Вот оно! «Золотой Лавр» у меня практически в кармане! Впервые у меня такое чувство, что я делаю – то есть пишу – нечто значительное! Это будет продаваться космическими тиражами! Астрономическими! Гигантскими! И, чтоб меня черт побрал, в этой истории я ничего не буду менять, ничего приукрашивать. Я просто расскажу все о своем знакомстве с Кингой, начиная с момента, когда я наткнулась на нее в мусорном отсеке, и заканчивая ее исповедью, которую я записала на диктофон. Слово в слово.

А потом я продам материал тому, кто заплатит больше всех, и поделюсь с Кингой фифти-фифти. Она это заслужила. Она заслуживает нормальной, спокойной жизни. Она уже свое отстрадала. Взять хотя бы восемь попыток самоубийства… Как она это делала? Предпочитаю не думать об этом.

Или электрошок, которым ее лечили: зараза, в XXI веке у нас все еще применяют электрошок?! Надевают решето на голову, дергают рычаг и… поехали, зараза, поехали! Кинга говорит, что она ничего не чувствовала – вроде бы это делают под наркозом, – но… спасибо, не надо! Ведь в один прекрасный день они могли и переборщить с напряжением, и Кинга стала бы овощем… Впрочем, может, для нее это было бы и неплохо: как жить с осознанием, что ты – та, другая твоя ипостась, у которой «красная тревога», – убила (живьем закопала!) любимую доченьку?!

Дьявол…

Должно быть, мне невероятно повезло, что я прервала беременность и со мной не случилось того, что с Кингой: пусть я этого ребенка не хотела, пусть я бы его не полюбила, но убить… Дьявол…

Хотя вообще-то – как это возможно: восемь раз она пыталась покончить с собой – и ни разу не вышло?!

Кинга ждала.

Казалось бы, в ее жизни не произошло никаких изменений, по крайней мере, с прошлой среды. Она все так же ходила на работу, задерживалась там допоздна, еле живая возвращалась домой, дарила ласку соскучившемуся Касперу, глотала то, что находила в холодильнике, если забывала купить хоть что-то – не ела вовсе (еде она вообще не придавала значения), быстро принимала душ и, обессиленная, валилась в постель, причем засыпала тут же, едва голова касалась подушки.

И, несмотря на все это, все ее существо пребывало в напряжении, в ожидании чего-то неминуемого, неизбежного.

В первый четверг месяца она ведь не поехала в лес – преодолела себя, превозмогла это безумное, почти наркотическое желание; вместо этого она рассказала свою историю двоим людям. И каким людям! Журналистке с голодными, точно у акулы, глазами и отцу доченьки, которую убила она, Кинга.

Это не могло остаться без отзвука. Это должно повлечь за собой что-то. За свою абсолютную искренность она будет или наказана, или вознаграждена. Остается только ждать.

И Кинга ждала.

Дважды приходил Чарек. Посидели. Помолчали.

Его пустой взгляд, запавшие щеки, круги под глазами – все это подсказывало Кинге: он сожалеет, ох как сожалеет, что вообще знаком с ней… Сожалеет, что после их первого залета, который чудесным образом не дал последствий, он не оставил ее в покое и вернулся… Ася была права: он – соучастник смерти Алюси. Ему было ужасно жаль, что он узнал об этом. Ах, где ты, блаженное неведение?!

Каждый раз Кинга прощалась с ним без сожаления и не просила прийти снова. Она и так не сомневалась, что он придет. Его заставит чувство вины. Уж она-то, Кинга, о чувстве вины знала все. Она могла бы читать в университете лекции на эту тему. Хотя доктор Избицкий, к которому она все же пришла в его частный кабинет, повторил ей то же самое, что столько раз объяснял и бесплатно, когда она была пациенткой психиатрического отделения, а он – ее лечащим врачом:

– Пани Кинга, вы действовали в измененном состоянии сознания. Скажем так: у вас было две личности. Шизофреник не несет ответственности за то, что творит его второе «я», – это все равно что отвечать за действия совершенно чужого человека! Там, в лесу, с дочкой – это были не вы! А если даже и вы – вы же хотели ее спасти, как всякая любящая мать, ребенку которой угрожает похищение мафией, не так ли? Скажите, пожалуйста, если бы и впрямь существовала такая угроза – разве вы не сделали бы все, буквально все, чтобы спасти Алюсю?

– Я бы убила себя, а не ее, – выдавила из себя Кинга.

– Это вы сейчас говорите, когда прошло время с тех событий; но тогда, убегая по лесу от бандитов… Что бы вы сделали тогда?

Кинга не нашлась, что ответить. Вернее, она не хотела отвечать – ведь тогда пришлось бы сказать: «Я спрятала бы ребенка как можно надежнее и постаралась бы отвлечь преследователей». А это сняло бы с ее совести груз вины. Нельзя было так отвечать, и она молчала.

Доктор снял очки и принялся задумчиво протирать их стекла.

– Пани Кинга, – неторопливо начал он, – если вы назовете мне имена головорезов из калининградской мафии, которые тогда гнались за вами и заставили вас спрятать Алю, что в конце концов послужило причиной ее смерти, я вам обещаю: я сделаю все, что в моих силах, чтобы их нашли, задержали и осудили.

Кинга приподняла брови. Он что, смеется над ней?..

– Но ведь их не существует. Они были порождением моего воспаленного рассудка, – тихо произнесла она, соображая, к чему он клонит.

– Именно поэтому вас не осудили: та Кинга, которая спрятала ребенка в яме под слоем мха и листьев, тоже была порождением вашего воображения, охваченного безграничным страхом.

Как же логично это звучало… Как легко было бы поддакнуть врачу, вычеркнуть из сознания вину и забыть… Но есть одно «но»: Алюся была самая что ни на есть живая, и ее смерть от рук собственной матери тоже была реальна. И этого уже не изменить. Не исправить. Здесь бессильны все рациональные объяснения. И доктор это знал, ей не нужно было говорить ему это.

Зато она спросила кое о чем другом – о том, что после разговора с Асей не давало ей покоя.

– А как происходит с другими… – ей нелегко было произнести это слово, – детоубийцами? Моя приятельница, журналистка, которая собирается обо всем этом написать, сказала, что я жалею о содеянном, а они – о том, что попались. Пан доктор, вы судебный эксперт, два года назад вы обследовали меня, с другими вы тоже наверняка беседовали. Что они чувствуют – матери, убившие своих детей? Как они живут с этим?

Доктор Избицкий смотрел на бледное, осунувшееся лицо молодой женщины и молчал. Наконец он заговорил:

– Тюрьмы переполнены преступниками, которые считают себя невиновными. Любой из них убежден – в том числе и матери, которые преднамеренно, а порой и с особой жестокостью, убили своих детей, – что виновен кто угодно, только не они. Слышали бы вы, дорогая Кинга, как бессовестно они лгут, глядя в глаза, лишь бы только избежать наказания… Как бесстрастно, без тени раскаяния затем рассказывают о том, что они сделали со своими детьми за то, что те их не слушались, или слишком громко кричали, или просто родились нежеланными… У полицейских и прокуроров, записывающих эти показания, порой слезы подступают к глазам, а у преступника, который прижигал новорожденного младенца сигаретами – просто так, из чистого садизма, – даже веко не дрогнет, когда в зале суда он встает и заявляет: «Вины я не признаю»… Ваша приятельница – умная женщина, раз она смекнула самую суть, но мне не нравится, что она будет писать статью о вашей трагедии. Достаточно ли вы ее знаете, чтобы доверять? Насколько чисты ее намерения? Может быть, ей просто нужна сенсация для первой полосы бульварной газеты?

– Она делает это ради других женщин, которых может постичь то же самое, что и меня. Если эта статья спасет хоть одного ребенка… Разве это не достаточное основание, пан доктор?

– Я считаю, что вы пока не готовы к повторной конфронтации с обществом, жаждущим зрелищ. Тогда половина Быдгоща хотела линчевать вас (а затем и судью, вынесшего оправдательный приговор); но вас защитили стены психиатрической больницы. Как ни странно, своеобразной защитой для вас стало и ваше тогдашнее состояние: образно говоря, вы напоминали скорее овощ, чем человека. Сейчас вы в полном сознании и в здравом уме – но люди не изменились ни на йоту. Если даже журналистка расскажет о вас максимально мягко – некоторые из ее рассказа поймут лишь одно: Кинга К. убила своего ребенка и осталась безнаказанной. Вы только-только встали на ноги, стараетесь привести свою жизнь в норму; вы сняли квартиру, вернулись к работе… Зачем вы подвергаете риску все это? Неужели нельзя подождать с этой публичной исповедью хотя бы полгода или даже год? Подождать, пока ваша душа не оправится, пока не укрепится ваше психическое здоровье, чтобы вы были готовы адекватно воспринять волну осуждения и ненависти тех, кто не поймет?

– Речь не обо мне, пан доктор, – не задумываясь ответила Кинга. – Я думаю о других женщинах: любая из них сегодня или завтра может впасть в такое же помешательство и совершить то же, что и я. Нельзя медлить ни минуты, неужели вы не понимаете? Я ведь не хочу прочитать в завтрашней газете: «Мать с двухнедельной дочерью на руках выбросилась с десятого этажа»? Не хочу, чтобы на моей совести была еще одна смерть.

Доктор сквозь стекла очков сосредоточенно наблюдал за лицом женщины. Он видел слезы, стоявшие в ее глазах, видел дрожащие губы и не сомневался в искренности ее слов. Но знал он ее достаточно хорошо, чтобы обратить внимание на другое.

– А я думаю, пани Кинга, – и я снова буду откровенным до грубости, – что это не что иное, как очередное наказание, которому вы себя подвергаете. Видно, мало вам было месяцев в моем отделении, мало попыток самоубийства, нанесения себе травм и самообвинения. Мало было блуждания по улицам, голода и человеческого презрения. Теперь вы выставляете себя, совершенно беззащитную, на растерзание толпе и требуете, чтобы вас побили камнями. И первой, кто бросит камень, будет ваша подруга-журналистка. Это мне – ни как вашему врачу, ни как человеку – не нравится. Я опасаюсь, и вполне серьезно, за вашу безопасность. Статья еще не появилась в печати. Вы можете еще отозвать свое согласие на публикацию. Я вас очень прошу…

В глазах доктора Избицкого Кинга читала искреннюю заботу – и врачебную, и человеческую, как он и сказал. Возможно, несколько дней назад она бы выполнила его просьбу. Но (этого она ему не сказала – быть может, он догадался сам?) ведь в четверг, в первый четверг месяца она не искала Алюсю, махнула на нее рукой, предала собственного ребенка, а может, и потеряла шанс найти малышку! Этот факт настолько тяготил Кингу, что она – доктор был прав – приговорила себя к очередному наказанию. Это было иррациональное желание, и каким-то далеким участком сознания Кинга отдавала себе в этом отчет; возможно, именно потому она и не призналась в этом доктору – у него имелось бы полное право оставить ее в отделении и лечить следующие полгода; но другая Кинга, по-прежнему стремящаяся к самоуничтожению, знала, что поступает правильно.

– Я доверяю Асе, – произнесла она вслух. – Моя история потрясла ее. Я верю: если кто-то и может рассказать об этом всем так, как нужно, то именно моя подруга.

Доктор беспомощно развел руками.

– Боже, спаси нас от друзей. С врагами мы как-нибудь справимся сами.

Кинга улыбнулась, хотя глаза ее остались грустными, и попрощалась с доктором, не договариваясь о следующем визите. Она предчувствовала, что он ей уже не понадобится.

Ася проделала отличную работу, в этом она была уверена. Узнав наконец, где именно Кинга совершила свое преступление – в лесу близ Быдгоща, – она отправилась в сам Быдгощ, где люди, разумеется, помнили напряженные поиски закопанного живьем младенца.

– Его закопала собственная мать, представляете себе?!

– Для таких, как она, нет достаточного наказания ни в этом мире, ни в каком ином! Пулю в лоб! Пулю в лоб! Или закопать ее саму, как она закопала этого малыша, – что ж это за мать-то такая?!

– И представьте себе – а это интервью пойдет в какую-то газету, да? – представьте себе, суд ее оправдал! Она, мол, сумасшедшая! Сумасшедшая она или нет – надо было дать ей по голове лопатой, бросить в яму и все тут. Зачем обществу содержать убийцу?..

– Где она жила? Этого я вам точно не скажу, но знаю, что где-то в районе Смукалы.

И Ася отправилась «куда-то в район Смукалы». Там услужливые соседи, комментируя все случившееся примерно в таком же духе, как и их предшественники, показали ей заброшенный дом Кинги Круль, в девичестве Драбич.

– А вроде такая приличная семья была… И Кинга – такая милая, послушная девочка.

– В тихом омуте черти водятся! Кто бы мог подумать, что эта девица с невинным взглядом способна на такое преступление!

– А как долго мы искали этого ребенка! Двое суток прочесывали лес вместе с полицией и городской охраной. Заглядывали под каждый камень, под каждый пень…

– Жаль малышку, жаль… И Драбичей жаль. Ох и натерпелись они стыда из-за дочки… Целый месяц соседям на глаза не показывались, а потом уехали куда-то на другой конец Польши. Куда именно? Да кто их знает…

– Пани Новак слыхала, что они на почте свой новый адрес оставили – на случай, если из суда какое извещение придет. Вы же знаете, пани редактор, эта их дочка была привлечена к суду за убийство ребенка, но суд эту суку – простите, пани редактор, это я все от нервов, у меня до сих пор нервы шалят, как только об этом вспомню, – так вот, суд эту Кингу оправдал. Дескать, невменяемая.

– А по мне, она вполне вменяемая. Высшее образование получила. Какая же она невменяемая?

– Ну что, помог я вам немного? Вы же там напишите хорошо о нас, жителях Быдгоща!

– Весь город малютку искал. Весь город!

Но прежде чем писать о поисках Али Круль, Ася отправилась на почту и известным лишь ей способом раздобыла адрес родителей Кинги.

Дело в том, что у Иоанны Решки была своя миссия, которая не исчерпывалась написанием статьи и получением премии (и денежного вознаграждения). Асе хотелось помирить свою лучшую подругу с ее родителями. И два дня спустя она уже ехала на другой конец Польши, в окрестности Клодзко, где от людей и мира прятались Анна и Тадеуш Драбичи.