САМОЕДСТВО (1984)

Очень многие люди, к несчастию своему, обладают неистребимым качеством: самоедством. Данная черта характера природой мне отпущена вволю.

За ответом нет уже ничего, ответ мертв, жизнь – в вопросах. Наваливаются разрешимые и, главное, неразрешимые проблемы – и ты воюешь, споришь, ищешь выхода.

А выход всегда в работе.

Во время съемок каждой картины наступают зоны отчаяния. Ощущение собственного косноязычия, когда вроде бы точно знаешь, что сказать, а слов не находишь. Если, конечно, ты не превратился в преуспевающего ремесленника, который всегда в себе уверен.

Лично мне спокойнее, когда мне неспокойно.

Кто я есть на данном этапе своего развития, куда двигаюсь и как это движение соотносится с процессами общественного бытия? Вне таких сомнений, вне «миллиона терзаний» ты произносишь команду «мотор!», не ведая зачем. Или – что еще опаснее – заведомо рассчитывая на то, что уровень тех, кто будет твою картину смотреть, ниже твоего собственного уровня.

А это уже – аморально. Даже в том случае, если ты прав. (I, 7)

САФОНОВА ЕЛЕНА

(1993)

Интервьюер: Героиня в «Очах черных» – она, по моему представлению, должна олицетворять идею русской красоты, русской души, русского добра… Все были очень удивлены вашим выбором на эту роль Сафоновой. Почему?

Я не очень понимаю, чем вам не угодила Лена Сафонова? Мне с ней хорошо работалось…

Она мне очень понравилась уже в картине Мельникова. Лена показалась мне актрисой нового характера – это во-первых, а во-вторых, она произвела впечатление на итальянцев-продюсеров: они не хотели бы русскую красавицу с толстой косой, они хотели нечто более европеизированное, субтильное, для понимания европейского менталитета. И я в этом направлении не сопротивлялся, ибо был уверен, что Лена Сафонова это может сделать.

Надо сказать, что картина открыла Лене огромные перспективы, она стала много сниматься и во Франции, и в Италии. Как я понял, эта роль принесла ей успех.

Довольны ли Вы как режиссер тем, что она сделала?

Во всяком случае, мы друг с другом сделали все, что могли. На большее я лично сам не мог бы рассчитывать.

Лена – очень профессиональная актриса, которая выработала в себе мощнейший иммунитет против плохой режиссуры.

Это вообще беда наших актеров: при ужасной режиссуре они все равно должны быть на уровне. То есть они как бы занимаются саморежиссированием и окружением себя определенным защитным полем, которое не дает грубому режиссеру, плохому режиссеру, неталантливому нарушить ту инфраструктуру, которая существует в актере.

Моя проблема в том, что это поле у Лены очень сильное, и поэтому нам было трудно вначале: мне добиваться ее доверия, а ей обмануть меня, что она искренна. (III, 2)

САФРОНОВ НИКАС (2004)

Он агрессивен, подвластен влиянию, знает конъюнктуру, умеет обмануть, очень мастеровит, свободен в технике письма, знает себе цену, не имеет никаких проблем с формой, обладает большой фантазией, независим, лишен комплексов, живописен, театрален… (I, 111)

СВОБОДА (1990)

Русскому человеку не свобода нужна, а отсутствие неволи.

Это разные вещи.

Русский человек понимает свободу как бунт, как вседозволенность. Отчего идет все негативное, отрицательное? Оттого, что человек связан. Его отпусти, и он создаст себе трудности сам и потом их героически станет преодолевать. Он живет только из сопротивления.

Для русского это принципиально важно. И никакая демократия ему не нужна… (I, 31)

(1990)

Многие считают, что свобода и демократия – понятия тождественные.

Но это вовсе не так.

Свобода – понятие, по-моему, прежде всего нравственное… То, что многие понимают у нас под словом «свобода», есть не что иное, как элементарное уважение к человеческой личности. Считать западный мир безоговорочно свободным может только тот, кто не испытал на себе этого уважения. Если тебя не могут без причины взять и посадить в тюрьму, или если ты можешь поселиться в любой обыкновенной гостинице любого города в своей стране, или если сидишь в ресторане и не боишься, что тебя обхамят, – это еще не свобода. Это просто признание элементарного правового общества, где уважают человеческую личность.

В нашем же понимании свобода часто как бы отождествляется со вседозволенностью. Ну а умноженная на безверие, нищету и страх, вседозволенность эта трансформируется во всеобщее бедствие, остановить которое ничем, кроме силы, нельзя.

Вот почему в России часто за каждой «оттепелью» начиналась новая жестокая реакция… (I, 32)

(1990)

Истинная свобода – это гармония человека с собственной исторической памятью, гармония с собственной душой… (I, 33)

(1992)

Люди накинулись на запретные ранее темы, стали похожи на детей, которых запустили в шоколадную лавку и разрешили есть что хотят, пообещав, что ничего им за это не будет.

И они обожрались.

Они с наслаждением кинулись ругать то, что нельзя было ругать раньше. Они предполагали, что, коснувшись запретных тем, смогут наконец сказать то, что хотели, и обрести истинную свободу.

Это неправда. Им нечего сказать. Кроме того, что они говорят о запретном. Не бывает несвободы. Свобода внутри человека. Для меня никогда не существовало несвободы.

И не потому, что я – Михалков. (I, 45)

(1995)

У д’Артаньяна, по-моему, был девиз: «Меньше свободы – больше независимости».

Мы не понимаем, что такое свобода. Я говорю от своего лица: «Я не понимаю, что это такое».

Вы знаете, что такое демократия во Франции? Это – можно то, что можно, а нельзя то, что нельзя. И только попробуйте перепутать это. А несвобода – это когда сегодня нельзя то, что было можно вчера. Тогда выходят с транспарантами и заявляют, что нарушен закон демократии.

А для России свобода – это когда можно все. Это называется «вольница»: Стенька Разин, Емельян Пугачев.

Мы же отсюда, мы же не из Лувра на землю нашу свалились. Мы продолжение этой вольницы, этих степных просторов, помноженных на широту души и созерцательность ума русского человека… (XII, 3)

(1999)

Интервьюер: Вы занимаете высокое место в социальной иерархии, скажите, путь наверх увеличивает степень свободы человека или ограничивает?

Чудовищно ограничивает.

Хотя – что понимать под свободой. Может быть, для человека, который всю жизнь был Акакием Акакиевичем, а потом вырвался и попал в Государственную думу, его ограниченные возможности расширяются с приходом к власти.

Для творческого человека – это все зеркально наоборот. (II, 31)

(2006)

Интервьюер: Важной установкой русского сознания является образ Родины как земли, территории. А вот, скажем, для американцев территория намного менее актуальна. Там на первом месте – свобода. В каких отношениях со свободой русский человек?

В очень плохих, потому что для него свобода – это воля, хотя на самом деле это разные вещи.

Парадоксально, но когда у русского человека три галстука, он начинает теряться. Мне не кажется, что это хорошо, но это так. Может быть, это наша беда, но не вина.

Вы правильно сказали про землю. Для русского человека, для национального характера география имеет очень большое значение. Бескрайность рождает ощущение свободного открытого дыхания. Бескрайность… Но именно поэтому, к сожалению, русский человек часто свободу принимает за хаос, за вседозволенность…

Реальным духовным и нравственным ограничителем для русского человека в этом смысле была церковь… При всей иерархичности церкви, реальная внутренняя свобода и равноправие всегда были в храме… (II, 55)

«СВОЙ»

(2010)

«Свой среди чужих» – это в определенном смысле бренд. Одноименная картина стала культовым произведением, для меня же – первый полнометражный фильм. «Свой среди чужих», «чужой среди своих» – эти словосочетания оказались знаками, под которыми проходила вся моя жизнь: всегда существовать вопреки течению. И не потому, что я оппозиционер или диссидент, я просто не люблю и никогда не любил петь в хоре…

«Свой» – журнал для тех, кто «поет не в хоре», кто имеет свою личную точку зрения и готов ее отстаивать. Это журнал для тех, кто интересуется предметом, рассматривая его во всем объеме. Мы готовы препарировать те или иные события или личности, делая это для действительно любознательных людей.

Это журнал для тех, кто любит путешествовать, мужские забавы, такие, как спорт, путешествия, приключения. Для людей, которые в определенном смысле авантюрны. Но, как говорил Че Гевара: «Я авантюрист, но я из тех авантюристов, которые рискуют своей шкурой, а не чужой». У нашего журнала загорелое, слегка небритое, мужественное лицо. Но не с той щетиной от Кристиана Диора, которая нынче в моде, а с щетиной человека, у которого не было времени побриться, потому что он был занят серьезным делом. Этот самостоятельный, индивидуальный мужской проект однозначно может заинтересовать и женщин.

Почему?

Потому что дефицит мужского в нашем обществе сегодня наличествует. Интересен не показной мужчинка, а именно мужчина…

И еще…. Это журнал для людей, которые не считают себя венцом творения, для тех, кто верует. (II, 66)

СВЯТОЙ ЧЕЛОВЕК

(2000)

Я недавно прочел, что означает «святой человек». Меня это потрясло.

Святой – это тот, кто всегда и каждому делает лучше, чем себе. Всегда и каждому.

Так просто – и так невыполнимо. (II, 34)

(2007)

Формулировка простая и гениальная одновременно…

Мы можем иногда пожертвовать чем-то для совсем чужого, ради родного идти на жертвы готовы многие, но так, чтобы всегда и для любого…

Много назовешь людей, подпадающих под эту характеристику?

Интервьюер: А Вы?

Я встречал праведно живущих, но они вряд ли позволили бы вслух рассуждать о своей святости. Возможно, это сделают другие. Потом, спустя время.

Однако речь ведь сейчас не о конкретных фамилиях, не о суете мирской, а об определенном образе жизни. (II, 59)

7 НОЯБРЯ

(2004)

7 ноября я всегда хожу в церковь – отмаливаю грехи отцов и ставлю свечи за расстрелянную царскую семью… (III, 6)

СЕКС

(2007)

Интервьюер: Поведайте о первом сексуальном опыте. Андрей Сергеевич рассказывал мне, будто он Вас совратил, точнее, приобщил.

Брату я многим обязан, но в данном случае он приписывает себе чужие заслуги. Нет, Андрон здесь ни при чем…

Первая физическая связь с женщиной у меня получилась корявая. Я толком ничего не знал, и партнерша, к несчастью, оказалась столь же неопытна и неумела. В итоге все вышло ужасно муторно, сумбурно, беспомощно и печально.

Вы еще в школе учились?

Оканчивал-то я уже вечернюю и параллельно снимался в «Приключениях Кроша». Сколько мне было в ту пору? Шестнадцать, кажется…

В общем, первое свидание оставило лишь чувство жестокого разочарования. На поверку секс оказался совсем не тем, о чем рассказывали старшие ребята и что я рисовал в воображении. Долго потом не решался на повторение опыта, даже мысли подобные гнал. Но не зря опытные цирковые наездники советуют упавшему с лошади поскорее сесть в седло, чтобы не развился комплекс неполноценности, не пропала уверенность в собственных силах. Через какое-то время я встретился с той же барышней. Получилось гораздо лучше. До идеала было далеко, но хоть что-то!

Второе наше свидание оказалось последним. Мы расстались, чтобы больше не встретиться. Девушка сделала что могла и исчезла из моей жизни.

Избранница догадывалась, что она у Вас первая?

Сначала нет, а во второй раз я сам признался. У нее до меня имелся сексуальный опыт, но, полагаю, минимальный.

Где происходили романтические свидания?

Кажется, у нее дома. Все плыло как в тумане, так, что детали воспроизвести сегодня трудно. Кстати, не скажу, что партнерша была красавицей. Совсем нет. Случившееся носило скорее медицинский характер… (II, 57)

(2011)

Интервьюер: В рамках ММКФ кроме конкурсного кино будет представлено с два десятка кинопрограмм, в том числе «Секс. Еда. Культура. Слава». Чьими усилиями на фестивале появилось кино про секс? Кто затейник?

Затейниками являются те, у кого с «этим» проблемы.

Ну а Вы что думаете по «этому» поводу?

Я не пуританин, не монах, мне что-то нравится, что-то не нравится, но это часть жизни… кинематографа. И если это часть жизни кинематографа, наверное, есть смысл к ней относиться как к части жизни, а не просто закрыть глаза и считать, что ее нет.

Поэтому кто захочет смотреть такое кино – пусть смотрит.

Вы пойдете на кино про секс?

Я ходил бы на все эти фильмы, но, к сожалению, смогу пойти всего один раз, и то, если Вас там увижу… (XV, 56)

СЕМАГО

(2001)

Вот мне Семаго, бывший народный депутат, четыре раза присылал Счетную палату по поводу моего фильма «Сибирский цирюльник».

Он просто не мог поверить, что сорок три миллиона долларов, составляющие бюджет картины, это не повод для того, чтобы их украсть. Он не понимал того, что мне было важно и интересно, собрав эти огромные деньги, сделать то, что я никогда не мог сделать раньше в процессе производства моих картин.

Пять тысяч человек «массовки», горячая пища для всех, классная современная аппаратура, вагончики для всех актеров, чтобы на морозе у них бороды не отклеивались и чтобы создать наконец человеческие, цивилизованные условия для всех, кто работает рядом с тобой на съемочной площадке.

Но это не укладывалось в голове у Владимира Семаго.

Зато укладывалось то, что из того, что получил режиссер на картину, ему следует десять миллионов оставить себе, а на остальное как-нибудь, что-нибудь снять.

Но если мы будем жить по принципу: «Скажи мне, где ты работаешь, и я тебе скажу, что и как ты воруешь», то действительно никакого толку никогда не будет. (II, 38)

СЕМЕЧКИ

(1994)

Я, говоря с иностранцами, пытаюсь им объяснить: ну что такое, скажем, семечки для русского человека?

Это же не еда, это образ мысли, мировоззрения; миросозерцание – сидит на завалинке, семечки жует.

Ни одна реформа в России не сможет органично осуществиться, если она не будет включать в себя и момент семечек на завалинке. Органично включать. Иначе эта реформа будет выпирать, получится кривой и лопнет, как все неорганичные для России реформы.

Все равно семечки вылезут, через самую жесткую политику, сквозь все заслоны. Нельзя иначе.

Вот чего чужому никогда не понять…(I, 64)

СЕМЬЯ

Род Михалковых – Кончаловских

(1990)

Семейную традицию я понимаю как осознание принадлежности к своим корням. Чем дальше, глубже в прошлое можешь проследить эти корни, тем сильнее традиция.

Род Михалковых уходит в глубь российской истории. Первое упоминание относится к XIV веку. Были в роду и монахи, и воеводы… Больше было воевод. Очевидно, от своих предков (воевод) я унаследовал вкус к состязанию, азарт. Один из предков был постельничим при дворе первого царя из династии Романовых.

По материнской линии корни Суриковых – Кончаловских уходят в польские земли… (I, 31)

(1994)

Мой предок приходился троюродным братом первому Романову.

Недавно знакомый историк сообщил мне, что двое моих пращуров участвовали в Куликовской битве. И оба, между прочим, выжили.

Одна только семейная переписка сохранилась у нас за триста лет… (I, 57)

(2005)

Интервьюер: А территориально род Михалковых – Кончаловских далеко простирается?

Обширная география получается: Кострома, Рыбинск, Ярославль…

В Ярославле мой прадед Михалков был последним предводителем дворянства. Все Михалковы были Сергеи и Владимиры. Много было разных военных, воевод.

Недавно мне принесли духовные завещания моих предков времен Ивана Грозного. Такие трогательные бумаги… Что кому отписать: кому – саблю такую-то, а этому корову, шкуры какие-то. А тот еще остался должен, ну там, две штуки сукна. Да! Потом требовалось испросить чего-то у должников. Если он должен был, допустим, деньги, то можно брать не деньги, а корову… Ну, в общем, все серьезно… По-взрослому, как сегодня говорят.

А по маминой линии – это Сибирь, если говорить о Сурикове. И Франция, потому что жена у него была француженка.

А по отцовской линии в основном Волга, Кавказ…Так что с точки зрения истории и географии семья постаралась. (II, 51)

Родительские заповеди (2005)

Их очень много.

«Никогда не обижайся. Потому что, если тебя хотели обидеть, не доставляй этим людям удовольствия. А если не хотели, то их можно простить». Или: «Если тебе что-то катится в руки просто так и ты без всяких затрат можешь протянуть руку и взять, подумай, сколько из десяти людей от этого бы не отказались. Если насчитаешь больше пяти – откажись. Потому что идти надо в узкие врата».

«Счастье жизни – в самой жизни», – слова Толстого. «Делай что должно, и будь что будет». (1, 121)

Семейная обстановка (1998)

Надеюсь, я полностью соответствую той обстановке, которая царила в нашем доме.

Это была естественная жизнь в большой семье с сильной корневой системой. Я не мог понять, за что меня не любят в классе, когда я утром честно признавался учительнице, что опоздал, потому что Рихтер играл ло трех часов ночи и не давал спать. Я не понимал, что в этом особенного. А у нас за столом, когда приходил генерал Московский, Александр Александрович Вишневский, такие имена витали, что мало не покажется: Сережа Рахманинов, Паша Васильев. Велемир Хлебников, по рассказам мамы, спал у нас на рояле, а Маяковского бабушка спустила с лестницы, сказав, что отказывает ему в доме. Все это казалось естественным.

Во всем, что касалось быта, гостей, традиций, семью держала мама. У нас был духовник. Отец этому не мешал, хотя священник старался приходить на дачу, когда отца не было, чтобы никого не смущать…

Была еще бабушка, Ольга Васильевна Кончаловская-Сурикова. Вот уж крутейший характер был, сибирский. Я как сейчас помню: «Ах ты, па-а-кость!» Тебя сразу как морозом пробирает. Ее и мама моя боялась до последних дней. Но в самое тяжелое состояние меня ввергало, когда сама мама говорила очень тихо: «Никита, пойди, пожалуйста, сюда…» По большому счету экзекуциям нас подвергали за ложь, тут ничем нельзя было отмолить. (I, 76)

(1998)

Кстати, я только сейчас стал задумываться о некоторых вещах, связанных с детством, с моим отношением к семье…

Например, поймал себя на мысли о том, что не тоскую по своим детям. То есть они как бы всегда со мной, но в них нет воспитанной с детства необходимости держать друг друга за руки и заглядывать в глаза.

Да, клан Михалковых жив, но он существует сознанием, что мы вместе. Между прочим, для меня это принципиальный вопрос. Я могу отца месяцами не видеть (прости меня Господи!), но знаю, что он здоров, а он в курсе, что Никита занят монтажом фильма в Париже. Я чувствую семью за спиной, но нам не требуется произносить высоких фраз и демонстрировать на публике глубину чувств.

Надеюсь, что мои дети понимают все правильно и живут с ощущением, что у них есть отец и он всегда готов ради них… а дальше должны идти те самые громкие слова, которых я и хочу избежать… (I, 75)

(2002)

Вопрос: Когда Вы появляетесь дома, то родные разбегаются по углам? Вы тиран, диктатор?

Глупо ждать от человека, чтобы он признался в том, что он тиран, даже если это так.

В этом смысле, мне кажется, Вам следовало посмотреть мой фильм «Утомленные солнцем» и почувствовать мои отношения с одной из моих дочерей – с Надей.

Мои дочери рассказывают мне то, что они не рассказывают маме. Это показатель. Они предпочитают разговаривать со мной на темы, которые, честно сказать, и мне не хотелось бы слушать. (I, 90)

(2002)

Безусловно, мне нравится, когда семья большая!

Дочка Надя что-то спросила, сын Тёма пробежал, рядом жена Татьяна – все что-то делают, чем-то занимаются.

Это здоровая суета – дом живет!

Вообще, русская семья должна быть большой. К сожалению, именно несчастные обстоятельства нашей жизни не дают людям рожать детей. Они отвыкают от ощущения дома, семьи в самом благотворном понимании этого слова. Это же здорово, когда есть дети, внуки, бабушки, дедушки…

Прикрываясь какими-то проблемами в ущерб продолжению рода, продолжению себя, люди отдают предпочтение карьере, которой, кстати, добивается далеко не каждый. Годы идут, а тыл так и не создан. В результате человек порою остается у разбитого корыта: ни семьи, ни дома…

А семья – это, собственно, и есть то, что называется жизнью, она ограждает детей от всего, что может искорежить их существо. Это то, что они потом перенесут в свою семью, передадут своим детям.

Так было в семье моего деда, потом так было в семьях моих родителей, когда мы детьми варились во всем этом. (II, 41)

(2004)

Вопрос: Скажите, у Вас есть какой-то секретный рецепт семейного счастья?

У меня нет такого секрета.

Самое главное – это гармония, когда то, что ты хочешь, совпадает с тем, что ты можешь. И еще кажется важным, чтобы к детям относились не лучше, чем к ним относится Господь Бог. Дети часто на этом ломаются и оказываются незащищенными и не готовыми к жизни. (I, 105)

(2012)

Вопрос: Вы за патриархальные отношения в семье? Что для Вас ваша семья?

Я за патриархальные отношения в семье. По крайней мере, в русской семье. Но дело в том, что на сегодняшний день просто очень сильно ослабло понимание того, что такое мужчина. Это не только бицепсы и, так сказать, гордый взгляд или командные нотки в голосе. Это позиция, это слово, это держание слова, это возможность быть для других некой защитой, за спину которого можно спрятаться, ну и так далее, и так далее… В этом смысле я придерживаюсь патриархальных традиций.

Что касается того, что такое семья?

Вы знаете, я думаю, что об этом так много сказано, что я не хотел бы повторяться. Я знаю только одно, что президентом России не может стать человек, который никогда не нянчил своих детей, никогда не видел, что такое внутрисемейные отношения, который никогда не принимал участия в этих отношениях. Он может быть умным, талантливым, каким угодно, но это очень важно для русского человека, вот это вот – отцовство, потому что жить в России и не знать, что такое семья, – это очень большое обеднение собственной жизни.

То, что у тебя за спиной есть, те связи, которые тебя связывают с миром, то единственное для каждого и индивидуальное, – это вот ощущение того, что в твоих жилах течет кровь твоих предков, которых ты знаешь, и та же кровь течет в жилах твоих детей и внуков – это очень терпкое и очень сильное ощущение, о котором когда задумываешься, то берет оторопь и в то же время тепло становится.

Поэтому я думаю, что семья – это не просто ячейка общества, это нечто большее. Особенно если есть возможность проследить свой род как можно дальше (не только папу с мамой). Это вызывает очень сильное чувство, даже не могу объяснить какое… (XV, 64)

Семейные традиции

(2009)

Интервьюер: Ваш прадед – Василий Суриков, дед – Петр Кончаловский, отец – Сергей Михалков, брат – Андрон Михалков-Кончаловский, дети один талантливее другого…Сегодня ваша семья – это клан, мафия?

Думаю, Промысл…

Поверьте, мы никого не тянем, у нас нет и никогда не было круговой поруки, и если бы, скажем, Надя не имела способностей, которыми она обладает, я бы ни в коем случае не снимал ее в «Утомленных солнцем – 2», а тем более в первой картине.

С нее же и спрос больше – ведь правда?

Конечно.

Я, кстати, и сам бы там не снимался, если бы не она, потому что мог дать ей больше внутри кадра в качестве отца и партнера. То же и Анна – если бы она не была одаренной, не снималась бы у меня в «Сибирском цирюльнике»…

В этом смысле гармония – это когда то, чего ты хочешь, совпадает с тем, что ты можешь. Самая большая трагедия, связанная с выбором профессии, разыгрывается, когда человек считает, что он это может, потому что хочет. Возникает порой катастрофа, когда, предположим, отец – режиссер, мама – актриса (или же оба актеры) и сын или дочь идут по их стопам, а Бог не дал…

Предъявить нечего…

Начинается страшное разрушение, потому что вроде бы все условия и соответствующее окружение есть, а таланта нет, и вот тут важно точно понять, что дано и чего не дано. Почему я, скажем, не пустил Надю в театральный учиться? Она окончила МГИМО, при том что с точки зрения нутра и даже технической оснащенности актерской стоит очень высоко, но я понимал, что, если, допустим, Бог даст, открою свою Академию, то, что нужно, дочь доберет… Все необходимое актрисе она уже получила на съемочной площадке, а вот два языка, историю искусств и так далее в объеме, необходимом любому нормальному человеку, в театральном она не изучит.

А Вы в генетику верите, в то, что, если родители талантливые, у них обязательно появятся одаренные дети?

Нет. Я в Бога верю – точка ру.

В вашей семье блюли какие-то традиции, принципы: дескать, воспитывать надо именно так, а не иначе, или Вы росли с братом как трын-трава, впитывая атмосферу дома?

Воспитывала мама, но Вы правы: домашняя атмосфера значила больше, чем педагогические ухищрения.

Уроки дома, уроки семьи… Плюс определенные вкусовые традиции, довольно жесткие, потому что Василий Иванович Суриков был человеком крутого нрава – любил и не любил без полутонов. Слово «теплый» он вообще ненавидел (допустим, термин «теплые отношения»), говорил: «Теплыми могут быть только помои». Либо горячее, либо холодное, либо души не чаю, либо терпеть не могу – это впитала и мама. Она в этом смысле имела сибирский характер – такой же резко континентальный, как красноярский климат, правда, была при этом отходчивой.

Безусловно, основой была все-таки атмосфера в семье плюс воцерковление, пусть и негласное: мы были с детства крещенные, и священник приходил к маме постоянно. (I, 137)

Брат

(1979)

Интервьюер: Ваш брат тоже кинорежиссер. Помогает или чем-то мешает Никите Михалкову опыт Андрея Михалкова-Кончаловского? Совпадают ли ваши эстетики?

Поначалу опыт брата мешал, и мне было необходимо вырваться из-под его влияния.

Думаю, что этот барьер я преодолел.

Оставаясь братьями и друзьями, мы тем не менее разные (я имею в виду наши работы). И это очень важно, мы друг от друга не зависим.

А когда снимаетесь в фильмах Михалкова-Кончаловского, трудно приходится?

С одной стороны, мне с ним проще, чем с другим режиссером, потому что ощущаю его, наверное, все-таки лучше, чем любой другой артист. Но в то же время и сложнее, потому что я его знаю, и ему труднее меня «обмануть», равно как и мне его «обмануть» как режиссера труднее. Это обстоятельство требует от актера больших душевных затрат, большей душевной тщательности и внимания.

Только не подумайте, что у других режиссеров я халтурю. Но если какого-то другого режиссера я могу порой провести, что называется, «на технике», то в работе с братом наше общение доводится до той степени искренности и остроты, когда в результате начинает возникать истинное: то есть это уже нельзя сыграть, это надо прожить… Так, например, мы работали недавно на «Сибириаде». В этой картине, которая еще не закончена, есть куски, по-моему, совершенно пронзительные…

Мое отношение к брату как художнику прежде было, пожалуй, неосознанным. Однако шло время, и я начал отличать, что мне в его фильмах близко, а что – не очень, что «мое», а что «не мое».

Можно по-разному относиться к «Романсу о влюбленных», но кто станет отрицать, что этот фильм по-своему революционный, первый у нас в жанре мюзикла. И, ринувшись в новое, Михалков-Кончаловский обычно не использует уже найденное потом дальше, не выжимает его до конца.

В этом отношении мне бы хотелось быть похожим на брата…(I, 8)

(1989)

С Андроном отношения были всегда очень зависимые с моей стороны, с самого детства.

Представьте, старший брат в доме, занимающийся музыкой, его друзья, первые магнитофоны «Днепр», первые джазовые пластинки, американская выставка, первая в Москве. И таинственные шорохи, шепот, хихиканье под тихие мелодии за дверью, закрытой от меня. Все это притягивало.

Я очень любил брата и люблю. Всегда был ему верен, даже в самых, казалось бы, не детских ситуациях. Как-то я должен был его ждать, дозваниваясь по телефону с улицы. Был кошмарный мороз. Но я не мог уйти со своего поста и, абсолютно окоченев, привязал шарфом телефонную трубку к голове и продолжал в течение двух с половиной часов накручивать диск. Мне было сказано, и я должен был делать так, а не как-то иначе. Мы всегда железно, беспрекословно выполняем обещанное.

Словом, я был под несомненным влиянием брата. А когда начался его ВГИК и в доме появились Андрей Тарковский, Женя Урбанский, Эрнст Неизвестный, Люся Гурченко, Инна Гулая, Гена Шпаликов, притягательность мира Андрона и его друзей стала для меня просто огромной. Авторитет брата вырос до гигантских размеров. И его воспитательные уроки действовали на меня куда сильнее, чем порка отца (считаные разы, но я ее получал)…

Уже потом, еще до Щукинского училища, когда я работал в Театре имени Станиславского и учился там в студии, я пригласил брата на спектакль. Как сейчас помню, я играл в пьесе Крона «Винтовка 392116». Со сцены, не удержавшись, нашел глазами Андрона и, взглянув на его лицо, похолодел от ужаса. Я увидел мрачное, презрительное выражение, из которого было ясно, что ему все это откровенно не нравилось. И брат не скрыл от меня своего отношения.

Вообще моя судьба могла сложиться иначе: мог бы стать киномальчиком, дальше путь известный, тому множество примеров. Я не знаю, с чем связано, что этого все же не случилось. Наверное, я во многом должен быть обязан сопротивлению, которое во мне зародил брат. Это только с виду, в общем было все гладко. Отец вовсе не знал, куда я поступаю, потому никакого блата просто не существовало. Я абсолютно самостоятельно держал экзамен в Щукинское училище, стал студентом, играл на сцене, был достаточно модным и разбитным, с юмором. Думаю, что к сегодняшнему дню я мог бы быть тоже народным артистом РСФСР, но чем-то другим…

Все-таки мое положение несколько отдельное, я не примкнул ни к каким группировкам. Мне удалось в течение всех этих лет не снять ни одной картины, которая могла бы мне открыть, хотя бы даже временно, какие-то новые возможности, о которых я потом думал бы со стыдом, а может быть, наоборот, и бесстыдно: почему другие могут, а я нет?

Одно из самых пагубных оправданий: в конце концов, ты не хуже, чем делает кто-то. И называется уровень еще более низкий, чем твой.

Почему этого не случилось? Не знаю.

Возможно, потому, что рядом был брат. И кино его рядом, конечно же. И потрясшая меня картина «Ася Клячина». Я даже не представлял себе, как невидимо она оказывала влияние на огромное количество режиссеров, в том числе и на меня. Это как воздух, в котором есть какой-то запах, – ты можешь не хотеть его чувствовать, но он существует помимо тебя.

Потом я снимался у Андрона в «Дворянском гнезде». И тут я понял – думаю, и он тоже, – что мы идеальная пара для работы актера с режиссером. Ему очень трудно обмануть меня как актера, а мне его – как режиссера. Мы проработали эту картину, потом «Сибириаду», считаю, что это одна из моих удач. Тут не было ни одного момента пустоты.

Но вот за что я более всего благодарен брату: он сумел уберечься от соблазна – делать из меня себе подобного. Считаю, что это его серьезнейшая человеческая акция по отношению ко мне.

Мы с ним очень разные.

Наши дороги в искусстве идут параллельно. Он делает упор на философско-притчевую структуру, я – на погружение в атмосферу создаваемого мира. А вот возрастные грани между нами уже почти стерлись, ему – пятьдесят два, мне – сорок четыре. Однако иногда я чувствую себя мальчиком рядом с ним, иногда – зрелым человеком. Как ни странно, в каких-то экстремальных ситуациях я не раз оказывался сильнее его, защищал, брал на себя, в другой обстановке – он бывал более мудр, более тонок. Меня раздражает в Андроне то, что я ненавижу в себе в человеческом плане. Наверное, как и его во мне. То есть я иногда вижу в нем нечто такое, что во мне видят другие. И от этого испытываю чувство раздражения.

Но при всем этом с годами наша близость растет. Я никогда не терял ощущения его присутствия, где бы он ни был. Мы постоянно перезваниваемся. Причем по телефону говорим намного дольше и более искренне, чем сидя за столом рядом друг с другом.

Потому что ничто не отвлекает, когда я звоню ему в Лос-Анджелес или он мне в Москву – значит, для того и звоним, чтобы поговорить. (II, 19)

(1993)

Интервьюер: Что Вы думаете о творчестве своего брата Андрона?

Андрон – один из крупнейших режиссеров мирового кино.

Я на многих его картинах учился, скажем, «Первый учитель», «Ася Клячина», «Дядя Ваня». Не на всех, в основном на тех, которые он сделал здесь. «Асю» я просто считаю великой картиной, потрясающей. То, что он сделал там (за границей), для меня эти фильмы в большей степени стирали его лицо. То есть я могу уловить в них Андрона, которого я знаю и люблю, но монтаж… и вообще необходимость быть подчиненным желаниям продюсера у меня как-то выбивали из рук карты.

Я считаю, что из западных его картин лучшая, на мой взгляд, «Дуэт для одного».

Вы общаетесь с Андроном?

Не так часто, все-таки он довольно много живет вне России, нас разделяют расстояния.

Мы довольно разные люди, разные режиссеры, но я очень его люблю и очень люблю у него сниматься… (III, 2)

(1994)

Интервьюер: Есть ли у Вас идейные или творческие разногласия с братом, убежденным «западником»? Разногласий нет.

В кино хватит места всем, просто мы выбрали разные пути. Как сказал Островский: «Кто-то любит арбуз, а кто-то – свиной хрящик».

А брату я очень благодарен. И в первую очередь за то, что он не стал делать из меня похожего на себя. (I, 57)

(1998)

Вообще Андрон, будучи старше меня на восемь лет, воспитывал меня довольно жестко.

У нас с ним было много всяких историй. Он только часть описал в своей книге. А что за водкой для него бегал, так это с удовольствием, чтобы потом глядеть, как они там пьют и танцуют. Потому что пили, простите меня, Тарковский, Женя Урбанский, Смоктуновский, Юлик Семенов, Примаков, между прочим.

Так что я не жалею… (I, 76)

(1998)

Кстати, во взглядах на Россию, на то, что с ней происходит, ключ к пониманию разницы между мной и братом. Мы с Андроном воспринимаем факты, события абсолютно одинаково, но оцениваем их по-разному.

«Что русскому здорово, то немцу – смерть». Андрончик говорит: «Кошмар!» Я отвечаю: «Благо!» (II, 30)

(1998)

В молодости брат был для меня непререкаемым авторитетом, с годами отношения видоизменились, но кое-какие уроки Андрона помню до сих пор…

Другое дело, что мы с ним по-разному мыслим. Я двигаюсь от частного к обобщению, меня интересует небо, отраженное в росинке, а Андрон, наоборот – идет от общего к частному.

И я не знаю, что лучше, а что хуже. (I, 75)

(2000)

Интервьюер: Ваш брат недавно вернулся жить в Россию, как Вы к этому отнеслись?

Да брат – везде брат, ну чего же…

А Вы переживали, когда он уехал в свое время в Америку?

Переживал.

Не отговаривали?

Не отговаривал. Во-первых, бессмысленно, а во-вторых, я не мог и не хотел брать ответственность за его решение.

Но вообще его отъезд довольно крепко ударил по всей семье.

И Вам досталось?

Мне не давали снимать. Не дали снять «Дмитрия Донского». С огромным трудом я снимал «Очи черные» с Мастроянни…

Многие убеждены, что Вы всю жизнь старались «догнать и перегнать» брата… Вы согласны с этим?

Абсолютно нет.

Я собирался быть артистом, когда мой брат еще в консерватории учился. Потом, у нас настолько разные дороги, почти никогда не пересекающиеся, хотя я люблю у него сниматься и очень ценю его как режиссера…Но я никогда не хотел быть похожим на него. (II, 33)

(2000)

Интервьюер: Спрашивали Андрона, зачем он взялся рекламировать какие-то таблетки?

Я и так знаю, что он ответит.

Брат прекрасно представлял, какой резонанс вызовет его появление в рекламе, но раз пошел на это, значит, все просчитал.

Но ведь не бедный же человек, не на хлеб с маслом зарабатывает!

Выходит, предложили столько, что и не бедный согласился.

Получается, это лишь вопрос цены!

Давай не будем гадать за другого. Ты не в курсе обстоятельств жизни Андрона, и я не все знаю.

Если посчитать его расходы, вполне может оказаться, что деньги сейчас брату очень кстати. Он должен изрядную сумму бывшей супруге, строит по бракоразводному контракту ей дачу, у Андрона молодая жена, которая родила одного ребенка и ждет второго…

Конечно, можно и в шинельке бегать и ею же укрываться по ночам, но тогда нужно твердо знать, во имя чего жертвы. Каждый человек внутри имеет планку, ниже которой он не должен опускаться.

Вот и все. (II, 33а)

(2002)

Это неправда, что у меня непростые отношения с братом. Хотя они не могут быть простыми, потому что мы оба принадлежим к кинематографическому сообществу.

Потом, я никогда не завидовал Андрону. Приоритеты старшего в семье всегда были на первом месте, и завидовать ему было моветон. (I, 90)

(2009)

Интервьюер: Как Вы относитесь к книгам вашего брата «Низкие истины» и «Возвышающий обман», где он предельно откровенно обнажил свои отношения с известными и очень известными дамами?

Ну, это его дело…

Книжки Андрона Вы прочитали?

Конечно.

Понравилось?

Было интересно, другое дело, что это опустошает. Сказал же Достоевский: «Человек есть тайна», и дело не в том, чтобы что-то скрывать или прятаться, просто наша внутренняя жизнь намного интереснее, больше и выше внешней – это как раз то, чем человек живет. Именно она его питательная среда, а не тусовки, партии, обеды, наряды.

Брат спрашивал ваше мнение о своих откровенных произведениях, обсуждение было?

Он спросил: «Ты прочел?» – «Да», – я ответил. «И как?» – «Очень интересно». Вот, собственно, и все…

Друг друга мы стараемся не травмировать, у нас по всем поводам свои точки зрения, и порой они совпадают, а иногда – нет.

Василий Лановой мне сказал: «После прочтения этой мерзости Михалков-Кончаловский стал для меня руконеподаваемым…»

Это его право. Там же задета жена Ланового…

Ирина Купченко…

Совершенно верно, и я в данном случае ни одного, ни другого осуждать не могу. Есть вещи вкусовые…

Книги – это как бы исповедь Андрона, но есть у них одно существенное отличие…

В них задеты другие…

Дело не в этом, а в том, что все-таки исповедь не предполагает публичности. Ты исповедуешься перед Господом через священника, он тебе говорит, что по этому поводу думает, и ты должен сделать для себя какие-то выводы, а когда же ты, так сказать, обнажаешься перед остальным миром, должен быть готов ко всему.

Ваш брат талантливый человек?

Безусловно.

А как Вам его режиссерские работы?

Какие-то нравятся больше, какие-то меньше.

Это правда, что у Вас непростые отношения двух мощных художников?

Вы знаете, многим хотелось бы, чтобы так было, но нет, это исключено.

Я всегда его почитал, да и в семье культ старшего брата изначально был очень развит. Он меня, помню, лупил, я терпел… До какого-то момента я очень внимательно прислушивался к тому, что Андрон говорит, показывал ему свои фильмы, когда они уже были смонтированы и ничего нельзя было изменить

Но зачем-то все же показывали?

Безусловно, причем испытывал двойное чувство, когда он мне говорил, что тут нужно было бы сделать вот так, а там эдак. Часто я понимал, что его вариант лучше, но был счастлив, что переделать картину уже нельзя: это были мои ошибки, и я на них сам учился.

Еще я ему благодарен за то, что он никогда не пытался сделать из меня своего клона, то есть каждый из нас шел своей дорогой. В этом смысле мы, хотя и во многом сходимся, представляем совершенно разные направления в кино и в искусстве: в нем преобладает прагматик, западное представление о мире, а я, как он сам считает, в большей степени романтик…

Все это не мешает нам быть братьями: мы, собственно, и уравновешиваем друг друга в какой-то степени. (I, 137)

Дед

(1988)

Я хорошо помню деда (Кончаловского) – роскошного, огромного. Его ладони, мягкие и сильные, на которые он сажал внуков.

Это была удивительная личность.

Интересно, что их дача в Буграх до сих пор осталась за семьей. Там живет его сын – художник Михаил Кончаловский со своей семьей. Я помню остаточной памятью запах антоновских яблок осенью в этом деревянном доме, когда их складывали на зиму. Я помню окорока, которые коптил дед. Он делал сам ножи, даже делал бритвы… Это то, что называется семья… (II, 17)

(2003)

Есть глубоко врезавшиеся в память ощущения от дома деда, который жил в Буграх. Он жил жизнью совершенно помещичьей. Не было электричества (и до сих пор там нет электричества), керосиновые лампы, охота, свой мир, куры, свиньи, корова, запах копченых окороков и яблок антоновских, скрип половиц, постоянный запах краски, дед – живописец.

И практически все мои фильмы, в которых так или иначе действие происходит в усадьбе, даже географически навеяны этими впечатлениями из детства…

Вечернее сидение за фортепьяно с керосиновой лампой, когда дед играл Моцарта, читал наизусть Пушкина целыми страницами, пел арии из любых опер. Он был, я бы сказал, возрожденческого дарования и интересов человек. Эти сапоги болотные охотничьи кожаные, не резиновые, засыпанные овсом, потому что овес вбирает в себя влагу. Когда они возвращались с моим дядькой с охоты на зайцев, на уток, эти сапоги тут же ставились туда, где яблоки хранились и окорока висели, а засыпались ячменем кожаные ботфорты, еще до революции, я так думаю.

Бугры – под Обнинском. Там – не поселок, а просто стоял дом. Дом и огромный сад, где нужно было иметь все свое, чтобы жить. И самое-то главное, что совершенно стопроцентно на сегодняшний день рождает мои впечатления, когда я читаю, допустим, Чехова «Именины», «Обломова» – всего, что касается усадьбы, – это география дедовского дома. (XV, 25)

Прадед

(2005)

Интервьюер: В Красноярске есть Дом-музей вашего прадеда, Василия Ивановича Сурикова. Поддерживаете ли Вы связь с прадедовской Сибирью?

В первый раз я попал туда вместе с мамой и ее братом, моим дядькой, замечательным художником Михаилом Петровичем Кончаловским. Внук Сурикова, он ушел из жизни в возрасте девяноста четырех лет. Он пережил мою маму больше чем на десять лет, будучи младше ее на три года.

Так вот, в те времена, когда они вместе с мамой ездили туда, я тоже с ними ездил. Потом, уже осознанно, сам туда поехал. Я там бываю так часто, как могу. Всегда прихожу в дом прадеда.

Перед съемками «Сибирского цирюльника», например, попросил разрешения там переночевать. Ощущение, которое там испытал, потрясающе сильно. (II, 51)

Дети и внуки

(1991)

У меня четверо детей.

К сожалению, мало времени для того, чтобы часто быть с семьей. Но, например, последние четыре-пять месяцев, когда заканчивал свою картину во Франции, со мной была маленькая дочь, ей всего четыре года. Потом приехал средний сын – он еще учится в школе. Старший – на Высших режиссерских курсах, а старшая дочь только что закончила школу.

Есть ли среди них любимчики?

Нет, люблю всех одинаково.

Не могу сказать, что я ими всегда доволен, невозможно быть постоянно довольным своими детьми, но я не хотел бы их переделывать. Потому что вижу, что в них заложено практически все необходимое для того, чтобы быть достойным человеком и не стыдиться того, что живешь на свете.

Другой разговор, как это проявляется.

Возможно, у Вас есть своя система воспитания?..

Системы, конечно же, нет, но основа – это взаимное уважение в семье. Я всегда считался с их мнением, но они тоже всегда знали, что их мнение не последнее.

Последнее мнение все-таки будет за мной. (I, 37)

(1992)

Интервьюер: А какой Михалков отец?

Жесткий. Но страстно любящий своих детей.

Я хочу дать им нормальное образование, знание языков… Я никогда не заставлял их подчиняться моим законам, я учил их думать, создавать свои нравственные ценности, чтоб нормально было на душе.

Они независимы, но так или иначе приходится вмешиваться, корректировать их поступки или взгляды…

Есть такое слово – обожание. Вот обожание и боготворение есть единственно правильное российское взаимоотношение между детьми и родителями.

Это традиция в нашей семье. (II, 23)

(1993)

С моими детьми у меня бывают конфликты.

Но я в достаточной степени проявляю себя жестко, ибо считаю (может, и ошибаюсь), что Россия – особая страна, и любовь к детям у нас совершенно другая, и свобода по-иному понимается. Конфликты я пытаюсь разрешить мирным путем, но их исход, как правило, предрешен. И не в пользу детей.

Когда моего старшего сына забирали в армию, а была возможность оставить его в Москве, отдать в кавалерийский полк под Москвой, в ансамбль и прочее, то я, используя свое влияние, попросил тогдашнего начальника погранвойск отправить его на Дальний Восток, в пограничный флот. И делал я это совершенно осознанно, ломая себя как отец, но я знал по себе, что человек, который хочет жить в этой стране, должен иметь иммунитет. И разницу между жизнью в Москве и на Дальнем Востоке он должен ощущать и сам делать выводы из этого.

Самым большим подарком для меня в результате стало то, что я начал получать от него потрясающие письма. Да, сначала он просил прислать ему двухкассетный «Шарп». А потом написал: «Знаешь, пришли мне вместо «Шарпа» пару шерстяных носков». И эта естественная, нормальная переоценка произошла без всякой спекуляции: «давайте будем ближе к народу».

Думаю, что человека из него сделали именно эти три года. Он вернулся совершенно иным, причем не поломанным, нормально «оттрубил» от звонка до звонка. Думаю, что этим я помог ему больше, чем если бы он прослужил в ансамбле, потом бы комиссовали и поступил бы куда-нибудь. (I, 46)

(1994)

У меня четверо детей, двое из них поступали во ВГИК.

Я им тогда сказал: «Про вас всегда будут говорить, что все, чего вы добились, это благодаря отцу. Мне говорили то же самое. Но в глубине души вы должны быть уверены, что ваши успехи – ваша заслуга».

И никогда детям в их профессиональном продвижении не помогал. (I, 57)

(1994)

В мою задачу входит – не мешать им и не обязывать…

Я не помогал Ане и Тёме поступать в институт, не прилагал никаких усилий – тому есть свидетельства всех, кто бы очень хотел, чтобы было наоборот.

Я так воспитан родителями.

В свое время они не знали, куда я поступаю, куда ушел служить. Отец получил от меня письмо из армии, когда я уже был на Дальнем Востоке… (I, 65)

(1999)

Интервьюер: Бывает ли, что Вы извиняетесь перед своими детьми? Да. Я это делаю с наслаждением.

Мне очень приятно извиниться, когда я бываю неправ, а самое главное, я знаю, насколько им важно, что я извинился. (II, 31)

(2002)

Интервьюер: Не скучаете по старшей дочери, Анне: ведь она вышла замуж и живет теперь отдельно, своей жизнью?

Замечательно, что у нее есть своя жизнь. Ведь и мой покой зависит от сознания того, что у нее все в порядке. Она настолько сейчас успешна и самодостаточна, что не нуждается в моей помощи.

Это для меня радость и счастье. Значит, все хорошо. Так и должно быть.

Поужинать или куда-то съездить вместе – ради бога, с удовольствием. В нашем доме у каждого из детей есть комната. Всегда в любое время они могут приехать и пожить с нами. Но я не сторонник того, чтобы все время держать их за узду.

Да, было время, когда дети должны были быть со мной. И я всегда появлялся в их жизни, когда был им необходим. Но никогда нарочито не демонстрировал свое отцовство и воспитание. (II, 41)

(2002)

Вопрос: Вы смотрите с вашими внуками «Спокойной ночи, малыши!», которые ведет ваша дочь Аня?

Когда Аня ведет передачу, я обычно чем-то занимаюсь, а вот внуки точно смотрят.

А сколько у Вас всего внуков?

Пять голов, жду шестого. У Ани – двое, у Степана – трое. И теперь вот у Тёмы.

А Надя не собирается?

Ей пятнадцать лет. И еще она должна сняться в моем новом фильме.

А как Вы представляете себе ее будущего мужа? Он должен быть творческим человеком или политиком?

Надя настолько сильный человек, что там ничего пустого не пройдет. Кто бы он ни был по профессии. (I, 90)

(2004)

Вопрос: Ваша младшая дочь Надя… почему она не пошла по стопам отца, а поступила в МГИМО?

Зачем ей идти по моим стопам?..

Пусть пока сначала языки поучит. Она очень разумно это для себя решила, сама поступала, без какой-нибудь там моей помощи (хотя никогда и никто мне не поверит). Ничего, кроме фамилии, у нее не было. Учит английский и, наверное, возьмет итальянский и французский.

Она вкалывает, как лошадь, поверьте мне.

Она же одеждой занималась.

Это такое…

Увлечение?

Я думаю, это увлечение больше ее мамы. Надя же из другого теста. Она не тусовочный человек. Я имею в виду модельный бизнес. (I, 105)

(2006)

Интервьюер: Дочки ваши сейчас вовсю снимаются. Вот все говорят, что Надя очень выросла как актриса.

Для начала – она просто очень выросла. Но еще тогда, в «Утомленных солнцем», я увидел, как она стояла за кадром – вот сейчас ей надо в него войти! – и раскачивалась, в шесть лет!

Готовилась?

Да!

Потом увидел ее у Кеосаяна в «Президенте и его внучке». И честно тебе скажу: ужасно заревновал! Мне казалось, что моя дочь может хорошо играть только у меня, а она вдруг профессионально работает у Кеосаяна!

А сейчас еще Анна стартанет двумя картинами: «Времена года» и «Изображая жертву»…

Когда Тёма и Аня поступали во ВГИК, я сказал: «Ребята, единственное, что я могу для вас сделать – это ничего не делать, чтобы вы туда поступили. Все равно все будут думать, что я вас устроил, но у вас будет один приоритет: вы будете знать точно, что сделали это сами».

А это самое главное ощущение. (II, 53)

(2006)

Вопрос: Хотелось бы узнать, когда ваши внуки появятся на экране?

Хорошо бы выработаться детям, а тут уже внуки. Не многовато ли будет нас? Внуки – они маленькие еще. Хотя старшая, Сашенька, дочь Степана, очень артистична.

Посмотрим, как Бог даст.

А Вы сами смотрите «Спокойной ночи, малыши!», когда Аня их ведет?

Я в это время, к сожалению, работаю, но несколько раз смотрел. Меня другое поразило – однажды мы стояли в церкви, я видел, как маленькие дети смотрят на Аню. Я никак не мог понять, в чем дело. Она же говорит: да что ты, это же мои зрители! Они завороженно, отвернувшись от алтаря, глядели на тетю Аню. Очень было странно мне смотреть и очень трогательно.

Но Анины фильмы Вы успеваете посмотреть?

Я не видел ни одной ее картины из последних – ни «Изображая жертву», ни «Связи». Сценарии оба читал, советы давал, но пока не удается посмотреть.

Когда была премьера «Изображая жертву», я снимал в это время на Кавказе картину «12» под Геленджиком – заканчивал чеченскую историю. (I, 123)

(2006)

Интервьюер: Трудно снимать собственных детей?

Не-а.

Мне не было трудно с ними никогда. Опасения, что не сыграет, в случае с собственным ребенком, конечно, носят более терпкий характер, чем если не сыграет «чужой» артист.

С другой стороны, у меня, как у режиссера, есть приемы, которыми всегда можно «прикрыть», заменить актерский класс. Но мне практически никогда не приходилось этим пользоваться.

У нас с детьми такая нутряная мощная связь, что им надо только импульс дать. И остановить вовремя…

Вы считаете своих детей, ну, девочек, скажем, талантливыми с точки зрения актерства?

Надя очень точно калькулирует эмоцию, поддерживая ее в том состоянии, когда она и не выплеснется лишний раз, и не заглохнет. Она интуитивно к этому пришла, еще ребенком, на «Утомленных солнцем». У нее вообще очень развит интуитивный аппарат актерский.

А Анна уже обладает и сильной техникой. Снимается, работает самостоятельно, заняла свою нишу, чему я очень рад. Она умеет свое существо преобразовывать в характеры, которые играет. Это и она, и не она. У нее личный опыт идет на пользу работе – это редкое качество и очень полезное.

Они интересуются вашим мнением?

Интересуются. Даже можно сказать – трепещут. Им важно, что я думаю.

И что же Вы думаете, в частности, о картине «Связь»? Вам понравилось?

Мне кажется, Аня там сыграла очень точно.

Я сказал Дуне Смирновой, что картина должна заканчиваться раньше: когда героиня порезала палец, и звонит телефон, и он сидит… Это было бы более чувственно. Но фильм, на мой взгляд, достойный.

Надя не собирается посвятить жизнь актерской профессии?

Почему, собирается. Более того – мечтает.

И при этом учится в МГИМО?

Пусть учится. Я предпочитаю, чтобы она закончила МГИМО, нежели курс у какого-нибудь второстепенного режиссера во ВГИКе, а потом обивала пороги московских театров. Или, наоборот, бралась бы за все подряд и думала, что ухватила бога за бороду. (I, 126)

(2007)

Интервьюер: Степан не давал Вам понять, что чувcтвует себя обделенным отцовской любовью?

В явном виде никогда этого не показывал, хотя в какой-то момент сказал, что хочет пожить со мною. Ему тогда лет двенадцать исполнилось.

Потом была ситуация, когда Степина жизнь могла повернуть не в ту сторону, обернуться крупными неприятностями. Вдруг почувствовал себя одиноким, брошенным родителями, никому не нужным. И понеслоcь по полной программе: «Ну и пусть я плохой, а вы разве лучше?» Дескать, назло маме отморожу себе уши… Дальше – больше: «Кто ты, собственно, такой, чтобы мною командовать? Что хочу, то и делаю. У тебя есть Тёма, Аня, им приказывай!»

Если бы жили вместе, я знал бы, что ответить. В семье все саморегулируется, приходит в некое соответствие. В случае же со Степой ощущал себя дискомфортно. Ну хорошо, щелкну сына по носу, одерну, поставлю на место. И чего я добьюсь, показав, кто тут хозяин? Это ведь, как ни крути, не его дом. Уйдет, унося обиду. Считал, что не вправе так поступать, пока Степан не переехал ко мне.

Как Татьяна отреагировала на его появление? Ведь вы уже были женаты?

Да, росли Аня, Тёма.

Таня к Степе привыкала с трудом… На мой взгляд, абсолютно нормальная женская реакция. Мать кружит над своими детенышами и не подпускает чужих. (II, 57)

(2007)

Несколько лет назад пришла Анна и сказала: «Папа, делай что хочешь, но я буду жить с этим человеком».

Дочка была готова, что устрою скандал, стану кричать, топать ногами. Вместо этого спокойно ответил: «Пожалуйста. Только не забудь, какую фамилию носишь», – и Аня от неожиданности разрыдалась.

Интервьюер: О будущем законном супруге речь?

Нет, это было раньше и с другим человеком. Если бы разговор шел о замужестве, я вел бы себя иначе. А так понимал, что бессмысленно ломать Аню, попытки надавить на нее приведут к обратному результату.

Слышал, Анна развелась недавно?

У нее сложные отношения с мужем, которые носят страстный, темпераментный характер, но в семье растут двое очаровательных детей, уверен, их родители сумеют договориться.

Дочь спрашивала вашего совета перед тем, как идти под венец?

Просила благословения. Стараюсь не вмешиваться в чужие отношения, не лезу с подсказками и рекомендациями, если о том не просят.

Так поступали мои отец и мать.

Считаю самой большой родительской ошибкой попытку диктовать волю с позиции силы. Нельзя рулить чужими жизнями. Это плохо заканчивается.

Газеты утверждают, будто в последнее время у Вас осложнились отношения с Тёмой.

На заборе тоже много всякого написано, а там дрова.

Тёма сказал, что журналисты приписали ему слова, которых он не произносил. Извини, но я привык доверять своему сыну, а не людям, среди которых немало тех, кто сделал ложь профессией…

Конечно, конфликты в семье случаются, а как без этого? Но они не разрушают, а укрепляют связь между родителями и детьми, если отношения глубокие и доверительные. (II, 57)

(2009)

Вопрос: Кого из ваших детей Вы считаете самым талантливым именно в кино? Кому из них Вы готовы передать свое дело?

Что касается моих детей, отвечу древней мудростью: «Человек полагает, а Бог располагает»… (XV, 41)

(2009)

Вопрос: Вы сняли фильм «Утомленные солнцем – 2», и там играют ваши дочки. Вы довольны их работой актерской?

Да, доволен.

Между ними не было соперничества, кто лучше играет?

У них соперничество, даже когда они не играют в одном фильме. Оно естественно совершенно, очень трогательное. И бывает иногда даже очень сердитое.

Тем не менее каждая занимает свою поляну, окучивает ее, и они не пересекаются.

Как Вы считаете, Вы сумасшедший папа? И к кому в вашей семье дети чаще идут за советом?

Я не сумасшедший папа, это совершенно точно. Даже порою наоборот.

Но мне очень дорого, что самые критические вопросы, порой даже неудобные, дети несут ко мне. Ладно, с мальчиками понятно. Но когда девочки спрашивают о том, чего, казалось бы, мне бы не надо знать, это бывает очень нелегко, но очень важно!

Я на все вопросы стараюсь отвечать совершенно честно, хотя, может быть, это выглядит непедагогично в общепринятом понимании. Вот сумасшедший папа так бы не ответил. Поэтому за советом идут.

А папа я не сумасшедший. (I, 136)

(2009)

Интервьюер: У Вас четверо очень талантливых детей, которых Вы периодически в своих фильмах задействуете. Тяжело ли отцу снимать своих чад?

Дело все в том, что, когда они на площадке, я к ним как к детям не отношусь.

Как к актерам?

Только. Притом зачастую намного жестче, чем к остальным…

Дети советуются с Вами в непростых жизненных ситуациях, приезжают поговорить один на один, доверяют какие-то тайны?

Когда припекает – да, но наши отношения построены таким образом, что они до конца пытаются разрешить свои проблемы сами. Когда не получается, приходят ко мне, и я считаю, что это правильно. Иногда, видя, что они еще могут побарахтаться, предлагаю им попробовать выплыть самим – если и после этого что-то не удается, подставляю плечо. (I, 137)

(2010)

Интервьюер: Дочка Надя стала актрисой?

Она окончила МГИМО, факультет пиара. И я очень рад, эта профессия всегда ей может пригодиться…

Она очень хорошо, надеюсь, сыграла в нашей картине. И еще в одной. У нее большой круг интересов: она любит сниматься, читать, хочет продюсировать и, я полагаю, играть в театре, ездит в монастыри… Она живой человек и настоящий товарищ…

И я очень рад, что она не стала заложницей профессии, которая сама по себе очень зависима. И думаю, она счастлива, потому что она может выбирать, будет сниматься только в тех проектах, которые ей очень нравятся… (I, 142)

(2010)

Интервьюер: В отличие от Анны Михалковой, Надежда не обладает солидным актерским опытом и многочисленными призами – признаниями ее способностей…

Мне более важно мое признание ее мастерства. Она очень профессиональна! Она меня поразила.

Откуда это взялось?

Генетика?

Может, и другое: она смотрела, слушала, впитывала?

Я наблюдал еще тогда, когда ей было шесть лет, как она входит в роль, накачивается, готовится. Подсознательная концентрация, лишенная профессионального навыка, сейчас выросла в удивительные способности. Уверен, если она по этой дороге пойдет, то станет большой актрисой.

Важно было снять в этом фильме < «Утомленные солнцем – 2» > детей – ведь, кроме Надежды, играют еще Анна и Артем?

Я к такому шаманству отношусь легко. Просто в своих ролях они на месте – я в этом абсолютно убежден. (I, 143)

(2010)

Интервьюер: Как же Вы не побоялись отправить на такие съемки < «Утомленные солнцем – 2» > собственных детей?

Ну это скорее говорит об их достоинствах, а не о моей жестокости. Значит, был в них уверен. Значит, знал, что не будет за них стыдно. У Нади ведь роль наисложнейшая. Так она стремилась сама все делать, без дублера.

Без усилий не будет результата!

Неужели ни разу за дочь сердце даже не ёкнуло? Не по-режиссерски – по-отечески?

Ёкало, и часто.

Однажды на зимних съемках она цемента наглоталась. Дело в том, что цемент удобно запускать ветродуем вместо снега, когда снимается пурга и метель. Честно говоря, думаю, снимать «на цементе», когда в кадре живые артисты, – в какой-то степени противозаконно. Но, когда я понял, что Наде в лицо порывами летит цемент, изменить что-то уже было невозможно. К концу эпизода Надя стала задыхаться, зашлась от кашля. Цемент забил дыхательные пути. Плюс сцена снималась на страшном морозе. Пришлось отпаивать Надю чаем, заставили даже глотнуть спирта – чтобы хоть как-то отогреть. Все обошлось – Бог миловал…

Ваша супруга Татьяна не просила Надю пожалеть?

Конечно, просила. Но, думаю, пойди я жене навстречу, сама Надя бы не простила мне этого. Надя – перфекционист по сути своей. В этом мы с ней похожи. Она сама настояла на том, чтобы не пользоваться никакими возможными послаблениями, вроде лишний раз вызвать дублера или забежать на морозе в вагончик погреться. В этом она настоящий друг, профессионал и партнер, на которого можно положиться. И это касается всех – и Анны, и Тёмы. Надо стоять – стоим. Надо ждать – ждем. Надо – значит, надо.

По правде говоря, Тане не рассказывали и половины того, с чем Наде приходилось сталкиваться. Щадили мы ее. Мама у нас – любимая и замечательная, но очень эмоциональная и темпераментная. Приезжая иногда на площадку, она, как назло, попадала на довольно жесткие сцены. Допустим, в Праге мы по нескольку часов снимали Надю на мине, плавающей в холодном бассейне. После нескольких Таниных посещений я просто понял, что так дальше продолжаться не может. Она причитала, охала да ахала. А когда Надя душераздирающе кричала: «Па-а-а-па!» – у нее слезы лились из глаз. На таких съемках нет места личным эмоциям. Все и так были на страшном взводе. Хотя реакция Тани была совершенно нормальной и житейской: она боялась за своего ребенка, который находился в экстремальных условиях. Но эта «клушестость» в данном случае могла спровоцировать тяжелые, непоправимые последствия… И тогда я сказал: «Стоп, секунду, мухи отдельно, котлеты отдельно. Хочешь быть здесь – будь, смотри, но молча. Или не приезжай на площадку, гуляй и наслаждайся жизнью».

Самая близкая дорога к разрушению – это истерика. Гениально сказал Тамерлан: «Храбрость – это всего-навсего терпение в опасной ситуации». Думаю, если бы Таня была свидетелем одного падения, у нее сердце просто могло бы не выдержать. Когда Надя, сбегая с холма, на всей скорости упала и сильно ударилась головой о землю. И тишина… Ни звука… На площадке все потеряли дар речи. Ведь могло случиться все, что угодно – потеря сознания, сотрясение мозга или еще что-то, о чем я даже думать не хочу… Я тогда себе сказал: «Спокойно. Тихо. Все хорошо». Но сам лишь через несколько секунд смог вымолвить: «Надя, ты жива?!» Эти слова прозвучали в тишине как-то неестественно громко. Но, уверен, самое страшное для Нади и для всей съемочной группы тогда было услышать истерику и потерять контроль над собой…

Во всех будущих картинах планируете детей снимать?

Почему? Совсем не обязательно. Хотя все трое – уже ребята проверенные, нельзя поддаваться излишнему соблазну… Будет роль – буду снимать. Или, допустим, напишу роль отдельно. Я вообще сторонник того, чтобы сценарии писались под конкретных актеров. Даже небольшие роли и Артема в «Предстоянии», и Анны в «Цитадели» писались специально под них. (II, 61)

(2010)

Интервьюер: В истории с недавней свадьбой Нади Вы действительно были против ее отношений с женихом? Говорят, его от Вас даже скрывали…

Это что? Писали такое, что ли? Зачем Вы верите этому? Или Вы сами так считаете? Я же не могу ходить и на каждом углу кричать: «Нет! Не было такого!»

Но это неправда. Она выбирает сама. Я никогда не вмешиваюсь в жизнь моих детей. Единственное, что им говорю: «Помни, как твое имя и фамилия, и соответственно им поступай». (I, 147)

(2010)

Интервьюер: Перейдем к вашим внукам. Что можете сказать о них, об их радостях, огорчениях?

В нашей семье очень преемственные отношения.

Мои внуки тоже не воспринимают меня как известного режиссера. Для них я просто Никитон, существо, которое их родители почему-то называют папой. Нет в них этого: «Ах, наш дед – режиссер!» Сомневаюсь, что они вообще что-то видели из моего творчества. Но для меня это и не главное.

Главное – чтобы они были здоровы и естественны. Чтобы не было вседозволенности, поскольку вседозволенность – это хаос. Мне нравится, как мои дети воспитывают внуков. Хотя, может быть, Аня немного «перемягчает». Не всегда нужно умиляться тому, что делают дети. Они это чувствуют и начинают эксплуатировать, что плохо…

Но это уже детали, а в целом все правильно. (II, 67)

(2011)

Интервьюер: Ваш бойцовский характер передается по наследству? Вопрос немаловажный, ибо семья Михалковых прирастает. В минувшую субботу <21 мая> Вы стали дедом в седьмой раз – Надя родила Вам внучку…

Да! Нину, Нинико.

Какой у Надьки характер – это отдельный разговор. Я звоню ей вечером: прошу дать чей-то телефон, срочно нужен. Она говорит: «Тебе сейчас Резо продиктует». А через двадцать минут перезванивает: «Папа, все, я родила»… (I, 153)

(2011)

Интервьюер: На внуков время остается? Воспитываете?

Воспитывают пусть родители. У нас другие отношения – мы возимся, деремся, ездим на квадроциклах, играем в электронный теннис, футбол…

У Вас недавно родилась седьмая внучка. Что почувствовали, когда взяли на руки?

В руки мне Нину не дали, я ее только поцеловал. Она замечательная! Пока непонятно, на кого похожа. Если на Надьку – будет русопятой, если на Резо – будет грузинкой… (XV, 52)

Жена

(1991)

Интервьюер: Чем занимается ваша жена?

Имея детей, трудно чем-нибудь заниматься, кроме дома и семьи. Она была когда-то манекенщицей, переводчицей, преподавательницей английского языка…

У Вас не бывает к ней претензий как к хранительнице семейного очага?

Ну, я не знаю семьи, в которой бы не было претензий друг к другу, они возникают и исчезают.

Что Вы в ней цените больше всего?

Неожиданность.

А она в Вас? Состоятельность? Популярность?

Да нет, это-то как раз мешает ей, потому что она не из тех, кто хочет пребывать в свете этих, так сказать, быстропреходящих всполохов. (I, 37)

(2002)

Вопрос: А как Вы относитесь к тому, что у вашей жены Татьяны свое дело, что она занимается модельным бизнесом?

Вы знаете, тридцать лет назад я бы ее убил. Я не хотел, чтобы она занималась каким-то делом, потому что трое детей были бы лишены матери. И надо сказать, что тогда это было верно. Она действительно замечательная мать.

Когда семья более-менее оперилась, хорошо, что у жены появилось свое дело, а если это не так, то она начинает заниматься делами мужа.

А я бы этого не хотел.

Какой цвет глаз у вашей жены?

По-моему, у моей жены светло-карие глаза. Когда она гневается, они темнеют.

(2007)

Интервьюер: А к Вертинской жена Вас ревновала?

Это тоже нормально.

К Насте у меня навсегда осталось чувство, которое ни с чем не сравнить. Это уже не любовь, а нечто абсолютно особенное.

Где это хранится и как проявляется?

Могу годами не думать о Насте, не видеть ее, а потом случайно встретить и – словно не расставались. Такие вещи не поддаются контролю и анализу, что-то неожиданное вдруг всплывает из памяти. Настя остается частью моей жизни, и Таню, думаю, это поневоле напрягает.

Бывшие и нынешние жены часто превращаются во врагов. Нужно иметь много опыта, силы воли, ума, тонкости, чтобы побороть негативное чувство к сопернице, пусть и с приставкой «экс». Прошлое не вычеркнешь, значит, нужна ниша для того, что было в жизни супруга. Это в идеале.

На практике же все иначе. Обычно первая реакция какая? «Опять звонила твоя сука». Или – шлюха. Или – бл…

Вариаций у клейма немного.

И как Вы отвечали благоверной на подобные реплики? Таня, кстати, умела терпеть, но я сейчас не о ней говорю, а о принципе… (I, 90)

(2009)

Вопрос: Как Вы сохранили свой брак? Сейчас принято жениться на молоденьких. А Вы так долго женаты на своей жене.

Знаете, главное, чтобы у жены было свое дело и она не занималась твоим! (I, 136)

Мама

(1989)

Я всегда был прикрыт мамой.

Мы никогда не говорили с ней об этом, но я всегда ею заряжался. Она своим присутствием, своим существованием как бы давала мне индульгенцию, возможность знать, что меня поправят. Последние годы, когда я уже понимал, что это может кончиться, ощущение защищенности обострялось.

Впрочем, это вещи иррациональные… (II, 18)

(1991)

Мне повезло с матерью…

Кончаловская Наталья Петровна, человек верующий, внучка Сурикова. Благодаря моему отцу имевшая возможность жить так, как она хотела, то есть хранить дом и эти традиции. И мы воспитывались в совершенно иных условиях, чем все. Я никогда не был большевиком. Не то что я никогда не был в партии, дело не в этом, – никогда внутренне! Я воспитывался не на отрицании большевизма, ибо это было опасно, страшно, никто меня так не воспитывал – «на ненависти». Я воспитывался на том положительном, что несла в себе русская культура. Это картины Кончаловского, Рихтер, который приходил к нам домой. Писатели, которые приходили к нам… Шаляпин приходил к Кончаловским, и дети Шаляпина, и Рахманинов. Всех их знала моя мама, с ними дружила, называла на «ты»…

Это носило характер естественной ауры, атмосферы, там не было места большевизму… (I, 41)

(1993)

Стержнем нашей семьи всегда была мама – человек с мощным здоровым, созидательным полем.

Главное, что ее отличало, – сильная человеческая закваска, основанная на православном воспитании. Она была верующей и ни в какие времена этого не стеснялась. И нас воспитывала соответственно. Мы ходили в церковь, учили молитвы, причащались, исповедовались…

Мама была человеком страстным во всех проявлениях – и в положительных, и в отрицательных. Это был властный, вспыльчивый (но отходчивый!) сибирский характер – суриковская, дедушкина кровь. Если ей что-то не нравилось, нужно было приложить огромные усилия, чтобы ее разубедить. Только очень смелый, неожиданный поворот мог превратить ее нелюбовь в такую же страстную любовь, понимание, восхищение…

Я никогда не видел маму ничего не делающей.

Никогда!

Она родила меня достаточно поздно – ей было сорок три года, и я помню ее уже в зрелом возрасте. Но всегда, до последних дней, ощущалась ее гигантская энергия, любознательность и необходимость новым знанием поделиться.

Ей никогда не бывало скучно. Пишется ли что-то, переводится, правится, шьется, перешивается, вскапывается, сажается, печется, варится, вяжется – всему она отдавалась с невероятной страстью. При этом все, что она делала, всегда было поставлено на основательную, академическую базу – писала ли она подстрочники для оперы или овладевала искусством печь круассаны – французские булочки…

Она лечила гаймориты, умела сама выкачивать желчь, делать себе уколы… Узнав что-то новое и убедившись, что это можно сделать без чьей-либо помощи, в домашних условиях, мгновенно сама все осваивала. Я вспоминаю детские болезни, простуды – все эти компрессы, банки, чай в постель – как все это обстоятельно, добротно, нежно делалось!..

Она обладала гигантской жизнеспособностью и, где бы ни оказывалась, умела по-своему обустроить жизнь. В больнице ли, в санатории – мгновенно рядом с ней появлялись какие-то дорогие ей шкатулочки, книжки, вязанье, устанавливались свои, родные запахи… Возникал ее мир – яркий, добротный, может быть, не слишком модный в сиюминутном понимании, но непременно функциональный, изумительно отлаженный.

Она создавала вокруг себя некую притягательную человеческую, женскую ауру. Возле нее крутились невесты, жены, дети, внуки… Дом всегда был полон гостей – художников, музыкантов; причем это не были «салонные» знакомства, но неизменно – друзья. Гениальный хирург Вишневский, к примеру, сосед по даче, приходил запросто, в шлепанцах… и очень уважал «кончаловку» – водку, которую мама делала сама, настаивая на смородине…

Последние двадцать лет она прожила на даче, в Москву приезжала только по необходимости. И все мои друзья, друзья брата – актеры, кинематографисты, литераторы – всегда с радостью принимали приглашение приехать: для них удовольствием было уже само предвкушение встречи с ней.

В любом человеке – самом простом, безыскусном – она умела рассмотреть то, что ей интересно, и общалась с людьми на равных. И это не была снисходительность, игра в демократию – она презирала, ненавидела фальшь. Наверное, сказывалось воспитание ее отца, семьи Кончаловских…

Вообще, мощный, здоровый уклад жизни семьи Кончаловских не мог не отразиться в мамином характере. Она, скажем, ежедневно, пока могла, делала гимнастику, ходила пешком. Замечательно готовила. Я никогда не видел в раковине грязной посуды…

У мамы был потрясающий вкус. Аскетичный, глубокий. И очень русский – в самом широком и прекрасном смысле этого слова. Это не исключало знания языков (она свободно говорила по-французски, по-английски, по-испански, по-итальянски), не исключало путешествий, но все она пропускала через призму русского восприятия.

Одевалась мама по возрасту и в соответствии со своими представлениями о моде. Никогда не было переизбытка вещей, завала шмоток. Немного, но хорошего качества… Она не принадлежала к типу «женщин-болонок», эдаких декоративных дам, предназначенных лишь для того, чтобы ими пользоваться и одевать. «Дамы с собачками» были ее противоположностью. Она не любила праздных людей, как и праздных животных, живущих только для красоты.

А вот созерцательность ею признавалась безусловно. Скажем, сидеть за чаем и слушать кукушку… Это была праздность накопления. Праздность бытия. Но никак не лень и не скука (людей, говоривших, что им скучно, она просто уничтожала своей иронией).

Мама была и до конца оставалась – женщиной. Она старела замечательно легко – в этом не было ни комплексов, ни болезненности. Было достоинство. Даже в преклонном возрасте, когда ей было за восемьдесят, я никогда не видел ее небрежно одетой. Если она плохо себя чувствовала, просто никого не приглашала, сознавая, что неважно выглядит.

И даже в последние дни жизни – она находилась в больнице, в реанимации – оставалась себе верна. Никогда не забуду, как я наклонился над ней, а она, подняв помутневшие глаза, провела рукой по моей щеке и сказала: «Да… Ты бритый, а я нет…» Она имела в виду волоски на подбородке, которые обычно выдергивала, а здесь некому было это сделать. И в такой миг ее волновало, что она может не очень хорошо выглядеть…

Господь послал ей не смерть, а, скорее, уход. Она прожила счастливую, страстную, наполненную жизнь. Ей было восемьдесят четыре года, она устала и уходила спокойно, достойно…

Я очень рано испытал на себе ее влияние, ее энергию. И, став взрослым, неизменно ощущал их, даже если ее не было рядом.

Я работал, уезжал надолго. Мы могли не видеться месяцами, мы редко говорили по телефону… Но ее присутствие ощущалось постоянно. Была такая замечательная уверенность, что она – есть, а значит, все хорошо – надежно, прочно…

И сейчас ничего не изменилось. Мама существует в моей жизни. И, надеюсь, не только в моей… (II, 26)

(2002)

С возрастом я все больше стал понимать, какое важное значение в моей жизни играла мама.

Не знаю, понимала ли она сама это свое значение для меня. Думаю, нет. А я тем более. Теперь изумляюсь ее мудрости, простоте, покоряющей естественности.

Сиротство начинается с потери матери. Берегите их… (I, 90)

Отец

(1989)

В отце всегда было сильно развито ощущение самостоятельности. Он никогда не был трусом, хотя прошел очень большую школу «дворцовой дипломатии». Думаю, что тонкость в отношениях с людьми и позволила ему прожить свою жизнь до сегодняшнего дня, никого никогда не подставив.

Наоборот, добрый по натуре, он постоянно кому-то помогал. Я видел, как он бился за совершенно никчемных людей. Потому что считал, что в данном случае это справедливо. Видимо, поэтому сейчас даже самые дотошные, желающие отыскать как можно больше изъянов в Сергее Михалкове, ничего не могут сказать, кроме того, что у гимна плохие слова.

Не подумайте, будто я утверждаю, что мой отец безгрешен. Просто в коренных вопросах человеческого правила по отношению к себе и к окружающему миру он честен. И я глубоко убежден, что это результат воспитания и происхождения, то есть осознания того, откуда он родом.

Было такое понятие в XIX веке – человек с правилами. Это значит: до сих пор иду, а дальше не могу. Можно сказать: я не пойду дальше и – быть расстрелянным. А можно не пойти дальше и – остаться живым. То есть можно встать на эшафот – такие люди у меня вызывают восхищение. И в то же время я не могу, допустим, осуждать тех, кто сохранил жизнь, не декларируя свою точку зрения, но и не совершая зла. К таким людям принадлежит мой отец. Это, кстати говоря, облегчает мою внутреннюю жизнь. То есть у меня нет необходимости за что бы то ни было, насилуя себя, его прощать. А прощать в любом случае я был бы вынужден, ибо это тоже правильно. (II, 19)

(1998)

Отец нами занимался довольно мало, но его юмор и потрясающая способность совершенно неожиданно поворачивать ситуацию, в которую он попадал, удерживали около него друзей и, главное, нас.

Были у меня в более зрелом возрасте и трудные разговоры с ним, и серьезные споры. В какой-то момент помню отца неожиданно очень жестким по отношению ко мне. Мы ехали в машине на дачу, на футбол, что ли, торопились. И вдруг заспорили о том, о сем. Я говорю: «Да ладно тебе – «…а у Тома, а у Тома ребятишки плачут дома». Пишешь всякую ерунду…» Он остановил машину и сказал: «Между прочим, то, что я пишу, кормит тебя, твоего брата и всю семью. Выйди из машины». И уехал. Я остался посреди дороги и пешком добирался километров, наверное, двенадцать. И, честно говоря, многое понял. Не потому что испугался, что чего-то недополучу или меня накажут. Просто подумал, что это правда: какая тут может быть вольная идеология, притом что питаешься с руки того, кого осуждаешь? Или уходи из дома, или принимай все как есть.

Но отец никогда не давил на нас в жизни. И я должен сказать, что только теперь, наблюдая за отцом, понимаю, что такое настоящий аристократ. Его безропотность в переживании разных проблем, принцип, по которому он жил сам и учил жить нас: «От службы не отказывайся, на службу не напрашивайся». И приятие им всего, что происходит, как данности, и неучастие в том, в чем он не хочет принимать участия, и возможность говорить и делать то, что он думает, и при этом быть независимым с бытовой точки зрения. Я вижу, как ему сейчас, на восемьдесят шестом году жизни, бывает трудно просить о чем-либо нас с братом, каких внутренних мучений это ему стоит, хотя, естественно, с нашей стороны даже разговоров никаких быть не может.

Величайшее счастье моего отца, что на его руках нет чужой крови. Могла быть, но Бог сохранил. И что ему дарован такой легкий талант детского писателя, перед которым все остальное, включая политику, это – пена. Остаются «Дядя Степа», остаются смешные басни, остаются замечательные детские стихи, на которых все мы так или иначе выросли.

И как ответил покойный Ролан Быков (Царствие ему Небесное) на вопрос, почему Сергей Михалков при всех режимах в порядке: «Волга течет при всех режимах». (I, 76)

(2002)

Со стороны кажется, что быть сыном Сергея Михалкова – молочные реки и кисельные берега.

Но это приносило не только радость, но и огромные проблемы – те люди, которые не любили моего отца, но ничего не могли сделать ему дурного, вымещали свою нелюбовь на его детях.

В этом смысле мы с братом нахлебались… (I, 90)

(2007)

Сейчас отец, к сожалению, лежит в больнице. У него воспаление легких, но, к счастью, это миновало.

Вообще, знаете, это феномен. Вы не видели мою картину, маленькую, там два фильма: «Отец» и «Мама»? Я сделал картину к столетию со дня рождения моей матери и к девяностолетию со дня рождения отца. Он ведь младше матери на десять лет. Это своего рода исповедальные картины. Там отец говорит такое, что люди не говорят вслух. Он абсолютно откровенен. Уникальность этого человека в том, что, кем бы он ни был, у него никогда не было альтернативы: предать – не предать, посадить – не посадить. Хотя я убежден, что при сложившейся «любви» к нему, когда открыли архивы КГБ, там перерыли все. Тем не менее это не помешало ему в 1990-е годы написать про Сталина: «Я ему верил, он мне доверял». Для этого нужно иметь мужество и сознание того, что он так жил, что действительно верил. Второе, то, что абсолютно отличает его от других детских писателей – он остался психологически на уровне тринадцатилетнего мальчика. Это говорила еще моя матушка. У него никогда не было сюсюканья с детьми и про детей. Он этого терпеть не может. Как дети не любят друг друга. Они могут играть, но через минуту стукнуть по голове. У него и литература из детства: «Я уколов не боюсь, если надо, уколюсь…» У него, например, абсолютно детский взгляд. Невероятная личность. Реакция Мухаммеда Али в лучшие годы его военной жизни, мгновенная. Когда его спрашивают про зависть, говорит – ну пусть лучше завидуют, чем сочувствуют. И я так считаю. Поэтому сам никогда не завидую и жалею тех, кто завидует. (XI, 3)

(2009)

Интервьюер: О вашем уважаемом отце плохого слова ни разу никто не сказал – кроме того, что он талантливый поэт, очень многим в течение жизни помог. История взаимоотношений Сергея Владимировича с властью удивительна: его любили все руководители страны – Сталин, Хрущев, Брежнев, Путин, при всех режимах он был обласкан… Вы над этим феноменом задумывались? В его основе конформизм или что-то другое?

Ролан Быков на ваш вопрос уже ответил, и я абсолютно с ним согласен. «Волга, – сказал он, – течет при всех режимах».

Что за особые отношения были у него со Сталиным – это правда, что вождь всех времен и народов лично правил красным карандашом его тексты, в частности, Гимн Советского Союза?

Тексты не правил, а гимн – было дело, но его поправки поэтического характера не носили, они чисто идеологические… Скажем, «великий» на «могучий» исправил, что-то в таком роде.

Этот листок сохранился?

По-моему, нет – иначе, я думаю, он уже был бы где-нибудь опубликован…

В 1990-е годы Сергей Владимирович сказал, вспоминая Сталина: «Я ему верил, он мне доверял»…

Он не сказал это, а написал в книге посетителей Дома-музея Сталина в Гори, причем сделал это признание тогда, когда подобное было весьма непопулярно.

Чистая правда: отец действительно Сталину верил, а тот ему доверял, и, к счастью, Господь так управил, что на отце нет ни капли ничьей крови. Я, например, не знаю, как бы сложилась его жизнь, если бы он встал перед каким-то выбором (ну кто может ручаться, что устоял бы?), но Господь был к нему милостив и не дал на таком рубеже оказаться…

В порыве откровенности Сергей Владимирович никогда не рассказывал Вам, страшно ли ему было в те годы? Был ли момент, когда его могли забрать, посадить, расстрелять?

Вы знаете, отец обладает гениальным даром: он великий детский поэт, а писать для детей такие стихи может лишь тот, кто внутри сам ребенок…

Дети же относятся к ровесникам не бережно и трепетно, как обычный взрослый к ребенку, а ревниво: «Отдай! Почему ты это взял?..» Отец совершенно в этом смысле такой же – у него никогда в жизни не было с нами вот этого «мур-мур-мур», он терпеть не может сюсюканья…

Всегда был на равных?

И даже на нас обижался. Кстати, в какой-то степени это было присуще и маме (однажды она поссорилась с Надей: ей было восемьдесят, а дочке моей полтора, и они долго не разговаривали). Словом, у отца есть абсолютно уникальный дар детского отношения к миру, поэтому у него не было страха. Ребенку это чувство тоже неведомо – вот, например, горит что-то, а малец возьмет…

…и потрогает…

Или, если ему сказать: «Видишь заиндевевший замок? Лизни его», – послушается. Он же не знает, что будет, если прикоснуться влажным языком к замерзшему металлу… Отец такой, и я думаю, это во многом его и спасло.

И потом уже, когда он стал крупным литературным функционером…

Председателем Правления Союза писателей РСФСР!..

У него не возникало желания подстраховаться – он был достаточно политически грамотен, умно себя вел и умел убеждать руководство. Русский монастырь на Афоне, к примеру, должен быть ему благодарен за то, что не был закрыт. Когда отец туда прибыл – первый советский человек, да еще в таком ранге! – его встретили колокольным звоном. Там жили семь или восемь монахов, которые вымирали, и греческие власти ждали, когда умрут все, чтобы гигантскую библиотеку и все сокровища, что там были, забрать. Отец сумел убедить Брежнева, что на Афон нужно отправить молодое пополнение, и тот дал команду. В этом смысле он был, что называется, с царем в голове, но в нем никогда не было карьеризма, который мог бы его талант источить.

Он смотрел все картины, которые Вы ставили и в которых играли?

Не думаю.

А разве у Вас не было такого: «Вот сниму, а потом покажу отцу. Интересно, что он скажет?..»

Нет – отношения были у нас уважительные, но достаточно жесткие. Скажем, когда он читал какие-то свои пьесы, мы, дети, рожи кривили, их слушая: что это, мол, такое? Отец никакого участия в выборе моей профессии не принимал…

Принципиально?..

И даже не знал, когда меня забирали в армию и куда я попал, несмотря на все сплетни, будто он пытался Никиту отмазать, звонил Гречко… Бред собачий! Только получив первое письмо, которое мне разрешили после принятия присяги написать, он понял, где я нахожусь.

Нетипичные отношения…

Да, нетипичные. Он всегда держал ту дистанцию, которая позволяла нам с братом быть самостоятельными, и вмешивался только тогда, когда уже не мог молча наблюдать за происходящим со стороны. Практически то же самое происходит и у меня с моими детьми. Когда они поступали во ВГИК, Таня, жена, заикнулась: «Надо бы позвонить, узнать, как и что…» Я ей ответил, что никуда звонить не собираюсь; единственное, что могу, – это направить в нужную сторону, помочь подготовиться.

Позвал их к себе и сказал: «Дорогие мои, делайте все сами. Все равно, если поступите, люди скажут, что вас приняли, потому что я за вас попросил, потому что вы – Михалковы, но я дам вам возможность для самих себя сознавать – это неправда». (I, 137)

(2009)

Интервьюер: 27 августа скончался Сергей Владимирович Михалков… У Вас уже есть осознание того, что потеряно с уходом отца?

Мы с ним долгие годы жили в достаточной автономности друг от друга. Разговаривали по телефону, но виделись нечасто. Может быть, поэтому у меня отсутствует ощущение, что я его потерял…

Мы сидели ночью в храме Христа Спасителя – отец лежал, монашенки читали Псалтирь, шли люди, – и не было ощущения ни тлена, ни смерти. Скорее, наоборот – покоя и света. Конечно, больше нет человека, которому ты можешь сказать «папа», но это однажды приходится пережить всем. Нам еще очень повезло, что он был с нами так долго. Два года назад, когда отмечали юбилей моего брата, папе кто-то позвонил, и он сказал: «Не могу разговаривать, тороплюсь на семидесятилетие сына». А Андрон сидел за столом и говорил: мы ждем, сейчас приедет отец… Это огромная редкость и большое счастье.

Вы ожидали ту волну ругани, которой сопровождался уход Сергея Михалкова, на интернет-ресурсах, в блогах, в некоторых печатных СМИ?

Конечно, не думал, что ненависть так зашкалит по концентрации, без выбора выражений вообще. Но иного не ждал. Эти люди настолько мелки, что у меня нет желания от несправедливости лезть на стенку. После такого ухода отца – мирного, прекрасного, без лишних речей… Нештатные слова сказал только патриарх Кирилл. Остальное шло по канону. Так провожают любого усопшего православного человека…

Мне наплевать, что сочиняют в блогах или в «либеральных» газетах люди, чья питательная среда – злоба и ненависть. Беда только в том, что когда – не дай бог, конечно, – с ними произойдет что-то плохое, они будут спрашивать: почему я, почему именно со мной случилось?! Не понимая, что сами были кузнецами своих несчастий.

Вы хотите этого возмездия?

Боже упаси! Я не прошу возмездия. Меня научил священник: «Молись, чтобы Господь их вразумил. А как Он это сделает, не твоя забота». Я привык к определенной температуре существования – для меня все, что сейчас происходит, не новость. Более того, если бы эти люди не говорили мерзостей про моего отца, я бы, может, задумался насчет того, что они говорят про мое кино. Но им безразлично, по какому поводу врать. Выяснилось вдруг, что текст российского гимна написал Резник. Потом у отца отыскалась тайная жена. А я, оказывается, вообще сын Валентины Серовой…

Более того, по сведениям блогеров, Сергей Михалков был убит из-за наследства…

И такое есть?! Ого! Но почему мы сейчас говорим об этом и не говорим о тысячах писем, телеграмм, факсов, звонков, полных любви к моему отцу?..

Вы с отцом долгие годы шли в одной упряжке, и, как пел Высоцкий, «общая телега тяжела». Какая зависимость кажется Вам более вероятной: на Вас перенесли антипатии к отцу или он пострадал от нелюбви к Вам?

И то и другое. В детстве, отрочестве, юности мне доставалось из-за чьей-то ненависти к отцу, а затем ему стало доставаться из-за ненависти ко мне. Но весь этот ровный шум, звон комариный его не волновал. С его великим талантом он не мог прожить иначе. И не мог иначе уйти.

По-моему, и Сергей Владимирович говорил, и Вы признавались, что Михалков-младший не рос на стихах Михалкова-старшего…

Я их и не знал толком. Я не читал в детстве книжек ни папиных, ни маминых. Человеку, живущему на берегу Байкала, трудно понять, что кто-то страдает от жажды. О чем речь – пойди возьми…

Я никогда не видел отца работающим – серьезно, академически. Он летал. Все делалось легко, как бы между прочим, на коленках, на салфетках. «Тс-с, папа работает!» – такого не знали в доме. Главное было другое – Союз писателей, надо куда-то пойти, выбить кому-то квартиру. А новые стихи или пьеса появлялись вдруг, из воздуха. У меня при этом были свои дела – спорт, влюбленности, кино…

Летящий тип таланта обычно называют моцартовским. В «нагрузку» к нему обычно достаются трудная судьба и короткий век…

Видимо, бывают и счастливые Моцарты.

Так Вы оценили стихи отца, будучи взрослым?

Совсем взрослым! Скажу честно – и не знаю, стоит ли это публиковать, – я по-настоящему оценил детские стихи отца, когда готовился к его 95-летию. Выбирал, что почитать на вечере, открыл книжку и – обалдел.

Сказали ему об этом?

Нет. Но если бы и сказал, вряд ли это произвело бы впечатление.

На юбилейном вечере, если не ошибаюсь, Вы читали «Я ненавижу слово «спать»… Это не про Вас написано…

Конечно, про меня. Я и сейчас мало сплю.

В чем ваше наибольшее сходство с отцом?

В быстрой реакции. У нас однотипный юмор. Он хохотал, когда я что-то рассказывал, и я умирал со смеха, слушая его. Еще похожи в том, что при природной лени, при страшном нежелании включаться в чужую жизнь ты все-таки ставишь себя на место человека, у которого проблема, идешь и пытаешься помочь.

Отец, кстати, ненавидел, когда его благодарили. Я тоже этого не люблю.

А есть важное качество, в котором вы принципиально расходитесь?

Отцу люди власти были интересны всегда. А мне – только с того момента, когда я начал заниматься общественной деятельностью. (I, 140)

(2010)

Интервьюер: Вы посвятили картину < «Утомленные солнцем – 2» > отцу-фронтовику, которого не стало чуть меньше года назад. Вам удалось показать Сергею Владимировичу хоть немного отснятого материала?

К сожалению, нет…

Он видел только первые два эпизода, которые я показывал на своем юбилее пять лет назад. Я вообще не очень люблю демонстрировать сырой материал. Хотя теперь об этом жалею…(II, 61)

(2010)

Интервьюер: Прошло восемь месяцев после смерти отца. Вы почувствовали острее, что он ушел?

Нет.

Я не чувствую его ухода. Хотя возможно, что мое плохое самочувствие в какие-то моменты – реакция на погоду, усталость – связано с его уходом. Он был скалой, утесом, о которое многое разбивалось. И ведь не скажу, что он меня в каких-то конкретных случаях защищал. Просто было ощущение, что он есть – старший, любимый, отец… Вот поэтому я не чувствую, что он ушел. Наоборот, есть ощущение, что он рядом со мной. Я слышу его голос. И это не мистическое ощущение, а очень реальное, живое. В свое время потеря матери для меня стала более ощутима – я был моложе. А сейчас постоянно ощущаю какую-то связь с отцом. Я запахи его чувствую!

Одним словом: «Печаль моя светла». (II, 67)

«СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ НА МОЮ РОДИНУ ЧЕРЕЗ РУССКУЮ ЖИВОПИСЬ»

(1996)

Это сериал из двадцати картин, маленьких серий о русской живописи, который называется «Сентиментальное путешествие на мою Родину через русскую живопись».

Это попытка как бы услышать, воссоздать через живопись ту атмосферу России, которая навсегда ушла. Не для того, чтобы попытаться ее восстановить или реанимировать, а для того, чтобы попытаться напомнить себе самим и другим, что же была для нас эта Россия. В чем была ее уникальность, в чем была ее сила, в чем слабости.

И живопись эта, которую мы выбрали, она не подбиралась нами ни хронологически, ни тематически.

Это индивидуальный выбор. То, что я лично люблю. И то, что, как мне кажется, выражает русский характер, русскую природу. Да и вообще то, что как бы лежит в основе этой таинственной международной фразы о загадочности русской души.

Мы хотим, чтобы вы услышали то, что мог слышать художник, когда писал картину.

Потому что сейчас, при той камере, на которую меня снимают, или при фото-, кинокамерах можно сделать снимок замечательного пейзажа, и ты знаешь, что у тебя он в кармане. Через день ты снял пирамиду Хеопса, потом – Эйфелеву башню, твой туристический эгоизм насыщается, и ты думаешь, что знаешь мир.

Это неправда. Ты не знаешь мир…

Художник, который сидит четыре – пять дней с этюдником и пытается передать ощущения того, что он видит, – это художник, вертикально ощущающий жизнь. Это не турист. И то, что он слышит, пока пишет, это то, что нас интересует.

Я хочу, чтобы вы услышали эти картины, почувствовали атмосферу и через это попытались увидеть и ощутить всю панораму той великой страны, которая была и, будем надеяться, еще возродится. (XIV, 3)

СЕРИАЛЫ

(2004)

Вопрос: Как Вы относитесь к обилию сериалов на телевидении?

Понимаете, вот есть устрицы высококлассные, есть замечательный десерт, есть потрясающий коньяк. А есть портвейн, каша, хлеб. Их едят для получения необходимой энергии. Необходимость перерабатывания энергии в определенный продукт присутствует, но это не всегда талантливо.

В результате мы получаем то, что получаем.

Невозможно сложить ни одного стихотворения, не зная просто азбуки. С другой стороны, даже выучив азбуку, необходимо иметь что-то в душе и в голове, что хотелось бы сформулировать этими буквами. И пропасть заключается именно между тем, что человек хочет сказать, и как он это умеет делать.

Сегодня технологии сумасшедшие абсолютно. «Антикиллер» возьмите, «Бумер». Нашему поколению не снились такие возможности.

Когда наши преподаватели во ВГИКе выясняли, что мы приходим к часу дня, потому что в час дня начинались просмотры иностранных картин, а первые лекции прогуливали, они очень быстро сориентировались и стали устраивать просмотры в семь утра. И мы в семь по морозу приезжали смотреть кино. А потом сидели и слушали скучные лекции.

Вот сегодня это абсолютно исключено – ты можешь открыть компьютер в тепле и посмотреть что угодно, правда? Но это не заменяет шелеста перелистываемых страничек в книжке старенькой, понимаете?

Ведь информация, ее обилие – они не заменяют ее качество… (I, 104)

«СИБИРИАДА»

(1993)

Интервьюер: «Сибириада» – плохой фильм или хороший?

Хороший.

Я считаю, что в этом фильме много всего, что могло сегодня быть сокращенным – самим Кончаловским. Но все, что связано с характерами персонажей, там очень хорошо, пронзительно сделано – режиссерски.

Это сага, настоящая большая сага, это кинороман. Это фильм Кончаловского, и он в нем очень отчетливо виден.

Есть хорошие фильмы, автором которых ты бы не хотел быть. Скажем, я не хотел бы быть режиссером картин Германа, хотя это прекрасные картины.

Если бы вы посмотрели «Сибириаду» сейчас, спокойно – в ней есть дыхание. Правда, целиком эту картину мне удалось увидеть только один раз, в Каннах на фестивале. Тогда она шла три с половиной часа. (III, 2)

СИБИРЬ

(2002)

Я убежден, что сегодня необходимо «покорение» Сибири.

Ее когда-то покорял Ермак. Помните картину моего прадеда Василия Ивановича Сурикова?

Конечно, не покорение огнем и мечом, но стратегическое ее заселение. Не ссылка, а заселение при огромной волевой помощи государства. Сегодня абсолютно необходимо расселение людей из мегаполисов, всех, кто жмется вокруг больших городов, полагая, что только там они найдут свое место под солнцем. Сколько их, уволенных в запас офицеров, бежавших из стран СНГ наших соотечественников, да и просто жертв угарного дыма реформ.

Однажды мы с министром Сергеем Шойгу летели ночью в транспортном самолете с запада на восток и смотрели вниз… Никогда в жизни не мог вообразить, что можно лететь так долго и не увидеть ни одного огонька. Внизу была необитаемая, гигантская, великая необжитая земля. А самое главное – наша земля, моя! Ее надо обживать! Нам надо идти на восток. Чем дальше пойдем на восток, тем независимее и безопасней будем. Там лежит наша безопасность. Будущее России – там, на азиатских бескрайних просторах.

И это должно быть не унылое прозябание где-то в сибирской тайге, а именно осознанное освоение, культурная колонизация, воспитание сознания, что это русская земля, требующая внимания, созидания, защиты. Именно защиты, пусть превентивной.

В национальном самосознании народа и особенно детей нужно воспитывать соразмерность масштаба страны с масштабом нации, ее традиций, истории, культуры. Сибирь для всех живущих в России должна стать не экзотической окраиной где-то там за Уралом, как ее воспринимают иностранцы, а реальной кровной и основополагающей частью России. (I, 92)

СИЛА

(2001)

Настоящая сила, настоящая власть, настоящая свобода – это иметь возможность ими не пользоваться.

А вместе это зиждется на Вере, Надежде и Любви. (II, 36)

(2009)

Вопрос: Вы кажетесь очень волевым, цельным человеком. А бывают у Вас минуты слабости? И в чем тогда Вы находите утешение, как восстанавливаете силы?

Молитва, природа и спорт – в этом и утешение и сила. (XV, 41)

СИЛАЕВ ИВАН

(1991)

О премьер-министре российского правительства Силаеве могу сказать только одно: я благодарен Богу, что привелось оказаться с ним в одной упряжке. (I, 38)

«СИНИЕ ВЕДЕРКИ»

(2011)

Я абсолютно понимаю активистов движения «Синие ведерки», я понимаю их импульс. Конечно, это очень раздражает, когда ты стоишь в пробках. И раздражение это выливается в те или иные поступки. Но мне кажется, что происходит некая дискредитация этого движения теми, кто ищет там свой кайф: в гоне, в доносе. Теми, кто выискивает ситуации, снимая их на камеру, что само по себе вещь во время езды, вообще, довольно опасная.

Сегодня, когда я езжу без «мигалки», я могу сказать то, о чем давно думал. К сожалению, в аварийных ситуациях чаще бывают виноваты не те, кто сидит в машине со спецсигналом, а те, кто ее не пропустил, нарушая незыблемые правила основ дорожного движения. Я обязан пропустить машину со спецсигналом вне зависимости от того, имеет ли владелец этой машины право на спецсигнал или нет. Это вопрос другого порядка: юридического, этического и так далее. Но, не пропуская такую машину, я сам выдавливаю ее на встречную полосу, тем самым создавая угрозу для жизни других людей.

На дороге нет «плохих» или «хороших», а есть абсолютно объективные законы, которые надо выполнять. (VII, 5)

СЛАБОСТИ

(1999)

Интервьюер: У Вас есть свои слабости?

Конечно.

Но слабость – это грех. А о своих грехах я говорю со священником. (II, 31)

(2009)

Интервьюер: Вы источаете надежность и силу… Скажите, а какие-то слабости у Вас есть, Вы за собою их знаете?

Представьте себе, во мне достаточно слабости и неуверенности – того, что необходимо внутренне преодолевать…

Вот Вы говорите о силе, надежности, которые вроде бы от меня исходят, но это же иррациональная вещь. Если я сяду и начну что-то там излучать, это будет представлять узкомедицинский интерес для собеседника, зрителя или партнера, поэтому, если такое ощущение возникает в других, это в общем-то их продукт. (I, 137)

СЛАВА

(2007)

Я глубоко не уважаю многих людей, добившихся славы, которые тяготятся тех, ради кого они работали. Это крест.

Конечно, приятно, когда тебя узнают. Но не всегда. Бывают места, в которых лучше бы тебя не узнали, бывают ситуации, в которых лучше бы тебя не знали. Слава, узнаваемость, они обоюдоостры.

Я помню потрясающее признание Олега Янковского. Я вел три или четыре раза «Смехопанораму», и он рассказывал мне про то, как снимался у Тарковского в Риме. Он говорит: «Я испытал шок, я вышел на улицу – и меня никто не узнал. Я испугался».

Я помню свою стыдную историю в Венеции, когда я шел по площади Святого Марка и двое молодых людей восторженно подошли ко мне с фотоаппаратом и говорят: «Можно?» Я отвечаю: «Ну конечно». Они: «Нет, Вы нас сфотографируйте».

Ведь там же тебя никто не знает… (XI, 3)

(2009)

Интервьюер: Мало кто, согласитесь, прошел с юных лет такое же искушение славой, как Вы, – считаете его дьявольским или относитесь к нему спокойно?

Да я его и не чувствовал никогда!

Как? А толпы поклонниц? А прикоснуться, пощупать, поцеловать?

Ну, если ты к этому серьезно относишься, то идиот, а нормальный человек воспринимает такие вещи легко: ну пришло…

Важна ведь не слава, а отношение к ней, и если она тебя меняет, значит, идет не впрок, мешает и разрушает как личность. Другое дело, если это приносит удовлетворение как производное того, что ты делаешь… Наверное, и тут искушение присутствует достаточно сильное, но как-то Господь управил, что на моем самоощущении оно не сказалось.

Буквально недавно на одной из творческих встреч мне передали записку, дескать, Вы – бренд, а я подумал и сказал, что, если буду считать себя брендом или талантом, – все, конец, перестану быть интересным публике (а я всегда пытался каким-либо образом ее внимание сохранить)…

Повторяю: к делу нужно относиться серьезно, а к себе – достаточно легко… (I, 137)

СЛАВОСЛОВИЕ (1999)

Интервьюер: Когда Вы слышите славословные речи в свой адрес, умеете отличать искренность от фальши? Конечно. Это сразу видно. Всегда.

Ошибиться невозможно.

Тогда скажите, чего больше – искренности или лести?

Я не знаю. Я не могу ответить на этот вопрос и объясню почему.

Дело в том, что я так много слышу за моей спиной дурного и читаю о себе, что практически каждое слово в стихотворении Пушкина «Поэт! не дорожи любовию народной…» имеет под собой фантастический смысл: «Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, / Но ты останься тверд, спокоен и угрюм».

Это некое состояние концентрации и сосредоточенности.

Как только ты начинаешь что-то делать, чтобы получить аплодисменты, никогда ничего не происходит. Да и каждого, кто аплодирует не так долго, как другой, ты будешь зачислять в свои враги.

Поэтому лучше: понравилось – спасибо, не понравилось – извините. (II, 31)

СЛАВЯНОФИЛЫ И ЗАПАДНИКИ

(1989)

Мне кажется, что я могу понять любую точку зрения.

Но безоговорочно причислить себя либо к славянофилам, либо к западникам – я не могу. Примкнуть к одним – значит не признавать Тургенева, Чехова… К другим – значит отрицать Языкова, Хомякова…

Я же русский человек…

И я уже говорил, что нужно иметь корни на родине, а ветвями обнимать мир… (II, 18)

СЛУХИ И СПЛЕТНИ

(2007)

Меня никогда не занимали бытовые подробности чужой жизни, не коллекционировал слухи и сплетни, на которые так падка наша богема. Ненавижу перемывание чужих косточек, поскольку сам неоднократно оказывался объектом досужего любопытства.

В этом смысле образцом может служить моя мама. Ей много раз звонили и заговорщицким тоном произносили в телефонную трубку: «Знаете, где и с кем сейчас ваш муж?», а она отвечала: «Пожалуйста, больше не набирайте этот номер. Никогда».

Не думаю, будто маме легко давались внешняя отстраненность и бесстрастность, но говорила она тихо и спокойно. (II, 57)

(2007)

Интервьюер: Начнем с арифметики. Но не с двенадцати, а с пятнадцати. И не присяжных заседателей, а миллионов долларов, за которые Вы, по слухам, построили дом под Нижним Новгородом.

Не хочу даже обсуждать этот бред!

С другой стороны, люди готовы писать любую ерунду, лишь бы заработать на моем имени. Значит, ко мне по-прежнему есть интерес, и это радует.

Конечно, противно, когда говорят неправду, нагло и цинично лгут. Но ведь тут расчет какой? Оскорбленный человек начнет биться в истерике, попытается засудить клеветников. А тем только и надо, чтобы скандал разгорелся поярче: можно напечатать еще несколько хлестких обложек, заработать на дополнительном тираже. Суд-то у газеты все равно не выиграть, поскольку фраза о пятнадцатимиллионном особняке Михалкова вынесена в заголовок с вопросом. Классическое иезуитство: дескать, мы ничего не утверждали, а лишь спросили…

Я жизнью ученный, эти ходы просчитываю наперед, в ловушку добровольно не полезу. А за что страдает Андрей Зайцев, молодой замечательный режиссер, он же монтажер моих фильмов? Как ему объяснить родным и знакомым, что на фото в газете запечатлен действительно он, хотя дублером Олега Меньшикова никогда не был и становиться им не собирается? Это у меня кожа задубела, я никак не реагирую, натыкаясь на заметку, будто стал старообрядцем. Почему, спрашивается, не мусульманином или буддистом? Наверное, сочинять небылицы интереснее, чем писать, как я целыми днями – от рассвета до заката – снимаю «Утомленных солнцем – 2».

Очень рассчитываю, что в России появится закон, реально карающий за клевету. Правда, сомневаюсь, что наши депутаты в обозримом будущем решатся принять подобный документ. Он слишком невыгоден тем из них, кто использует черный пиар и грязные технологии в политической борьбе. А такие среди народных избранников – что дурака валять? – увы, есть. (II, 59)

(2011)

Интервьюер: Какие еще нелепые сплетни Вы слышали о себе?

Да вот писали, что я разрушаю лицо Москвы – в Козихинском переулке строю бордель. А еще – якобы Путин подарил мне сто миллионов долларов.

Меня часто спрашивают: за что меня мочат в Интернете? Ответ очень простой: за то, что я люблю свою Родину. Но об этом сказать нельзя. Глупо. Тогда нужно мочить за то, что у него «мигалка», украл, выгнал дочь, ограбил Союз кинематографистов, продал Дом кино и так далее.

А я спокоен, потому что все это – ложь. (XV, 47)

СЛУЧАИ ИЗ ЖИЗНИ

Ивановская область

(1998)

Истории в провинции приключаются фантастические, только русскому человеку понятные…

Как-то ехали мы по проселочной дороге в Ивановской губернии. Уже темнело. Вдруг водитель резко вывернул руль: прямо под колесами лежал велосипедист. Мы отъехали метров триста, а потом вернулись. Осветили лежащего фарами, растолкали его…

Мужик вскочил на ноги и попер: «А где мой „КамАЗ”?» Ни испуга, ни растерянности. Нас пятеро лбов, а он наседает: «Где „КамАЗ”?» Я сказал: «Вот твой „КамАЗ”» и на велосипед показал. Нет, подавай ему машину, которую, видно, по пьяни где-то бросил. «Я, – орет, – в Окулово ехал!» – «А где Окулово?» – «А в какую сторону я головой лежал?»

Вы смеетесь, а расскажи я эту историю за границей, в лучшем случае вежливо улыбнутся.

Это русский характер!

Поэтому Шукшин обожаем на родине, но не понят в большинстве стран мира. (I, 75)

Камчатка (1973)

Я взял собак и поехал догонять остальных…

Мороз все усиливался. Хлеб рубили топором. Дорога становилась все хуже, потом пропала совсем. Снег по пояс. Я отстал, потерялся и должен был нагнать других.

С этой минуты начались тридцать часов моего кошмара. Большую часть времени я бежал по глубокому снегу, толкая нарты. Падал от усталости. Если останавливался, то начинал засыпать. Ко мне возвращались всевозможные детские ощущения. Подмосковная платформа в жаркий будний день, ее метет теплый ветерок. Пыль тоненькими столбиками вьется над дощатым перроном, а в щели видны солнечные полосы. Мальчик в трусиках с исцарапанными коленками смотрит на облезлого пса, спящего у скамейки. Пес спал на боку и вздрагивал, как будто снилось ему что-то важное…

Примерно в два часа ночи поднялся ветер. Лицо отнялось. Пришлось сесть спиной к дороге. Я ехал последним. Глаза закрылись сами, и я отключился. Очнулся. Собаки стоят. Темно. Рук не чувствую. Кругом никого. Думаю – все, конец!

Посмотрел в небо. Большая Медведица. Помоги, Господи! Соскочил с нарт, поднял собак и побежал… Сначала все было четко, потом стало притупляться. «Упаду, – думаю, – а собаки убегут, и конец. Не встану…» Сел на нарты. Собаки, умницы, тянут. Шарф на лице – панцирь. Невозможно представить, как его снять и надеть другой. При минус пятидесяти девяти градусах руки и лицо прихватывает вмиг. Но пришлось все это проделать. Руки после, как из картона. Опять побежал. Устал. Нет, не то слово – словно пьяный. Сел на нарты. Опять видение: Гагра, пляж, закат, Андрон…

С восходом солнца словно обрел второе дыхание. Бежал в гору, высоко поднимая ноги, и не держался, а тянул нарту, и собачки бежали весело, с благодарностью поглядывая на меня. Понял, что нужно делать дело, коли уж оно дано в условии задачи. Появился покой…

До места добрались только к вечеру. Поели, выпили по сто грамм спирту, и я упал прямо на полу в сельсовете и уснул. (III, 6)

Киев

(1994)

Мы ехали из Киева, принимали нас там хорошо, и один мой дружок очень уж был хорош, ну просто совсем хорош. С нами произошла история, совершенно киношная…

Сели мы в поезд (мы ехали в СВ), я его раздел и уложил спать. А сам с друзьями вышел, мы еще посидели, поговорили, выпили. Возвращаюсь. Он лежит на полу, я его поднимаю и опять укладываю. Ну, думаю, все. И уснул…

Просыпаюсь от какого-то истерического то ли плача, то ли смеха, не могу ничего понять. Сидит мой дружок, уже слегка протрезвевший, завернутый в одеяло, и у него по лицу слезы текут.

Я говорю: «Что с тобой, родимый?»

Оказывается – он ночью проснулся, и захотелось ему по малой нужде в туалет. А он человек небольшого роста, у него сороковой размер ноги, а у меня сорок пятый. А так как в купе было темно, то он влез в мои башмаки. Выглянул в коридор, вроде бы туалет недалеко, чего там одеваться в темноте, ну и хлопнул он дверью и пошел как был. Сделал свои дела. Пошел обратно, а купе свое не помнит. И вот он стоит в ботинках сорок пятого размера, совершенно голый, в чем мать родила, и с ужасом размышляет: куда же ему идти? Потом решился и наугад открыл одну дверь. Темно. Вроде как свое купе, он тихонечко садится на полку и… дикий женский крик, зажигается свет. В купе семейная пара, муж смотрит – на постели его жены сидит голый мужик в ботинках сорок пятого размера. Короче говоря, начал он с ними объясняться…

Когда он мне все это рассказал, я хохотал безумно, до сих пор перед глазами картина стоит – голый человек в коридоре вагона стоит и размышляет, куда ему идти в этих ботинках сорок пятого размера… (XI, 1)

Китай

(2006)

Я расскажу одну историю, которая произошла на съемках «Урги».

Последний съемочный день. Мы должны снимать горящую машину в степи, а ветер – двадцать пять метров в секунду! В такое время в степи даже костер развести нельзя, чтобы еду приготовить. Если пакли кусок с горящей машины упадет, то через полтора часа четыреста километров выгорят.

А при этом красота сумасшедшая: солнце, рыжая степь!

Китайцы говорят: «Снимать нельзя!»

Я сижу, группа сидит, стоит машина, заряженная паклей и соляркой, шесть камер стоят! Все остальное уже погружено в самолет. Продюсер подходит к китайцам: «Это шестьдесят тысяч долларов стоит. Если сегодня не снимем, то мы попадаем на бабки, но и вы тоже попадете: мы разгружаем самолет, снимаем чартер!»

Те говорят: «Нельзя снимать, пожарной машины даже нет!» Проходит час, два, три, я сижу… Все красивей и красивей становится.

Китайцы говорят: «Ладно, снимайте!»

И я понимаю, что до этого были отношения китайской администрации, а теперь мои личные – Никиты Михалкова – с этой степью, то есть с Богом!

Сижу. Ветер дует. Оператор подходит: «Никита, ты что, с ума сошел? Сейчас солнце сядет – и все!»

Я сижу.

Китайцы, предполагая, что мы хотим просто их, так сказать, «натянуть» на эти шестьдесят тысяч, через переводчика говорят: «Снимайте! Мы не будем эти деньги платить!»

Я говорю: «Нет!»

И тут прекращается ветер! В эту самую секунду прекращается! Мы снимаем два дубля, гасим машину – и начинается ураган! (II, 53)

Москва

(1995)

Помню гениальную встречу советского руководства с интеллигенцией на одной из правительственных дач, куда отец взял меня с собой…

При въезде охранник спрашивает: «Оружие есть?» Я вытаскиваю игрушечный пистолет и говорю: «Есть!» Папа, совершенно забывшись, говорит: «Ты что, ох…», – и я это запомнил, хотя тогда не знал, что это значит.

Мы прошли внутрь. Он подвел меня к Хрущеву, который сидел в кресле на поляне, и сказал ему, заикаясь: «В-вот, Н-никита Сергеевич, у меня в семье свой Никита Сергеевич…» Хрущев поцеловал меня в лоб, и вообще мне понравился: такой добрый дедушка…

А потом начался сюр. Столы президиума были составлены огромной буквой «П», и на них стояли шесть здоровенных микрофонов, которые улавливали каждый вздох с этой территории. Я из парка слышал гипертрофированное бульканье с позвякиваньем: это Хрущев себе вино наливал. Видимо, он порядком принял еще до того, потому что послышался чудовищно громкий шепот Нины Петровны: «Хватит…» Раздались жуткие глотки, из чего я понял, что мой тезка ее не послушался. Затем голос Хрущева: «Товарищи, вот я хочу вам сказать, что партийность – это, конечно, хорошо. Но это не все. Я вот беспартийному писателю Соболеву доверяю больше, чем партийной писательнице Шагинян…»

Смех, шум, смятение…

Соболеву и Шагинян становится плохо, и их на одном темно-синем «ЗИСе» увозят в «кремлевку»…

Потом разразился страшный муссонный ливень. Часть столов была под открытым небом, гости сбились под шатер, который от воды стал провисать, и охрана снизу тыкала в брезент палками, чтобы вылить ее. Был там такой генерал Московский, он сжалился надо мной и позвал ловить рыбу. Плавая по пруду, мы продолжали слышать до последнего звука все, что происходило за столом президиума: бульканье, чавканье, хруст, звон, «положи мне салат», «налей мне вон того вина», «товарищи ученые и художники» и так далее…

Рыбы мы с генералом Московским наловили порядочно, но охранник, к моему разочарованию, тут же выпустил ее обратно в пруд… (II, 28)

Москва – Петербург

(1994)

Это было в поезде «Москва – Петербург»…

Я заперся в купе и заснул. Проснулся ночью и увидел в проеме двери человека в темной майке. Снова заснул и проснулся с ощущением чего-то очень противного. Оглядевшись, обнаружил, что исчезли деньги – сто пятьдесят тысяч рублей и около двухсот двадцати долларов. И не в деньгах дело – охватило омерзительное чувство, что кто-то рылся в моих вещах.

Я пошел к проводнику. Он был мертвецки пьян. По пути обнаружил в одном купе четверых кавказцев, среди которых был и мой ночной гость. Он постарался закрыться газетой.

Я понял, что не прощу себе, если это проглочу здесь, у себя дома… И хотя капли холодного пота стекали по позвонкам, я подошел к нему и спросил: что ты делал у меня ночью?

Он стал клясться мамой… А я сказал: мама тебя не узнает, если не вернешь все, что взял. Я был один, но, видимо, энергия сказанного была достаточно сильна…

Я вышел, ко мне подошел его «коллега» и спросил: сколько взяли? Я ответил: триста пятьдесят долларов. Увидел удивление в его глазах, которое он не мог высказать вслух – можно, наверное, было и большую сумму назвать.

Он принес мне деньги другими купюрами, старыми, и сказал: это не твои, но мне нельзя залетать – я только что из лагеря и так далее…

Самый тяжелый момент – когда поезд подходил, проснулись остальные, и неизвестно было, как они отреагируют. Но я стоял в открытом купе и деньги со стола не убирал… (I, 65)

Нью-Йорк

(1989)

Совсем недавно в Нью-Йорке со мной произошел очень трогательный эпизод.

В гостинице, где я жил, ко мне однажды подошел лифтер и спросил, действительно ли я тот самый Михалков, который снимал «Рабу любви», и взял у меня автограф.

Представляете, простой служащий в далекой Америке помнит картину 1973 года!

Я был растроган до глубины души. И молю Бога, чтобы он и впредь не лишал меня этого ощущения: благодарности и неожиданности. (I, 28)

Париж

(1998)

Представьте: Париж, день финала чемпионата мира по футболу…

Встречаются команды Франции и Бразилии. С утра на студии, где я работаю над «Цирюльником», почти никого. Только висят плакаты, приглашающие всех желающих на пикник – смотреть игру в шумной компании и на большом экране. Плакатики сделаны на ксероксе, и футболист на них – черно-белый.

А теперь вообразите: вместе с моим первым ассистентом Володей Красинским я потратил два часа на то, чтобы аккуратно и незаметно снять объявления по всей студии, потом каждое аккуратно раскрасить в цвета бразильской сборной и повесить обратно. В тот момент я чувствовал себя Штирлицем, никак не меньше.

Полный атас!

Взрослый человек, вроде бы не бездельник, занимается хрен знает чем только ради того, чтобы увидеть вытянувшиеся лица и отвисшие челюсти французов, которые соберутся поболеть за своих и наткнутся на пробра-зильские объявления. Самое интересное, что я финальной сцены розыгрыша даже не застал, поскольку уехал в Сен-Дени – смотреть игру на стадионе…

Вернувшись с футбола, я первым делом стал расспрашивать Володю: ну как наши афишки, сработали? Когда узнал, что эффект превзошел все ожидания, был счастлив… (I, 75)

СМЕРТНАЯ КАЗНЬ

(2011)

Я убежден, что, если мы хотим собрать, сконцентрировать наше общество, нам нужно вводить смертную казнь. Не для того, чтобы убивать, а для того чтобы создать преграду тем, кого еще можно остановить…

Толстой говорил: «Бытие тогда и есть бытие, когда ему грозит небытие». Только по этой формуле ты начинаешь ценить то, что имеешь. И страх перед потерей жизни может кого-то остановить от преступления. (I, 155)

(2011)

Интервьюер: Сейчас скажут: «Православный христианин Михалков призывает вернуть смертную казнь».

Вы меня извините, я же призываю вернуть не для того, чтобы убить, а для того, чтобы остановить того, кто может еще остановиться, зная, что его ждет. Разговор идет о превентивном, а не о том, что «давайте будем расстреливать каждого второго».

Не об этом разговор.

Чисто психологически. Давайте по примеру русской литературы. Вы идете на убийство одного, пяти, пятнадцати – не важно, так сказать. А что вас ждет? Максимум – пожизненное заключение. Но это жизнь, это пожизненное. Вы можете видеть солнце через окошко своей камеры, вы можете читать газету, вы можете мечтать, вы можете вспоминать своих родителей, родных, вы можете жить, вы живете… А дальше у вас всегда есть надежда: или ишак сдохнет, или падишах помрет. Бог его знает, а может, еще как-то…

А когда для русского человека есть такая перспектива, что оно все-таки как-нибудь, может авось пройдет, то у него нет никакого сдерживающего центра. А вот когда ему скажут: «Брат, сделаешь это – тебя тоже на свете не будет». Он подумает: «Стоп, секунду…» И притормозит…

Стоп-кран?

Да, стоп-кран. (VI, 10)

(2012)

Я разговаривал с лидером одной азиатской страны, спросил его о смертных казнях, и он сказал, это очень тяжелый груз, когда перед тобой на бумаге написаны фамилии людей и после твоей подписи их лишат жизни. Какая должна быть ответственность перед этими людьми, которых ты обрекаешь на смерть, и перед их родственниками. Значит, ты должен точно понимать, что у тебя нет другого выхода. Речь ведь не идет о том, чтобы это применять по любому поводу. Но! Педофилия, насилие над детьми, терроризм должны быть наказаны. Кровь за кровь, глаз за глаз. Я считаю, что есть ситуации, в которых нужно поступать так и нести ответственность.

Понимаю, что навлеку на себя огромное количество нареканий, но я с огромным уважением отношусь к поступку Лукашенко, он берет на себя такие решения. Когда Европейский союз начинает возмущаться, я бы пригласил их в Белоруссию и показал тех, кто пострадал от терактов, и их родственников, а это, думаю, будет человек шестьсот, и пусть они им скажут: справедливо или несправедливо это. Когда ты совершаешь поступок, то должен понимать, что за этим последует.

Смертная казнь – это не желание кого-то убить, а остановить того, кого возможно остановить. Есть высшие гуманные понятия, но почему-то ЕС не возмущается смертными казнями в США.

Интервьюер: Поспешность пугает в этой ситуации, то, что приговор в Белоруссии был приведен в исполнение так быстро, в США казни дожидаются десятками лет, а приговор к смертной казни проходит проверку временем.

Я не юрист. Поэтому мне трудно оценить поспешность. Я считаю, что это должно быть сделано с соблюдением правовых норм. Поэтому мы и говорим об ответственности. И если это сделано не по закону, то это – безответственно и неправильно. (I, 159)

СМЕХ

(1990)

Мне кажется, порой мы злоупотребляем великим качеством нашего народа – умением смеяться над собой.

Но в том, как смеется над собой народ, всегда есть надежда на спасение, на выход. На выход из критического положения, потому что смех без надежды гибелен. Такой смех умерщвляет, а не создает. А народ смеется, чтобы выжить.

Я, например, совершенно убежден, что Россия своим существованием, тем, что вынесла такие гигантские испытания и выжила, должна быть обязана веселому нраву своего народа, всегда умевшего шуткой, улыбкой растворить беду или, по крайней мере, не впасть в отчаянье, которое в христианстве, между прочим, считается тяжким грехом. (I, 32)

СМИ

(1995)

Что делают средства массовой информации на сегодняшний день с нами?

Вот посмотрите. Десять лет назад мы жадно слушали «Голос Америки», чтобы узнать правду о том, что у нас происходит. Мы узнавали о взрывах, потом это обсуждали, а по телевизору нам показывали закрома Родины: насыпано, запахано и так далее, и так далее…

Сегодня все зеркально наоборот.

Революция, контрреволюция, в объятиях задушим родного брата, то есть мы – бескрайни, такой уж у нас темперамент. Вот и сегодня СМИ не дают нам вздохнуть: взрывы, убийства, криминал, эпидемии, землетрясения, забастовки, терроризм – все это, вместе взятое, как бы отнимает у нас волю и охоту к жизни.

Тоска… (V, 3)

(1999)

Вы знаете фамилию директора Путиловского завода? Нет. Зато наверняка видели телерепортаж о том, как жительница Литвы была вынуждена убить сына, у которого от ожога сильно пострадало лицо.

Мальчик просил маму избавить его от страданий, и женщина сделала смертельный укол.

Частный случай использовали как повод, чтобы заставить страну в очередной раз содрогнуться.

Да, вокруг много горя, боли. Но разве нет ничего хорошего?

Неужели нельзя рассказывать и о людях, помогающих выживать другим?.. (III, 6)

(2001)

Вообще, отношения со СМИ – особая тема.

С одной стороны, людей злит, что и как о них напишут в газетах, с другой – пресса бесится, потеряв былую власть. Скажем, если бы лет двадцать назад о человеке напечатали в центральной газете огромную статью под названием «Барин», как это недавно случилось со мной, героя материала ждали бы большие неприятности. Человека надолго «зачехлили» бы, полностью перекрыли ему кислород. А теперь – пролетело, и не заметили. Зубами щелкнули, а они – молочные…

Не хочу, чтобы мои слова поняли как тоску по прошлому, но совершенная безнаказанность журналистов за ложь, клевету и дезинформацию, видимо, компенсируется утратой влияния… (I, 80)

(2003)

Мы недооцениваем того влияния, которое телевидение и средства массовой информации оказывают на людей.

В одной и той же передаче, на одном и том же канале сначала рассказывают, сколько денег потрачено на празднование 300-летия великого города Санкт-Петербурга, в следующем сюжете – что будут делать с теми, кто неправильно эти средства расходовал, а третьим номером идет фильм «Бандитский Петербург».

Что складывается в голове у человека, живущего в Оренбурге, скажем, или в Нижнем Новгороде? У него смещение происходит. А ведь это и есть политика, это – культурная политика. Если об этом не думать, то все будут считать, что все, что происходит в стране, происходит только в Москве и Санкт-Петербурге; но ведь это не так…

Нам необходим огромный, серьезный проект, нам нужен канал круглосуточный… Вот на Камчатке – девять утра, в Москве – ночь, и человек в Москве может включить его в три часа ночи (если ему не спится) и услышать, что в стране происходит, какие новости в Хабаровске или где-то еще.

Люди должны иметь надежду, что они будут услышаны. Это самое главное, что может дать атмосферу в стране… Страна должна действовать на центр тоже, и в этом огромная заслуга должна быть и нашей культуры, и средств массовой информации. (IX, 1а)

(2009)

Интервьюер: В последнее время Вы активно призываете руководство страны к преодолению смещения вкусовых нравственных критериев в СМИ. Как должно осуществляться это преодоление на практике?

Это смена векторов функционирования СМИ, в определенных случаях смена руководства этих СМИ.

Запрет некоторых телепередач? Каких? По каким принципам?

Наверное, запрет. Но я не намерен сейчас делать рекламу своим именем каким-то там конкретным передачам. На экранах не должно быть того, что извращено с точки зрения взаимоотношений между людьми, мужчиной и женщиной, полами, между человеком и властью, между человеком и историей или культурой его страны.

Вам ответят: не извращено, гомосексуалистов в природе пять процентов, что же вы их дискредитируете?

То, что они скажут, мне по большому счету безразлично. Вырастет здоровое поколение, которое будет готово взять все в свои руки. Когда мы говорим о политической воле, мы должны как раз определить критерии и принципы, о которых вы спрашиваете. Не художественные критерии, которые сам для себя определяет каждый художник – он всего лишь работает, как говорил Пушкин. Но есть же вещи очевидно недопустимые!..

Есть люди, готовые создать, к примеру, телеканал, который бы восполнил нравственный и духовный вакуум, существующий на современном телевидении. Лично я с удовольствием бы взял канал, который бы стал каналом Фонда Культуры. При этом на телевидении существует масса фольклорных и простых возможностей, чтобы привлечь внимание зрителя… К примеру, можно было бы принять государственную программу по «уборке страны». Включить в нее и телевидение. И это должно быть выгодно, интересно, азартно… Или вот пример своего рода психоделики: взлетает на Дальнем Востоке самолет и беспосадочно летит над страной до Калининграда, при этом идет постоянная съемка того, что находится внизу. Из этого можно сделать телепередачу, которая будет идти в прямом эфире через равные промежутки времени. Воспитать масштаб страны в людях, в детях! Не школа, улица, Москва или Ярославль, Тула, а понимание того, что вся Россия – это твое!..

Может человек, который мыслит такими ощущениями, смотреть передачи Петросяна? Может вечная «стенгазета» с одними и теми же героями на ТВ такого человека веселить?..

Сколько же нам еще ждать? И есть ли смысл ждать?

Как писал Гена Шпаликов: «Все будет очень постепенно, как постепенен белый день».

Сколько нужно было времени, чтобы президент начал рассматривать вопрос о введении капелланов в армии или о введении основ православной культуры в школе? Сколько потребовалось времени, чтобы Иван Ильин стал человеком, которого не только стали читать, но и стали понимать, что он написал, и цитировать.

Нужно время, и, я надеюсь, Божьей милостью мы не пропустим момент. Когда-то мы должны будем сказать: король-то голый, ребята, это пошло и бездарно! Рано или поздно возникнет перед властью вопрос: сейчас или никогда!

И я всеми силами стараюсь ускорить этот момент. Я всегда добиваюсь того, чего хочу. Я не сторонник сотрясания воздуха и говорения правильных слов, меня это не интересует! Я бью в одну точку. (XV, 44)

СМУТНОЕ ВРЕМЯ

(2005)

Интервьюер: Вы несколько лет назад выступили в прессе с большим текстом, и там был заголовок типа: «Так кончается смутное время». Помните?

Про смутное время – помню.

Так что, кончилось оно?

Смутное время? Нет, не кончилось еще.

Смутное время – это когда одно отняли, другого не дали… Сложно все.

Я думаю, это будет еще продолжаться какое-то время. И, как это ни странно, как это ни знакомо русскому обществу – вдруг ответ покажется таким простым…Он уже сейчас есть, только не верится, что он такой простой.

Это что же, монархия, о которой Вы так часто и увлеченно говорите?

Будет время – скажу. (II, 49)

СОБОР

Всемирный Русский Народный Собор

(2001)

Сегодня <13 декабря > начал работу Всемирный Русский Народный Собор, шестой по счету.

Я помню, какими были первые соборы. На них люди говорили о родине, о русской культуре, о православии – словно оглядываясь, боясь упреков в шовинизме.

И вот прошло время.

И сегодня об этом уже говорят как о естественной потребности людей. Григорий Явлинский, например, рассуждает о необходимости православия как основы нравственности, причем говорит очень убежденно.

Произошла удивительная вещь. Сделан еще один естественный шаг вперед. Без истерики, криков, заклинаний. И нет уже ни усмешки, ни шепота, ни подмигивания, ни оглядывания… Люди просто заинтересованно разговаривают о своем. Уверяю вас, это намного важнее, чем любые решения, которые чаще принимаются для того, чтобы никогда не выполняться… (I, 84)

(2011)

Я испытываю чувство определенной неловкости, потому что практически все, о чем мы сегодня говорим, мы говорим много лет. И вот только что глава партии «Справедливая Россия» сказал о том, что будет продолжаться борьба…

А где победы? Где то, ради чего мы собираемся?

Китай сумел противостоять миру только потому, что удержался на своей корневой системе. И сегодня Китай становится второй, а скоро будет и первой державой, которая будет так или иначе решать судьбу мира.

Когда же мы будем решать судьбу мира? Или по крайней мере свою судьбу?

Мне кажется, что приходит время определяться. Надо что-то реально делать. Ну уж, по крайней мере, петь народом свой гимн, ну уж, по крайней мере, – дать возможность русскому офицеру испытывать чувство гордости от того, что он идет по Красной площади в парадной форме своих подразделений, а не в похожей на полевую форму, на пушечное мясо, которое можно определить, только внимательно послушав диктора: кто это идет…

Я хочу, чтобы мы начали побеждать, а не просто продолжать нашу борьбу…

Нам нужны победы! (VIII, 4)

СОБЯНИН

(2013)

Я знаю, что Собянин – это сибирский человек, который подолгу бывал в тайге, бывал один. Это другой человек, не столичная штучка. Мое общение с ним говорит, что это другой ритм восприятия человека. Он не только слушает, но и слышит.

Я бы голосовал за Собянина <на предстоящих в сентябре выборах мэра Москвы> вне зависимости от того, кто будет баллотироваться на эту должность. (XV, 80)

СОВЕТ

Совет по культуре и искусству при Президенте Российской Федерации

(2011)

Справка: Режиссер Никита Михалков лишился места в Совете по культуре и искусству при Президенте Российской Федерации. Что он сам об этом думает?

Вы ждете комментариев от меня?

Пусть комментирует это тот, кому я не нужен в Совете по культуре и искусству, кто располагает властью и кого не устраивает моя гражданская и художественная позиция.

Воспитывать меня поздно. Позиция моя останется незыблемой. У меня есть имя, отчество и фамилия. И это навсегда – откуда бы меня ни выводили и куда бы ни вводили.

А власть, как мы знаем, – дело зыбкое… (I, 158)

(2011)

Вопрос: Совет по нравственности – это ваша идея? В чем суть?

Нет, это идея не моя, к сожалению. Хотя бьют меня одного за эту идею.

Что значит Совет по нравственности?

Это попытка достичь того, чтобы ответственность была не только у общества перед СМИ, но и у СМИ была ответственность перед обществом. И это не мы придумали. И разговор идет не о том, чтобы наложить лапу на СМИ. Разговор идет о том, что, если ты лжешь, если ты позволяешь себе оскорбить человека, ты должен за это отвечать. И отвечать не пятьюдесятью минимальными зарплатами, а ты должен отвечать серьезно. И это не я придумал.

По большому счету в определенном смысле это забота о журналистах, если хотите. Не хочется, чтобы им проламывали голову в подъезде. Зачем доводить ситуацию до того, когда это единственный способ отреагировать на вранье о себе. Ты не имеешь права, давая ложную информацию, подвергать человека опасности потерять работу, потерять семью, начать существовать в ауре ненависти к тебе и подозрении.

Я назову список стран, где существуют такие советы: Австрия, Бельгия, Кипр, Финляндия, Франция, в последней вообще законом от 1881 года вводится уголовная ответственность журналиста. Это есть практически во всех цивилизованных странах мира – ответственность журналиста перед обществом и человеком.

Когда я был на передаче Тины Канделаки, какая волна немедленного сопротивления возникла. А что случилось? Что плохого в этом? Вы можете принять это предложение, не принять, никто же никого не насилует. Но если вы так засуетились – «Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав». Меня бы удовлетворило, если бы Дума приняла закон о СМИ, усилив ответственность СМИ.

Кстати говоря, в конце концов, Интернет – свободное пространство. Почему бы не организовать такое обсуждение в Интернете? Думаю, что очень многие откликнутся. Люди, которых оскорбляют или врут про них, – у них нет возможности ответить. Давайте в Интернете организуем такого рода обсуждение, чтобы мы услышали людей.

Я могу ошибаться, как и те восемьдесят человек, которые подписали обращение. Но опыт-то мировой показывает, что это не ошибка. (VII, 5)

Общественный совет при Министерстве обороны Российской Федерации

(2011)

Интервьюер: «Глава кинематографистов обратился к министру Анатолию Сердюкову с просьбой освободить его от обязанностей председателя Общественного совета при Минобороны. В министерстве, однако, утверждают, что речь идет всего лишь о естественной ротации Совета…» Итак, что же это было – «естественная ротация» или ваш сознательный добровольный уход с поста председателя?

Разумеется, второе.

Заявление Минобороны звучит странно, потому что последняя плановая ротация Совета – после моего четырехлетнего пребывания на посту председателя – прошла всего несколько месяцев назад. И я был вновь единогласно избран на эту должность.

Ходят слухи, что в Минобороны просто решили снять с вашей машины спецсигнал…

Мне трудно представить, что Министерство обороны настолько слабая организация, на решения которой способна повлиять истеричная кампания в блогосфере. Никаких формальных оснований для снятия «мигалки» не было и нет. За все эти годы мой водитель не имел ни одного нарекания от сотрудников ГИБДД. В любом случае «мигалка» положена не Михалкову, а председателю Общественного совета. Я сдам ее вместе с удостоверением.

Передо мной лежит ваше письмо. Оно датировано 16 мая. Почему заговорили о нем только вчера < 23 мая>?

Письмо носило сугубо внутренний характер. Оно было адресовано министру обороны и моим заместителям в Общественном совете. Мыслей превратить его в открытое обращение у меня не было. Каким образом фрагменты попали в СМИ? Наверное, тем же, каким обычно попадают конфиденциальные документы на страницы газет.

Вы останетесь рядовым членом Совета или покидаете его совсем?

Покидаю совсем.

Что послужило причиной?

Чуть больше года назад, во время подготовки парада к шестидесятипятилетию Победы я как председатель Совета обратился в Министерство обороны, обеспокоенный тем, что не предполагается участие в параде суворовцев и нахимовцев. Мне виделось огромной идеологической ошибкой то, что на Красной площади перед гостями, ветеранами, фактически перед лицом всего мира 9 Мая не пройдет будущее нашей армии. Хотя туда были приглашены даже войска НАТО. Мне объяснили, что ребята могут заболеть, переутомиться, отстать от школьной программы и тому подобное. Но все это, на мой взгляд, недобросовестные отговорки. До того они спокойно совмещали парад с учебой, и ничего страшного не случалось.

Это было год назад. Письмо в Минобороны отправлено недавно. Вы так долго думали?

Просто после этого я стал внимательно изучать нашу современную систему военного образования. И теперь могу констатировать, что из курсантов готовят не будущих офицеров, а универсальных менеджеров. Захочет – пойдет в армию, а захочет – в банк. То есть напрочь обрубается корневая офицерская преемственность. Человек, который пришел учиться, но при этом не уверен до конца, будет ли он дальше офицером или банковским служащим, задает логичные вопросы: «А зачем мне заниматься строевой подготовкой, для чего изучать кодекс офицерской чести, зачем форму носить»? Военно-патриотическое воспитание вообще вымывается из программы. Так не может быть. Выбор профессии, если речь идет об армии, – это выбор образа жизни. И образа мыслей.

Недостатки военного образования – единственная причина вашего ухода?

Недостатки образования выливаются в изъяны армии. Нехватка сержантского состава. Внедрение либерального начала: служба рядом с домом, два выходных, послеобеденный сон, наемные работники занимаются хозяйством… Это опять-таки костюм «Бриони», надетый на грязное белье. Внешне вроде бы европейская армия, но содержание-то совершенно иное. В нашу армию другие люди приходят. В бытность министром обороны Сергея Иванова, я уже был тогда председателем Общественного совета, помню, что он на нашем заседании с прискорбием констатировал, какое количество призывников безграмотны, то есть не умеют ни читать, ни писать…

Я не собирался диктовать Министерству обороны стратегию и тактику военного дела. Но в мои задачи входит иметь по любому вопросу свою точку зрения.

Почему Вы отправили ваше послание вскоре после Дня Победы?

Последней каплей, которая заставила меня принять решение о выходе из Совета, стал парад 9 Мая нынешнего года. Там был явлен образ армии, которая грядет и которую мы, видимо, скоро обретем. Это армия, одетая в унифицированную военную робу, когда у бойца полностью пропадает ощущение себя как части определенного рода войск. Такого не могли представить ни в царской армии, ни в советской. Всегда существовала гордость за свою форму, свои отличия. А тут шла по площади какая-то серая масса. Парад пушечного мяса. Кто есть кто, можно было выяснить только из комментариев диктора…

Означает ли ваш выход из Общественного совета, что у вас испортились личные отношения с руководством Минобороны?

Абсолютно нет. Я просто не вижу смысла в своем дальнейшем пребывании в этой организации. Потому что моя работа там сводилась к вещам, наверное, важным, но все-таки недостаточным. Не принципиальным. Где-то выступить, показать солдатам кино, донести до Министерства обороны чью-то жалобу, помочь ветерану – это хорошо. Однако на общее состояние дел в армии, дел все более плачевных, на мой взгляд, мы повлиять не можем.

Вы считаете Общественный совет институтом бесполезным?

Ну почему? Может быть, на мое место придет человек такого веса, что к нему начнут прислушиваться. Вдруг председателем Общественного совета при Министерстве обороны станет…

Владимир Путин.

Да. Вот тогда, я думаю, решения будут приниматься быстро и правильно. (I, 153)

СОВЕТНИК

(1991)

Интервьюер: Говорят, что именно в дни защиты Белого дома Вы стали советником президента по культуре?

Нет, неправда.

Во-первых, я стал советником не президента, а премьер-министра России Силаева; а во-вторых, я стал им полтора года назад. Я просто не счел необходимым об этом на каждом углу говорить.

У меня было мое дело, и я им занимался, и было другое дело, которое я обещал сделать Силаеву. А 23 августа я положил ему мой рапорт об отставке. Именно в те самые дни счастья, когда, наверное, был смысл себе дырку в лацкане крутить…

Как реагировали на ваше заявление об уходе?

Попросили бумагу забрать: «Сейчас не время. Мы должны работать вместе…»

Моя задача (как советника по культуре) не в том, чтобы шептать на ухо советы или наветы. А в том, чтобы люди, с которыми общаюсь, получали от меня информацию о том, как все это решалось в России, когда она была единой и неделимой.

К сожалению, в силу разных причин у них нет этого опыта, этого знания. Они не знают Ильина, не знают Бердяева, не знают Струве, не знают Леонтьева, не знают Мережковского, не знают Соловьева, не знают Розанова. Они не знают всего, что создано русской философской мыслью, как резюме исторического пути нашей державы…

Нужно искать ответы на сегодняшние вопросы не в том, каковы ошибки Брежнева или Сталина, а в чем были победы Ивана Калиты, Михаила Федоровича Романова или императора Александра I.(I, 41)

СОВРЕМЕННИКИ

(2009)

Интервьюер: На мой взгляд, в нашем интервью маловато фамилий наших современников. Давайте восполним пробел? Я задаю вопрос, Вы отвечаете на него фамилией ныне живущего нашего соотечественника.

Смотря что за вопросы…

С кем у Вас ассоциируется Санкт-Петербург?

С Анатолием Белкиным. Такой вот петербургский человек…

Кто больше всего позорит Россию?

Я не знаю, жив он сейчас или нет, старый человек уже… Ковалев, правозащитник.

Кого бы Вы хотели видеть в своих друзьях?

Юрия Шевчука.

Кем может гордиться Россия?

Патриархом Кириллом.

Кого бы Вы посадили в тюрьму?

Юмориста Петросяна!.. Ну условно же, конечно.

Кому бы поставили памятник?

Белле Ахмадулиной.

Самое поразительное открытие в вашей жизни?

Чудеса религиозного характера, которые я реально видел.

Чего бы Вы в жизни никогда не простили?

Понимаете, это очень сиюминутная вещь – сказать: «Никогда не прощу!» А если смотреть во времени и пространстве, вдруг выясняется, что нет такой вещи, которой нельзя бы было не простить…

Если уж Бог прощает, то нам-то чего не прощать?

Какой недостаток у Вас самый большой?

Несправедливость. К счастью, в большинстве случаев в результате все же осознаваемая. Кстати, жажду справедливости и борьбу за нее отношу к своим достоинствам.

О чем больше всего жалеете в жизни?

В бытовом смысле… Не пользовался теми возможностями, которые были, чтобы учить языки, заниматься музыкой и тому подобное. Есть вещи, которые, конечно, гложут… какие-то отношения с женщинами были несправедливы и так далее.

Если же говорить по большому счету: на все воля Божья, о чем можно жалеть? Жалеть можно лишь о потерянном времени, которое можно было бы использовать лучше, чем я его использовал, но и на это тоже воля Божья.

И это правда! (XV, 44)

СОВРЕМЕННОСТЬ

(2001)

Интервьюер: Современностью Вы не занимались со времен «Родни», если не считать «Без свидетелей», где история была заперта в малогабаритной квартире. Вам не хочется вернуться в дни сегодняшние?

Очень хочется. Но я не готов еще.

Думаю про картину о власти. О том, что такое власть. О том, как она меняет людей, а люди меняют ее.

В общем, русский «Крестный отец».

Но с этим фильмом спешить нельзя, публицистика мне неинтересна. Необходима временная дистанция, отстранение. Большое видится на расстоянии. (II, 35)

СОКУРОВ (2002)

Сокуров создал своей жизнью, образом жизни, образом мысли, своим мировоззрением и своим положением в обществе определенный миф.

Это культовый режиссер, культовое имя, вошедшее в число неприкасаемых. О нем говорят, прости меня Господи, как о покойнике: или хорошо, или ничего. Поэтому – я желаю ему долгих лет жизни, но, с другой стороны, в этом тоже есть некая аномалия…

А собственно, что?..

Я уважаю Сокурова, уважаю его творчество, я не являюсь каким-то сектантом в отношении к нему. И думаю, что его можно хлопнуть по плечу и сказать: «Ну слушай, все-таки в фокусе снимать надо, старик, ну невозможно, раздражает иногда, когда не в фокусе все; или, может, подрезать немножко, а так, что же это такое, кишки-то из меня тянуть…»

Но со своей стороны, он мне говорит: «Да пошел ты, знаешь, это мое кино». Я скажу: «Извини…»

Такого простого разговора я бы очень хотел, чтобы так сесть за бутылкой и поговорить…

Ан нет!..

Это все – за такой туманной вуалью и под балдахином и окутано такой тайной паутиной странностей и величия. (V, 9)

СОЛЖЕНИЦЫН АЛЕКСАНДР ИСАЕВИЧ

(1999)

Я позвонил Александру Исаевичу и, когда нас с ним соединили, сказал: «Александр Исаевич, не кажется ли Вам, что довольно странно, что мы живем рядом и ни разу не пожали друг другу руки!»

Дело не в том, что я требовал от него внимания к себе или был как бы разочарован тем, что мы не ходим друг к другу в гости. Мне показалось, что я что-то теряю без общения с ним. Я не могу подозревать (и естественно, никогда в жизни я так не скажу), что сам Александр Исаевич теряет что-то, не встречаясь со мной. Он другого масштаба фигура. Но я теряю. Захотелось просто с ним поговорить. Без всякого повода. И мне показалось, что Александр Исаевич проникся искренностью моего желания, бескорыстностью цели встречи.

Серьезно, спокойно, полезно поговорили о многом. В основном – о прошлом. О том, что же все-таки явилось причиной того, что есть в России сегодня. Сошлись на том, что вовсе не в 1991-м, не в 1993-м и не в 1937-м, и даже не в 1917 году лежат истоки действительных проблем. Все более долгосрочно. Результаты политического или экономического преодоления в нашей стране не могут появиться через десятилетия.

Еще мы говорили о сегодняшнем дне.

Мне показалось (и это самое главное), что Александр Исаевич не диссидент по существу своему. Это вовсе не означает, что я хочу принизить роль диссидентов. Это смелые люди, и они много сделали. Но мне внутренне претит диссидентство как таковое только по одному эмоциональному качеству, потому что оно строится на словах «нет», «не люблю», «не нравится», «будь проклято». Меня же интересует: «люблю», «хочу», «мечтаю», «делаю».

Мы пытались оценить вместе, что плохо у нас. Вспомнили замечательную репризу великой Фаины Раневской, которая однажды, выглянув из своей грим-уборной и увидев трех молодых актрис, идущих по коридору, спросила у них: «Против кого дружите, девушки?» Разрушительная дружба против кого-то привела нас к состоянию коммунальной кухни на многие десятилетия. Мы же говорили о том, за кого и за что можно было бы «дружить», выражаясь фигурально.

Беседа произвела на меня очень глубокое впечатление… Солженицын – глыба.

И большая радость встретиться с ним, пожать руку, поговорить, ничего более не желая, как это всегда было принято в русских домах. (I, 77)

СОМНЕНИЯ

(2002)

Интервьюер: У Вас есть сомнения, когда Вы что-то делаете, или Вы всегда точно знаете что?

Всегда.

Перед тем, как сказать «мотор», ты можешь сомневаться ровно столько, сколько тебе позволит продюсер, ты сам и так далее, но после слова «мотор» у тебя сомнений быть не должно. Потому что это передается всем тем, кто с тобой работает. Самое страшное, это передается артисту. А артист, как Восток, – дело тонкое. Он только и ждет, как бы тебе на загривок залезть и додолбать тебя в затылок как дятел.

Ты не имеешь права показывать свою несостоятельность тем, с кем ты работаешь. Потому что ты лидер, ты больше зарабатываешь, у тебя больше власти, у тебя больше возможностей… (V, 7)

СОН

(2005)

Интервьюер: Чтобы все успеть, Вы спите по три часа в сутки?

Четыре.

Меньше Наполеона спать нельзя же? Это уж слишком было б самонадеянно! Он про себя говорил: «Наполеон спит четыре часа, старики – пять, солдаты – шесть, женщины – семь, мужчины – восемь; девять – спят только больные». (II, 49)

СОПЕРНИЧЕСТВО

(1999)

Интервьюер: Есть ли что-то общее в вашем отношении к любовным соперникам и творческим?

Я вообще ни с кем не соперничаю.

Что такое любовное соперничество? Когда кто-то нравится больше, чем ты?

Когда ты вступаешь в соперничество и выигрываешь, ты возлагаешь на себя, может быть, большую ответственность, чем тебе хотелось бы. Поэтому в этом случае самозащита заключается в том, чтобы представить ситуации развиваться самостоятельно. Другой разговор, что ты будешь поступать так, как считаешь нужным, двигая процесс. Но прямая животная реакция на соперника – «не смей трогать, это мое», она вызывает мгновенно более сильную позицию того, кто претендует. Ты, начиная защищать это, пряча, запирая, не выпуская, моментально пробуждаешь в сопернике уверенность в том, что тот, кого ты прячешь, хочет его.

Что касается творческих соперников, я никогда их не чувствовал. У меня не было времени обращать на них внимание. Я никогда не снимал фильм, отталкиваясь от желания: «ну вот я ему покажу». Я всегда делал то, чего я не мог не делать. (II, 31)

СОПРОТИВЛЕНИЕ

(2000)

Я не жалуюсь на сопротивление. И никогда не жаловался.

Когда все стали кричать, что их притесняли, я не говорил, что «Родню» три года держали на полке. А выпустили только потому, что я отправил на «Мосфильм» телеграмму, что не вернусь из Америки, если мне выставят еще сто поправок!

И если говорить обо мне, то я с 1986 года кое-что построил. Создал Студию «ТРИТЭ», восстановил после пожара Фонд Культуры, снял «Ургу», «Анну: от 6 до 18», «Утомленных солнцем», «Сибирского цирюльника», двадцать серий о русской живописи для телевидения…

Потому что ничего не крушил, а шел в рамках своих представлений о жизни. (XV, 2)

СОСРЕДОТОЧЕНИЕ

Сосредоточение России (2006)

Канцлер Горчаков как-то произнес замечательные слова: «Россия сосредотачивается…»

Сегодня публичное возмущение – жаркие, непримиримые, полные ненависти схватки постепенно отходят на второй план перед проблемой, которая действительно является жизненно важной для нашего Отечества. Я говорю о необходимости нашего общего внимательного, объединяющего сосредоточения.

Нас пытаются рассорить. Нас записывают то в один лагерь, то в другой. Из нас делают монстров. О нас рассказывают небылицы, мерзости, пакости, преследуя одну задачу, очень простую: не дать сосредоточиться, не дать задуматься о нашей жизни и судьбе, заставляя сложить печально голову и терять силу жизни. Нам не хотят дать энергетически собраться, задать себе вопросы, кто мы такие, откуда и куда мы идем. И начать двигаться после этого.

Сегодня, я убежден, возникает то время, когда не шумящая крона должна иметь значение, а тишина и глубина корневой системы. И вот тот, кто переплетен с корнями внутренними, кто не шумит, а впитывает и стоит крепко, тот только и может ощутить наше единство и предназначение… (XII, 13)

Сосредоточение художника

(2005)

Может ли кино спасти?

Я не ставил бы перед собой такой задачи – спасти человека. Русское искусство строилось всегда на катарсисе, очищении. Мы потеряли уважение к жизни и смерти. Проще всего пугать. На экране убивают тысячи людей – и никого не жалко, даже не интересно, за что убили. Важно как.

Федор Михайлович Достоевский написал шестьсот страниц о том, как молодой человек кокнул никчемную старушку, и что с ним потом стало. Он не убивал тысячи, всего одну. Но что же произошло в нем самом и вокруг него, когда он лишил человека жизни?!

Какое сосредоточение! Единственное спасение – в сосредоточении художника. (I, 118)

СОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ

(2010)

Интервьюер: Говорят, у Вас свои сахарные заводики?

У меня нет заводов, но я очень хотел бы их иметь, честно скажу.

Я состоятельный в том смысле, что могу позволить себе то, что хочу, но я не хочу того, чего я не могу. Гармония – когда совпадает то, что ты хочешь, и то, что ты можешь. Мне не нужны золотые унитазы, лодки 400-метровые… (I, 142)

СОТРУДНИЧЕСТВО

Сотрудничество с зарубежными партнерами

(1987)

Мы должны для себя решить вопрос в принципе: нужно ли нам сотрудничество с зарубежными партнерами или нет?

Казалось бы, на этот вопрос есть только один ответ: да! Но зачастую, заявляя повсюду, что нужно сотрудничество, мы по старинке все делаем наоборот и тем лишаем западного зрителя собеседника, лишаем его возможности больше узнать о нашей стране, культуре, людях.

Многие наши потенциальные партнеры отворачиваются от нас, и их порой можно понять.

Трудно иметь дело с людьми (в данном случае речь идет о представителях «Совинфильма» и других организаций), которые или не отвечают на запросы, или если и отвечают, то с опозданием на несколько месяцев, к тому же невнятно, в туманных фразах, с неясными пожеланиями, которые укладываются в рамки нашей древней русской поговорки: «Пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что»…

Вот пример: на просмотр нашего фильма «Очи черные» в Рим была приглашена Елена Сафонова. После долгого молчания из Москвы поступил ответ, что она готова вылететь в Италию, но лишь в день, на который намечена премьера. Другой факт. Режиссер Флорестано Ванчини предложил мне сниматься в фильме «Ее история». Полтора месяца назад итальянский режиссер послал телекс в Москву. Ответа не было. В результате съемочная группа, которая не могла ждать, взяла другого артиста, а наша страна не получила той самой валюты, не воспользовалась возможностью «продать» своего актера. Знаменитый режиссер Маргарет фон Тротта, частый гость Москвы, пригласила Ирину Купченко сниматься в своем фильме. И снова никакого ответа!

Я уже не говорю о правилах хорошего тона (хотя об этом стоило бы вести разговор), но сколько же полезных проектов кануло в Лету из-за необъяснимого молчания нашей страны. И не случайно это молчание часто расценивается за рубежом не просто как невежливость, а как, простите, боязнь контактов.

Я глубоко убежден: чем больше наших актеров, музыкантов, художников будут показывать свое искусство за рубежом, тем больше выиграет советское искусство в целом. Имена советских артистов должны светить рядом с именами крупных зарубежных художников. В этом залог взаимопонимания, не порабощения одной культуры другой, а именно взаимообогащения культурных связей. Кино, театр – могучая трибуна.

Думается, что будущее – в развитии связей различных культур. Для меня художник – это тот, кто корнями в своей земле, а ветвями обнимает весь мир. (I, 26)

СОЦИАЛИЗМ

(1990)

В жизни человеческого общества существуют периоды расцвета и упадка. Наверное, мы находимся на том «пике вниз», когда нужно дойти до дна, чтобы, оттолкнувшись ногами от этого дна, пойти наверх.

У нас не хватает мужества признать, что в государственном устройстве была совершена катастрофическая ошибка. Мы постоянно убеждаем себя, что будем строить социализм, но с другим лицом. Правда, никто не знает, что это за лицо. По крайней мере, то, что мы видели на протяжении нескольких десятилетий, – это не лицо, это мурло какое-то. Это бесправие, это бескультурье, это нищета, воспитание в людях полного обезличивания.

Это же ненормально, нездорово, болезненно… (I, 31)

(1990)

Тот социализм, который мы построили, совершенно глух и слеп к человеку. Он – зомби, и нас он делает зомби. Ибо и реки, и листья, и небо отравляем мы сами, продолжая сотрясать воздух словами об экологической катастрофе, не желая отказаться ни от чего, что прогресс подсунул нам во искушение.

«Нет пророка в своем Отечестве» – это я могу понять. Но когда нет Отечества, когда его нужно оставить, потому что земля, вода и сам воздух смертоносны, когда нужно бросить все вместе с могилами родных, даже кресты над которыми отравлены радиацией, – это катастрофа.

Все это порождает безысходность, убивает волю жить для будущего, а не ради сегодняшнего дня, порождает ужасную психологию возведенной в принцип нищеты: лучше жить всем одинаково плохо, чем по-разному хорошо. Очень трудно эту психологию ломать, хотя, справедливости ради, нужно сказать, что уже одно то хорошо, что об этом стали думать и говорить, а то, о чем говорим, можно увидеть напечатанным. Главное, чтобы не утонуло все в словах. (I, 33)

СОЮЗ КИНЕМАТОГРАФИСТОВ РОССИИ

(1993)

А что его <Союза кинематографистов> лидеров так радует, вдохновляет в нынешней ситуации? Что хорошего произошло, например, в нашем кино с периода р-р-революционного Пятого съезда кинематографистов? Какие плодотворные тенденции отечественного экрана получили развитие, какие выдающиеся фильмы были сняты?

Что сделали лидеры «самого демократического союза» Элем Климов и Андрей Смирнов? Что снял за последние годы некогда попираемый и притесняемый Алексей Герман, который в суровых условиях «застоя» пару выдающихся картин поставил? Чем блеснул Сергей Соловьев? Трилогией в стиле «маразма», как он сам аттестовал свои последние фильмы? Но будет ли он на смертном одре (дай Бог ему долгой жизни) вспоминать эти ленты как счастье, как чудо творчества, как наслаждение? Нет, думаю, вспомнит он «Егора Булычева», «Сто дней после детства», «Спасателя»… (I, 53)

(1998)

Сегодня Союз кинематографистов находится точно в той точке, в какой пребывал Фонд Культуры два года назад…

Там тоже шуршали по кабинетам, писали подметные письма, собирали подписи, говорили, что руководство нацелено на разрушение. Важно верить тем, с кем работаешь, и иметь определенную выдержку. Я всех готов выслушать, но это не означает, что я должен поступать так, как они хотят…

Если удастся удержаться на таких же позициях в Союзе (как в Фонде Культуры), тогда у меня есть надежда, что по прошествии двух лет мы сможем честно посмотреть друг другу в глаза и сказать, что были правы…

Сильный Союз кинематографистов России необходим всем. Слабый российский союз погубит все другие союзы. К сожалению, сегодня именно так обстоят дела. Слабая Россия в целом, униженная, растерзанная, принесет несчастье и всем остальным. (I, 74)

(1999)

Ведущий: В Союзе кинематографистов России всегда было очень сложное положение. С вашим приходом это сложное положение оставалось долгое время, но сейчас говорят о том, что уже есть какие-то сдвиги к примирению российского союза с Московским и Петербургским союзами. Это правда?

Я думаю, что Вы слишком круто ставите вопрос о примирении, как будто была какая-то серьезная война. Идут разговоры о статусе Московского союза, о статусе Петербургского союза и о том, будет ли единым наш Союз кинематографистов России, или это будет несколько разных союзов (в этом случае может быть и Союз кинематографистов Урала и так далее).

На сегодняшний день, я думаю, просто охлаждается пыл. Первым секретарем Союза кинематографистов России стал известный режиссер и известный деятель Игорь Федорович Масленников, автор знаменитых картин «Зимняя вишня» и сериала «Шерлок Холмс». Он давно работал в Союзе, и я думаю, что с приходом Игоря Федоровича какие-то вопросы, которые были давно подняты, может быть, найдут свое разрешение в совместных усилиях всех наших руководителей.

Все остальные союзы, которые находятся за пределами Москвы и Петербурга, за единый, централизованный Союз, который должен быть сильным, а москвичи и петербуржцы требуют каких-то особых привилегий. Или это просто вопрос владения недвижимостью?

Владение недвижимостью – это бессмысленный разговор, потому что вся недвижимость принадлежит Союзу кинематографистов России, и больше никому.

У нас будет идти обмен членских билетов. Я думаю, что кинематографисты сами решат для себя, хотят ли они быть членами единого Союза кинематографистов России, которому принадлежит все, что принадлежит ему, или они хотят быть членами Союза кинематографистов Москвы, Петербурга или еще какого-то. Я думаю, что все достаточно взрослые люди, они определятся сами…

Все меняется, меняется ситуация в стране. Вообще, Союз кинематографистов России – как бы определенная модель страны. Как пытаются разбежаться какие-то части нашей страны, пытаются по своим квартирам запереться и, как им кажется, существовать независимо…

Но независимость от чего? Независимость правой руки от туловища или левой руки от правой довольно чревата. Поэтому мне думается, что рано или поздно все равно мы поймем, что мы сильнее, мощнее и талантливее тогда, когда мы единый союз, единая страна. И в этом отношении, я думаю, достаточно много людей трезвых, которые поддерживают наше руководство Союза и о стране думают в этом же плане. (VI, 3)

(2001)

Интервьюер: Вы имеете претензии к кому-то из своих предшественников на месте главы Союза?

Имею.

К Элему Климову, Андрею Смирнову, Сергею Соловьеву.

Климов и Смирнов были излишними романтиками?

Не знаю.

Я могу отвечать с того момента, когда сам пришел в Союз. Мы упорядочили бумаги – их раскрадено кошмарное количество, финансовые документы хранились в коридорах в открытых шкафах – что хочешь бери и переписывай. Это раздолбайство, граничащее с преступлением. Свой угол обустроить, телогрейку надеть, чайничек поставить, двести пятьдесят граммов накатить, а на остальное наплевать…

Зачем я пришел в Союз? Давайте разберемся…

Я пришел в Союз, вот клянусь вам, от стыда: помочь умирающему организму. Я могу с чистой совестью выйти на любой хурал. Я ничего не взял чужого. Другому этот пост дал бы связи, но у меня они уже были. И я не стал экономить их для того, чтобы потом, скажем, выпросить деньги на собственные фильмы. Я чечеткой выбивал пыль из ковров в начальственных кабинетах. Визировал бумаги, доказывал…

Короче, все эти три года наша работа напоминает труд золотарей и сантехников – вывозим говно и латаем трубы. (I, 82)

(2001)

Интервьюер: Скептики после V Съезда в один голос заметили, что Союз кинематографистов устал и постарел.

Сегодня Союз кинематографистов постарел. Это правда. На пленумах и съездах говорят не о творчестве, а про недвижимость.

Хорошо это или плохо?

Это вынужденная ситуация. Мы не можем говорить о творчестве, о молодежи и стариках, если не сумеем обеспечить ни тем, ни другим нормальную жизнь. Ищем механизмы, которые могут их защитить.

После приема по личным вопросам я выхожу абсолютно опустошенный, потому что приходится сталкиваться с такими ничтожными проблемами! Но, увы, это проблемы жизни и смерти, когда дело касается восьми долларов на лекарства великой актрисе. Как с актрисой можно говорить о концепции художественного образа, если у нее очень болят ноги, а этих восьми долларов на лечение нет!..

Моя задача заключается только в одном: создать единый механизм, обеспечивающий защищенность моих коллег вне зависимости от того, какой сумасшедший или самодур придет на мое место, место председателя Союза кинематографистов России. Этот механизм должен быть вне зависимости от личности. А сегодня, к сожалению, очень многое держится на том, что я хожу и прошу… (I, 83)

(2002)

Как у председателя Правления Союза кинематографистов России у меня на сегодняшний день есть простая и ясная задача, поставленная съездом кинематографистов.

И я как могу ее выполняю – спокойно и последовательно. Как в рассказе Пантелеева «Честное слово».

Помните?

Снимите меня с поста, освободите, и я займусь более интересным для себя делом. Согласитесь, есть более интересные дела, чем биться за украденную собственность Союза кинематографистов России, как, например, Киноцентр в Москве, или читать бог знает какую чушь про себя и своих товарищей только потому, что Правление Союза решило реорганизовать структуру Дома кино.

И поверьте, делаю я это с абсолютно чистой совестью, вспоминая слова замечательного Василия Шукшина: «Счастье – когда смелый и прав». (I, 92)

(2003)

Интервьюер: Свое председательство в Союзе Вы не раз называли тяжелым бременем…

Да. Потому что это неблагодарный труд. Ничего за это время, кроме зависти и злости, желчи и откровенной лжи, я не видел.

По сути дела, это называется травлей.

Но за это время я научился слушать, научился слышать. Потом я научился делать вид, что слушаю, когда имею дело с бредом каким-нибудь. Я научился терпению. Это важная вещь, это то, что называется в православии смирением, послушанием.

За это я, безусловно, благодарен Союзу. (I, 101)

(2004)

Интервьюер: По-прежнему ходят слухи, будто Союз кинематографистов будет распущен и реформирован в профсоюз.

Кто собирается распускать Союз? Кому могло прийти в голову, что собственность Союза передадут мифическому профсоюзу? Вы загляните в закон – это даже по закону сделать нельзя!

Вопрос о создании профсоюза поставили на последнем съезде сами кинематографисты, чтобы защитить тех работников отрасли, которые не входят в Союз. Это серьезная длительная работа.

Но пятеро кинематографистов уже создали профсоюз, что вызвало скандал на пленуме Московского союза кинематографистов.

Пять человек во главе с горячим Василием Ливановым решили организовать профсоюз.

И что? И слава богу!

По Конституции Российской Федерации несколько человек могут объединиться и организовать профсоюз. И никто не смеет им этого запретить. Но это вовсе не значит, что этим пятерым отойдет теперь вся собственность Союза кинематографистов.

Неспособность сделать что-либо самим, вечная тяга к сплетням и симуляция деятельности старым привычным методом – публичным возмущением – вот причина всего этого бреда, в котором мне приходится работать. Причем, по сути, провоцируют все это максимум двадцать человек в четырехтысячном Союзе. (I, 103)

(2004)

Интервьюер: Как Вы считаете, Союз кинематографистов вообще нужен, или все-таки Вы выдвигаете идею разделить его на профсоюз и академию?

Я не знаю.

То, что сегодня являет собою Союз, в большей степени это собес, конечно. Это помощь, это похороны, это лекарства, это лечение. Всякое утешение скорби наших товарищей.

Но я думаю, что до тех пор, пока Союз не поднялся на ноги и не вернул себе то, что должно на него работать, скажем, Болшево или Матвеевское, Дом кино, нам будет трудно…

Получается, что для нормального функционирования Союза нужно разобраться с недвижимостью?

Должен быть создан механизм, который будет работать вне зависимости от того, кто придет руководить Союзом.

Моя мечта – довести до конца то, что мы начали. Как только механизм заработает, мы можем уйти. Если бы не Московский союз, мы закончили бы работу три года назад. А то мы чувствовали себя гребцами, которые гребут по течению, а днище их лодки, как у «Авроры», забетонировано.

А мы гребем! (I, 109)

(2005)

Интервьюер: После последнего Съезда кинематографистов с какими мыслями Вы приступаете к новому сроку председательства в этом творческом союзе?

Во-первых, все предыдущие годы я выполнял поручения, возложенные на меня предыдущим Съездом.

Была создана Национальная академия кинематографических наук и искусств России, и в 2004 году она получила международное признание – была принята ассоциативным членом в Европейскую киноакадемию.

Кроме того, мне поручили вести нелегкую борьбу за возвращение Союзу кинематографистов московского Киноцентра. И до сегодняшнего дня никто не верил в то, что мы этого добьемся…

Что бы там ни говорили, ведь именно ложь суетлива и криклива. Есть потрясающе умная мысль: «Публичное выступление придает разумности любому дураку». И на прошедшем съезде кинематографистов люди приличные и совестливые молчали. А «заинтересованные» – их ведь всего человек тридцать – мутили воду. И им сейчас абсолютно не важно, кто придет; им важно, чтобы нас, моей команды, не было. (II, 46)

(2005)

Интервьюер: Невозможно представить себе, скажем, Спилберга, который бросил бы снимать по фильму в год и начал бы заниматься «посторонними делами».

Мы тем и отличаемся от «них», что слова «сопереживание» и «сострадание» для нас не пустой звук. Иногда слушаешь пришедших за помощью коллег, и волосы становятся дыбом от того, как они живут! Я не собес, но стараюсь помочь. И мне смешно, когда кто-то собирается подать на меня в суд за то, что я нелегитимно избран в председатели Союза.

Прогнать меня не удастся, я уйду сам. Потому что я абсолютно чист перед Союзом. Я даже не испытываю желания отвечать своим критикам, потому что все это не значит ни-че-го!.. Эти люди что, меня знают? Я их обманул? Украл у них? Нет! Мы с ними водку пили, детей крестили, баб трахали? Ах, вам не нравится, как я что-то говорю?

Ну и бог с вами!

Вас не удивляет, что ваше «сопереживание и сострадание» вызвало в обществе лишь негативную реакцию?

Нет пророка в своем Отечестве! Знаете, если бы мной правило честолюбие, жажда личного счастья, тогда было бы поделом! Но и тогда бы это меня задевало, потому что раскрыли мои замыслы. А так…

Я сделал для себя важный вывод, который мне очень помогает в жизни: не страшно быть ненавидимым ни за что, страшно, когда есть, за что ненавидеть. (I, 116)

(2005)

Интервьюер: Чем Вы объясните решение уйти с поста председателя Союза кинематографистов?

Не хочу обманывать: придя в Союз, я не снимал кино, считая нереальным совмещать это с работой в Союзе. Теперь собираюсь снимать. Напрасно искать тут скрытые интриги.

Мое дело было предложить то, что мне кажется перспективным для Союза. Если пленум и съезд решат не делать этого, я уйду. Быть свадебным генералом мне неинтересно. Мне не интересно ничего не делать. (I, 120)

(2006)

Интервьюер: Заботы по-прежнему отвлекают от мук творчества? Хорошо, хоть от Союза кинематографистов открестились.

Это называется иначе: творческий отпуск на время работы над фильмами.

Сейчас в руководстве Союза появились новые люди. Вот Пореченков пришел.

Попытался я на днях потолковать с ним о трудовых свершениях на посту первого секретаря СК, но Михаил отказался: дескать, еще не приступал к исполнению обязанностей – съемки, гастроли…

Успеет поработать.

За Пореченковым наверняка потянутся и другие молодые члены Союза. СК нужна свежая кровь, трансформации не избежать. Тогда, надеюсь, и безумные подозрения, будто Михалков затевает нечто ужасное, наконец-то останутся в прошлом.

А в чем Вас теперь обвиняют?

Старая песня. Мол, сломаю Дом кино, построю казино и посажу в него сына управляющим. Бредовых идей море.

На самом деле никаких волюнтаристских шагов никогда не совершал и не планирую. Я лишь честно предупредил коллег на последнем пленуме: если не станем двигаться навстречу будущему, оно нас просто придавит… (II, 54)

(2008)

Интервьюер: Всякий раз, когда в России умирает известный в прошлом, но забытый и брошенный в старости актер, первый вопрос: где был Союз кинематографистов? И конкретно: где был Михалков?

Михалков был там, где мог быть.

Мы встречались с Михаилом Кононовым, я спросил: «Какие у тебя проблемы? Скажи, что тебе надо?» Он сказал, я это сделал.

Что касается ситуации в целом, то я – как председатель Союза кинематографистов – говорил, что деньги, вырученные от продажи Киноцентра, надо оставить как пенсионный фонд и фонд экстренной помощи. А не тратить их на перманентный ремонт умирающего Дома кино. Я четыре раза предлагал его сломать, найти инвестора, построить новый. Не хотят. Меряют по себе: на строительстве можно столько украсть – как мы бы это сделали, поэтому не дадим Михалкову ничего сделать, чтобы он не украл…

В итоге мы с Виктором Вексельбергом создали фонд «Урга – территория любви». Фонд сможет тратить двадцать пять миллионов рублей в год – в основном на медицинское обслуживание вдов, пожилых деятелей кино, ну и молодых, если, не дай бог, с ними случится что-то серьезное. (I, 129)

(2009)

Интервьюер: Какова, на ваш взгляд, судьба Союза кинематографистов?

Я собирался и собираюсь уходить. Но мне небезразлично, кто придет в Союз. Я одиннадцать лет держал Союз на своих плечах и не дал ему развалиться. Я думаю, что на сегодняшний день самым главным является выбор нового руководства.

Во-вторых, повторяю, мне небезразлично, кто туда придет. Я прошу кинематографистов России: кто может, кто хочет, приезжайте в Москву, выслушайте нас и наших оппонентов и примите решение. Но оно должно быть законным и взвешенным. В основе этого решения должно быть только две мысли: будущее нашего кинематографа и целостность нашего Союза.

Не кажется ли Вам, что у конфликта в Союзе кинематографистов есть финансовая подоплека?

Может быть.

Я могу сказать абсолютно точно, что экспертная комиссия должна состоять из членов Союза, и именно они должны решать, кому давать зеленый свет и кому помогать. Если кто-то думает, что государство вывалит три машины денег Союзу и можно будет их без оглядки тратить, он ошибается. Такого не будет.

Чем сегодня может помочь такая организация, как творческий союз?

Я думаю, что самое главное, для чего нужен Союз – это оказание помощи в выживании людям, которые в этом нуждаются. Творческий союз может дать ощущение некоего единства, хотя бы ощущение, которое подкреплено еще и материальными возможностями.

Второе – это разминка и перетирание всей кинематографической пластики, сущности кинематографа. Это возможность, обсуждая те или иные проблемы, находить вектор кинематографа. И очень важно, чтобы этот вектор не переместился в разрушительно-уничижительную сторону… (XV, 42)

(2009)

Интервьюер: Вы не скрывали своего желания видеть на посту председателя Союза кинематографистов Михаила Пореченкова. Оппозицию эта кандидатура не устроила. Были ли попытки с той стороны заранее вступить в переговоры и предложить компромиссную фигуру?

Не было.

Я предлагал Пореченкова, потому что считал и считаю, что это талантливый, молодой, активный, медийный человек. Он вас не устраивает? Не выбирайте его! Но вопрос был не в Пореченкове.

Идея заключалась в наскоке. Блицкриг. Всем известно, как созывали народ на голосование – по телефону. Не позвонили ни мне, ни Соловьеву, ни Наумову. Вообще тех, кто не принадлежит к определенной когорте, туда не звали. Только своих. Отсюда и возникло ощущение единства: вот мы сошлись, мы победили, нас большинство. А это десятая часть Союза. Да что там – меньше десятой части. И даже среди них в итоге нашлись здравомыслящие люди, которые были против проведения такого Съезда на таких основаниях.

Собрались те, кто нужен, затопали тех, кто не нужен, признали работу неудовлетворительной, не выслушав отчетного доклада, и проголосовали за Марлена Хуциева. Который единственный согласился баллотироваться. Притом что сказал публично: «Если Никиты не будет – придется мне, а если бы баллотировался Никита, я бы голосовал за него».

Один из главных упреков в ваш адрес: Союз кинематографистов, имея столь харизматичного лидера, потерял влияние на госструктуры. Спрашивают, например, почему лично Вы не боролись против введения тендеров…

С первого дня моего пребывания на посту председателя Союз тратит огромные силы на сдерживание внутренней деструктивности. В стране осталось всего два творческих союза – Союз театральных деятелей и наш, которые могут собрать съезд в пять тысяч человек. Это не разрозненные, не раздробленные организации. Мы не разбежались, как на коммунальной кухне, каждый к своей плитке, мы пока кашеварим вместе, и это одно уже стоит многого другого, что, наверное, следовало сделать.

Что касается тендеров, как же это СК не боролся? И боролись, и писали, и говорили, и ходили. Я сам выступал в Думе.

Другое дело – плетью обуха не перешибешь. А вы как хотели: Никита пришел и все назначил? Что за бред?! Надо забыть об иждивенчестве советском: «Пусть он нам сделает!» А вы-то сами сделали хоть что-нибудь? Может, вы организовывались, а я не возглавил движение, послал вас куда подальше? Кстати, то, что сейчас тендеры отменяют, – это во многом как раз и есть результат нашей борьбы.

Михалков не сделал это, Михалков не сделал то…

А что мне могут предъявить с той стороны? Что они сделали? Сопротивлялись тому, чтобы построить новый Дом кино. Ну и что? Этот вот-вот развалится. Сопротивлялись созданию пенсионного фонда. Ну и не надо. Я буду сам этих людей содержать столько, сколько смогу. Это Божье дело. Я благодарен Богу за то, что Он дал мне такую возможность – продлить людям жизнь.

А Московский кинофестиваль, который лежал на боку и проводился раз в два года, – что стоило его поднять, сохранить в классе «А»?!

Получается, многие сложности и неудачи в хозяйственной деятельности Союза связаны с тем, что ваши инициативы блокировались во время пленумов и съездов Союза кинематографистов?

Да. Это так. Любое предложение воспринималось с недоверием…

А почему Вы не ушли, когда поняли, что растет сопротивление проектам, которые Вам кажутся разумными, и Вы не можете эти проекты осуществить?

Я не могу бросить Союз на растерзание мародерам. Я хочу уйти, но уйти по-мужски. Это означает, что я выскажусь до конца. Предоставлю съезду всю информацию и возможность принять свободное, законное решение. А сбежать, как истеричная девочка, извините, не могу.

(2009)

Я не отрицаю совершенных ошибок.

По большому счету, привлечение к исполнительному руководству Союза профессионального менеджмента я считаю идеей правильной. Я вообще считаю идеей правильной, когда в Союзе делами, связанными с юридическими, финансовыми, имущественными вопросами, занимаются профессионалы – так должно быть. И будущему руководству Союза настоятельно советую обязательно найти профессионалов, которые будут этим заниматься…

По большому счету, в руководство Союза вводились крепкие менеджеры и сильные организаторы, коими являлись те люди, которых я привел: Дмитрий Пиорунский, Алексей Лосев, Игорь Пшичков и другие. Но ошибка заключалась в том, что я-то приглашал их, предполагая, что они, как и я, понимают, с каким сообществом им придется иметь дело. А сообщество, как вы понимаете, неординарное. Хотим ли мы этого или не хотим, Союз кинематографистов, как, наверное, любой творческий союз в России, состоит из людей, как сказано в одном справочнике русской интеллигенции, имеющих по любому поводу собственное мнение. Но ужас в том, что, имея свое мнение, мы почему-то считаем, что оно последнее и все должны с ним соглашаться. Нехорошо, когда, ничего не понимая в юриспруденции, мы предлагаем решения, которые противоречат закону, или когда, не ощущая политической ситуации, пытаемся давать советы тем, от кого она зависит. Но это всегда обязательно, потому что, если бы это было не так, то наш Союз не был бы творческим. Для людей, которых я привел, это было непонятно, неощутимо, а самое главное – раздражающе бессмысленно. Пришли такие люди в Союз и решили рулить, как они привыкли на производствах, на заводах; именно поэтому их деятельность в нашем Союзе оказалась деструктивной. Но, поверьте мне, держал я их не потому, что был от них зависим, не потому, что у нас были другие общие интересы за пределами Союза. А потому, что так уж с детства я воспитан: если ты встал на дорогу с человеком, то идешь с ним до конца, до тех пор, пока можно с ним идти. И люди, которые со мной работают, люди, с которыми я дружу, всегда вам это подтвердят. В какой-то момент, когда лимит терпения и доверия был исчерпан, с людьми, о которых я говорил, мы расстались.

Теперь о достижениях Союза. Вы знаете, дорогие коллеги, можно долго и подробно рассказывать, сколько проведено фестивалей, круглых столов и так далее. Но я не хочу шифровать пустоту и арифметическим путем набирать себе очки…

На мой взгляд, есть вещи глобального порядка, без которых все остальное либо не имеет значения, либо невозможно. Одна из наших главных побед, друзья, заключается в том, что мы сохранили, мы удержали наш Союз целостной организацией, и это в то время, когда рассыпалось все. Мы удержали Союз от развала. И когда нас упрекают в том, что деятельности Союза не видно, что о нем ничего не слышно, меня это удивляет, поверьте. Мне кажется, что лучше, когда люди работают и о них ничего не слышно, чем нежели они ничего не делают, потому что делят имущество и об этом знают все (как это произошло в Союзе писателей, в Союзе художников и так далее). Второе обстоятельство, которое я считаю чрезвычайно важным – у Союза нет долгов. Когда мы пришли в Союз, у него были такие долги! И ни копейки в кассе. Сегодня у Союза нет долгов, мы живем самодостаточно, сами себя обеспечиваем и ничего ни у кого не просим. И поверьте, что все это мы имеем не благодаря, а вопреки, потому что все одиннадцать лет вместо того, чтобы вместе бороться с внешними проблемами, которые мешают кинематографу, мы занимались отбиванием бесконечных атак деструктивных сил внутри нашего Союза, которые каждую нашу победу умалчивали или осмеивали. (I, 138)

(2010)

Ремарка: Несколько десятков режиссеров, сценаристов и кинокритиков опубликовали на сайте Гильдии киноведов и критиков обращенное против Никиты Михалкова воззвание и пообещали создать альтернативное кинообъединение.

Эти люди желают казаться современными и демократичными, но имеют абсолютно советскую психологию: вот мы уйдем, и тогда вы узнаете!..

Вот в 1960-м или в 1970 году это было бы событием невероятным. А у нас творческий союз – добровольный. Люди не хотят быть в этом Союзе – они из него уходят. Это их проблема, я же не доктор, чтобы оценивать их состояние.

Им очень хочется, чтобы это было невероятное событие, а я не вижу никакой катастрофы. Мое ощущение, что это никак не нарушит монолитности Союза. Это ведь только видимость: ай-я-яй – раскол. Тридцать пять человек – вот беда! Вот будет у них союз – семьдесят два человека… (XV, 46)

(2010)

Интервьюер: Есть ли перспективы у инициативы создать альтернативный союз кинематографистов?

К сожалению, это акция людей, которые ни к чему не относятся серьезно, хотя и кричат громко…

И вот эти люди стали плечом к плечу. Я не вижу там ничего серьезного… (II, 62)

(2010)

Интервьюер: Скажите как на духу: Вам будет неприятно, если Союз покинут Рязанов, Сокуров, старший Герман, Норштейн?

Нет. Я не вижу оснований для их ухода. Неприятно бывает, когда ты провинился и тебе отказали от дома.

А чем я виноват перед вышеперечисленными людьми?

Никакой вертикали власти в Союзе нет. Оппозицию никто не разгонял, мы вообще после съезда в Гостином дворе к этому вопросу не возвращались. Хотя могли бы: я на съезде публично заявил, что не буду работать с людьми, которые участвовали в попытке рейдерского захвата Союза кинематографистов.

Что у них там дальше? Свою «идеологию» я насаждаю? Какую идеологию, вы о чем?

То есть позиция такова: я считаю, что чист перед ними, а дальше – как хотят. Могут уйти, могут остаться.

Нет уж, теперь пусть уходят. Слово сказано.

По-моему, эти люди вообще неверно трактуют Союз кинематографистов. Сегодня – это собес. Хоть немного помочь старикам, больным, устроить в клинику, обеспечить лекарствами, похоронить достойно – увы, но об этом тоже приходится думать… Пока наша задача – держать руку на пульсе людей пожилых, немощных, неимущих, которые являются членами Союза и рассчитывают на нашу помощь. Поэтому работает благотворительный фонд «Урга», поэтому я выбил двенадцать миллионов рублей на Дом ветеранов кино в Матвеевском, и в ближайшие два года можно быть за него спокойным. Победы не великие, но они есть.

А вот эти люди – которые кричат, воззвания подписывают, что они сделали для своих коллег?..

Меня поражает Андрей Смирнов. Когда-то мы вместе бились за Киноцентр, проигрывали процессы, эта борьба была опасной – там семь человек убили… Смирнов отправил Ибрагимбекову письмо с обличением всей их компании, которая увела Киноцентр из-под носа у коллег, и получил ответную телеграмму: «С удовольствием вычеркиваю твою фамилию из своей записной книжки»… Андрей Смирнов, когда ему было хреново – по-настоящему хреново, – разве он обратился к кому-то из тех, с кем теперь вместе мутит воду? Он пришел ко мне. И я рад был помочь. Не говорю о чувстве благодарности, но ведь есть же товарищество. Вчера ты воевал против них, а сегодня ты уже с ними. Как в молитве: «Окаянное сердце и помраченный ум».

Людей совсем преклонного возраста я не осуждаю – им кажется, что они хотят новый союз, или им кто-то внушает, что они его хотят… Актеров в списке всего двое: одного я вообще не знаю, второй – Садальский. Не уверен, что по поводу этого господина нужны комментарии.

Всякое объединение, основанное на нелюбви, недолговечно, ибо бесперспективно. «Мы не любим Михалкова и выходим из Союза…» А друг друга-то вы любите? Представляю, что Герман говорит на кухне про фильмы Рязанова, в особенности последние… Или – насколько высоко ценит Смирнов или Сокуров актерский талант Садальского… А появившийся неожиданно в списке «несогласных» Отар Иоселиани? Во-первых, он живет во Франции и вообще не имеет отношения к Союзу кинематографистов. А во-вторых, вы не боитесь, что люди прочтут интервью Иоселиани, где он называет Россию «рабской страной», а русских – «наглыми, мерзкими завоевателями»?

Это ваш единомышленник?

Почему бы нет? Иоселиани комментировал таким образом конфликт в Южной Осетии и Абхазии. Большинство «несогласных» членов Союза кинематографистов тоже болели за Грузию.

Ну тогда только руками развести…

Пусть создают свой «Союз кинематографистов против России». За последнее время в СК вступило больше двухсот человек в возрасте тридцати пяти – сорока лет. Выходить собираются семьдесят – восемьдесят, преимущественно пожилых. Скажу прямо: мы в выигрыше. С вливанием новой крови может измениться статус СК, мы перестанем быть всего лишь собесом.

Ну а поскольку имущество Союза по закону неделимо, то в летнее время «несогласные» могут собираться на лавочке в Парке Горького, а когда настанут холода – в клубе «Эльдар»… (I, 144)

(2010)

Интервьюер: Сегодня Вы – автор самого высокобюджетного русского фильма, где еще и сыграли главную роль; Вы – глава Московского кинофестиваля, глава Союза кинематографистов Российской Федерации, президент Российского Фонда Культуры. Скажите честно, не тяготит Вас шапка Мономаха?

Тяготит, а что делать?

Уйти из Союза, как Вы сами давно хотели?

Я не мог уйти так, как мне предлагалось! Оболганным, обвиненным в воровстве?! Проще застрелиться…

А теперь, когда оправдались, нет желания уйти?

Огромное!

Когда я буду уверен, что старики-ветераны в тепле, тут же уйду… Союз кинематографистов остается единственной силой, которая может помогать старикам, – и это божеская ответственность. Вообще Союз должен быть богатым, чтобы превратиться в творческую лабораторию, а пока он – собес, который нужен только для того, чтобы люди не умирали пачками. (I, 143)

(2011)

Интервьюер: В Москве прошел Первый съезд альтернативного Киносоюза, на котором новый председатель – режиссер Андрей Прошкин заявил, что они не против диалога с Никитой Сергеевичем Михалковым, если тот сам проявит интерес к сотрудничеству.

Что касается Киносоюза, ну есть в нем сто двадцать – сто тридцать человек, замечательно. Пусть работают, а мы посмотрим, насколько их хватит.

Только не нужно строить свою политику на отрицании. «Нам не нравится…» – это бесперспективно. Мы войну с немцами выиграли не потому, что нам немцы не нравились, а потому что мы Родину любили…

Не вполне понимаю, каких шагов с моей стороны ждет молодой Киносоюз. Что я должен, прийти и сказать: ребята, я вам хочу понравиться! Так, что ли? (I, 157)

(2011)

Люди могут входить в любое количество союзов…

Но я особо хочу подчеркнуть, что та помощь, которую мы оказываем старикам, пенсионерам, а это более миллиона долларов в год, будет предоставляться людям, состоящим в большом Союзе кинематографистов. Потому что сами ветераны спрашивают меня, насколько справедливо, что оставшиеся в Союзе получают помощь наравне с теми, кто из него вышел.

Что же это за организация такая, этот Киносоюз, когда в его составе нет ни одного артиста? Можно назвать как угодно – Союзом критиков и режиссеров, но не Киносоюзом. (XV, 60)

«СПАСТИ РЯДОВОГО РАЙАНА»

(2010)

Скажи мне, ты видел картину «Спасти рядового Райана»?

Интервьюер: Видел.

Как ты думаешь, что бы со мной сделали, если бы я снял картину «Спасти рядового Иванова»?

Ничего бы не сделали. Вы же уже сняли ремейк «Двенадцати рассерженных мужчин».

Ты так думаешь?! Да меня бы порвали, как Тузик тряпку.

Почему же?

Солдат Иванов – последний оставшийся в живых, и за ним Жуков посылает отряд под пули, чтобы вернуть этого мальчика его матушке, чтобы не прервался род Ивановых в деревне Ирхино.

Ты представляешь себе, на какие вилы меня подняли бы, какой свист стоял бы в зале?!

Мы не прощаем это своим, мы прощаем это им. Для большинства из нас американское кино – это миф и развлечение. Что не исключает действительно великих американских картин.

Я не понял про «Рядового Райана». Разве в советском военном кино не могли рассказать такую историю?

Такая картина получила бы Сталинскую премию, но была бы презираема зрителем, потому что это – тот примитив, который прощается кому угодно, кроме нас.

Но практически все советское и российское кино о войне – это мифотворчество, и чем больше времени проходит с момента окончания войны, тем оно сильнее.

Соглашусь с тобой, но существуют разные уровни лжи.

Когда жизнь одного человека ставится выше коллектива, как в «Райане», это – либеральная идея?

Да, и американцы в нее верят и так живут. И это, наверное, замечательно.

Но это невозможно здесь, правильно?

Не уверен. Тот же «Райан», да и все американское кино с успехом идет у нас в прокате. Люди ж не только на спецэффекты так реагируют…

Да, с успехом. Потому что про американцев.

Америка вообще создана по образу и подобию своего кинематографа. (II, 64)

СПЕЦЭФФЕКТЫ

(2005)

Интервьюер: Прокатчики и постановщики фильмов <«Турецкий гамбит», «Антикиллер», «Бой с тенью»> объясняют свой успех тем, что впервые в нашем кино появились настоящие спецэффекты, и именно на это идет зритель. Почему тогда ваша Студия «ТРИТЭ» и режиссер фильма «Статский советник» Филипп Янковский практически отказались от компьютерной графики?

Дело в том, что я глубоко верю в своего родного российского зрителя, который генетически воспитан на великой русской литературе. Невозможно жить только клипами, только интернетовской сетью в переписке с матерными словами. И это просто замечательно, что зритель начинает смотреть не только как, но и что, когда ему важна не только форма, но и содержание, когда его интересуют взаимоотношения людей и их характеров – то, чем всегда славилась русская актерская школа, великая русская литература, русский театр и наш кинематограф.

Я очень люблю настоящую графику. Мало того, я учусь, и мне, если Бог даст, предстоит снимать «Утомленные солнцем – 2», где должно быть много графики, потому что мы не можем заполнить кадр таким количеством техники, массовки. Но когда фильм существует только для компьютерной графики, когда все остальное приклеено к этой графике, потому что именно она является самоценностью, а не то, что происходит вокруг, меня это уже не интересует, через десять минут я уже все понимаю.

А когда компьютерная графика помогает мне наполнить содержательными эмоциями зрителя, это другой разговор. (VI, 6)

СПИЛБЕРГ

(2002)

Интервьюер: Бытует мнение, что новый фильм «Утомленные солнцем – 2» Никита Михалков замыслил, посмотрев «Спасите рядового Райана» Стивена Спилберга… Спилберг создал высокохудожественный репортаж, но Михалкова якобы задели исторические несоответствия.

Спилберг выполняет свою чрезвычайно важную роль для Соединенных Штатов Америки. Это его миссия. Каждой своей картиной он говорит, что такое Америка (в представлении Спилберга и в том представлении, которое он хочет, чтобы имел мир об Америке).

Поэтому у меня нет желания как бы «задать» Спилбергу… А за что ему «задавать»? Он снимает – про свою страну, для своей страны, а то, что мир «раскрыв рот» это смотрит и после картины «Спасите рядового Райана» убежден, что Вторую мировую войну выиграли американцы, так это – честь ему и хвала. Он умеет это делать и заставил мир в это поверить.

Моя задача – совсем другая, она заключается в том, что я хотел бы, чтобы и наше слово в какой-то степени было в этом смысле сказано.

Вот и все! Тут нет такого – не вы, а мы!

Как можно так считать или так относиться к этому, когда и там погибли люди, и здесь погибли люди… (V, 8)

СПОРТ

(1991)

Спорт для меня – среда обитания и условия выживания. Не будет у меня спорта – не будет от меня настоящей работы… (I, 35)

(1991)

Интервьюер: Вы в замечательной спортивной форме, как Вам удается ее сохранить?

Это труд, два часа ежедневного труда. Играю в теннис, бегаю кросс, занимаюсь на тренажерах.

Я вынужден этим заниматься, потому что плохо себя чувствую, если этого не делаю. Я себя тогда перестаю уважать, а это очень болезненно. (I, 37)

(1995)

Спорт – неотъемлемая часть моей жизни…

Кино требует стайерских напряжений, и усталость не может и не должна влиять на то, чтобы ты из-за нее чего-то сегодня не довел. Делаешь ровно столько, насколько хватает сил, и ни на йоту меньше.

Бег, теннис – игры и занятия долгоиграющие, стайерские. Теннис не может быть прекращен по причине окончания времени, люди играют по пять часов, до тех пор, пока не доиграют матч. Поэтому это требует определенного, даже не определенного, а гигантского напряжения и терпения.

Это вырабатывает выносливость. (V, 3)

(2002)

Вопрос: Как Вы в жизни расслабляетесь?

Занимаюсь спортом каждый день. Играю в теннис, бегаю.

Не пробовали переходить на горные лыжи?

Я немножко научился это делать, но абсолютно не потому, что этим занимается президент.

У нас как обычно: если президент играет в теннис, все начинают играть в теннис. Я жду, когда будет президент, который прыгает с шестом. Что будет делать политическая элита? Покупать шесты от Версаче? А что такое в жизни или в спорте, что слабо́ сделать? Или все подвластно? Я стараюсь не делать то, что не могу сделать… (I, 90)

(2002)

Дома я или в командировке, но каждый день два с половиной часа занимаюсь спортом: футболом, бегом, ездой на велосипеде, плаванием, теннисом – чем угодно. Словом, что-то динамичное час-полтора, а потом час упражнений на тренажерах плюс занятия с моим корейским доктором и с тренером по силовым нагрузкам.

Недавно, например, когда писали сценарий к фильму «Утомленные солнцем – 2», шли на пароходе двадцать два дня по Волге, и мы с моим тренером Юрой останавливались, выходили на берег – и по двадцать километров, куда глаза глядят – на велосипедах.

В любом случае мужчина должен оставаться мужчиной.

Женщины занимаются своим делом, мужчины своим, но ни тем, ни другим не следует забывать о физических упражнениях для поддержания формы. (II, 41)

(2003)

Я в общем-то в последние годы независимо от того, сколько дел и насколько они срочные, стараюсь выкроить время для занятия спортом.

Нравится один фитнес-клуб, я там постоянный посетитель. Правда, быть им очень трудно, поскольку на мне завязано много дел. Но и о здоровье надо заботиться, иначе ни на что сил не хватит. Я просто обязан быть в форме. Вот прошлым летом от всех сбежал в Алушту и не только спокойно там работал, но и каждый день по два с половиной часа поднимал тяжести. Приятное дело, если уже втянулся.

Раньше я как-то не придавал значения всему этому, но когда несколько лет назад начал регулярные тренировки, понял, насколько это необходимо: и болеть стал реже, и чувствую себя значительно лучше. (II, 42)

(2005)

Меня спасает спорт, верховая езда, теннис, охота…

Стараюсь держать форму. Когда ты бежишь «десятку» с тремя двухкилометровыми подъемами-тягунами, или играешь в теннис два-три часа одиночку, или на охоте сидишь на лабазе пять-шесть часов не шевелясь, – это серьезно, это тяжело.

И это во многом придает дополнительные силы для терпежа. И очень воспитывает. (II, 46)

(2006)

Вопрос: А от чего Вы так похудели?

Спортом занимаюсь.

Для картины «12» я специально поправился на двенадцать килограммов, а сейчас вернулся в свой вес.

Вообще у меня режим: каждый день либо два часа тенниса, а потом занятия на тренажерах, либо пробежка большая, десятикилометровая. Потом – водные процедуры. Если рядом река – то в реке, если озеро – в озере.

А если море – в море. То есть встретить Михалкова на пляже в принципе реально?

Да, но только так – бульк и обратно. Полежать, позагорать не получается. (I, 124)

Футбол

(1998)

Интервьюер: Говорят, после съемочного дня Вы играете в футбол?

Это уже стало традицией.

Правда, что Вас регулярно охаживают по ногам? Этакая форма сатисфакции: те, кого Вы гнобите на площадке, мстят Вам на поле.

Именно в этом и заключается задача психотерапии, которой я придерживаюсь…

Я готов получать по ногам. После этого совершенно другие ощущения, иной контакт с людьми возникает. Происходит естественное сближение, которого трудно добиться иначе. Вы же понимаете, как на съемочной площадке велика дистанция между режиссером и, допустим, осветителем. Мы на разных полюсах иерархической лестницы.

А в футбол играет одна команда, где партнера за плохой пас можно и матерком послать, не глядя, режиссер это или оператор.

Интересно, а Вы на какой позиции играете?

Правого нападающего…

И в Москве я, кстати, регулярно гоняю мяч – по две игры в неделю… По снегу, в дождь. Как говорится, матч состоится при любой погоде.

Сначала рубка, потом банька… (II, 30)

(1998)

Да, я порой отменял деловые встречи, чтобы с Сережей Шойгу и его ребятами из МЧС поиграть в футбол!

Бросаю все и мчусь.

Больше скажу: недавно, когда я уже монтировал «Цирюльника» за границей, мне на мобильный позвонил первый заместитель Шойгу Юра Воробьев и спросил: «Ты где?» – «В Италии. Работаю». – «Эх, жалко!» – «А что случилось?» – «У нас игра ответственная, а Серёга в отъезде, и тебя тоже нет».

Спрашиваю: «Когда игра?» – «Завтра». – «В котором часу?» – «В шесть вечера». – «Можешь перенести на семь?» – «Зачем?» – «Если перенесешь, я постараюсь успеть». – «Договорились». – «Вылетаю…»

И прилетел!

Самое главное: в итоге мы выиграли в один мяч! А утром на следующий день я вернулся в Италию. Там никто ничего не узнал… (I, 75)

(2002)

Вопрос: Сейчас все следят за чемпионатом мира по футболу. Как Вы пережили наш проигрыш и как относитесь к идее приглашения тренером к нам иностранца?

Я отношусь к этой идее хорошо. Мы же приглашали немецких гувернеров.

А что касается проигрыша, то все закономерно. Не может быть такого, что человек тяжело болен, но у него потрясающие зубы. Организм весь болеет. Футбол сегодня – это часть нашей жизни, внутренней слабости. Как говорил Грибоедов: «До чего мы, русские, так легко завоевываем пространство и так бездарно его используем». Мы почему-то хорошо начинаем и почему-то не заканчиваем так же упорно, как другие.

Я думаю, что пришел конец определенной футбольной эпохи. Впереди новая. (I, 90)

(2012)

Вопрос: И какая же ваша любимая команда?

Я всегда был приверженцем «Спартака» в футболе.

За ним, надо понимать, следите?

Слежу. И надеюсь на лучшее.

И как оцениваете выступление команды в нынешнем сезоне?

Мне кажется, что команду не должно так долго колбасить. Нужно уже дойти до стабильности, которая даст уверенность в будущем. Надеюсь, что это будущее у «Спартака» все-таки есть.

Унаи Эмери, по-вашему, не рано уволили?

Я думаю, это было желание команды.

Актеры режиссера уволить не могут. А вот в футболе актерам, наоборот, это по силам.

А Карпин – хороший режиссер?

Футболистом он был умным. Лично с ним не знаком, но, судя по тому, как Карпин себя ведет, мне кажется, что он тот человек, у которого есть в команде будущее. (XV, 74)

Хоккей

(2013)

Вопрос: Как Вы относитесь к хоккею как к виду спорта?

Это великий вид спорта, безусловно, но дело в том, что невероятно меняется сам образ спорта.

Скорости!

Вы посмотрите Уимблдонский теннисный турнир 1970 года и сегодняшний. Все то же самое – ракетки, мячики, но абсолютно другой теннис. Другая скорость, другая агрессивность, другая техника кистевая…

То же самое в хоккее. Посмотрите игры тех времен, когда играл тот же Харламов. Фирсовские трюки «клюшка-конек-клюшка», забрасывание шайбы из-за ворот, обводка через рикошет от борта и так далее, и так далее. И сегодняшний хоккей…

Я сегодня, смотря хоккей, сталкиваюсь с тем, что не успеваю многое увидеть. Я не вижу шайбы! Ну просто не видно ее, с такой скоростью все происходит. Вдруг, раз – и зажглась лампочка за воротами, шайба в сетке. Забили?! Когда? Как? И только на замедленном повторе можно что-то разобрать. Мама дорогая! – какую же реакцию надо иметь…

Меняется спорт, он становится более жестким и более профессиональным, то есть тем, на чем зарабатываются большие деньги. Спортсмены – это гладиаторы! Они рискуют и жертвуют своим здоровьем, и многие из них в тридцать лет уже тяжело больные люди…

А скорости плавания, а скорости бега?

Поэтому я очень люблю хоккей и футбол, но если сравнивать тех игроков и сегодняшних, то я думаю, что физические возможности на сегодняшний день намного выше. И плюс к тому – меняется и сама техника.

Кстати говоря, с определенного времени считаю, что смотреть хоккей по телевидению удобнее, поскольку в результате ты видишь как бы «разбор полетов» с разных точек зрения… (XV, 79)

СТАБИЛЬНОСТЬ

(2007)

Я считаю, что основа стабильности – это последовательность, а основа последовательности – преемственность…

Это вещь, которая должна рождаться. И она рождается…

Этому не надо мешать – через пятнадцать лет это будет другая страна, другие люди…

Но это и естественный процесс, его нельзя форсировать. (XI, 3)

СТАЛИН

(1991)

Товарищ Сталин обращался к людям сначала – «товарищи», а когда грянула война – «братья и сестры»…

Кстати, о Сталине. И он и Ленин отлично знали историю России, и именно это помогло им сделать со страной то, что они хотели…(I, 41)

(1992)

Невозможен был сталинизм ни в одной стране, кроме нашей, ибо в нашем народе монархическое начало, монархический менталитет были заложены веками. Веками жили в необходимости доброго наверху сидящего, правящего, всегда мудрого, верного и так далее…

Почему им оказался Сталин – это другой разговор… (II, 25)

(2005)

Все-таки трезвой оценки того, что сделал Сталин, пока еще нет. Она либо заваливается в какую-то псевдопатриотическую, истерическую необходимость его защищать, либо точно так же истерически его поливают.

Я считаю, что так или иначе значение Сталина было огромным, оно было во всех отношениях огромным – и в делах страшных, и в делах созидательных…

Я думаю, что в отношении к Сталину нам не хватает спокойного, трезвого дыхания. (VI, 7)

(2008)

Интервьюер: Фильм «Утомленные солнцем» был построен на отрицании сталинизма как системы. Сейчас Вы заканчиваете съемки «Утомленные солнцем – 2». Как повлияло на вашу работу то, что в России наблюдается определенный интерес к Сталину? Его называют умным менеджером, талантливым руководителем…

У меня нет права судить…

Да, были страшные репрессии, это ужасно. Но есть люди, которые прожили какую-то жизнь, они во все это верили, работали, воевали до последней капли крови, что-то строили. И этим людям сказать сегодня с высоты разрешенности, что они прожили жизнь бездарно, на мой взгляд, просто бесчеловечно.

Но в данный момент речь идет не о том, чтобы реанимировать Сталина… (XV, 38)

(2008)

Вопрос: Россия устами первых лиц государства призывает Запад изучать новую Россию, а не возбуждать фантомы Советского Союза. Однако «фантомы Советского Союза» теперь возбуждаются не на Западе, а в самой России, путем восхваления Сталина…

Невозможно вычеркнуть «фантомы Советского Союза». Это будет означать, что мы ничему не научились. Невозможно сказать, что ничего этого не было, и все начать с начала.

Так же не бывает!

Сталин – величайшая фигура в истории, по крайней мере, Советского Союза. Нельзя же сказать, что его не было или он был никто и никем. Можно как угодно его обвинять, называть его злодеем, мерзавцем, кровопийцей, чудовищем…

Но куда девать людей, которые в это не верят, которые прожили всю свою жизнь, строя города, фабрики, заводы, выигрывали войну? Куда девать этих людей?! Сталин им помогал или мешал? Они думают, что помогал. И в результате они сделали то, что они сделали. И сегодня им вот так безбожно сказать – зачеркните свою жизнь, вы работали на злодея? Это можно сделать легко, но что от этого прибавится? Что от этого прибавится тем людям, которые жили в тех условиях?

Понимаете ли, это как при татарском иге, которое было триста лет, люди рождались при нем и умирали, и, может быть, знали, что его когда-то не было, но точно не знали, что оно когда-то кончится, и они при этом жили! Это не значит, что это хорошо или плохо. Они же жили! А кто нам сегодня может гарантировать, что спустя века Ельцин и Путин не будут считаться самыми большими злодеями в нашей истории?!

Мало того, что несправедливо так мерить, это еще и бесперспективно… (XV, 40)

(2010)

Интервьюер: В последнее время в России снимаются фильмы о войне, в которых на смену прежнему военному патриотизму и воспеванию подвига солдата приходит осознание того, что преступления сталинского режима были не менее, а то и более страшными, чем преступления нацизма. Прозвучит ли эта мысль в «Утомленных солнцем – 2»?

Я категорически против того, чтобы соразмерно оценивать сталинизм и нацизм. Это оскорбляет память тех, кто погиб, и чувства тех, кто еще жив. Сравнение одного с другим, на мой взгляд, – либеральная близорукость.

Я не говорю о том, что Сталин был святым, но списывать его со счетов, как фигуру недееспособную, по меньшей мере, неправильно. Каждый народ достоин того правителя, которого он имеет или имел. Я считаю более страшным стремление вычеркнуть пласт истории вместе с ее героями и начать писать историю с нуля. Так пытались сделать большевики. Мы знаем, к чему это привело. К Гражданской войне. К истреблению огромного количества людей. Ко Второй мировой войне, в конце концов.

Другой разговор, что надо понять, почему переоценивается сегодня роль Сталина в истории. Почему в голосовании «Имя России» он оказывается на третьем месте после Александра Невского и Петра Столыпина? Причем должен сказать, что огромные усилия были приложены и нынешним Святейшим Патриархом, тогда митрополитом Кириллом, который защищал Александра Невского, и мной, отстаивавшим Столыпина, для того, чтобы эти две фигуры все-таки оказались на первой и второй позициях. Но если бы этого не произошло, то первое место определенно занял бы Сталин. Мы рассказывали о своих героях в надежде убедить зрителей и убедили, но все равно на третьем месте стоит Сталин.

Кто эти люди, которые за него голосуют и почему? Ведь они же не за лагеря голосуют, не за репрессии. Люди голосуют за гигантскую страну, за порядок, «наше счастливое детство», за некую формулу, которая является гарантией стабильности и защиты.

Так это на самом деле или нет, другой разговор. Может быть, они просто и не знают ничего иного… (XV, 45)

(2011)

Интервьюер: Как Вы относитесь к Сталину?

Понимаете, какая штука…

Вот смотрите, сколько лет прошло. Его вынесли из Мавзолея, его похоронили около стены, его развенчали – вот все это произошло. А сегодня в телепередаче «Имя России» – он идет на третьем месте.

Почему?! Почему люди его личность считают той, которая необходима?

Потому что, как я понимаю, так или иначе, хотим мы того или не хотим – вокруг него существовало то, что в результате стало ядром победы. Хотим мы того или не хотим, за считаные месяцы все, что было в стране рабочего, мартеновские цеха, заводы и фабрики – все было перенесено за Урал и стало давать технику, оружие, снаряды, бомбы и так далее. Это существовало. Другой разговор, какой он человек конкретно, но этого нельзя вычеркнуть.

Я вам скажу больше (причем, повторяю, я никогда не был сталинистом в жизни, но мне интересно разобраться), когда мне говорят: «Это зверь, чудовище…» Я могу понять тех, кто сидел в тюрьме, их родственников, кто были расстреляны… Я могу это абсолютно понять. Но я могу понять и других – которые с его именем бежали в атаку. Они тоже имеют право на свою точку зрения.

Я вам хочу рассказать про один эпизод: актер Суханов Макс, который играл Сталина <в «Утомленных солнцем – 2»>, сидит на гриме (грим у него четыре часа – тяжелейший; там пластика, все оспины сделать, все это – ну просто тяжелейшее). И все сидят – молодые, немолодые, ассистенты мои по двадцать – двадцать пять лет, художники, осветители, все сидят на площадочке перед дачей Сталина, разговаривают, кто-то читает газету, ждут, когда актер будет готов. Разговор такой мирный. Кто-то пьет чай, хохочет. Вдруг выходит Суханов в гриме и в костюме Сталина, с трубочкой, выходит сказать, что он готов, – и… все встали. Ну вот хоть стой, хоть падай! Причем встали не просто «пора снимать», а вот это – вот…

Что подняло человека, которому двадцать три года, что его подняло? Вот это как раз очень интересный вопрос!

А Вы тоже встали?

Я, слава богу, стоял, то есть мне в этом случае повезло…

Но понимаете, какая штука, вот эта вот энергетика – энергетика имени, энергетика истории – это живет, это никуда не девается. Если из этого вынуть то, что созидательно, то этим надо пользоваться. С людьми, которые после Александра Невского и Петра Столыпина выбирают Сталина, мне интересно с ними поговорить. Ну хорошо, ладно, есть очень пожилые люди, участники войны. Но это же не все население, там же огромное количество было голосов. Я хочу поговорить и узнать – почему? Вот что они мне расскажут? И это интересно исследовать, потому что, если просто говорить: «Товарищи, мы стоим на пороге катастрофы, движется сталинизм» – да вы поговорите с людьми, вы узнайте, что их интересует, спросите: «Хочешь в тюрьму?» – Он скажет: «Нет». – «А почему ты за Сталина?» – «А вот потому…» Он расскажет, почему он за Сталина, и как раз этот анализ живой и созидательный – это есть основа жизни. А вот догмы: «Сталин – мерзавец». – «Нет, Сталин – герой»… Это невозможно. Это приводит к тому, что у нас опять начинается расслоение и полный сумбур в головах, который не может нам дать сосредоточиться для того, чтобы понять: кто мы, откуда, куда идем и что нам делать. (VI, 10)

СТАНДАРТЫ

Двойные стандарты

(2011)

Очень изменилось общество, двойные стандарты рождаются не только наверху, но и внизу.

К примеру, появилось в Интернете скандальное видео с машиной Сергея Шойгу. Едет человек и не уступает дорогу не Никите Михалкову – подлецу, который спешит, наверное, в баню, а машине человека, отвечающего за безопасность огромного количества людей, – машине министра по чрезвычайным ситуациям. Сидит человек за рулем и снимает на телефон в зеркало заднего вида, как он не уступает дорогу машине со спецсигналом, потом дожидается, что водитель ему говорит: «Ты что, хочешь, чтобы я тебе голову прострелил?..»

Почему это считается предосудительным, а не то, что человек категорически нарушает правила дорожного движения?

Не важно, кто это едет, потом разберутся, пусть хоть там двух связанных пидоров везут. Но есть правила, есть законы, и ты должен их выполнять.

Согласно пункту 3.2 главы 3 «Применение специальных сигналов ПДД – 2011 года»: «При приближении транспортного средства с включенным проблесковым маячком синего цвета и специальным звуковым сигналом водители обязаны уступить дорогу для обеспечения беспрепятственного проезда указанного транспортного средства».

Самое поразительное, что двойные стандарты рождаются не только наверху, но и внизу!

Я за ту систему, в которой существуют обязанности и права, но не путается одно с другим… (XV, 51)

«СТАРУХИ»

(2004)

Вопрос: Вы смотрели фильм «Старухи»? Ну и как?

Вы от меня какого ответа ждете?

Что у Вас на душе, то и должно быть на языке.

Не всегда так возможно. А в фильме «Старухи» именно все, что у них на душе, у них и на языке. Думаю, что Вас это и не устраивает.

В том-то и дело.

Поэтому не все, что на душе, попадая на язык, удовлетворяет тех, кто это слышит. Бывает просто грязная брань, уличная – она неоправданна. Вот у Льва Толстого достаточно крепкие выражения встречались в произведениях, но это было органично. Есть люди, которые ругаются матом, и это не выглядит матом. Здесь самое главное – мера и вкус.

С другой стороны, скажем, ситуация военная, боевая, – она может это допускать. Но главное – режет ухо или нет. Скажем, в «Старухах» – режет. (I, 105)

«СТАТСКИЙ СОВЕТНИК»

(2004)

Сейчас с режиссером Филиппом Янковским мы снимаем «Статского советника»… В картине заняты замечательные актеры: Меньшиков,

Хабенский, Миронов. И мой персонаж <князь Пожарский> очень интересный…

А вообще хочется сыграть такой образ, в котором зритель тебя еще не видел. Актеру очень важно играть или стараться играть то, что он раньше не пробовал. Это путь рискованный и затратный, но только он интересен. (I, 104)

(2004)

Интервьюер: Как обстоят дела у картины «Статский советник», художественным руководителем которой Вы являетесь?

Она закончена, съемки завершены, практически закончен монтаж киноверсии, пять телевизионных серий будут готовиться параллельно, прокат назначен на конец апреля <2005 года>.

Какова ее стоимость?

Около пяти с половиной миллионов долларов.

Куда входят и затраты на рекламу?

Да, конечно.

Почему Вы не стали снимать этот фильм как режиссер?

Перегорел. И потом, у меня уже возникло настоятельное желание снимать скорее «Утомленные солнцем – 2», и я не жалею об этом, потому что иначе я потерял бы еще два года, и Надя была бы уже тетушкой…

В результате фильм снимал Филипп Янковский под вашим руководством. Насколько он был самостоятелен?

Он был абсолютно самостоятелен. Я актер очень дисциплинированный, как артист я могу задавать вопросы, на которые режиссер должен ответить, разъяснить мне обстоятельства, почему мой герой поступает так или иначе.

Но художественное руководство я понимаю как создание режиссеру атмосферы и условий, чтобы он мог выражать свое.

Иначе проще снимать самому. (XV, 7)

(2005)

Интервьюер: Мы с встречались перед выходом в прокат фильма «Статский советник». Сейчас он уже уверенно пробивается в лидеры проката. Есть какие-нибудь данные о том, сколько зрителей уже посмотрели эту картину?

Открою секрет, в ближайшие дни – пятницу, субботу – должен быть миллионный зритель. Мы не ожидали такого, честно говоря.

И как вы будете встречать этого миллионного зрителя?

А это уже секрет. Но могу сказать, что его ждет сюрприз.

В скольких кинотеатрах идет фильм?

Сейчас по стране распространено около трехсот шестидесяти копий. Я не имею полномочий раскрывать данные, которые мы имеем на сегодняшний день, но они очень сильно превысили даже самые смелые предположения.

То есть уже можно сказать, что вы уверенно обгоняете «Турецкий гамбит»?

Нет. Я не уверен, что мы его обгоним, потому что «Турецкий гамбит» все-таки рассчитан на аудиторию, которая ходит в кино по несколько раз и большими компаниями, это такой мультфильм для полувзрослых. Но мы, собственно, на это и не рассчитывали, в этом смысле мы достаточно трезво смотрели на вещи. Но могу уверенно сказать, что мы успешно конкурируем с картинами, которые могли бы претендовать на серьезный блокбастер, включая такие фильмы с большим количеством компьютерной графики, как «Антикиллер» или «Бой с тенью».

Пока я не могу сказать конкретно, какой будет расклад, но мы идем довольно уверенно, не теряя темпа. И это для нас огромная радость еще и потому, что это знак того, что зритель возвращается в кино не только смотреть на спецэффекты, но и слушать.

У Вас есть какие-то претензии к фильму «Статский советник»?

У меня много претензий к фильму. Все они носят чисто профессиональный характер. Есть вещи вкусовые, есть вещи, которые касаются стиля. Но это мое личное художественное мнение, и в данной ситуации я из корпоративных и этических соображений не стал бы их высказывать. В свое время я все это говорил Филиппу <Янковскому>, и мы знаем, в каких эстетических вещах расходимся.

Когда я был совсем молодым и только начинал работать, мой брат был уже знаменитым режиссером, я его просто боготворил. Но мне никак не удавалось показать ему то, что я начинал делать, ни сценарии моих курсовых работ, ни сам материал. Потом я заканчивал, показывал ему, он мне говорил свои замечания. И я очень жалел, что не показывал ему раньше свою работу. Но так я думал только сначала, а потом понял, что именно это заставляло меня становиться той индивидуальностью, которой я стал, ведь если бы он захотел, он бы сделал меня себе подобным. За что я бесконечно благодарен своему брату, так это за то, что он не стал делать меня своей тенью. Мое обучение заключалось в том, что я видел, в чем неправ, и в другой раз пытался ошибки исправить на другом материале, но так же не показывая брату незаконченные работы.

В данном случае то же самое происходит и с Филиппом, он должен набить себе свои шишки. Главное, чтобы он это понимал. Но если он окажется в ситуации человека, который совершенно убежден в том, что к чему бы он ни прикоснулся, становится золотом, то это большая опасность. Ему везет, ведь вторая картина считается еще более сложной, чем первая, и его вторая работа успешна и с точки зрения критики, и с точки зрения кассы, и с точки зрения зрителя.

Я хочу пожелать Филиппу дальше развиваться, быть таким же азартным и талантливым, но не забывать о том, что необходимость реального взгляда на себя помогает двигаться дальше. (VI, 5)

(2005)

Интервьюер: Признайтесь, Вы ожидали, что фильм «Статский советник» ожидает такой успех?

Честно говоря, у меня просто даже нет каких-то комментариев по этому поводу.

Я совершенно поражен. Может быть, потому что я давно не находился в зале, когда идет картина с моим участием – каким бы то ни было – актерским, режиссерским.

Но, во-первых, меня поразило, что на пресс-конференции и здесь в Москве, и в Питере, и в Пензе, и в Нижнем Новгороде вопросы намного были шире, чем вопросы просто о кино. Потому что картина поднимает проблемы, которые касаются сегодняшней конкретной жизни. И для меня это очень важно, потому что я вообще считаю, что любая картина, вне зависимости от того, когда происходит действие в этом фильме – в девятнадцатом, восемнадцатом, в каменном веке, но она тогда живая, когда она отвечает или по крайней мере ставит одинаковые вопросы со зрителем, который сидит в зале.

Как продюсер Вы настаивали на том, чтобы картина получилась камерной, без обилия спецэффектов?

У нас была другая задача, у нас такой жанр задуман изначально. Хотя в картине есть некоторые спецэффекты, но они как бы в быту картины находятся. Они не должны вырываться и поражать зрителя своей необычностью и многосложностью.

Роль Пожарского Вам предложил сыграть Янковский или Вы сами выбирали, кого играть?

Дело в том, что Акунин поставил условие, чтобы Фандорина играл Олег Меньшиков, а я предложил на роль Пожарского свою кандидатуру, потому что мне очень нравится эта роль. Мало того, мне кажется (ну естественно, каждый кулик хвалит свое болотце), что она наиболее прописана и в романе, и надеюсь, что это в какой-то степени сказалось и в картине.

Вы понимаете, вообще-то негодяя или человека противоречивого всегда играть проще, чем такого героя, скажем, как Фандорин. Почему я и считаю, что Олег проделал ювелирную работу, тяжелейшую работу, когда практически нет материала, есть только созерцательность: он смотрит, думает, мыслит, анализирует и как-то поступает; вся работа происходит внутри. Это дико трудно играть. И нужно обладать огромным, абсолютно огромным опытом и талантом, таким, каким обладает Олег Меньшиков, чтобы это как бы ничегонеделание выливалось в ту тайну, за которой интересно следить.

Мне-то было проще. Мой персонаж – он открытый, он определенный, он цинично открытый. Он говорит правду, и причем такую правду, которую люди вообще не говорят. Но он ее говорит, потому что ему так проще. И он шокирует этой правдой, и это один из методов завоёвывания пространства. И конечно, в этом столкновении мое положение намного более выгодное, чем у Олега.

Я думаю, что Фандорин в его исполнении – это самый правильный рисунок, который мог быть. Он как лед и пламя. И как раз в этом соединении и возникает определенная реакция, искра.

Очень радует, что в картине нет черно-белого решения проблемы, все персонажи многослойны.

Я очень рад, что это именно так.

Даже Грин и Игла могут вызвать сочувствие. Там ведь и несчастная любовь, и одиночество какое-то, и мальчики из «БГ» – один ребенок совсем, другой такой, так сказать, увалень, читает «Графа Монте-Кристо», искренние люди.

Кем Грину руководить-то? Кем командовать, вот этими ребятами?

Здесь есть живые люди, за каждым человеком есть его правда, есть судьба. И, наверное, я так думаю, это и привлекло зрителей, что здесь нет иероглифов: мерзавец, герой, террорист, проститутка. Здесь все по Станиславскому, который говорит: «Ищи в дурном хорошее, в хорошем дурное».

И мне кажется, что это самый правильный путь, который был выбран. И слава богу, что мы все-таки по нему прошли, как по бритве, не опасаясь, что, может быть, это будет скучно смотреть. Я убедился еще раз, что все-таки наш зритель так или иначе, пусть подсознательно, но воспитан на великой русской литературе. Где есть слово, разговор, не только стрельба и, так сказать, липовый монтаж, но когда можно словом воздействовать на человека и на его сознание, а не только ударом, ударом зубодробительного молотка по челюсти.

И для меня это очень отрадно.

Известно, что Вы серьезно работали над ролью Пожарского, сами придумали его «чудо-пистолет», дописывали текст, придумывали сцены.

Мне принципиально неинтересно играть мерзавца, исчадие ада.

Поэтому, конечно же, мне нужно объяснение, что это за человек? Если прихожу к выводу, что это искренний человек, одинокий человек, он верит в то, что говорит; мало того, то, что он говорит сейчас, в конце девятнадцатого века, в первой четверти двадцатого века, все абсолютно точно сбылось – и возникновение того же самого Иосифа Виссарионовича, и так далее…

Поэтому мне думается, что как раз вся структура внутренняя Пожарского, она требовала того, чтобы мы, я, по крайней мере, для себя его объяснил. А когда я для себя его объяснил, я тем самым стал объяснять его и зрителям, высказываясь от имени Пожарского. И тогда зритель шокирован результатом этой истории, потому что методы чудовищны, а потом задумывается и говорит: «Бог его знает…»

Я думаю, из этого как бы высекается некая глубина характера. Мы просто от этого отвыкли, от этой школы актерского мастерства. Вы понимаете, очень многие сегодняшние молодые – талантливейшие режиссеры, которых я очень люблю, уважаю, учусь у них, видя, как они владеют формой, как они роскошно используют монтаж, как они роскошно пользуются компьютерной графикой, как это все невероятно технократично и увлекательно.

И вот идет такая картина, а потом два героя садятся на кухне, разговаривают о чем-нибудь серьезном, и вдруг – все мимо! Казалось бы, ребята, если вы такое умеете, а это-то?

А это, оказывается, самое трудное. Оказывается, жизнь человеческого духа, как люди влияют друг на друга, как они энергетически взаимодействуют, как строится их диалог, как мы прослеживаем за движением их состояния – это уже совсем другая история. И этому нужно учиться, а учит этому литература.

Поэтому я думаю, что как раз в этом контексте, может быть, сегодня «Статский советник» и есть в какой-то степени новое слово.

Некоторые фразы картины уже цитируют, скоро они, наверное, уже афоризмами станут. Говорят, большую часть Вы придумали?

Ну уж, прямо все. Что-то я, что-то другие ребята.

Когда атмосфера на площадке легкая, творческая, это как-то само собой происходит. Огромнейшее счастье работать с азартными людьми, когда ты кидаешь реплику и на нее набрасываются мгновенно, скажем, тот же Миша Ефремов там, или Федя Бондарчук, либо Колокольников, молодой замечательный. То есть за всем за этим та легкость импровизации, которая возникает не потому, что не знают, что делать, а потому, что настолько знают, что делать, что могут от этого оторваться.

Это принципиально разные вещи.

Импровизация, потому что не знаешь текста – это чудовищно. Это беда, это катастрофа. А импровизация, которая рождена очень подробной и большой работой, – эта импровизация идет только в плюс. Вот это я ценю очень. И реплики, которые наверняка пойдут в народ, тем и хороши, что они органичны. Там много того, что, мне кажется, воспринимается зрителем живо и современно. (XV, 13)

(2005)

Интервьюер: В какой мере Вам близки воззрения князя Пожарского из «Статского советника»? Такое впечатление, что Вы купаетесь в этой роли?

Я хотел сыграть человека, который вызывает раздумья…

Кто такой руководитель антитеррористического ведомства князь Пожарский? Обыкновенный карьерист, который убивает генерала Храпова, чтобы продвинуться по службе?

Нет. Это порождение эпохи и времени. В том числе – порождение той самой мягкотелой интеллигенции, которая впоследствии стояла за занавеской и глядела, кто там – красные или белые. Если красные, мы бант повесим. Если нет – мы его снимем. И ждали, кто же наконец победит, чтобы к ним присоединиться.

Повторяю, Пожарский – продукт той самой русской интеллигенции, не всей, конечно, но довольно большой ее части.

И он сам об этом говорит Фандорину.

Многие уже писали и еще напишут, что в «Статском советнике» Вы Меньшикова переиграли. Пожарский еще и потому кажется убедительнее Фандорина.

Мы с Олегом друзья, я его очень люблю. Надеюсь, и он меня. Думаю, мы с ним представляем серьзный тандем, и это меня радует.

Олег просто был в более сложном положении, чем я. Он и сам хотел играть Пожарского, но это было условие Акунина: Меньшиков – Фандорин. Но как раз тут-то появляется самое главное, та искра между нами, которая лежит в результате каждой картины.

Фандорин – тончайший, ироничный человек, как губка впитывающий ситуацию, поэтому Олегу приходится играть на полутонах. Мы ни разу не видим, как у него рождается идея. Мы видим, как он ее осуществляет, а все остальное – это внутренний процесс: медитация, дедуктивный метод. Он считает, что зло пожирает само себя, и оказывается прав.

Поэтому говорить, что я его переиграл… У меня такой цели вообще никогда не было: переиграть кого-нибудь. Просто роль Пожарского априори предполагает иное энергетическое влияние… (XV, 14)

(2005)

Интервьюер: Говорят, в «Статском советнике» Вы целиком переписали диалоги Пожарского…

Адекватно перенести роман на экран достаточно сложно.

Но если серьезно работаешь над ролью, то должен найти всему психологическое оправдание. Я вкалывал каждый день до пяти утра, репетировал, придумывал.

Пистолет этот выскакивающий, как у Джеймса Бонда. Ведь зачем я его придумал? А как иначе я могу застрелить Грина? Через карман пальто, как в романе? Но, извините, какой идиот позволит жандарму оставить руки в кармане шубы?

Или вот: в романе нигде не сказано, чтобы Фандорин пошел и проверил, есть ли там эта дырка, куда ему прыгать. Чтобы полицейский такого уровня не пошел проверить, нет ли там внизу арматуры? Да просто приноровиться, как и куда прыгать?

Или еще: в бане Фандорин и Пожарский раздеваются догола, причем Пожарский знает, что сюда через пять минут ворвутся террористы! Он что, идиот, самоубийца?

Не сходится.

В романе можно пропустить, не это важно, но в кино необходимы точные мотивировки. У меня как у актера сразу вопрос к режиссеру и сценаристу: вы мне это объясните? Если вы объясните, я попытаюсь оправдать это как актер. Объясните или меняйте. Объяснить не получилось – пришлось многое уточнять, но это и есть творчество.

Это в «Турецком гамбите» неважно, где героиня причесывается, где завивается и кто затягивает ей корсет… В бивуаке, где одни мужики?!..

А «Статский советник» совсем другое кино. Здесь каждая мелочь имеет значение. (II, 48)

(2006)

Интервьюер: Что запомнилось в работе над «Статским советником»?

Те слова, которые говорит мой герой, они – страшные…

Многие увидели в них напоминание не о прошлом, а о будущем. (I, 122)

СТЕПЬ

(2013)

Когда я снимал картину «Урга», у меня было абсолютное потрясение…

Мой звукооператор француз Жан Уманский как-то ночью меня разбудил и говорит: иди скорей сюда. Он ушел ночью в степь и поставил девять или двенадцать микрофонов на разной высоте травы. Степь… Абсолютная тишина – ни машин, ни гудков, ничего. И вот он все это свел «на одну дорожку»…

Это была симфония!

Это что-то умопомрачительное. На разной высоте – совершенно разные звуки. Там, далеко, какой-то кузнечик, еще что-то, еще; ветер, который шелестит в траве, вообще непонятно, что за звук – кто-то прополз и так далее…

Вот это богатство, которое и есть, наверное, самое главное человеческое знание, даже не знание, а ощущение мира.

(Кстати говоря, это то метафизическое, что я хотел сделать и сделал в «Утомленных солнцем – 2». И те, кто это чувствуют – они понимают картину. Это метафизика связи всего со всем…)

Ощущение того, что ты в степи…

Если современного человека спросить, что ты слышишь? Он скажет: птицу, кузнечика, цикаду и еще что-то, но когда я надел наушники, то услышал симфонию степи, невероятную абсолютно, которой нам никогда не понять, если мы в нее не погрузимся… (XV, 77)

СТЁБ

(2011)

Сейчас все человекообразное подвергается осмеянию, остракизму, стёбу.

Как бы меня ни пытались потом обвинить: «Да что он несет!», я уверен – никогда не сможет жить полноценной жизнью большая страна, если в ней нет чего-нибудь такого, над чем нельзя стебаться. Не потому что тебя потом в тюрьму посадят, а потому, что ты сам этого не можешь.

Ведь ты не можешь вслух сказать, что твоя мать проститутка, не можешь, даже если это правда, у тебя язык не может повернуться… (XV, 51)

СТИЛЬ

(1978)

Я никогда не задумывался… какой стиль мне присущ и какой стиль присущ моим картинам.

Просто я убежден, что каждое произведение требует определенного стилистического воплощения, единственно ему присущего. Что касается стиля художника вообще, то, видимо, дело здесь в том, можно ли, пропустив титры, узнать по картине того, кто ее снимал, или нет. И если можно, то в этом для меня заключается и стиль художника, и стиль фильма. И тогда, пусть это экранизации, стилизации или картины, совершенно разные по жанру и требующие абсолютно разного пластического воплощения, все равно это будут картины, снятые в разных стилистиках, но и в них будут прослеживаться изменения одного и того же человека. Мы ведь постоянно меняемся, как выяснилось, даже биологически, каждые семь лет. И мы ощущаем в себе эти перемены, хотя сильнее, сиюминутнее ощущаем то, как наш мир соединяется с иным, внешним миром, и то, как наш ритм связывается с общим ритмом жизни, окружающей нас.

Я говорю приблизительно, но, видимо, эти изменения человека с годами, эти продвижения его во времени и находят отражение в том, о чем, как и какую он снимает картину.

Поэтому я не понимаю мертвого понятия стиля, не понимаю, что такое стиль в кино. Есть хорошие картины и есть плохие, есть хорошие режиссеры и есть никуда не годные.

Для меня стиль, вне зависимости от содержания картины, – это лицо режиссера. Этот мой посыл распространяется и на тех режиссеров, которых я лично не люблю, которые мне не близки, против искусства которых я внутренне протестую. Но если за снятыми ими фильмами можно узнать руку того, кто их снял, такое узнавание, на мой взгляд, является непременным признаком того, что перед нами художественное произведение. Потому что только такое произведение говорит о таланте его создателей. И только в этом случае может всерьез идти речь об искусстве кино. (II, 3)

«Большой стиль»

(2010)

Сегодня не нужно требовать, чтобы «Большой стиль» возвращал деньги… Потому что кинематограф как индустрия – это государствообразующее явление. Как кораблестроение, как машиностроение. Чтобы заработал авиационный завод, сначала нужно вложить в него очень много денег. То же самое и кинематограф.

Я считаю, минимум миллиард долларов необходимо вложить в кино, в строительство залов в маленьких городах, в электронные билеты, и тогда он заработает.

Интервьюер: Если кино «Большого стиля» не обязательно должно зарабатывать деньги, значит ли это, что Вы не запланировали заработать на этом фильме <«Утомленные солнцем – 2»>? Есть ли прогнозы по кассовым сборам?

Дело в том, что я не строю прогнозы в этой ситуации. До тех пор, пока нет электронного учета, пока живет пиратство, прогнозы – довольно бессмысленное дело.

Но! Глаза боятся, а руки делают. Поэтому не надо останавливать кинематограф: давайте построим кинотеатры, а потом начнем снимать кино. Так не получится. Если станем ждать, пока построят новые кинозалы, то все кинотеатры займут американские блокбастеры и нашему кино просто незачем будет развиваться.

Но ведь в российском новом кино уже были прецеденты. Например, «Ирония судьбы – 2» стала кассовым хитом. Этот фильм собрал не только молодежную аудиторию, но и людей постарше, которые обычно в кино не ходят.

Успех «Иронии судьбы – 2» заключается не в качестве картины, а в качестве пропаганды, с которой проходил релиз этой картины. Это не успех картины, это успех отдельно взятого канала, который потратил огромные средства, вернее, должен был бы потратить, но вместо этого воспользовался тем, что имеет административные ресурсы, когда в каждой передаче выступают те или иные актеры, разыгрываются квартиры. Это называется уже не пиаром, а пропагандой. Я не против этого. Я против того, чтобы такая привилегия была только у одной компании. Поэтому я не думаю, что картина стала успешной только благодаря ее качеству. Грамотно построенная пропаганда сделала свое дело.

Судя по всему, сделала неплохо. Не собираетесь ли Вы применить нечто подобное?

Конечно, собираемся. Делаем. Но все-таки разница в стоимости «Иронии судьбы – 2» и «Утомленные солнцем – 2» составляет десятки миллионов. Поэтому я считаю, что проще собрать деньги с такого фильма, чем с нашего. (II, 63)

(2013)

Интервьюер: Как я понимаю, «Солнечный удар» снова будет картиной «Большого стиля», в котором Вы снимаете в последнее время. Почему Вы ушли от камерных драм?

Без «Большого стиля» не может быть «Большого кинематографа», который раньше у нас был. Мы утратили звание кинодержавы, потому что только с камерными картинами или артхаусом этого достичь нельзя.

Был смешной случай с Юрием Озеровым: я сидел в приемной заместителя председателя Госкино СССР Павленка, входит Озеров и говорит: «Как же хочется снять маленькую картину! Два человека в одной комнате…», а я ему говорю: «А за окном танковая дивизия!»

Знаете, масштаб – это очень волнующая вещь. Мне интересно было поместить локальную личную историю «Солнечного удара» в довольно мощную структуру. У нашей страны такой опыт был. Возьмите моего прадеда, художника Сурикова, который занимался как раз такой монументальной живописью. Когда рассматриваешь «Утро стрелецкой казни», не видишь ни одной капли крови, но там такое напряжение и ужас, и каждый характер выписан, и каждая деталь есть, и каждый сюжет внутри интересен.

Так что, возможно, тяга к «Большому стилю» у меня в крови… (I, 165)

СТОЛЫПИН

(2001)

Почему я так ратую за то, чтобы был поставлен памятник Столыпину на месте памятника Дзержинскому, чтобы Плехановская академия носила имя Петра Аркадьевича и чтобы был создан музей Столыпина?

Как сделать, чтобы люди читали Столыпина, говорили о Столыпине?

Ведь проведение, скажем, такой акции, как открытие памятника Столыпину на Лубянской площади, требует серьезной подготовительной работы. А что о нем знает среднестатистический россиянин, понимает ли он, что означает фраза: «Им нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия»; осознает ли, в чем заключалась столыпинская реформа, чего стоили премьеру попытки заставить абсолютистскую власть услышать глас народа через его представителей в Думе? (I, 81)

(2002)

Мне думается, что есть вещи, есть люди, есть фигуры, значение которых нужно доносить до людей, в первую очередь до детей и юношества. Ни в коем случае нельзя останавливаться на том, что достаточно «голого» знания, что существовал-де такой человек, такая историческая личность – и все; а также успокаиваться на том, что «вопрос решен», и есть специалисты и биографы, которые занимаются жизнью и творчеством «героя», «все про него» знают и при необходимости расскажут.

Это глубокое заблуждение, и таким «иждивенческим способом» ни один исторический вопрос не может быть решен.

Сегодня необходимо скрупулезно, спокойно, я бы сказал, на фольклорном уровне доносить до всего народа, например, то, что сделал для России Столыпин, и кем он для нее был, и кем он является для нас… (IX, 1)

(2002)

Интервьюер: Что значит для Вас личность Столыпина?

Это один из величайших русских политиков, который реально понял проблемы России и видел выход из ситуации. Эта реальность и была поводом для его трагического конца.

Я считаю Столыпина продолжателем идей императора Александра III, таких его качеств, как бескомпромиссность и понимание страны.

По-разному можно относиться к Столыпину. Но в такой стране, как Россия, невозможно, находясь на вершине власти, быть любезным всем. Так не бывает. Важно, ради чего совершается то или другое – ради личной выгоды или «игры вдлинную» во благо страны. К сожалению, «игра вдлинную» всегда непопулярна, всегда вызывает сопротивление. Только популисты пытаются общество ублажить, но при этом совершенно не думают, чем обернется то, что они делают сегодня. Вот Столыпин в этом смысле «играл вдлинную» – думал не о дне сегодняшнем, а о России завтрашней, поэтому и был непопулярен.

Какие его реформы можно перенести в наше время?

Я думаю, что не вправе об этом судить, поскольку не специалист в государственном строительстве. Меня как художника больше интересует его внутренний импульс. Есть люди, которым веришь, поскольку то, что они делают, – это от чистого сердца, а не из личных интересов. Когда веришь такому человеку, говоришь: «Делай, как ты делаешь, – я иду за тобой». Кто-то наверняка может спорить с его предложениями. А для меня личность имеет бóльшее значение, чем профессия.

Как Вы относитесь к столыпинскому тезису о том, что России нужны либеральные реформы и сильная власть?

Я считаю, что настоящие либеральные реформы в России возможны только при вертикали власти. Иначе это превращается во вседозволенность и хаос… Я полагаю, что при вертикали власти и свободе культуры возможно то самое сочетание, о котором говорил Столыпин.

Без этого – вы видели, чем все кончается.

Что Вы думаете о патриотизме Столыпина? Ведь он именно как государственный деятель «прижимал» малые народы.

Достоинство человека заключается в том, что он занимается своим делом.

Когда мы говорим: прижал одних, прижал других – с точки зрения тех, кого прижали, или тех, кто живет в другом месте? Когда тебе говорят: надо принять лекарство – ну что делать, если оно очень горькое. Здесь мы упираемся в тот же самый вопрос: веришь ты человеку или нет.

Ведь он говорил: им нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия. И это действительно так.

Но величие России заключается не в том, чтобы кого-то придавить и на их плечах отжаться. А именно в том, чтобы, думая наперед, всю политику выстраивать исходя из будущего страны…

Есть ли, с вашей точки зрения, положительные последствия столыпинского переселения крестьян в Сибирь?

Я считаю, что будущее России лежит на Востоке.

Да, мы должны быть вместе с Европой. Европейский Союз – это наши соседи, братья. Но без мирного завоевания Сибири – России не будет. А завоевывать ее нужно таким образом, чтобы люди, которые туда приезжают, имели возможность чувствовать себя хозяевами. Ее надо завоевывать технологиями и возможностями. Офицерам, уволенным из армии (потому что нечем им платить), вот этим офицерам надо создать условия, чтобы они стали коренными жителями востока России.

Вы не хотели бы связать свое творчество с именем Столыпина?

Впрямую пока не было такой оказии. Было несколько идей, написано несколько сценариев, которые меня не очень устраивали. В принципе можно было бы сделать колоссальную картину о нем. Серьезную картину. Этот фильм мог бы быть полезным. (I, 86)

(2002)

Петр Аркадьевич Столыпин – духом и плотью сын России, выходец из старинного русского дворянского рода, крепко и верно послужившего делу собирания Земли Русской. Были Столыпины в ополчении Минина и Пожарского, среди чудо-богатырей Суворова, на Бородинском поле, среди защитников Крыма и освободителей Болгарии от турецкого ига…

Председатель Совета Министров Российской империи, человек, чтимый и любимый государем Николаем Александровичем, он прошел свой крестный путь и принял мученическую кончину от рук подосланного убийцы за Право и Правду, которых он хотел для русского народа, за Могущество и Благополучие, которых он желал для Отечества своего.

И то, что в юбилейные дни 140-й годовщины со дня рождения памятник Столыпину открывается на Саратовской земле – промыслительно!

Именно в Саратове, заступив на должность губернатора в сорок один год и прослужив в зажиточной, богатой, многонациональной, но далеко не спокойной (особенно в пору 1905 года) губернии три тяжелейших года, когда радикалы и бунтовщики повсеместно подрывали основы государственного строя, Столыпин впервые почувствовал в себе силы, приобрел опыт и заслужил авторитет государственного человека.

Много сделал Столыпин для Саратовской земли и сохранил любовь к ней до конца жизни. Будучи главой Правительства, в 1909 году он добился открытия в Саратове Императорского Николаевского университета, одной из главных задач которого посчитал «развитие в нашей молодежи чувства здорового, просвещенного национализма».

Столыпин посвятил жизнь России, и не только прошлой России, но и будущей, то есть нашей с вами России. Спасибо ему на этом, низкий поклон и вечная память…

Повторим же и мы сегодня, все вместе, открывая памятник великому соотечественнику, девиз, начертанный на гербе рода его: «Бог – надежда наша»! (IV, 3)

(2008)

Вопрос: Не могли бы Вы сказать причину выбора Вами Петра Аркадьевича Столыпина <на проекте «Имя России»>?

Столыпин – это абсолютно величайший политик в нашей стране. Человек, который реформы понимал не как изменения, а как развитие душевных и духовных качеств в условиях совершенно нового времени, но продолжая традиции жизни и стержня русского человека.

Петр Аркадьевич стоял абсолютно перед теми же проблемами, перед которыми сегодня стоим мы. Но если, скажем, Достоевский и Пушкин были провидцами, они могли предвидеть, но не могли сделать. Петр I, облеченный гигантской властью, равно как Екатерина II, равно как Александр II, могли сделать, но не могли предвидеть последствия. И в результате и Петр I, и Екатерина II, и даже Александр II, в общем, были предтечами тех трагедий, которые случились в 1917 году. Александр Невский и Иван Грозный даже в страшном сне представить себе не могли, что они окажутся перед такой страной, перед которой оказался Столыпин.

Столыпин не только предвидел, но еще и мог сделать.

И все его реформы были потрясающе правильно сформулированы изнутри, структура этих реформ была правильной. Потому что он понимал, что единственная серьезная мощь и опора государства – это человек на земле. Если Александр II освободил крестьян, но не дал им земли, чем создал люмпен-пролетариат, когда крестьяне без земли ушли в города, создав тем самым новые проблемы, Столыпин предлагал эту землю крестьянам отдать. И дальше вся система – с кредитами и с Крестьянским банком, и с невозможностью продавать эту землю иностранцам – была подчинена этой цели.

Один пример – и дальше все будет понятно: на сорок миллионов человек увеличилось население России за каких-то десять лет.

Что это значит?

Это не потенция увеличилась у мужского и женского населения, а это надежда пришла. Люди стали верить в то, что надо рожать детей, потому что есть ради чего жить и есть как жить.

Я не буду говорить, что история не терпит сослагательного наклонения, это неправда, я в это совершенно не верю, и я с этим не могу согласиться, потому что как раз сослагательное наклонение придает истории вариативность, а без нее история становится хронологией. Применяя сослагательное наклонение в истории, если предположить, что Столыпин продолжил свои реформы, хотя бы еще пятнадцать – двадцать лет, то абсолютно другая конфигурация мира была бы. Во-первых, не было бы Первой мировой войны, не было бы революции, не было бы того кошмара и крови, трагедии Гражданской войны. Россия стала бы мощной, огромной, очень уверенной страной, с людьми, которые владеют своей землей и на этой земле работают и рожают детей. Если за десять лет население увеличилось почти на сорок миллионов, то за двадцать лет оно бы увеличилось на семьдесят миллионов, а семьдесят миллионов, извините меня, это население нескольких европейских стран.

Поэтому я считаю Столыпина самым актуальным для современной России. Более того, я уверен, что все те, кого мы обсуждаем (не берем Петра I, не берем государей) – они свою власть не отдадут, но убежден совершенно: и Менделеев, и Пушкин, и Достоевский – они бы отдали свои голоса за Столыпина. Потому что именно при Столыпине они могли бы делать свое дело, не задумываясь о том, как делается все остальное – политика и экономика.

Как Вы считаете, программа преобразований Столыпина, по сегодняшним оценкам, является больше консервативной или либеральной?

Она является тем самым просвещенным консерватизмом. Это тот самый крест, о котором я говорил. Вот русские люди носят крест на груди, мы видим кресты на куполах церквей, для меня, как для художника, этот крест вырос в несколько другой образ. Этот вертикаль власти и горизонталь культуры и экономики. Я не знал этого, пока не начал более плотно заниматься Столыпиным, он действительно именно это имел в виду. Частная собственность на землю плюс к этому дешевые кредиты. Пожалуйста, занимайся землей! Вы можете проехать по сегодняшним деревням, отъехать от Москвы на сто километров, а еще лучше подальше, и посмотреть, во что превратились когда-то пахотные земли и заливные луга. Деревни, которые когда-то были населены, и до революции, и во время, и после. Это как раз тот самый случай, когда земля мечтает о том, чтобы человек на нее пришел.

Миллионы людей мечтают о том, чтобы иметь такие возможности, которые имеем мы. Господь нам даровал недра! Но невозможно жить недрами всю жизнь, они ведь когда-то кончаются. Надо что-то делать, надо строить, выращивать хлеб. А делать что-то на земле может только тот человек, который уверен, что эту землю у него завтра не отнимут. Она должна быть в собственности. Но как? Что он должен делать на этой земле? Не отдаст ли он ее под казино? Не продаст ли иностранцу, которому наплевать на то, что будет с ней. Там есть определенная система сдержек, стяжек и зависимостей, в этом и была гениальность системы Столыпина! Если банк, то крестьянский. Только через банк можно было продать или купить землю, а значит, есть контроль. Это умно, это талантливо, но это все равно основывается на менталитете и на генетическом коде русского человека.

По сравнению с сегодняшним днем – да, есть различия в эпохе, да, он был монархистом и был до конца предан государю; сегодня другая политическая система, и личная преданность какому-то конкретному лицу будет звучать странно. Но если есть общая система координат, то в сегодняшнем нашем положении энергия и ум Столыпина легчайшим образом трансформировались к сегодняшней системе, потому что эти реформы рассчитаны не на 1908 или 1909 год, эти реформы рассчитаны на века! (XV, 40)

(2012)

Для меня очевидно, что Столыпин – та самая фигура, которая рифмуется с сегодняшним днем. Любые реформы, которые проводятся от слабости и страха, приводят от Февраля к Октябрю. Реформы, которые проводятся сильной властью, состоятельной и ответственной, гарантируют, что страна не окажется в хаосе, потому что эта власть ее удержит. Столыпин был способен реформировать Россию, удержав ее от катастрофы, но ему была уготована другая судьба, и это урок для нынешнего дня, который нужно иметь в виду. Увлекательный и захватывающий участников, «обаятельный» процесс раскачивания российской государственности приводит к вещам, которые потом нельзя остановить.

Это не говоря о том, что Столыпину удалось сделать за недолгие годы. Одно только заселение Сибири чего стоит! Появился Крестьянский банк с беспроцентным кредитом, население рассредоточивалось по огромной стране, от мегаполисов оттягивали безземельных крестьян, которые иначе бы превращались в люмпенов и для них единственным выходом оставалось бы схватиться за булыжник. В этом, на мой взгляд, Столыпин был великим реформатором.

Думаю, сегодня мы стоим перед теми же самыми проблемами расселения и заселения нашего Востока и движения к Евразийскому Союзу. У нас за спиной огромная, очень богатая страна, и мы должны сами использовать наши недра, чтобы удовольствие возникало не только от того, что нам Бог дал, но и от того, что мы сами что-то делаем руками. Столыпин как раз об этом мечтал и к этому шел.

Вопрос: В разные периоды истории Столыпина воспринимали по-разному, сейчас говорят о нем как реформаторе, было время, когда рассказывали только о «столыпинских галстуках». Для Вас он кто?

Это очень занятная вещь. Депутат Федор Родичев, который привнес в наш лексикон такое понятие, на заседании Госдумы показал рукой этот «галстук» и назвал Столыпина вешателем, был тут же им вызван на дуэль. Не в суд. После заседания в соседнем зале его ждали два человека, но это были не адвокаты, а секунданты. Это характеризует, как мне кажется, личность Столыпина.

Чтобы оценить, нужно задуматься, сколько было казнено тогда людей и сколько погибло потом. Сам Родичев, когда умирал в Лозанне в эмиграции и нищете, вспоминал ли он об этом и что думал? Не верю, что Столыпин наслаждался тем, что кого-то вешал. Это была вынужденная мера…

Если бы не было выстрела Богрова, как бы могла дальше пойти история России?

Не помню фамилии французского исследователя, который выяснил, что население России за десять лет в начале двадцатого века, в том числе в результате столыпинских реформ, увеличилось на сорок миллионов человек. По прогнозам этого ученого к 1945 году Российская империя по экономическому развитию ушла бы так далеко, что стала бы единственным мировым лидером. Думаю, в определенном смысле это могло стать и поводом, чтобы убрать Столыпина…

Думаю, если бы Столыпин остался жив, не было бы чудовищной Гражданской войны, а самое главное, не было бы Великой Отечественной войны, потому что никто бы к нам не сунулся.

Судьба Столыпина еще показывает, что, замахиваясь на большие реформы, нужно иметь вокруг себя хорошую команду, которая удержит тебя от перегибов и в то же время защитит, и это очень правильно. Наверное, это самый главный урок, который дает судьба Столыпина, нужно просто суметь его услышать.

Как ведутся съемки над фильмом о Столыпине, когда он должен выйти?

Мы уже снимали в Питере, в Киеве. Дальше будет монтаж и начитка текста за кадром. Планируем, что выйдет фильм к 14 апреля. В этом фильме я не лидер, а как иголка, которая прошивает очень много фактического материала, историки сами все рассказывают. Сам много узнал о Столыпине благодаря Столыпинскому фонду, который издал, по-моему, все документы, которые только можно найти.

Наш фильм про две жизни, идущие навстречу друг другу, чтобы столкнуться в театре, и очень интересно, почему это происходит. Ведь Богров из богатой образованной семьи, молодой человек, мечтающий о славе, но вот нигилистическая отрава – страшная, разрушительная вещь. В театре он находился в качестве агента охранки, и в то же время там находился государь, и Богров вполне мог войти в историю в качестве цареубийцы, но ему полезней для революции было убить Столыпина. Вот такая конфигурация.

Что поразительно (выяснил это не очень давно), оказывается, мы родственники со Столыпиным и с Дмитрием Рогозиным, который об этом рассказал мне.

А почему сцена в театре снимается в саратовской опере, а не в киевской?

Дело в том, что только здесь удалось нам обнаружить «Сказку о царе Салтане», а везти театральную труппу в Киев – это дорогостоящее удовольствие. Думаю, что мы удачно смонтируем все это, поскольку через рассказчика зритель увидит, что происходит на сцене, а обратной точкой будет уже Киев.

По одной из версий, к устранению Столыпина могло быть причастно окружение Николая II. В вашем фильме это анализируется?

Мы очень тонко касаемся темы отношения государя к Столыпину. Да, в больницу к раненому Столыпину государь пришел, когда тот был уже в коме и не мог его узнать. Но я никогда не стал бы этот вопрос так ставить, хотя бы потому, что государь причислен к лику святых страстотерпцев…

По-моему, де Голль сказал, что одиночество – удел тех, кто достиг вершин политической власти, овеваемых ледяными ветрами государственных интересов, и им незачем ждать снисхождения. Это абсолютно, стопроцентно относится к Столыпину. Его одиночество могло быть скрашено, если бы государственная власть в лице императора и двора пошла за ним, никого не слушая. Веришь – иди. Но на его долю выпало время либерально-демократического качания и сомнений. Вплоть до того, что русская интеллигенция умудрилась в ту пору поздравить японского императора-микадо с тем, что был потоплен российский флот.

А в художественном фильме Вам интересно было бы роль Столыпина исполнить?

Да, очень, очень! Но это надо, чтобы кто-то снимал. Вот Глеб Панфилов это мог бы сделать, может, еще кто-то. Я бы сыграл с удовольствием.

В нынешней политической элите видите ли Вы кого-нибудь сопоставимого со Столыпиным?

Я бы хотел, чтобы это был Путин. Потому что не вижу другой фигуры. Он знает страну, нет другого политика, который бы так много ездил по России.

Другое дело, что Путину предстоит очень трезво оценить, чем же недовольны настоящие патриотично настроенные люди, желающие жить в большой и богатой стране. (I, 159)

СТРАСТЬ

(1999)

Интервьюер: По-вашему, когда Стенька Разин в набежавшую волну выбросил в угоду свой банде любимую женщину, это проявление силы или его взяли «на слабо» словами: «сам наутро бабой стал»?

Это проявление силы.

Я думаю, что тут дело серьезнее, чем просто «на слабо». Здесь причина в том, что типично русская страсть могла разрешиться для Стеньки только таким образом.

Уж рвать, так рвать.

А нельзя было просто на берег высадить, почему обязательно за борт?

Чтобы потом всю жизнь думать, что предмет его страсти по тому берегу ходит с кем-то другим, а не с ним? Вспомните Рогожина или слова из «Бесприданницы»: «Так не доставайся ты никому!»

А Вы на месте Стеньки Разина повели бы себя так же?

Если бы стоял выбор между женщиной и дружиной, то я бы выбрал дружину.

Не знаю, смог бы я поступить так, как Стенька, но, по крайней мере, это был единственный выход для него, чтобы сохранить дружину… (II, 31)

СТРАХ

(1994)

Интервьюер: Было ли Вам когда-нибудь по-настоящему страшно?

Когда я замерзал в тундре…

Собаки мои легли, и сам я как-то отключился. Открываю глаза – я сижу на нартах, замороженный. И видение: корзина огромная плывет, и теплый ветер (а тут – пятьдесят градусов мороза) тащит по перрону обертку от конфеты «Каракум». Угасающим сознанием я понял, что замерзаю, – это первый признак, когда видишь сладкое. Спасла Большая Медведица. Я подумал: она и здесь, и в Сочи, и меня видит, и брата, и отца… И эта мысль меня внутренне собрала, я начал дышать, дышать… И я встал, поднял собак…

Но испугался я уже потом – настоящий страх всегда чуть запаздывает… (I, 65)

(1995)

С 1917 года в России все держалось на энтузиазме, а когда энтузиазм иссяк – на страхе. А когда вырвали страх – все лопнуло.

Пять лет назад, шесть лет назад мы сидели на кухнях, перемигивались, рассказывали анекдоты: «Дорогие товарищи!..» Понимали, что все это маразм, но убеждены были, что нам еще – э-э-э… и внукам нашим хватит…

Вдруг – оп! Страх вынули – и все лопнуло. Значит, за этим и под этим не было настоящего… (V, 4)

Страх Божий

(2010)

Бисмарк сказал Горчакову: «Я никого, кроме Бога, не боюсь!» На что Горчаков ему ответил: «К сожалению, Вы боитесь всех, кроме Бога».

Страх Божий – это не только и не столько то, что ты будешь поджарен на сковороде, это внутренний ценз человеческий. (II, 64)

СТУПКА БОГДАН

(2005)

Интервьюер: Вы сказали много теплых слов в адрес Богдана Ступки. Но при этом Вы не снимали его в своих фильмах. Почему?

У меня не было для него роли.

Наша актерская палитра сегодня настолько широка, что для приглашения актера не из России должна быть очень серьезная мотивация. (XV, 28)

СТЫД

(2005)

Интервьюер: Вам за многое стыдно?

Порою общая целесообразность и высокая в результате цель влекут за собой принятие достаточно тяжелых решений. После которых, конечно же, бывают жертвы.

Стыдно или не стыдно…

На «Сибирском цирюльнике» я поменял оператора, замечательного Франко Ди Джакомо. Мы с ним снимали «Автостоп», «Очи черные». Я снял с ним начало картины, по сути, финал «Сибирского цирюльника». А потом посмотрел материал и понял, что не могу продолжать с ним работать. Не потому, что он плохой оператор. А потому, что я не могу с ним беседовать на уровне запахов, на уровне знания живописи Сороки или Венецианова. Я, по сути, принес его в жертву.

Стыдно мне перед Франко? Да, мне стыдно. Потому что я его предал. Он имеет право так считать. Но, с другой стороны, не сделать этого было бы предательством по отношению к делу, которым я занимаюсь. Я готов просить у него прощения и думаю, что со временем он меня поймет, когда раны зарубцуются.

Но это все равно раны. (1, 121)

СУРИКОВ

(2003)

Вопрос: Я вчера разбирала книги и нашла портрет вашего прадеда – Василия Ивановича Сурикова… Я потрясена, как Вы похожи на своего прадеда.

Похож действительно.

А еще больше я похож на его брата. Если посмотрите «Взятие снежного городка», то в правом углу картины, в санях сидит человек в шапке, с усами…

Мы с ним просто одно лицо. (I, 93)

(2005)

Интервьюер: В Москве есть рестораны «Станиславский» и «Пушкин». А если бы в Красноярске открыли ресторан «Суриков», как бы на это отреагировал ваш предок?

Мой прадед был человеком сурового нрава и фантастической работоспособности. Он доводил все до абсолютного совершенства. Сотни этюдов писал для каждой большой картины…

И, прямо скажем, скуповат был Василий Иванович. В одном из своих писем он пишет, что купил дочкам шубы из кенгуру и «всю ночь не спал…». Хотя человек был богатейший, его картины покупались за баснословные деньги. А когда государь спрашивал: «А не дороговато ли?», он отвечал: «Ну так не покупайте, Ваше Величество!»

Но покупали!

А как-то ему пришло приглашение на вечер, и было оговорено, что явиться следует в смокинге или фраке. Возмутившись, что его заставляют в угоду кому-то одеваться так, как он не хотел и не любил, Василий Иванович купил этот фрак (это при его-то казацкой прижимистости) и отправил его вместо себя к господам, которые его пригласили. И приложил записку: «Судя по тому, что вас интересую не я, а эта одежда, можете ее получить».

Я не знаю, как бы он отнесся к тому, что его именем назвали ресторан… Хотя… человеком он был веселым, особенно до смерти жены. Смерть любимой жены его, конечно, подкосила. А до этого он был компанейским, с юмором, любил выпить.

Думаю, если бы такой ресторан возник, он не гневался бы. (II, 51)

(2010)

Интервьюер: Говорят, что на картине вашего прадеда Василия Сурикова «Взятие снежного городка» мальчик на санях очень похож на Вас. Вы согласны с этим?

Да нет, тут Вы и тот, кто это говорил, немного путает. Не мальчик на санях, а взрослый человек, там, сзади, справа, в бобровой шапке. Это родной брат Василия Ивановича.

И я действительно очень на него похож. (II, 67)

СУХАНОВ МАКСИМ

(2009)

Суханова считаю одним из лучших современных актеров и убедился в этом, работая с ним над ролью Сталина в моей картине «Утомленные солнцем – 2». (XV, 41)

СЦЕНАРИЙ

(1977)

Сценарная проблема никуда не исчезла…

Сценарии пишут зачастую бог знает кто и бог знает как, в том числе и профессионально несостоятельные режиссеры. В то же время не каждый, скажем, хороший писатель, хороший журналист может написать хороший сценарий. Сценарий – это не порядок эпизодов, которые клеятся один к другому в определенной последовательности. Это – точка зрения, масштаб мышления, которые в нем просматриваются, а потом будут просматриваться в фильме.

Я совершенно убежден, что режиссер обязан участвовать в работе над сценарием, поскольку непосредственное рождение фильма все-таки сфера влияния режиссера, и литературная основа картины не может не учитывать его позиции, точки зрения, не может не нести печати его индивидуальности… (I, 4)

(1979)

Все дело в том, что фильм – это совершенно особое произведение искусства, которое сплошь и рядом не имеет со сценарием ничего общего.

Порой сценарий является лишь поводом для картины.

Поэтому мы с Адабашьяном стараемся сейчас обходиться без помощи профессионального сценариста. Мы пишем именно картину – а не сценарий – уже на бумаге максимально точно, безо всякой «лирики» излагаем то, что хотим видеть на экране.

Сколько еще в ином сценарии бывает литературщины, которая не несет в себе никакого зрительного образа! Например, в сценарии значится: «У Васи изменился цвет лица» – как, скажите, это снять?..

Вот хороший писатель Богомолов совершенно измучил режиссера Жалакявичюса, который пытался снять картину по его роману «В августе сорок четвертого»… Он внес в режиссерский сценарий более пятисот поправок, заставляя снимать «так, как написано». А это невозможно.

И фильма, увы, мы не увидим… (I, 8)

(1983)

Для меня совершенно очевидно, что сценарий не существует как самостоятельное произведение искусства.

Сценарий – это повод для фильма.

Сценаристу, претендующему на самоценность своего детища, можно лишь посоветовать переделать сценарий (поелику это возможно) в повесть, роман, рассказ и печатать его как самостоятельное литературное произведение.

Подлинно же профессиональный сценарий должен быть жестко ориентирован на экран и даже на конкретного режиссера. Учитывать не только что, но и как, и даже кто. Слово не может заменить мастерства режиссера, усилить уровень его мышления. Тут и начинаются мытарства многих сценаристов, я говорю о сценаристах талантливых. Суть в том, что они вынуждены заведомо рассчитывать на среднего режиссера, который в лучшем случае способен передать сюжет.

Естественно, появляется усредненный сценарий.

Когда же происходит встреча талантливого сценариста, способного «раствориться» в фильме, с режиссером профессиональным в лучшем смысле этого слова, то, как говорится: «Нас ждет радость открытия».

Увы, они так редки… (I, 15)

(2002)

Мне кажется, что сегодня самая большая проблема заключается в том, что уже на уровне сценарной основы мы разучились уважать зрителя, то есть мы стали ориентироваться на такого зрителя, который не думает, который не может анализировать фильм, почему автор здесь сделал так, а потом совсем не так… Я думаю, что с точки зрения оправдания режиссерского замысла это имеет огромное значение.

В свое время мой брат вырвал страницу из сценария Копполы «Крестный отец», в котором каждый кадр был разбит на пять граф: пластика, режим, костюм, главный эффект, возможные ошибки. Знаю, что не только Коппола работает так со сценарием. Я, например, к любой картине пишу сценарный вариант гораздо больший, чем тот, который окончательно запечатлевается на экране.

Зачем это нужно?

А затем, что ты имеешь возможность «снять фильм» на бумаге в идеальных условиях, то есть – нет дождя, правильное солнце, трезвые артисты, вся аппаратура работает – когда все есть. И ты в своем сценарии, сидя за столом, описываешь то, чего хочешь достичь в результате той или иной сцены. Допустим, сцена, которая происходит в комнате, длится пятнадцать страниц, но ты разбиваешь ее пообъектно, как в наших режиссерских сценариях, скажем: «квартира Наташи»; а по смыслу, например, «удар!» или «не может быть!», или «зачем?». То есть ты уже в заглавие первой графы («пластика») выносишь то, что для тебя кажется главным.

Дальше ты своими словами (что очень важно) описываешь содержание этой сцены: «Наташа приходит к себе домой, она устала…» Бытово описываешь, и чем более бытово, тем легче потом снимать. Дальше во второй графе («режим») ты пишешь: «Закат после жаркого дня. Город, тополиный пух, только что проехали поливочные машины, поэтому в раскрытые окна виден ликующий асфальт…» И так все описываешь подробнейшим образом, не жалея ни слов, ни времени.

(Оговорюсь, что я не советую вам делать непременно так же, я просто рассказываю, как это делаю я.)

В третьей графе подробнейшим образом записываешь свой будущий разговор с художником по костюму, с оператором, с постановщиком трюков и так далее…

Очень важна четвертая графа («главный эффект сцены»). Ведь мы на площадке очень часто забываем главный эффект – актер уводит нас, вдруг импровизация пошла… И мы теряем главное, потом за монтажным столом к нему возвращаемся, но уже что-то не складывается.

И последняя графа («возможные ошибки»). Ты анализируешь то, чего хочешь добиться от зрителя, и заранее предполагаешь, куда тебя может увести импровизация, неточная скорость, отсутствие времени и так далее, и тому подобное…

Но, конечно, это совершенно не значит, что в результате такой сценарной разработки ты гарантирован от всякого рода неожиданностей. Однако благодаря ей ты всегда можешь вернуться к тому первозданному ощущению от картины, которую хотел снимать, дабы скорректировать ее в тех реальных условиях, которые складываются в непосредственном процессе работы. То есть, просматривая отснятый материал, ты всегда можешь сравнить с тем, что написано, и увидеть, в какую сторону ты ушел, сходится ли это с тем, что по замыслу должно происходить в фильме. И тогда ты либо продолжаешь снимать дальше, либо возвращаешься назад и переснимаешь неудачную сцену.

На мой взгляд, такая сценарная разработка крайне важна, даже необходима. Ведь через такое общение с бумагой формулируешь для себя то, что очень трудно формулировать во время съемочного процесса, когда ты с утра до вечера занят тем, что надо что-то чем-то заменять, то микрофон барахлит, то освещение поменялось… Но у тебя все время есть возможность иметь перед собою свое первозданное представление о той «идеальной» картине, которую хотел снимать…

У меня в жизни не было ни разу, чтобы то, что я задумал, в реальности так бы и получилось. Не думаю, чтобы у кого-нибудь из сидящих здесь было иначе. Тем более что в нашем кинематографе отношение к сценарию довольно вольное. В Америке режиссер расписывается на каждой странице сценария. И если он захочет поменять слова «добрый день» на «здравствуйте», то должен позвонить продюсеру, который должен доложить об этом автору, а тот – дать согласие. И только в этом случае слова будут заменены. И это считается нормальным. Кроме того, когда режиссер заканчивает съемки, картина больше не имеет к нему никакого отношения. С ним расплачиваются, и он уходит. Остальное делают монтажеры и продюсеры. В результате практически они являются авторами картины. И на это никто не жалуется, потому что это закон.

В Европе иначе. У нас тем более.

Для меня сценарий никогда не был Библией. Он всегда был поводом для картины. Но для того, чтобы быть спокойным, что твой уход от написанного не является уходом от того главного, что ты хотел сказать, нужно иметь перед глазами некий текст, где подробнейшим образом зафиксированы твои требования и к себе, и к съемочной группе.

Это избавляет от множества сложностей в работе, ибо ты в полной мере нагружаешь ответственностью специалистов, снимающих с тобой картину. А в нашей новой сложившейся кинематографической ситуации они, к сожалению, чаще всего зависимы от разного рода табу, в результате чего режиссер сам отвечает за все – за колер декорации, за покрой костюма, за свет за окном, за занавески на нем и так далее.

Тем самым ты заставляешь каждого из съемочной группы думать о том, каким образом чисто профессионально он может помочь создать атмосферу, в которой должны развиваться события фильма. (XIII, 1)

(2012)

Вопрос: Если для Вас сценарий – это только повод к съемкам фильма, то насколько финальная картина отличается от первоначального замысла?

Этот вопрос такой серьезный.

Да, сценарий для меня лично – это повод для картины. Я только в одном сценарии для моих картин не принимал личного участия, это в «Родне», который был написан Мережко. Но если вы возьмете сценарий и возьмете картину, вы увидите, какое количество пластических внедрений в сценарий там присутствует. Скажем, летящий очень долго самолет, что правильно было понято – это «черный тюльпан» из Афганистана; бегун с панорамой на Мордюкову, когда она слушает «АББА». Там есть очень много кинематографических вещей, которые помогают раскрытию всей чувственной структуры сценария. Поэтому для меня сценарий – это некий материал, который потом становится картиной…

Как правило, я работаю с актерами, которым такая режиссерская работа интересна. К примеру, в картине «12» – там одиннадцать таких фонтанирующих, странных, сложных, трудных монстров… Мы с актерами уходим куда-то в одну сторону, потом возвращаемся… Так, вся история с коляской, которую катает Гармаш, а в ней сидит Юра Стоянов – ее не было в сценарии. То есть диалог тот был, а вот этого всего – не было. Не было этой фактуры, когда он его катает и постепенно нагнетается эта ситуация. Это пришло на площадке, в репетициях.

Мне очень важен сценарий, но то, что я хочу, и то, что мне интересно снимать, – это тот материал, который может дышать, как только появились актеры, натура, костюм, погода и так далее. И вот это – живое – и есть, как мне кажется, самое настоящее для кино. (XV, 69)

СЧАСТЬЕ

(1988)

Я еду в микроавтобусе домой, после съемок, расстроенный, уставший, масса накладок, все не стыкуется, не ладится, и вдруг совершенно реально понимаю: а ведь это и есть счастье…

Счастье… когда я в работе, когда со своей группой, со своими товарищами снимаю кино. Никто еще не знает, каким оно будет, но мы уже сейчас создаем какой-то новый мир. Какие-то вещи не выходят. Но ведь что-то и получается. Пусть совсем немного, пусть по сантиметру пленки, по секунде экранного времени, но мы все-таки продираемся вперед.

Да, собственно говоря, почему жизнь должна состоять только из удовольствий?

Для меня быть в работе – счастье… (II, 16)

(1991)

Интервьюер: Не могли бы Вы назвать самое счастливое событие в своей жизни?

Жизнь вообще счастье.

Наверняка есть люди, которые скажут искренне: самое счастливое событие в моей жизни – это рождение сына или дочери. На определенном отрезке времени – да. А в целом «счастье жизни в самой жизни».

Это и есть ответ на ваш вопрос. (I, 37)

(1995)

Каждый человек – это определенная нота, которую в нас заложила судьба. Мысли человека – еще одна нота. И его поступки – нота.

Когда эти три ноты звучат согласованно, ни одна из них не фальшивит, – это и называется счастьем… (I, 65a)

(2001)

Что такое счастье? Гармония!

Или когда то, что ты хочешь, совпадает с тем, что ты можешь. Дикое количество проблем возникало у людей оттого, что они думали, что могут, только потому, что хотят. Скольким бездарным художникам, писателям, артистам, поэтам казалось, что они могут, только потому, что хотят.

Где эта грань? Это только Господь ведает…

Но если человек потрясающе умеет колоть дрова, делает это с наслаждением, да еще за любимую работу получает столько, что ему не нужно одалживаться и стоять на паперти с протянутой рукой, он никогда не будет стараться стать министром обороны. Ему это не надо. А колка дров – это уровень его компетентности. И когда у человека совпадает уровень его компетентности с его запросами, он счастливый, гармоничный человек. Он под каждым разрубленным поленом может поставить свою подпись, потому что он лучше других это делает. (II, 36)

(2005)

Многие считают, что счастьем для меня был «Оскар». Но в тот миг я не осознавал этого. Картина далась так тяжело и так много забрала энергии, что усталость пересиливала все остальное.

Счастье – это относительная вещь.

Бывает такое счастье, когда с камчатского сорокаградусного мороза оказываешься в тепле, выпиваешь стопку водки – это и есть самое настоящее счастье. (II, 49)

(2005)

Интервьюер: Деньги и счастье – понятия неразрывные?

Вопрос, в деньгах ли счастье, для меня бессмыслен.

Смотря что считать счастьем. Если гармония, то есть то, что ты хочешь, совпадает с тем, что ты можешь, и тебе Господь это дает, то у тебя будет ровно столько денег, чтобы удовлетворить свои желания, исходя из своих возможностей.

У Вас это часто совпадает?

Ну пока совпадало.

То есть Вы человек счастливый?

Думаю, что… да даже не задумываюсь, не гневлю Бога. Я счастливый человек и, как полагается русскому, этого стыжусь иногда. (1, 121)

(2006)

Интервьюер: Принимаете ли Вы такое определение: счастье – это когда не предполагается каяться?

Нет, я не думаю.

Человек, которому не в чем каяться, счастлив, потому что он идиот. Я не могу претендовать, не могу испытать это потрясающее ощущение, когда не в чем каяться. У меня есть в чем каяться и есть в чем исповедоваться. И это мучит.

Другой разговор, что, наверное, важно осознавать, что ты несовершенен настолько, что есть о чем задуматься. Но вы знаете, так все близко в жизни – прекрасное с ужасным, живое с неживым, талантливое с бездарным…

Иногда, правда, столько всего кругом, что и не хочется погружаться в чужие беды. Но надо. По возможности надо. И когда ты погружаешься хотя бы на йоту в чужую проблему, в чужую ситуацию, воспринимаешь бездну, которая стоит перед человеком, и он никогда не сможет ее решить, а ты как-то можешь ему помочь, то это величайшее счастье. Оттого что ты можешь это сделать.

Вообще возможность помочь другому человеку – это величайшее счастье. И может быть, тем, кто это испытывает, Господь и дает эту возможность иметь… (XV, 29)

«НА СЫТЫЙ ЖЕЛУДОК»

(1992)

А вы знаете людей, которые «на сытый желудок» создали великие произведения? Разве может быть искусство как… сигара после кофе? Это близко к заблуждению, которое существует у многих сейчас: давайте сначала накормим людей, потом займемся культурой.

Так не бывает.

В Дании можно все, там прекрасное масло и замечательная еда. А датское искусство? В прошлом веке – сказочник, в этом – кинорежиссер…

Я вообще считаю, что внешняя несвобода, точнее, препятствия рождают истинное произведение искусства. (I, 45)

СЪЕМОЧНАЯ ГРУППА

(1983)

Мне повезло из фильма в фильм работать с людьми, которых я могу считать в полном смысле слова своими единомышленниками.

Над сценариями всех последующих за «Своим среди чужих» я работал с Александром Адабашьяном. Это мой ближайший друг, я могу гордиться тем, что сманил его работать в кино. По профессии он художник, причем художник необычайно тонкий и точный, предельно профессиональный. Это вообще один из самых одаренных и образованных людей, с какими мне когда-либо приходилось встречаться. Я с ним советуюсь по всем вопросам – все время съемок, днем и ночью, он на площадке. Само его присутствие внутренне организовывает всех участвующих в работе.

Оператором всех моих фильмов был Павел Лебешев. Он человек необычайно одаренный, спонтанный, с трудным характером. В мастерстве он авантюрист – то есть, великолепно владея профессией, безошибочно чувствует любую фальшь в изображении, он очень часто идет на нарушение принятых норм. С точки зрения ОТК, это, конечно, предосудительно. Но с точки зрения художественной – необычайно важно.

Музыку ко всем моим картинам писал Эдуард Артемьев – человек удивительно чистый, трепетный… Работать с ним сложно, но никак не из-за его капризности, просто он каждый раз мучительно ищет то, что хочет выразить… он замечательно одарен музыкально, прекрасный мелодист и аранжировщик. Ко всему этому он до конца принципиален в искусстве. Сколько хулы ни было вылито на электронную музыку, сколько других ни отшатнулись от нее, он всегда продолжал быть ее последовательным сторонником и защитником, и она за это ему отплатила добром: его успехи в этой области несомненны.

Совершенно незаменимый человек в нашей группе – художник Александр Дмитриевич Самулекин. По возрасту он много старше нас, но душою всех моложе: он человек невероятного азарта, темперамента и работоспособности. По натуре он совершеннейший самородок – одним словом, Кулибин. Нет такой самой невозможной ситуации, из которой он не нашел бы выхода. Иногда кажется, что все срывается, что без того и этого снимать невозможно. Но приходит Самулекин, что-то смекает, соображает, делает, и оказывается, что снимать можно. (I, 17)

(1984)

Интервьюер: Как правило, Вы работаете с одним и тем же съемочным коллективом. Останется ли он прежним и в новой картине?

Вместо Павла Лебешева снимать ленту о Грибоедове будет Вилен Калюта, известный зрителям, например, по фильму «Легенда о княгине Ольге».

Сценарий будем писать втроем: Юрий Лощиц, Александр Адабашьян и я. Адабашьян – мой постоянный соавтор. Юрий Лощиц – очень интересный писатель исторической тематики, автор книг о Дмитрии Донском.

Постоянно работаем мы и с композитором Эдуардом Артемьевым. Он очень тонко чувствует сценарий, музыка для него – это все, что он слышит в фильме. (I, 20)

(1988)

Я считаю, что удовольствие от создания фильма должны получать все участвующие в этом процессе, вся съемочная группа.

Я работаю практически с одной постоянной бригадой осветителей. Даже шоферов мы пытаемся удерживать своих. Потому что, если люди соучаствуют в творчестве, если они заинтересованы и вместе с тобой страдают и наслаждаются сделанным, бригадир осветителей не выключит свет, когда окончилась смена: мол, шесть часов – конец работе. С моей группой такого быть не может. Мне даже просить об этом не нужно, осветители знают: пока я не сказал «стоп», они должны работать, ибо понимают, просто так я их мучить не буду. Это их отношение к делу компенсируется какими-то нашими личными отношениями, совместным общением, спортом, наконец… (II, 16)

СЪЕМОЧНАЯ ПЛОЩАДКА

(2005)

Интервьюер: На съемочной площадке Вас называют генералом…

Нет, маршалом.

А иные величают просто тираном, домостроевцем…

Ну, это в достаточной степени преувеличено. Это говорят люди, которые не хотят или не умеют работать.

Я не могу шить, например, или делать грим. Но могу доказать людям, что постоянная и напряженная работа приводит к тому, что она становится легкой. Заготавливаешь наперед все, что необходимо, а потом получаешь возможность не быть перегруженным до того, что у тебя все валится из рук.

Я для этого пишу огромный фолиант, который называется «Экспликация фильма». Если сценарий у меня девяносто – сто двадцать страниц, то этот фолиант – триста страниц. Зато подробно расписано, что я хочу от каждой сцены. А то, каким образом каждый в своей специальности – костюм, декорации, движения кинокамеры – будет справляться, это уже задача цехов и тех профессионалов, с которыми я работаю. Но когда я уже отдал экспликацию в работу, подходить ко мне с вопросом, во что одеть актеров или что мы сегодня снимаем, бессмысленно!

Насчет «стойки смирно» – это неправда. По стойке смирно нельзя работать творчески. Но то, что тот, кто вместо того, чтобы быстро сделать, долго рассказывает, почему у него не получилось, едва ли будет со мной работать. Это правда. (II, 51)