Машенька и протянула руку к биноклю.

Бедный поэт-капитан рад был отдать ей бинокль и, нервно одергивая китель, поспешил ко вверенной его попечению роте кадетов.

Несмотря на свои юные лета, Машенька давно уже знала за собой ту силу, которую не приобретешь никаким учением и не купишь ни за какие деньги, – силу женского очарования, того, что французы называют шармом, с которым надо девочке родиться, который или есть, или нет – как вода в кувшине: если ее там нет, ее оттуда не выльешь, сколько ни старайся. "Ох, Маруся, ох, шко да! – давно приметив лукавые ее повадки, говорила мама. – Натерпятся от тебя мужчины, ох, натерпятся!"

В сильный морской бинокль Машеньке была хорошо видна и сама Бизерта, и окружающие ее невысокие серо-зеленые горы, и яркое синее зеркало бухты-озера, и языки песчаных пляжей. Все было так картинно, так живописно, что даже не верилось, что это наяву, а не во сне. За спиной Машеньки кто-то сказал, что «Бизерта» по-финикийски означает "гавань, прибежище". Что ж, так и есть, вот оно, их прибежище…

А тем временем сторожевой катер уже вводил их линейный корабль в канал, соединяющий море с большим внутренним озером. Как они выяснили позже, канал этот сохранился еще со времен Пунических войн, со времен Карфагена. Их гигантский стальной корабль вошел в военную гавань Сиди-Абдаллах так тяжело, так мощно, что вдруг показалось – сейчас вытеснит он всю воду из этой гавани! Волна, которую погнала эта махина, даже сбила бакены… Чувство громадной мощи и силы огромного корабля, его стальная дрожь передались всем пассажирам и команде и наполнили их сердца невольной гордостью. А один из стоявших на пирсе французских морских офицеров сказал другому:

– Какое чудовище! Какая огромная сила! А ты посмотри, сколько орудийных башен! Если это беглецы, то кто же были их преследователи?! А наши газеты пишут, что красные – это толпа пьяных голодранцев. Еще отец говорил мне: "Запомни, Жюльен, все революции и войны делаются деньгами". Так что поверь: русская революция пахнет большими деньгами. Очень большими!

Корабль пришвартовывался.

Кадетский корпус был построен на палубе.

И, как только Машенька это увидела, она тут же кинулась и встала в строй на левом фланге, стала замыкающей, рядом с каким-то рыжим кадетиком.

– Это еще что такое? – увидев Машу, гаркнул офицер, производивший построение и уже было изготовившийся для доклада командиру корпуса.

Маша смело выступила на шаг вперед и громко выкрикнула:

– Кадет Севастопольского Морского корпуса Российского Императорского флота Мария Мерзловская!

Где-то неподалеку от нее среди кадетов кто-то прыснул, а подальше к правому флангу, среди гардемаринов, кто-то отчетливо произнес: "Кавалерист-девица", – и радостный чистый юношеский смех, словно огонек по бикфордову шнуру, пробежал по всему строю. Но взрыва, увы, не последовало… Все вдруг увидели, как пополз вверх по грот-мачте ярко-желтый карантинный флаг… И этот знак, это событие вытеснило все другое и даже Машенькину выходку. Все понимали, что значит этот малярийно желтый флаг. Это значит – «нет» берегу, это все равно, что «арест при каюте».

 

ХVI

Едва громкоголосые муэдзины успели пропеть над белым городом свой призыв к вечерней молитве, как почти в ту же минуту исчезла за горизонтом, канула где-то в стороне Сицилии узкая лиловая полоса последних отблесков солнца, и на белый город, и на синее зеркало бухты, и на далекие горы, и на все море, от края до края, опустилась ранняя южная ночь, их первая ночь в африканской Бизерте. А точнее сказать – и в Бизерте, и не в Бизерте, и не на суше, и не на море, и не в плену, и не на воле. Офицеры и матросы, гардемарины и кадеты, дамы и штатские господа, дети, бывшие на корабле, – все чувствовали себя довольно странно. Как будто бежали они, бежали к своему приюту, к своей новой жизни и вдруг со всего маху ткнулись лбом в мягкую, но неприступную стену.

Как только сгустилась тьма, пришли в движение французские сторожевые катера в бухте, стали сновать между российскими кораблями, стали высматривать, – вдруг кто из русских захочет незаметно спустить шлюпку и тайно высадиться на их берег?

На кораблях русской эскадры еще не было команды перейти на местное время, так что до отбоя оставался целый час. Люди слонялись по плохо освещенному линкору "Генерал Алексеев" без цели и без смысла, как потерянные. Даже гардемарины и кадеты вели себя тихо, без обычных шалостей и веселья, которые воцарялись среди них в этот час так называемого "личного времени". Даже малые дети, и те не капризничали, как будто сознавали, что взрослым сейчас не до них, что те слишком переживают свою внезапную обиду, свое незаслуженное, на их взгляд, заточение на тесном, переполненном корабле, притом не просто вблизи долгожданной земли, а когда до нее рукой подать.

Люди подавленно наблюдали за передвижениями французских катеров, за их бортовыми огоньками, за их ловкими маневрами по бухте, заставленной русскими кораблями. Большинство молчало, а если кто и переговаривался, то все об одном и том же.

– Молодцы французишки, конвоируют по всем правилам.

– Какое они имеют право удерживать нас на корабле?

– Право? Святая наивность. Наши права мы похоронили в России.

– Господа, вы несправедливы – карантин полагается.

– Да, но в специально построенных для этого бараках. На суше, а не на кораблях.

– Французы – народ прижимистый, просто решили сэкономить на строительстве отстойника.

– Господа, не волнуйтесь, три-четыре дня, и все образуется.

– Нет уж, батюшка, минимум двадцать один день!

– Не может этого быть! Мы что, чумные?

– Чумные не чумные, а так оно и будет. Попомните мои слова.

В паузах говорившим были отчетливо слышны стуки моторов на конвоирующих катерах и шум воды, опадающей за их кормой.

Как на грех еще и небо было беззвездное, беспросветно затянутое тучами.

– Дождь натягивает.

– Естественно. Сейчас у них время дождей.

– Да. Небо глухое. До Бога не докричишься.

– Спасибо, что тепло.

За долгие дни и ночи плавания от причала родного Севастополя люди попритерпелись к тесноте, попринюхались к запахам своей и чужой несвежей одежды, к запахам коровника, овчарни, птичника, конюшни, что плыли вместе с ними, как в Ноевом ковчеге. Словом, люди пообвыклись с лишениями и все им казалось – слава Богу! Лишь бы спастись, лишь бы добраться до новой жизни… А как только встал их плавучий дом на якорь, как увидели они не во сне, а наяву твердь земную, так сразу всем стало тошно и от тесноты, и от духоты в каютах, и от грязи, и от надоевших, оказывается, до жути, соседей по несчастью, которые прежде были терпимы, а тут вдруг стали почти отвратительны.

На одном из катеров заглушили мотор, видно, чтобы сэкономить горючее, и он придрейфовал по инерции почти к самому борту громадного линкора "Генерал Алексеев".

– На этих кораблях полно заразы. Русских нельзя пускать на берег!

– А ты читал в газете, что у них нет настоящих денег, а только фальшивые?

– Да ты что? О-ля-ля! – Матросы громко переговаривались между собой, хотя и на эльзасском диалекте, но все-таки это был почти французский язык, так что очень многие на "Генерале Алексееве" их понимали.

– Эх, хорошо сейчас у нас в деревне!

– Дома всегда хорошо.

– А ты, Жан, дурак. Если у русских нет денег, так нам еще лучше. Знаешь, какие у них сладкие женщины?

– А ты сам знаешь?

– Я тоже не знаю, но теперь собираюсь попробовать. Какая из них устоит перед французом. Тем более у них нет денежек. Все будут наши, все нас полюбят!

Французы смолкли, видно, отвлеклись на какие-то свои дела. А сотни тех, кто услышал и понял их на "Генерале Алексееве", униженно безмолвствовали.

И, когда пауза стала нестерпимой, в полной тишине раздался звучный, очень красивого тембра женский голос:

– Эй, когда вернешься домой, в свою деревню, пусть тебя полюбит разок твой осел. Дубина эльзасская!

Особенная прелесть для русских и полная непостижимость этого ответа для французов были в том, что русская женщина произнесла это свое пожелание не только на чистейшем эльзасском диалекте, но и абсолютно скопировав модуляции голоса одного из говоривших матросов.

Громовой хохот на корабле покрыл ответное бормотание французов внизу, на катере. И тут же затарахтел мотор, и они отвалили от высокого русского борта.

Машенька хохотала вместе со всеми. Какая прелесть эта незнакомка! Как она отбрила паршивцев!

Машенька притаилась в темном уголке на юте среди штабелей книг, что она сложила здесь когда-то с Николенькой и другими кадетами. Притаилась она не так просто, а с биноклем в руках, тем самым, который так и не вернула до сих пор Петру Михайловичу. Хотела было вернуть, да добрый Петр Михайлович отказался: "Ничего. Пусть биноклик пока побудет у вас. Может, он вас развлечет". И она с удовольствием оставила бинокль у себя и вот теперь, в ночи, развлекалась с ним, тайно подсматривая чужую жизнь.

Она понимала, что подсматривать в бинокль неприлично, но любопытство было так велико, а тоска на корабле стояла такая лютая, что Машенька уговорила себя немножечко согрешить. Она так и сказала сама себе: "Ну, согреши, Машенька, чуть-чуть, самую капельку. Погляди, как там живут эти самые тунизийцы!"

Мощный морской бинокль и зоркие Машенькины глазки позволяли различать даже рисунок на портьерах в богатых домах, разумеется, если окна были не закрыты жалюзи. Богатые виллы стояли ближе к берегу, были, как правило, двух или трех этажей и заслоняли собой маленькие дома бедных кварталов. Так что перед глазами Машеньки разворачивался быт только в жилищах людей состоятельных, в основном французов, иногда тунизийцев; хорошо был виден также морской вокзал на пристани и ярко освещенная изнутри кофейня с остекленной верандой. Электричества здесь не жалели даже бережливые французы, наверное, оно доставалось им дешево или, учитывая какие-то военно-колониальные расклады, вообще даром.

"Какой смешной!" – хихикнула Машенька, разглядывая с головы до ног колониального часового у дверей морского вокзала: высокий темнокожий, но с правильными чертами лица, можно сказать, красивый, он был в красной феске, в белом коротком плаще внакидку, в голубых шароварах, очень широких, почти скрывающих ботинки, что создавало странное впечатление какой-то игрушечности фигуры часового, и даже его карабин не только не спасал дела, а еще и подчеркивал ощущение того, что там, внизу, у залитого светом морского вокзала, стоит не живой человек, а этакий раскрашенный оловянный солдатик.

В кофейне тоже были сплошь военные, наверное, французы, одеты они были не в опереточные шаровары и плащи, а в обычную морскую форму, которая похожа во всех европейских странах. Бизерта – французская военно-морская база, и этим все сказано.

Вон в высоком венецианском окне семейная сценка. И на удивление ее участники еще не успели закрыть ставни. Почти во всех домах по обычаю уже закрыты ставни или опущены жалюзи, а эти забыли или подумали, что раз окна выходят прямо на море, то кто их увидит? "О, это уже интересно!" Полный, лысый, усатый муж, опять же в голубом халате – значит, наверняка тунизиец, что-то кому-то горячо объясняет, разводит руками, топает ножкой: "старый муж, грозный муж!". Тот или та, с кем он говорит, возможно, где-то в глубине комнаты, Машенька ее не видит: "Ах, как жаль! О-о, какой пассаж!" Что-то полетело оттуда из невидимой глубины в грозного мужа, он еле успел увернуться, бедняжка. Да это диванная подушка, маленькая диванная подушка!

А вот и Она наконец явилась на авансцене. Какой гнев! Какие жесты! Настоящая мегера! А до чего хороша – черные волосы распущены по плечам, белый пеньюар распахнут на высокой груди, искаженное гневом молодое лицо пылает! Она подходит к нему вплотную и, что называется у нас, у русских, берет его за грудки и трясет яростно, хищно. И он… ничего, только, судя по толстым лиловым губам под толстыми черными усами, что-то лепечет в свое оправдание.

Так вот она, угнетенная женщина Востока! Значит, все это враки? Значит, и тут все как везде, – кого-то угнетают, а кто-то не дает себя в обиду.

К слову сказать, в своей дальнейшей многолетней жизни среди тунизийцев, да и в других арабских странах, Машенька не раз убеждалась в том, что роль женщины, в особенности матери, в мусульманских семьях достаточно велика и в некотором смысле Восток, может быть, ближе к матриархату, чем Запад. На людях женщины бывают здесь демонстративно покорны и даже раболепны перед мужчинами, а когда двери за гостем закрываются, частенько возникает совсем другая реальность…

Машенька с восторгом наблюдала за тем, как разворачиваются события в богатой спальне богатого тунизийца, а тем временем откуда-то из-за спины, чуть слева, подошли к ней две дамы, остановились буквально в метре и, не видя затаившуюся с биноклем Машеньку, продолжали свою беседу.

Усатый тунизиец на втором этаже ярко освещенной спальни пытался перехватить тонкие запястья своей мегеры, пытался поцеловать ее в знак примирения, но та ловко увертывалась, не отпуская из рук его голубой халат.

– Да, жизнь, я вам скажу, милочка, разворачивает на сто восемьдесят градусов, – попыхивая папироской, говорила одна из дам. – Собственный мой братец такой был ловелас, такой кутила и мот! Сколько жена с ним натерпелась – ужас! Все, бывало, плачет тайком, все его, барбоса, прощает. Троих сыновей подняла. А ему все было не до нее и не до них. Все у него были какие-то приключения, все она его спасала, все откуда-то вытаскивала. А потом детки выросли и на него стали не то чтобы плевать, а, как бы это сказать, относиться к нему вполне «индэффэрэнтно»: "Да, папа. Нет, папа. Не знаю, папа. Не получится, папа. Извини, папа". И стал он вдруг такой шелковый и такой жалкий, что так и ходил последние годы за женой хвостом и на каждое ее слово подобострастно поддакивал: "Да, Маня, ты права! Да, Маня, ты права!" А прежде иначе как дурой и не звал. Она крепкая была, двужильная, а потом вдруг сильно заболела и быстро померла. Так он, представляете, милочка, стал письма ей писать и закапывать в ее могилку.

Не забывая разглядывать в бинокль тунизийскую чету, Машенька мгновенно вообразила себе кладбищенский уголок где-то в России, заснеженный могильный холмик и перед ним какого-то старика на корточках, закапывающего голыми руками письмо, сложенное треугольником, на манер писем с фронта. Как-то и почему-то так вышло, что эта случайно услышанная история навсегда врезалась в ее сознание, и с тех пор, в течение всей жизни, она время от времени видела сон с этим старичком, закапывающим письма с этого света на тот свет.

Дамы пошли дальше по кораблю, и Машенька так никогда и не узнала, кто они были, – женщин-то, и старых и молодых, было на корабле много. Правда, сиплый, прокуренный голос говорившей дамы, это ее словцо «индэффэрэнтно» с тремя «э» и приятный запах хорошего табака так и остались при ней на всю жизнь вместе со старичком, закапывающим письма в могилку, вместе с вонючим запахом отработанных газов, выхлопываемых по всей бухте тарахтящими французскими катерами.

А тем временем в тунизийской спальне Она с такой яростью дернула его за полы халата, что бедный тунизиец чуть не остался в чем мать родила. Машенька прыснула со смеху, и, словно услышав ее, засмеялись и те двое в тунизийской спальне. Первой захохотала женщина, а потом и мужчина, и, вдруг обнявшись, они шагнули в глубину комнаты и скрылись из поля зрения Машеньки.

 

ХVII

В маленькой каюте, которую занимал адмирал Герасимов на линкоре "Генерал Алексеев", неприятно пахло нафталином. "Наверное, Глафира Яковлевна пересыпала шерстяные вещи", – отметила Машенька, входя в каюту.

Назначенный в Константинополе директором Морского корпуса вице-адмирал Герасимов считался крупнейшим специалистом по морской артиллерии не только во всем Российском флоте, но и в Японском, и в Английском, и во Французском флотах. Будучи старшим офицером эскадренного броненосца «Победа», он сражался за Порт-Артур, побывал в японском плену, выучил там язык, завел прямые знакомства с японскими морскими артиллеристами, которые очень высоко ценили познания русского офицера и всячески старались облегчить его участь военнопленного. В Европе морские офицеры знали Герасимова по многочисленным ссылкам на его труды в их учебниках, публикациям в морских журналах и дружественным довоенным походам кораблей. Звание контр-адмирала Герасимов получил в 1911 году, а вице-адмирала – в 1913-м. В 1920 году, в свои неполные шестьдесят лет, это был рослый, сухощавый, сильный физически и ловкий в движениях человек, так что со спины его вполне можно было принять за молодого офицера. Правда, когда он снимал свою форменную фуражку с высокой тульей, обнаруживался идеально лысый череп с легким венчиком седых волос. Черты лица адмирала были довольно правильные. Крупный нос, прижатые большие уши талантливого человека, строго очерченные, всегда сухие губы, впалые щеки придавали его лицу решительное выражение римского легионера. Но все портило золотое пенсне, без которого он уже давно не мог ни читать, ни писать. В пенсне его увеличенные стеклышками лучистые глаза казались чуть испуганными и очень добрыми, можно сказать, выдавали глубинную суть его натуры. Да, он умел повелевать, был смел и властен, но это только, что называется, в строю, а вне строя это был исключительно благожелательный, мягкий и скромный человек.

Вице-адмирал Герасимов более чем хорошо знал Машенькиного отца: тот всю осаду Порт-Артура служил под его началом, вместе они устанавливали корабельные орудия в крепости, вместе маялись в японском плену. Более того, жена адмирала Глафира Яковлевна доводилась Машеньке крестной матерью. Так что разговаривать ему сейчас с Машенькой было очень трудно.

– Мария, ну как ты можешь быть кадетом? А потом что – гардемарином? А потом что – мичманом? А потом что – капитаном? А потом что – адмиралом?..– От волнения адмирал вставлял в каждое предложение "а потом что", руки его дрожали, и он то и дело перекладывал бумаги на своем столе или поправлял пенсне. – Мария, ты девочка. А потом станешь барышней. А потом станешь невестой. А потом выйдешь замуж и станешь… – Тут адмирал запнулся.

– Старой дурой, – попадая ему в тон, ехидным нежным голоском закончила за него Машенька.

Александр Михайлович попытался возмущенно нахмуриться, но, как человек смешливый и простодушный, расхохотался до слезинок в уголках глаз – он очень любил смеяться, и все знали: хочешь уйти от адмиральского гнева – рассмеши его, и тебе многое простится. Смеялся он по-детски заразительно и необыкновенно громко – от всей души. Вот и сейчас – даже серебряная ложечка в тонком стакане с подстаканником звякнула от сотрясшего адмирала хохота. Отсмеявшись в полное свое удовольствие, он снял пенсне, промокнул белым батистовым платочком глаза (Глафира Яковлевна даже здесь, на корабле, умудрялась содержать мужа в чистоте), посмотрел на Машеньку очень внимательно, с прищуром, как будто в туманную морскую даль, выдержал паузу и сказал:

– Старой, может быть, ты и будешь – доживешь, милостью Божьей, а вот дурой не бывать тебе никогда. Ладно, кадет Маруся, отправляйся в Севастопольскую… нет, пожалуй, лучше во Владивостокскую роту, будешь вольнослушательницей. Иди, ты свободна.

Боже мой, какими прекрасными показались Машеньке в этот миг и темноватая маленькая адмиральская каюта с двумя узкими койками, аккуратно заправленными зелеными ворсистыми одеялами, и сам адмирал с его лысиной и большими прижатыми ушами с торчащими из них пучками седых волос, и даже запах нафталина был уже не такой противный, а вполне уместный.

Машенька вылетела из каюты, как пробка из бутылки шампанского, – о, это был праздник, это была победа! Выскочив на залитую ослепительным солнцем палубу, она невольно зажмурилась, рванулась вперед и тут же сбила с ног проходившего мимо маленького рыженького кадета, того самого, рядом с которым она встала вчера в строй и который один не посмеялся над ее порывом вступить в Морской корпус.

– Простите! Извините! – Она ловко подхватила рыженького под локти и буквально подняла его на ноги – рыженький был очень легкий.

Кадетик так покраснел, что в его огромных голубых глазах выступили слезы, и при этом глаза сияли от нежданного счастья.

Да, это были еще осколки тех старинных достославных времен, когда мальчики, подростки и юноши умели краснеть до слез, девушки и дамы падать от чувств в обморок, а зрелые мужи отвечать за свои слова по кодексу чести – всем своим достоянием и даже самой жизнью. В годы гражданской войны дух благородства и порядочности стал стремительно выветриваться из разодранного на кровоточащие части российского общества. Опасности, нужда, произвол, подстерегавшие людей на каждом шагу, ожесточали их и вели ко всеобщему одичанию, а царь-голод бестрепетно довершал эту работу, превращая многих в покорных рабов и диких зверей в одном лице. Почему-то ни Лев Толстой, ни Чехов (Достоевский, правда, намекал), ни другие наши властители дум не сказали народу, что культура и цивилизация – всего лишь слой папиросной бумаги над смрадной и ненасытной бездной, над тьмой и жутью. Одичание коснулось в первую очередь юных. Это было заметно даже по кадетам и гардемаринам Морского корпуса, а ведь они все-таки были в строю, в узде. Случались между ними и драки за лучший кусок, и угнетение беззащитных, и подворовывание, и ложь, и жестокость, и злоба, и предательство, – все было. Одеты и обуты они были кто во что, немытые, завшивевшие, с замурзанными физиономиями – кадеты и гардемарины меньше всего напоминали тех, кем числились. Плюс ко всему они вдруг заговорили на полублатном, полуматросском жаргоне одесских кабаков: вместо «дом» говорили «хаза», вместо «поесть» – «пошамать», вместо «украсть» – «стырить»; то и дело слышалось: «клево», "масть пошла" и т. д. и т. п. И все это, конечно, вполне естественно – как только в любой стране начинается смута, первым делом грязь и зараза проникают в язык народа, а уже потом в душу и в тело. В начале было слово – истинно так.

– А вы какой роты, Севастопольской или Владивостокской? – спросила Машенька рыженького.

– В-в-в-вла-вла-ди-востокской, – ответил он с большим трудом, и таким образом выяснилось, что в минуты особенно сильного волнения ему свойственно заикаться.

– Я тоже теперь Владивостокской, – гордо сказала Машенька. – Тогда давайте знакомиться. – И она с легким книксеном церемонно протянула ему руку. – Мария!

– Оче-оче-оч-ч-ень прия… – еле выдавил из себя голубоглазый, пунцовый от смущения мальчик. – Але-алек-александр Ба-ба-каров!

– Бабакаров? – переспросила Машенька.

– Не-не, Ба-не-ба-ка-ров!

– Бакаров?

Мальчик просиял и утвердительно затряс головой.

Воцарилась пауза. И тут вдруг рыженький проговорил совершенно четко, звучно и даже щелкнул при этом каблуками грязных стоптанных туфель:

– Князь Александр Бакаров!

– Ишь ты! – засмеялась Машенька, радуясь, что заика овладел собой. – Если ты – князь, тогда я – графиня Мария Мерзловская! – И она протянула ему кисть руки для поцелуя.

Кадет сначала не понял, чего от него хотят, а когда сообразил, склонился в поклоне и коснулся губами ее тонкой руки, при этом на его сером, давно не мытом лбу выступила легкая испарина.

А Машеньке стало вдруг так радостно, так вольно, что от избытка чувств она полуобняла маленького замурзанного князя за худенькие плечи в драной, давно потерявшей всякий цвет и фасон курточке, и они двинулись по залитой ярким солнечным светом, забитой вещами палубе разыскивать командира Владивостокской роты, чтобы представить ему очаровательную вольнослушательницу.

Машенька вписалась в жизнь Морского корпуса с ходу – уже в обед она принарядилась в импровизированные белый передник и белый кокошник и орудовала на камбузе вместе с поварами и поварятами, разливала суп по котелкам и мискам кадетов и гардемаринов. Она и сама отказалась от столования в семье адмирала дяди Паши и перешла на общий бедный кошт, от серебряных ложек и вилок к оловянным.

В пятнадцать лет у нее уже было главное – твердый характер и непостижимое никакими выкладками и расчетами чувство точки – умение оказываться в нужное время в нужном месте. Это умение жило в ней с детства – когда играли в прятки, она умела спрятаться там, где никому не приходило в голову ее искать, а когда играли в лапту – попасть в нее мячиком не удавалось почти никогда и никому.

 

ХVIII

О, этот аппетитный дух жареной баранины!

О, этот дурманящий аромат свежемолотого арабского кофе!

Небольшой, но плотный ветерок дул строго с берега, и волны дразнящих запахов наплывали с набережной Бизерты на русские корабли в гавани, на полуголодных беженцев – одна за другой, без устали и без пощады.

– Слушайте, с ума можно сойти!

– Это прямо какой-то садизм!

– Натуральное издевательство!

– Боже мой, полцарства – за чашечку кофе!

– А у вас есть царство?

– Своего нет, но я готова отдать половину Франции или всю Тунизию!

– Щедра, ничего не скажешь. Это по-нашенски, по-русски!

– Когда же, когда же наконец мы ступим на землю Африки!

Так переговаривались между собой стоявшие неподалеку от Машеньки три еще моложавые дамы в летних платьях и под маленькими цветными зонтиками от яркого африканского солнца.

"Три сестры, – почему-то подумала о них Машенька названием чеховской пьесы. – Те рвались в Москву! В Москву! А эти – в Африку! В Африку!" Машенька с детства обожала театр – любительские спектакли были у них в Николаеве не редкость, все следили за театральной модой, все так или иначе участвовали, кто в роли актеров, кто – суфлеров, гримеров, декораторов, кто в роли зрителей.

Машеньку тоже раздражали запахи с набережной, она тоже глотала слюнки, но молча. Она ведь теперь была не просто дочь погибшего адмирала, но и сама человек военный – кадет Морского корпуса. Тетя Даша не раз пыталась соблазнить ее и чашечкой кофе, и чем-нибудь вкусненьким, но Маша была непреклонна: "Вы что! Как я теперь могу есть и пить не то, что все другие кадеты? Нет, нет – это невозможно!"

Земля была рядом, а люди тупо слонялись по забитой домашним скарбом стальной громадине корабля, злились на французов, друг на друга, на грязь, что практически не поддавалась искоренению, на скученность и неустроенность, в которых им приходилось выживать. Даже в Морском корпусе никак не налаживались дела, никак невозможно было привести воспитанников в то должное состояние, на которое уповал адмирал Герасимов и его помощники преподаватели.

Адмирал дядя Паша был одним из тех, кто не поддался унынию. Дух предпринимательства подвигнул его на разработку ветряного электрического двигателя. Идея пришла к адмиралу как бы сама собой.

– Боже мой, какие унылые взгорья вокруг этой Бизерты и как осточертел этот противный ветер! – заметила однажды его жена тетя Даша, оглядывая окрестности.

– Горы красивые, кое-где даже зелененькие, – не согласилась с ней Машенька.

– Горы-горы-горы-горы… ветер-ветер-ветер-ветер, – вдруг забубнил себе под нос дядя Паша, взглянул на свою жену, а затем и на Машеньку тусклым отсутствующим взглядом и вдруг выкрикнул – звонко, молодо: – Какая красота! Какие будут ветряки! Сколько электричества дадут они нам! Нам!

Его темно-карие глаза со слившимися зрачками заблестели тяжелым горячечным блеском, черные усы встопорщились, лицо разгладилось и стало почти юным – влюбиться в такого можно было в одну секунду! Так что деваться Машеньке было просто некуда. Да и зачем? Она уже давно поняла, что влюбилась бесповоротно и надолго, а может быть, и на всю жизнь.

Она любила его голос – бесцветный, слабо интонированный, можно сказать, занудный, когда собеседник был ему малоинтересен, и мгновенно наполняющийся соками жизни, игрой и силой, когда ему становилось интересно. Она любила его вспыльчивость и отходчивость, любила, как он фыркает, когда умывается, как он бесшумно и не торопясь ест за столом, как он улыбается, показывая свои ровные, чистые зубы, один из которых, третий нижний, с выщербинкой. Машеньке казалось, что именно эта выщербинка придает его улыбке особое обаяние. Ей нравилось, что он не говорит ни о ком дурно, она восхищалась его удивительным многознанием и тем, что он не только не бравирует им, но всегда старается сгладить свое превосходство над теми, кого превосходит.

Мама твердила ей с детства: "Не сотвори себе кумира!"

До поры до времени так оно и было. Но прошла та пора, прошло то время… Кумир явился взору, что называется, на ровном месте, им стал тот, о ком еще год назад ей не приходило в голову и подумать такое. Не приходило и вдруг пришло, как будто бы спустили курок и прогремел выстрел, переменивший в ее жизни буквально все – и ощущение самой себя, и ощущение мира, и представление о смысле жизни, которое раньше только брезжило в ее сознании, а теперь определилось очень ясно: жить – это значит любить дядю Пашу, а все остальное – только фон, только задник той декорации, в которой разворачивается действо.

Кумир явился, все прочие перестали для нее существовать… Гардемарины и кадеты ходили перед Машенькой колесом, но это никак ее не трогало, только раздражало, и то не очень сильно, а так, как дождь или ветер, их ведь не запретишь, да и не надо – всегда можно отвернуться, раскрыть зонтик или поднять воротник. Все молодые люди стали для нее теперь, как рыбки за стеклом аквариума: раздувают жабры, плавают себе и плавают, такие яркие, цветные, – очень мило.

Дядя Паша засел за чертежи и расчеты ветряной электростанции. В помощь себе он отпросил у командира Владивостокской роты Машеньку: она хорошо соображала в математике, умела чертить и на лету схватывала все то новое, что объяснял ей дядя Паша. К тому же у Машеньки были особые отношения с цифрами – с малых лет они казались ей одушевленными и исполненными глубокого смысла, можно сказать, она родилась с этим даром небес.

Так что, когда дядя Паша стал посвящать ее в науку чисел, это захватило ее в высшей степени. Он рассказал ей о том, что до того, как были изобретены арабские цифры, во всех семитских языках, в латыни, в греческом числа обозначались буквами алфавита или комбинацией этих букв. И как бы само собой получалось, что числа приобретали вид имени, или названия вещи, или понятия, или некоторого намека. Дядя Паша объяснил ей значение натурального ряда чисел от одного до десяти. Рассказал об учении чисел Пифагора, который был уверен, что "числа управляют миром". О том, что другой великий ученый, Аристотель, хотя и не полностью разделял точку зрения Пифагора, но тоже считал, что "число составляет сущность всех вещей мира". Особенно поразил воображение Машеньки рассказ о Данте и Беатриче.

– Да ты понимаешь, друг Горацио, – говорил дядя Паша. Этого своего "друга Горацио" он всегда вставлял в разговор, когда дело касалось чего-то удивительного и непознанного. – Ты понимаешь, Маруся, Беатриче – это девятки. – Он взял карандаш и начал писать и говорить одновременно: – Девять. Ей было девять лет, когда они познакомились, а первые стихи он посвятил Беатриче, когда ей было восемнадцать (один плюс восемь), тоже, как ты видишь, девять, а померла она в двадцать семь (два плюс семь) – тоже девять. И что получается? Три девятки в ряд – 999! Священное число Высшей Божественной Любви! Перевернутое «число зверя» – 666. Силой любви перевернутое! Данте был членом эзотерического ордена «Адепты Любви», он был посвящен в священную науку чисел.

Дядя Паша говорил, а Машенька пыталась вспомнить себя девятилетнюю, вспомнить хоть какой-то намек на ее сегодняшнее чувство к дяде Паше. И наконец вспомнила. Вспомнила тот светлый день Воскресения Христова и тот час и тот миг, когда они стояли с дядей Пашей рядышком и молились, как и все прочие прихожане, как стоявшие рядом мама, папа и тетя Даша. Сейчас ей вдруг показалось, что тогда в церкви дядя Паша взглянул на нее как-то особенно и ласково пожал ее маленькую ладошку, и от этого как будто мурашки побежали у нее по плечам и по спине, а потом громко запели певчие, и все стало как всегда.

– мелькнули в памяти Машеньки стихи, которые любила читать ее мама еще тогда, еще при той жизни… Бедная мамочка! Неужели она ее никогда не найдет? Нет, она постарается, она объедет весь мир! И еще была сестричка Сашенька… такая крохотная в белой пелеринке…

– Надо поехать на "Кронштадт", – сказал, откладывая карандаш, дядя Паша. – Ты ведь не была на «Кронштадте»? О, это восьмое чудо света! Тем более мне надо присмотреть там электрические моторы.

Они взяли шлюпку с матросами и поплыли среди бела дня к огромному океанскому пароходу «Кронштадт», что стоял невдалеке от линкора в военной гавани Сиди-Абдаллах, благо французы не возбраняли сообщения между российскими кораблями.

То, что увидела Машенька на транспорте «Кронштадт», навсегда осталось в ее памяти как свидетельство могущества России. «Кронштадт» назывался мастерскими, но на самом деле это было средоточие маленьких заводиков и цехов, буквально напичканных сотнями станков, приспособлений, устройств. Здесь было все – от пилорамы до литейки. Токарные, фрезерные, сверлильные, деревообрабатывающие станки стояли по всему кораблю рядами, в трюме бухали паровые молоты, в кузне ярко алели горны – все свистело, стучало, ухало, все здесь работало или было готово работать по первому требованию. От пилорамы молодо пахло лесом, свежераспиленными бревнами, из кузни веяло горящим металлом – металл-то, оказывается, горит как миленький – это была для Маши большая новость! От станков пахло машинным маслом, жженой металлической стружкой – точно такие запахи встретили потом Машу в цехах завода «Рено». А сейчас она была в восторге от увиденного:

– Ничего себе! Вот это да!

– А ты думала! – с удовольствием разделил ее восторг дядя Паша. – Я скажу тебе, что ни Германия, ни Франция, ни Англия или какая тебе Америка не имеют ничего подобного. У них нет такой универсальной, такой мощной океанской плавучей базы. Здесь каждый квадратный сантиметр учтен, рассчитан и сбалансирован нами, русскими инженерами. Здесь могут работать тысячи человек. На сегодняшний день это вершина инженерной мысли. А какие богатства в трюмах! Сколько там всего! Боже мой, мы купим пол-Африки!

На обратном пути, в шлюпке, дядя Паша продолжал рассуждать о немереных возможностях оборудования с «Кронштадта», о том, что в связи с их новым положением робинзонов часть этого оборудования разумнее перенести на берег – дать работу нескольким тысячам людей. Он радовался, что нашел на корабле хорошие электрические двигатели, нужные ему для ветряков. Вспомнил добрым словом тех хорошо обученных специалистов, которых было на «Кронштадте» довольно много.

Дядя Паша разгоряченно витийствовал, а Машенька, вспоминая «Кронштадт» во всей его мощи, слушая дядю Пашу, вдруг впервые подумала: "А если мы такие умные, такие замечательные, почему отняли у нас Россию? Почему? Почему мы упустили Родину?"

Казалось, только сели в шлюпку, а линкор "Генерал Алексеев" уже рядом. А вон и тетя Даша в белой шляпке, машет им с борта белым платочком. Тете Даше было тридцать четыре года, она обожала поговорить о своем "бальзаковском возрасте", любила пококетничать, потому что знала, что выглядит очень молодо. У нее были яркие черные глаза, опушенные густыми ресницами, белая чистая кожа, правильные черты лица, правда, нос подгулял – был чуть-чуть уточкой, полные яркие губы, зубки один в один. Она умела и любила поговорить, хорошо пела, играла на гитаре и на фортепиано, была смешлива, как девочка, так что записывалась в старухи исключительно от лукавства, которое было свойственно ее живой натуре.

Тетя Даша пока не замечала в Машеньке перемен по отношению к своему мужу, а может быть, еще не выработала линию поведения в совершенно новой для себя ситуации и делала вид, что этой ситуации нет.

Кто действительно ничего не замечал, так это сам дядя Паша. Не чуял он ни сном, ни духом, какие страсти ждут его впереди, какие тучи, какие громы и молнии заходят над его головой.

 

ХIХ

Война смешала все карты, смешала всё: планы, надежды, расчеты, цели, весь ход и смысл повседневной жизни. Раньше Сашенька шла на работу с душевным трепетом и улыбкой на устах, с верой, что "радость будет", а теперь она ходила на дежурства в свою любимую «больничку» через силу: горько и пусто было ей там без Георгия Владимировича, и ничто не заглушало саднящую, надрывающую сердце тоску.

– Такая наша жизнь страшненькая, и мы против нее бессильны, – сказала мама, узнав о случившемся с Георгием Владимировичем. В доме она стала говорить с Сашенькой по-русски, а на людях, как и прежде, говорила только по-украински. – Ты бы узнала, где он, да отнесла передачку, может, она до него дойдет, говорят, всякие бывают чудеса.

– А как я могу узнать? В отделе кадров?

– Ну и глупенькая ты, Господи, нашла место для справок – отдел кадров… Ты что, не знаешь, что там одни сексоты?

– Почему? У нас такой предупредительный дяденька. Такой начитанный, очень внимательный, добрый, – возразила Сашенька.

– Может, он и начитанный, – с легкой иронией в голосе сказала мама, – может, ему просто деваться некуда, может, выпивает…

– Точно, он выпивает, нос такой красный всегда.

– Ладно, пусть себе выпивает, – снисходительно улыбнулась мама. – А ты сходи к жене Георгия. Скажи, что с работы. Если она нормальная, то будет рада. Сходи, вдруг она нормальная… Жизнь показывает, что не все гады…

Мама назвала его Георгием, опустив отчество, и тем самым как бы признала Сашенькино равенство с ним, дала добро ее любви.

Сашенька смутилась до слез и благодарно прижалась к маме, уткнулась, как маленькая, в ее мягкое плечо. "Боже мой, какая у меня мама! – подумала Сашенька. – Ей ничего не надо объяснять, она все понимает!"

А мама в ответ нежно обняла дочку и ни о чем не подумала. А о чем тут думать? Это для Сашеньки пятнадцать лет разницы между нею и Георгием казались неодолимым препятствием. А мать знала, что разница в возрасте в пятнадцать лет между мужчиной и женщиной – дело нормальное. Ее покойный муж, отец Сашеньки, был старше на четырнадцать лет, и это никогда не ощущалось между ними как неравенство.

Сашенька вспомнила, что сестра-хозяйка их отделения неотложной хирургии Софья Абрамовна как-то хвастливо говорила о том, что Домбровский ей родня. Да, это было нынешней зимой, когда Георгия Владимировича, единственного в их большой больнице, наградили орденом "Знак Почета". В те времена орденами еще не разбрасывались, награжденных было немного, они так и назывались – орденоносцы. Главный врач больницы собрал по этому поводу весь коллектив и торжественно поздравил Домбровского. Начальство так расстаралось, что даже букет алых гвоздик преподнесло ему в декабре, среди стужи. Георгий Владимирович после собрания принес эти девять цветков в ординаторскую, и Сашенька подрезала их слишком длинные стебли и поставила гвоздики в литровую банку с водой в центр их обшарпанного стола, за которым они во время дежурства пили чай с ее пирожками. Вот тогда, на том торжественном собрании, и похвасталась родством Софья Абрамовна. Своим певучим наигранным голосом она сказала довольно громко: «А между прочим, наш орденоносец мне родня!» Многие ее услышали, в том числе и Сашенька.

"Она должна знать адрес, – решила Сашенька. – Интересно, что она запоет теперь?"

В каптерке у Софьи Абрамовны крепко пахло застиранным бельем, хозяйственным мылом, йодом, хлоркой – всем тем добром, которым она командовала. Софья Абрамовна сидела на стуле прямо у порога своего тесного обиталища. Белоснежный халат на ней был, как всегда, отлично выглажен, полные губы ярко накрашены помадой какого-то очень резкого карминного тона, лицо густо напудрено, а светло-голубые глаза навыкате светились обычным для нее неколебимым торжеством последней инстанции.

– Здравствуйте, – сказала ей Сашенька и тут же поняла, что ничего она не узнает, никакого адреса, – Софья Абрамовна была не одна, а с каким-то молодым человеком. Сашенька взглянула на него вскользь и даже не заметила, какой он, блондин или брюнет, низкорослый или высокий. С тех пор как она полюбила Домбровского, она перестала различать других мужчин, все они стали для нее на одно лицо, как китайцы. А в данном случае это особенно не имело никакого значения – Сашенька поняла главное: разговора с Софьей Абрамовной не получится.

– Проходи, проходи, деточка, – перехватила ее за руку и втащила в комнатку Софья Абрамовна. – Я догадываюсь, зачем ты пришла.

Сашенька смутилась, попыталась освободиться от рук Софьи Абрамовны, но та удерживала ее крепко и теперь уже двумя руками.

– От них все отвернулись, – тихо сказала Софья Абрамовна, и голос ее впервые не показался Сашеньке фальшивым. – Да, да, все отвернулись…

– Ну почему все? – неожиданно вступил в разговор молодой человек. – Ты же не отвернулась.

– Я? – вытаращила глаза Софья Абрамовна. – Так я адиётка!

– А я? – спросил молодой человек.

– Ты? Если ты имеешь в виду себя, то ты просто дурак, Марик, – ласково взглянула на него Софья Абрамовна и добавила, обращаясь к Сашеньке: – Между прочим, познакомься, это, между прочим, мой сын.

– Марк, – представился молодой человек.

– Александра, – в тон ему ответила Сашенька и впервые взглянула на него с интересом как на союзника. Оказывается, это был довольно рослый молодой мужчина, голубоглазый в мать, с курчавыми темно-русыми волосами, с высоким чистым лбом, этакий красавчик ашкенази.

– Между прочим, он дантист, между прочим, приличный врач, – сказала, кивая на сына как на неодушевленный предмет, Софья Абрамовна. – Это я тогда котенка брала у твоей матери для моего внука, а для его сына, Додика, помнишь?

Сашенька кивнула – еще бы ей этого не помнить, ведь она впервые увидела тогда Георгия, а Софья Абрамовна назвала его фамилию – Домбровский.

– Как он сейчас, я не знаю, – сказала Софья Абрамовна тихим, глухим голосом, видимо, своим настоящим, – не знаю, врать не буду, хотя, говорят, что пока в Москве. Тебе адрес, наверно?

– Да, мне адрес.

– Адрес я не помню. Жену его зовут, как и меня Софочка. Она, между прочим, Марика троюродная сестра. Живут они в центре, возле Собачьей площадки, такой большой дом со львами, а номер квартиры я не помню и подъезд не помню, кажется третий, а этаж, кажется, второй.

– Найду! – обрадовалась Сашенька.

– Ты ей можешь сказать, что это я тебя послала, я разрешаю.

– Спасибо.

– Хотите, Александра, я вас провожу? – вызвался Марк.

– Нет-нет, я найду сама. – Сашенька чмокнула Софью Абрамовну в густо напудренную щеку и убежала.

– Ну вот, а ты говоришь – все отвернулись, а кто не отвернулся, тот дурак. Значит, и она дура? – с вызовом обратился к матери Марк.

– Она? – Софья Абрамовна чуть призадумалась, забитые пудрой морщины на ее лице разгладились, выдавливая пудру, в ее голубых глазах вдруг пропал неколебимый свет последней инстанции, и она сказала очень тихо и очень печально: – Она? Она – другое дело. Ты тут у меня не путай Божий дар с яичницей. У нее любовь, этого тебе еще не понять, ты еще, между прочим, не дорос, Марик, это не твоя беготня за каждой юбкой.

 

ХХ

Со временем Сашеньке открылась удивительная закономерность: если замешана Софья Абрамовна, то хочешь не хочешь, а жди – что-то будет… Софья Абрамовна то наяву, то во сне возникала накануне самых главных моментов ее жизни, самых узловых, когда завязывалось что-то новое, определяющее дальнейшую судьбу, когда обозначался какой-то новый поворот, какая-то новая черточка в линии жизни. Мама научила Сашеньку премудрости гадания по руке, но ей самой не гадала никогда.

– Научить научу, – сказала мама, – а гадать не буду. Я поклялась никогда больше не гадать – после того, как убили твоего отца. Еще когда мы были жених и невеста, я нагадала ему, что его застрелит крестьянский паренек лет семнадцати. Тогда это прозвучало дико и неправдоподобно, а вот сбылось.

Но Сашенька все-таки умолила маму сказать "хоть слово, хоть самую чуточку". Мама внимательно поглядела на ее ладони и сказала:

– Если чуть-чуть, то линия жизни у тебя хорошая, жить ты будешь долго, далеко за восемьдесят… Ты еще поживешь в двадцать первом веке!

– Ой, мамочка, да ты что! – засмеялась Сашенька. – Что ж, я буду как старуха из "Пиковой дамы"? Спасибочки! Этого мне не надо.

– Надо, не надо, а будет так, – сказала мама. – Это сейчас тебе кажется, что в старости люди не живут. Привыкнешь, еще и понравится. Тем более что старость у тебя будет вполне приличная, в смысле здоровья.

Дом со львами на Малой Молчановке Сашенька знала хорошо – она любила бродить по старомосковским улочкам и переулкам и около этого дома бывала не раз, как будто предчувствовала, что здесь живет ее будущий избранник. Львы сидели по обеим сторонам подъезда – серые, наверное, бетонные, очень внушительные, хотя на боку одного из них было написано мелом непечатное слово, а на боку другого – "Лев Моисеивич". Сашенька обратила внимание на ошибку в написании отчества, усмехнулась и подумала, что писавший не слишком грамотен. В подъезде было чисто, в те времена трудящиеся еще не приладились справлять в подъездах малую нужду. Сашенька поднялась на второй этаж и стала читать многочисленные таблички на дверях коммуналок. Нет, на втором этаже знакомой фамилии не было, а вот на третьем она увидела ее в первую же секунду: "Домбровские. 2 звонка".

Она звонила долго, упорно. Наконец высокая крашеная масляной коричневой краской дверь приоткрылась, насколько позволяла наброшенная изнутри цепочка.

– Тебе чего? – спросила повязанная белой косыночкой старуха.

– Домбровский здесь живет?

– Георгий Владимирович? – переспросила старуха с видимым участием в голосе. – Жил, деточка, жил, забрали…

– Я знаю, – сказала Сашенька. – А его жена?

– Софья? – переспросила старуха. – Софья съехала с детками к кому-то на дачу. Лето сейчас, милая, лето…

– Спасибо.

– За что же, деточка? С Богом! – И старуха перекрестила ее в темную дверную щель. – Спаси и сохрани!

Сашенька приготовилась к разговору с его женой, к объяснению. Когда шла сюда, все представляла, что скажет ей Софочка и что она скажет Софочке, даже если придется во всем признаться. Словом, думала и воображала она одно, а получилось совсем по-другому.

Светлые июльские сумерки нежно скрадывали очертания домов, воздух был напоен благодатью летнего вечера, ароматами большого города, звоном трамваев, редкими сигналами автомобилей, цоканьем копыт по мостовой – тогда еще не был списан гужевой транспорт, тогда на нем держалось многое – все подвозы к магазинам, к рынкам. Сашенька шагала по любимой Москве как во сне, не разбирая дороги, не "куда глаза глядят", а "куда ноги несут", а глаза ее глядели как бы внутрь случившегося с ее Домбровским, только о нем она и думала: где он? Как он? Чем она может ему помочь?

На другой день Сашенька опять пошла к Софье Абрамовне. Та пообещала узнать место его заключения.

– Я все узнаю, деточка, – заверила Софья Абрамовна. – Есть у меня один человек. Так что иди, собирай посылку. А то, что не встретилась с Софочкой, может, оно и к лучшему, между прочим.

– Мне все равно, – сказала Сашенька.

– Я тебя понимаю, – вздохнула Софья Абрамовна.

"Конечно, сейчас она постарела, но, наверное, какая красивая была женщина!" – подумала о Софье Абрамовне Сашенька.

И та будто услышала ее мысли. Приветливо улыбнулась и произнесла как-то очень просто, очень буднично, безо всякого наигрыша:

– Да, и я была молодой…

 

ХХI

– Соберем все как надо, – сказала мама, – я знаю, что надо. Носки, мыло, махорку…

– Он не курит, – перебила ее Сашенька.

– Это неважно. Махорку он всегда сможет обменять у курящих на то, что ему нужно. Еще пошлем соль, хотя бы два-три спичечных коробка. Еще сахар. Еще носки теплые – это я быстренько свяжу…

– Но сейчас лето?

– Ну и что? За летом придет осень, а там и зима. Еще хорошо бы обувку. Какой у него размер ноги?

– Откуда я знаю!

– Ну ничего, можно на номер-другой побольше. Например, возьмем сразу сорок третий или даже сорок четвертый. Ботинки на крепкой подошве, а лучше кирзовые сапоги. Еще портянки. Еще хорошо бы кусок сала. А больше, пожалуй, и не возьмут. И так я много наговорила. Да, конечно, сухарей. Сухари всегда нужны.

– Ма, а вкусненького?

– А там любая крошка вкусненькая. Ладно, начнем собирать – видно будет.

– А пирожков? Ему очень нравятся твои пирожки. Он их всегда хвалил.

– Можно и пирожков. Пирожки пропадут не сразу.

– А почему они могут пропасть?

– Во-первых, может слопать охрана. Во-вторых, после того, как ты передашь свою передачку, она попадет к нему не раньше, чем через несколько дней.

– Почему?

– Пока проверят. Да то, да се. Там каждый кусочек на просвет смотрят – вдруг диверсия. Правда, сейчас война, может, у них что-то меняется. Дело может обернуться по-всякому. Так что охрана сейчас должна дрожать не меньше узников. Немцы, если так и дальше пойдет, в ноябре уже будут на нашем пороге. Немцы умеют воевать. Хотя их умный Бисмарк и просил никогда не воевать с Россией, но они его не слушаются. За четверть века второй раз полезли на нас. Дураки.

– Ма, а ты веришь в нашу победу?

– Я! Конечно. Даже если сдадим Москву. Однажды уже сдавали…

– Но он же ни в чем не виноват, я уверена!

– Конечно, не виноват. А они и не ищут виноватых. У них другие задачи.

– Как ты во всем разбираешься? Ты ведь газет не читаешь, радио не слушаешь? Почему ты так уверенно говоришь?

– Смешная ты, доченька. Зачем мне газеты, когда у меня свои глаза, свои уши, своя голова на плечах? Думаешь, все под гипнозом? Нет. Таких, как я, тоже много. Сегодня многие понимают все так, как будет сказано об этом во всеуслышание во всех газетах, лет через двадцать. Многие все понимают, но молчат. Жизнь дороже, даже такая…

– А почему ты считаешь, что лет через двадцать что-то изменится?

– Почему? Да потому, что, слава Богу, ничто не вечно. И раньше бывали тираны и рабство. Пока тиран жив, все клянутся ему в любви. А как только мертв… тогда только ленивый не лягнет мертвого льва.

– Ма, не обижайся, но как-то не верится…

– Верится не верится, а все будет именно так, как всегда бывало – все вернется на круги своя.

– Я его очень люблю. Мне так стыдно… А он сможет хоть когда-нибудь меня полюбить? Ма, ты все знаешь…

– Дело, дочка, не в нем. Главное, чтобы любила ты. Любовь – это как талант… дается не каждому. А я его ведь совсем не знаю. На вид человек приличный, и люди о нем говорят хорошо, и хирург он замечательный. Не знаю… Главное, чтобы любила ты. Ему бы живому остаться.

– Неужели ты думаешь?..

– Ну а чем он лучше других замученных? Все они жертвы Молоха.

– Но должны ведь разобраться… Обязаны…

– Ой, дочка, какая ты у меня маленькая, какая маленькая!

– Ма, я уйду на фронт. Я подала заявление.

Мать промолчала, отошла в темный уголок комнаты, куда почти не доходил свет из их знаменитого окошка в потолке.

– Ты не обижайся…

– На что мне обижаться? Ты дочь боевого адмирала. Твой дядя Женя погиб в морском бою с немцами пятого ноября четырнадцатого года. Он писал историю Черноморского флота. Она была у Машеньки в картонке, может быть, ей удалось вывезти… Я уверена, что Маша где-то там, за границей. Вчера я видела ее во сне – живую-здоровую, сильно повзрослевшую. Еще бы не повзрослеть. Сейчас ей тридцать шесть лет. Она, должно быть, красавица. Дай Бог ей счастья!

– Неужели Машенька за границей?

– Уверена. Иначе бы она мне так не снилась. Иначе я бы давно почувствовала ее гибель. Нет-нет, она жива и здорова. А что, тебя могут отпустить из больницы? Разве здесь сейчас мало работы?

– Работы полно. Хирургов не хватает, операционных сестричек тоже. Поток раненых очень большой… Но я мечтаю уйти на фронт. Ты против?

– Как же я могу быть против? В нашей семье все были военные. Защищать страну, даже такую… наш долг. Сейчас не до распрей, сейчас речь идет о судьбе России. Уже второй раз за четверть века немцы ставят нас на край. Но мы, дочка, выстоим. Ну а если уж тебе суждено попасть на фронт, у меня к тебе только одна просьба.

– Какая?

– Не пей спиртного.

– Да ты что?

– Не пей спиртного. Ни в коем случае! Никогда! Ни при каких обстоятельствах! Поклянись!

– Я, конечно, клянусь, но…

– Саша, я знаю, будет тяжело, а ты не пей.

– Ну, ма!

– Не пей спиртного. Я знаю, что такое война, а ты не пей, для женщины это смертельно.

– Да что ты говоришь, мамочка, зачем же я буду пить спиртное?!

– Нет, нет, я знаю, что говорю. Ты поклянись не мимоходом. Скажи: "Мама, я клянусь, что не буду пить спиртное на фронте".

– Хорошо. Мама, я клянусь, что на войне не буду пить спиртное.

– Вот и славно. Я знаю, что говорю. Фронт, госпиталь, передовая – это море спирта.

– Но я же сказала, ма…

– Сказала. Поклялась. Вот и хорошо. С Богом!

– Он у меня всегда перед глазами. Ночью он мне снится. А когда проснусь, все равно не уходит. Смотрю на небо – и он на небе, смотрю на дерево – и его глаза среди листвы, смотрю вдоль больничного коридора – и он там мелькает. Он всегда, везде, понимаешь? Может, я ненормальная, ма?

– Нет. Ты нормальная. И это все нормально. Просто ты о нем много думаешь.

– Да, думаю о нем постоянно, я не могу не думать о нем… У него две дочки, мне стыдно, но я не могу ничего сделать с собой, меня ничто не остановит, хоть пять дочек! Я их тоже буду любить! Он намного старше меня, ну и что?!

– Конечно, ничего, доченька. У нас порода такая. Есть женщины, которым нужны мужья-мальчики, нужны ведомые, а есть такие, как мы, которым нужны старшие, нужны ведущие или хотя бы равные. Нельзя сказать, что хорошо, а что плохо. Просто так есть и так будет всегда.

– Неужели их там бьют?

– Говорят…

– Но какое они имеют право?!

– Кто сильней, тот и прав. Как в лесу.

– А ты вспоминаешь нашего папу?

– Папу? Всегда. Посмотрю на небо – и он в небе. Посмотрю на дерево – и его глаза среди листвы, посмотрю вдоль по улице – и он где-то там мелькнет. Мне есть что вспомнить… есть о чем видеть сны.

– Мамочка, что же ты ничего об этом не рассказывала?!

– А когда было рассказывать? Мы ведь и по-русски только-только с тобой разговорились.

– И ты столько лет держишь все в себе? Боже мой, какая я дура! Как я ничего не видела, не чувствовала, не понимала! Какой ужас!

– Да что же тут ужасного, доченька? Это не ужас – это опора, это смысл моей жизни. В прошлом – твой отец, в настоящем – ты, а в будущем… а в будущем я буду с ним, а потом-потом и все мы снова будем вместе: папа, я, Маша, ты – все!

 

XXII

Ни на сапоги, ни на ботинки для Домбровского у них не хватило денег. В те дни все резко подорожало, в особенности товары первой необходимости – основа основ всякого житья-бытья. Обувь купить не удалось, зато всю остальную часть передачи Анна Карповна и Сашенька собрали лучшим образом.

Чтобы связать для Домбровского теплые носки, Сашенька распустила свой серый шерстяной свитер, который она получила год назад в награду за успехи в акробатике, за призовое место на соревнованиях общества "Трудовые резервы".

– Сашуль, ну зачем ты распустила фактически новый свитер? – упрекнула ее мама. – Можно было из разных кусочков, разных ниток, получились бы такие пестренькие носочки, я бы сделала их хорошо.

– Не ругайся! Зато теперь столько пряжи, что хватит на три пары: ему, мне и тебе.

– Но мне-то зачем?

– Тебе? Ты что, ма! Я тебя очень прошу – тебе обязательно. Это важно!

– Ладно, – улыбнулась мама. – Наверное, ты делаешь все правильно. Давай-ка быстренько свяжем их в четыре руки.

В распущенной из свитера пряже одна нить была ангоровой, и потому носки получились пушистые, теплые, нежные на ощупь. Когда вязали, мама рассказывала об отце, о жизни "в старое время". Так повелось в народе, что годы до 1917-го стали называть "старое время". В анкетах был вопрос: "Чем вы занимались до советской власти?" И никто не мог вообразить, что минет всего несколько десятилетий и придет антисоветская власть, и уже можно будет спросить: "А чем вы занимались при советской власти?" Для истории эти три четверти века даже и не мгновение, а что-то усеченное, меньшее, чем мгновение, а для миллионов людей в этом времени, как в волчьей яме, поместилась вся их жизнь целиком, от «а» до «я», сгорела заживо – единственная, неповторимая, безвозвратная.

– Главное, что мне удалось сделать и чему я рада, то, что ты не стала лишенкой. И теперь ты можешь пойти на фронт. Ты ведь знаешь, что лишенцы не имеют права на защиту Родины?

– Знаю. У нас Матильда Ивановна лишенка, и еще я кое-кого знаю.

– Матильда-то с какого боку?

– А у нее отец содержал цирк-шапито.

– М-да, – сказала мама. – Как говорит наш вечно пьяненький старичок-кочегар дядя Вася: "Эх, хороша советская власть, да больно долго тянется!"

– Он так говорит? Этот седенький, такой маленький, худенький – в чем душа держится? И он так говорит?

– Говорит, но только мне – один на один. Подмигнет и скажет. Удивительно, но он как-то меня отличает…

– Может, тоже из графов или из провокаторов, а может, и то и другое вместе? – усмехнулась Саша. За последние недели беспрерывных бесед с мамой у нее на многое открылись глаза.

– Вряд ли провокатор. Я их за версту чую. Скорее граф. Не одна я в сегодняшней России артистка. Хотя вряд ли. А там кто его знает?.. Чужая душа – потемки.

Мама вышла из комнаты вылить помойное ведро. Сашенька воспользовалась этим и, прежде чем положить в посылку носки, прижала их к лицу и расцеловала. Носки были такие мягонькие, такие чистые, от них так приятно пахло шерстью.

Посылку они собрали славную: носки, три пачки моршанской махорки, кусок хозяйственного мыла, три спичечных коробка с солью, несколько кусочков колотого сахара, черные сухари, десяток пирожков с картошкой, десяток с яблоками. Упаковали все в коробку из-под обуви, надписали на ней химическим карандашом фамилию, имя, отчество, перевязали тесемкой. Сашенька уложила картонку в холщовую сумку, чтобы захватить ее на ночное дежурство, а утречком, после смены, сразу отправиться на пересыльный пункт по адресу, указанному Софьей Абрамовной.

– Ма, а у нас был отдельный дом?

– Отдельный от чего?

– Ну, от других жильцов?

– Дом был средний. Комнат на двадцать, а может, на двадцать пять, я их никогда не считала.

– Ого-го! И как же ты там подметала, мыла? С утра до вечера!

– Я не подметала, не мыла, не стирала. Для этого были люди, такие, как я теперь.

– Двадцать пять комнат! Зачем?

– Да вроде все были по делу. Две детские, две спальни, столовая зимняя, столовая летняя, гостиная большая, гостиная малая, папин кабинет, мой кабинет, несколько проходных комнат, несколько комнат для гостей, внизу комнаты для прислуги, повара, дворецкого да еще комната для нашего автомобилиста, как говорят сейчас – шофера.

– А разве в старое время были автомобили?

– Вот-вот, – усмехнулась мама, – всем вам, молодым, внушили, что до советской власти в России ничего не было, кроме эксплуатации человека человеком. В начале двадцатого века в России были сотни автомобилей, а перед войной уже тысячи. Папа и сам любил управлять автомобилем. А наш автомобилист Зигмунд был большой щеголь, с шикарными черными усами. Почему-то в авиации и в автомобильном деле было много поляков.

– А откуда привозили машины?

– Что-то привозили из Европы, а много машин мы делали сами, в России. Например, на Русско-балтийском металлоделательном заводе в Риге их выпускали тысячи.

– Что-то я никогда об этом не слышала…

– А зачем тебе это слышать, знать? Так все специально устроено, чтобы вы, молодые, считали, что летосчисление началось с семнадцатого года. Историю пишут победители. Так было, так есть, так будет всегда.

– Но это же несправедливо, ма!

– Наверное…

– То есть как это – наверное?

– А так, доченька, что чем дольше живу, тем яснее понимаю: не то что власть, а даже отдельный человек не бывает хорош для всех. Кому-то он друг, кому-то враг, а для кого-то просто пустое место.

– Что-то не очень понятно…

– Ладно, деточка, иди трудись, не дай Бог опоздать! Иди с Богом! Потом как-нибудь пофилософствуем.

Улицы Москвы еще сохраняли прежний, довоенный облик, но многое изменилось. Над центром зависли пузатые аэростаты, якобы способные помешать возможным немецким бомбардировкам, было много военных, да и все штатские как-то подтянулись, приосанились, нацелились на сопротивление, на оборону своих углов, своих домов, своих улиц и переулков. В воздухе пахло войной. Из репродукторов гремели марши, прерываемые сводками Информбюро – мощный, победительный голос Левитана даже при наших поражениях не оставлял врагу никакой надежды. Был только конец июля, и еще шапкозакидательская бравада предвоенной советской пропаганды катила свои радио– и прочие волны по инерции, еще не верилось, что война – всерьез и надолго.

По дороге в больницу Сашенька думала о родительском доме в двадцать пять комнат. У нее было странное ощущение: ей как-то не верилось, что могло быть именно так, как рассказывала мама. Конечно, она много читала о дворянских усадьбах, об особняках с бальными залами, но никогда эти усадьбы и особняки не были чем-то реальным. Скорее они были для нее неким искусственным антуражем, каким-то смутным, неясным фоном, декорацией, нарисованной на холсте, в которой двигались живые персонажи Тургенева, Гончарова, Толстого, Чехова. Она хотела вообразить свой родительский дом и не могла – весь опыт ее жизни противился этому. "Неужели это могло быть? – думала Сашенька. – Нет, как же это могло быть?! Зачем двадцать пять комнат? Там же можно было сделать детский сад!" Она не знала, что так и случилось, – в доме ее родителей при советской власти сделали именно детский сад, а в ее детской комнате, в которой и пожила-то она всего несколько месяцев, разместили бухгалтерию, в которой сидели две пожилые бухгалтерши и с утра до вечера бросали на костяшках счетов, сколько съедено масла, крупы, сколько пошло на усушку и утруску – с усушки, утруски и "мышьего ядения" они и кормились вместе с заведующим, хотя и детям что-то оставалось. На стене бывшей Сашиной детской висел засиженный мухами плакат: "Социализм – это учет". Так оно и было, никто с этим не спорил, хотя и не все понимали, что учитывают и для чего.

"Нет, нет, зачем же одной семье двадцать пять комнат? – думала Сашенька, подходя к родной "больничке". – Ведь, например, нам с мамой достаточно одной комнаты на двоих".

На бетонном крылечке приемного покоя ее встретила толстенькая напарница Надя, она аж пританцовывала от нетерпения, ее веснушчатое личико сияло, блудливые карие глазки лучились.

– Галушка, привет! – звонко выкрикнула Надя. – Твой вернулся!

 

XXIII

Среди книг, принесенных когда-то Анной Карповной и Сашенькой с дворовой помойки, были и «Творения» Блаженного Августина. Когда Сашеньке исполнилось пятнадцать лет, мама как бы случайно подсунула эй эту книгу. Хотя книга и была отпечатана по старой орфографии, читалась она легко:

"Имеет ли душа длину, ширину и высоту?

Помещается ли душа только в теле, как в сосуде, или она снаружи, как покрывало?

Не кажется ли тебе пустым то место, что называется памятью?"

Прочитав некоторые куски из древней книги, очень вкусно пахнущей лощеным кожаным корешком, Сашенька в особенности запомнила трактат о "количестве души" и горько сожалела, что мама не умеет читать и говорить по-русски, а стало быть, ее нельзя расспросить обо всем об этом подробно, в тонкостях.

До того дня Сашенька никогда не задумывалась о своей душе, считала, что это просто слова: "глубина души", "широта души", "чистота души", "открытая душа", "простая душа", "грязная душонка", "легко на душе", "тяжело на душе", "душа болит", "душа душу греет". Да, раньше она об этом никогда не задумывалась, а тут, во время чтения Августина, ее вдруг озарило, что все, что есть в языке народа, не случайно, а истинно и несомненно. С тех пор она стала думать о своей душе отдельно, как о сестре, если бы у нее была сестра… Она думала о своей душе: большая она или маленькая, глубокая или мелкая? И как это понимать: "душа моя обнимает весь мир", или "душа ушла в пятки"? Почему именно в пятки? Народ ничего зря не скажет – это Сашенька теперь кожей чувствовала. Как это один человек может сказать о другом человеке: "родная душа"? И почему тогда: "чужая душа – потемки"? Как это все понимать? Зачем это все? Почему это все?

Те ответы, которые давал своим собеседникам Блаженный Августин, все-таки не были абсолютными даже при всей его ораторской мощи и логике. Все-таки в самый последний момент истина ускользала из тупика однозначного познания, терялась вдруг в зыбком тумане недосказанного, таинственного и улетала в вечность, которую ни понять, ни измерить…

"Я прибыл в Карфаген, и стали обуревать меня пагубные страсти преступной любви…

Любить и быть любимым – значило для меня овладеть предметом моей любви. И я мутил источник дружбы грязью похоти, туманил ее чистое зерцало адским дыханием страстей, как я хотел, мерзкий и бесчестный, в жалкой суетности своей, казаться благородным и достойным! Я жаждал весь погрузиться в любовь. Боже милосердный, сколько горечи в безмерной благости Твоей добавил Ты мне в эту сладость! Я испытал и любовь, и взаимность, и прелесть наслаждения, и радостное скрепление гибельной связи, а вслед за тем – и подозрения, страхи, гнев, ссоры и жгучие розги ревности!"

Когда Сашенька прочла этот отрывок из «Исповеди» Блаженного Августина, лицо ее вспыхнуло красными и белыми пятнами, удушливый стыд охватил, казалось, всю ее с головы до ног – так пронзительно, так жестоко захотелось ей тоже "испытать любовь", захотелось "адского дыхания страстей", которые уже смутно и горячо представлялись ей по ночам, когда она металась во сне и простыня под ней скручивалась жгутом.

Она приблизилась к их облупленному круглому зеркалу на стене комнаты, взглянула и показалась себе отвратительной: какой-то толстый нос, какие-то толстые губы, какой-то низкий лоб, щеки висят – тьфу! Зубы, правда, ровные, чистые, белые. Волосы ничего. А так… плечи как у хорошего дядьки, груди вообще неодинаковые – одна больше, другая меньше, бедра какие-то неприлично крутые… Нет, нечего ей ждать от жизни – и поделом… Глаза какие-то маленькие, как щелки, – тьфу! "Боже мой, какая я уродина!" – горько подумала Сашенька. Да, ей тогда так казалось, в те лета, хотя обстояло все совсем по-другому – она была видной девочкой. Нос, конечно, припух, но это возрастное, это со всеми бывает и проходит… Лоб высокий, чистый, выпуклый, точь-в-точь как у Сикстинской мадонны, глаза большие, светло-карие, под лучом солнышка, падающего с их потолочного окошка, дымчатые, обманчиво грустные, губы красиво очерченные… нет, нет, все было совсем не так, как представлялось Сашеньке, она, правда, еще не была красавицей, но дело к этому шло. И все было у нее впереди – и любовь, и взаимность, и страсть, и "прелесть наслаждения", и горечь разлуки, и "розги ревности".

Пришла с улицы мама и радостно сказала, снимая цветастую косынку:

– Тёпло. Провесинь.

На дворе уже бушевал апрель. А с двенадцатого февраля Сашеньке пошел шестнадцатый год.

 

ХХIV

Блудливо сияя карими глазками и то и дело прижимаясь к Сашеньке, напарница Надя еще тараторила что-то о Домбровском, о фронте, о том, что в «затишке» при посудомойке опять родились котята, но Сашенька уже не понимала ничего, не видела, не слышала – душа ее летела далеко впереди по обшарпанным, пропахшим хлоркой больничным коридорам, мимо открытой настежь двери в каптерку Софьи Абрамовны, мимо ее сына Марка, который церемонно поклонился Сашеньке и хотел ей что-то сказать, мимо плакатов Красного Креста на грязно-зеленых стенах, – душа летела в ординаторскую, туда, где обычно по ночам они "гоняли чаи", где было средоточие их жизни. Наверное, кто-то заметит: а как же операционная? А что операционная? Операционная – это ристалище, это работа, притом такая, что ничего, кроме нее, не видишь, не слышишь, не чувствуешь, там все живут не отдельно друг от друга, а в едином порыве, единым существом.

В ординаторской Домбровского не было.

– Она на бесед в отдел кадр, – буркнул при виде Сашеньки второй дежурный хирург Карен, по прозвищу «маленький», потому что был в больнице еще Карен-большой. При этом печальные черные, влажно блестящие глаза Карена-маленького осветились таким теплом и участием, что сказали Сашеньке больше любых слов поддержки.

Сашенька была уверена, что сослуживцы ничего не знают об ее влюбленности в Домбровского, она считала, что не подает виду, хотя те, конечно, все видели и давно уже перешучивались за ее спиной. Перешучивались прежде, до несчастия с Домбровским, а с тех пор как это случилось, никто больше не хихикал по ее поводу, а все лишь молча сочувствовали ей и сопереживали вместе с ней.

Украдкой она сунула сумку с посылкой за шкаф, и в это время в ординаторскую вошел Домбровский и тут же следом хохотушка Надя.

– Привет! – еще с порога, как ни в чем не бывало бросил он Сашеньке и улыбнулся как-то странно – не размыкая губ.

– Георгий Владимирович, – окликнула его из коридора операционная нянечка тетя Даша, прикатившая из центральной стерилизационной биксы со стерильными халатами, бельем, простынями, пеленками, – Георгий Владимирович, вас опять до главврача вызывают.

Он тут же развернулся и вышел. А Саша и Надя взялись помогать тете Даше проверять белье в биксах, стерилизовать инструменты, прокварцовывать помещение, для чего выкатили на середину операционной кварцевые лампы на колесиках и включили их.

– И чего мордуют человека? – не глядя на девочек, как бы сама с собой проговорила тетя Даша. Она была добрая, работящая женщина, с пьющим драчливым мужем, с непутевым сыночком и со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Ей никто не ответил. Даже скорая на язык глупенькая хохотушка Надя и та не сочла возможным поддержать разговор, хотя язык у нее ох как чесался!

Все трое продолжали работать молча. Брякали инструментами, застилали операционный стол, раскладывали необходимое по раз и навсегда заведенным местам, чтобы потом уже делать все автоматически.

Пришел Карен-маленький и стал щеткой и мылом истово драить свои волосатые руки от кончиков пальцев до локтей. Вымыл, обработал спиртом, смочил пальцы слабым раствором йода – вдруг перчатки прорвутся, всякое бывает…

Десять лет назад, в 1931 году, Карен-маленький приехал в Москву из своей каменистой Армении по разнарядке нацменьшинств. Год он учился на курсах русского языка, потом шесть лет в Медицинском институте. Чуть ли не с первых месяцев учебы работал ночным санитаром в этой же больнице. Он много читал по-русски, даже пытался выучить наизусть «Евгения Онегина», у него был большой запас русских слов, но все равно до сих пор он говорил «ми», «ви», «будем посмотреть», «вставляйт» вместо «вставлять», «вороний» вместо «вареный», путал «он» и «она». Карен-маленький почитал Домбровского как божество и говорил, что «такая хирург бывает один раза на ста лет». К чести его нужно заметить, Карен был весьма обучаем и переимчив, так что работа под началом Георгия Владимировича шла ему впрок, он быстро становился классным специалистом.

– У Маленького Карена впереди большая дорога, – сказал как-то Домбровский, чем привел его в такое смущение, что тот покраснел до слез в своих прекрасных, огромных глазах.

Привезли больного – раненного в голову и в грудь солдатика лет девятнадцати, белобрысого, с выцветшими белыми бровями на черном от загара, обветренном лице.

Вернулся от главврача старший хирург Домбровский, подготовился как обычно и приступил к подробному осмотру больного, находившегося в сознании и следившего широко раскрытыми побелевшими от боли и страха голубыми глазами за каждым движением хирурга.

Операция была тяжелой, прошла успешно.

В ночное затишье, перед рассветом, они как всегда сели в ординаторской пить чай.

– А где же пирожки? – подмигнув Сашеньке, спросил Домбровский.

– Сейчас. – Она зарделась от радости и без тени смущения взяла из укромного уголка возле шкафа припрятанную накануне груботканую холщовую сумку, вынула из нее картонную коробку, разрезала ножом тесьму, которой та была перевязана, и подала пирожки к столу. – Пожалуйста! – А коробку с написанными на ней химическим карандашом фамилией, именем и отчеством Домбровского она не стала прятать под стол, а просто положила рядом, на подоконник. Ей вдруг сделалось безразлично, кто что о ней скажет и что подумает, – она была счастлива всей душой, душа ее трепетала от восторга, от какой-то неясной и упоительной, никогда не испытанной прежде свободы.

Во время чаепития Домбровскому было трудно скрыть то, что он скрывал до сих пор за плотно сжатыми губами, – у него не было двух верхних передних зубов, и он невольно шепелявил. Все делали вид, что не замечают ни его выбитых зубов, ни пришепетывания, все старались вести себя так, будто бы все было как прежде.

За широким больничным окном брезжил рассвет нового дня, небо на востоке порозовело, и вот-вот должно было выглянуть солнышко.

– Ребята, – сказал Домбровский, – ребята, а я сегодня ухожу на фронт.

Привезли следующего больного, чай был оставлен, принялись за работу. Операция была несложной и прошла хорошо. Домбровский доверил ее Карену-маленькому, а сам только подстраховывал.

К концу смены Карен-маленький и Надя деликатно оставили их в ординаторской одних.

– Так я возьму твою передачку, – сказал он нарочито весело, загораживая тыльной стороной ладони дырку на месте выбитых зубов. – Спасибо тебе. Носки, мыло, махорка… все по делу.

– Так вы ведь не курите?

– Ничего. Может, и закурю. Прощай. – И он тронул ее щеку желтоватыми, обожженными йодом пальцами.

Домбровский и Карен-маленький ушли домой, а Сашенька и Надя остались, как обычно, мыть вместе с тетей Дашей операционную.

Он унес картонную коробку под мышкой, можно сказать, демонстративно.

Сашенька, Надя и тетя Даша прибирались не меньше часа. Солнце уже взошло высоко и ослепительно отсвечивало в глаза от никелированных банок, кюветок, инструментов. Где-то далеко в коридоре из репродуктора победительный голос диктора Левитана сообщал о новых городах и весях, "оставленных советскими войсками в порядке плановой перегруппировки сил". И кровь, и ложь лились одной рекой.

– Сашуль, а Карен-маленький хочет на мне жениться, – вдруг сказала ей Надя, когда они шли по больничному коридору домой. – Ты как считаешь, соглашаться? Все-таки он ничего, а? Может, соглашаться, пока я честная? Все-таки замуж нужно. И тетя Даша советует, а?

Сашенька не успела ответить – дорогу им преградил заведующий отделом кадров.

– Товарищ Галушко, зайдите ко мне.

– Ну ладно, пока! – попрощалась Наденька.

– Пока, – ответила ей Саша и вошла следом за завкадрами в его кабинет.

Кабинет был хотя и просторный, но довольно несуразный – без окон, с отдушинами в потолке для принудительной вентиляции. Сашенька бывала здесь и раньше – когда получала грамоту ВЦИК за парад на Красной площади, когда ее перевели из училища в больницу на постоянное место работы. В простенке висел плакат: «Кадры решают все». На письменном столе красного дерева горела такая же богатая и старинная, как стол, бронзовая лампа. И то, и другое выглядело довольно дико среди темно-коричневых казенных сейфов и стеллажей с папками документов, как в регистратуре.

– Садитесь, товарищ Галушко, – пододвинул ей легкий венский стул хозяин кабинета. От завкадрами крепко пахло цветочным одеколоном.

Сашенька присела на краешек предложенного ей стула. Старинная лампа отбрасывала яркий круг света на благородное красное дерево полированной столешницы. Круг света захватывал краешком том "Войны и мира" в темно-синем переплете с факсимильной росписью гения на обложке – очень знакомый Сашеньке, именно такие четыре тома "Войны и мира" принесли они с мамой когда-то с дворовой помойки. Лицо завкадрами находилось как бы в тени.

– Есть мнение утвердить вас, товарищ Галушко, старшей операционной сестрой отделения.

Сашенька промолчала, хотя сказанное явилось для нее полной неожиданностью. Должность была слишком ответственная, что называется, не по возрасту.

– Вот приказ. Ознакомьтесь и распишитесь.

– Я? Зачем? У нас есть старшая.

– Была. Сегодня мобилизована. – Он подтолкнул ей по гладкому столу листок бумаги. – Распишитесь!

Сашенька машинально расписалась. Поднялась со стула, не забыв подобрать с пола у своих ног груботканую холщовую сумку, в которой она принесла вчера посылку для Домбровского.

– И еще я хотел, – завкадрами слегка замялся, – я хотел тебя расспросить, как этот Домбровский?

– А что Домбровский?

– Я в том смысле, может, были у него какие-то антисоветские высказывания?

Сашенька взглянула на хозяина кабинета в упор – на его старое, изможденное бессонницей, желтоватое лицо с добрыми голубыми глазами в красных прожилках на белках, на его плешь в венчике жидких полуседых волос.

– Ты бы изложила письменно, тем более руководство тебя повышает. Он, конечно, ушел на фронт, но это ничего не значит. Просто пока без него не обойтись, а вообще…

Это случилось помимо ее воли, как бы само собой: она хлестнула его по голове груботканой холщовой сумкой и выбежала из кабинета.

– Теперь тебя заберут, горе мое! – в ужасе прошептала мама, услышав ее рассказ. – Боже мой! Боже мой!

Но все обошлось самым странным образом: Сашеньку назначили старшей операционной сестрой отделения, а завкадрами, болезненный и начитанный Иван Игнатьевич, первым поздоровался с ней при встрече и даже снял с головы засаленную парусиновую кепку. Как всегда, от завкадрами крепко пахло одеколоном – так он пытался скрыть свое всегдашнее похмелье. Он жил одиноко, заброшенно, мучился от бессонницы, и единственной отрадой была для него выпивка.

 

ХХV

Роскошный кабриолет «рено» легко катился по узкой известняковой дороге вдоль моря. На очередном взгорке опять открылась взору белая и голубая Бизерта, так похожая на Севастополь.

– О, я хорошо помню, как вошли в Бизерту русские корабли. Еще бы мне не помнить: с того дня судьба повернулась ко мне лицом. На ваших кораблях находилось много всякого имущества. О, Аллах, чего там только не было! С торговли этим имуществом я и начал свою карьеру. Я снарядил несколько караванов в пустыню и очень успешно торговал с бедуинами. А через год, в двадцать первом году, я вообще заработал на вашей эскадре хорошие деньги! – Маленькие черные глазки банкира Хаджибека блеснули доблестью и отвагой природного торговца.

Его внезапное откровение настолько поразило Марию, что она невольно сбросила скорость, и лимузин пошел медленно, мягко. Господин Хаджибек покачивался на сафьяновом сиденье, по лицу его блуждала улыбка: ему было что вспомнить о русской эскадре, для него она явилась даром небес!

– Так что же случилось в двадцать первом году? – нетерпеливо спросила Мария.

– О, я провернул отличную сделку, я продал боекомплект со всех ваших кораблей.

– Снаряды?

– Не только. Там было много всего вспомогательного, разные приборы и прочее. Мы продали все Эстии, кажется, так называется это маленькое государство на севере Европы.

– Эстонии, – жестко поправила Мария, – Ревель, Нарва, раньше там была Россия…

– Не знаю. Когда мы продавали, было такое государство.

– Да, когда вы продавали, у них уже было как бы государство. Выходит, вы начали свою карьеру с мародерства? – саркастически заметила Мария и нажала на педаль газа. Послушная машина стремительно рванула вперед.

– Я мародер?! Что вы, Мари! – Хаджибек искренне возмутился. – Я честный торговец. Как вы могли такое подумать, Мари? Конечно, вы были тогда еще девочка и это вас не касалось… Но все ваши корабли с первого дня своего появления в Бизерте были во владении Франции, они отошли нам как залог.

– За что?

– Как за что? За то, что Франция спасла вас от неминуемой гибели. Это была плата за вашу эвакуацию из России под покровительством Франции и прочие наши расходы.

– Странно. Я думала, что это было сделано бескорыстно. У нас, по-моему, все так думали.

– Ну что вы, мадемуазель! Как вы мне говорили недавно вашу хорошую русскую поговорку: "Можно дружить, но табак делить".

– Дружба дружбой, а табачок врозь! – зло сказала Мария по-русски, и лицо ее пошло пятнами.

– Мы действовали вполне законно, мадемуазель, на основании соглашения между Францией и вашими. Были подписаны бумаги. Это была нормальная сделка. А бедный Хаджибек заработал неплохие денежки! – Банкир лукаво хихикнул и ерзнул на сафьяновом сиденье.

– А вы ничего не путаете?

– Я? Да за кого вы меня принимаете, графиня? Я никогда ничего не путаю.

– В таком случае это особенно печально. Боже, какие мы были наивные!

– Не говорите за всех. – В голосе Хаджибека прозвучала открытая насмешка. – Конечно, вы приплыли сюда девочкой… Но ваши генералы торговали довольно бойко… Например, генерал-лейтенант Занкевич, я его хорошо помню, это был очень ловкий человек.

– На эскадре не бывает генералов, а только адмиралы. И никакого Занкевича я не знаю.

– Возможно. Вполне возможно, вы были тогда девочка… Тем не менее он приезжал в Бизерту, и не один раз. Он приезжал из Парижа, там у него были хорошие связи. Знаете, там! – И господин Хаджибек покрутил пухлой ладошкой над головой. – Наверху, в кругах…

В памяти Марии смутно мелькнуло воспоминание о каком-то русском генерале, который действительно приезжал из Парижа и которого адмирал дядя Паша велел не пускать на корабли.

– Да, что-то было, – сказала она смущенно. – Кажется, был какой-то проходимец…

– Ну почему вы так говорите, Мари? Он был очень цепкий, он был настоящий торговец. Он очень удачно переправил во Францию три ваших ледокола, другие корабли и потом такой огромный океанский транспорт – о, чудо техники!

– "Кронштадт". Там была вспышка холеры.

– Чепуха! – засмеялся Хаджибек. – Чумы, холеры – никто не доказал. Просто каждый день подсыпали в еду команде очень сильное слабительное, вот им и нездоровилось.

– Не может быть! – Мария вспомнила, как уводили «Кронштадт» из гавани Сиди-Абдаллах, как огорчился адмирал дядя Паша, как горячо возмущался он тем, что его не послушались и не демонтировали цеха «Кронштадта», не перевезли их на сушу. Да, тогда всем сказали, что транспорт уводят временно – на большую дезинфекцию.

– Его увели в Тулон, там переименовали в «Вулкан»… Я все это знаю досконально, я ничего не путаю, мадемуазель.

– Наверное, вы один из участников операции?

– Дело прошлое, не буду скрывать. Да, мадемуазель.

– Что ж, – Мария натянуто рассмеялась, – что ж, тогда мы с вами сработаемся! – Она подмигнула ему дерзко, лукаво. Ее глаза оставались при этом весьма печальными. – Жара! – Мария остановила машину. – Давайте-ка наденем шляпы, а то солнце напечет голову. – Она ловко перегнулась и взяла с заднего сиденья свою широкополую белую шляпу. – А вы, господин Хаджибек, где ваша шляпа?

– А мне не нужно, я привычный. Хотя и прошло пятнадцать лет, но еще кое-что осталось, – сказал Хаджибек, когда они снова тронулись в путь.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду ваш огромный дредноут, он до сих пор ржавеет в бухте Каруба.

– Неужели "Генерал Алексеев"?

– Возможно. Я не запоминаю ваши русские названия. Лет семь назад я выкупил его у администрации, с тех пор он и висит на моей шее. Почти зря потратился.

Господин Хаджибек говорил правду, но не всю и не полную: давным-давно он содрал и вывез с линкора все, что можно было вывезти, и дважды оправдал свои вложения.

– Не знаю, что мне делать с этой грудой металла, – притворно вздохнул Хаджибек.

– Уступите его мне, – вдруг предложила Мария.

– Вам? Но его можно продать только на лом…

– Вот я и продам.

– Но это немалая сумма…

– Когда вернемся, я выпишу вам чек в "Лионский кредит", вас устроит?

– Вполне. Можем хоть сейчас взглянуть на него. Вы наверняка захотите посмотреть?

– А чего смотреть? Необязательно.

– Неужели вы купите не глядя?

– Да.

– Хм. Дело хозяйское, тогда по рукам! – И Хаджибек слегка коснулся своей короткопалой кистью ее тонких пальцев на руле. – Вы даже не спрашиваете о цене?

– Не спрашиваю. Я уверена, что вы не шакал, а крупный банкир и не станете играть на моих национальных чувствах.

– Да-да, конечно, я не шакал…

Хаджибеку очень хотелось быть крупным банкиром, но все-таки он призадумался: "Сколько же с нее взять? Слишком мало – нехорошо, слишком много – тоже нехорошо…"

– А в какой цене сейчас металл на лондонской бирже? – спросил Хаджибек. – Вы ведь хорошо знаете котировки. Вы игрок.

– На лондонской бирже металл сейчас в хорошей цене. А что, корабль может туда доплыть и стать в сухой док, где его разрежут, да?

– Нет, я просто так спрашиваю, – смутился Хаджибек, – я все понимаю.

Бело-голубая Бизерта наплывала с каждой минутой, показалось православное кладбище с мраморными крестами.

– Не обессудьте, – сказала Мария, останавливая машину. – Подождите меня чуть-чуть. Я пойду поклонюсь своим людям.

– Конечно, графиня! – с готовностью воскликнул банкир. – Это так понятно!

Мария пошла к кладбищенским воротам, а Хаджибек продолжал лихорадочно размышлять, глядя на ее удаляющуюся фигурку: "Сколько же попросить за этот стальной хлам? Дорого – нехорошо. Дешево – тоже нехорошо… Так сколько? Сколько?!"

 

XXVI

Тунизийский банкир Хаджибек познакомился с Марией полтора года тому назад. Их знакомство состоялось при весьма банальных обстоятельствах. По ходу своих дел господин Хаджибек регулярно наезжал в Париж. Однажды он, как обычно, пришел свериться по счетам в крупный парижский банк, где держал значительную часть своих денег, и вместо знакомого пожилого клерка увидел за конторкой Марию, которая в те дни только-только получила место. Господина Хаджибека поразили красота молодой женщины и изящная четкость в работе: едва окинув взглядом его досье, она изложила ему без малейшей запинки все операции, проведенные по его счету. Мария ослепительно улыбалась Хаджибеку, опережала каждый его вопрос, буквально ловила все на лету. Господину Хаджибеку показалось, что она в восторге от их общения и надеется на большее. Он приосанился и произнес с апломбом то, что, по его мнению, следовало:

– Мадам, мы не смогли бы поужинать? Сегодня у меня как раз есть время…

– Мадемуазель, – мягко поправила Мария, не поднимая русой головы от бумаг.

– Простите, мадемуазель, так мы могли бы? У меня свободный вечер…

– Это приятно, что у вас свободный вечер. Деловые люди должны отдыхать, – вкрадчиво проговорила Мария, не поднимая головы.

– Так мы не могли бы?

– Не-ет! – нежным, певучим голосом отвечала Мария не глядя.

– Ну отчего же? Мы прекрасно проведем время, я знаю тут рядом ресторан с прекрасной кухней, – настаивал господин Хаджибек, уверенный в том, что идет обыкновенное заигрывание, обыкновенное набивание цены. Он уже по-хозяйски ощупывал взглядом ее высокую открытую шею, плечи под тонкой блузкой, грудь. – Мадемуазель, мы отлично проведем время, перестаньте упрямиться! – добавил он с нотками покровительства в голосе.

И тогда она подняла на него свои дымчатые, светло-карие глаза и произнесла тихо-тихо, но так, что у господина Хаджибека мурашки побежали по коже.

– Свое время, уважаемый господин Хаджибек, я провожу на работе или с очень хорошо знакомыми мне людьми. На сегодня у нас с вами все. Милости прошу! – И она указала ему рукой на дверь так спокойно и так властно, что он не сообразил, как вдруг очутился на улице. Никогда еще господин Хаджибек не чувствовал себя такой букашкой. От растерянности он даже бросился зачем-то перебегать улицу и едва не попал под автомобиль. Резко затормозивший водитель сказал ему все, что о нем подумал, и поехал дальше. А господин Хаджибек еще долго стоял на тротуаре под могучим светлокорым платаном и смотрел на противоположную сторону, на мостовую, где он едва не расстался с жизнью, на высокие массивные двери банка, смотрел с удивлением, яростью, робостью, восхищением – в те минуты он совсем потерялся в своих чувствах.

Через день господин Хаджибек преодолел себя и снова пошел в банк, и снова его встретила Мария, и опять она была прелестно предупредительна и ловила на лету каждое его слово. Оба сделали вид, что никакого инцидента между ними не было. На этот раз господин Хаджибек воздержался от предложений, и Мария проводила его очаровательной улыбкой.

Случилось так, что после этого господин Хаджибек целых пять месяцев провел безвыездно у себя в Тунизии, а когда наконец приехал в Париж и пришел в свой банк, Марии за конторкой уже не было, там стоял его старый знакомый, пожилой клерк в черных нарукавниках. Господин Хаджибек спросил его о Марии.

– О, большому кораблю – большое плавание! – подняв выцветшие глаза к белому лепному потолку, благоговейно проговорил клерк. – Графиня Мари уже управляющая отделением. О, я никогда не встречал подобной женщины – она финансовый гений! Наш президент умеет ценить людей. Достойных он выдвигает немедленно!

В этот же день, с трудом переварив полученную информацию, господин Хаджибек записался на прием к управляющей отделением региональных банков графине Марии Мерзловской.

Через три дня он был принят.

Нужно заметить, что до сих пор господин Хаджибек имел дело с более мелкими банковскими служащими – никогда еще он не поднимался на столь высокий уровень. Например, о президенте банка он знал только то, что знали все: что звали его Жак, что ему за шестьдесят, в молодости он был морским офицером, у него великовозрастный сын, светский кутила, и две замужние дочери, у семьи огромный загородный дворец с парком и одна из самых дорогих в Европе конюшен арабских скаковых лошадей. Портреты президента банка господин Хаджибек видел только в газетах.

В приемной у Марии Мерзловской господина Хаджибека встретил молодой вышколенный секретарь с черными, гладко зачесанными волосами и горячечным блеском в черных быстрых глазах.

– Да, графиня вас ждет. Вы записаны на пятнадцать часов десять минут, – отрывисто проговорил секретарь и указал господину Хаджибеку на бордовое кожаное кресло.

Хаджибек сел, огляделся: приемная была невелика, но блистала безукоризненной отделкой, кресло, в которое сел господин Хаджибек, показалось ему необыкновенно мягким, от него вкусно пахло дорогой тонкой кожей. Господин Хаджибек вспомнил неказистые комнатки своего банка и подумал, что надо бы ему переехать в более благопристойное здание: клиент должен чувствовать, что банк – это серьезно…

Необыкновенно высокие массивные двери кабинета бесшумно отворились, и в приемную выкатился пунцовый от возбуждения, обалдело сияющий сицилийский банкир, так называемый Леонардо-кругленький, господин Хаджибек имел удовольствие его знать, он даже открыл рот, чтобы поприветствовать коллегу, но в это время секретарь громко сказал:

– Господин Хаджибек, пятнадцать часов, девять минут, тридцать секунд – проходите! – и приоткрыл высокую дверь.

Господин Хаджибек вошел. Перед ним простирался зал с подлинниками старых мастеров на стенах, с персидскими коврами на узорном паркете (господин Хаджибек понимал толк в драгоценных коврах), с китайскими напольными вазами, каждая из которых стоила состояния среднего буржуа. Далеко впереди за огромным столом сидела Мария. Господин Хаджибек дрогнул, но она поднялась, вышла из-за стола и двинулась ему навстречу.

– О, дорогой господин Хаджибек, как я рада вас видеть, прошу сюда! – И она указала на отдельно стоящий круглый столик и два кресла за ним. – Чашечку кофе?

– Нет-нет!

– Тогда присаживайтесь.

"О, Аллах, если в таком кабинете управляющая, то в каком же огромном сидит сам президент банка?" – подумал господин Хаджибек и ошибся.

Президент банка занимал более чем скромную эркерную комнатку всего в девять квадратных метров (не зря он называл ее каютой), с тремя высокими узкими окнами, с недорогим маленьким письменным столом, с дешевой настольной лампой в зеленом стеклянном абажуре, которую он бережно пронес сквозь многие годы и мытарства, словно это была лампа Аладина. Когда-то давным-давно, в самом начале века, в бытность его молодым офицером французского военно-морского флота первая и горячо любимая жена Матильда купила эту лампу на Блошином рынке и принесла в их тесную наемную квартирку как предмет невероятной роскоши. Матильда умерла при родах, оставив после себя вполне здоровенького, крепенького сына. На десятый день после ее похорон будущий президент банка попал под трамвай, ему отрезало левую ногу по голень. С морской службой пришлось расстаться навсегда. Двадцатисемилетний морской офицер-артиллерист оказался в чуждой ему гражданской жизни, как парусник, выброшенный на скалы. Сына взяли на воспитание его престарелые родители, а он сам начал свою карьеру с нуля. С детства он мечтал стать адмиралом и возглавить флот, а стал финансистом и возглавил крупный банк.

Банкир Жак был из отцов-основателей, из тех, кто сколачивает свои империи на ровном месте. Он сразу понял, что маленькие деньги зарабатываются тяжким трудом, а значит, надо идти к большим – надо рисковать, надо ввязываться в авантюры, надо научиться играть по тем правилам, которые давным-давно есть в подлунном мире, надо научиться торговать воздухом. Это не только о себе, но и о таких, как он, сказал, кажется, Рокфеллер, или Морган, или кто-то другой из больших: "После первого миллиона долларов я готов отчитаться за каждый цент".

Первые деньги он получил от посредничества. Родной брат его покойной жены Матильды был коммивояжером по продаже тканей и как-то спросил у него между двумя стаканами красного вина: "Слушай, адмирал Жак (он дразнил его адмиралом), а у тебя нет знакомых в военном министерстве?" Знакомые нашлись – накануне однокашник будущего банкира по офицерской школе получил хотя и маленький, но очень важный пост в министерстве. Так оно и завертелось, так и пошло: сделка за сделкой, деньга к деньге. Будущий банкир не жадничал, никогда не забывал делиться и вскоре стал своим и среди военных, и среди промышленников. От материи на штаны и куртки перешли к вооружению, сначала легкому, а затем и тяжелому. К началу первой мировой войны Жак еще не был банкиром, но уже сколотил порядочное состояние. За годы войны он приумножил его в десятки раз, перекупил старый банкирский дом и стал тем, кем он и был сейчас.

Президент банка давно уже жил в других измерениях, чем многие обычные люди. Он любил эту маленькую комнатку (каюту), любил носить одни и те же истончившиеся от стирок мягкие фланелевые рубашки, одну и ту же приношенную обувь, легкие брюки из гардероба младших морских офицеров, так что в своем банке среди одетых с иголочки клерков он выглядел как бедный посетитель, забредший туда по ошибке. Он ел очень мало и очень простую пищу. Словом, он уже давно достиг того уровня понимания жизни, который отвергает всяческую мишуру. Он терпел свою вторую жену из некогда знатной фамилии, терпел двух дочек от нее, терпел и оболтуса сына от любимой жены Матильды.

Незаурядность его спекулятивного таланта обнаружилась с первых шагов на новом поприще: он умел увидеть проблему там, где другие ее не видели, заметить свободную нишу там, где другие ее не замечали, умел вникать в самое существо проблем и двигаться как бы внутри них; умел соединять, казалось, несоединимые потребности и возможности, а главное, он умел объединять, казалось бы, совершенно далеких друг от друга людей, умел привлекать их к общему делу, заряжать своей энергией, своим азартом.

У него была хорошенькая тридцатилетняя содержанка с нежной кожей и яркими фиалковыми глазами, весьма неглупая и без особых имущественных претензий, которую он навещал раз в неделю. Другие женщины его теперь не занимали. Хотя, если говорить о женщинах вообще, то, конечно же, он был неравнодушен к ним до сих пор. Так что появление в его банке Марии он отметил немедленно, и не просто отметил, а вызвал к себе управляющего и спросил:

– Что, у нас теперь конкурс красоты? Вы кого берете на работу? Немедленно рассчитать!

– Но, господин президент, она очень образованна, она работает безукоризненно!

– Да? – Президент сделал большую паузу. – Ну ладно, принесите мне ее досье.

– Слушаюсь.

Досье Марии Мерзловской смутило президента. Мало того, что она окончила математический факультет университета, мало того, что графиня, мало того, что дочь адмирала, так еще и бывшая вольнослушательница Кадетского морского корпуса… Нет, это было уже слишком, старик разволновался не на шутку.

– Пригласите ее ко мне.

– К вам? Сюда? – в испуге прошептал управляющий. – Когда…

– Прямо сейчас.

– Слушаюсь… – Управляющий, пятясь, вышел из каюты. Еще никогда никого, кроме него, управляющего, не приглашал президент в свою каюту. Рушились десятилетние устои, мир покачнулся в глазах управляющего…

Мария и президент банка проговорили больше часа. Она поразила его воображение. Во-первых, простотой в общении с ним, сильным мира сего, во-вторых, богатым французским языком, в-третьих, знанием морской службы – это была первая знакомая президента, которая понимала разницу между крейсером, эсминцем, линкором, тральщиком, транспортом и т. д. и т. п. Словом, они оказались "свои в доску", они даже выяснили, что, будучи морским артиллеристом, президент читал в специальном журнале статьи адмирала Герасимова, признанного корифея в морской артиллерии.

– Я его крестная дочь, – сказала Мария.

– О, лё парэн Герасимов, о! – Президент Жак даже привстал со стула. Он никогда не бывал в России, но заработал на войне с русскими, точнее, на их защите от красных, много денег, очень много. Так что ни Архангельск, ни Ревель, ни Кронштадт, ни Севастополь не были для него пустым звуком, названия этих прославленных русских военно-морских баз звенели для него золотым дождем.

– Сегодня же переходите работать в мой секретариат. – Господин президент нажал кнопочку – тотчас явился управляющий. – Так, сейчас же переведите графиню в мой секретариат.

– Слушаюсь.

– Раз в две недели менять профиль ее работы. Она должна ознакомиться, хотя бы бегло, с полным объемом наших возможностей. А потом посмотрим.

– Слушаюсь.

Решение президента было беспрецедентным. Еще никому не давалась такая привилегия, как ознакомление с банковскими делами в полном объеме. Цель этой привилегии была понятна управляющему: Мария ознакомится не только с делами банка, но и с людьми – сверху донизу, многих узнает лично, вот что особенно важно.

Четыре месяца Мария проходила насквозь все банковские подразделения, а на пятый месяц президент назначил ее управляющей всеми региональными отделениями и посадил в тот самый устрашающе роскошный кабинет, где и увидел ее господин Хаджибек.

 

XXVII

Мария не принадлежала к кладбищенским туристам, к тем, кто ходит обычно, сбиваясь в кучки, от одной знаменитой усыпальницы к другой, пока не прочешут все аллеи и аллейки. Она не любила бывать на мемориальных кладбищах, где покоились особо важные персоны, а когда ей случалось посещать обычные кладбища, то ее воображение больше всего поражала черточка между датами жизни и смерти на памятниках и надгробных плитах. Черточка – вот все, что оставалось от человека со всеми его радостями и мучениями, мыслями и переживаниями, глупостями и разумными поступками. При этом та же самая черточка на памятниках великим людям совсем не трогала ее сердце, почему-то в ней не было того скорбного смысла… Почему? Мария не знала, но это было именно так… Может быть, потому, что великие были бесплотными, их как бы отделяла от обычных смертных дымовая завеса величия.

Сербская часовенка у ворот обветшала, написанные на ее стенах лики православных святых поблекли, да и само сербское кладбище, предварявшее русские захоронения, было весьма запущено… Сербы бежали сюда от балканской резни прежде, чем русские от своих обманутых, ополоумевших собратьев; сербов в этих местах уже фактически не осталось.

Наши лежали у невысокой каменной ограды французского кладбища, из-за которой протягивались к ним корявые ветки оливковых деревьев, готовых жить и плодоносить еще сотни лет.

Здесь было много Марииных знакомых, были даже ровесники и помоложе нее… Тот маленький синеглазый кадет из Севастопольской роты, что простудился здесь же, на этом кладбище, под дождем, когда в первую осень все они хоронили жену адмирала Герасимова Глафиру Яковлевну. Да, тот кадет был на полтора года моложе Марии, ему тогда еще не исполнилось и четырнадцати, он так и не поднялся, так и истаял… "Боже, как же его звали? Кажется, Алеша… да, Алексей…" Он лежал в гробу такой маленький, такой худенький, с прозрачным личиком… а перед тем, как отойти, говорят, звал маму… Если она была жива, то там, в России, наверно, услышала его предсмертный шепот, не могла не услышать… Его хоронили в ясный, погожий день африканской зимы, а ночью гремела гроза, лил дождь, безумствовал дикий ветер, и крыша над их бараком трещала и грохала полуоторванными досками и кусками жести. Мария запомнила тот день и ту ночь навеки – днем на кладбище она наплакалась со всеми вместе, а ночью, лежа на узком топчане в своей узенькой отгородке, все шептала в подушку: "Мама, мамочка! Где ты? Мама!" – И не было ни слезинки, только саднящая боль в груди, только ком в горле; казалось, еще чуть-чуть – и удушит, а доски и жесть все гремели над головой, а ветер с Сахары все выл и выл… И она казалась себе такой жалкой, такой одинокой, и было так страшно, что она стала вдруг дрожать всем телом и продрожала и простучала зубами до полного изнеможения, до полного забытья – и все смешалось, и явь, и сон, и бред, и была какая-то секунда перед тем, как она провалилась в темную яму беспамятства, была секунда, когда в ее сознании промелькнуло, что она умерла, что вот и все… Она проспала до полудня следующего дня, ее не подняли ни горны побудки, ни шум ожившей казармы, ни уговоры проснуться жены дяди Паши тети Дарьи. А когда она наконец проснулась и вышла бодрая, как ни в чем не бывало во двор форта Джебель-Кебир, в чистом небе сияло мягкое зимнее солнышко, было тепло, тихо, благостно, все кадеты и гардемарины сидели по своим классам, занятия еще не кончились…

Мраморная плита на могилке ее крестной матери Глафиры Яковлевны треснула в двух местах, да и другие надгробья и кресты стояли без призора, где-то покосилось, где-то надломилось, сухая бурая трава, росшая клочками по всему русскому и сербскому кладбищу, скрывала надписи на многих надгробьях, а через невысокую каменную ограду было французское кладбище – чистенькое, ровненькое, ухоженное с европейской тщательностью.

– Я попрошу вас, господин Хаджибек, подыскать постоянного смотрителя для сербского и русского кладбища, – сказала Мария, возвращаясь к машине.

– Будет сделано, мадемуазель.

– Чем раньше, тем лучше. Пусть наймет рабочих – нужно привести кладбище в порядок. За мой счет.

– Будет сделано, мадемуазель, – уважительно повторил господин Хаджибек.

– Спасибо. Через неделю я приеду сюда еще раз, – сказала Мария, заводя мотор. – Ну что, поехали смотреть порт?

– Да, мадемуазель, поехали. За неделю здесь все приведут в порядок, вы не беспокойтесь.

Машина резво набрала ход. Белая дорога часто петляла.

"Боже мой, какая же я дура! Что я буду делать с кораблем, с этой грудой стали? И сколько он сдерет с меня? Боже мой, какая я дура! Я ведь могу остаться без гроша…" – так думала Мария, глядя вперед, на уплывающую под колеса белую известковую дорогу. Думать-то она так думала, но считать, что ошиблась, не считала: она хорошо помнила тот холодок под сердцем, тот порыв безумной отваги, что всегда предварял самые лучшие ее решения, самые нечаянные и самые верные. Так было и на этот раз, когда она сказала, что покупает линкор "Генерал Алексеев". Решение вспыхнуло в ней мгновенно, а значит, она попала в десятку! Конечно, она еще не знала, что будет делать с кораблем и во что эта затея ей обойдется. Не знала, но шестое чувство подсказывало: надо идти ва-банк! И она пошла.

– Ваша цена? – неожиданно спросила Мария, ловко вписывая машину в поворот петляющей дороги.

– Что вы сказали? – Господин Хаджибек сделал вид, что не понял ее.

– Сколько?

– А-а, вы про корабль?

– Да. Я про корабль. Сколько?

Господин Хаджибек помедлил как можно дольше и назвал цену.

Цена показалась Марии вполне приемлемой.

– Побойтесь Бога, господин Хаджибек! – воскликнула она с чувством. – Вы хотите ограбить беззащитную женщину!

– Вы считаете, это дорого? Мадемуазель! Там же сотни тонн первоклассного металла, – с неменьшим пафосом произнес господин Хаджибек,

а про себя подумал, что его вполне бы устроила и половина названной им суммы.

– И половина – это слишком! – читая его простенькие торговые мысли, с искренним возмущением в голосе выкрикнула Мария, перекрывая шум встречного ветра и шелест шин; о, как она была в эту минуту прекрасна: лицо ее разгорелось, глаза сияли, яркие полные губы исказила гримаса такого презрения, что господин Хаджибек невольно смутился и подумал, что, наверное, действительно задрал цену, в конце концов кто еще купит у него сейчас этот корабль… Тем более что денежки свои он давно выручил, да еще и подзаработал…

Мария вела машину молча, не глядя на господина Хаджибека, так, как будто его вообще не было с ней рядом.

– Но, мадемуазель… – робко пробормотал господин Хаджибек.

– Если хотите получить третью часть от объявленной вами суммы, то можете получить ее сегодня. Это мое последнее слово.

Несколько минут они ехали в молчании, ждали, кто уступит.

– Сегодня мы не успеем оформить сделку, – наконец сдался господин Хаджибек.

– Значит, завтра. По рукам! – И Мария, сбросив скорость авто, крепко, по-мужски, по-купечески пожала короткопалую длань банкира Хаджибека и одарила его ослепительной улыбкой.

Оба остались довольны друг другом: Хаджибек тем, что продал ненужное, а Мария тем, что купила за бесценок корабль, на котором приплыла сюда, в Бизерту, пятнадцатилетней девочкой.

 

XXVIII

Сделка по покупке корабля состоялась, все было оформлено должным образом, и Мария Александровна Мерзловская вступила во владение линкором "Генерал Алексеев".

Через неделю она взяла роскошную машину господина Хаджибека и чуть свет отправилась в Бизерту. Ей хотелось увидеть свой корабль один на один, без соглядатаев.

Гигантский дредноут стоял на самом глубоком месте бухты Каруба – осадка не позволяла ему занять более выгодную позицию по отношению к берегу. От высокого борта корабля еще падала на синее зеркало бухты огромная тень, едва не достигавшая причалов, и от этого сам корабль увеличивался в объеме и казался просто невероятных размеров. Мария взяла с собой бинокль, обретавшийся в ее пожитках еще со времен их прихода в Бизерту из Константинополя, тот самый бинокль, что подарил капитану первого ранга Петру Михайловичу адмирал дядя Паша. Добрейший Петр Михайлович не передаривал бинокль Машеньке, но и не отбирал – можно сказать, она его заиграла. Стыдно, конечно, но так вышло. Может быть, она и отдала бы бинокль хозяину, но Петр Михайлович вскорости после их прихода в Бизерту как-то внезапно уехал в Марсель, а оттуда уплыл за океан, в Америку, к родственникам. Так что все получилось как бы само собой: он не напомнил, она не предложила… Зато теперь этот цейсовский восемнадцатикратный морской бинокль стал для нее единственной реликвией тех давних лет, реликвией, которую она связывала не с Петром Михайловичем, а только с дядей Пашей, с кумиром юных лет, оставившим в ее сердце вечную память и вечную жгучую тоску об их несбывшейся близости.

Когда-то с борта линкора она рассматривала в этот бинокль берег незнакомой страны, а теперь смотрела с этого берега на свой корабль… Приближенный в восемнадцать раз, так что видна была каждая заклепка бронированных листов корпуса, ее корабль был прекрасен! Сердце Марии сладко дрожало от гордости и отваги: Боже мой, если бы пятнадцать лет назад кто-то сказал ей, что она купит линкор… Нет, этого не мог предугадать даже провидец дядя Паша. Хотя он ведь что-то такое говорил… Да, он говорил, что в Тунизии ей суждено стать богатой… Прямо на нее смотрели орудия главного калибра, изнутри их черных жерл еще поблескивали серебром капли утренней росы; чтобы прочистить такой ствол, артиллерист влезал вовнутрь и там чистил, как в штольне. "Так вот оно, мое богатство! – вдруг озарило Марию. – Боже мой, почему они не демонтировали орудия? Какие идиоты! Немедленно назад, на виллу, немедленно перечесть договор купли-продажи – по каждой буковке…"

Через полтора часа она уже читала в своем кабинете на вилле господина Хаджибека нотариально заверенные документы о ее праве на собственность: "…собственностью госпожи Марии А. Мерзловской, помимо корпуса корабля, являются также все установленные на нем сооружения, приспособления, механизмы как гражданского, так и военного характера, все предметы, сохранившиеся на корабле на момент настоящей покупки…" Все! Все! Все! Это все, что требовалось доказать!

Мария передала через служанку, что ей нездоровится, и не вышла к завтраку. Не раздеваясь, в дорожном костюме с брюками галифе и в мягких полусапожках она лежала на тахте навзничь, отодвинув подушку, и в голове у нее от возбуждения не было ни одной мысли, ни единой, а только гул… только ошеломляющая пустота после нечаянной встречи с Ее Величеством Фортуной – лицом к лицу… Кажется, жизнь вдруг повернулась к ней… Да, этот факт теперь даже заверен нотариально. Она уснула и спала долго, пока не поскреблась в дверь младшая жена Хаджибека Фатима и не пригласила ее к обеду.

Стол под белоснежной скатертью был накрыт на три персоны и сервирован на французский лад. Прислуживал молодой курчавый бербер в белых нитяных перчатках, белых брюках, белых туфлях, в короткополой синей тужурке с золочеными пуговицами – точь-в-точь как в каком-нибудь дорогом парижском ресторане.

– Графиня, я хочу вам представить великого археолога Сержа Пиккара, – церемонно произнес господин Хаджибек, указывая на поднявшегося вместе с ним из-за стола коренастого мужчину лет сорока с очень загорелым светлоглазым невыразительным лицом.

– Мари. – Она доброжелательно протянула ему руку для поцелуя.

Господин Пиккар склонился к ее руке так низко, что она смогла в упор разглядеть его черноволосую голову с круглой лысинкой посередине и лопоухие, коричневые от загара уши, шелушащиеся по краям нежной восковой кожицей. Губы у мсье Пиккара были сухие, Мария это отметила с одобрением, но он припадал к ее руке чуть дольше, чем требовали приличия, и она дала ему об этом знать едва заметным поворотом кисти. Мсье Пиккар расценил этот ее жест как щелчок по носу, шея его побагровела, он распрямился с подчеркнутым достоинством и вызывающе взглянул в лицо Марии.

"Ишь ты, с характером дядечка!" – с издевкой подумала про мсье Пиккара Мария, отвечая на его дерзкий взгляд совершенно наивным сиянием своих глаз.

– Ну как вы нашли свой корабль? – спросил ее господин Хаджибек.

– Лом как лом, – с искренним равнодушием вздохнула Мария, первой усаживаясь за стол – она осталась в этом мире одна в пятнадцать лет, у нее были суровые учителя и недюжинные актерские способности.

– Не жалеете?

– Дело сделано – чего жалеть? Все-таки, слава Богу, я могу позволить себе такую причуду, как купить останки корабля, на котором приплыла в этот край. О, как вкусно пахнет! – восхитилась Мария, когда слуга поставил на стол блюдо дымящейся баранины с жареным луком. – Какая прелесть! – И она одарила юного бербера такой обворожительной улыбкой, что у того перехватило дыхание.

"Она кокетничает со слугой, а меня будто бы и нет рядом. Ладно… еще посмотрим… – думал мсье Пиккар, стараясь справиться с раздражением. – Мы еще посмотрим, графиня… еще посмотрим…"

– Так что это вы купили, графиня? – спросил он Марию как ни в чем не бывало.

– Графиня купила у меня дредноут, – ответил за нее господин Хаджибек, – корабль…

– Не корабль, а то, что осталось от него через пятнадцать лет. Я купила у моего друга господина Хаджибека несколько сотен тонн стального лома, – пояснила она, оборачиваясь к Сержу Пиккару.

– Надо отметить сделку шампанским! – наигранно весело предложил мсье Пиккар.

Подали шампанское в серебряном ведерке с холодной водой за неимением льда.

– У нас, по русскому обычаю, принято чокаться, – сказала Мария, – вот так! – И она стукнула легонько своим бокалом сначала по бокалу господина Хаджибека, а затем мсье Пиккара.

– Хороший обычай, – сказал Пиккар, – звон бокалов услаждает слух.

Мария, не церемонясь, выпила свой бокал шампанского до дна – она знала, за что пила! Пила и думала: "Господи, спасибо тебе, Господи!" А перед глазами стояли жерла орудий главного калибра.

Мужчины последовали ее примеру и тоже выпили свои бокалы до дна.

Мария чуть захмелела, подобрела и попросила мсье Пиккара:

– Господин Пиккар, расскажите о своих открытиях. Например, расскажите мне о Карфагене, пожалуйста, я буду вам очень признательна.

– Рассказывать о Карфагене можно очень долго, – вдохновенно сказал мсье Пиккар. Его голубые глаза стали как будто бы больше, в них засветился живой огонек. – Карфаген – это моя тема, моя жизнь… Например, мало кто знает, что… – И тут он пустился в долгий и весьма красочный рассказ об отце Ганнибала Гамилькаре, о тех временах, когда Карфаген был могучим соперником Рима…

Мария с удовольствием слушала вдохновенный рассказ мсье Пиккара, отмечала, что многого о Карфагене она действительно не знает, что Серж Пиккар не так прост, как показался ей на первый взгляд, все отмечала, все слушала, а сама думала о своем. На "Генерале Алексееве" было пятьдесят трехорудийных башен – сто пятьдесят стволов… А почему бы их не установить на берегу?.. Ее крестный отец адмирал Герасимов вместе с ее родным отцом ведь демонтировали орудия с кораблей и установили их в береговой обороне Порт-Артура… Да, но кто их купит?.. Конечно, был бы жив ее благодетель банкир Жак… Был бы он жив, и она бы не оказалась сейчас здесь, в Тунизии… Ничего-ничего, надо искать ходы в военном министерстве Франции, надо ехать в Париж…

– В Париж, – промолвила она, забывшись.

– Что вы сказали, мадам? – удивленно переспросил ее мсье Пиккар, которому казалось, что она вся – внимание, что лучшего слушателя нельзя и придумать.

– Мадемуазель, – ласково взглянув на мсье Пиккара, поправила Мари.

 

XXIX

С молоком матери всосала Машенька уважение к военным людям. В те времена, когда она возрастала в России, военная служба считалась привилегией – и важной, и почетной, и благородной. Все знатные фамилии неукоснительно отдавали своих сыновей в армию и на флот. Не зря самые любимые читателями, и в особенности читательницами, герои русских классиков – военные: Петр Гринев из "Капитанской дочки", Григорий Печорин из "Героя нашего времени", Андрей Болконский из "Войны и мира"… Даже штатский Чехов, и тот не обошел военных своим вниманием: «Дуэль», "Три сестры".

Повзрослев на чужбине, Машенька стала интересоваться: "Как же все это случилось? Как они упустили Россию?" Со многими участниками гражданской войны она переговорила с глазу на глаз, прочитала множество документов, воспоминаний. И пришла к странной мысли: русское офицерство подвело воспитание. Военные были воспитаны в духе благородства, чести, доблести, они знали, как воевать "по правилам", и не умели подличать: русские офицеры не смогли противостоять тем потокам лжи, вероломства, бесчестья и изуверской низости, что обрушили на них новые захватчики России. Например, они не были способны даже вообразить, что можно обнародовать Верховный указ о всеобщем помиловании тех, кто добровольно разоружится, и, едва приняв оружие, тут же начать расстреливать беззащитных тысячами, как это случилось в Крыму. Или соорудить первый в мире концлагерь за колючей проволокой, в чистом поле, как это было на Тамбовщине, согнать туда из окрестных деревень женщин, детей, стариков и расстреливать их из пушек шрапнелью прямой наводкой. Да, русское офицерство и наша прекраснодушная интеллигенция оказались не готовы к расправе, не поверили, что в народе вдруг объявится столько способных к палачеству. Если бы палачами были лишь те, кого прислали в Россию в запломбированных вагонах, то ничего бы у них не вышло… Но, увы, слишком многие кинулись им помогать и служить, слишком многие почувствовали вкус к насилию и убийству. Пусть их одурачили, но какое это имеет значение? Интересно то, что и значительная часть русских эмигрантов не верила ни в крымскую, ни в тамбовскую, ни в другие расправы и ужасы. Слушали, кивали, а потом говорили невнятно: «Так-то оно так, да хорошо бы узнать от очевидцев…» Потом, во вторую мировую войну, эта история повторилась. Когда людям рассказывали об Освенциме, о том, что немцы сжигали в крематориях живьем, то слушающие обычно тоже кивали: «Так-то оно так, да хорошо бы узнать от очевидцев…» И не верилось им, что очевидцы вылетели в трубу… Да и как поверить? Разве какая-нибудь чеховская институтка, или студент, или Ионыч, архиерей или дама с собачкой, или подполковник Вершинин могли себе представить, например, такую картину… Петр Гринев, Григорий Печорин или Андрей Болконский предлагают своему противнику: «Бросай оружие и иди на все четыре стороны! Я тебя не трону, даю слово!» Противник бросает оружие, поворачивается спиной, чтобы идти на все четыре стороны, и тут же получает пулю в затылок от Гринева, Печорина или Болконского. Нет, такое и в голову никому не могло прийти, а вот товарищам пришло, и они легко преступили все запреты и заповеди. Преступник потому и называется преступником, что он преступает запретную черту, перед которой нормальный человек останавливается.

Подавляющее большинство борцов за светлое будущее действовало не под родными фамилиями, а под псевдонимами или под кличками. В эмигрантской прессе так и писали: "В России к власти пришли псевдонимы". Случайно ли это? Вряд ли. Осознанно? Скорее всего нет. Инстинктивно. Все крупные негодяйства в мире всегда совершаются именем правды, добра и справедливости. Ну как тут не спрятаться за псевдонимы?

Из русских классиков один Достоевский намекнул на светлое будущее России в своих «Бесах». Все другие промолчали, не поверили ему, не захотели поверить, побоялись разрушить комфорт сложившихся представлений о добре и зле. Хотя в Толковом словаре живого великорусского языка Владимира Даля все они могли прочитать и, наверное, читали то, что было записано черным по белому: "Коммунизм – это учение о равенстве всех сословий и о праве на чужую собственность". Значит, и на чужую жизнь…

Достоевского у них в семье как-то не любили, он как-то не читался, не шел. И до сих пор Мария возила с собой из страны в страну только Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Льва Толстого, Чехова.

Какое чудо – книги! За каменными стенами виллы господина Хаджибека свирепствует песчаный буран, ударяет пригоршнями песка в толстые деревянные ставни, подбитые войлоком. Еще минуту назад настроение у нее было отвратительное, голова ватная, но взяла томик Чехова, прилегла на тахту, раскрыла любимые "Три сестры", и вот она – Россия… и все забыто – и ветер, и песок, и жара, и сама Тунизия…

 

XXX

"ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

В доме Прозоровых. Гостиная с колоннами, за которыми виден большой зал. Полдень; на дворе солнечно, весело. В зале накрывают стол для завтрака.

Ольга в синем форменном платье учительницы женской гимназии, все время поправляет ученические тетрадки, стоя и на ходу; Маша в черном платье, со шляпкой на коленях сидит и читает книжку, Ирина в белом платье стоит задумавшись.

ОЛЬГА. Отец умер ровно год назад, как раз в этот день, пятого мая, в твои именины, Ирина. Было очень холодно, тогда шел снег. Мне казалось, я не переживу, ты лежала в обмороке, как мертвая. Но вот прошел год, и мы вспоминаем об этом легко, ты уже в белом платье, лицо твое сияет…

Часы бьют двенадцать.

И тогда также били часы.

Пауза.

Помню, когда отца несли, то играла музыка, на кладбище стреляли. Он был генерал, командовал бригадой, между тем народу шло мало. Впрочем, был дождь тогда. Сильный дождь и снег.

ИРИНА. Зачем вспоминать!

За колоннами, в зале около стола показываются барон Тузенбах,

Чебутыкин и Соленый.

ОЛЬГА. Сегодня тепло, можно окна держать настежь, а березы еще не распускались. Отец получил бригаду и выехал с нами из Москвы одиннадцать лет назад, и, я отлично помню, в начале мая, вот в эту пору, в Москве уже все в цвету, все залито солнцем. Одиннадцать лет прошло, а я помню там все, как будто выехали вчера. Боже мой! Сегодня утром проснулась, увидела массу света, увидела весну, и радость заволновалась в моей душе, захотелось на родину страстно.

ЧЕБУТЫКИН. Черта с два!

ТУЗЕНБАХ. Конечно, вздор.

Маша, задумавшись над книжкой, тихо насвистывает песню.

ОЛЬГА. Не свисти, Маша. Как это ты можешь!

Пауза.

Оттого, что я каждый день в гимназии и потом даю уроки до вечера, у меня постоянно болит голова и такие мысли, точно я уже состарилась. И в самом деле, за эти четыре года, пока служу в гимназии, я чувствую, как из меня выходят каждый день по каплям и силы, и молодость. И только растет и крепнет одна мечта…

ИРИНА. Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и в Москву…

ОЛЬГА. Да. Скорее в Москву.

Чебутыкин и Тузенбах смеются".

"А чему они, собственно, смеялись, эти Чебутыкин и Тузенбах? – подумала Мария, заправляя зеленую шелковую ленточку ляссе между страницами чеховских пьес. – Наверняка, как всегда у Чехова, каждый из них смеялся своему". Она закрыла томик и положила его рядом с собой на тахту, под бочок. Она любила читать лежа, валяясь полуодетая на тахте, – это было так уютно, так сладко, особенно с томиком любимого Чехова, как будто бы она у себя дома, в Николаеве… и вот-вот приоткроется дверь ее, Машенькиной, комнаты, заглянет мама и, ласково сияя своими необыкновенно светоносными глазами, насмешливо спросит: "Ну что, суфлер Маруся, разобрала пьесу, не собьешься, не перепутаешь роли? А вдруг у тебя в будке свет погаснет, помнишь, как зимой?" "Да пусть гаснет, хоть в суфлерской, хоть на сцене, хоть во всем городе! – запальчиво ответит ей Машенька. – Я всю пьесу наизусть знаю! Я все роли знаю! И за Ирину, и за Ольгу, и за Машу, и за Вершинина, и за Тузенбаха – за всех! Даже за Федотика и за Роде! И за этого противного Соленого! И за эту противную Наташу в зеленом поясе! И за всех других!" "Да, – скажет мама, – память у тебя славная. А когда подрастешь, кого бы ты хотела сыграть?" "Конечно, Ирину, – не раздумывая ответит Машенька, – она ведь самая младшая из трех сестер и в белом платье – мне к лицу белое!.. А папа будет на нашем спектакле в Морском собрании?" "Папа? Не знаю, если позволят дела". "А ты его попроси, ма. Все так хотят, чтобы он был". "Хорошо, я его попрошу".

Боже мой, когда это было и было ли вообще? Россия… любительские спектакли… отец адмирал, присутствия которого все так хотели, большой зал Морского собрания, суфлерская будка, оклеенная изнутри папье-маше, такая тесная-тесная, пахнущая мышами, такая таинственная и прекрасная суфлерская будка, и Маша в ней, с текстом в руках… И вот наконец третий звонок – "театр уж полон, ложи блещут". Пошел занавес, и на сцене три сестры: одна в синем, другая в черном, а младшая в белом платье… А между тем идет первая мировая война, русские воюют с немцами, и черноморский флот действует не только в Черном, но и в Средиземном море, и, как всегда, в России все говорят о светлом будущем, о том, что еще чуть-чуть, и жизнь наладится, и никто не чует, что все они ходят по краю, что вот-вот разверзнется бездна всенародного безумия…

Томик чеховских пьес под рукой, а за толстыми каменными стенами виллы Хаджибека воет и воет изнуряющий тело и душу сирокко – сухой, жаркий ветер Сахары. Сирокко несет потоки песка и пыли, яростные, звенящие потоки, от которых ветки оливковых деревьев становятся с годами уродливо корявы и наклонены с юга на север, как будто причесаны стальной гребенкой.

Снаружи окно кабинета Марии плотно закрыто деревянными ставнями, подбитыми войлоком, а изнутри завешено тяжелыми портьерами, но все равно день и ночь слышно, как скребет песком и подвывает неутомимый сирокко. Мария думает сразу о многом: о маме, о сестренке – у нее ведь была сестра… Почему это была? Наверняка есть… Где они? Сколько она их искала… Наверно, не сели на корабль, не повезло, остались в России… А может быть, им и не так уж плохо сейчас… кто знает, как сложилась жизнь? Потом она вспоминает Бизерту 1922 года, первых лет изгнания… форт Джебель-Кебир, кипучую жизнь Морского корпуса. Да-да, в те годы она еще была именно кипучей – полной надежд на светлое будущее, полной молодой, нерастраченной энергии. А вокруг форта шел глубокий крепостной ров, широкий, как театральный зал, там, на свежем воздухе, они и ставили тогда "Трех сестер"…

"ТУЗЕНБАХ (Соленому). Такой вздор говорите, надоело вас слушать. (Входя в гостиную.) Забыл сказать. Сегодня у вас с визитом будет наш новый батарейный командир Вершинин. (Садится у пианино.)

ОЛЬГА. Ну, что ж! Очень рада.

ИРИНА. Он старый?

ТУЗЕНБАХ. Нет, ничего, самое большее лет сорок, сорок пять…"

Она суфлировала этот спектакль в Морском собрании Николаева семнадцать раз, а сыграть так и не удалось – были барышни постарше… "Куда тебе в двенадцать лет – Ирину, ты что! Подрасти, дружок!" – помнится, осадил ее режиссировавший спектакль седовласый доктор из штатских, которого все звали "наш Станиславский". Ах, как она увлекалась любительскими спектаклями! В их театре было так интересно, не то что в будничной гимназической жизни – уроки, уроки, уроки!

Мария раскрыла книгу и прочла только что приведенную ею по памяти цитату из пьесы – да, все верно, она была хорошим суфлером. А сирокко все свирепствовал за окном, все бросал о ставни пригоршни раскаленного песка, все кружила и выла проклятая африканская метель.

 

ХХХI

"ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Декорация первого акта. Восемь часов вечера. За сценой на улице едва слышно играют на гармонике. Нет огня. Входит Наталья Ивановна в капоте, со свечой; она идет и останавливается у двери, которая ведет в комнату Андрея".

А в глубоком и широком, как театральный зал, крепостном рву французского колониального форта Джебель-Кебир весело стучат молотки – гардемарины-плотники сооружают подмостки. Здесь же, на выложенных диким камнем стенах рва, гардемарины и кадеты-художники натянули куски парусины и пишут на ней гуашью декорации. А на площадке надо рвом, у крепостного вала, поросшего жесткой, как проволока, серой кустистой травой, репетирует оркестр. Режиссирующий спектакль корпусной врач (опять врач, как и в Николаеве, наверное, у военных врачей жилка к режиссированию) когда-то окончил два курса Московской консерватории и не только знает и любит, но и сам сочиняет музыку. А оркестр у них в Морском корпусе отменный и хор великолепный – есть у мальчишек такие голоса, что просто чудо! Да и Машенька тут не из последних – Бог наградил ее и слухом, и голосом, пока еще не окрепшим, ломким, но в этой ломкости есть своя прелесть. Когда запевает она на марше своей роты, сердца кадетов замирают от страха – вот-вот сорвется милая Маша и пустит петуха! Но она вытягивает, и все, шагающие рядом в строю, счастливы, все улыбаются, все гордятся ею!

– выводит Машенька их любимую, их страшную песню про них самих, песню, написанную корпусным врачом на стихи какого-то молодого эмигрантского поэта? вычитанные в эмигрантской газете. Хорошо поет Маша, ее пронзительный и нежный голосок, да и слова песни трогают сердце каждого, и рота подхватывает припев с такой восторженной, такой горькой силою, что песня летит далеко-далеко:

И еще раз:

Песня летит с трехсотметровой горы, на которой расположен форт, давший приют Севастопольскому морскому корпусу; летит над серыми обветренными скалами, над светло-зелеными садами и виноградниками тунизийцев, над их более темными оливковыми рощами, над лазурным морем, над залысинами прелестных песчаных пляжей, на которых так славно веселиться, над петлями известняковых дорог, летит чуть ли не до самой Бизерты – до белого города, так похожего на Севастополь, что лежит по прямой в трех километрах от прямоугольного, высеченного в скалах форта с его неприступными казематами, крохотные окна которых забраны литыми чугунными решетками.

…уходили и ушли. И слава Богу! Кто знает, были бы они живы в России? Вряд ли. Скорее всего вместе с десятками тысяч других в Крыму расстреляли бы их ночью из пулеметов и присыпали в траншее, вырытой ими собственноручно. А здесь продолжалась их жизнь, их молодость… цвели и плодоносили арабские сады. Ах, эти арабские сады и виноградники, сколько было связано с ними шкоды! Да, они были кадеты, да, они были гардемарины, но все-таки они были прежде всего мальчишки, их тянуло на сладкое, и "обносить сады" считалось делом отваги, доблести и геройства. И тут их не останавливали ни тунизийские сторожа, ни злые собаки, ни угрозы карцера от корпусных командиров. Примерно через час после отбоя, когда затихала казарма, босые, с сандалиями корпусного производства в руках (эти сандалии на толстой резиновой подошве назывались у них "танками"), затаив дыхание, прокрадывались они на цыпочках мимо дежурных, ускользали из форта на волю, в сады… Машенька не участвовала в этих вылазках, ее подмывало, конечно, но она считала себя слишком взрослой, хотя и охотно принимала дары поклонников – и гроздь сладчайшего винограда без косточек, и румяный ароматный персик – когда что, по сезону…

А изнуряющий жаркий сирокко все скулил за окнами виллы Хаджибека, все полосовал зарядами песка и пыли деревянные ставни, плотно подбитые войлоком. Сирокко – ветер, при котором по арабским законам даже убийства бывают оправданы судьями, – ветер безумия. Из дома в такие дни лучше не выходить без особой нужды: взвесь мельчайших песчинок немедленно забьет глаза, уши, ноздри, будет скрипеть на зубах, просочится сквозь одежду и обувь. В такие дни у многих страшно болит голова, особенно у женщин. К счастью, Мария не ощущала этого на себе, конечно, состояние было чуть сумеречное, как говорила она, «тупое», но в общем вполне терпимое, особенно сейчас, в доме за крепкими ставнями, за портьерами, да с томиком Чехова под рукой – чего Бога гневить?! Все очень даже неплохо. Непонятно, что делать ей с кораблем, с линкором, что стоит теперь на правах ее собственности в бухте Каруба, и, между прочим, за стоянку надо платить аренду местной военной администрации… Денежки небольшие, но если она ничего не придумает, то со временем только на этой аренде можно вылететь в трубу! Надо ехать в Париж, надо искать пути в военном министерстве…

В дверь поскреблись. Это у младшей жены господина Хаджибека Фатимы была такая манера – скрестись в дверь.

– Входите! – сказала Мария по-французски.

Обе жены господина Хаджибека довольно сносно говорили по-французски. Старшая жена похуже, а младшая почти совсем хорошо, все-таки она окончила французский колледж в городе Тунисе и даже бывала в Париже. С тех пор как жены поняли, что Мария не рвется в наложницы к их супругу, что она совсем не для этого приехала из Франции, они стали относиться к ней самым лучшим образом. Старшая жена Хадижа была бездетна, а у младшей – Фатимы родились от Хаджибека два сына – старший Муса и младший Сулейман, сейчас одному три, а другому два годика, оба очень хорошенькие, в мать, миниатюрные, нежные, с большущими черными глазами, с тонкими чертами смуглых мордашек – прелесть, а не мальчики! Мария считалась их воспитательницей, но из-за текущих банковских дел пока еще не занялась ими как следует, зато сразу начала… говорить с ними только по-русски: для нее это была игра и радость, она поставила себе цель – научить мальчиков русскому языку, а арабский и французский они и так узнают, куда им деваться? Она решила устроить себе в доме Хаджибека маленькую Россию – главное, чтобы было с кем поговорить по-русски! Язык – это жизнь, это стихия, это основа основ всякой нации. Маленькие Муса и Сулейман могли спать спокойно: помимо арабского и французского им теперь был обеспечен еще и рус-ский язык. Если уж Мария ставила себе цель, то она ее добивалась, так было во всем – кроме того, что принято называть личной жизнью… Она дожила до тридцати лет, а своей семьи у нее пока не было, видно, такая ее доля, однолюбая…

В доме Хаджибека Мария впервые столкнулась с арабской семьей так близко, вплотную, и она пришлась ей по душе. Марии нравились отношения между женами, как между старшей и младшей сестрой, – Хадиже было за тридцать, а Фатиме исполнился двадцать один год. Нравилась их любовь к детям, притом бездетная Хадижа считала мальчиков такими же своими сыновьями, как и Фатима, малыши звали обеих «мама». Фатима была с детьми довольно сурова, хотя и нежна, и заботлива в то же время, а Хадижа источала одну только нежность, она буквально плыла от каждого обращения к ней того или другого мальчугана. Хадижа руководила в доме прислугой и поваром, раз в неделю она ритуально ездила с поваром в Тунис за продуктами, за французскими сырами, кофе, чаем, сладостями и за местными сплетнями, она была из богатой берберской семьи и вела дом с привычным для нее размахом, за столом, как говорится, только птичьего молока не было. Фатима происходила из полукочевой бедуинской семьи, считавшейся бедной, хотя бедность у бедуинов – понятие весьма относительное: у отца Фатимы было четыре жены, а у Фатимы шесть сестер и четыре младших брата, и всем им были обеспечены и стол, и кров. В семье Хаджибека Мария как никогда остро, предметно почувствовала и осознала власть условностей: все, оказывается, зависит от правил, по которым живет общество: установили в мусульманском мире правило многоженства, и всем представляется вполне нормальным, когда у одного мужчины две, три, четыре жены. Главное – договориться о правилах. "Чеховским трем сестрам да одного бы мужа – какая прелесть! Например, Вершинина, а?" – усмехнулась Мария, откладывая книгу.

– Да, входи, входи, Фатима! Вот церемонная девочка!

Дверь наконец приоткрылась, и робко, бочком, в комнату вошла Фатима. Ее прекрасные черные глаза косили от боли и стали совсем тусклыми, помутнели.

– Болит?

Фатима кивнула, пытаясь улыбнуться.

– Ложись, я тебя полечу. – Мария уступила ей тахту. – На спину ложись. Расслабься… постарайся совсем расслабиться. Закрой глаза. Спи. – И она стала делать ей легкий полувоздушный массаж висков, надбровных дуг, шеи. Это еще дядя Павел научил Марию лечить "наложением рук", что в то время называли знахарством. Он считал, что у нее есть та редкая энергия, которая была и у него. "Я тебя научу, Маруся, потому что тебя можно научить, а тысячу других я не смогу научить, потому что Бог не дал им той силы, что дал мне и тебе", – так говорил дядя Павел. И она училась у него с восторгом и усвоила многие уроки, в том числе и уроки гипноза, это ей так же было дано, как и ему. Фатима легко вошла в транс.

– Спи, милая, спи. Чуть-чуть – и все пройдет, и голова у тебя не будет болеть. Не будет болеть голова. Не будет болеть голова…

Фатима была в забытьи минуть пять – семь, она очнулась бодрая, ее прекрасные черные глаза сияли.

– О, Мари! О, Мари! Я как будто заново родилась! Хадижа тоже хочет, но она стесняется. У нее тоже сильно болит голова.

– Так пусть приходит. Нет, не сейчас, а часа через два, я должна отдохнуть. А как мальчики?

– Играют в детской.

В доме господина Хаджибека все было на европейский лад: детская, спальни, кабинеты, столовая, кухня в полуподвале и там же комната для прислуги.

– А когда наконец кончится сирокко?

– Еще девять дней. Мало. В пустыне сейчас плохо. Мои сейчас в пустыне. Скоро отец приедет в гости, посмотреть внуков.

– Он у тебя настоящий бедуин?

– Самый настоящий! – радостно засмеялась Фатима, сверкая белыми ровными зубами. – Я у него одна в городе, все остальные в пустыне.

– Я обожаю пустыню! – сказала Мария. – Когда приедет твой отец, ты нас познакомишь?

– С удовольствием!

– Я хочу попутешествовать по пустыне, он согласится быть моим проводником?

– Конечно.

– Договорились. Так пусть Хадижа приходит часика через полтора-два.

Как и вошла, Фатима так же бочком вышла из комнаты, осторожно притворив за собой дверь, а Мария снова легла на тахту и открыла Чехова.

"ИРИНА. Бобик спит?

НАТАША. Спит. Но неспокойно спит. Кстати, милая, я хотела тебе сказать, да все то тебя нет, то мне некогда… Бобику в теперешней детской, мне кажется, холодно и сыро. А твоя комната такая хорошая для ребенка. Милая, родная, переберись пока к Оле!

ИРИНА (не понимая). Куда?

Слышно, к дому подъезжает тройка с бубенцами.

НАТАША. Ты с Олей будешь в одной комнате, пока что, а твою комнату Бобику. Он такой милашка, сегодня я ему говорю: "Бобик, ты мой! Мой!" А он на меня смотрит своими глазеночками.

Звонок.

Должно быть, Ольга. Как поздно!

Горничная подходит к Наташе и шепчет ей на ухо.

НАТАША. Протопопов? Какой чудак. Приехал Протопопов, зовет меня покататься с ним на тройке. (Смеется.) Какие странные эти мужчины…

Звонок.

Кто-то там пришел. Поехать разве на четверть часика прокатиться… (Горничной.) Скажи, сейчас.

Звонок.

Звонят… Там Ольга, должно быть… (Уходит.)

Горничная убегает; Ирина сидит, задумавшись; входят Кулыгин,

Ольга, за ними Вершинин.

КУЛЫГИН. Вот тебе и раз. А говорили, что у них будет вечер.

ВЕРШИНИН. Странно, я ушел недавно, полчаса назад, и ждали ряженых…"

Да, ждали ряженых, но Наталья Ивановна отменила праздник, якобы чтобы не тревожить ее деток, а сама тут же поехала с Протопоповым кататься на тройке с бубенцами на ночь глядя… Незатейливая она, конечно, ни деликатности в ней, ни искренности, но ведь она рожает и воспитывает детей, она ведет дом, а три добродетельные сестрички все стонут: "В Москву! В Москву!" Как будто бы они не повезут в Москву самих себя, как будто бы зря сказано: "Везде хорошо, где нас нет!" – так думала Мария теперь, а тогда, в неполные семнадцать лет, в крепостном рву форта Джебель-Кебир, она горячо ненавидела Наталью Ивановну, презирала ее мужа Андрея, обожала всех трех сестер, милого старика Чебутыкина, некрасивого барона Тузенбаха, Вершинина… Что касается последнего, то Вершинин стоял для нее совершенно отдельно от других, словно на пьедестале, – играть роль Вершинина уговорили адмирала дядю Пашу. Вот в чем было счастье!

 

ХХХII

"ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Комната Ольги и Ирины. Налево и направо постели, загороженные ширмами. Третий час ночи. За сценой бьют в набат по случаю пожара, начавшегося уже давно. Видно, что в доме еще не ложились спать. На диване лежит Маша, одетая, как обыкновенно, в черное платье. Входят Ольга и Анфиса.

…НАТАША. Там говорят, поскорее нужно составить общество для помощи погорельцам. Что ж? Прекрасная мысль. Вообще нужно помогать бедным людям, это обязанность богатых. Бобик и Софочка спят себе, спят как ни в чем ни бывало. У нас так много народу везде, куда ни пойдешь, полон дом. Теперь в городе инфлюэнца, боюсь, как бы не захватили дети.

ОЛЬГА (не слушая ее). В этой комнате не видно пожара, тут покойно…

НАТАША. Да… Я, должно быть, растрепанная. (Перед зеркалом.) Говорят, я пополнела… и неправда! Ничуть! А Маша спит, утомилась, бедная… (Анфисе, холодно.) При мне не смей сидеть! Встань! Ступай отсюда!

Анфиса уходит; пауза.

И зачем ты держишь эту старуху, не понимаю!

ОЛЬГА (оторопев). Извини, я тоже не понимаю…"

И далее Мария не читает уже все подряд и не сверяет с книгой, а так, выхватывает из памяти кусочки текста…

Она выхватывает из памяти кусочки чеховской пьесы, а сирокко все свирепствует за окном, все дует, все завывает, все скребется о ставни, все надеется ворваться в дом.

"…Ирина, Вершинин и Тузенбах входят; на Тузенбахе штатское

платье, новое и модное.

ИРИНА. Здесь посидим. Сюда никто не войдет.

ВЕРШИНИН. Если бы не солдаты, то сгорел бы весь город. Молодцы! (Потирает от удовольствия руки.) Золотой народ! Ах, что за молодцы!

КУЛЫГИН (подходя к ним). Который час, господа?

ТУЗЕНБАХ. Уже четвертый час. Светает…

…ВЕРШИНИН. На пожаре я загрязнился весь, ни на что не похож.

Пауза.

Вчера я мельком слышал, будто нашу бригаду хотят перевести куда-то далеко. Одни говорят, в Царство Польское, другие – будто в Читу.

ТУЗЕНБАХ. Я тоже слышал. Что ж? Город тогда совсем опустеет.

ИРИНА. Мы уедем!

ЧЕБУТЫКИН (роняет часы, которые разбиваются). Вдребезги!

Пауза; все огорчены и сконфужены.

КУЛЫГИН (подбирая осколки). Разбить такую дорогую вещь – ах, Иван Романыч, Иван Романыч! Ноль с минусом вам за поведение!

ИРИНА. Это часы покойной мамы.

ЧЕБУТЫКИН. Может быть… Мамы так мамы. Может, я не разбивал, а только кажется, что разбил. Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет…"

По пьесе Чебутыкин пьян, но вопрос-то очень трезвый? Действительно, может быть, нам только кажется, что мы живем, что мы – это мы, а не инфузория-туфелька… Мария ощупала свои бедра, предплечья, грудь – все такое живое, упругое, теплое. И как же ему не быть теплым, если жизнь и есть сгорание; кто горит ярко, кто тускло, кто-то вообще тлеет, но горят-то все. Все, что еще мгновение назад вроде бы было твоим, сгорело заживо и тут же кануло в бездонную пропасть минувшего. Как писал Леонардо да Винчи: "Это вода в реке – последняя из той, что утечет, и первая из той, что прибудет". Пьесы Чехова тем и сильны, думала Мария, что в них вечные вопросы, на которые нет ответа, ставятся в обыденной жизни, и задают их друг другу не философы, а обыкновенные мужчины и женщины, способные думать и чувствовать. Конечно, есть люди первичных эмоций, такие, как Наталья Ивановна, а есть такие, как сестры Ольга, Маша, Ирина. Первые без затей и сомнений обладают своей жизнью, поглощают ее как продукт; все житейские проблемы они решают по мере их поступления и, как правило, только в свою пользу. Вторые сомневаются в себе, в своих поступках, задают себе и окружающим вечные вопросы, на которые нет ответа; они всегда только собираются, только настраиваются жить где-то в светлом будущем. Ах, это светлое будущее – сколько вреда принесло оно русским, эти вечные наши разговоры о светлом будущем, что-то вроде подслащенной отравы… И в 1917 году народ не белены объелся, а именно пустопорожних разговоров о светлом будущем. Русские классики тоже здесь поработали, тоже невольно приложили руку… Если бы Чехов…

В дверь постучали, но Мария не ответила, пока не додумала свою мысль:

…Если бы Чехов дожил до революции, то наверняка остался бы в России, и его бы шлепнули в Крыму или сгноили в темнице в порядке благодарности за беседы о светлом будущем…

– Войдите!

Вошла старшая жена господина Хаджибека Хадижа. Она была не красавица, но и не дурнушка. Рослая, сухощавая, с высокой грудью, с несколько крупноватыми, но правильными чертами выбеленного лица и, что непривычно для здешних женщин, не с черными, а с серыми, небольшими, но очень выразительными глазами, светящимися живым умом. Господин Хаджибек побаивался свою старшую жену и советовался с ней по каждому поводу и без повода. "Надо спросить у Хадижи. Как скажет Хадижа?" – это вопрос-восклицание не сходил с его уст. Мария сразу смекнула, что к чему, и постаралась в считанные дни расположить к себе обеих женщин. А теперь, когда во время сирокко она начала еще и лечить их от головной боли, обе прониклись к ней глубочайшим почтением. Фатима была глупенькая, хотя и с большим чувством юмора, просто для нее вся жизнь еще была в диковинку, и она простодушно этого не скрывала. Хадижа отличалась ясным природным умом, была иронична, порой язвительна, умела и любила поговорить, так что иногда они с Марией болтали часами и обо всем подряд, как говорила Хадижа: "обо всем, что в рот попадет". Конечно, Мария в таких беседах была не бескорыстна – она ведь собиралась обосноваться здесь, в Тунизии, надолго, собиралась вести серьезные дела, а Хадижа хорошо знала тунизийское высшее общество, все его пружины, была, что называется, принята в лучших домах, и с ее умом и приметливостью стала для Марии просто неоценимым осведомителем, притом совершенно добровольным и бесплатным. Десяток бесед с Хадижой ни о чем и обо всем дали Марии такое знание потенциально нужных ей людей, которое она бы не получила и за десять лет.

– Ты всегда читаешь, а я не люблю читать, – сказала Хадижа, трогая красивыми ухоженными пальцами томик Чехова.

– Это мой любимый писатель Чехов, ты когда-нибудь слышала о нем?

– Да, я смотрела в Париже его пьесу "Три сестры".

– Что ты говоришь! – воскликнула Мария. – А я как раз читаю "Три сестры", я даже играла в этой пьесе.

– Конечно, – сказала Хадижа, – ты можешь играть в театре, ты очень красивая. Я помню, это пьеса про военных, они ходят в мундирах, про русских военных.

– Можно сказать, что и так! – засмеялась Мария. – Тебя полечить? Ложись на тахту. Вот так. Расслабься, думай о чем-нибудь хорошем.

– Например, о чем? – спросила Хадижа, лежа с закрытыми глазами. – Ты знаешь, что для меня может быть только одно хорошее – сын или дочь. Все остальное у меня есть… Лучше дочь.

– Почему?

– Дочь лучше хотя бы потому, что точно знаешь, что нянчишь внуков своих, а не доброго путника, случайно остановившегося на ночлег.

– У нас говорят "прохожего молодца", о детях, не похожих на родителей – "ни в мать, ни в отца, а в прохожего молодца".

– У всех народов многие поговорки совпадают, – не открывая глаз, улыбнулась Хадижа, – люди – везде люди.

Мария не была сильным гипнотизером, и ее любительские пассы совершенно не тронули Хадижу, в транс она не вошла ни на секунду, зато массаж ей помог.

– Ты сильная, – сказала Мария, – на тебя мой гипноз не действует.

– Да, в Марселе я была в цирке, специально три раза ходила на сеансы гипноза, и все без толку. Но голова сейчас меньше болит, чем болела, у тебя не в словах, а в руках сила. Спасибо тебе! Да…

– Ты что-то хотела мне сказать? – уловила ее замешательство Мария. – Я по глазам вижу. Говори, не стесняйся.

– Да… то, что у тебя тоже нет детей, мне понятно, Аллах не дал. Но неужели ты ни разу не была замужем? Ты требуешь от мужчин, чтобы они называли тебя мадемуазель, но ведь это можно только тогда, если девушка или женщина ни разу не была замужем. Как тебя понимать? Ты такая красивая, такая умная? Так не бывает…

– Бывает, Хадижа, все бывает на этом свете… Замужем я не была… Мужчины, конечно, встречались, но это не в счет… Я их не любила, а тот, кого я любила и люблю до сих пор… тот мне недоступен. Я люблю его с пятнадцати лет…

– Он женат?

– Да, жена, две девочки…

– А где он сейчас, в Париже? Ваши русские все в Париже.

– Нет, он где-то в Америке, даже не знаю, в Северной или в Южной…

– А что, их две? – удивилась Хадижа. – Америки – две?

– Две.

– А ты кого играла в пьесе?

– Я? Я играла младшую сестру Ирину.

– А-а, ту, что в белом платье? – вспомнила Хадижа.

– В белом платье. Мне было к лицу белое.

– Тебе и сейчас оно к лицу, – растроганно сказала Хадижа и погладила Марию по щеке. – Ничего, ты еще встретишь своего мужа.

– Вряд ли… Муж объелся груш, – добавила она по-русски.

– Что ты сказала? – переспросила ее любопытная Хадижа.

– Я говорю, мой муж объелся груш, – перевела на французский язык Мария.

Хадижа прыснула со смеху, ей очень понравилось, что муж объелся груш.

– А как твой муж? – в тон спросила Мария.

– Хаджибек?

– А у тебя что, еще есть?

Обе молодые женщины расхохотались с наслаждением, до слез.

– Хаджибек не объелся груш, но зато подарил новой губернаторше такую вазу, что на ней мои глаза остались! – вытирая слезинки, сказала Хадижа.

– Новая губернаторша? – с неподдельным интересом спросила Мария.

– Не совсем новая, они уже были здесь раньше, но потом его перевели на десять лет в Алжир, а теперь снова вернули к нам. Хаджибек очень доволен. Он знает губернатора еще с двадцатого года, с тех пор, как пришли в Бизерту ваши русские корабли.

– Генеральша Дживанши? Николь Дживанши?

– Да, кажется, так ее зовут.

– Боже мой, это же замечательно! – воскликнула Мария и чмокнула Хадижу в щеку. – Ты принесла добрую весть!

– Пойду, распоряжусь с обедом, – сказала Хадижа. – Еще раз спасибо!

Хадижа осторожно прикрыла за собой дверь. "Боже мой, Николь в Тунисе, какая прелесть! Все возвращается на круги своя… – думала Мария, примащиваясь на тахте с томиком Чехова в руках. – Какая же я дура, какая бессовестная дура, что не отвечала в Праге на ее письма… Обуяла гордыня… Спрашивается, за что я ее обидела? Как отплатила за ее добро?.."

Сирокко взвыл за окном с такой яростью, что Мария даже перекрестилась: "Чур меня! Чур!" И невольно открыла пьесу на том самом месте, которое она выпрашивала для себя у режиссера, умоляла отдать ей роль Маши только вот из-за этой сцены, из-за этих слов:

"МАША. Мне хочется каяться, милые сестры. Томится душа моя. Покаюсь вам и уж больше никому, никогда… Скажу сию минуту. (Тихо.) Это моя тайна, но вы все должны знать… Не могу молчать…

Пауза.

Я люблю, люблю… Люблю этого человека… Вы его только что видели… Ну, да что там… Одним словом, люблю Вершинина…

ОЛЬГА (идет к себе за ширмы). Оставь это. Я все равно не слышу.

МАША. Что же делать. (Берется за голову.) Он казался мне сначала странным, потом я жалела его… потом полюбила с его голосом, его словами, несчастьями, двумя девочками…

ОЛЬГА (за ширмой). Я не слышу все равно. Какие бы ты глупости ни говорила, я все равно не слышу.

МАША. Э, глупая ты, Оля. Люблю – такая, значит, судьба моя. Значит, доля моя такая… И он меня любит… Это все страшно. Да? Нехорошо это? (Тянет Ирину за руку, привлекает к себе.) О моя милая… Как-то мы проживем нашу жизнь, что из нас будет… Когда читаешь роман какой-нибудь, то кажется, что все старо и все так понятно, а как сама полюбишь, то и видно тебе, что никто ничего не знает, и каждый должен решать сам за себя… Милые мои, сестры мои… Призналась вам, теперь буду молчать… Буду теперь, как гоголевский сумасшедший… молчание… молчание…"

Ах, как она мечтала сказать Вершинину – дяде Паше – эти слова, сказать со сцены, всем, на весь белый свет! А там будь что будет!

Но режиссировавший спектакль корпусной врач наотрез отказал ей в желанной роли: "Ты что, милая? Нет-нет, будешь играть Ирину. Во-первых, ты самая младшая, а во-вторых, она в белом платье, а тебе очень к лицу белое – я так вижу!" Как и все режиссеры, он был деспот, и у него всегда на все про все был один аргумент: "Я так вижу", прекословить ему не имело смысла. Все дамы и девицы Морского корпуса (разумеется, родственницы офицеров, в строю корпуса была одна только Маша) принимали в спектакле самое живое участие. Кто шил платья, кто занимался гримом, кто бутафорией, все они были заняты в основном обслуживанием женских ролей, а с мужскими режиссер решил просто: мужчины должны были играть каждый в своем флотском мундире – это решение режиссера вызвало шквал восторга и было сочтено исключительно талантливой режиссерской находкой. Поскольку Машенька единственная знала наизусть всю пьесу, она стала правой рукой режиссера, и ее участие в спектакле в роли Ирины никем не оспаривалось. На каждую другую женскую роль было по три-четыре, а то и по пять-шесть претенденток. Знание пьесы настолько выдвинуло Машеньку среди других барышень и дам, что она как бы тоже была в отборочной комиссии, а не один только режиссер. Мало кто хотел играть Наташу в зеленом поясе или старуху Анфису, все рвались на роли Ольги и Маши. Увы, так уж получилось само собой, что роль Маши досталась жене дяди Павла тете Даше – она была и моложава, и красива и когда-то в России тоже играла эту роль в любительском спектакле, так что все, как говорится, сошлось, и Машеньке ничего не оставалось… Глупо, конечно, что жена будет играть роль любовницы, но ничего не поделаешь – она и роль знает, и не без таланта…

 

ХХХIII

"ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Старый сад в доме Прозоровых. Длинная еловая аллея, в конце которой видна река. На той стороне реки – лес. Направо терраса дома; здесь на столе бутылки и стаканы; видно, что только что пили шампанское. Двенадцать часов дня.

С улицы к реке через сад ходят изредка прохожие; быстро проходят человек пять солдат. Чебутыкин в благодушном настроении, которое не покидает его в течение всего акта, сидит в кресле, в саду, ждет, когда его позовут; он в фуражке и с палкой. Ирина, Кулыгин с орденом на шее, без усов, и Тузенбах, стоя на террасе, провожают Федотика и Родэ, которые сходят вниз; оба офицера в походной форме".

…Маленький рыженький кадетик, князь Александр Бакаров, которого Маша когда-то сбила с ног на радостях, что адмирал Герасимов разрешил ей быть в Морском корпусе вольнослушательницей, этот самый маленький кадетик отчаянно претендовал на роль барона, поручика Николая Львовича Тузенбаха-Кроне-Альтшауера. Рыжеволосый голубоглазый кадетик за девять месяцев на солнечной чужбине сильно подрос, вытянулся и даже почти возмужал, правда, его веснушчатое личико оставалось таким же по-девичьи хорошеньким, как и было.

– Эт-то что за красавчик! – возмутился режиссер. – И речи быть не может о Тузенбахе! Тузенбах некрасивый, десять раз сказано в пьесе. А эт-то что за иже херувиме?!

– А ме-ме-меня мо-мо-мож-но уху-уху-ухудшить! – взмолился маленький князь.

– Хоть заикаешься, и то слава Богу! – сказал режиссер. – Ладно, попробуем. Ухудшите его! – велел он гримерам. – А то, что ты заикаешься, – отличная краска. Тузенбах – заика! Это находка! Сам Станиславский бы одобрил!

Маленькому князю прилепили нос, скосили лоб, намазали широкие брови.

– Вот! Теперь вполне приличный Тузенбах, да еще натуральный заика – какая находка! Неплохо поработали, молодцы! – одобрил режиссер гримеров. – Будешь играть – решено.

Маленький князь летал на крыльях… Теперь, наконец-то, он сможет сказать Ирине (Машеньке) все, все, все о своей любви! Сказать со сцены – всем, на весь мир! Он знал свою роль назубок, да и не только свою, но и роль Ирины (Машеньки). Он ходил за Машенькой по пятам и просил:

– Да-да-давайте поре-по-порепетируем!

– А чего нам репетировать? Вы знаете свою роль, я знаю свою и вашу, кстати, – равнодушно уклонялась Машенька.

– И йия в-вашу ро-ро-роль зз-знаю!

– Ну вот и славно. Чего же нам репетировать – зря время терять? Будет генеральная – там и порепетируем.

– Ну-ну-ну ко-кк-когда же она б-будет, не-не-не-скоро! – У бедного Тузенбаха-Кроне-Альтшауера аж слезы наворачивались на его прекрасные голубые глаза, он был просто не в силах ждать, он изнемогал под спудом своей любви.

А Машенька даже и не замечала этого, она рвалась всей душой на репетиции в другие мизансцены – с Вершининым (дядей Пашей), а маленький князь только путался под ногами.

Африканские блохи были неистребимы, чихать они хотели на любую дезинфекцию, можно сказать, они лакомились ею. Зимой блохи вели себя более-менее терпимо, а летом заедали до такой степени, что в особенно жаркие недели весь Морской корпус дневал в классах под сводами цитадели, а ночевал в крепостном рву, благо он был так широк и огромен, что места хватало всем тремстам двадцати кадетам и гардемаринам; во рву устанавливались и ночные дежурные посты, и всё прочее честь по чести, как в казарме. Летом дул знойный сирокко, и во рву, на глубине десяти – двенадцати метров, хоть как-то можно было спастись от его обжигающего дыхания. Марии очень нравилось само слово сирокко – ей слышалось в нем что-то мистическое, вечное, чувствовался какой-то странный нерв в самой его звукописи. Кстати говоря, ей здесь все нравилось: и море, и ветер, и горы, и пустыня за ними, и одинокие ели и сосны по обочинам белых известняковых дорог, и темные пятна дикого камня, и густейшие заросли фиолетовой с изморозью ежевики, необыкновенно крупной и сладкой, которую арабы почему-то не ели; и ухоженные долины, полные плодов, как плетеные корзины маленького бербера – торговца фруктами, которые привозил он на двух резвых толстобрюхих ослах, увешанных по бокам пузатыми длинными корзинами. Чего в них только не было: апельсины, мандарины, груши, яблоки, финики!

Маленький торговец, путь которого лежал сюда из Бизерты, сначала заезжал в нижний лагерь Сфаят, где жили семейно офицеры корпуса, расторговывался там насколько возможно, а затем поднимался к крепости к гардемаринам и кадетам. Хотя денежек у тех почти не водилось, маленький бербер обязательно поднимался к ним с остатками товара – здесь были у него свои, нефинансовые интересы.

Маленький бербер в малиновой феске, белой накидке и голубых шароварах обожал все военное и мечтал стать солдатом, а еще лучше военным моряком. Видно, бушевали в нем гены его предков, великих мореплавателей – карфагенян. Он с восторгом смотрел на марширующие роты корпуса и не раз спрашивал: нельзя ли и ему поступить в Морской корпус? Он даже был готов ради этого выучить русский язык…

Оставшиеся в корзинах фрукты он тем не менее не раздавал даром так нравившимся ему кадетам, а старался на что-нибудь выменять, особенно ценил оловянные пуговицы с якорями, погоны, нашивки, похоже, все это пользовалось большим спросом у его сверстников там, внизу, в Бизерте.

У Машеньки с маленьким, хитреньким бербером были свои особые отношения. Он довольно бойко говорил на колониальном французском, и это позволяло им болтать о том о сем. Обычно Машенька появлялась на площадке перед крепостью уже после того, как все возможные обменные операции были совершены, и ослы, лениво жующие черными губами, уже печально поглядывали на своего повелителя: дескать, пора домой! Машенька приходила всегда с биноклем: то он висел у нее на шее на кожаной тесемке в футляре, то она держала бинокль в руках, а на шее болтался один пустой, вкусно пахнущий кожей футляр. Она заговаривала с маленьким торговцем о чем взбредет в голову и то и дело поглядывала в бинокль. Скажет фразу и посмотрит в бинокль на горы, на море, на Бизерту. А маленький бербер так и вертит шеей, так и ловит каждое ее движение, пока наконец не сдастся и не попросит:

– Мадемуазель, можно я тоже посмотрю в бинокль?

– А чего в него смотреть? Ты ведь уже смотрел в прошлый раз, – равнодушно скажет актриса Маша.

– Я еще хочу! – облизнется маленький бербер и с трудом выдавит из себя: – Десять апельсинов, десять яблок, десять – всё!

– Ладно, пока, малыш! – скажет ему Машенька и потреплет мальчугана по смуглой щеке.

– Двадцать – всё! – прошепчет берберенок.

– Пока! Пока! – засмеется Машенька и сделает ему ручкой.

– Пятьдесят – всё! – с закипевшими в уголках черных глаз слезинками яростно воскликнет купец.

– Сто, – небрежно ответит Машенька и протянет ему бинокль. Рука ее повисает в воздухе, купец медлит с ответом… Тогда она поворачивается и уходит.

– Хорошо! Хорошо! – кричит ей вдогонку маленький бербер в малиновой феске, белой накидке и голубых шароварах. – Сто! Сто!

Сделка состоялась. Купец разглядывает в восемнадцатикратный морской бинокль свою любимую родину, а вся Машенькина рота угощается фруктами прямо из корзин – кто там их будет теперь считать, эти фрукты! Ах, как сладко в лютую жару очистить пахучую, маслянистую кожуру апельсина и вонзить молодые зубы в сочную, сладкую, освежающую мякоть!

Если смотреть в бинокль на улочки и закоулки нижнего лагеря Сфаят, то хорошо видны не то что серые дощатые бараки беженцев, а и каждая курица, купающаяся в пыли. Кур и гусей в Сфаяте великое множество, и это понятно: они и яйца, они и мясо, они и пух, и перо, да и ухода особого не требуют. Есть в Сфаяте и многочисленные вольеры с кроликами, и свои козы, и овцы, и коровы, еще бы – столько людей надо прокормить! Есть здесь и своя пошивочная мастерская, где шьют все – от формы для кадетов и гардемаринов до вечерних платьев для модниц Бизерты: наши русские дамы оказались замечательными рукодельницами, они и шили, и вышивали, и вязали самым чудесным образом. Была в Сфаяте и обувная мастерская, и прачечная при собственной бане, и переплетная мастерская, где переплетали старые книги и новые тетради для Морского корпуса, была и своя литография, в которой издавались, если можно сказать так громко, учебные курсы преподавателей Морского корпуса. Настоящих учебников не было и в помине, так что преподавателям пришлось написать по памяти и курсы русского языка, и литературы, и истории, и навигации, и баллистики, и высшей математики, и физики, и электротехники, и химии, и биологии, и многого другого. К счастью, уровень подготовки педагогов Морского корпуса был настолько высок, что их выученики потом блистали в лучших высших учебных заведениях Европы и Америки и многие стали со временем выдающимися инженерами, мореплавателями, архитекторами, как, например, маленький Тузенбах и прочая, и прочая… Еще в литографии печатался журнал "Бизертинский морской сборник" – отчет перед вечностью об их житье-бытье… Чего стоили одни названия его статей:

"Варфоломеевская ночь в Севастополе 23 февраля 1918 г. (Из воспоминаний очевидца.)"

"Морской центр в Сибири (1918—1919)".

"Краткая история о действиях Отдельного морского учебного батальона (армия адмирала Колчака, 1919 г.)".

"Нападение английских катеров на Кронштадт ночью 8 августа 1919 г."

"Страницы Русского флота (очерк о подводной лодке «Тюлень» белого Черноморского флота, октябрь 1918 – апрель 1920 гг.)".

"Каспийская военная флотилия в период Гражданской войны 1920—1921 года".

"На эскадре (сведения о личном составе, приказы, хроника событий)".

"Наблюдения над течением в Югорском Шаре и их обработка (июнь 1919 г., ледокол "Иван Сусанин")".

"Электромагнитный способ подъема затонувших судов".

…и так далее. Только из одних этих названий понятно, что "Бизертинский морской сборник" был не просто хроникой жизни колонии (что ели, как спали, кто что сказал, какая была погода), но хроникой работы ума и души изгнанников, хроникой их служения русскому флоту в далекой и жаркой Тунизии. Редакция "Бизертинского морского сборника" помещалась на подводной лодке «Утка», а редактировал сборник ее командир капитан второго ранга Нестор Александрович Монастырев.

В бумагах Марии Александровны и по сей день сохранился первый номер "Бизертинского морского сборника" с редакционным вступлением, которое все кадеты и гардемарины корпуса знали наизусть, как "Отче наш", потому что учили его на уроках русской истории; оно было написано на больших листах картона крупными буквами и висело в каждом классе:

"Смутное время погрузило нас в самую глубину национального позора, но мы твердо уверены, что спустя немного столь же высока будет волна национального подъема. Нам на долю выпали тяжкие испытания, но наш долг выдержать их с достоинством и из смутного времени вынести чистыми заветы Великого Петра и своих незабвенных учителей.

Ушаков, Сенявин, Лазарев, Нахимов, Бутаков, Макаров и Колчак – вправе требовать этого от нас, на чью долю выпадет тяжкая работа по созданию флота" [45] .

Постановка пьесы "Три сестры" была приурочена ко дню Святителя Павла Исповедника – морскому празднику, который издавна почитался в русском флоте. По новому стилю праздник падал на 6 ноября, к этому дню и готовились. Ждали многих высоких гостей из Туниса, губернатора Бизерты и даже, по слухам, самого маршала Петена, еще недавнего главнокомандующего французской армией, прославленного на весь мир в битве с немцами героя Вердена. Интересы Франции в Северной Африке были так велики, что пребывание в Тунисе с инспекционной поездкой столь знаменитого полководца никого не удивляло.

Петена очень любили в Морском корпусе: ведь это он велел вернуть русским их оружие, и теперь в пирамидах стояли настоящие винтовки, а не деревянные муляжи. Петен уже бывал в корпусе и нашел его состояние отличным: "Мы должны вас считать беженцами, но мы видим в вас образцовую воинскую часть". Вот и теперь его ждали как признанного корифея военного дела и готовились к его приезду по всем правилам флотской службы. Служитель библиотеки корпуса даже подготовил несколько французских книг о полководцах с тем, чтобы прославленный маршал оставил на них свои автографы.

Машенька давно уже выговорила себе право ходить в мужском кадетском обмундировании, поскольку женское не было предусмотрено флотской службой. В брюках, в матроске, в тельняшке, в общих для всех «танках» на ногах она выглядела залихватски прелестно, тем более что она не обрезала волосы, а носила косы: то укладывала их под бескозырку короной, а то и выпускала на плечи. "Распустила Маня косы, а за нею все матросы!" – веселились при виде нее самые младшенькие кадеты, мелюзга хихикала и дразнилась, а старшие их собратья по Морскому корпусу смотрели вслед Маше как завороженные, смотрели на нее, словно на явление природы, прекрасное и таинственное…

В дверь кабинета постучали, она тут же открылась, и в комнату к Мари вкатились крохотные Муса и Сулейман, а следом за ними вошла улыбающаяся Хадижа.

– Ах вы мои красавцы! – вставая с тахты, восторженно приветствовала их Мари. – Здравствуйте, дети!

– Здра! – вразнобой отвечали маленькие черноглазые ангелята в белых пелеринках.

Мария подхватила на руки сразу обоих и расцеловала их смуглые чистенькие мордашки.

– Хотят к тебе. Все время Фатиму просят. Все время меня просят! Любят они тебя! Дети знают, какой человек хороший, а какой плохой. Хочешь таких?

– Хочу, конечно, – искренне ответила Мария, – но пока Бог не дал.

– Ты слишком переборчивая невеста, – сказала Хадижа с укором.

– Да. Мне не все равно от кого… Ты знаешь, дорогая Хадижа, на свете так много женщин, которые родят детей от тех, которых не то что не любят, но даже и не уважают, а бывает так, что и ненавидят всей душой.

– Я знаю, – печально проговорила Хадижа, – я сама такая, моя мама ненавидела моего отца всю жизнь, и день его смерти стал для нее днем избавления.

А злой сирокко все выл, все царапался, все скребся о деревянные ставни, подбитые войлоком.

– Стол накрыт, – сказала Хадижа, – пойдем покушаем, а малыши уже ели.

Господин Хаджибек уехал по делам в Италию, а без него обе жены и Мари обедали в малой столовой, без прислуги, по-свойски. Младшая жена Фатима с удовольствием подавала за столом, она была умелой, ловкой, как сказали бы русские, сноровистой, спорой хозяюшкой, и ей очень нравилось, что всё в ее руках делается как бы само собой, без малейшей натуги, да и компания была ей по душе.

– Я никогда не задумывалась, какая разница, от кого родить ребенка, – сказала Хадижа, видимо, помнившая все время об их недавнем разговоре с Мари. – А ты, Мари, мудрая, может быть, ты и права…

– Вряд ли, дорогая Хадижа… Гутта фортунэ прэ долио сапиэнциэ (Cutta for-tunae prae dolio sapientiae). Это по-латыни: "Капля счастья лучше бочки мудрости".

Младшая жена Фатима торопливо потупила страстно блестящие черные глаза и чуть облизнула полную верхнюю губку с легчайшим пушком на ней. Видимо, Фатиме было что сказать, но она не считала себя вправе вмешиваться в разговор старших, бездетных женщин.

Ползавшие по ковру возле стола маленькие Сулейман и Муса что-то не поделили и с ором вцепились друг в дружку. Фатима дала обоим по попке, подхватила их на руки и унесла в детскую.

Обед был очень вкусный, но есть не хотелось – сирокко так выл и так нудился за окном, что ничего не хотелось.

– Ладно, дорогие девочки, – сказала Мари, – пойду к себе в кабинет, поваляюсь на тахте с русской книжкой. Так сколько дней еще будет дуть этот ветер? – обратилась она к Фатиме.

– Девять, всего девять дней! – радостно ответила Фатима. – Всего девять!

– Девять – мое любимое число, – сказала Мари. – Пока, до вечера!

В кабинете Мари прилегла на жесткую тахту, застеленную львиной шкурой, взяла в руки томик пьес Чехова…

"…Вы такая бледная, прекрасная, обаятельная… Мне кажется, ваша бледность проясняет темный воздух, как свет…" – говорил ей (Ирине) маленький барон Тузенбах, ухудшенный гримом. Говорил и… к ужасу режиссера, не заикался! Всегда заикался, на генеральной репетиции заикался, а на премьере маленький Тузенбах, с широкими бровями и скошенным лбом, вдруг перестал заикаться и говорил так чисто, с такой звенящей нотой в голосе, как будто бы шел по канату, натянутому над пропастью… Еще чуть-чуть – и сорвется, еще чуть-чуть… Но он так и не запнулся ни разу.

"Эх, что ни говори, а время было сказочное! – вздохнула Мари, потягиваясь всем телом на гладкой львиной шкуре. – Изгнание изгнанием, а юность юностью!" Как писал ее любимый поэт Алексей Константинович Толстой: "О, жизнь! О, лес! О, солнца свет! О, юность! О, надежды!" По правде говоря, печалиться об изгнании им было некогда: днем по восемь часов занятий в классах за железными столами, свезенными с кораблей, за досками, испещренными мелом: дифференциальными исчислениями, чертежами, формулами; а ближе к вечеру еще по два часа занятий физическими упражнениями: гимнастика, стрельба, бег, плавание, рукопашный бой. В бумагах у Мари, среди множества других фотографий, есть и такая, на которой сняты малыши самой младшей роты (некоторым из них не больше пяти-шести лет), изготовившиеся к рукопашному бою. Все они в белых матросках, коротких белых штанишках, с ними офицер в белой форме, и среди мальчишек одна девочка в матроске и в белой юбке, лет десяти – значит, кроме нее, Марии, была в кадетском корпусе и еще какая-то девочка? Но кто?

Да, время в Морском корпусе было спрессовано наставниками так, что на хандру не оставалось у воспитанников ни минутки. Чего только стоили учебные походы по Бизертинскому озеру на паруснике «Моряк»! А вылазки в пустыню: за цветами и травами для гербария, за змеями, тарантулами, сколопендрами, скорпионами, бабочками для коллекций биологического кабинета! С тех самых пор Мари не только не боялась пустыни, но любила ее. Дядя Павел подарил биологическому кабинету два микроскопа из своей коллекции, так что они уж рассмотрели всё капитально! Случалось, раскапывали в барханах скелеты верблюдов, и лошадей, и даже человеческие скелеты, многие из которых, по мнению их биолога, пролежали в пустыне сотни лет. Особенно удивительная находка ждала их вблизи руин древнего Карфагена. Там они откопали скелеты женщины и ребенка. Женщина прижала к груди ребенка, так они и остались в веках. Биолог определил, что женщине не больше семнадцати-восемнадцати лет, а ребенку около годика. Они сфотографировали свою находку множество раз, а потом по этим фотографиям в точности уложили скелет и скелетик у себя в биологическом кабинете на стенде, в закрытой витрине под стеклом, и назвали "Карфагенская мадонна".

Морской корпус и все сопутствующие ему гражданские лица готовились к празднику загодя и с большим размахом. Только ужин во внутреннем дворе цитадели предполагался на шестьсот персон. Порядок празднования определили следующий: в семь часов вечера спектакль "Три сестры", потом ужин при свечах и бал до утра. Гости стали съезжаться к шести. Французская администрация протектората и тунизийская знать прикатывали на «рено» или «ситроенах», а эксцентричная губернаторша Бизерты Николь Дживанши прискакала на белом коне; в алой амазонке и алой шляпе с алой вуалеткой она смотрелась необычайно свежо и молодо, глядя на нее никто бы не предположил, что даме уже под сорок. Губернаторшу сопровождал молодцеватый рыжеусый адъютант на вороной кобыле.

Машенька пропустила не только приезд Николь Дживанши, но и самого легендарного маршала Петена, которого встречал почетный караул Морского корпуса. Машенька занималась с портнихой своим сценическим нарядом. Белое платье было не только узко в спине, но и адски жало в проймах.

– Я руки не могу поднять! Что вы наделали? Что теперь будет! Зачем вы без меня ушили? – едва не плакала Машенька.

– Ничего, растачаем. Растачаем, не переживай! – успокаивала ее грузная седая жена капитана второго ранга, ответственная за ее белое платье. – Давай, снимай, растачаем!

Они возились с платьем до второго звонка колокольчика, в который звонил специально отряженный кадет. Наконец Машенька кое-как влезла в платье и пунцовая, взвинченная еле-еле успела за кулисы к двум другим сестрам – Маше (тете Даше) и Ольге, которую играла жена режиссера спектакля, долговязая дама не первой молодости, играла, кстати сказать, замечательно

Убранный по стенам цветами и травами, благоухающий крепостной ров был полон зрителей; в импровизированной ложе сидели старшие офицеры корпуса, маршал Петен, губернаторша Николь Дживанши со своим сухоньким, седеньким, неопределенного возраста мужем генерал-губернатором, другие знатные гости.

Зажглись направленные сверху на сцену снятые с кораблей прожектора, пошел занавес, и вот они – три сестры – в черном, в синем и в белом платьях, под небом Африки…

– А эта девушка в белом довольно хорошенькая, – наклонился к Николь маршал Петен, который в свои шестьдесят с гаком был бодр телом и духом и не отказывал себе в удовольствии поухаживать за женщинами.

– Хорошенькая? Да как у вас язык поворачивается, маршал? – порывисто прошептала кокетливая Николь. – Она не хорошенькая, она настоящая красавица! Какое лицо! Какие линии тела! Вы уж мне поверьте, я кое-что понимаю!

– Охотно верю. Вы ведь сама красавица, вам видней, – грубо польстил Анри Петен и слегка коснулся обнаженной полоски на ее руке – между перчаткой и платьем.

Неожиданно в воздухе пахнуло гусиными шкварками. Такой знакомый русскому нюху аромат становился все гуще, все ядренее – приготовления к пиршеству шли в цитадели полным ходом, и запахи кухни наконец доплыли до рва – театрального зала, наплыли и заполнили его весь сверху донизу.

– А жареные гуси – мастера пахнуть! – в полной тишине, негромко, но очень внятно произнес известную чеховскую фразу Вершинин (дядя Паша), стоявший за кулисами, невидимый из зала.

На секунду-другую воцарилась пауза, и зал покатился со смеху. Хохотали с наслаждением, до слез, хохотали все русские от мала до велика.

– Чему они смеются? – спросила губернаторша сидевшего неподалеку от нее адмирала Герасимова.

Продолжая хохотать вместе со всеми, он объяснил ей, в чем дело, на хорошем французском языке. Николь Дживанши в свою очередь объяснила причину хохота маршалу Петену, тот по-солдатски смачно потянул носом пахучий дух жаркого и тоже рассмеялся в свое удовольствие. Первая мизансцена спектакля была сорвана.

Только ко второму действию все кое-как наладилось.

"В Москву! В Москву!" – нелепо и печально звучало со сцены, а Москва была далеко-далеко, за морями, за горами и за темными лесами…

"МАША. У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… Златая цепь на дубе том… (Встает и напевает тихо.)"

Игравшая Машу тетя Даша вела свою роль отменно, видимо, она как-то соответствовала ее общему душевному настрою. Это для Машеньки (Ирины) адмирал дядя Паша был свет в окошке, а для тети Даши никакой не адмирал, а просто муж с двенадцатилетним стажем, "муж объелся груш", которому она всегда могла спокойно сказать: "Павлик, помолчи, пожалуйста"! И он замолкал с покорностью человека, не помнящего себя неженатым.

А Машенька играла свою Ирину из рук вон плохо: краснела, бледнела, путалась в репликах, ни на секунду не забывала о том, как жмет ей в проймах белое платье и какая она, должно быть, жалкая, ничтожная на взгляд со стороны – из зрительного зала. Не раз и не два Машеньку (Ирину) выручал маленький барон Тузенбах, он действительно знал назубок ее роль.

Два акта пьесы прошли без перерыва, а после второго объявили антракт на тридцать минут (в основном для того, чтобы размялись подремывавшие маршал Петен и его свита), публика была предупреждена о том, что третье и четвертое действия также пройдут без перерыва.

В юности парижанка Николь Дживанши была артисткой марсельской оперетты и твердо усвоила, что во время антракта знатные зрители должны идти за кулисы, чтобы благодетельствовать господ актеров своим просвещенным вниманием.

В антракте режиссер жучил всех артистов по очереди:

– Дарья Владимировна, что-то мало в вас влюбленности в Вершинина, а? Надо поднажать! И вы, Павел Петрович, тоже немножко вяленький. Вы ведь влюблены в Машу. Не женаты с юности, а влюблены! Забудьте и про свое адмиральство, и про свою женатость!

– То есть как это, забыть про женатость?! – вступилась за Вершинина (дядю Пашу) Ольга (жена режиссера).– То есть как это забыть, что ты ему советуешь, Петрик?

Все дружно рассмеялись. Все, кроме Ирины (Машеньки), а Машенька подумала о том, что тетя Даша, наверное, и впрямь не любит дядю Пашу и вообще со своим маленьким, остреньким носом и круглыми глазами без зрачков похожа на курицу.

В эту минуту и впорхнула за кулисы губернаторша Дживанши. Она покровительственно поприветствовала всех, подняв руку в белой перчатке, и тут же направилась к Машеньке (Ирине).

– Я восхищена вами, дитя мое! – воскликнула губернаторша и полуобняла Машеньку. – Вы прекрасны! Какое волнение! Какое чувство! Сколько экспрессии! Какой талант!

– Просто вы не понимаете по-русски, мадам, – отстраняясь от ее объятий, дерзко ответила Машенька. – Если бы вы хоть слово понимали по-русски, то сказать то, что вы говорите, могли бы только в насмешку надо мной!

– О-ля-ля, какой характер! А какой французский! У вас парижский выговор! Где вы учились французскому, мадемуазель?

– Дома, – буркнула Машенька и спряталась за спину режиссера.

Губернаторша стушевалась, она никак не ожидала такого приема. Шагнула было вслед за Машенькой, да запнулась о неровно прибитую доску на полу сцены, едва не упала – хорошо, ее успел подхватить за талию Вершинин (дядя Паша).

– Мерси, адмирал, вы тоже прелестны, – пытаясь кокетливо улыбнуться, сказала ему Николь.

– Мерси, мадам! – ответил ей дядя Паша, помог выбраться из-за кулис и сойти со сцены в зрительный зал.

В начале третьего акта Николь Дживанши спросила адмирала Герасимова:

– Скажите, а кто эта девушка в белом?

– Наша воспитанница, графиня Мария Мерзловская, дочь моего друга адмирала, погибшего в России.

– Она сирота?

– Да, мадам, круглая сирота, если не считать меня, – я ее крестный отец.

– О, ле парэн! – изумилась губернаторша. – Какая замечательная девушка!

– Спасибо, мадам, я тоже так считаю.

Наконец наступило четвертое действие, последняя сцена с Вершининым, который пришел проститься в дом трех сестер Прозоровых. Бригада, которой командовал подполковник Вершинин, покидала город. Барон Тузенбах уже получил отставку и был в штатском. Он предложил Ирине (Машеньке) руку и сердце, она согласилась, и они собирались ехать на какой-то пресловутый кирпичный завод работать… А между тем Соленый уже вызвал барона на дуэль, и доктор Чебутыкин ждал в саду Прозоровых, когда его на эту самую дуэль позовут в качестве врача… Ждал, читал свои всегдашние газеты и не верил, что все взаправду, а не понарошку, что на дуэлях убивают… Вот и пришел Вершинин (дядя Паша).

"ВЕРШИНИН. Что же еще вам сказать на прощание? О чем пофилософствовать?.. (Смеется.) Жизнь тяжела. Она представляется многим из нас глухой и безнадежной, но все же надо сознаться, она становится все яснее и легче, и, по-видимому, недалеко то время, когда она станет совсем светлой. (Смотрит на часы.) Пора мне, пора! Прежде человечество было занято войнами, заполняя все свое существование походами, набегами, победами, теперь же все это отжило, оставив после себя громадное пустое место, которое пока нечем заполнить; человечество страстно ищет и, конечно, найдет. Ах, только бы поскорее!

Пауза.

Если бы, знаете, к трудолюбию прибавить образование, а к образованию трудолюбие. (Смотрит на часы.) Мне, однако, пора.

ОЛЬГА. Вот она идет".

Конечно, Вершинин пришел проститься прежде всего с Машей, со своей возлюбленной…

"Маша входит.

ВЕРШИНИН. Я пришел проститься…"

Маша (тетя Даша) вышла из-за правой кулисы, протянула руки навстречу Вершинину (дяде Паше), чтобы сделать шаг-другой и упасть в его объятья… Но в это время из-за левой кулисы, едва не сбив Машу с ног, вылетела Ирина (Машенька), которой и не должно было быть в этой мизансцене… Вылетела в своем белом платье, бросилась на шею Вершинину и горячо, торопливо стала покрывать поцелуями его лицо, шею, плечи…

– Пиши мне… Не забывай! Пусти меня, – пытался идти по роли и в то же время вырваться из Машенькиных объятий подполковник Вершинин (дядя Паша в адмиральской форме).– Пусти меня!

И тетя Даша, и все прочие артисты оцепенели. А Николь Дживанши вскочила на ноги, стала бешено аплодировать и кричать: "Браво! Браво!" Поднялся и сам маршал Петен, уверенный, что это и есть финал пьесы. Поднялись все. Все стали аплодировать.

Машенька хотела бежать со сцены, но ноги ее не послушались, она замешкалась на какую-то долю секунды, и режиссер-постановщик успел ухватить ее за руку. Ухватил цепко и громко, повелительно крикнул за кулисы:

– Кланяться! Всем артистам выходить кланяться! – Отыскал глазами Вершинина (дядю Пашу).– Вершинин, очнитесь, возьмите за руку Ирину! – добавил режиссер грозным шепотом.

Дядя Паша, полностью потерявшийся от внезапной атаки Машеньки (Ирины), автоматически исполнил режиссерскую волю. Рука у Машеньки была ледяная, а у него огненная, он стиснул ее руку надежно, зря она пыталась вырваться. Занятые в пьесе артисты послушно встали в ряд, взялись за руки и начали кланяться, как китайские болванчики. Все были под впечатлением столь неожиданного финала спектакля, никто еще ничего толком не сообразил. Было понятно лишь одно: режиссер спасает положение, уходит от скандального конфуза. Лицо и шея Вершинина (дяди Паши) стали почти свекольного цвета, левой рукой он держал за руку Ирину (Машеньку) в белом платье, а правой – Машу в синем (свою жену Дарью Владимировну), и сам он казался себе распятым между ними. А на левом фланге кланяющихся артистов глупо улыбался маленький барон Тузенбах, так и не убитый на дуэли Соленым.

Бурные аплодисменты зала и восторженный гвалт чудились Машеньке хохотом над ее выходкой… Прожектор, направленный на авансцену, слепил глаза, и зал казался ей шевелящейся черной дырой, исторгающей дикий гогот… Все смеялись над ней! Все ее презирали! Как она посмела? Отчего это она кинулась вдруг на шею женатому человеку? А лицо бедной Дарьи Владимировны все в красных и белых пятнах, и глаза косят от позора… Какое бесстыдство, какое обезьянье бесстыдство – кинуться на шею чужому мужу! Отчего? Да разве можно объяснить? Весь спектакль она вела две роли – вслух Ирину, а про себя, в уме, в душе, роль Маши… Первую она исполняла формально, а второй жила, дышала. И когда Вершинин пришел навсегда проститься, когда она вдруг подумала: "Как же я теперь – без него?" – и случилось непонятное… Какая-то неземная сила вдруг взяла и вытолкнула ее из-за кулис, в чужую мизансцену, и бросила в его объятья… Боже, какой стоит гогот! Как они все хохочут над ней! Какой гвалт, какой гогот! Как от него спастись? Куда бежать?

После третьего поклона дали занавес, и вдруг небеса разверзлись, и хлынул ливень, и засверкали в стороне моря молнии, и грянул оглушительный гром. За ходом пьесы никто и не приметил, как подкралась к форту эта небольшая, но полная до краев туча.

– Льет как из ведра!

– Бегом, бегом в форт!

– Ой-ей-ей! – возбужденно запричитали дамы и, спасая свои праздничные наряды и прически, устремились вверх по лестнице, специально вырубленной в стене рва.

Гардемарины, кадеты, офицеры корпуса отступали под натиском ливня в стройном порядке: сначала дамы, дамы и еще раз дамы, затем маршал Петен со свитой, потом младшие кадеты, потом старшие, а когда очередь на лестнице дошла до гардемаринов, ливень внезапно кончился.

Во всеобщей суматохе никто и не заметил, куда девалась Машенька в белом платье. А между тем она выбралась изо рва совсем в другом его конце: если идти от зрительного зала по кругу, то в том месте, где ров ближе всего подходил к морю. Там был потайной лаз, крутыми ступеньками которого обычно пользовались кадеты, уходившие в ночи, тайком, для набегов на арабские сады и виноградники. Спуск из крепости по внешней стороне рва был очень крутой, но благодаря натоптанной дорожке Машеньке удалось спуститься, и она не упала, не разбилась об острые камни у подножия холма. Она спустилась кое-как, хватаясь за кустики жесткой травы, сбивая ноги, и пошла к морю. Она шагала как могла быстро, ни о чем не раздумывая, а только о море впереди себя как об избавлении от жгучего позора. Только бы уйти, только бы убежать от кошмарного гогота, что стоит в ушах и не отпускает ни на секунду: "Ха-ха-ха! Го-го-го! А-хо-хо! Ату ее! Ату!" Вперед, вперед, только вперед! Еще метров триста, и вон он, знакомый утес над морем.

Небо очистилось, светила желтоватая и яркая, как пламя, луна в голубом ореоле и было видно далеко-далеко вокруг, казалось, до самой России…

Все хлынули во внутренний двор цитадели к пиршественным столам, а Николь Дживанши обходила крепость вдоль рва, по кругу в надежде встретить юную графиню в белом платье, которая так взволновала ее и всем своим обликом, и финальной сценой. Николь не знала содержания пьесы Чехова "Три сестры", не поняла, что спектакль кончился раньше времени, но она чувствовала, что-то не так, что-то неладно! И вдруг, выйдя на ту сторону форта, что была обращена к морю, Николь увидела далеко внизу мелькающее среди камней и зарослей ежевики белое пятно. Николь присмотрелась и поняла, что это юная графиня… Николь была из догадливых и тут же кинулась к выходу из крепости, к лошадям, привязанным к поручню вблизи ворот. На ее счастье там оказался и ординарец, он как раз пришел сюда в поисках губернаторши.

– В седло! – скомандовала Николь, торопливо отвязывая от деревянного поручня своего белого жеребца.

– Что случилось, мадам?

– В седло!

Ординарец помог ей вскочить на коня. Сам отвязал свою вороную кобылу и взмыл на нее с лихостью настоящего конника.

– За мной! – скомандовала Николь и поскакала вниз от крепости по белой известняковой дороге к морю.

Дорога шла в обход, а Машенька пробивалась к утесу напрямик. Так они и сближались… стремительно и неотвратимо медленно, как во сне, когда хочется убежать и нет сил, и тебя настигают, настигают и вот-вот настигнут. Машенька ничего не видела перед собой, кроме зарослей ежевики, сквозь которые она искала проходы и продиралась, обдирая в кровь руки, ноги, плечи, вымазывая белое платье темным соком ягод. А Николь все нахлестывала своего жеребца. Наконец Машенька выбралась на чистое место и еле живая, покачиваясь, пошла к утесу – шагать ей до него оставалось метров семьдесят. А тем временем Николь и ее ординарец тоже вылетели к берегу моря, и уже лошади тяжело отбрасывали из-под копыт мокрый песок.

– Графиня! Графиня! – кричала Николь. – Графиня, остановитесь!

Но за шумом волн, и за шумом крови в ушах, и за тем гвалтом и хохотом, что преследовал ее беспощадно, Машенька ее не услышала. Наконец она добралась до утеса, взошла, пошатываясь, на самую его кромку. Взглянула мельком на белые гребешки волн, на свое изодранное в клочья белое платье в кровавых пятнах – нет, назад дороги не было. Машенька перекрестилась и бросилась головой вниз.

Через минуту, а может, и того меньше, Николь и ее ординарец подскакали к месту события. Спрыгнув с коня, Николь, не раздумывая, вошла в море, ординарец бросился за ней, еще секунд тридцать – сорок, и они уже вылавливали Марию в водах Тунисского залива. Ординарец губернаторши был ловким и сильным мужчиной. Вынеся Машеньку на берег, он немедленно стал делать все, что полагается в таких случаях.

– Наглоталась как следует! – перекрывая шум волн, крикнул он губернаторше, перевернул Машеньку лицом вниз, надавил, и вода хлынула у нее изо рта. Долго ли, коротко, но они ее откачали.

– Дышит, господи! Она дышит! – воскликнула Николь. – Какое счастье, что мы успели! Так, – обернулась она к ординарцу, – вы летите за авто губернатора – и никому ни слова! Подайте машину к берегу!

Ординарец ускакал во весь опор, а Николь продолжала отхаживать утопленницу, перетащила ее от воды на более сухое каменистое место. Шляпа Николь качалась на волнах, как странная птица, и ее уносило все дальше

от берега.

Через четверть часа почти к самому берегу моря подкатило авто губернатора. Не приходящую в сознание Машеньку уложили на заднем сиденье, губернаторша примостилась рядом, взяла ее голову к себе на колени. И спасенная, и спасительница промокли насквозь, платья прилипли к телу, косы Машеньки отяжелели от воды, а прежде искусно взбитая прическа Николь сделалась совсем жалкой, и краски макияжа размазались по ее счастливому лицу. Дул свежий ветер, но Николь не ощущала холода.

– Так, мы поехали в Бизерту! Нужен врач! Нужен уход! Нужен покой! А ты бери моего коня и давай в форт. Скажешь, в чем дело, только адмиралу Герасимову, только ему одному!

– Есть! – козырнул ординарец, и водитель двинул авто в путь, в Бизерту.

А в форте Джебель-Кебир тем временем шел пир горой и музыканты настраивали свои инструменты, приготавливаясь к бальным танцам.

 

XXXIV

Белый дворец генерал-губернатора Бизерты господствовал над местностью. Лишь шелест падающей воды из нескольких небольших, изящно устроенных фонтанов нарушал тишину заботливо ухоженного тенистого парка с беломраморными копиями античных статуй, с роскошными клумбами белых и алых роз, обильно поливаемых каждый вечер столь драгоценной в этих краях пресной водой, с аллейками, посыпанными красноватой мраморной крошкой.

Охрана, менявшаяся раз в два часа на дозорных башнях по углам почти квадратного парка, была вышколена до такой степени, что ходила совсем неслышно и не бряцала оружием; слуги скользили по дому бесшумно; караульное помещение, конюшня, гараж, другие службы и казармы были вынесены за каменную ограду, далеко вниз, к подножию горы, на срезанной вершине которой помещались дворец и парк. К дворцу вела одна-единственная дорога, которая отлично просматривалась с вышек; говорили, что, как водится, были из дворца и подземные, тайные ходы, но ими никто не пользовался, потому что боевые действия в Тунизии давно прекратились, и она лежала вокруг мирная, тихая, оцивилизованная на французский лад.

…Душа казалась Машеньке маленькой слепящей точкой и летела далеко впереди нее по анфиладе белых комнат; летела так быстро, что предметы вокруг были неразличимы, смазаны, как вечерний пейзаж за окном экспресса "Санкт-Петербург – Николаев", на котором ездили они с мамой в северную столицу и обратно. Тонко пахло горячим чаем с лимоном, было слышно, как звякает серебряная ложечка в серебряном бабушкином подстаканнике, – они тогда специально взяли из дома свои стаканы, подстаканники, ложечки, салфетки – целую коробку всего своего, привычного и для них, и для их любимой горничной, маминой тезки, Анечки Галушко, сестры папиного денщика, которая сопровождала их в пути. Анечка была такая рыженькая, пухленькая, белокожая, такая веселая, голосистая хохлушечка. Она всегда была в хорошем настроении, всегда что-то делала и напевала. Анечка знала сотни чудесных украинских песен, знала не только их мелодии, но и слова, притом все до единого – вот что было ценно!

– Анечка, как же это можно столько знать и помнить?! – восхищалась ею мама.

– Тю, Ганна Карпивна, а че ни можно? Люблю – тай знаю!

– Золотые слова! – соглашалась мама. – Слушай, доченька, слушай, Маруся, надо любить – вот самое главное в жизни! А все остальное трын-трава!

– Ма, а что значит – трын-трава? Она где растет?

– Она нигде не растет. Трын-трава – это такое выражение. В Толковом словаре у Владимира Даля сказано, что трын-трава – это все ничтожное, вздорное, пустое, не стоющее уважения и внимания. Ты ведь знаешь, что Владимир Даль наш, николаевский, к тому же окончил Морской корпус в Петербурге, был выпущен мичманом, знаешь?

– Ма, у нас в гимназии это все знают, и портрет его висит в коридоре.

– Ну, вот и хорошо, – сказала мама, – ты гордись! Мы все им гордимся!

– А бабушка говорила, что гордыня – зло.

– Гордыня гордости рознь! – засмеялась мама. – Давай-ка чайку с лимончиком, пахнет-то как славно!

…Сначала душа ее летела быстро, а потом все медленнее и медленнее и наконец полетела совсем плавно, как пух одуванчика над большой зеленой поляной на окраине их усадьбы, там, где они играли в лапту. Ах, как взмывал к самому небу ударенный битой маленький мячик! Как быстро она бегала по душистой траве! Раз в неделю поляну окашивали, и тогда в воздухе стоял неповторимо сладостный и свежий дух арбузных корок. Как ловко увертывалась она от брошенного в нее литого мячика! Как хотели мальчишки в нее попасть! Но она р-раз и увернулась. И мяч просвистел мимо! Да, а теперь даже руки не может поднять…

– Я руки не могу поднять! Зачем вы ушили? Я ведь вас не просила! Мне так жмет в проймах! И спину всю стиснуло. Зачем вы ушили? Что теперь будет?

– Она говорит что-то по-русски. Я не понимаю по-русски. У нас в доме кто-нибудь говорит по-русски?

– Откуда, мадам? – отвечала госпоже Николь Дживанши ее горничная-француженка.

– Боже мой, что за дурацкий дом, если, когда мне нужно, никто не говорит по-русски! Сбегай за доктором, он где-то в саду, он знает двадцать языков. Нечего ему болтаться в саду, его место у постели больной.

Привычная к вспышкам своей темпераментной госпожи, горничная флегматично пожала круглыми плечами и, переваливаясь уточкой, понесла свое полное тело к выходу из дома.

Минут через десять явился доктор в мундире офицера Французского военно-морского флота; невысокого роста, коренастый, с голубыми глазами навыкате, с пухлым рыжим кожаным портфелем в руке (в гарнизоне острили, что доктор с этим портфелем родился).

– Франсуа, вы знаете двадцать языков.

– Семнадцать, мадам.

– Ладно, не будем мелочными. Вы знаете русский?

– Можно сказать, нет, только читаю со словарем.

– Что она говорит?

– Она молчит, мадам.

– Она только что говорила. Не умничайте, пожалуйста! Клодин, – обратилась Николь к горничной, – потрогай стакан с чаем. Он уже не такой горячий?

– Он теплый, мадам.

– Доктор Франсуа, я распорядилась подать ей чай с лимоном, можно?

– Можно, мадам, чай никогда не повредит. А вот она и очнулась. Она смотрит на вас, мадам!

– О, Боже, какое счастье! – И Николь, эффектно воздев руки горе, ловко упала на колени перед постелью Машеньки. В Марсельском театре оперетты никто не умел так замечательно падать на колени, как Николь, – это был ее коронный номер. – Дитя мое, вы очнулись? Это я, Николь, мы познакомились с вами вчера вечером на спектакле. Вы меня узнаете?

Машенька посмотрела на нее внимательно и промолчала.

– Клодин, подай графине чаю! Вы будете чай?

Машенька молчала, но в глазах ее не было обморочной мути, она смотрела ясно, осознанно.

– Вы будете чай? – Губернаторша поднялась с колен и присела на краешек Машенькиной постели.

Доктор Франсуа поставил свой рыжий портфель на розовый мраморный пол, вынул из кармана часы, щелкнул крышкой, взял больную за запястье. Воцарилась тишина.

– Все в порядке, – сказал Франсуа через минуту, – давайте ваш чай.

Чай был с лимоном, тот самый, что обоняла Машенька в забытьи. Николь поднесла к ее губам тонкий стакан в серебряном подстаканнике, Машенька автоматически отхлебнула и отвела голову в знак того, что она больше не хочет.

– Мадемуазель, ваше имя! – вдруг резко, повелительно спросил доктор, как выстрелил.

– Мария, – не секунды не мешкая, отвечала Машенька. – А ваше?

– Мое? Франсуа. Но зачем вам мое?

– А вам мое?

– Она в полном порядке – реакция снайпера! – засмеялся доктор Франсуа и изучающе взглянул на Машеньку. Он предполагал, что перед ним обыкновенная истеричная девица, оказывается, нет, она ему явно нравилась. – Вы помните, что с вами случилось? – спросил он мягко.

– Смутно. Где я?

– Вы в доме генерал-губернатора Бизерты. Мы все рады вам служить. Вы чего-нибудь хотите?

– Да.

– Чего?

– Оставьте меня в покое.

 

XXXV

Все ушли. Машенька закрыла глаза и словно провалилась в теплую, мягкую яму. Она спала минут сорок, а когда проснулась, не вспомнила ни о Николь, ни о докторе Франсуа с его рыжим потертым портфелем, ни о горничной Клодин, у которой было такое выражение пухлого нарумяненного лица, как будто она прислуживает своей хозяйке из милости.

Сквозь ресницы Машенька видела, как поток воздуха колеблет и втягивает в распахнутое настежь высокое венецианское окно белую занавесь легчайшего тюля, и ей сразу вспомнился родной дом в Николаеве, похожее окно из ее спальни в сад, похожий тюль, с которым так же шалил ветерок, но, увы, не со Средиземного, а с Черного моря. Машенька была в ясной памяти и в твердом уме – это она почувствовала сразу; пошевелила руками – слушаются, ногами – слушаются, ощупала плечи, грудь, живот, о котором обычно говорила мама, что он "к спине прирос", – все было живое, атласно гладкое, теплое. Только предплечья и кисти рук в шершавых царапинах и пальцы на ногах сбиты и саднят, а в общем, все ничего, все неплохо. Машенька присела на кровати, огляделась: большая белая комната, розовые мраморные полы, огромная кровать со спинками в форме львов, вырезанных из какого-то неизвестного Машеньке розоватого дерева, за окном просматривается свежая зелень высоких кустарников, тишина полная.

Машенька встала на мраморный пол, приятно холодящий босые ступни, особенно ссадины на пальцах, и пошла к двери, обозначенной лишь высокой белой аркой. Анфилада белых комнат тянулась довольно далеко, и нигде не было ни души.

– Мадемуазель, вы ищете ванную? – вдруг негромко раздалось за ее спиной.

Машенька вздрогнула и повернулась на голос – это была горничная Клодин.

– Да, мадам, если можно, – миролюбиво согласилась Машенька, хотя еще секунду назад и не помышляла о ванной.

– Мадемуазель! – строго поправила ее Клодин, горделиво блеснув маленькими черными глазками.

– А-а, хорошо, мадемуазель.

Тридцатипятилетняя горничная Клодин носила свою непорочность, как орден Почетного легиона.

– Вам помочь? – спросила горничная, проводив Машеньку до дверей ванной.

– Спасибо, не надо.

Ванная комната, стены которой были облицованы белым мрамором, а пол вымощен розовым, поражала размерами, никогда в жизни Машенька не видала подобных. Первым делом она взглянула в громадное зеркало, отразившее ее во весь рост. Присмотрелась к лицу. Лицо в зеркале было вроде бы прежнее, то, которое она знала, но чужое. Такая же гладкая, чистая кожа, как и раньше, те же лоб, нос, губы, шея, все чистенькое, видимо, ее помыли, перед тем как положить в постель. Да, лицо было то же самое, будто бы такое же юное, как всегда, и в то же время лет на десять старше… Глаза были другие – вот в чем дело, вроде такие же дымно-карие, чуть раскосые, но не было в них прежнего света, а какая-то отчужденность, спокойная холодность, даже пустота. Да, глаза были пустые – вот в чем секрет… Это не испугало и не удивило Машеньку, ей было как-то все равно.

Купание освежило ее, махровая простыня порадовала своей шершавой свежестью; на белые мраморные стены было приятно смотреть, было приятно отражаться с головы до пят в огромном зеркале, видеть капельки воды на своем лице – каждый миг жизни стал физически ощутим так остро, так радостно, как было с ней только однажды, когда после давки на Севастопольской пристани и после ее чудесного спасения она вдруг проснулась в каюте линкора "Генерал Алексеев", который уже давным-давно был в безопасном открытом море. Да, тогда к ней явилось похожее чувство обладания жизнью – каждым своим вздохом, взглядом, мановением пальца и движением бровей. Тогда было так. И сейчас так. А может быть, еще острее.

В дверь ванной комнаты отрывисто постучали, и тут же вошла Клодин с нежно-розовым махровым халатом.

Машенька глянула в зеркало на свои косы, до этого она как-то не обратила на них внимания. Косы были заплетены аккуратнейшим образом.

– Да, мы с госпожой Николь причесали вас и заплели косы, – перехватив ее взгляд, сказала Клодин. – Было много песка и водорослей. У вас прекрасные волосы – это большое счастье для женщины.

– Наверно, – согласилась Машенька и взглянула на горничную: не лысая ли она? Оказалось, что нет. Волосы у Клодин были просто роскошные – золотистого цвета, кольцами, ниже пояса.

– О-о, а какие дивные волосы у вас, мадемуазель Клодин! Настоящее чудо! – искренне восхитилась Машенька и навсегда завоевала себе союзницу.

– Мадам Николь приготовила вам на выбор несколько платьев и все прочее, пойдемте глянем, – предложила Клодин.

Машенька выбрала легчайшее бордовое платье с длинными рукавами, чтобы прикрыть царапины на руках, и туфельки такого же цвета.

– Мадемуазель, – вдруг оживилась Клодин, – если вы не против, давайте заколем вам в волосы алую розу. Тогда во всей Бизерте не будет вам равной! – И, не ожидая, что скажет Машенька, горничная с удивительным при ее полноте проворством бросилась в сад и быстро вернулась с розой. – Мадемуазель, я вас умоляю! Разрешите?

– Пожалуйста, если вам нравится…

Клодин ловко приколола розу к Машенькиным волосам.

– Королева! – всплеснула руками Клодин. Оказывается, она умела радоваться за других и не все делала из милости. – Мадемуазель Мари, – добавила она церемонно, – мадам Николь приглашает вас к обеду, тет-а-тет!

– Хорошо, ведите.

Госпожа Николь ждала Машеньку в белой столовой.

– Салют, Мари, ты прелестно выглядишь! – как старую подружку, приветствовала Машеньку губернаторша. – Слушай, я умираю с голоду! Ничего, если нам подадут баранину по-бордоски? Я заказала на свой риск, ты любишь?

– Баранину – да, а по-бордоски – не пробовала, – с полуулыбкой спокойно отвечала Машенька. Только сейчас она почувствовала, как хочет есть, аж слюнки потекли при слове "баранина".

– У меня повар очень медлительный, но знаток своего дела. Мы его специально выписали из Марселя. Да ты садись за стол, сейчас принесут. А хочешь аперитивчик?

Машенька отрицательно покачала головой.

– Правильно, я тоже не люблю перебивать аппетит.

Стол был сервирован на две персоны и накрыт розоватой скатертью с такими же салфетками на ней. Машенька первый раз пристально взглянула на Николь, благо та отошла от стола посмотреть в окно на дорогу – не едет ли муж, который обещал быть к обеду, но неточно, поэтому для него и не поставили

прибор.

"А она прехорошенькая, – отметила Машенька, – фигурка точеная, высокая шея, чистая, белая кожа, ходит очень грациозно, умеет ходить…"

– Нет, он наверняка не приедет, – сказала о муже Николь, присаживаясь к столу.

Машенька разглядела и глаза Николь – большие, темно-карие, с тяжелым металлическим блеском, и зубы, чуть крупноватые, но белые, ровные, и яркие полные губы.

Лакей прикатил тележку с блюдом баранины, от нее шел такой дух, что у Машеньки закружилась голова.

– Ты знаешь, Мари, у меня родители живут под Бордо. Папа – прекрасный кулинар, лучший в нашей деревне. Ох, мы и любим поесть! Это у нас фамильное. Я обожаю мясо! Я обожаю рыбу! Я обожаю сыр! Ой-е-ей, какие сыры варит моя мама! У нас своя сыроварня. А какие вина давит папа! У нас несколько солнечных склонов отличных виноградников. Сейчас мы попробуем наше домашнее «бордо» под сыр, а?

– Да, мадам.

– Ой, ради всего святого! Не называй меня мадам! И на «вы» не называй. Зови просто Николь. А то я чувствую себя такой старухой! Договорились?

– Да, ма… да, – засмеялась Машенька, – договорились!

Бараниной по-бордоски оказалась слепленная в большой оковалок и перевязанная бечевкой мякоть баранины, фаршированная ветчиной и филе крохотных анчоусов, обваленная в толченой петрушке, луке, политая красным вином и коньяком и в довершение запеченная на сале на медленном огне с луком, морковью и ломтиками телятины.

И Николь и Машеньке только одного мяса лакей положил граммов по семьсот, не считая гарнира из молодого картофеля и зелени. Машенька сначала испугалась, но когда начала есть, то поняла, что справится.

– Да, я деревенская. Родители до сих пор работают с утра до ночи. У них, конечно, теперь есть с десяток работников и прислуга, я этим обеспокоилась, но они у меня такие, что минуты не сидят сложа руки, – продолжала болтать Николь, умудряясь при этом жевать. – Ах, какое мясо, ай-я-яй!

– Да, очень вкусно, – согласилась Машенька.

– Мустафа! – хлопнула в ладоши Николь. – Пойди позови Александера.

Лакей повиновался и вскоре ввел в столовую тщедушного старичка в белом поварском колпаке и белом фартуке.

– Александер, графине нравится баранина по-бордоски, – торжественно произнесла Николь. – Я довольна тобой!

Маленький старенький Александер почтительно, но лишь чуть-чуть склонил голову набок, чтобы не свалился стоячий колпак, и прикрыл веки, словно сощурился от удовольствия, при этом кончик его длинного носа так и крутился, привычно вынюхивая пространство перед собой.

– Оба свободны. Сыры подадите через четверть часа – и ни минутой раньше, ни минутой позже. Их надо хвалить, – снисходительно добавила Николь, обращаясь к Машеньке, – они у меня как дети!

Машенька наелась так, что у нее перед глазами полетели блестящие мушки.

– Ты передохни, это у тебя с голоду, – успокоила Николь. – Чуточку отдохнем и еще что-нибудь съедим!

– Ой, я не могу!

– Это тебе кажется, Мари. Сейчас они принесут такие вкусные сыры, что пальчики оближешь! Вообще ты посмотри дворец, здесь у нас замечательно, а какие люди! Я тебя познакомлю со всеми. Какие офицеры – о-ля-ля! Здесь у нас очень весело. Есть свой квартет, я играю на рояле, а ты?

– Немножко.

– Ну вот, будем играть в четыре руки, есть чудные пьесы! Мы устраиваем балы для наших гарнизонных и для местной знати, среди них есть весьма образованные люди, весьма. Есть и прелестные дамы, а какие украшения – о-ля-ля! Настоящее высшее общество. Нет, нет, ты не думай, здесь все чудесно! Просто рай! К нам приезжают из Марокко и из Алжира, я уж не говорю про Марсель и Париж. Сама видела, даже маршал Петен приехал. Кстати сказать, он очень ценит моего мужа, очень! Нет, нет, жизнь здесь кипит, я счастлива! Доктор Франсуа говорит, что ты просто обязана месяц пожить у меня, а лучше – два или три. Он такой чудак, этот доктор Франсуа, изучает арабские диалекты, знает берберский и даже говор отдельных племен. Он даже издал за свой счет словарь и еще какие-то книжонки. Сам ходит по пять лет в одном мундире, живет в казарме, а все жалованье вбухивает в эти глупые словари и всякую чепуху. Ну, в общем, он у нас ку-ку! – И Николь выразительно покрутила пальцем у виска.

– Создатель нашего русского словаря Владимир Даль тоже был морской офицер и врач. И он не ку-ку, а великий человек, – кротко, но очень холодно сказала Маша.

– Представляешь, моя Клодин влюблена в доктора Франсуа, – пропустив Машенькину реплику мимо ушей, продолжала тараторить Николь. – А ты ездишь на лошадях?

– Немножко. Давно не ездила, но у нас дома была конюшня. И папа, и мама, и я – все любили верховую езду.

– Ну, чудно! Тот, кто приучен к этому с детства, хорошо ездит. Значит, ты составишь мне пару. Здесь прелестные места, и у меня чистокровные арабские скакуны, но мой муж постоянно занят, а кататься с его ординарцем – это, знаешь ли, дурной тон. И так про меня всякое болтают, еще бы – я на виду! Катание на лошадях очень полезно. А я начала только здесь, в Африке, я ведь парижанка, выросла на брусчатке, мой отец – неплохой художник, выставлялся в салонах. Я тоже немножко рисую и пишу маслом.

Машенька посмотрела на Николь с недоумением, но сдержалась, не спросила: как это – то отец крестьянин из-под Бордо, то парижский художник?

– Ты любишь писать картины маслом?

– Я не пробовала.

– О, я тебя научу в два счета, сама я бесталанная, а учить умею! – Николь засмеялась искренне, то ли над своей бесталанностью, то ли над педагогическими возможностями.

Принесли сыры на широкой доске.

Болтовня Николь нисколько не раздражала Машеньку, а как бы даже снимала с ее души последний груз, вернее, даже последний слой чего-то липко-тягостного, о чем ей хотелось бы забыть и не вспоминать никогда.

– Да, Мари, приезжал старый адмирал, он обещал приехать завтра. Ты готова его принять?

– Да, ма… да, Николь, я буду очень рада.

– И еще, приезжал молодой адмирал, какой интересный мужчина! Он просил меня узнать, когда вы смогли бы увидеться?

– Никогда!

– Почему? – горячо вырвалось у Николь. – Я устрою все в лучшем виде! – От волнения она аж облизнула губы.

– Не хочу, – спокойно ответила Машенька.

– О-ля-ля! Это меняет дело! – растерянно и восхищенно пролепетала Николь.

Возникла неловкая пауза.

– Рокфор очень хорош, попробуй, Мари!

– Я не люблю рокфор.

– Почему? Он такой замечательный.

– Просто не люблю – и все. Раньше любила, а теперь нет.

– Бывает, – сказала Николь вдруг поникшим голосом, видно, вспомнив что-то свое, заветное. – Но, может, это у тебя не навсегда?

– Может, и не навсегда. Чего загадывать…

– Тогда пойдем в парк, я покажу тебе мои розы, – предложила Николь,

и они вышли в парк.

– Посмотри, какие розы, я их привезла из Марселя. Нет, ты только понюхай! Они пахнут, а здешние без запаха, как бумажные. Тебе нравится мой парк?

– Да.

– Ну, вот и славно. Знаешь, Мари, – Николь доверительно взяла ее за руку чуть выше локтя, – я горжусь, что ты настоящая графиня и говоришь со мной!

– Николь, ты что? Не валяй дурака! – засмеялась Машенька, и на душе у нее стало совсем легко.

– Взгляни, какая красота вокруг, – не отпуская руку Машеньки, горячо продолжала Николь. – Море, горы, оливковые рощи, дороги… Как далеко видно! Почти до Сицилии! Какая прелесть! И этот парк, и море, и розы, и белая Бизерта внизу, и мои фонтаны… Ни у кого здесь, в Тунизии, нет таких фонтанов – всем воду жалко! – В темных глазах Николь вдруг пробежал диковатый черный огонек, она неожиданно побледнела и с надрывом выкрикнула: – Боже, какая тоска! Я сдохну тут от тоски! – И, уткнувшись лицом в грудь Машеньки, заплакала навзрыд, некрасиво, с простонародным бабьим подвыванием, с хлюпаньем носом, с размазыванием макияжа по лицу.

Машенька пыталась ее утешить, бормотала что-то вроде: "не надо", "не плачь", "все будет хорошо", а потом и сама заревела как маленькая. Никогда в жизни не плакалось ей так сладко, такими облегчающими душу слезами.

Как говаривал позднее благодетель Мари, парижский банкир Жак: "Если человек едет на роллс-ройсе, то это еще не значит, что ему не хочется удавиться".

 

ХХХVI

Любой разговор – хоть о войне, хоть о любви, хоть о смерти, хоть о погоде или о продвижении по службе, о болезнях или о политике – не вызывал у доктора Франсуа ни малейшего интереса. Он вяло кивал большой лысеющей головой, жевал тонкими губами, как бы вежливо намереваясь тоже что-то сказать, а его бледно-голубые глаза оставались при этом погасшими, почти безжизненными. Доктор Франсуа мог говорить только об изучении языков. А если, к его удовольствию, речь заходила об арабских диалектах или, того лучше, о берберских наречиях, то тут он распалялся до полной неузнаваемости и из стареющего мешковатого увальня превращался в настоящего красавца и Цицерона.

В свои младые лета Машенька успела повидать много разных людей, преданных своему делу, но такого одержимого, как Франсуа, она повстречала впервые. Машенька уже давно усвоила, что, если хочешь завоевать расположение того или иного человека, говорить с ним желательно прежде всего о его интересах, а свои задачи решать как бы походя. С Франсуа этот номер дался ей легче легкого. Николь требовала, чтобы Машенька хотя бы еще недельку соблюдала постельный режим: "Спать, спать и спать! Нет лучшего лекарства, правда, доктор Франсуа?" – "Да, мадам, сон бывает полезен". Однако спать Машеньке совсем не хотелось, и она быстро сообразила, чем удержать около себя доктора Франсуа, чтобы ей не было так томительно скучно, не лезли в голову всякие мрачные мысли и не приставала Николь со своими мелочными заботами.

– Доктор Франсуа, а на каком языке говорят берберы?

– Берберы, мадемуазель Мари, говорят на гхатском, ахагарском, адрагском, туарегском, зенага, рифов, шлех, кбала, занетском, кабильском, джербайском, шавийя, бенимзаб, джефа-нефусском, гхадамесском, спуайском, гуанчском, но он, к сожалению, исчез в семнадцатом веке, на нем говорили на Канарских островах.

– Ничего себе! – по-детски восхитилась Машенька. – И вы все знаете?

– Отличаю. Это моя жизнь, моя радость, как я могу не знать?! Я люблю арабский, но больше занимаюсь берберским. Я начинал службу в Марокко, а там почти половина населения берберы, в Алжире – четверть, а здесь, в Тунисе, совсем немного…

– Апулей был бербером и Блаженный Августин, – блеснула своими познаниями Машенька, чем окончательно расположила к себе доктора Франсуа.

– Говорят, вы дочь адмирала?.. А вы знаете, откуда взялось слово "адмирал"?

– Наверное, английское?

– Арабское. Амир-аль – владыка морей.

– Но если это так, то сам Бог велел мне учить арабский! – Машенька возбужденно присела в постели. – Вы будете преподавать?

– Возможно. – Доктор Франсуа сделал паузу. Когда-то в молодости он прочитал, что главное для актера – умение держать паузу. – Во-первых, если это не минутный каприз, а горячее желание…

– Очень горячее! – вклинилась Машенька. – И я вас умоляю: не делайте такие паузы, не жуйте губами по пять минут в самом интересном месте! – закончила она дерзко и в то же время просительно.

Доктор Франсуа несколько опешил, захлопал белесыми ресницами.

– Ради Бога, не обижайтесь! – Погладила обшлаг его мундира Машенька. – Просто у меня сил нет терпеть! Вы так интересно рассказываете…

– Хорошо, – смущенно согласился доктор Франсуа, – я постараюсь обходиться без пауз. Итак, во-вторых, если вы способны к языкам. В-третьих, если вы, в свою очередь, будете учить меня русскому.

– С удовольствием! – От умиления Машенька даже захлопала в ладоши. – И не думайте, я выучу вас как следует. У нас в гимназии учили русскому языку очень неплохо. Но если вы способны к языкам! – расхохоталась Машенька и показала доктору кончик розового языка.

– Я буду стараться! – обрадовался ее шутке Франсуа. – Давайте попробуем, кто быстрее выучит – вы арабский или я русский?

– Русский – оч-чень большой язык! – горделиво сказала Машенька.

– Да и арабский не маленький! – в тон ей ответил Франсуа.

– По рукам? – протянула ему ладошку азартная Машенька.

– Договорились! – решительно согласился Франсуа, и они пожали друг другу руки.

– Когда начнем?

– Сейчас. Повторяйте за мной: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, ноль.

Машенька отчетливо повторила все цифры и тут же спросила:

– Зачем мне арабский счет? Счет я знаю хоть до миллиона.

– Откуда? – удивился Франсуа.

– Как это откуда? Я больше года живу в стране, и у меня два уха.

– Похвально. Но я проверял не счет, а вашу артикуляцию. У вас действительно неплохой музыкальный слух – это облегчит наши задачи.

– Что значит – неплохой? У меня абсолютный музыкальный слух, так мама говорила, я с трех лет занималась музыкой! У меня слух – абсолютный!

– Абсолютный только у Господа Бога, а у вас хороший. Ну… ладно, очень хороший. – И доктор Франсуа улыбнулся ей так широко, так открыто, как давно уже никому не улыбался.

С тех пор они и стали заниматься арабским и русским. Доктор Франсуа приходил каждый вечер, а в воскресные дни они учили язык часов по восемь, а потом еще Франсуа рассказывал о нравах и обычаях разных племен. Сначала губернаторша Николь была против таких интенсивных уроков, но доктор Франсуа убедил ее, что увлеченные и занятые люди выздоравливают гораздо быстрее равнодушных и томящихся от безделья. Николь отстала.

Кто был по-настоящему счастлив, так это горничная Клодин. Еще бы! Теперь она видела доктора Франсуа каждый день, слышала его хриплый голос, которым он буквально вколачивал в Машеньку арабские слова. Клодин даже сумела уговорить доктора отдавать ей белье в стирку – считалось, что в губернаторскую прачечную, но на самом деле, конечно же, Клодин стирала и гладила все сама. Ей даже не верилось, что она продвинулась в отношениях с доктором Франсуа так далеко.

Успехи Машеньки в арабском и Франсуа в русском были поразительны. Николь даже удалось уговорить ее остаться в доме еще на месяц, уже после того, как она крепко встала на ноги. Согласилась прожить декабрь 1922-го, а прожила до июня 1923 года. К этому времени многое изменилось в ее жизни. Дядя Паша и тетя Даша уехали с дочками в Америку – их вызвал тот самый добрейший Петр Михайлович, у которого она заиграла бинокль. Дядя Паша уехал за океан, так что жизнь ее опустела окончательно и, казалось, бесповоротно. Притом опустела не больно и не горько, а как-то так – тупо… И какое счастье, что встретился на ее пути одержимый Франсуа и день за днем напихивал в ее опустевшую душу слова, слова, слова… сначала арабские, а потом и берберские. Поскольку берберских наречий было много, они кинули жребий. Надписали квадратики бумажек, скатали их, положили в пропахшую потом форменную фуражку Франсуа, Машенька зажмурилась и вытащила «туарегов». Кто бы мог подумать в ту минуту, что вот так, запросто, одним движением руки она спасает себя от однажды намеченной для нее разбойниками участи рабыни-наложницы…

 

ХХХVII

– Мари, а ты хотела бы быть змеей? – спросила Николь однажды на развалинах Карфагена, куда они частенько приезжали писать маслом с натуры.

– Змеей? А зачем мне быть змеей?

– Как это зачем? Чтобы почувствовать себя в ее шкуре. Почувствовать себя змеей – холодной, скользкой, опасной. Укус – смертелен! Ах какая прелесть!

– А тебе что, разве плохо быть женщиной?

– Хорошо, но мало… – Почти черные, сумрачные глаза Николь тяжело блеснули, зрачки сузились. – Мало… Я хотела бы побыть всем: вот этим обломком колонны, вот этой былинкой, вот тем кораблем в море. Неужели ты меня не понимаешь? Это у моего любимого муженька один ответ: "Николь, не говори глупостей!" А ты ведь должна понимать, я догадываюсь, что понимаешь, просто боишься признаться, боишься, что тебя сочтут идиоткой.

Машенька призадумалась, подняла голову от мольберта, обвела взглядом царственные руины Карфагена, где когда-то кипели такие страсти! А теперь только ящерицы снуют между камнями… Да, в словах Николь была какая-то таинственная, зыбкая глубина.

– Почти понимаю, – сказала Машенька, – только раньше мне это не приходило в голову.

– Тебе не приходило, а мне с детства приходит. Ты читала "Золотого осла" Апулея?

– Читала.

– А я недавно прочла и с тех пор думаю: как хорошо бы побыть Золотым ослом и приходить к той красотке по ночам в спальню, а?!

– Ослом или ослицей? – с притворным простодушием переспросила Машенька.

– А ты ехидна! – рассмеялась Николь. – Конечно, я хотела бы побыть ослом. Ослица и так мне понятна, как пять пальцев. Ну а ты хотела бы?

– Не знаю. А покажи-ка, как ты растираешь краски. У тебя так ловко получается! – дипломатично ушла от разговора Машенька.

Николь растирала краски вполне профессионально, возможно, отец ее действительно был художником. Хотя ясности в этом вопросе, кажется, не предвиделось – не дальше как третьего дня, в разговоре с Машенькой, когда они прогуливались вечерком по дворцовому парку среди роскошных клумб и фонтанов, Николь вдруг поведала, что ее отец был золотарем в Марселе.

– Ты представляешь, Мари, от него всегда так дурно пахло, но я его обожала! Он возил свою бочку с дерьмом на двуколке, запряженной старым мерином, которого звали Лорд. Мой папашка так не любил англичан, что назвал своего мерина Лордом. Когда он его погонял кнутом, он так и орал на всю улицу: "Пошел, Лорд, пошел, скотина!"

Буйная фантазия Николь никому не давала покоя. Например, охране она велела носить через плечо алые ленты, которые заказала в городе и сама одела на солдат и начальника караула.

– Мы не имеем права менять положенную по уставу форму. Это незаконно! – воспротивился губернатор.

– Да, но зато как красиво – красное на белом! – парировала Николь.

– Нет! – категорически сказал губернатор.

– Козленочек, – нежно пропела Николь, – ну тогда хоть маленькие алые бантики на груди – можно?

– И бантики нельзя. Они что, революционеры?

– Боже мой, совсем ничего нельзя! – прохныкала Николь со слезой в голосе. Сделала долгую паузу и наконец приступила к тому, ради чего она, собственно, и затеяла эти «ленты-бантики», зная мужа и будучи вполне уверенной, что ей откажут.

– Козленочек, ну тогда хоть устраивай приемы не раз в месяц, как сейчас, а хотя бы два! Миленький, – она взяла его за руку, – все должны знать, кто здесь главный. А если у нас приемы только раз в месяц, то многие забываются, и дисциплина слабеет во всей провинции. Ты обещаешь два раза?

– Это дорого.

– Боже мой, что значит «дорого»? Это же не для меня, а для Франции! Каждый прием – это сведения, сведения, сведения, это рука на пульсе! Нет, ты не прав, ты должен обещать!

– Ладно, обещаю, – согласился губернатор.

Отклонить сразу две просьбы любимой Николь было выше его сил. Да и к тому же она была во многом права. Николь почти всем казалась взбалмошной пустышкой, и мало кто догадывался о ее роли в управлении провинцией. Строго говоря, она, конечно же, ничем не управляла, но на тех же приемах, незаметно для гостей, выуживала из них такие сведения, так умела сопоставлять их недомолвки и промахи, их разночтения одних и тех же событий, что перед сном или на следующее утро рассказывала мужу такие подробности и делала такие парадоксальные выводы, каких ни он сам, ни весь его управленческий корпус сделать бы не смогли.

– Николь, ты говоришь вздор! – осаживал ее вначале муж-губернатор.

– Поживем – увидим, – спокойно отвечала она и, как правило, не ошибалась.

Со временем губернатор стал все внимательнее прислушиваться к жене и все чаще соглашаться с ее мнением и ее характеристиками того или другого человека – это касалось как офицеров гарнизона, так и владетельных царьков и их приближенных.

На губернаторских приемах и перезнакомилась Машенька со всей тунизийской знатью и с офицерами гарнизона. Николь устраивала все бурно и весело. Она кокетничала с мужчинами напропалую, и многие попадались в ее сети. Она казалась мужчинам такой доступной, что они немедленно пытались назначить ей тайное свидание. Всем была известна история с лихим красавцем-лейтенантом, прибывшим из Марселя на службу в Бизерт и на первом же приеме у губернатора назначившим свидание его жене.

– Мадам, мы могли бы покататься вместе на лошадях?

– Лучше на яхте, – томно согласилась Николь, – в море так свежо и красиво.

– Но у меня нет яхты, мадам.

– У меня есть, разве мы не можем покататься на моей? – шепотом спросила Николь, особенно дерзко напирая на слово «покататься», к тому же вполне двусмысленно.

– Можем, мы все можем! – смело согласился лейтенант.

Как на крыльях прилетел он к назначенному сроку на дальний пирс, где стояла губернаторская яхта. Там его встретила Клодин, постоянная доверенная Николь в подобных проделках, встретила и проводила на борт яхты. Матрос у штурвала уже ждал команды к отплытию.

– Садитесь, лейтенант. – Клодин указала гостю на столик с тремя стульями. – Мадам Николь, – кликнула она в жилую пристройку, – все в порядке. Разрешите отплывать?

– Отплывайте! – услышал лейтенант сочный голос губернаторши, и молодое сердце его сладко дрогнуло в предвкушении сладостной забавы. – Отплывайте!

Яхта медленно отвалила от пирса и взяла курс в открытое море. Вечерело. Бирюзовое море и белесое чистое небо радовали глаз мягкостью тонов, береговой ветерок приятно освежал разгоряченное лицо лейтенанта, он вольно облокотился о второй стул, возмечтал и даже не задумался, для кого приготовлен третий. Яхта все плыла в благорастворении воздухов тунизийской осени, а Николь все не выходила. Прошло не менее четверти часа, прежде чем раздался ее голос:

– Клодин, принеси прохладительные напитки!

И через минуту на верхнюю палубу выпорхнула Николь в глубоко декольтированном розовом платье тончайшего шелка, который струился по ее фигуре и чертовски соблазнительно облегал под легким бризом ее безупречные линии, такие округлые, такие манящие.

Лейтенант вскочил со стула и театрально протянул руки навстречу губернаторше, но в ту же секунду увидел, как поднимается на палубу сам генерал-губернатор. Лейтенант так и остался с протянутыми руками, окаменел.

– Добрый день, лейтенант, как я рада, что вы нашли время составить нам компанию! Как я рада! – простодушно затараторила Николь, сияя плутовскими глазами.

– Садитесь, лейтенант, – добродушно предложил губернатор. – Стул

ведь – не гауптвахта, – пошутил он с солдатской прямотой. – Присаживайтесь.

Близкий к обмороку лейтенант присел на краешек стула.

Клодин подала прохладительные напитки.

Недели через две, когда молодой лейтенант почти опомнился от своего приключения, кто-то из офицеров сказал о Николь в его присутствии: "Ах, какая женщина!"

– Это не женщина! – воскликнул лейтенант. – Это не женщина, а западня!

С тех пор в офицерском кругу ее так и звали: "Мадам западня".

Многочисленные попытки соблазнить Николь оборачивались для соблазнителей полным их одурачиванием, притом всегда по-разному: у Николь хватало фантазии не повторяться. При этом к чести губернатора надо заметить, что он никогда и никоим образом не преследовал своих неудачливых соперников. Ему даже льстили все эти игры. Он обожал Николь и любил повторять: "Жена Цезаря вне подозрений!"

Зимой 1923 года в Бизерту опять приезжал маршал Петен. На ужинах в его честь, а их было несколько, Николь сидела по правую руку от маршала, а ее любимица Машенька по левую. Маршал Петен оказался общительным и весьма образованным человеком. Он хорошо чувствовал музыку и был в полном восторге от дуэта Николь и Мари, которые исполнили баркароллу из оперетты Жака Оффенбаха "Сказки Гофмана". Пели они действительно неплохо, голоса их удачно сочетались друг с другом. Им аккомпанировал на рояле генерал-губернатор, человек исключительно музыкальный и способный играть с листа.

На прощальном обеде маршал Петен сказал Машеньке:

– Мадемуазель Мари, я знаю, что ваш отец боевой адмирал и погиб в России. Знаю, что вы потеряли мать и сестру…

– Нет, нет, я их не потеряла! – торопливо перебила маршала Машенька. – Пожалуйста, не говорите так! Мы потерялись временно…

– Прости, детка, ты права. Хочу сказать, что, если когда-нибудь тебе понадобится старый солдат Анри Филипп Петен – обращайся смело, буду рад служить! Пароль – Мари. Отзыв – Бизерта! – И маршал взял под козырек.

 

ХХХVIII

– Ах, мадемуазель Мари, если бы вы только знали, как я рада, что вы появились в нашем доме! А то ведь от мадам Николь просто житья никому не было – каждый день придирки, каждый день фокусы! Его высокопревосходительство тоже измучился: чуть что, она в слезы, в истерику. Посуды сколько побила – ужас! Два севрских сервиза на шестьдесят персон. А как вы стали у нас жить – ни одной чашечки, ни одной тарелочки, ни одного блюда не разбила мадам Николь. А то сразу – шарах об пол! А я ползаю на коленках и собираю осколки. Стыд и позор! Доктор Франсуа давал ей успокоительные капли – и все без толку! Да, по правде сказать, она их и не пила – в раковину выливала, я ведь все вижу! От меня не скроешься – муха не пролетит без внимания! А с вами так спокойно, и вы такая умная. Доктор Франсуа говорит, что у вас талант к языкам. Он от вас без ума! – покраснев, добавила Клодин.

– Что-то я не слышала от него восторгов, вы что-то путаете, мадемуазель Клодин, – сказала Машенька разоткровенничавшейся горничной. – Так, теперь чуть-чуть голову набок. Нет, не направо, налево. Вот так хорошо, и на минуту замрите. Отлично! – Машенька делала Клодин прическу. С некоторых пор это стало для них любимым занятием.

– Конечно, – вздохнула Клодин, держа голову так, как ей велела Машенька, – конечно, если бы мадам Николь дал Бог ребеночка, а еще лучше двух или трех, тогда бы она так не буйствовала.

– А что же Бог не дает? – закалывая одной шпилькой волосы Клодин, а вторую держа между губ, глухо и шепеляво спросила Машенька, поощряя Клодин к разговору.

– А кто ж его знает? Мы с ней десять лет подряд в Египет ездили на нильские грязи. Ну и что? Только мучились зря. И дорога опасная, и жара, и вообще приятного мало. Когда-то в ранней молодости, еще до знакомства с их высокопревосходительством, она сделала ошибку, – наверно, это причина. Кто знает? Жалко мне ее – ужас! Она только притворяется плохой, а на самом деле она очень хорошая, и его высокопревосходительство ее любит, и она его очень любит. Она ведь у нас безотцовщина.

– То есть как это? – удивилась Машенька. – Она мне рассказывала о своих отцах…

– Вот-вот – об отцах, это она любит. Сегодня говорит одно, завтра другое, что в голову взбредет. Не было у нее никогда никакого отца. Ну в том смысле, что его никто никогда не видел. Ее мать родила в пятнадцать лет, а от кого – неизвестно. Она так часто ошибалась, что и сама не знала, от кого.

– А вы ничего не путаете? – переспросила Машенька.

– Я путаю? Да Бог с вами, мадемуазель Мари! Скажу по секрету: я ее троюродная сестра, а сами мы из Авиньона – это под Марселем. И ее мама Жанна на моих руках умерла, а Николь тогда черти в Париж носили. Это только через год она познакомилась с его высокопревосходительством, когда в марсельской оперетте ногами дрыгала. Он тогда был молодой офицер, получил назначение в Марокко и хотел жениться как можно скорее. Ну, они с Николь влюбились и женились. А потом, когда он по службе чуть продвинулся и с деньгами у них стало получше, они и меня к себе выписали. А я и поехала. Какая у нас в Авиньоне работа? Да никакой. И с тех пор я с ними неотлучно: куда они, туда и я.

– А доктор Франсуа? – спросила Машенька.

– И доктор всегда с нами, они с его высокопревосходительством вместе начинали, в одном полку. Его высокопревосходительство выдвинулся очень быстро, он смелый и всегда командовал очень удачно, а доктор Франсуа службой никогда не интересовался и всегда от должностей отказывался. Раз отказался, два отказался, три отказался, а потом ему и предлагать перестали. Так что у него до сих пор чин небольшой, а его высокопревосходительство полный генерал. Но доктор Франсуа все равно лучше всех! – горячо закончила Клодин. – Его все уважают: и наши, и арабы. Его даже собаки не трогают, а здесь, у арабов, очень злые собаки.

– Насчет собак я знаю, – улыбнулась Машенька, вспомнив похождения братцев-кадетов и их рассказы о злющих собаках.

– О-ля-ля, какая прическа! – вдруг громко произнесла Николь, незаметно вошедшая в комнату. – Кло, да ты настоящая красавица! Мари, что такое ты с нею сделала?! – Николь была в тонкой замшевой куртке, в лосинах и невысоких сапожках для верховой езды. – Ну что, Мари, поедем купаться? – спросила она, ловко поигрывая коротенькой плеткой. – Лошади готовы, твои костюмы тоже. Я велела поставить палатку у мыса Бланко, внизу, там отличное дно и отличный пляж.

– Поедем! – радостно согласилась Машенька. – Мадемуазель Клодин, можете подойти к зеркалу. У меня все!

Клодин плавно двинулась к зеркалу, так плавно, словно несла на голове чашу с водой. Высокая царственная прическа действительно делала горничную неузнаваемой – оказывается, у нее была лилейно-белая шея, изящные мочки ушей, просвечивающиеся на солнце, красивый выпуклый лоб. Клодин взглянула в зеркало и очень себе понравилась, у нее даже дыхание перехватило при мысли о том, что хорошо бы показаться в таком виде доктору Франсуа.

– Вот так и покажешься Франсуа, – прочла как с листа Николь, – я думаю, он не устоит! – И она засмеялась незлобивым, ласковым смехом. – Давай-давай, хватит тебе в девушках сидеть! Мари тебя выведет на правильную дорогу!

– Как не стыдно, мадам Николь! – вспыхнула Клодин и поспешно вышла из комнаты.

Седьмой месяц жила Машенька в роскошном губернаторском доме. Не единожды она порывалась уйти в форт Джебель-Кебир, вернуться в Морской корпус, но всегда Николь уговаривала ее остаться еще "чуть-чуть".

– Хоть на недельку! – упрашивала Николь. – Ты ведь еще недостаточно выучила арабский язык, да и доктор Франсуа говорит, что он пока слабоват в русском.

Всякий раз Машенька не без удовольствия соглашалась на уговоры Ни-коль – возвращаться в Джебель-Кебир ей совсем не хотелось. И не только потому, что там ждали ее узкий топчан с жидким матрасиком, одеяло, "подбитое ветром", и скудный казарменный харч. И не потому, что там не было ни ванной комнаты, ни прохлады губернаторского особняка, казалось, чуть зеленоватой от ветвей и листьев, прикрывающих окна, ни мягких кресел, ни кушеток со львиными шкурами на них, ни ковров, ни замечательно сервированного стола за завтраками, обедами и ужинами, ни парка с фонтанами, ни многого другого. Нет, главным образом ей не хотелось возвращаться в корпус потому, что за эти несколько месяцев она стала совсем другой, стала окончательно взрослой и уже не представляла себя среди мальчишек-кадетов и недалеко ушедших от них гардемаринов старшей роты. Тем более что ее крестный отец, адмирал Герасимов, присылал ей раз в неделю с нарочным конспекты лекций, которые читались в ее отсутствие, по математике, физике, химии, фортификации и всем другим предметам. (Как выяснилось позже, лекции эти переписывал для нее маленький князь Бакаров – Тузенбах, которого в том знаменитом спектакле она оставила в живых.) Поскольку в точных науках Машенька была сильна с детства да еще весьма преуспела на этом поприще во время занятий с дядей Пашей, то учеба давалась ей легче легкого, что называется – с лету. Так что по всем дисциплинам, кроме физической подготовки, она шла в ногу со всеми своими недавними товарищами по Морскому корпусу.

И, учитывая все это, спрашивается, что ей было делать в Корпусе? Тем более что там не было дяди Паши, а значит, не было никого – как в пустыне. А что касается физической подготовки, то она проходила ее с Николь такую, какая и не снилась братцам-кадетикам. Они без устали катались на лошадях, выходили в открытое море на губернаторской яхте – дважды доплывали до Сицилии, возвращались всю ночь и приплывали в Бизерту на зеленом рассвете; часами стреляли в гарнизонном тире из пистолетов. Нужно заметить, что в этом виде спорта Николь была настоящим мастером и воспитала Машеньку себе под стать. И раньше в Джебель-Кебире Машеньке приходилось стрелять и из тяжеленной трехлинейки, приклад которой так отдавал в плечо, что оставались синяки, и из пистолета, и из револьвера, но там на счету был каждый патрон и больше приходилось целиться, чем стрелять, а здесь патронов у них было сколько душе угодно – пали себе и пали до одури! Еще они играли в теннис, корт был в губернаторском саду, еще обожали вылазки в пустыню, конечно, это были так – набеги, чтобы к заходу солнца обязательно быть вблизи дома. Но однажды Николь отпросилась у мужа в настоящую экспедицию. В одном из гарнизонов, за перевалом Берегового Атласа, на краю настоящей Сахары нужно было менять людей, отбывших там положенные три месяца. Караван собрался немаленький, верблюдов и лошадей готовили неделю, кормили, поили, лечили и холили по всем правилам.

– С пустыней не шутят, я знаю это не понаслышке, – напутствовал Николь и Машеньку губернатор. – Отпускаю вас только потому, что с вами поедет наш великий эскулап и знаток Сахары Франсуа. – Он улыбнулся в сторону доктора со всей возможной в его должности искренностью. – С наступлением ночи никаких отлучек из каравана, ни на шаг, на любое шевеление за чертой бивуака часовые открывают огонь на поражение – и никаких шуточек! Мертвые – лучше рабынь на цепи неизвестно у кого и неизвестно где. Похитив любую из вас, разбойники живо переправят вас за тысячи километров. Ты поняла меня, Николь?

– Да, мой повелитель! – игриво потупилась Николь.

– Вот, ты опять дурачишься! – вспылил генерал-губернатор. – Все! Если ты не способна понять серьезность моих предостережений, тогда оставайтесь дома!

В конце концов Николь и Машенька торжественно поклялись, что не станут нарушать порядка в конвое, и только после этого губернатор разрешил им участвовать в походе.

Наверное, не будь этого семнадцатисуточного путешествия на окраину Сахары, всю свою жизнь Машенька прожила бы и прочувствовала совсем иначе. Не лучше и не хуже, а совсем по-другому – не в смысле внешних событий, которые предначертаны всем нам свыше, а по наполнению души теми неведомыми многим другим людям ощущениями пустыни, которые испытала она в самой Сахаре и на подходах к ней.

Пока человек бежит в упряжке повседневных забот по добыванию удовольствий или куска хлеба, пока он едет "на ярмарку" и под горку катится "с ярмарки", жизнь представляется ему бессюжетным нагромождением событий, как бы даже и не вытекающих одно из другого, разрозненных и ни к чему не обязывающих. А когда человек оказывается на склоне лет, притормаживает в своем беге и понимает, что бежит он не в Жизнь, а из Жизни, то люди, способные отвлечься от всеобщего вялотекущего заблуждения, что центр мироздания проходит именно и несомненно только через их пуп, вдруг остро осознают, что "сюжетец-то был". Что все мельчайшие события внешней жизни и движения души притерты до микрона, все подогнанно самым удивительным образом – сама судьба и прожитая жизнь, собственно, и образуют сюжет. Наверное, поэтому читатели так любят сюжетные книги, не обязательно детективы (многие вообще не переносят их на дух, равно как и научную фантастику), а именно книги с ярко прорисованными судьбами и характерами, с цепью происшествий, не только во внешней, но и во внутренней, духовной жизни героев.

То же самое, что бывает со многими, случилось и с Марией Александровной Мерзловской: только когда состарилась, отошла от дел и переселилась жить под церковь Воскресения Христова, тогда она и поняла, что "сюжетец-то был", да еще какой закрученный. Многое смыло в памяти, унесло в реку забвения, как легкие песчинки, а какие-то тяжелые камешки навсегда остались лежать в душе, как в копилке. Одним из таких драгоценных камешков и был тот поход в Сахару.

– Сахара, мадам Николь и мадемуазель Мари, и вы, мадемуазель Клодин, – это Сахара: ее ни объять взором, ни рассказать о ней невозможно. Это такой кусочек планеты, который тянется на шесть тысяч километров с запада на восток и на две тысячи километров с севера на юг, – разглагольствовал на первом же привале доктор Франсуа, которому очень нравилась его роль проводника и талеба Великой стихии, неведомой его спутницам.

Клодин не думали брать в поход, но она устроила такой "бунт на корабле", так рыдала, так причитала, что она с ума сойдет, не видя мадам Николь и мадемуазель Мари, что отказать ей не смогли, хотя все понимали, что дело не в Николь и Мари, а во Франсуа, ради общества которого Клодин готова хоть к дьяволу в пасть, а не то что в пустыню Сахару. Поскольку Клодин боялась лошадей и не ездила на них отродясь, то ее пристроили на верблюде, в замечательно уютном паланкине, в котором по положению ехать бы мадам Николь, а не ее горничной. К слову сказать, Клодин оказалась весьма полезным членом общества путешественников: она трудилась и услужала в походе что было сил, с особенным рвением. Конечно, она обслуживала доктора Франсуа, но Николь смотрела на это не просто сквозь пальцы, а с пониманием.

– Вы думаете, Сахара – это кучи песка? Вы ошибаетесь, мои дорогие. Песчаные пространства, или так называемые эрги, занимают меньше одной шестой части Сахары. Пустыня Сахара – это горы, плато, впадины, это тысячи квадратных километров каменистых равнин, которые называются гамады, это миллионы тонн щебня и гравия – рэга, это неоглядные пространства серир, а попросту гальки. Всю Сахару пересекают сухие русла рек – вади, они начинаются в Атласе, мы их увидим, когда перевалим горы. Вади имеют имена, как настоящие реки, по их руслам стекают дождевые потоки, а под ними идет подземный водоток, который питает многие артезианские бассейны Сахары и пресные воды озера Чад.

– прочла по-русски Машенька то, что прочла бы на ее месте любая интеллигентная русская барышня.

– Красиво, – сказал Франсуа по-русски. Он уже неплохо понимал язык далекой России и хорошо чувствовал интонации.

– Это стихи Николая Гумилева, нашего хорошего поэта, он путешествовал по Африке, бывал на озере Чад.

– О-о, Николя, так я его знай! – воскликнул Франсуа. – Лет пятнадцать туда, – он махнул ладошкой себе за плечо, – я с ним знай. Он брал у мой переводчик на арабский, я ему давай такой хороший переводчик. Очень хороший.

– У нас ходили слухи, что его убили в России, – сказала Машенька, – но

я не знаю точно…

– О-о, Николя! Он не был озеро Чад.

– Почему? – спросила Машенька по-французски.

– Я думаю, он не мог дойти так далеко, – отвечал Франсуа по-французски, – но он поэт, а поэтам необязательно бывать в тех местах, которые они описывают. Пусть он там не был, но это все равно правда. Раз поэт говорит, то ему надо верить.

– Как странно! – сказала Машенька по-французски. – Дай Бог, чтобы он был жив и ему почудилось, что сейчас здесь, в пустыне, мы читаем его стихи и говорим о нем с человеком, который его лично знал и видел здесь, в Африке.

– Да, в жизни много чудесного, – заметила Николь.

– Мадам Николь, сядьте на кошму, – вмешалась в разговор Клодин, – а то вы уже вся на земле. Здесь могут быть скорпионы.

Николь послушно передвинулась на кошму.

Солдаты конвоя и арабы – проводники каравана ловко расседлывали лошадей, снимали тюки с верблюдов, ставили палатки, разжигали костры по периметру довольно обширного бивуака, который рос и образовывался буквально на глазах. Палатки разбивали в центре, туда же сносили все грузы, бурдюки с водой, оружие, боеприпасы. Сначала вокруг палаток выстроили цепочкой лошадей и задали им овса в кожаных торбах. Затем во вторую цепочку поставили верблюдов, которые, будучи хорошо накормленными и напоенными про запас, от корма категорически отказались и сразу залегли, прижав брюхо к каменистой земле и вытянув шею, – так им, верблюдам, было хорошо, а на все остальное они даже и плевать не хотели.

Был ясный день, свет над землей стоял ровный, чуть-чуть дрожащий по краям далекого горизонта, было видно так далеко вокруг, что, казалось, день еще должен длиться и длиться.

– Скоро ночь, – сказал Франсуа. – Как только сварится кофе, так и наступит ночь. У солдат все отработано по секундам.

– Но кофе уже засыпали. Слышите, какой аромат? – Машенька жадно потянула ноздрями. – А день-то в разгаре, о чем вы говорите, доктор?!

– Вот я и говорю как доктор, – усмехнулся Франсуа. – Ночь в пустыне всегда наступает вдруг, как потеря сознания. Сейчас, – Франсуа торопливо оглядел горизонт, – сейчас наступит ночь. – И в ту же секунду как будто выключили на небесах рубильник, и пламя костров жутко и весело проступило из тьмы, прорисовывая фигурки коленопреклоненных арабов, молящихся лицом на восток.

– Франсуа, вы Бог! – хлопнула в ладоши Машенька.

– Нет, мадемуазель Мари, я заурядный грешник, только много путешествовавший по Сахаре, – весело отвечал доктор. – Если бы я был похрабрее, то давно бы забросил службу и отправился в пустыню навсегда.

– А мы? – воскликнула Клодин. – А как же мы? Без вас в гарнизоне нельзя, это вам любой скажет!

– Чепуха, мадемуазель Клодин, все могут обойтись без всех. Человек живет один и умирает в одиночку, а все остальное так, кружева нашей жизни…

– Хватит философствовать, – незлобиво прервала его Николь. – Пошлите лучше за кофе. Такой аромат в воздухе, я прямо зверею от желания сделать глоточек кофе!

Принесли кофе, и они пили его под темно-фиолетовым небом, усеянным острыми блестками таких ярких, таких лучистых звезд, какие только и увидишь что в пустыне. Заливая округу призрачным, зыбким полусветом, струился над головами Млечный Путь. Выяснилось, что Машенька и доктор Франсуа одинаково хорошо, без запинки, читают карту звездного неба. К познаниям доктора Франсуа все давно привыкли, а вот Машеньке удивлялись.

– Боже мой, откуда ты это знаешь? – восклицала Николь.

– Мадемуазель Мари, я, признаться, тоже не ожидал, – искренне сказал Франсуа. – Откуда такие познания?

– Доктор, я ведь дочь адмирала, я учусь в Морском корпусе, я выросла на море, а море и небо… Потом, я люблю астрономию, и у меня был хороший учитель… – Машенька смолкла, потому что ей показалось, что в отблесках дальнего костра мелькнула фигура дяди Паши…

Доктор Франсуа с удовольствием рассказывал о Сахаре, голос его звучал наполненно, чисто, молодо.

– Многие думают, что Сахара – это нечто необитаемое. Нет, здесь проживают миллионы людей. Фактически Сахара заселена двумя народами, хотя и тот и другой считаются арабами.

– То есть как? – удивилась Машенька.

– А очень просто, – продолжал доктор Франсуа. – Один народ – люди, живущие оседлой жизнью, по городам и поселениям, так называемым ксурам, все это там, где есть постоянные источники воды. А второй народ – кочевой, это арабы-завоеватели, они живут в палатках и кочуют по пустыне. Первый народ – земледельцы, второй народ – пастухи и воины. Их объединяют общие интересы, они не могут жить друг без друга, но не только не любят, а, я бы даже сказал, презирают друг друга. Оазисами они владеют вместе – одни возделывают землю, вторые пасут стада, отгоняют их на далекие зимние пастбища, а летом едут на базары за зерном и прочим. Люди в Сахаре живут или в оазисах, или на равнинах между ними, где выпадает достаточное количество дождей. Люди разбросаны по огромным просторам Сахары, как зерна, – пригоршнями, и в общем их очень много. Так что Сахара совсем не мертвая. Живая! Вечно живая!

Николь, Машенька и Клодин расположились на ночлег в большой шатровой палатке, устланной толстыми коврами. Спали они замечательно.

А когда Машенька проснулась и выглянула из палатки, было совсем светло, но лагерь еще спал. Спали люди, спали лошади, ослики, верблюды, спали все, кроме мерно шагающих часовых по окраинам бивуака. Машенька накинула халатик и вышла из палатки. Рассеянный, но необыкновенно яркий свет заливал необозримые пространства, с какой-то неистовой, но очень мягкой силой он катил свои волны с востока на запад, и небо стояло над миром высокое, чистое, такое нежно-голубое, какого Машенька не видывала отродясь. Далекие горные плато туманно светились поблекшими травами, воздух реял над землей точно так, как дрожал он зимой над раскаленной печкой у них на кухне, в Николаеве; свет струился почти невидимыми нитями, и они серебряно дымились в шерстинках на верблюдах и осликах, вплетались в гривы лошадей, поблескивали тончайшей паутиной на тюках и палатках. Даже тени, и те, казалось, были размыты светом, его текучим, неуловимым блеском. Удивительно, но при невероятном обилии и яркости света он не только не ослеплял, но даже и не напрягал глаза, а как бы ласкал взор надеждой на вечное будущее.

И еще… Машеньку поразила тишина. Тишина стояла такая, что каждый шорох, сопение животных, бормотание или похрапывание спящих людей, шаги часовых казались выпуклыми и не смешивались друг с другом.

Машенька вдруг физически ощутила, какие необъятные просторы подвластны в Сахаре тишине и как пьянит и сколько беспричинной радости вселяет она в сердце. В ее сердце! Трепеща от восторга, Машенька встала на колени, прямо на холодную гальку, и вознесла молитву:

– Господи! Спасибо тебе, Господи! Спаси и сохрани мою маму, Господи! Спаси и сохрани мою сестричку Сашеньку! Спаси и сохрани Россию!

Так прошептала она на краю Сахары, и слова ее полетели в потоках света, словно прозрачные пузырьки, которые пускала она в детстве из мыльной пены.

Потом не раз и не два вспоминая эту свою нечаянную радость и нечаянную молитву в пустыне, Машенька спрашивала себя: почему она не вспомнила в тот момент про дядю Пашу? Спрашивала, но не могла ничего ответить.

Вдруг сверкнул на востоке краешек солнца, и в ту же секунду ударил зорю подстерегавший восход барабанщик, и горнист затрубил побудку.

Когда они наконец одолели горный перевал и вышли на южные склоны Берегового Атласа, доктор Франсуа показал им первое вади – сухое русло реки. Река была похожа на настоящую – с берегами, с отмелями, с глубокими промоинами, только совершенно сухая, лишь вместо воды был камень, однако очень гладкий, почти сверкающий, иногда чуть шершавый или отслоившийся от высокого берега. Как это ни странно, однако картина не казалась мрачной, угадывалось, наверное, именно шестым чувством, что там, под каменным ложем, где-то в глубине, но строго по руслу, есть водоток, есть жизнь. Вади, которую показал им Франсуа, начиналась с крохотной полуобвалившейся траншейки и текла вниз, расширяясь от камня к камню. А когда караван спустился в долину, то каменное русло даже разошлось на два рукава.

– Во время зимних дождей это настоящая бурная река, – сказал Франсуа и хотел еще что-то добавить, но приложил руку козырьком к глазам, пригляделся. – Кажется, встречный караван? Нет, – решительно заключил он через минуту, – одинокие путники.

И все сразу забыли о вади и стали ждать первых встречных.

– Первые встречные в пути – всегда не просто так. Загадывайте желание – обязательно бубновое! – смеясь, предложила Николь.

– А как его загадывать? – спросила Клодин.

– А кто как хочет и кто на что хочет, – уверенно сказала Машенька. – Я уже загадала.

– И я! – подняла палец Николь.

– И я! – крикнула со своего верблюда Клодин.

– И что же вы загадали? – насмешливо спросил Франсуа.

– А каждая свое! – весело отвечала Николь. – Неужели мы такие старухи, что нам и загадать нечего?

Да, каждая загадала свое. Машенька загадала, что если среди идущих навстречу путников не окажется ни одной женщины, то рано или поздно она обязательно встретится с дядей Пашей, куда бы он ни уехал, хоть за океан, хоть за два!

Женщин среди первых встреченных путников не оказалось. Это были три пеших негра, ведшие в поводу трех навьюченных осликов. Пока они приближались, доктор Франсуа обратил внимание Машеньки, Клодин и Николь на стремительно передвигающиеся по палевым холмам справа красноватые пятнышки с белыми точками.

– Что это? – удивилась Машенька. Очень похожи на грибы-мухоморы.

– Что иметь мухор? – переспросил ее по-русски Франсуа.

– Мухомор – это такой гриб. Он растет у нас в России, очень красивый и ядовитый, бурый с белыми точками, – ответила ему по-французски Машенька.

– Нет, это не грибы, это газели! – рассмеялся Франсуа, переходя на французский. – Газели пасутся среди желтеющей альфы. Присмотритесь внимательно – вся земля в копытцах газелей, и принюхайтесь – слышите мускусный дух?

Наконец негры подошли совсем близко: приостановились и попридержали своих осликов.

Доктор Франсуа приветствовал их по-арабски и спешился в знак уважения. Спешились Николь и Машенька, одна бедная Клодин не могла слезть со своего верблюда и разглядывала путников сверху. Все трое были очень высокого роста, необыкновенно худые, с такими иссохшими, иссеченными морщинами маленькими лицами, что их черные веселые глаза казались непропорционально большими, просто-таки огромными, а черная кожа была как бы покрыта окалиной – серой с фиолетовым отливом. Такая окалина проступает на раскаленном докрасна куске железа, если его сунуть в воду, – это ветер и зной пустыни не только иссекли их лица похожими на шрамы морщинами, но и покрыли несмываемым серым налетом. На маленьких головах у негров красовались алые тюрбаны, а их куртки и широкие штаны были сшиты из лоскутов разного цвета – белого, розового, голубого, алого, фиолетового, желтого, на ногах было надето тоже что-то диковинное – то ли гнутые туфли на толстой подошве, то ли какие-то странные полусапожки, с кренделями на пятках. Все трое казались изможденными стариками, что особенно контрастировало с их шутовским одеянием и наполненными чистым сиянием необыкновенно веселыми глазами, в которых было столько детского доверия к жизни, столько радости и надежды, что, глядя на них, смягчились даже самые суровые из солдат и самые свирепые из погонщиков каравана.

На черной тонкой шее одного из них болталось ожерелье из тростниковых флейт, другой держал в руке волынку, третий нес на перевязи «гитару», сделанную из панциря крупной черепахи с прилаженной к нему палкой и натянутыми на ней струнами. На осликах были видны тамбурины с погремушками и какие-то разноцветные кукольные фигурки, видимо, для театрального действа, кроме того, на одном из осликов возвышался довольно большой кожаный барабан.

Все трое плохо говорили по-арабски и все время смеялись, притом очень искренне. С большим трудом доктору Франсуа удалось выяснить, что скорее всего они с берегов озера Чад. При слове «Чад» все трое так радостно закивали головами, что сомнений быть не могло. Доктор Франсуа старался говорить с ними и так и эдак – и на всех доступных ему языках, и при помощи жестов. Они объяснялись довольно долго и беспрерывно хохотали и хлопали друг друга по плечу.

– Невероятно, – сказал наконец доктор Франсуа, обращаясь к Николь и Машеньке, – но они бродячие музыканты и идут от озера Чад, а значит, пересекли всю Сахару! Это невероятно! Они хотят спеть для нас. Видно, карманы их так же пусты, как и бурдюки для воды. Пусть поют?

– Еще бы! Конечно! – обрадовались Николь и Машенька.

– Пусть поют! – подала сверху голос Клодин и вдруг громко добавила командным тоном: – Эй, все слушать музыку, все слушать музыку! – Видно, ей крепко надоело торчать на своем верблюде без внимания.

Как-то сам собою образовался круг, в середине которого остались только три музыканта. Гулко ударил в большой барабан один из негров, второй забренчал что-то невнятное на самодельной гитаре, первый еще несколько раз ударил в барабан, и все как-то беспорядочно, почти противно для слуха; второй так же бестолково бренчал на гитаре, было такое впечатление, что и барабанщик, и гитарист совсем не знают своего дела.

Машенька и Николь переглянулись: "Что за какофония?"

Наконец, третий негр отцепил от висевшего у него на шее ожерелья одну из тростниковых флейт, самую длинную, и как бы нехотя стал ее продувать и пробовать звук. Попробовал раз, другой, третий и, наконец, заиграл тихо-тихо, почти неслышно. Только люди стали вслушиваться, как флейтиста прервали барабанщик и гитарист – одновременно они извлекли из своих инструментов и тамбурина, который одной рукой встряхнул барабанщик, такую гамму неудержимо фыркающих, хлопающих и потрескивающих звуков, как будто бы взлетала голубиная стая. Многие слушатели даже подняли глаза к небу – проследить, куда это полетели птицы. А птиц в чистом небе не было. Ни единой. И тут-то Машенька да и все остальные поняли, что перед ними не простые музыканты, а настоящие виртуозы. И запела свирель в полный голос, и полилась мелодия, такой незнакомой, диковатой и неслыханной красоты и нежности, такой неземной печали, что все, словно в испуге, замерли на своих местах. А игравший на свирели закрыл глаза черными веками с серой окалиной и стал раскачиваться из стороны в сторону, раскачиваться медленно, как во сне, и голос флейты то замирал вместе с сердцами слушателей, то взмывал к самому небу, и никто не смел нарушить тишину в паузах между звуками, которые то угасали, казалось, совсем, то вспыхивали с новой дерзкой силой. Флейтист играл долго, наверное, минут двадцать, но они пролетели как мгновение. Потом вдруг гулко и отрывисто ударил большой барабан и запел сам барабанщик, неожиданно затянул сладчайшим контртенором явно женскую партию, что-то пронзительное и чистое, как сама пустыня, а потом запел тенором второй негр, и было понятно, что это дуэт девушки и юноши о вечном: о любви, о надежде, о вере в свою звезду. Наконец, подключился флейтист. Он начал баритоном и закончил глухим, могучим басом. И во время всего пения они сопровождали его аккомпанементом гитары, флейты, барабана и тамбурина. Это были какие-то странные, отрывистые, явно диссонирующие звуки – это была музыка, которую не знали ни арабы, ни европейцы.

Затем взялся солировать гитарист и стал выделывать на своей черепахе такие штуки, что было боязно за него и непонятно, как это ему удается выправить положение в последнюю долю секунды. Он снял гитару с перевязи и пустился в пляс с ней, подбрасывал ее над головой и ловил у самой земли. Он плясал так страстно, что, казалось, сейчас рухнет наземь или взлетит на небеса. А потом опять остался один флейтист, но уже с другой, более короткой, флейтой, из которой лились веселые звуки, и не просто веселые, а какие-то необыкновенно радостные, очищающие душу. Затем они спели хором а капелла что-то нежное-нежное, восхитительное и вдруг закончили той же имитацией неожиданно взмывшей стаи.

– Виват! – закричала Николь.

Все аплодировали, все были не просто довольны, а просветлены душой. Музыканты явно выбились из сил, а слушатели так приободрились от восторга, что готовы были еще стоять под солнцем, не ощущая палящего зноя. Музыкантов щедро одарили деньгами, едой, дали три бурдюка воды, указали дорогу через перевал.

Караван пошел своей дорогой, а осчастливленные многими дарами музыканты своей – к перевалу, к морю.

– Вокруг озера Чад живет большой народ хауса, но они понимают его язык так же плохо, как и арабский. Значит, они из какого-то другого племени. Я слышал, где-то там есть племя клоунов и музыкантов, но не помню, как это племя называется, – пустив своего коня бок о бок с Машенькиным, говорил Франсуа. Но Машенька разговор не поддержала, ей не хотелось ни говорить, ни думать ни о чем конкретном, хотелось пребывать в молчании, которое, может быть, и называется созерцанием собственной души…

– Эй, Мари, очнись! – громко сказала Николь. – Ты где, Мари-и?

И она очнулась и увидела, что она не в пустыне после концерта чернокожих музыкантов, а в губернаторском особняке, в своей комнате, где только что сделала Клодин прическу.

– Ну, так что, мы поедем купаться? – хлопнув рукояткой плетки по сапожку, спросила Николь. – О чем ты задумалась, Мари?

– О разном, – отвечала Машенька. – Вдруг вспомнила, как мы с тобой путешествовали по Сахаре. Помнишь?

– Еще бы! А ты помнишь, как нам повстречались бродячие чернокожие музыканты? Я их никогда не забуду!

– И я, – сказала Машенька, – о них-то я и думала сейчас. Ну, едем купаться! Я пойду переоденусь. А Клодин хороша с новой прической?

– Да, настоящая гранд-дама, особенно если не будет открывать рта! – рассмеялась Николь. – Ну иди одевайся, я буду ждать за воротами, кони готовы.

Николь вышла из дома в парк, а Машенька направилась в свою гардеробную комнату выбрать наряд для верховой езды. Она шла по белой анфиладе комнат губернаторского дворца и все думала про Сахару, все вспоминала… Много чего нового увидела, услышала и прочувствовала она за семнадцать суток в Стране Жажды, как называл великую пустыню доктор Франсуа. Что-то осело в памяти, что-то утекло, как песок, сквозь пальцы, казалось, навсегда, хотя в зрелые годы, а особенно в старости, Мария Александровна не раз ловила себя на том, что вдруг всплывет перед внутренним взором чье-то бородатое, лоснящееся от пота лицо, виденное в том походе, или чахлый кустик тамариска на берегу сухого вади, или серо-палевый кусок отслоившейся горной породы, или черногубая большеглазая мордочка верблюда, высокомерно и безучастно жующего свою жвачку и всем своим видом как бы показывающего окружающим, что вся их суета не стоит даже его плевка, так что он прибережет свои слюни; или высокий слоистый дым костра и запах горящего сухого дерева – у сухого дерева запах в костре особенный, и жар его углей особенный, как бы отчаянно безнадежный. Да, с чередой воспоминаний в ее дальнейшей жизни все было именно так: фрагментарно четко и очень живо. А пока по дороге в свою гардеробную Машенька вспоминала встречу с кочующим племенем, встречу, которую она помнила всегда и к которой в течение всей своей долгой и превратной жизни не раз возвращалась в мыслях, поскольку она была напрямую связана с ее любимым писателем Антоном Павловичем Чеховым. Для Машеньки, а потом для Марии Александровны, всегда было так: сначала Чехов, а потом другие писатели. Чехова она читала всегда и могла читать с любой страницы, и ей никогда не было скучно или малоинтересно наедине с его книгами, а только душа радовалась и очищалась.

Спрашивается: при чем здесь Сахара и Чехов? Какая связь? Непосредственная. На обратном пути из гарнизона, который располагался в небольшом оазисе, после того как они сменили команду, кажется, на третий день пути к Бизерте, они повстречались лицом к лицу с той грозной опасностью, о которой предупреждал генерал-губернатор. Нет, ни Николь, ни Мари, ни Клодин не похитили злые разбойники, но зато они увидели воочию настоящих рабынь с веревками на шее, связанных друг с дружкой в цепочку и подгоняемых всадником с длинной палкой в руках, похожей на удилище, этим удилищем он и тыкал их лениво – в бока, в спины, куда ни попадя, тыкал почти не глядя и совершенно беззлобно, будто это был скот. Одна из рабынь была блондинка лет двадцати, еще не замученная, видно, недавно плененная, и она смотрела на французский отряд зелеными широко открытыми глазами, как на мираж, как на невозможное счастье, как на последний шанс, который непременно будет упущен… Николь порывисто кинулась к командовавшему отрядом лейтенанту, тот понял ее без слов и остановил:

– Не сметь! Никаких действий! Никаких разговоров! Иначе они сметут нас. Это очень опасное племя, и их в десять раз больше!

– Как вы говорите со мной?! – попыталась было возмутиться Николь, но лейтенант вяло поднял руку.

– Я понимаю все, мадам Николь, но здесь может действовать только одна воля – моя. Я приказываю – не сметь и не двигаться!

Такой был эпизод. Сначала пустыня была божественно пустынна, а потом вдруг послышался отдаленный шум, бегущий, как пламя по траве, затем они увидели облачко пыли далеко впереди, еще через некоторое время стали слышны трубные звуки волынки, наконец, они расслышали собачий лай. Облако пыли все вытягивалось, становилось все зримее, скоро оно вытянулось на добрые полкилометра.

– Племя кочует, – сказал доктор Франсуа, – дай Бог, чтобы мирное.

Командир отряда, пожилой, усталый лейтенант, приказал остановиться, спешиться, приготовить оружие и боеприпасы.

– А что, разве еще остались непокоренные племена? – возбужденно спросила лейтенанта Николь.

– Считается, что не осталось, – отвечал ей лейтенант, – но есть племена, с которыми мы находимся в состоянии вооруженного нейтралитета. А раз нейтралитет вооруженный, то лучше держать оружие на взводе. Эти ребята очень простые, они понимают только силу – такой народный обычай.

Караван, в котором были Николь, Мари, Франсуа, не занял боевую позицию, так как это могло спровоцировать вероятного противника, но по тому, как караван перестроился в каре, любому даже мало-мальски опытному воину было понятно, что их ждут. Но ждут именно так, как полагается ждать, чтобы не затронуть ничьей чести, пережидают именно в состоянии вооруженного нейтралитета – ни больше и ни меньше. Николь и Машенька не стали прятаться за верблюдов, а остались на своих конях на обочине дороги, так, чтобы им было видно все приближающееся племя. Лейтенант вежливо попросил Николь убраться, но спорить уже было некогда.

Вот показалось красно-зелено-желтое знамя на высоком древке, увенчанном медными шарами и полумесяцем. А вокруг знамени десятки всадников во всей боевой амуниции разукрашенные, как на параде. Одни были в пирамидальных соломенных шляпах с зелеными перьями, другие – в бурнусах, почти закрывающих все лицо, третьи – в причудливых колпаках из перьев страусов. И у каждого длинное ружье сплошь в серебряных украшениях, сабли, пистолеты за поясом, длинные ножи. Некоторые ехали обнаженные по пояс и с саблями наголо, с хаиком, брошенным через плечо, на всех были широченные штаны самых причудливых расцветок: красные, оранжевые, зеленые, синие, лиловые, черные и все с золотыми лампасами, многие лошади были покрыты шелковыми попонами. Никогда в жизни не видела Машенька лошадей столь разнообразной, столь причудливой масти. Были почти темно-синие кони, были лошади камышового цвета, были ярко-рыжие, почти кровавые, белые с легкой голубизной, как белое белье на морозе, были золотистые…

"Боже мой, вот это кони! – думала Машенька. – Наша конюшня просто ничто в сравнении с ними".

– Да, – сказала Николь, умевшая угадывать несложные чужие мысли, – это очень богатое племя, и такие кони есть далеко не во всех королевских конюшнях. Какая прелесть! Боже, какая прелесть!

Ближе к знамени огромный негр в ливрее изумрудного цвета и с кольцом в носу вел в поводу боевого коня – белого крупного, с темно-серым хвостом почти до земли, в парче и в золоте. Конь выгибал могучую шею и пританцовывал в такт музыке, которую играли музыканты, шедшие в колонне по два за отрядом телохранителей. За первыми всадниками и чуть в стороне, по обе стороны еще всадники на черных, белых, ярко-рыжих конях, а в одеждах – сочетание самых неожиданных цветов – лимонного с черным, оранжевого с фиолетовым, оливкового с розовым, ярко-алого с синим. В общем, такое буйство, такая сшибка красок, что у Машеньки глаза разбежались, и она даже не сразу увидела самого главного, того, вокруг которого все это плясало и вертелось, – вождя племени.

Неприметный среди блистательной свиты, он ехал чуть впереди знамени на низкорослой кобылке неестественного розового цвета; наверное, кобылка была очень-очень светлой серой масти, с нежной кожей, просвечивающей сквозь влажную короткую шерсть, а прямые солнечные лучи делали всю ее розовой, такой, каких и не должно быть на свете. На вожде не было ни знаков различия, ни единой золотой или серебряной нити, уздечка простенькая, только седло из фиолетового бархата, обшитое серебром, точно так же, как и седло на Машенькином Фридрихе, видна была рука одного и того же мастера.

– Седло-то работы нашего мавра, – обратила внимание приметливая Николь. – Так что я в нем не ошиблась!

Вождь был одет очень скромно. Он завернулся весь в белый тончайший бурнус, и только большие красивые кисти рук его держали поводья на луке седла. Капюшон бурнуса стоял высоко торчком, видно, был специально устроен так, что как бы возвышался над головой, и лицо вождя было и не под солнцем, и открыто. Лицо его показалось Машеньке очень знакомым: чуть вьющиеся каштановые волосы, едва прибитые сединой, необыкновенно красивый лоб гения, уже почти седая бородка, менее седые усы, знаменитое пенсне со шнурком, свисающим вдоль правой щеки, и взгляд из-под пенсне, усталый, всепрощающий, вдруг вспыхивающий лукавым блеском. Мужчина был высокого роста, и даже бурнус не мог скрыть его общей худобы.

"Господи, вылитый Чехов! – изумленно подумала Машенька. – Как это может быть? Откуда? Он ведь умер в девятьсот четвертом году в Баденвейлере, и его привезли в Москву в холодильном вагоне, на котором было написано "Для устриц", и похоронили на Новодевичьем кладбище".

А кочевое племя тем временем шло своей дорогой. Машенька хотела окликнуть вождя, но губы не повиновались, она только прошептала:

– Антон Павлович!

Вождь уже отъехал метров на пятьдесят и не мог слышать ее шепота, однако он почему-то обернулся и чуть приподнял над плечом руку в знак то ли приветствия, то ли прощания.

А племя текло мимо. Шли десятки женщин с веретенами, прикрепленными к поясу, и на ходу пряли пряжу. На нескольких белых верблюдах были роскошные цветные шатры с гаремом; гнали овец, черных коз, сотни бурых верблюдов несли на себе шерстяной город; совершенно голые дети покачивались в огромных медных блюдах под сенью какого-то подобия навесов; шли старухи с клюками, ехали старики на маленьких осликах, бежали трусцой все новые и новые стада белых овец и черных коз, а за ними своры собак и замыкающие всадники с бичами.

– Будем считать, что нам повезло, – глядя вслед последнему всаднику, сказал доктор Франсуа. – Это очень воинственное племя, у них лучшие лошади во всей Сахаре, они богаты и коварны, как никто другой.

– Надо же, а у вождя совсем европейское лицо и даже пенсне, – сказала Николь.

– Ну и что? Я не исключу, что он в молодости окончил Сорбонну, – усмехнулся доктор Франсуа, – но это ничего не меняет.

Поехали дальше, а Машенька все размышляла о том, как природа рождает двойников, и вдруг у нее мелькнула удивительная, дикая мысль: "А если Чехов не умер, а сбежал из этого Баденвейлера в Сахару, то ему сейчас всего шестьдесят три года… очень похоже. А почему бы и нет, а?! Он поднял руку! Как он поднял руку! Почему же я не смогла его окликнуть, почему вдруг пропал голос? А может, так нужно? Да, значит, так нужно. Кажется, гроб с телом в Москве не открывали. А как он приподнял руку! И, кажется, блеснул серебряный перстень. Вдруг на том перстне та же надпись: "Одинокому везде пустыня"? Скорее всего именно так и есть, так и есть…"

Лейтенант дал команду строиться в походную колонну, и вскоре они двинулись в путь. А кочевое племя тем временем быстро уходило к горизонту и становилось все меньше и меньше, пока не сжалось в небольшой темный клубочек. Откинувшись на высокую спинку седла и опустив поводья, Машенька размышляла о Чехове – она отдавала себе отчет в том, что все, что она себе воображает, конечно же, беспочвенные фантазии, но все-таки… У них в семье был культ Чехова. Как говорила мама: "В России есть люди Пушкина и Чехова, а есть люди Достоевского. Мы – люди Чехова". Сейчас под палящим солнцем Сахары Машенька вспоминала о том, что ведь и Чехов тоже в неполные шестнадцать лет остался один на один с миром и пребывал в одиночестве почти до девятнадцати лет, пока не поступил в университет, не приехал в Москву и не воссоединился со своим многочисленным семейством. Это были три самых таинственных года в жизни великого писателя. А Таганрог в те времена был город непростой: его купцы торговали зерном со всей Европой, порт кишел иностранцами, таганрогские меценаты-греки позволяли себе и горожанам такую роскошь, как городской оперный театр.

 

ХХХIХ

За эти несколько месяцев Николь задарила Машеньку платьями, бельем, обувью, костюмами для верховой езды, для тенниса, для плавания, всевозможными заколками и гребенками, каждая из которых стоила денег, достаточных для недельного прокормления десятка кадетов Севастопольского морского корпуса в Джебель-Кебире. У Машеньки, появившейся в губернаторском доме почти в чем мать родила, стало так много нужных и ненужных вещей, что в гардеробной комнате Клодин отвела для нее отдельный шкаф.

Платья-амазонки были, конечно, великолепны, но в них Машенька не чувствовала себя в седле так ловко, как в лосинах, – с детства она привыкла ездить верхом по-мужски, обхватив обеими ногами круп коня, а не боком, как того требовало платье-амазонка. На сей раз она предпочла темно-серые лосины и легчайшую светло-серую блузу. Ей очень шел серый цвет, еще дядя Паша говорил об этом, тем более что и конь у нее был серый с легкими палевыми побежалостями по животу и широкой груди. А гонка предстояла нешуточная, ведь Николь настоящая сорвиголова! За ней не каждый угонится. Не каждый…

– Но мы-то попробуем, а? – задорно спросила Машенька, подходя к своему невысокому в холке, но ладно сбитому коньку под удобным для дальней дороги арабским седлом с высокой спинкой.

На каменистой белой площадке за воротами Николь уже нетерпеливо пригарцовывала на своем сером в яблоках рослом красавце Сципионе под седлом с алой бархатной обивкой, расшитой золотыми нитями, с уздечкой в мелких серебряных галунах с золотыми насечками.

– На-ка, Феденька, на, моя лапонька, сахарку! – сказала Машенька по-русски, протягивая кусочек колотого сахара к лошадиной морде.

Ах, как любила Машенька этот момент, когда Фридрих, кося карими, бездонными, мягко светящимися глазами, обведенными, словно тушью, короткими черными ресничками, нежно и доверчиво брал у нее с ладони кусочек сахара и, едва шевеля сухими, чистыми губами, хрумкал им с достоинством и удовольствием. А как чудно пахла его шелковистая кожа! А как любил он, когда Машенька поглаживала его плоский лоб, крутую шею, чесала за маленькими ушами!

– Он сыт, Муса? – приветливо улыбнувшись, спросила Машенька старого конюха-араба в красной феске, белой накидке и ярко-голубых шароварах.

У нее были самые дружественные отношения с конюхами на губернаторской конюшне. Ее все знали, и она помнила всех по имени – и людей, и лошадей. Что же касается Фридриха, то она частенько приходила расчесывать ему гриву и заплетать косички, как заплетала когда-то в Николаеве своему коню Абреку; не гнушалась взять лопату и почистить у Фридриха в стойле, взять скребок и поскрести коня. Конюшим все это очень нравилось, и они относились к Машеньке с неподдельным уважением.

– Да, мадемуазель Мари, он сыт, – приосанившись, отвечал конюх, передавая Машеньке поводья. – Сыт, но не перекормлен, и напоил его я как следует!

– Шукран! – сказала Машенька, левой ногой вставая в стремя с золотой насечкой и перекидывая правую ногу не через высокую заднюю спинку,

а ловко пронося ее впереди себя над лукою седла и головой коня.

– Ну, догоняй! – звонко крикнула ей Николь и пустила с места в карьер своего затомившегося на предзакатном солнцепеке красавца Сципиона.

Николь любила называть лошадей своей конюшни громкими именами римских императоров и полководцев, именами цариц и фараонов, наверное, это льстило ее самолюбию бывшей опереточной дивы. Лошадей она обожала и холила. Особое внимание Николь уделяла сбруе и седлам, она даже ездила специально к владетельным царькам различных арабских племен, чтобы выяснить, кто чем богат в этом отношении. Она ничего не копировала, но брала ото всех то, что нравилось, а художественного чутья и вкуса ей было не занимать. При конюшне она специально держала выписанную из Алжира семью мавра, мастерового по серебряному и золотому шитью, по изготовлению всякого рода хитрых роскошеств для седла и сбруи. Мавр был Мастер милостью Божией, так что скоро Николь утерла нос многим своим конкурентам. И не столько из-за ценности ее хороших, чистокровных, но далеко не выдающихся скакунов, сколько из-за оригинальности и красоты седел и сбруи на них за Николь вдруг закрепилась слава держательницы одной из лучших конюшен в Северной Африке.

Было шесть часов пополудни, белая лента дороги еще слепила глаза. Николь на своем Сципионе оторвалась от Машеньки на ее Фридрихе метров на триста, и казалось, что догнать ее не представляется возможным. Машенька не горячила скакуна, он и так знал свое дело. Маленький Фридрих был вынослив, как мул и тщеславен, как верблюд, он терпеть не мог, чтобы на дороге кто-то маячил впереди него. Каким-то непостижимым образом расстояние между длинноногим красавцем Сципионом и несравненно более скромным в экстерьере Фридрихом I Барбароссой неумолимо сокращалось.

На последнем километре пути, когда с вершины плато, по которому они скакали, уже стал отлично виден белый хребет мыса Бланко, похожий на обглоданный остов огромной рыбы, лежащей хвостом на берегу, а головой в море, Николь стала нервно оглядываться и нет-нет да и стегать своего стратега плеткой. Машенька ни разу не ударила Фридриха, а только шептала исступленно-ласково над его заплетенной в косички гривой:

– Давай, Феденька! Поднажми, Феденька! Давай-ка мы их обставим! Давай!

Фридрих вряд ли что-нибудь слышал, потому как поток встречного ветра, который он возбуждал своим стремительным движением, в ту же секунду относил Машенькины слова далеко за его взмокшую спину, и они оседали вместе с клубами белой пыли где-то там, на придорожных кустах, а вернее сказать, на крепеньких столбиках алоэ.

А вон и показалась из-за белокаменной гряды оранжевая палатка, установленная на пляже, почти у самой кромки легкого кружевного прибоя, а метрах в трехстах от этой оранжевой палатки другая палатка защитного цвета, стреноженные лошади охраны возле нее и силуэты солдат за ними. Как ни противилась Николь, как ни возмущалась, а губернатор решительно обязывал свою женушку совершать все сумасбродства и фокусы только под охраной его личной гвардии.

Когда кони вылетели на прибрежный песок, между ними еще оставалось метров семьдесят. На тяжелом песке Фридрих взял свое моментально – он не обогнал Сципиона, но когда Николь остановила того и подняла на дыбы, маленький Фридрих висел у них на хвосте. Машенька тоже подняла его на дыбы, и на какую-то секунду Фридрих I Барбаросса и стратег Сципион картинно зависли над синей гладью Тунисского залива.

– А вы молодцы, почти догнали! – покровительственно похвалила Николь, соскакивая с коня.

– Да, чуть-чуть осталось, – тоже соскакивая на мокрый песок, миролюбиво согласилась Машенька, а сама подумала: "Еще бы два десятка метров, и был бы на хвосте твой Сципион, а не мы с Феденькой!"

Лошади запалились, тяжело поводили мокрыми боками, и они пустили их нерасседланными прогуляться по берегу моря.

– Пусть отдышатся, – сказала Николь, – смотри, как у них бока ходят! Они почти в мыле! Еще бы километр, и, точно, оба были бы в мыле! Так, посмотрим, что тут у нас в палаточке! – Николь, а за ней и Машенька влезли в палатку, разбитую, как всегда, специально для них.

Палатка была довольно просторная и высокая, с войлочным полом, покрытым холстиной. В палатке их ждали, как обычно, махровые простыни, большие длинные подушки, на которые было очень удобно облокачиваться, блюда с виноградом, персиками, винной ягодой, вода в бутылке и стаканы, на белой салфетке несколько кусочков колотого сахара для лошадей.

– Все-таки что ни говори, а хороший у меня муженек, а?!

– Правда, хороший, – искренне подтвердила Машенька. – Наверное, любая может мечтать о таком…

– Только не ты…

– Только не я, это правда. Клянусь, мне никто не нужен!

– Ой, не клянись, Мари-и-и, – лукаво протянула Николь. – Как сказано в Писании: "Не клянись, ибо не пропоет петух и три раза, как ты нарушишь клятву!"

– Это не обо мне, это об Иуде! – резко ответила Машенька, и глаза ее блеснули в полутьме палатки.

– Ладно, поживем – увидим! – засмеялась Николь. – Давай раздеваться.

Они разделись, не стыдясь друг друга, и нагие вышли из палатки, прихватив каждая по кусочку сахара. Свистнула Николь. Свистнула Машенька. Послушные кони, тяжело разбрасывая из-под копыт песок, подскакали к ним на расстояние вытянутой руки – каждый к своей хозяйке. Николь угостила сахаром своего Сципиона, Машенька своего Фридриха. Потом они умело расседлали и разнуздали коней, а седла и сбрую положили на сухой песок у палатки, куда не доставали набегавшие с легким шорохом слабенькие волны спокойного в этот час Тунисского залива.

– Хороший мастер, как красиво смотрится серебряная нить на фиолетовом бархате! – воскликнула Николь, притрагиваясь к высокой спинке седла Фридриха. – Не зря я выписала этого мавра из Алжира.

– Да, мне тоже очень нравится, – согласилась Машенька. – Сочетание неожиданное и такое благородное!

– Это он для тебя постарался, он тебя любит, – сказала Николь. – Как узнал, что седло для твоего коня, так и постарался. Тебя все любят. – Николь взглянула на Машеньку с нежностью и материнским участием.

– Спасибо, – смутилась Машенька, и ей вспомнился старый лысый мавр с темным лоснящимся лицом. Представила, как сидит он в тени под навесом конюшни на маленькой складной скамеечке за маленьким, обтянутым шершавой замшей верстачком и вышивает по бархату золотой или серебряной нитью. И в зависимости от того, какая нить в игле, такой и моток заткнут у него за ухом, то ли золотой, то ли серебряной нити. Мавр всегда радуется приходу Машеньки на конюшню и при виде ее всегда вскакивает и торопливо кланяется, отчего моток ниток падает у него из-за уха на землю, и они оба, мавр и Машенька, весело смеются, и этот общий смех как бы роднит их на минуточку, делает своими людьми. Скорее всего моток ниток выпал из-за уха мавра случайно лишь в первый раз, а потом мавр проделывал этот номер нарочно, чтобы повеселить Машеньку да и себя порадовать милой паузой среди однообразного рабочего дня.

– Ну что, поплыли? – спросила Николь.

– Поплыли.

Николь была мастерицей на всякого рода экстравагантные выходки и развлечения. Морские купания на конях в чем мать родила были одной из лучших ее выдумок.

Солнце стояло над заливом довольно низко, но еще слепило глаза, так что если охрана и пыталась разглядеть нагих Николь и Машеньку, то могла видеть лишь их угольно-черные силуэты. Губернаторша продумывала свои забавы весьма тщательно, хотя и не чуждалась импровизаций. Сначала Машенька с опаской поддерживала Николь в ее затеях: мало ли чего она выкинет? Но постепенно убедилась в том, что, кроме сумасбродства, Николь обладает врожденным чувством такта и никогда не переходит грань, за которой может быть ущемлено ее, Машенькино, достоинство и целомудрие. Машенька видела, что Николь привязалась к ней не на шутку, и это вызывало в ней ответное чувство глубокой, почти родственной приязни и к Николь, и к Клодин, и к доктору Франсуа, и даже к генерал-губернатору, хотя с последним они общались довольно мимолетно – генерал уезжал на работу рано утром, возвращался поздно вечером, часто бывал в разъездах по вверенной ему провинции. Что касается генерал-губернатора, то, наверное, он был человек незаурядный, но эту свою незаурядность не спешил обнаруживать. Он всегда говорил простыми, нераспространенными предложениями, больше похожими на команды, чем на связную речь, всегда улыбался, часто невпопад, всегда выслушивал людей, не перебивая, что можно было принять как за доказательство пытливого ума, так и за то, что сказать собеседнику ему было нечего. Как шутя учила когда-то Машеньку мама: "Молчи – за умную сойдешь". Совет был беспроигрышный. Возможно, и губернатора научила тому же его мама, ведь мамы бывают даже у губернаторов. Ему еще не исполнилось и сорока лет, а он уже не первый год был губернатором, так что скорее всего у него были какие-то таланты. В чем сей закрытый, застегнутый на все пуговицы господин был действительно талантлив, так это в любви к своей жене Николь. Он любил ее так, что это ослепляло окружающих. Нет, он не сюсюкал, не мурлыкал, не заискивал, не раболепствовал. Он любил. И это почему-то было понятно каждому, кто видел их вместе, будь то солдат, офицер, женщина из арабской семьи, где все по-другому, или владетельный царек, содержатель гарема; было понятно каждому и вызывало щемящее чувство зависти и безотчетной тревоги. Даже сам маршал Петен и тот вдруг однажды сказал губернатору:

– Как вы умеете любить – я горжусь вами!

– Да, мне повезло, – отвечал губернатор.

– Тем, кто умеет любить, я бы оказывал политическое доверие, – продолжал маршал со смешком в голосе. – Да, да, именно политическое доверие. Франция нуждается в способных любить. Любая страна нуждается…

Машенька невольно подслушала этот разговор, и он запомнился ей на всю жизнь. Так уж получилось, что она проходила мимо кабинета губернатора, а дверь была приоткрыта, а маршал, как человек, чуточку глуховатый, говорил громко. Потом в течение долгой и бурной жизни она не раз убеждалась в правоте маршала Петена. Тот, кто умеет любить, – стоит доверия. А люди, не способные к этому высшему чувству, не способны и ко многому другому, на них нельзя положиться, потому что они пустые, они всегда могут дрогнуть в последний момент.

Кони вошли в воду и встали боком к берегу, так чтобы всадницам было удобно вскочить на них с более высокого места.

– Опля! – ловко взлетела Николь на своего рослого Сципиона.

– Опля! – вскрикнула Машенька, которой было гораздо проще вспрыгнуть на ее низкорослого Фридриха.

Кони попятились, развернулись головами к морю и стали медленно входить в воду, осторожно ощупывая ногами каменистое дно. О, как божественно омывала вода сначала ступни ног, голени, колени, бедра, а когда лошади вышли на глубину и поплыли, то легонькие гребешки волн подкатывались под грудь, щекотали плечи, шею. Как дико и радостно было сидеть на крупе коня, обхватив его голыми ногами, какой сладостной дрожью отзывались в теле мощные движения лошадиных ног, гребущих под себя воду! Коням было не хуже наездниц, они купались в свое удовольствие.

– Как хорошо! – звонко крикнула Николь от переполняющей ее душу радости обладания жизнью.

– Как хорошо! – вторила ей по-русски Машенька.

– Смотри, какое солнце! – крикнула Николь, указывая на огромный диск солнца, в середине ярко-красный, а по краям почти розовый. – Еще десять минут, и оно утонет в море! – Николь ловко встала на спину своего Сципиона и подняла вверх руку, как бы приветствуя этот прекрасный мир.

Машенька последовала ее примеру, и некоторое время они стояли так на спинах плывущих лошадей и салютовали радостям жизни и солнцу, что опускалось все ниже и ниже к горизонту.

– Алле-гоп! – вдруг вскрикнула Николь, кидаясь головой в море.

– Алле! – нырнула вслед за ней Машенька.

А кони, освободившиеся от наездниц, с удовольствием повернули к берегу – силы в них много, но пловцы-то они слабенькие.

Поныряв вволю, Николь и Машенька поплыли рядом.

– А мы порядочно отплыли, смотри, какие палатки маленькие, – сказала Николь.

– Да нет, – возразила Машенька, – здесь самое большее – метров двести, просто с воды все кажется дальше.

– Ой, смотри, а солнца остался краешек! – обернувшись, сказала Николь. – Давай наперегонки, давай попробуем доплыть до берега, пока оно не сядет, не утонет совсем.

– Давай!

– Слушай, Мари, я хочу подарить тебе Фридриха.

– Ты что? Я не могу принять такой подарок!

– Не валяй дурака! – засмеялась Николь. – Все равно все будет твое, не сегодня, так завтра! – Она нырнула и мощно поплыла под водой, чтобы успеть к берегу до темноты.

Машенька не придала значения ее последним словам, тоже нырнула, раз, другой, третий и так, нырками, чуть не догнала Николь, выходившую на берег, как Афродита из пены морской.

 

XL

После морских купаний на конях и приготовленной для нее Клодин ванной с благовониями и растирками, Машенька спала, не шелохнувшись. А под утро ей приснился неприятный сон. Приснилось, будто папа Николь, тот самый, что, с ее слов, был золотарем в Марселе, едет со своей вонючей бочкой, и не где-нибудь, а по Садовой улице ее любимого города Николаева, едет среди бела дня прямехонько мимо их адмиральского дома с колоннами и фасадом цвета топленого молока (у Машеньки до сих пор в ушах стоит, как добивалась мама от маляров нужного оттенка: "Цвета топле-ного мо-ло-ка! Вы что, не видели топленое молоко?"). Так вот, едет этот золотарь из Марселя, и мало того, что его двуколка противно скрипит, запряженный в нее грязно-белый мерин тяжеловесно цокает по мостовой, а бочка скверно пахнет, так вдобавок ко всему безобразию папаша Николь орет дурным голосом на всю улицу, да еще по-русски:

"Но-о, Лорд, но-о, скотина! Ходи веселей!" – Орет и звучно хлопает вожжами по крупу своего старого мерина.

– К богатству! – решительно сказала Клодин, выслушав Машеньку. – Сон к богатству – это как дважды два!

– А воняет-то до сих пор… – Машенька потянула носом.

– Да, подванивает, – подтвердила Клодин. – Сейчас выветрится. На кухне канализация засорилась, пробивали.

– А-а, понятно, – улыбнулась Машенька. – Вот и все мое богатство…

– Нет-нет, канализация здесь ни при чем. Раз я сказала, к богатству – значит, к богатству! Сон в руку! Могу с вами поспорить хоть на сто франков! – протараторила Клодин и хитро улыбнулась какой-то своей тайне.

– Что это вы, мадемуазель Клодин, так таинственно улыбаетесь?

– Да так, – смутилась Клодин, – так просто… Мадам Николь уехала в Бизерту. Его высокопревосходительство на службе. Сегодня у нас званый ужин.

– Это еще в честь чего?

– Не знаю, – уклончиво отвечала Клодин и поторопилась выйти из комнаты.

– Все-то вы знаете, мадемуазель Клодин, без вас здесь и муха не проле-тит! – добродушно бросила ей вслед Машенька и не стала задумываться о предстоящем званом ужине.

Званых ужинов она навидалась еще с малолетства столько, что они не были для нее чем-то поражающим воображение. Ну, съедется, как и у них в Николаеве, местная знать, ну, будут стоять с умным видом группками по углам огромной гостиной, потом стучать вилками и ножами, охать "как вкусно!", мужчины станут говорить длинные речи с претензией на остроумие, а дамы в это самое время шушукаться между собой о форме рукавов, которые вот-вот войдут в моду – "в Париже уже носят"; потом будут танцы в бальном зале, а старики засядут за карты и станут рассуждать о политике, о том, кто куда назначен в правительстве Франции, кого бы пора в отставку и т. д. Потом будет обязательное музицирование, и Машенька с Николь исполнят пяток хорошо удающихся им на два голоса неаполитанских песен, а под занавес обязательно «Баркароллу» Оффенбаха. При этом аккомпанировать им на рояле, и весьма неплохо, будет сам губернатор. Нельзя сказать, что все подобное уже наскучило или претило Машеньке, нет, правильнее будет заметить, что она усвоила это все так четко, что оно отскакивало у нее от зубов, как вызубренный урок. Так-то оно так, но, в общем, довольно странно, что вчера Николь ни словечком не обмолвилась ни о каких торжествах. Наверное, вдруг приехала какая-то шишка из Парижа, и губернатор распорядился о сегодняшнем званом ужине только вчера вечером. Ладно, посмотрим, что там за шишка, что за ужин, и кто зван, и в честь чего? А пока лучше книжечку почитать, пойти сейчас в библиотеку и выбрать что-нибудь для души. Так она и сделала.

Библиотека в губернаторском доме была большая и бестолковая, здесь на полках все стояло вперемежку: рыцарские романы, энциклопедии, словари, труды Цицерона, Аристотеля, Платона, книги по искусству, по артиллерийскому делу, по навигации, несколько Библий в дорогих переплетах, такие же роскошные тома Блаженного Августина "Град земной" и "Град Божий", дешевые издания современных авторов, которых "не касалась рука человека", – все они стояли даже неразрезанные; был и обычный набор французской классики XIX века: Гюго, Стендаль, Бальзак, Додэ, Флобер, Мопассан, в основном тоже неразрезанные, не читанные никем и никогда. Неожиданно в глаза Машеньке бросился розовый томик Чехова в бумажной обложке, Машенька тут же выхватила его из ряда других книжек, взяла с полки костяной нож, разрезала несколько листков, пробежала глазами несколько абзацев из «Степи» – нет, читать Чехова по-французски было досадно и даже как-то щекотно, приходилось хихикать невпопад, в переводе частенько получалось что-то вроде: "Княжна Ванюшка сидела под развесистой клюквой". "Книги, Маруся, надо читать в оригиналах, особенно хороших писателей, – помнится, говорила ей мама, – а при переводе хороший писатель теряет гораздо больше, чем плохой, потому что хороший писатель – это всегда полутона, то самое неуловимое «чуть-чуть», без чего нет настоящего искусства". Как всегда, дорогая мамочка была права, Машенька поставила на место томик Чехова и взяла "Госпожу Бовари" Флобера. Мама хвалила эту книгу, но прочесть ее в России Машенька не успела. А издание у них дома было то же самое, точно в таком же темно-сиреневом муаровом переплете с золотым тиснением фамилии автора на обложке и на круглом корешке, так что, взяв в руки книжку, на какую-то секунду Машенька остро почувствовала себя дома, в Николаеве, в своей домашней библиотеке. Однако чувство это быстро прошло, можно сказать, пролетело, словно дуновение ветра, и снова вокруг была чужбина, пока еще добрая, сытная, даже веселая и обнадеживающая, но все-таки чужбина. Машенька примостилась тут же, в библиотеке, на кушетке, застеленной львиной шкурой, у высокого венецианского окна с приоткрытыми створками, сбросила туфли, подобрала под себя ноги и села так уютно, по-домашнему, а потом и прилегла калачиком, облокотясь на подголовник, и побежала глазами по буковкам, из которых складывались слова, строчки, абзацы, и оживал целый мир французской северной провинции XIX века… В глухом нормандском углу, среди забытых Богом ферм и городишек, Эмма Руо выходила замуж за овдовевшего врача Шарля Бовари, чтобы стать известной всему миру госпожой Бовари.

Машеньке нравилось, как завораживающе плавно, неспешно писал Флобер, она чувствовала всей душой, как медленно-медленно, но неуклонно затягивает ее книга. Через три года, в Пражском университете, она услышала, как один русский, весьма почтенный профессор так отозвался о "Госпоже Бовари" и ее авторе: "Из пушки – по потаскушке!" "Какой глухой, – подумала она тогда об этом профессоре, считавшемся местным властителем дум, – какая у него глухая душа! Неужели мужчины совсем неспособны понимать женщин? Но Флобер-то ведь мужчина! И Толстой, и Чехов, и Пушкин. А они ведь все понимали, да еще как! Неужели среди мужчин это удел только избранных?"

Затекла шея – Машенька утомилась от чтения в неудобной позе, калачиком, и вытянулась на кушетке во всю длину, прилегла передохнуть минутку-другую, заложив страницы книги указательным пальцем (мама в детстве раз и навсегда отучила ее загибать уголки страниц) и прислонив ее под бочок, да так вдруг и уснула и сразу очутилась у себя в Николаеве, в маминой спальне, где лежала на маминой кровати распеленутая сестричка Сашенька и пыталась затащить себе в рот большой палец собственной ножонки в пухлых перевязочках.

– Мамочка, можно я попробую ее перепеленать? Я еще ни разу не пробовала.

– Попробуй, Маруся, – разрешила мама. – Даст Бог, и тебе когда-то придется пеленать своих, так что учись на сестренке.

– Ма, смотри, она о чем-то так сильно задумалась, даже ногу изо рта выпустила!

– Ага, задумалась! Вон напрудила! – счастливо засмеялась мама (она еще смеялась в те дни, известия о смерти отца еще не было).– Давай новые пеленки!

Машенька очень старательно перепеленала сестричку во все сухое и прижала сверточек к груди.

– Какая она хорошенькая!

– Дай Бог! Только ты нянькай ее осторожно – это тебе не кукла.

– А какая она легонькая!

Мама повернулась лицом к Машеньке, ее было видно так ясно… Но тут "Госпожа Бовари", которую держала Машенька, заложив пальцем, упала на пол, и она проснулась – с тяжелым сердцем и жгучей обидой, что недосмотрела такой нечаянный, такой хороший сон. "Боже мой, Боже мой, сегодня ведь мамочкин день рождения! Сегодня ей исполняется сорок лет! Как же это я забыла? Все дни помнила, вчера вспомнила, даже когда плыла под водой в море, а сегодня – как отшибло!" Взгляд Машеньки скользнул по большому письменному столу, уставленному бронзовыми чернильницами, пресс-папье в виде венецианской гондолы, бронзовыми стаканами для карандашей и перьевых ручек и еще массой безделушек, хотя и не нужных, но очень привлекательных, располагающих к уединенному размышлению. Обычно Машенька делала за этим письменным столом домашние задания, которые присылал ей вместе с конспектами лекций ее крестный отец адмирал Герасимов, или занималась изучением арабского и русского языка с доктором Франсуа. Машенька встала с кушетки, подобрала с пола "Госпожу Бовари", положила ее на прежнее место на книжной полке, подошла к столу, села за него в привычное жесткое кресло с высокой спинкой, взяла стопку первоклассной губернаторской бумаги «верже», обмакнула перо в бронзовую чернильницу в виде льва (здесь, в Тунисе, очень любили львиные шкуры и всякого рода безделушки с изображением царя зверей) и, не задумываясь и не поправляя ни слова, стала писать по-русски размашистым, красивым почерком.

"Здравствуйте, мои дорогие мамочка и сестренка Сашенька! Я очень люблю вас, скучаю и не теряю надежды разыскать вас на белом свете. Дорогая мамочка, от всей души поздравляю тебя с днем рождения! Здоровья тебе, благополучия, чтобы Сашенька тебя радовала, а я тоже не подведу, ты на меня надейся, мамуся! Я удивляюсь, что до сих пор не писала вам с Сашенькой писем. Какая разница, дойдет или не дойдет до адресата, сейчас или через тридцать, или хоть семьдесят лет? Главное – написать. Я уверена, что ты меня слышишь, мамочка! И я знаю, что вы с Сашенькой живы и невредимы, я это чувствую всем сердцем, всегда чувствую. Теперь я стану писать вам непременно, может быть, и не часто, но как получится, по мере моей тоски по вас, дорогие мои, горячо любимые! Волею обстоятельств я живу теперь в Африке, но в чудесном доме, среди чудесных людей. Я учусь в Морском кадетском корпусе, где начальником мой крестный, адмирал Герасимов, а крестная, Глафира Яковлевна, умерла еще в позапрошлом году и теперь лежит здесь на русском кладбище, рядом с сербским. Со мною тоже был случай отправиться туда, но меня спасли эти самые люди, у которых я теперь живу, а точнее, меня спасла хозяйка дома Николь. Если бы вы знали Николь, или ее мужа генерал-губернатора (наверное, наш папа занимал похожую должность), или ее родственницу, златокудрую Клодин, или необыкновенно интересного доктора Франсуа, который уже почти выучил меня читать, говорить и писать по-арабски (доктор Франсуа – знаток здешних языков, он что-то вроде нашего Владимира Даля)! Если бы вы их всех узнали, то полюбили бы точно так, как люблю их я. Они – французы, а я – русская, но мы живем как одна семья. Конечно, мне помогает мой французский, что вдолбила ты в меня, моя любимая мамочка, но это не главное. Главное, что эти люди вернули меня к жизни, особенно хозяйка дома Николь, которая своими руками вытащила меня из бездны, я обожаю ее, как старшую сестру, она необыкновенно женственная, красивая, умная от природы, с большим чувством юмора и очень несчастна от того, что Бог не дает им с мужем деток. А муж ее очень любит – это всем видно сразу.

Маруся.

Да хранит вас Господь! Вечно ваша!

P. S. Мамочка, сейчас я видела вас с Сашенькой во сне. Ей должно быть три года? Как бы я ее нянчила! Как бы мы с ней играли, Господи! Я буду искать вас и ждать до гробовой доски! Я найду вас, мои любимые, мои единственные, мои ненаглядные!"

Чистые, облегчающие душу слезы катились по щекам Машеньки, падали на письмо, и от этого буквы в некоторых местах расплылись, и следы слез так и впечатались в плотную высококачественную бумагу на многие десятилетия.

"Если бы мы все были дома, в России, и не было бы этой проклятой революции, то сегодня у нас в Николаеве был бы прием в честь маминого сорокалетия, и съехались бы десятки гостей, и мама пела бы любимый папин романс "Средь шумного бала…". О, а сегодня ведь здесь прием – какое замечательное совпадение! Пусть Николь и ее муж считают, что хотят, а я буду считать, что это прием в честь моей мамы, но не скажу им, только спою для мамы и для папы "Средь шумного бала…". – Размышляя так, Машенька пришла в хорошее настроение, потому что знала теперь, что будущий вечер обретает для нее смысл, тайный, заветный смысл, вот что прекрасно! – И выпью бокал шампанского – за мою любимую мамочку, обязательно!"

Библиотека располагалась в доме губернатора как бы на перепутье всех дорог. В приоткрытую дверь было отлично слышно все, что происходило в доме, не считая, конечно, дальних комнат, а в распахнутое окно – все, что творилось на подходах к дому, и в парке, и у ворот, и даже под горой, где были конюшни и казармы. День стоял жаркий, хотя до настоящей лютой жары было еще далеко, миновала лишь первая декада июня, и еще недельку можно было дышать и жить почти свободно. В библиотеке было тенисто и свежо, пахло кожей и бумагой, запах книжной пыли практически не чувствовался, прислуга протирала и выхлопывала за окном каждую книжечку – Клодин школила слуг будь здоров, особенно в отсутствии хозяйки. Вот и сейчас она кричала на весь дом:

– Александер, где ты, Александер? Ужин на шестьдесят персон, а сколько зарезано кур и забито барашков? Вдруг не хватит! Ужас! А тот молочный теленок? Вели зажарить его на вертеле, так распорядилась хозяйка. А что ты думаешь о десерте? О, Александер, я с ума сойдут с этим твоим "не беспокойтесь, все будет нормально". Если бы я не беспокоилась, вы все уснули бы на ходу! А где у нас Мустафа? Мустафа, ага, ты здесь. Я тебе сказала, что мадам Николь велела раскатать в гостиной большой персидский ковер. Конечно, красный, а какой же еще? У нас нет другого. Боже мой, Боже мой, какие вы все бестолковые!

Изо всей тирады Клодин, Машенька зацепилась только за слова о большом персидском ковре. "О, тогда ужин нешуточный!" – подумала она. Красный персидский ковер с белым узором расстилали только к приезду маршала Петена. Да, затевается что-то грандиозное… Ковер, о котором говорила Клодин и подумала Машенька, был удивительной красоты и гигантских размеров – восемь метров в ширину и двенадцать в длину.

В прихожей, что была совсем рядом с приоткрытой дверью библиотеки, зазвонил телефон. Почти тотчас к нему подбежала вездесущая Клодин. Машенька вытерла тыльной стороной ладони слезы, промокнула свое письмо тяжелым пресс-папье в виде венецианской гондолы. Нет, слезы успели пропитать бумагу, и следы их остались, видно, слишком горючие были. Машенька прислушалась к тому, что кричала в телефонную трубку Клодин, – она всегда так кричала, что хочешь не хочешь – прислушаешься.

– Да, госпожа Николь. Нет, госпожа Николь. Нотариус еще не прибыл. Франсуа тоже пока нет. Конечно, для него это честь, я понимаю. Кто от такого может отказаться? Что она делает? По-моему, в саду, в доме я ее что-то не вижу.

Машенька прислушалась внимательнее – речь шла явно о ней, она даже встала из-за стола и подошла поближе к двери.

– Да вы что, мадам Николь? Из меня клещами не вытянешь. Нет-нет, она ничего не подозревает, сюрприз будет стопроцентный. Вы мне поверьте. Да, я сказала Александеру, что на шестьдесят персон, по-моему, забили мало кур и барашков, но я велела, чтобы еще. А насчет вашей замечательной идеи про молочного теленка на вертеле – это будет чудо! Его внесут два огромных зуава, их уже отобрали из солдат, да и лица их разрисуют белой краской, верней, они сами себя разрисуют, это напомнит им родное племя, они очень довольны, я обещала им по полфранка. Да, мадам Николь. Вы правы, мадам Николь. Ой, какая прелесть, мадам Николь, я так рада, что его высокопревосходительство согласился! Конечно, это ему радость! Я все понимаю! А Франсуа? Да вы что! И меня? Ме-ня?! Не может быть, я сейчас умру от счастья! Я не ожидала такой чести. Еще бы, я ее обожаю! Это очень достойно. Конечно, зачем путать чужих людей в семейное дело? Конечно, я помню, что мы с вами сестры. Как я могу такое не помнить? Но я никогда, клянусь вам, никогда и никому не говорила об этом! С тех пор как еще в Марокко вы, мадам Николь, сказали: "Клодин, забудь!"

Я и забыла! Ни единому человеку, что вы, как можно?!

"Ну и брехушка! – улыбнулась Машенька. – Ты ведь не далее как позавчера подробненько докладывала мне про ваше с Николь родство… Выходит, это правда…"

– Что вы, мадам Николь, сделаем это святое дело, и я опять все забуду – из меня клещами не вытянешь! Тогда, если вы оказываете мне такую честь, разрешите, я попрошу мадемуазель Мари сделать мне прическу. В последний раз! – Клодин засмеялась. – Хорошо, мадам Николь! Хорошо, моя любимая, моя дорогая сестренка! Я жду!

Клодин положила трубку и вышла в сад. В высокое венецианское окно библиотеки Машеньке было хорошо ее видно.

– Мари! Мадемуазель Мари! – взволнованно и робко позвала она в саду. – Где вы? Где вы? Ау!

Машенькой овладело дурашливое настроение, не обуваясь, она вышла из библиотеки, прокралась в сад, приблизилась со спины вплотную к мадемуазель Клодин и пропищала:

– Кушать подано!

– Ой, ой, да разве так можно? – Мадемуазель Клодин даже присела с перепугу. – Какая вы озорница, мадемуазель Мари! А я вас ищу. Где это вы пропадаете?

– Я – в доме и все слышала, что вы говорили Николь по телефону!

И мне все ясно!

– А что вы такое слышали? – испуганно вытаращив маленькие черные глазки, спросила Клодин. – Что? Что я такого сказала? – добавила она плак-сиво.

– Вы сказали, что будут зуавы на вертеле, и их вынесут телята… Что я мелю?

И обе принялись хохотать, с особенным удовольствием Клодин, которая сообразила, что Машенька не поняла ровным счетом ничего, и ей, Клодин, нечего бояться, она еще пока не проболталась!

– Мадемуазель Мари, а вы не будете так любезны…

– Сделать вам прическу?

– Да. В последний раз… – Клодин потупила глазки.

– А почему это – в последний? Мне приятно делать вам прически. У вас такие роскошные волосы, что это для меня одно удовольствие.

– Спасибо. – Клодин покраснела до слез и вдруг выпалила: – А мы будем делать прически тайно!

– Конечно, – поспешила согласиться Машенька, но тут же переспросила: – А почему мы должны делать их тайно? С какой стати, мадемуазель Клодин? От кого нам прятаться?

– Ну, это… я, значит, в том смысле, что это… – забормотала Клодин. – Мы будем так шутить…

– Странно. Как делали, так и будем делать. Какие шутки, вы что-то недоговариваете, мадемуазель Клодин? Спрашивается, что изменится с сегодняшнего дня?

– Все! – прошептала Клодин, опуская голову. – Где будете вы, и где буду я?

– Ничего не пойму. Скажи просто и ясно – в чем дело?

– Не могу, клянусь!

– Так будем делать прическу?

– Если можно…

– Конечно, можно, пошли в мою спальню.

– Я пойду, только если вы не будете меня расспрашивать, хорошо? – умоляюще пролепетала Клодин.

– Даю слово. Ты меня жутко заинтриговала, но ничего, потерплю до вечера! – засмеялась Машенька. – Интрига всегда бодрит.

Не меньше часа делала Машенька прическу Клодин (прическа получилась отменная – высокая, волосок к волоску, завиток к завитку), а потом вдруг выяснилась незадача.

– А как же я теперь надену парадное платье, оно ведь через голову надевается! – в священном ужасе воскликнула Клодин.

– Ладно идите, надевайте платье, а прическу реставрируем. Я сказала «реставрируем» потому, что ваша голова сейчас – произведение искусства и ее нельзя сделать заново, а можно только реставрировать, как картину Рембрандта или Веласкеса. Вы слышали о таких художниках?

– Не помню, – отвечала Клодин, – но кажется, у нас в Арле жил какой-то с похожей фамилией, он так шикарно лепил из глины и разрисовывал кошечек – прелесть!

В новом платье Клодин так затянула корсет, что еле дышала.

– Мадемуазель Клодин, я думаю, что вам нужно чуточку расслабить корсет, у вас ведь и без того великолепная фигура, – посоветовала Машенька. —

А так ваша талия получается непропорционально тонкой.

– Вы находите? – неуверенно проговорила Клодин, которая после всех похвал, что расточила в ее адрес Машенька, находилась в ее полной власти.

– У вас изумительный бюст! Прекрасные бедра! А какая шея – Бог мой!

– Давайте расслабим, – робко, как девочка, согласилась мадемуазель Клодин – эта мегера, при виде которой у домашней прислуги тряслись и холодели руки. Бюст Клодин действительно был достоин похвалы, бедра крутые, но ноги коротковаты, и от этого фигура со слишком затянутой талией смотрелась, как песочные часы, – как две полусферы, поставленные друг на друга, носик к носику. Машенька ловко и быстро реставрировала прическу Клодин. Парадное платье было изумрудного цвета и очень шло к рыжим волосам Клодин, она посмотрелась в зеркало и осталась довольна.

– Ого, скоро пять пополудни! – взглянув на большие напольные часы, удивилась Машенька. – Целый день проспала и прочитала…

– Боже мой, – хлопнула в ладоши Клодин, – а у меня ничего не готово. Ужин начнется не раньше восьми, Николь и его высокопревосходительство обещали приехать к шести, и Франсуа зван к шести. Давайте перекусим по-простому, а то я с утра ничего не ела за этой беготней.

– Давай, – согласилась Машенька. – А прическа твоя хороша. В крайнем случае пойду в парикмахерши – это тоже кусок хлеба.

– В парикмахерши вам идти не придется, – уверенно сказала Клодин, – пойдемте лучше на кухню, к Александеру, он нам чего-нибудь сообразит.

Машенька и раньше, бывало, наведывалась на кухню к Александеру – в наследство от мамы ей досталась любовь к приготовлению пищи, и она с удовольствием училась у старенького Александера его приемам и хитростям и сама передавала ему некоторые свои навыки и умение. Например, она научила Александера готовить почти настоящий украинский борщ. Вообще Машенька обожала общаться с людьми, умеющими что-то делать, с профессионалами, независимо от рода их занятий, будь то повар, рулевой на яхте, конюх, погонщик каравана, врач, мавр-умелец по золотому и серебряному шитью, стрелок в губернаторском тире, садовник, смотритель маяка в Бизерте и прочая, и прочая. Она глубоко уважала людей «умеющих», всячески выказывала им это свое уважение, и, видя ее искреннюю любознательность, те с удовольствием говорили с ней о своих профессиях и радовались каждому ее знаку внимания. Так что как-то само собой за эти неполных три года в Тунизии слава о юной русской графине разнеслась далеко, и уважение к ней людей самого разного рода и племени было весьма неподдельным. Секрет был прост: она уважала в них главное – их таланты, она ценила их, восхищалась ими, с необыкновенной легкостью перенимала их опыт, не гнушалась никакого труда и была неутомима, потому что училась всему с радостью и отвагой, с тем, что называется по-русски, куражом, а по-арабски похожего слова не было, во всяком случае, так считал доктор Франсуа.

На кухне у Александера можно было обалдеть от запахов, тем более при Машенькином острейшем обонянии.

– Ой, как вкусно все пахнет – голова идет кругом! Какой вы молодец, Александер!

– Я хочу сварить вам кофе по-бедуински и показать торт к вечернему чаю. А обрезками от торта – я сделаю из них ассорти – вы и закусите, можно?

– Давай, – поощрила его Клодин. – Ну где твой знаменитый торт?

Беспрестанно вертя кончиком длинного носа, Александер подвел их к кондитерскому столу, над которым громоздилось нечто: это был как бы корабль, кстати сказать, очень похожий на линкор "Генерал Алексеев", на котором Машенька приплыла в Бизерту. На носу возвышались желтые, будто бы золоченые, маковки русской церкви, на корме было что-то вроде форта Джебель-Кебир, а вокруг корабля – застывшие волны из синего крема безе.

– А почему этот торт в виде корабля и почему русская церковь? А это, кажется, стены Джебель-Кебира? Что все это значит? – спросила Машенька.

– Все в вашу честь, мадемуазель Мари, все в вашу честь! – торжественно отвечал повар, не забывая отрезать длинным ножом маленькие кусочки по всему сооружению, но не портя его, а как бы придавая последний лоск. Отрезанные кусочки Александер ловко укладывал на широкое блюдо.

– С какой это стати в мою честь?

– Ну потому, что сегодня, – начал Александер, – сегодня…

Клодин сделала ему страшные глаза, и он смолк.

– Пойди-ка лучше, дружок, свари кофе, – распорядилась Клодин, – болтаешь много!

Александер с удовольствием ретировался и унес с собой блюдо с ассорти.

Бедуинский кофе, поданный Александером в крошечных чашечках, был восхитителен, а ассорти из торта выше всяких похвал.

– Я, пожалуй, пойду на корт, попрыгаю, – сказала Машенька. – Сейчас переоденусь в теннисный костюм и пойду.

– Да, он вам очень идет, вы в нем просто неотразимы, – польстила Клодин. – А что наденете на вечерний прием? Я бы посоветовала то нежно-алое платье с длинными рукавами, которое вы надели здесь в первый раз. Вы в нем божественны! А я срежу алую розу и заколю вам в волосы, как тогда, можно?

– Хорошо, – согласилась Машенька и пошла переодеваться в спортивное.

Солнце светило еще горячо, но под парусиновым тентом, что был натянут над игровой площадкой, было вполне терпимо. Машенька лупила мячиком о тренировочную стенку и напевала вполголоса: "Средь шумного бала, случайно, в тревогах мирской суеты…" Ей нужно было распеться, она хотела блеснуть на вечере этим русским романсом, этим ее тайным подарком в честь сорокалетия любимой мамочки. А муж Николь подберет аккомпанемент с голоса, в этом она была уверена. "Средь шумного бала, случайно, в тревогах мирской суеты тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты…" Машенька стучала мячиком по стенке и распевалась все громче, громче.

– Добрый вечер, мадемуазель Мари, у вас прекрасное настроение! – приветствовал ее доктор Франсуа.

Машенька поймала мячик, обернулась и ахнула:

– Ах, Боже мой, какой вы смешной! Куда вы так вырядились, доктор?

На Франсуа был черный фрак, явно с чужого плеча, накрахмаленная манишка топорщилась, как будто под ней были груди кормилицы, лицо его было покрыто крупными каплями пота, один только рыжий портфель в руке выдавал, что это прежний доктор Франсуа.

– Приказ! – сказал Франсуа, смахивая пот тыльной стороной ладони.

– Чей приказ? – рассмеялась Машенька.

– Мадам Николь. Я есть свидетель, – сказал Франсуа по-русски.

– Свидетель чего?

– О, этого я вам не сказать! Как это говорят русски: "Надо держать уши за зубами".

– А ну попробуйте держать за зубами уши!

Франсуа поставил портфель между ног и согнул свои и без того лопоухие уши.

– Не получайт!

Оба рассмеялись. И тут в ворота дворца въехал кабриолет губернатора, и в нем его высокопревосходительство, Николь и главный нотариус Бизерты, которого Машенька хорошо знала по прошлым приемам и который был славен тем, что у него были такие необыкновенно длинные усы, что он закладывал их за уши.

Машенька продолжала стукать мячиком о стенку и напевать, а сама была заинтригована не на шутку: "Чего это они все такие расфуфыренные, и вообще что за тайны мадридского двора?"

Через четверть часа ситуация начала разъясняться. На корт явился лакей Мустафа и обратился к Машеньке не "мадемуазель Мари", как прежде, а сказал:

– Ваше сиятельство, ее высокопревосходительство и его высокопревосходительство просят вас явиться к ним в кабинет незамедлительно. Можно не переодеваться.

Машенька приставила ракетку к дощатой стенке, а один из мячиков забыла вынуть из широкого кармана белой плиссированной юбочки. Взглянула на Мустафу, с недоумением пожала плечиком в изящной тенниске и пошла куда звали.

Мустафа проводил ее до приемной и церемонно откланялся. Дверь в кабинет генерал-губернатора была закрыта. Машенька постучалась и вошла. Картина, представшая ее взору, была удивительной: за овальным столом сидели Николь, губернатор, нотариус, Клодин и Франсуа, шестой стул визави от генерал-губернатора и между Клодин и Франсуа был свободен. Не вставая, губернатор указал Машеньке на свободный стул, она отодвинула его от стола и села так, как ей было удобно, чуть-чуть на отлете. Она сразу поняла, что затевается что-то по ее душу.

Воцарилась неловкая и вполне театральная пауза.

– Мари, – произнес наконец сам генерал-губернатор, – мы собрались по важному делу. – Он взглянул на Николь, ища ее поддержки.

Николь кивнула, она была в своем любимом алом платье, ее темно-карие глаза расширились от волнения, полные, красиво очерченные губы подрагивали. Машенька нащупала теннисный мячик в кармане юбки и крепко сжала, но он не поддался сжатию.

– Мари, – продолжал губернатор, переложил справа налево стопку бумаг, улыбнулся невпопад, как он обычно улыбался, когда не знал, что сказать или с чего начать.

Николь многозначительно молчала, глядя прямо в лицо Мари, торжественно и восхищенно.

– Мари-и. – Голос губернатора пресекся от волнения. – Мари, я хочу посвятить тебя в курс нашего семейного состояния, чтобы ты знала все… Это для нас важно.

– Важно, – как эхо повторила Николь и облизала пересохшие губы.

– Франсуа и Клодин – они свидетели, – продолжал губернатор, – нотариус – это нотариус…

Машенька невольно улыбнулась и сжала мячик в кармане.

– М-да, нотариус – это нотариус, и в присутствии свидетелей он должен скрепить наши подписи, да… Итак, я хочу доложить, – перешел на военный лексикон губернатор, и можно было понять, что он справился с волнением и теперь ничто не выбьет его из колеи. – Да, я хочу доложить тебе следующее. Я и Николь в равных долях, согласно брачному контракту, владеем следующим имуществом: здание оперетты в Марселе, которое выкуплено нами семь лет назад и теперь сдается в долгосрочную аренду. Николь хотела оперетту – она ее получила. Пять доходных домов в Париже, все в центре. Алмазные копи в Родезии – они мне достались от бабушки, – пока приносят небольшую прибыль, но их можно модернизировать, дело перспективное. Тысяча акров земли под Бордо, в основном виноградники, все сданы в управление арендатору. Макаронный заводик на севере Италии в случае необходимости в течение десяти дней может быть перепрофилирован в военный завод. Акции заводов «Рено» и «Ситроен», не очень много, но вполне прилично, дивиденды пока небольшие, но, на мой взгляд, оба конкурентных предприятия развиваются хорошо. Есть два причала на Сицилии, и куплена большая часть прибрежной полосы в самой Бизерте, где вполне возможно построить доки или гавань. Есть участки земли в Марокко, Алжире, Ливии, говорят, там может быть нефть, но пока только ищут. Есть и банковские вложения на сумму около пяти миллионов франков, в семи различных банковских группах, в том числе и в Швейцарии. Конюшни, дома, яхты в Марокко, в Тунизии и в Алжире – все это само собой.

– Так вы настоящий капиталист! – удивилась Машенька. – Я думала, вы генерал…

– Да, я не терял даром времени, но, поверь, это не в ущерб моей основной службе и без использования служебного положения.

– Охотно верю. Но при чем здесь я, зачем вы мне все это рассказываете?

– А при том, что все это будет с сегодняшнего дня твое. Пока мы отпишем тебе ровно треть всего нашего совокупного состояния, но с правом наследования всего остального.

– Почему?

И тут вступила Николь.

– Мари, – сказала она глухо, – Мари, мы решили удочерить тебя. – Николь порывисто поднялась со стула, подбежала к Машеньке, стала перед ней на колени и зарыдала, стукаясь лбом о теннисный мячик в Машенькином кармане. Потом она вскочила на ноги, подняла Машеньку и, обхватив ее руками, продолжала рыдать у нее на груди. Она беспорядочно целовала ее плечи, шею и шептала как заведенная:

– Отныне ты моя дочь! Отныне ты моя дочь!

Губернатор тоже поднялся, а за ним и все остальные.

Наконец Николь выплакалась, и Машенька смогла отстранить ее от себя, можно сказать, оторвать. Она бережно провела Николь к ее стулу, усадила и только тогда сказала, отойдя к своему месту и взявшись за спинку стула:

– Мадам Николь, у меня есть мать, я не могу принять ваше предложение.

По лицу губернатора было понятно, что он чувствует себя в дураках. Он хотел что-то сказать, улыбнулся невпопад, но вдруг Николь выбросила вперед руку и прохрипела:

– Во-о-он из моего до… – И с ней случилась истерика, она стала бить кулаками по столу, что-то кричать…

Машенька вышла из кабинета. Потом она вышла из дома, потом из ворот усадьбы и пошла по белой известняковой дороге – как была, в белой тенниске с голубеньким кантом по краю широкого воротника, в белой плиссированной юбочке, в легчайших белых туфельках для спортивных занятий, которые сшил для нее с любовью старый мавр. Мячик в кармане мешал идти, раздражал, она вытащила его из широкого кармана юбочки и пошла, стукая им о дорогу и ни о чем не думая, – только бы поймать мячик, не всегда ровно отскакивающий от дороги, выбитой конскими и ослиными копытами, только бы не упустить его на землю. Она шла в сторону Джебель-Кебира, видневшегося вдалеке приземистым темным прямоугольником. Ее никто не остановил, потому что с Николь случился настоящий тяжелый припадок, пошла горлом кровь, и все пытались чем-то помочь доктору Франсуа, все что-то советовали, и теперь уже никому не было дела до несостоявшейся миллионерши.

Конец первой книги

(Продолжение следует.)