Знай, Чарек: каким бы ни был ты негодяем – не перебивай! одно слово – и мы сворачиваем эти посиделки! – каким бы ни был ты скотом, я все равно хотела этого ребенка, радовалась ему. Первая моя беременность закончилась выкидышем, после которого я долго не могла прийти в себя: потеря этого малыша была для меня страшным ударом. Ты, Ася, этого не поймешь, ты ведь, и глазом не моргнув, прервала беременность – знаю, знаю, ребенок помешал бы твоей карьере; а вот я, хоть и могла получить неприятности – ведь мой ребенок был не от мужа, а от любовника, – хотела родить.

Вторая беременность протекала идеально, хотя тебя, Чарек, я ненавидела еще сильнее, чем в первый раз. Тогда, в юности, я еще могла тебя понять: ты был сопливым юнцом, твоя ошибка была ошибкой мальчишки; но когда ты совершаешь ту же ошибку во второй раз и снова ведешь себя как сволочь – тут уж тяжело быть великодушной, трудно простить, ты и сам, должно быть, согласишься. Я рассказала о нас Кшиштофу, который впал в бешенство и с тех пор не говорил о ребенке иначе кроме как «этот твой ублюдок»; но сама я, несмотря на все, была счастлива, что ношу под сердцем крохотное существо, которое будет со мной долгие годы и для которого я буду чем-то большим, чем мебель в квартире, чем прачка и уборщица.

А окончательно я полюбила эту кроху в тот момент, когда увидела на мониторе УЗИ ее бьющееся сердечко. Уже тогда я знала, что все будет хорошо, что через семь месяцев я рожу здоровую, хорошенькую девочку и назову ее Алей. Алюсей.

Всю беременность я разговаривала с ней, читала ей книги, пела колыбельные. Кшиштофу нестерпимо было видеть меня такой – счастливой, излучающей радость. Думаю, именно это – ненавидящие взгляды, которые он бросал на мой растущий живот, – и стало первой причиной последующих событий. Я далека от того, чтобы обвинять во всем мужа, но именно он бросил тот первый камушек, который привел к лавине…

Я надеялась: если беременность проходит легко, то и роды будут легкими. Но тут я жестоко заблуждалась. Рожала я долго и страдала в одиночестве: попросить Кшиштофа, чтобы он подержал меня за руку, не могла по той простой причине, что он пошел бухать, а родители приехать из Быдгоща не могли. В Варшаве у меня больше никого не было – не просить же о подобной любезности шефа или сотрудников!

Спустя двое суток моих невыносимых страданий пульс ребенка начал слабеть, и меня увезли на экстренное кесарево. До сих пор у меня в ушах стоит крик акушерки: «Красная тревога! Красная тревога!» – и это был второй камушек… Именно тогда в моем мозгу условная стрелка, указывающая на счастье, безопасность и спокойствие, внезапно сорвалась в противоположную сторону – туда, где «красная тревога!».

Вокруг меня все суетились, в спешке переложили меня с кровати на операционный стол, почти на бегу вкололи в вену наркоз. Я, теряя сознание от боли, молилась об одном: лишь бы Алюся, моя доченька, была жива и здорова.

Несколько часов спустя мне принесли ее на первое кормление. Она кричала, как всякий нормальный, здоровый и голодный новорожденный младенец. Но когда я сказала ей: «Аля, Алюся, это я, твоя мама», – она смолкла, широко открыла свои большие голубые глазки и… слушала. Слушала голос, который пел ей колыбельные и читал стишки. Она узнала этот голос, узнала меня, свою маму, а я… утонула. Утонула в этих больших, умных голубых глазах, которые смотрели на мир с комичной серьезностью и изумлением. Я влюбилась в эту красоту, в идеальную красоту моей доченьки, и хоть по-прежнему страдала физически (мне не вкололи обезболивающего, хотя после кесарева, кажется, обязаны были – видимо, кто-то забыл), но была счастлива, обнимая мою кроху. Очень счастлива.

И вдруг…

В дверях показался незнакомый мужчина в белом переднике. Наверняка это был врач… а может, муж какой-то пациентки ошибся палатой? Он бросил на нас с доченькой взгляд из-под черных кустистых бровей, и у меня… замерло сердце. «Красная тревога! Красная тревога!» – слышалось у меня в голове. Я схватила спавшую рядом Алюсю на руки и прижала к себе, чтобы этот мужчина не мог ее увидеть. Он слегка улыбнулся – теперь я знаю, это была самая обыкновенная улыбка, которой улыбаются люди при виде матери и младенца, – но тогда я поняла его улыбку иначе, совершенно иначе…

Видите ли, случилось кое-что… о чем мне сегодня трудно рассказывать – ведь звучит это все как страшная сказка… Впрочем, никто не мог это слушать, не приподнимая недоверчиво бровь, поэтому и от вас я безусловной веры не требую. Разве что психиатры, обследовавшие меня уже после всего случившегося, не проявляли ни малейшего удивления, когда я им об этом рассказывала… Короче говоря, меня вдруг осенило, и эта мысль была остра, словно скальпель, проста, однозначна и так ясна, что я нимало не сомневалась в ее правдивости:

«Они хотят похитить Алюсю и увезти ее в Калининград. Там они продадут твоего ребенка на органы».

Не спрашивайте, почему мне в голову пришел этот Калининград, откуда весь этот бред: почему именно мой ребенок, почему Калининград, почему я подумала о похищении… но в тот момент это было для меня таким же несомненным, как и тот факт, что я лежу одна в больничной палате, прижимая к себе свою кроху.

Вот-вот: почему это я одна в четырехместной палате, когда во всех остальных по несколько рожениц? – задалась вопросом я – и подозрения мои усилились. Почему медсестра так странно присматривается к Алюсе? Почему улыбается, будто рассчитывая на скорую прибыль? А санитарка? Склонилась над кроваткой, заглянула в личико моей спящей малышки и сказала: «Какой хорошенький ребеночек, так бы и съела его!»

Нет, я не подумала в тот момент, что моего ребенка продадут каннибалам или сатанистам, но мой разум тут же пришел в режим повышенной бдительности: неужели санитарка вот так же восхищается каждым новорожденным младенцем? Не верю…

И с каждым часом, да что там! – с каждой минутой я все глубже погружалась в эту паранойю, уверяясь в том, что это не выдумка усталого мозга, а самая что ни на есть истинная правда.

Я перенесла ребенка из детской кроватки в свою постель и с того момента не сводила с малышки глаз. Я перестала есть: ведь тогда мне пришлось бы на несколько минут оставить ребенка без присмотра; перестала и спать – мой сон был для малышки смертельно опасен: стоит заснуть, как ее похитят, в этом я была уверена. Все – собственно, а кто эти «все»? – все только и ждут, чтобы я закрыла глаза, и тогда они войдут и, прежде чем я подниму тревогу… «Красная тревога! Красная тревога!»

Душевную пытку усугубляли физические страдания. Малышка была голодна, присасывалась к моим грудям изо всех сил, и они, всегда нежные и чувствительные, начали кровоточить. Всякий раз, когда маленькие губки сжимали мой сосок, я испытывала такую ужасную боль, что мне хотелось оторвать ребенка от себя и… И я впивалась ногтями в ладони, пока из них тоже не начинала идти кровь, кусала губы, чтобы не кричать, и на головку Алюсе капали мои слезы.

А плакала я горько – уже потому, что, несмотря на всю боль кормления, которую я с огромным трудом сносила, ребенок оставался голодным! У меня было слишком мало молока. Алюся худела и жалобно хныкала; когда она засыпала, я рыдала в подушку, а акушерка всякий раз ругала меня:

– Ребенок должен сосать грудь! Не капризничайте, а кормите! Все придет в норму, только возьмите себя в руки, женщина, и сцеживайте молоко, сцеживайте до последней капли!

«Но ее нет, этой последней капли! – мне хотелось выть. – Аля выпивает все! И остается голодной! Помогите же мне кто-нибудь, Бога ради!»

Но тут же включалась «красная тревога»: ведь именно это им и нужно! Стоит мне попросить помощи, как ее заберут кормить, и тогда…

И я молчала. А мой рассудок погружался в безумие.

Приехал Кшиштоф. Он как-то странно смотрел на малышку. Улыбнулся и хотел взять ее на руки. Зачем? Он ведь знает, что это не его ребенок! Наверняка он в сговоре с Теми!

И я ему не разрешила.

Улыбка сползла с его лица. Он сухо спросил, должен ли он записать Алю на свою фамилию – или, быть может, у меня появилась другая идея на этот счет? Нет, нет! Никаких других идей! Пусть ребенок считается нашим общим, тогда Але угрожает на одну опасность меньше: ведь в сговоре с Теми может быть и Чарек! Разумеется, этого я вслух не сказала – лишь смиренно поблагодарила мужа. Он ушел, малышка оставалась со мной; откинувшись на подушки, я расплакалась.

Мои вторые сутки в роли матери проходили так же, как и первые: я кормила Алю и плакала вместе с ней, а когда она засыпала – я плакала одна. Когда мне нужно было в туалет, я будила ребенка, и он кричал от голода; тогда я тащилась в туалет, превозмогая боль, и возвращалась как можно скорее: но, слыша детский плач, я знала, что моя дочка все еще здесь.

На третий день из Быдгоща приехали родители, и тогда я впервые попыталась попросить помощи. Кинга-нормальная на мгновение взяла верх над Кингой-сумасшедшей.

– Мама, со мной что-то не в порядке, – начала я, как только возгласы радости и восторга от малышки немного поутихли. – Я ужасно за нее боюсь… – Тут я, конечно же, принялась плакать, и мама попыталась обнять меня, что было нелегко, поскольку я все еще прижимала к груди ребенка. – Я не могу спать, не могу есть, только неотступно слежу за ней… – всхлипывала я.

– Ты должна есть, дитя мое! Ты же кормишь грудью! – воскликнула мать, и я поняла: самого важного она не услышала.

– С этим кормлением тоже все не так, как надо! – вскричала я, захлебываясь слезами. – Аля изранила мне соски! Она сосет молоко, смешанное с кровью, и мне хочется оттолкнуть ее!

– Это нормально, Кинга, дорогая, поверь мне! Ты тоже была маленьким каннибалом. – Мать погладила меня по волосам. – Ты привыкнешь, все будет хорошо, и они… – в присутствии отца она стеснялась сказать «соски», – они станут крепче! Вот увидишь. Возьмем-ка мы внученьку на полчасика, а ты пока подремли…

– Нет!!! – заорала я – так, что ребенок, минуту назад заснувший, широко раскрыл глаза и заплакал. – Нет, – повторила я: в голове Кинги-сумасшедшей включилась «красная тревога». Моя мать и мой отец точно не были в сговоре с Теми – тогда еще не были, – но сумеют ли они, двое беззащитных пожилых людей, дать отпор вооруженным бандитам из русской мафии?

Именно в тот момент в моем сознании, в сознании Кинги-сумасшедшей, проявились новые подробности, которые еще лучше объяснили мне самой мою «красную тревогу». Три лысых мужика – вроде бы из больничной охраны, у них даже мундиры точь-в-точь такие же, как у охранников, – ждут… где? здесь, в родильном отделении? внизу, у входа? тайком или совершенно открыто? – пока кто-нибудь не вынесет Алю из моей палаты, и тогда…

Мама немного перепугалась, отец покачал головой: ах, эти колебания настроения у молодых матерей! – но вместо того чтобы забрать у меня ребенка, они сделали кое-что, за что я им была крайне признательна: принесли мне обед в палату. Это была моя первая еда за три дня. Обед я проглотила в мгновение ока, выпила три стакана компота – а ведь до этого момента я и не осознавала, что у меня начинается обезвоживание! – съела еще одну тарелку супа, разбудила ребенка, который тут же принялся кричать от голода и, оставив его под ненадежным присмотром моих родителей, потащилась в ванную. Приняла душ – тоже впервые после родов, – а выйдя из-под него, вдруг почувствовала, что теряю сознание.

Кинга-нормальная восприняла бы это как признак ослабленности организма от голода и недосыпания. Но Кинга-сумасшедшая лишь утвердилась в своем помешательстве: значит, они все-таки подсыпали мне что-то в компот…

Зажав голову между коленями, я начала потихоньку приходить в себя. Собрав всю волю в кулак, вернулась к плачущему ребенку. Вырвала малышку у отца из рук и с облегченным вздохом – хотя и знала, что сейчас заплачу от боли, – приложила ее к груди.

Мать какое-то время пристально смотрела на меня – должно быть, я уже тогда была похожа на зомби, – но не проронила ни слова. Они еще немного пощелкали фотоаппаратом, делая трогательные кадры – славная малышка у материнской груди, – и ушли.

А я опять осталась одна – наедине с возрастающим ужасом и болью, которая не проходила.

В эту ночь в отделении кое-что случилось. И это «кое-что» лишь подлило масла в огонь. Умерла одна из пациенток.

Но сначала я стала слышать ГОЛОСА.

– Кинга Круль, – ближе к вечеру кто-то в коридоре произнес мое имя и фамилию. Я прислушалась, не зная еще, что это лишь очередная иллюзия моего все сильнее помрачающегося рассудка. – Кинга Круль! – послышалось еще громче и четче.

Я ждала: сейчас откроется дверь и тот, кто меня звал, войдет в палату, – а сама… осматривалась в страхе. Куда бежать, если это окажется мужик с «калашом»? Ведь я уже знала, что у моих преследователей есть не только униформа охранников, но и автоматы.

Но дверь оставалась закрытой. Даже ручка не дрогнула. Однако я услышала и в третий раз:

– Кинга Круль!

С тех пор я слышала это через каждые несколько минут. Круглые сутки. Постоянно. То и дело.

Иногда это звучало спокойно:

– Кинга Круль.

В другой раз – назойливо, а то и агрессивно:

– Кинга Круль!!!

Позднее добавились и другие слова:

– Где Кинга Круль? Здесь ли Кинга Круль?

От такого даже Кинга-нормальная повредилась бы в уме. А уж для Кинги, одержимой «красной тревогой», это было непреложным доказательством: Они уже близко. Они ждут.

Во время вечернего обхода мое состояние встревожило одного из врачей. Он поднес к глазам мою медицинскую карту и взглянул на зомби по имени Кинга Круль.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он приятным голосом, исполненным заботы.

Я расплакалась. Мне хотелось ему сказать, что я больше не выдерживаю, что Они все ближе, что я схожу с ума от страха за ребенка, – но сумела я выдавить из себя лишь это:

– Плохо. Я хочу выйти отсюда.

Он помотал головой.

– У вас жар. Еще на несколько дней вы останетесь у нас.

Несколько дней?! Еще несколько дней в этом аду?!

– Как вы спите?

– Я вообще не сплю! – вскричала я. – И остаться здесь я не могу! У меня хотят отобрать ребенка!

– Пани Кинга, – заговорил он тоном, специально предназначенным для «трудных пациенток», – никто не хочет отобрать у вас ребенка. Мы дадим вам мягкое снотворное, медсестры заберут малышку в отделение для новорожденных, чтобы вы могли подремать, ладно? Завтра утром вы будете чувствовать себя лучше, и, может быть, температура спадет.

«Медсестры заберут у меня ребенка, когда вы меня усыпите?!» – в страхе подумала я.

Но послушно кивнула.

Врач еще какое-то время смотрел то на меня, то в мою карту, затем улыбнулся подбадривающей улыбкой (торжествующей улыбкой? лживой?), пожелал мне спокойной ночи и вышел.

Вскоре медсестра принесла маленькую желтую таблетку и хотела забрать Алюсю. Я не позволила, а таблетку, когда медсестра ушла, я засунула куда-то под матрац.

– Кинга Круль! – услышала я за своей спиной – и вскрикнула от ужаса.

Ребенок заплакал.

Началась ночь, полная кошмаров…

Было около полуночи, а я все еще пребывала в забытьи, прислушиваясь к повторяющемуся время от времени зову: «Кинга Круль!» – и к звукам из коридора: не слышны ли шаги, приближающиеся к моей палате? – но на всем этаже стояла тишина. Незадолго до этого из разговоров дежурного врача с медсестрами я поняла, что они все собираются на полчасика спуститься двумя этажами ниже – на чьи-то именины. Как раз около полуночи, когда все отделение погрузилось в сон, персонал и решил «оторваться» на короткой вечеринке. Тогда это не заставило меня насторожиться – я ведь была сосредоточена на голосах и шагах, – но…

Но…

Сегодня я уж и не вспомню, сколько минут прошло после того, как все медсестры и врач покинули отделение, – как вдруг раздался первый сигнал тревожной сирены. Может быть, пять минут, а может, и десять… Знаю только, что какая-то пациентка из палаты напротив нажала «красную тревогу», чтобы позвать на помощь.

Никто не ответил – в дежурной палате никого не было.

Сирена зазвучала снова. И снова.

Каждый раз я ощущала ее как удар электрическим током.

Кинга-нормальная уж и сама не знала, что это – галлюцинация воспаленного рассудка, доведенного до грани отчаяния, или же кто-то действительно зовет на помощь.

Сирена зазвучала еще раз и стихла.

Через пятнадцать минут – а может, и через полчаса, не знаю, – в отделение вернулась подгулявшая компания, и тут… начался кошмар.

Сперва обеспокоенные голоса, затем крики:

– Она мертва! Истекла кровью!!! Сделай что-нибудь! Черт!!! Чертов черт!!! Она истекла кровью!

Суматоха в коридоре нарастала. Какая-то медсестра рыдала, кричал новорожденный; двери во все палаты закрыли. Женщину, истекшую кровью, пытались реанимировать, кто-то безрезультатно звал кого-то на помощь… но было слишком поздно. Она могла остаться в живых, если бы в эту ночь кто-то двумя этажами ниже не праздновал именин. Могла остаться в живых…

Окаменев от ужаса, я сжимала в объятьях Алюсю – так сильно, что она начала хныкать. Я знала одно: они убили женщину. Убили маму крохотного малыша. Теперь моя очередь. Нужно бежать!!!

На следующее утро я выписалась по собственному желанию. У меня все еще не спадала высокая температура, но никто меня не задерживал: в отделение как раз прибыл прокурор, у врачей и медсестер была более серьезная проблема – как преподнести смерть пациентки так, чтобы приуменьшить свою вину. Им было не до живых.

За мной приехал хмурый Кшиштоф и отвез меня, теряющую сознание от жара, боли и ужаса, домой, на Новогродскую. Дома был свинарник.

– Ты же говорила, что выписываешься через три дня, – оправдывался Кшиштоф.

Я стояла в дверях комнаты, рассеянно осматривала пол, на котором валялись бутылки – пивные и не только пивные (что здесь было? мальчишник?), – и слушала. Слушала я не только его оправдания, но и… голоса. Догадались ли они, что я сбежала из больницы?

Нет.

Я была в безопасности.

И Алюся была в безопасности.

Мой мозг из режима «красная тревога» переключился в режим «временное спокойствие и безопасность», особенно после того, как единственный оставшийся источник угрозы – мой муж – отправился на работу.

Провонявшую пивом и сигаретами постель я сменила на свежую, едва не падая в обморок от усилий, съела все, что нашла в холодильнике, выпила огромное количество слабо заваренного чая и, обнимая присосавшуюся к груди малютку, впервые за четверо суток погрузилась в глубокий сон.

Спала я всего полчаса.

Ребенок упустил сосок и раскричался, чуть ли не упрекая меня в этом.

В мозгу снова зазвучала «красная тревога».

С лестничной клетки я услышала шаги и голос у самой двери:

– Кинга Круль. Здесь ли Кинга Круль?

В страхе я схватила телефон и через минуту уже кричала в трубку:

– Сейчас же отвези меня к родителям! Плевать мне на твою работу, твоего шефа и твой проект! Немедленно увези нас из Варшавы!

Кажется, именно в этот момент я напрочь оторвалась от действительности. Я уже и не пыталась логически объяснять себе, что это все галлюцинации усталого ума. Именно тогда я окончательно уверилась: русская мафия и впрямь хочет похитить моего ребенка, потому что ребенок главаря этой мафии (добавлялись все новые и новые детали!) страдает сердечной недостаточностью. Им нужно сердечко моей Алюси, чтобы спасти того, другого ребенка. У Али с ним хорошая гистологическая совместимость. Они сделают все, чтобы украсть у меня мою кроху. Они ни перед чем не остановятся. Будут преследовать нас, пока не отберут у меня ребенка и не пустят его на органы.

В общем, я сошла с ума.

Кинга смолкла.

Чарек и Ася глядели на нее огромными глазами, полными страха и недоверия, хотя… на самом деле они верили каждому ее слову. Да и не в чем было сомневаться – разве что насчет вечеринки, из-за которой умерла пациентка… Впрочем, несколько дней спустя Ася провела небольшое расследование и отмела прочь последние сомнения: в ту ночь действительно одна из женщин умерла от потери крови, хотя в акте прокурорской проверки значилось, что «врачи и медсестры сделали все, что было в их силах, приняли необходимые меры, отступлений от принятой в таких случаях процедуры не было»; вот только показаний ни одной из пациенток этот акт не содержал…

Историю своего умопомешательства Кинга рассказывала спокойно, хоть и не вполне бесстрастно: порой в глазах ее показывались слезы, голос начинал дрожать, но в целом она держалась.

Однако они-то знали, что это только начало.

И боялись, чертовски боялись услышать продолжение…

Вы, должно быть, хотите знать, говорила ли я кому-нибудь о своем состоянии. Ведь у меня были родители, друзья…

Я пыталась рассказать.

В первый же день, оказавшись под ласковой и заботливой – говорю без иронии – опекой мамы, я пыталась рассказать ей о том, что со мной происходит. Плача, я несла бред о русской мафии, о Калининграде и об Алином сердечке, которое якобы необходимо ребенку мафиозного главаря. Мама, глядя на меня со смешанным выражением страха и снисхождения, только и ответила:

– Доченька, дорогая, что ты выдумываешь? Какая еще мафия? Отдохни, отоспись и перестань капризничать. У тебя самый обыкновенный baby blues. Это пройдет. Давай, ложись и бери ребенка кормить… Знаю, что больно, поначалу всегда больно… И не говори мне больше о русской мафии, а то попадешь в психушку. И тогда у тебя действительно заберут ребенка.

Это заставило меня держать язык за зубами.

Принимая подруг, я радостно им улыбалась.

А когда ко мне пришел врач – я залилась слезами.

Она принялась утешать меня: мол, у каждой молодой мамы бывают колебания настроения.

– Но я так боюсь… так боюсь за ребенка…

– Это вполне объяснимо, пани Кинга. Это даже делает вам честь.

– Но… я слышу… – Я хотела добавить «голоса», но прикусила язык. «Попадешь в психушку, и тогда у тебя действительно заберут ребенка». Разве смогут родители противостоять бандитам, когда те, вооруженные до зубов, придут за Алей?

Возможно, если бы врач не торопилась так к следующему пациенту, она обратила бы более пристальное внимание на мое состояние. Я не спала уже шесть суток. Об этом я ей сказала. Она отделалась заверением, что я наверняка сплю, иначе я бы сошла с ума.

«Да я же и сошла с ума!» – хотела закричать я – но молчала.

Она должна была заметить мои дрожащие руки, круги под глазами и сами глаза, покрасневшие от бессонницы и слез… Неужели же все молодые мамы выглядят как зомби, а вовсе не как воплощенное счастье?

Она уже намеревалась уходить, как я набралась смелости и прошептала:

– Кажется, у меня послеродовая депрессия.

– Это уже почти норма, – доброжелательно ответила она. – Каждая пятая новоиспеченная мама страдает от послеродовой депрессии. Пейте чаек из мелиссы, а если состояние ухудшится, я дам направление к специалисту. Договорились? Больше спите, пани Кинга, меньше беспокойтесь. Ребенок у вас здоровый. А сколько женщин, чьи дети рождаются с пороками развития или гипоксией мозга? Им бы ваши проблемы…

Знай я тогда то, что знаю сейчас, я бы сказала ей напрямик:

– У меня послеродовой психоз. Долго я так не выдержу.

Или ничего бы не говорила, а прямо из роддома взяла бы и поехала в психиатрическую больницу – там бы меня уже просто так не выпустили из рук, о нет, уж я-то кое-что об этом знаю. Там бы от меня не отделывались словами «пей чаек из мелиссы, детка» – там бы меня закрыли в отделении непрерывного наблюдения, с ребенком или без него, а впади я в бешенство – когда у меня все-таки отняли бы ребенка – что ж, парочка санитаров отлично справилась б и с этим бешенством, и со мной… Они бы держали меня там, фаршируя лекарствами, пока доктор не констатировал бы, что «улучшения налицо», и тогда, вероятно – или даже наверняка, – Алюся осталась бы жива.

Но тогда никто не хотел ни видеть, ни слышать, что на самом деле со мной происходит.

А я не сводила глаз с ребенка.

Днем и ночью.

Всю следующую неделю.

Знаете, есть такая пытка, очень утонченная и весьма эффективная: человека лишают сна. Как только он заснет – его будят. Сразу же. Такую пытку человек может выдержать десять дней. По истечении у него появляются галлюцинации – зрительные, слуховые, какие угодно, – затем он предпринимает попытки самоубийства, пока одна из них не окажется результативной. Через четырнадцать дней он в любом случае умирает.

Я через четырнадцать дней – это была ночь со среды на четверг, – услышала шаги, приближающиеся к комнате, в которой лежала я со спящим ребенком. Призывы «Кинга Круль! Где Кинга Круль?», не смолкавшие ни на минуту в течение всех последних… часов? дней? недель? (я напрочь потеряла чувство времени, день-деньской сверля ошалевшим взглядом дверь комнаты), – эти призывы вдруг стихли.

Им больше не нужно было звать, не нужно было искать. Они нашли.

Шаги стихли по ту сторону двери. Дверная ручка дрогнула.

Я была к этому готова. Ведь я ждала их – несколько дней? недель? – ждала, ежеминутно готовясь к бегству.

Чтобы обмануть преследователей, я торопливо нацарапала на листочке: «Я С МАЛЫШКОЙ ПОЕХАЛА К КШИШТОФУ», после чего набросила куртку прямо на ночную рубашку, завернула ребенка в пеленку и одеяльце и, ни секунды не задумываясь, выпрыгнула в окно.

Я приземлилась на колени – это был головокружительный прыжок с высокого первого этажа с ребенком на руках, – оперлась на локти, не выпуская из объятий Алюси, поднялась и побежала. Через дыру в заборе, через пустую сонную улицу, через мокрые от росы луга – лишь бы подальше от дома, где у двери спальни ждали Они. Калининградская мафия.

Почти бездыханная, я ворвалась в лес.

В ночной мгле светила полная луна, и только благодаря этому я не переломала ноги – хотя сегодня я эту луну проклинаю.

Еще полчаса назад я была так слаба, что чуть ли не теряла сознание по дороге в ванную, – но это было полчаса назад. Сейчас я была матерью, защищающей своего ребенка, и это придало мне титанических сил. Я была матерью, борющейся за свое дитя не на жизнь, а на смерть.

Наконец я остановилась… где-то посреди леса.

Упала на колени под высоким деревом.

– Здесь… – выдохнула я. – Здесь будет хорошо.

Во время всего этого безумного бега Аля не испустила ни звука. Я развернула одеяльце, и сердце у меня на несколько мгновений замерло: я подумала, что она мертва, что я задушила ее, изо всех прижимая к своей груди, но… нет, моя кроха дышала, сжимая и разжимая маленькие кулачки. Во мраке ночи блестели ее широко раскрытые глаза.

Я поцеловала ее в головку, пахшую детским маслом.

Меж корнями дерева виднелось довольно глубокое – на полметра – углубление. Я принялась копать дальше.

– Еще немножко, еще минутка – и ты будешь в безопасности, – шептала я ребенку, который тихо, спокойно лежал рядом.

Выстлав яму мхом и листвой, я положила в нее мое самое любимое существо и…

Кинга разразилась слезами. Опершись лбом о гладкую поверхность стола, она рыдала взахлеб – казалось, вот-вот умрет от отчаяния. Чарек сидел неподвижно, бледный как смерть; взглядом он буравил стену напротив. Ася дрожащей рукой коснулась спины Кинги: она догадывалась, что было дальше, и хотела слушать, и в то же время не хотела. Одна ее ипостась – человеческая – предпочла бы не слушать, но другая – взбудораженная донельзя акула пера – требовала крови.

И она получила эту кровь.

Алюся глядела на меня своими большими глазками, словно все понимала. Этот взгляд, последний взгляд моей доченьки, будет преследовать меня до конца моих дней. Но тогда я об этом не знала. Я думала лишь об одном: Они близко! Нужно спасать ребенка!

Накрыв пеленкой ее личико, я весь сверточек, от ножек до макушки, тщательно обложила мхом, а затем присыпала листвой.

– Дьявол, я не могу это слушать! – Чарек сорвался с места и выбежал из комнаты.

А вот Ася, наоборот, могла.

Она сидела, будто окаменев. Хотела еще.

Теперь ребенок был в безопасности, но я-то знала, что Они так просто не оставят нас в покое. Рано или поздно Они нападут на след. Да и собаки у Них наверняка есть.

«Замести следы!»

Схватив одеяло, в которое был завернут мой ребенок, я – точно в фильмах о гангстерах – принялась заметать невидимые следы собственных ног. Я кружила по лесу, все удаляясь от места, в котором спрятала ребенка, петляла, чтобы обмануть преследователей.

И вот я оказалась у реки. Остановилась у столба. Осторожно оглядевшись вокруг, я опустилась на четвереньки и, почти елозя животом по земле, вползла на мост.

Бросила одеяльце в воду.

Хотела было вернуться в лес, притаиться, дождаться рассвета и, если станет ясно, что преследователей я обманула, вернуться за Алюсей; но тут… Ничего не вышло! Меня нашли!

За углом забрезжил свет автомобильных фар. Автомобиль приближался.

Да, промелькнуло у меня в голове, – Они нашли меня, но не ее! Отвлечь Их! Переключить Их внимание на себя!

Без колебаний я выскочила на проезжую часть и стала там, точно столб.

Машина резко затормозила, завизжали шины; я услышала звук удара, но так и не поняла, что ударило меня; не ощущая боли, я пролетела несколько метров вперед и упала на землю, теряя сознание.

Старая машина, которую вел такой же старый ветеринар, возвращавшийся с вызова, ехала небыстро. Была бы скорость выше – Кинга (и наверняка так было бы лучше для нее) не выжила бы после аварии. Но пан Юзеф Сова водил свой «форд» осторожно, особенно ночью (а после хорошей рюмки водки и подавно); поэтому, когда на дороге внезапно показалась человеческая фигура, он нажал на тормоз, машина резко свернула и ударила женщину боком, а не лобовой частью.

Это спасло ей жизнь, но двое суток она была без сознания. Эти-то двое суток и стали роковыми в судьбе двухнедельной Али Круль… Может быть, одни сутки она бы прожила: стоял июль, ночи были теплые, дни жаркие, – если бы только не задохнулась под слоем листвы и мха; но на следующий день прошел дождь, и шансы на выживание у новорожденного ребенка упали до нуля; кроме того, ливень уничтожил все следы, которые могли привести к останкам маленькой девочки, хотя поиски были начаты сразу же.

Сразу же – то есть после того, как Кинга очнулась в больнице, в палате интенсивной терапии; осмотревшись вокруг с нарастающим страхом, она прошептала:

– Где Аля? Что с моим ребенком?

А медсестра, вместо того чтобы ответить: «Все в порядке, она здесь, рядом», – в ужасе взглянула на Кингу и побежала искать врача.

И тут же на весь больничный коридор раздался дикий, нечеловеческий вой:

– Где мой ребенок?! Похитили моего ребенка!!!

Последовал грохот – опрокинулась стойка капельницы; Кинга сорвалась с постели и, отдирая от себя датчики с проводами, отслеживающие ее состояние, выдергивая из вены катетер, не обращая внимания ни на кого и ни на что, бросилась к двери – спасать ребенка.

Врач уже звонил в полицию, две медсестры и санитарка пытались остановить обезумевшую женщину, старшая медсестра дрожащими руками готовила сильное снотворное в ампуле – и все же изловчилась сделать укол, прежде чем пациентка вырвалась у женщин из рук и добралась до двери, запертой на кодовый замок. Еще несколько мгновений она дергала ручку, вопя, точно помешанная, и наконец, рыдая, сползла по стене вниз, свернулась на полу в позе эмбриона и застыла без движения.

Так ее и нашли полицейские.

И когда она ответила на их первые вопросы – у двоих мужчин, немало повидавших и переживших, волосы стали дыбом.

– Что вы говорите? Повторите, пожалуйста, – попросил младший, надеясь, что он ослышался.

Но Кинга – Кинга-нормальная, внезапно пришедшая в сознание, в состояние ясного ума – ума ужасающе ясного, ясного до боли, – прошептала:

– Я спрятала свою двухнедельную доченьку в лесу. Положила ее в яму под деревом и засыпала листьями. Найдите ее, умоляю. Может быть, она еще жива, может быть, жива…

Малышку искали десятки полицейских, которых срочно вызвали из ближайших участков; искали оповещенные обо всем жители окрестных сел; искали соседи Кинги и ее друзья. В течение двух суток, хотя шансы найти девочку живой были крохотными – оставалось надеяться лишь на чудо, – сотни людей метр за метром прочесывали леса близ Быдгоща, пока из реки – почти за километр от того места, где Кингу сбил «форд», – не извлекли одеяльце, которое родители Кинги, до сих пор пребывавшие в ужасном шоке, опознали как одеяльце Али. Тогда инспектор, который вел дело, пришел в психиатрическое отделение больницы, где лежала мать ребенка, ни жива ни мертва, и объявил сдавленным голосом, исполненным гнева и отвращения:

– Вы не спрятали ее, вы ее утопили.

Кинга метнула на Асю взгляд – взгляд глаз, похожих на две черные дыры в белом как мел лице.

Журналистка долго не могла вымолвить ни слова. Наконец она выдавила из себя:

– Ты действительно это сделала? Бросила ее в реку? Мне ты можешь сказать правду.

Кинга помотала головой.

– Я спрятала ее в яме под деревом.

– Но ее бы нашли! Нашли бы хоть… – «останки» – хотела закончить она, но язык не повернулся произнести это слово – ведь речь шла о крохотном ребенке («ей и было-то всего две недели!!!»). – Кинга, ты сделала это?! Утопила ее?!

– Нет!!! – Женщина сорвалась с места: кулаки ее были сжаты, в глазах горел гнев. – Зачем мне лгать?! Вот зачем?! Чтобы избежать наказания?! Да я их умоляла: осудите меня и накажите! Я заслуживаю тюрьмы! Пожизненного заключения! Заслуживаю смертной казни! Сделайте со мной то же самое, что я сделала с Алюсей: закопайте живьем! Я умоляла об этом – и в полиции, и в прокуратуре, и в суде. Проверь в актах, если не веришь! Я призналась во всем и умоляла о наказании, потому что я его заслужила! Зачем же мне лгать тебе?!

Ася не нашлась, что ответить.

Она знала, что Кинга говорит правду.

Знал это и Чарек, который слушал это все, стоя в коридоре. Он сжимал кулаки точно так же, как и Кинга: ему хотелось ворваться в комнату и изо всей силы ударить ее кулаком в лицо – за то, что она сделала со своим ребенком. С его ребенком.

Однако вместо этого он просто вошел и спросил сдавленным от ненависти голосом:

– Как ты могла, Кинга? Да как же ты могла так со мной поступить?

Но прежде чем Кинга успела ответить, к нему одним прыжком подскочила Ася. Обеими руками она схватила его за грудки и со сверхъестественной силой, которую породила такая же ненависть, как и та, что испытывал он, отшвырнула его к стене.

– С тобой? С тобой, сукин сын?! А где ты был, когда она рожала твоего ребенка?! Ты сидел с ней рядом? Держал ее за руку?! Где ты был, когда она сходила с ума? Ты ей хоть номер телефона оставил, чтобы она могла обратиться к тебе за помощью?! Нет! Услышав о ее беременности, ты сразу же свалил – не знаю куда, в Австралию или на Луну, – швырнув ей в лицо деньги на аборт! Так ведь было?! – Прочтя в его глазах подтверждение своих слов, она отпустила его и с отвращением вытерла руки о его рубаху. – Поэтому никогда больше не задавай этого вопроса. Твои руки – по локоть в крови твоей дочки. Ты виноват больше, чем Кинга. Мерзкий гребаный трус, – напоследок бросила она с безграничным презрением, села у стола и расплакалась. Она, крутая Иоанна Решка, ждавшая этого сногсшибательного материала, расплакалась как малое дитя, потому что Кинга… Кинга была последним человеком на Земле, которому Иоанна могла бы пожелать такого горя.

По крайней мере, сейчас.

Кинга, сидевшая рядом, опустившая голову. Кинга со стеклянными глазами.

Кинга, ссутулившаяся, со сломанными ногтями – эти ногти она ломает в лесу каждый месяц, когда ищет свою доченьку. Или хоть что-то оставшееся от нее. Что-то, что можно было бы похоронить…

Между ними повисла тишина.

Эту тишину прервала Кинга, заканчивая свой рассказ.

Моя семья так и не простила. Родные не смогли понять – да и ни один нормальный человек не сумеет, – как это в мозгу обыкновенной счастливой молодой матери может что-то переклинить, переключиться в режим «Внимание, красная тревога!», или «Внимание! Война! Спасать ребенка!», или «Внимание! Пожар! Прыгать с ребенком в окно!» – и… она это делает. Обыкновенная женщина, вполне нормальная еще день или два назад, делает то, что подсказывает ей воспаленный, обезумевший от страха мозг. Ради блага ребенка, ради защиты ребенка она этого ребенка… убивает.

Людям известно о существовании такого явления, как послеродовая депрессия: новоиспеченная мама вместо того, чтобы летать на крыльях любви и излучать счастье, утопает в слезах, не находит в себе сил встать с постели, не хочет заботиться о младенце. Трудно признаться знакомым и соседям, что у дочери или невестки «baby blues – ну, знаешь, это модное нынче расстройство»; но в общественном сознании существование послеродовой депрессии уже закрепилось как факт. Родственники как-то мирятся с посещением психотерапевта, с антидепрессантами, даже с твоим пребыванием в больнице. «Марта/Магда/Малгося уехала в санаторий… нет, малыш остался с нами… у нее была анемия, да, ей нужно набраться сил».

Но никто не отдает себе отчет, что такое послеродовой психоз и как смертельно он опасен и для матери, и для ребенка. Это начинается внезапно, без каких-либо предзнаменований, и развивается молниеносно. Страдающая женщина не способна ни понять это, ни объяснить («Откуда же, Бога ради, этот Калининград?!»), а уж признаться в этом – и подавно («Меня признают сумасшедшей и запрут в психушку, и тогда… что же станет с ребенком?! А ведь у нас красная тревога, война, пожар!!!»).

Я пыталась. Я пыталась рассказать, хотела просить помощи, пока еще в состоянии была мыслить рационально, – но никто мне не верил, никто даже не слушал. Никто не хотел знать о том, что «Алюсю хотят похитить, увезти в Калининград и продать на органы». Вот ты бы поверила? До сегодняшнего дня, пока я не рассказала тебе свою историю, – нет.

Из-за того, что окружающие не осознают опасности, из-за этого нежелания слушать, напоминающего заговор, – знаешь ли ты, сколько женщин каждый год проходит через тот же ад, что и я? Мне поведал об этом доктор Избицкий: около трехсот. А знаешь, сколько из них убивает своего ребенка, или себя, или и себя, и ребенка? Пятнадцать.

Пятнадцать человеческих жизней. Пятнадцать трагедий.

И все из-за того, что в мозгу от материнских гормонов шарики за ролики заходят…

Мои родители сбежали – я даже не знаю куда. Сбежали от общественного осуждения, от клейма родителей детоубийцы.

На двери дома кто-то из соседей написал черным аэрозолем: УБИЙЦА.

И правильно: именно так я себя и ощущаю. Я убила своего ребенка, и нет мне оправдания…

Ася вскинула голову.

– Ты несешь бред, Кинга! Трындишь как конченая! Ты же не ударила Алю головой об пол, потому что она слишком много кричала, и не раздавила ей гортань, обнаружив, что после удара головой о порог она все еще жива! Ты не спрятала ее бездыханный труп в куче кирпичей, покуривая сигаретку, чтобы расслабиться, не отправилась затем в кино на фильм ужасов и не покрасила волосы в розовый цвет в знак траура. Насколько мне известно, в психушке тебя приходилось связывать ремнями и наблюдать за тобой круглосуточно, чтобы ты не покончила с собой. Ты ведь пыталась – восемь раз, да? Да. Ты – в отличие от мамаши двухлетнего Пшемека – не била Алю ногами в живот, пока у нее не разорвется печень; а тот малыш умирал в таких муках, что откусил себе губу… Ты не надела Алюсе на голову целлофановый пакет и не душила долгих пять минут, как та сука, мамаша маленького Гжегожа, которая спрятала труп ребенка в диван, а потом на этом же диване кувыркалась со своими любовниками… Ты не замучила до смерти троих доверенных тебе на воспитание детей и не издевалась над очередным, пока органы опеки не сообразят: ой, наверное, что-то тут не так! Ты не забила своего сыночка молотком за то, что у него не получалось завязать шнурки. Ты не… Черт, Кинга, не сравнивай себя с этими извращенцами!!! У тебя с ними нет ничего общего, понимаешь, ничего!!!

– Да нет, – отозвалась Кинга, – кое-что общее все же есть: дети. Наши дети – и мой ребенок, и их, – мертвы. Нет никакой разницы…

– РАЗНИЦА ЕСТЬ, ПОТОМУ ЧТО ТЫ ЖАЛЕЕШЬ О ТОМ, ЧТО СОВЕРШИЛА, А ОНИ – О ТОМ, ЧТО ИХ ПОЙМАЛИ!!!

Проорав это, Ася упала на стул, глотая воздух. Больше аргументов у нее не было.

Кинга долго сидела молча – бледная, но спокойная. Впрочем, журналистка знала, что ее слова не убедили Кингу: все равно она чувствует себя виноватой и будет себя обвинять до самой смерти.

Наконец Кинга поднялась, обошла стол, опустилась перед Асей на одно колено, взяла ее дрожащие руки в свои, холодные, точно лед, и попросила:

– Опиши это. Запиши каждое мое слово. Быть может, моя история спасет хоть одну мать и хоть одного ребенка. Пускай смерть Алюси не будет напрасной. Опиши это.

Ася какое-то время силилась проглотить ком в горле и наконец ответила:

– Так и сделаю.

Еще минуту она превозмогала себя, а затем, стыдясь, призналась:

– Я запишу каждое твое слово, потому что я тебя, Кинга, писала на диктофон.

Кинга слегка улыбнулась.

– Я знаю. У тебя из декольте микрофон свисает.

Ася бросила взгляд на собственную грудь: действительно, она так увлеклась историей Кинги, что напрочь забыла о микрофоне. Но Кинга, казалось, вовсе не сердилась.

Они обе поднялись.

Сдвинулся с места и Чарек, который последнее время подпирал стену.

Больше сказать было нечего.

Они уже собирались уходить – Ася и Чарек; и вдруг Ася оглянулась на Кингу, которая стояла в коридоре и глядела пустыми глазами куда-то вдаль, поверх их голов.

– Кинга, ты не натворишь никаких глупостей? Больше не будешь делать попыток… ну, ты знаешь, о чем я?

Кинга часто-часто заморгала, сосредоточила взгляд на лице Аси и помотала головой.

– Можешь быть спокойна. У меня в жизни осталось еще кое-что, что я должна сделать.

Ася попыталась улыбнуться, но улыбки не получилось. Дверь маленькой квартирки за ними закрылась.

Уже на улице она схватила Чарека за рукав куртки.

– Ты должен смотреть за ней, стервец, понимаешь? Это твой долг – если не перед Кингой, то перед твоим ребенком.

Мужчина захлебнулся от возмущения, но ни слова не ответил и ушел не прощаясь.

Вернувшись в свои апартаменты, Ася достала из бара бутылку водки и напилась до беспамятства.

Когда же сознание вернулось к ней, она уже со спокойной (чтобы не сказать – с холодной) головой прослушала диктофонную запись…