Откровенность за откровенность, дорогая Кинга, доверие за доверие. В те времена, когда я потеряла голову из-за твоего мужа (разумеется, он-то уверял, что с женой уже разводится!), я была совершенно другой, не такой, как сейчас. Сейчас ты смотришь на меня и видишь перед собой запущенную бегемотиху, а тогда я была стройна, как серна: а как же, ведь во время безумного секса сжигается масса калорий, да и есть мне практически не хотелось – хотелось только сношаться. Впрочем, ты и так знаешь, какой я была тогда: ты же видела мою фотографию, а кроме того, что-то мне подсказывает, что ты не раз и не дважды выслеживала неверного супруга и видела, с кем он встречался… Я угадала? Ладно, исповедуюсь дальше.

Итак, я излучала сексапильность, обаяние и уверенность в себе. Я была звездой бульварной журналистики. Я красовалась на всех тусовках: ни одно мероприятие из тех, на которые принято созывать весь этот тесный и довольно противный мирок знаменитостей, не обходилось без Иоанны Решки. Я писала лучшие статьи, была в курсе самых пикантных сплетен, я первая узнавала, у кого с кем роман и кто с кем порвал. Ну, а если и не узнавала – все равно писала, чертова ясновидящая, лживая сучка. Вот какой я была.

И такой я была вплоть до того самого дня, когда первый жеребец Польши (кстати, напомни мне, что я в нем нашла, в этом негодяе?) не дал мне под зад коленом, в крепких выражениях объяснив, почему он больше не желает со мной водиться.

Го-о-осподи, Кинга, налей-ка мне, я на трезвую голову об этом говорить не могу. Сейчас начнется самое интересное.

Я сказала, что в тот день у меня были месячные, но… это неправда, не было у меня никаких месячных, и ПМС тоже не было. Просто я… с утра прошла тест на беременность и увидела две полоски. Я побежала в аптеку, чтобы купить еще один: вышло то же самое. Третьей попытки я уже не делала: меня ведь и так уже две недели каждое утро нестерпимо тошнило, этого было достаточно, чтобы больше не сомневаться.

Итак, когда твой, или мой, или наш общий Кшиштоф зашел в очередной раз на быстрый секс, я сунула ему под нос волшебную пластиковую коробочку с двумя полосками и объявила:

– А у нас будет ребеночек.

Тут он мне как врежет!

Поверь, Кинга, этот скот мог вмазать как следует. Впрочем, ты, наверное, и сама знаешь. Я налетела на стул, опрокинулась вместе с ним и едва не кувырнулась через голову. Я была уверена, что он сломал мне челюсть, но нет. Дрожа от страха, я медленно поднялась, выслушала тираду о том, какая я запущенная, отвратительная и старая, молча проводила его до дверей и лишь когда он ушел, разразилась слезами. Рыдала я одновременно и от облегчения – как же, он только ударил, а мог ведь и убить! – и от ненависти. Да еще от разочарования: какая же я дура! Я-то грезила, что мы с ним поженимся и будем воспитывать нашего малыша в достатке, гармонии и счастье, что Кшиштоф Круль станет мне верным и любящим мужем, а ребенку – заботливым папочкой… Пожалуйста, не смейся надо мной: мне так стыдно за эти иллюзии… А впрочем, смейся – так мне и надо! Я-то думала, что ты тупая корова, из-за которой Кшиштоф только страдает и ищет у меня утешения; так что теперь ты можешь мстить и насмехаться надо мной так, как я тогда насмехалась над тобой…

Нет, я вижу, что тебе вовсе не до смеха. Надеюсь, на тебя этот скот не поднимал руку? Поднимал? Сукин сын…

В общем, осталась я наедине со своим положительным тестом (к счастью, это не был тест на ВИЧ); щека у меня распухла, а мысли в голове молниеносно сменяли друг друга: что делать?! Не могу же я родить ребенка сейчас, когда моя карьера на самом пике! Да я вообще не хочу рожать! Ни сейчас, ни когда-либо: не гожусь я в матери! Меня сроду не тянуло к хорошеньким карапузам, я не заглядывала в детские коляски, не забавляла погремушками чужих младенцев. Нет уж: ребенок – это последнее, чего мне хотелось. Ну, разве что использовать его как крючок, чтобы подцепить Кшиштофа: тогда бы я подбросила этого ребенка няньке – словом, как-нибудь бы выкрутилась; но теперь? Теперь, когда я осталась одна? Быть матерью-одиночкой? Иметь ребенка от сукиного сына, которого я возненавидела всем своим существом?! О не-е-ет, не дождетесь!..

Осторожно поспрашивав кое-где, я раздобыла адрес врача-коновала, промышлявшего устранением подобных неприятностей, и… совершила очередную ошибку. Я попросила свою мать, чтобы она со мной побыла. Знаешь, аборт – это все-таки общий наркоз… Эй, Кинга, что опять стряслось?! Слово «аборт» тоже приводит тебя в волнение?! Послушай, подруга, тебе тридцать лет, ты волочишься по мусоркам, а тебя все еще трогают такие вещи?! Кинга, умоляю тебя, перестань рыдать! Что я такого сказала?..

Ася – у нее и самой слезы подступали к глазам – попыталась обнять Бездомную, но та оттолкнула ее и рыдала, уткнувшись головой в скрещенные руки.

«Боже, она же говорила, что потеряла ребенка! – Ася с досады прикусила язык, сожалея о сказанном. – Какая же я дура безголовая! Надо ее как-то утешить!»

Рыдания понемногу стихали, Кинга успокаивалась.

– Извини, – наконец прошептала она. – Не знаю, что на меня нашло. Так ты сделала то, что собиралась? – Она подняла на Асю глаза, полные слез.

Та лишь кивнула: в горле стояли комом собственные невыплаканные слезы.

– И ты никогда не сожалела?

Ася помотала головой.

– Единственное, о чем я жалею, – так это о том, что рассказала матери, – тихо произнесла она. – Мои родители многое мне прощали, я не была таким уж послушным ребенком, и легким подростком я тоже не была. В общем, дала я им прикурить. Мой выбор профессии тоже разочаровал их, но все это они как-то пережили. А вот когда мать узнала, что я хочу прервать беременность… Нет, скандала она мне не устроила. Сказала лишь, что детоубийцу на порог не пустит. Что думать я должна была до, а не после. Что ребенка можно отдать на усыновление, это сделает счастливым бесплодную пару, мечтающую о такой крохе. Что у существа, которое я собираюсь убить, уже есть головка, животик, ручки и ножки, что… Черт, я ненавижу свою мать за то, что она мне тогда наговорила. И ненавижу себя – за то, что назло ей пошла на аборт одна и сделала его. Мне прервали беременность, извлекли плод – вместе с головкой, ручками и ножками. – Ася тяжело откинулась на спинку стула и залилась слезами, точно Кинга минуту назад. – Знаешь, я иногда вижу его… Вижу этого малыша… Всего растерзанного, искалеченного, как на плакатах против абортов… И, сдохнуть, не могу себе этого простить, понимаешь, Кинга? Он ведь мог жить. Я могла отдать его кому-нибудь, кто бы его полюбил. Может, я бы и сама полюбила его… Но нет, я прервала беременность – назло матери и Крулю… Ну что ты так на меня пялишься?! – заорала она, подняв на Кингу опухшие от слез глаза. – Что, теперь и ты будешь презирать меня?! Святая Кинга, которая подбирает бездомных кошек, имеет право плевать на лживую шлюху, которая пишет о чужих преступлениях, а сама убила собственного ребенка! Так плюй, подруга, плюй!

Кинга сидела неподвижно, глядя на заплаканную женщину, и, казалось, вслушивалась в биение собственного сердца, – но внезапно поднялась, так резко, что стул с грохотом опрокинулся на пол, а Ася так и подскочила. Бездомная поспешила в спальню, стащила с себя на ходу черное платье и принялась надевать – слой за слоем – свои лохмотья: майки, рубахи, безрукавку, платок и, наконец, куртку. Молча пройдя в коридор мимо онемевшей Аси, она схватила с пола кота и дрожащей рукой коснулась дверной ручки. Но прежде чем она открыла дверь, чтобы раз и навсегда исчезнуть из жизни Аси, та схватила ее за плечо и потянула к себе. Ее лицо было так же бледно, а тело так же дрожало, как и у Бездомной.

– Кинга, прости. Не уходи вот так, молча. Хочешь – плюнь мне в лицо, ударь меня, избей, но умоляю, не оставляй меня, как оставила меня моя мать.

– Нет… – силилась Кинга выдавить из себя хоть несколько слов: горло перехватило спазмом. – У меня… у меня нет права осуждать тебя. Потому что я… совершила нечто худшее, чем ты. Гораздо худшее. Вот, позаботься о нем. – Она всучила кота Асе прямо в руки и выбежала прочь, захлопнув за собой дверь.