ГЛАВА ПЕРВАЯ

Круг замкнулся. Замысел руководства был осуществлен: наконец попал в тот лагерь, где должен был находиться нужный человек. Долгие мытарства остались позади. Теперь они казались сном, а единственной реальностью — барак, битком набитый людьми, колючая проволока, через которую пропущен ток высокого напряжения, вышки с пулеметами, бесконечные издевательства, голод, изматывающая изнурительная работа, чаще всего бессмысленная. Но это был именно тот лагерь, где должен, по сведениям руководства, находиться нужный человек.

В каком-то смысле задача Талызина облегчалась тем, что военнопленные различных национальностей содержались фашистами отдельно. Французы обитали в особом бараке, расположенном справа от тяжелых чугунных ворот, специально для заключенных снабженных нравоучительной надписью, также отлитой из чугуна: «Труд делает свободным».

Иван попал в противоположный конец лагеря, в глубинку. Рядом был собачий питомник, где выхаживались и натаскивались для охоты на людей восточноевропейские овчарки.

Жизнь Талызина шла теперь под непрерывные команды. Первые дни он осматривался на новом месте, поджидал связного. Памятуя инструкцию, вел себя с максимальной осторожностью, в разговоры без крайней необходимости старался не вступать, опасаясь возможных провокаций.

Бежали дни — связной не появлялся.

Заключенные трудились с рассвета до поздней ночи на расположенной неподалеку от лагеря каменоломне. Часть пленных заготавливали камень, обрабатывали его, другие — транспортировали ютовые глыбы тачками и носилками до узкоколейки и грузили их в вагонетки.

В паре с Талызиным работал молчаливый, донельзя истощенный человек. К Ивану он относился безразлично.

Связной не появлялся, и Талызин решил действовать на свой страх и риск. Улучив момент, он в один из дней попытался пробраться к участку карьера, где работали французы. Первая попытка, однако, оказалась неудачной.

Чтобы завязать разговор, Талызин шепнул что-то малозначащее изможденному человеку, который пытался перекинуть на носилки угловатую глыбу. Француз скользнул по нему невидящим взглядом и, ничего не ответив, продолжал свою работу. Тут же краем глаза Талызин заметил охранника, который по выбитой среди камней тропке не спеша направлялся в его сторону.

— О, новенький… — процедил немец сквозь зубы, разглядывая Ивана.

Француз, силы которого при виде охранника удесятерились, справился наконец с глыбой, его замешкавшийся напарник подхватил носилки с другой стороны, и они быстро, чуть не бегом двинулись прочь.

— Что здесь нужно? — спросил штурмбанфюрер, ухмылка искривила его губы и, не дожидаясь ответа, резко, наотмашь ударил Талызина хлыстом, с которым редко расставался.

— Для первого знакомства. А теперь марш трудиться, скотина! Труд делает свободным, — добавил немец и грязно выругался.

В течение нескольких дней беспокойные мысли о связном, который так и не появился, не давали покоя. Ситуация тут, как и на фронте, меняется быстро. Уж не угодил ли связной в крематорий, пока Талызин добирался сюда долгим, тернистым путем?.. Вон как дымят закопченные трубы крематория — день и ночь, работа идет там в три смены, и жирная копоть клубами поднимается в весеннее небо…

Ровно в полдень по удару колокола люди прерывали работу и тянулись к дымящейся кухне получать обед. Этим словом именовалась мутная бурда, в которой плавали редкие кусочки брюквы.

Талызин, осторожно держа консервную банку со своей порцией, сел на камень поодаль от остальных. Так он делал всегда, чтобы, на случай, если связной все же обнаружится, ему было легче подойти.

Несколько человек, закончив скучную трапезу, беседовали.

— Твоему-то, Кузя, сегодня повезло, — сказал негромко кто-то и показал взглядом на Талызина.

— Он такой же мой, как и твой, — пожал его собеседник плечами. — А в чем повезло-то?

— Охранник его пожалел — кулаки в ход не пустил. Хлыстом ограничился…

Ночью Талызин долго ворочался на нарах. Да, он не принадлежит себе и потому должен изо всех сил оберегаться — любых случайностей, любой провокации. Но один, без людей, без их дружеской помощи, он ничего не сделает, ничего не добьется.

Сон не приходил — его прогнали воспоминания о тревожных слухах, которые поползли по лагерю. Вести из внешнего мира просачивались сюда с трудом, поэтому широкое хождение приобретали всякого рода толки. Больше всего взволновали Талызина упорные разговоры о новом оружии немцев, которое тайно разрабатывается где-то на балтийском побережье, близ Свинемюнде, и сможет внести перелом в ход войны.

Говорили и о том, что авиация союзников все чаще бомбит территорию Германии.

…Это случилось в полдень.

Набирающие силу весенний лучи успешно сражались с остатками снега, который кое-где еще сохранился в ложбинках и выбоинах израненной почвы каменоломни. Камни, мокрые от талой воды, скользили в руках, поэтому обрабатывать и транспортировать их было труднее обычного.

Послышался отдаленный, словно идущий из-под земли, медленно нарастающий гул.

— Что это? — спросил Кузьма, напарник Талызина.

Иван сделал руку козырьком и посмотрел в небо, но оно было чистым, если не считать единственного легкого облачка.

Заключенные, прислушиваясь к утробному гулу, невольно замедлили работу, однако охранники с помощью окриков и ударов быстро восстановили темп.

Летели самолеты. Они надвигались с запада, и их было необычно много. Десятки? Сотни?..

— Немецкие! — с досадой сплюнул Кузьма, ни к кому не обращаясь, и ожесточенно поддел каменный обломок породы ногой, замотанной в немыслимое тряпье.

Иван покачал головой:

— Это не немецкие.

— А ты откуда знаешь?

— Те гудят прерывисто, а эти — однотонно.

Это был первый массированный налет авиации союзников на окрестности Гамбурга, где находились крупные военные заводы. Для большего психологического эффекта командование союзников решило провести налет днем.

Лагерная охрана на короткое время пришла в замешательство. Побросав работу, заключенные, так же как и охранники, смотрели в небо. Черные черточки самолетов сплошь заштриховали его — бомбардировщики шли на значительной высоте.

Внезапно характерный свист донесся сквозь самолетный гул. Свист нарастал, переходя в пронзительный вой.

— Нас бомбят! — истерически взвизгнул охранник и плашмя кинулся на землю.

Заключенные разбежались, ища укрытия. Только Кузьма, стоявший рядом с Талызиным, замешкался. После сильной контузии у него была замедленная реакция, да и со слухом неважно.

Вой бомбы сверлил уши. Талызин толкнул напарника и упал на него.

Бомба вонзилась в землю сразу за карьером. Тяжелый взрыв потряс почву, осколки и обломки щебня веером брызнули ввысь.

— Дура! — беззлобно сказал Кузьма, поднимаясь. — Эта смерть не про нас. Здесь тебе не передний край. Мне, видно, судьба не от бомбы погибнуть…

Жидкая грязь капала с него на землю, даже щеки были в грязи.

Талызин покачнулся, лицо его побелело.

— Ты что? — спросил Кузьма. — Ранен?

— Рука!.. — прохрипел Талызин. На левой кисти его быстро расплывалось красное пятно.

Кузьма огляделся, подозвал кого-то. К ним подошел человек, который опытным глазом осмотрел кисть Ивана и сказал:

— Легкое ранение — счастливо отделался.

Он быстро сделал из ветошки жгут и туго перетянул Талызину руку повыше раны.

— Мой гостинец на себя принял… Спасибо, Иван, — напарник впервые назвал Талызина по имени.

Все трое с тревогой озирались, но охранникам, к счастью, было не до них: сбившись в кучку, они оживленно обсуждали, на какой объект направилась воздушная армада союзников.

Гул постепенно затихал.

— Может, попросить немцев обработать рану? — предложил знакомец Кузьмы, заканчивая перевязку. — Может нагноиться.

Кузьма покачал головой:

— Госпиталь — верная смерть. Сначала всю кровь высосут, а потом гадость какую-нибудь впрыснут — и амба.

— Ну, гляди сам.

— Лучше рану в бараке золой присыплем, — продолжал Кузьма, — авось обойдется… Парень здоровый, выдюжит.

Напарник опустил Талызину рукав, чтобы повязка не была видна, после чего спросил:

— Работать-то сможешь?

Талызин нерешительно кивнул.

— Ладно, — решил Кузьма, — цепляй носилки. Ты только вид делай, что тянешь, чтобы этот гад ничего не заприметил.

Вечером в бараке они, укрывшись с головой, долго шептались.

Талызин решился открыться Кузьме, рассказав, что должен разыскать пленного француза, и описал его приметы.

— Постараемся, — коротко пообещал Кузьма, не вдаваясь в расспросы. — Я сведу тебя с людьми из интернациональной организации Сопротивления. Ею руководит наш, из русских.

Руководитель Сопротивления, когда они встретились с Талызиным, дал понять, что и он задействован в той же операции, что и Талызин. Ткнув пальцем кору платана, подле которого они стояли, заметил:

— Видишь, сколько времени понадобилось, чтобы нам удалось встретиться? Здесь, в лагере, любой шаг дается непросто.

И он был прав. Томительно долго пришлось ждать Талызину следующей встречи. Когда она наконец состоялась, руководитель Сопротивления капитан Савин со вздохом сообщил:

— Пока ничего не получается, правда, появилась одна тонкая ниточка…

— Какая?

— Удалось установить, что в лазарете под особым наблюдением находится какой-то француз. Его даже содержат в отдельной палате.

— Приметы совпадают?

— Лишь одна — француз в очках. Изуродован в процессе допросов. Их ведет сам Карл Миллер, заместитель начальника лагеря. Видимо, у француза какие-то серьезные прегрешения. Возможно, замешан в саботаже и немцы хотят выявить его сообщников. Вот и все, что нам удалось узнать.

— Каково его состояние?

— Тяжелое. Но немцы стараются подлечить его, не знаю с какой целью…

— Я должен проникнуть в лазарет.

— Это очень трудно.

— Другого выхода нет. Постарайтесь что-нибудь сделать…

Теперь вся деятельность участников Сопротивления сосредоточилась на лазарете.

В конце концов, удалось выйти на санитара, работающего в лазарете, который согласился на короткое время под покровом темноты обменяться с Талызиным одеждой, благо они были почти одного роста.

…Поздно вечером Талызин с ведром и шваброй, уверенно миновав охранника, который только покосился на него, но не окликнул, вошел в здание лазарета и направился в палату, расположенную в конце коридора.

На узкой железной койке лежал человек. Глаза его были открыты, изредка он тихо стонал.

— Послушайте, — обратился к нему Талызин по-французски. — Не знаю, как вас зовут, возможно, вы вовсе не тот, кто мне нужен. Но времени у меня в обрез… Я проник сюда, в лагерь, ради встречи с вами — человеком, который работал в подземной лаборатории Свинемюнде.

— Грубо работаете, — тихо проговорил француз, едва шевеля распухшими губами. — То, что я из лаборатории Свинемюнде, не составляет для вас тайны. Я уже говорил вам: зря стараетесь. Не было у меня никаких сообщников, я действовал в одиночку.

— Меня не интересуют ваши сообщники.

— Вот как? — в глазах француза впервые вспыхнул слабый огонек интереса. — Что же вам нужно?

— Сведения о том, над чем вы работали в подземной лаборатории.

— Я не знаю, кто вы. И не хочу знать. Оставьте меня, — произнес француз и устало прикрыл глаза.

— У вас есть родной брат во французском Сопротивлении.

— О-о!.. — простонал француз. — Вы и до него докопались, боши проклятые!

— Я русский.

Талызин наклонился над распростертым французом и четко произнес:

— «Один из нас всегда прав».

Француз прошептал:

— Боже мой, вы действительно знаете брата… Теперь я верю вам. Скажите, он жив?

— По крайней мере, несколько месяцев назад был жив. Проводил работу на морском флоте.

— Начнем, — сказал француз. — Мой истязатель может появиться с минуты на минуту. Значит, вас интересует, как получается новое нервно-паралитическое ОВ?

— Да.

— Пишите, я буду диктовать.

— Говорите, я запомню.

— Запомните структурные формулы органических соединений?

— Запомню. И еще назовите точные координаты этой подземной лаборатории.

Француз с сомнением посмотрел на Талызина и начал говорить. Он часто прерывался, задыхаясь от кашля, и Талызину приходилось ждать, когда пройдет приступ удушья.

На прощание француз, вконец обессиленный, еле слышно прошептал:

— Желаю вам выполнить задание до конца. Передайте на волю, если погибну: меня допрашивал…

— Я знаю, — перебил его Талызин, — Миллер.

— Остерегайтесь его. Это не простая штучка.

— Прощайте, — сказал Талызин и осторожно пожал искалеченную руку француза.

В коридоре, возвращаясь из лазарета, Талызин встретился со штурмбанфюрером. Немец скользнул безразличным взглядом по привычно ссутулившейся фигуре санитара и, четко, по-солдатски отбивая шаг, проследовал дальше, в палату, где находился француз.

Талызин не мог знать, что это и был Карл Миллер, как не мог знать, что Карл Миллер был направлен сюда из Берлина национал-социалистским руководством с поручением — собрать и вывезти из лагеря все ценности, остающиеся после ликвидации военнопленных: золотые коронки, кольца и прочее, чтобы золото не пропало для партийной кассы. Время становилось все более тревожным, Германия разваливалась под ударами союзнических армий, и в таких условиях возможно было всякое.

Что касается строптивого француза, едва не поставившего под удар важнейшие работы вермахта, то выбить из него показания было поручено Миллеру, так сказать, «по совместительству». Руководству было известно, что Миллер умеет добиваться признаний от подозреваемых.

Каждое свободное мгновение — и во время изнурительной работы, и в минуты короткого отдыха — Иван мысленно твердил формулы исходных веществ и химических реакций. Ему было необходимо срочно найти способ переправить полученную информацию в Москву.

С руководителем лагерного Сопротивления капиталом Савиным ему удалось встретиться только четыре дня спустя после тайного посещения лазарета.

— Теперь главное — как тебе выбраться отсюда.

— Только о том и думаю, Сергей, — признался Талызин.

— Дело сложное.

— Знаю. Послушай, а нельзя мне бежать вместе с французом?

— С Пуансоном?

(«Одна из фамилий, названных Андреем Федоровичем», — отметил про себя Талызин.)

— Да, — сказал он.

— Мы думали об этом. Ничего не получится.

— Почему?

— Он совсем плох. Долго не протянет.

— Его ведь лечат…

Сергей махнул рукой.

— Бесполезно, у него все внутренности отбиты. Миллер поначалу перестарался… Говорят, у этого гада фамильный перстень. Старинная камея. Мне объяснял один немец, политический, знаток средневековой геральдики. Перед тем, как ударить заключенного, Миллер поворачивает перстень на пальце камнем внутрь.

— Зачем?

— Не знаю. Видимо, разбить боится, — пожал Сергей плечами. — Деталь говорит о многом: сильно предусмотрительный, гад… Мы обсуждали уже несколько вариантов, — продолжал он, — но все они связаны с большим риском и для тебя, и для всех нас. Но без риска тут не обойтись. Во всяком случае, теперь ты постоянно должен быть в состоянии полной готовности. Одежду для побега мы тебе приготовили: пакет на нарах, в изголовье.

Иван крепко пожал Сергею руку. Он представлял, каких трудов стоило ему и другим участникам подпольного Сопротивления готовить его побег, рискуя жизнью на каждом шагу.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Воздушные налеты союзников на гитлеровскую Германию учащались, и потому случай бежать Талызину представился гораздо раньше, чем он мог надеяться.

…Ночью завыла сирена воздушной тревоги. Вся лагерная охрана была поднята на ноги.

В призрачном небе горели осветительные бомбы, спускаемые на парашютах.

С одной из сторожевых башен ударила длинная очередь: видимо, у дежурного охранника не выдержали нервы.

Несколько бомб с летящих б сторону Гамбурга самолетов с воем устремились вниз. Одна из них разорвалась на лагерном плацу, другая поодаль, и взрывной волной сорвало двери барака. Люди высыпали наружу. Их встретила беспорядочная стрельба охранников.

— Назад! — истерически вопил Миллер. Стекла его пенсне поблескивали при вспышках огня.

Талызин мгновенно оценил ситуацию. Чутье разведчика подсказало: это случай, который может не повториться. Вскочив в барак, он схватил пакет с одеждой и бросился в сторону ограждений, где еще дымилась бомбовая воронка.

Высокий охранник с автоматом кинулся ему наперерез, но упал, кем-то сбитый с ног. Сзади слышались выстрелы и крики, но Иван бежал не оглядываясь.

Одна из бомб разворотила ограждение. Талызин бросился в образовавшееся отверстие, колючая проволока больно зацепила плечо, но удара током не последовало, электрическая цепь, видно, разомкнулась.

Когда он пересек небольшое гречишное поле, со стороны лагеря донесся собачий лай.

Переодеваться было некогда. Главное теперь — успеть подальше уйти от лагеря.

Путь преградил ручей талой воды, и Талызин несколько десятков метров пробежал по топкому руслу, затем выбрался из ручья и углубился в кустарник. Голые ветки больно хлестали по лицу, невыносимо болела раненая рука. Путь он выбирал наугад, доверяясь только интуиции. Может, его и не преследовали, а овчарки лаяли, потревоженные бомбежкой?

Вскоре крики вдали стали слабеть, и Талызин понял, что выиграл первый раунд.

На востоке занималась заря.

Он полз, отдыхал немного и снова полз. Временами ему чудилось, что ветер доносит отдаленный собачий лай, выкрики охранников. А может, это кровь шумит в ушах?

Саднило в пересохшем горле. Мучительно хотелось подняться и побежать, но если у него и был какой-то шанс выжить, то он заключался в том, чтобы ползком преодолеть открытое пространство, заросшее чахлым кустарником. Ведь любая встреча здесь, в чужой и враждебной стране, могла оказаться для него роковой.

На пути попалась дренажная канава, он скатился в нее. Пахло прелью, сыростью.

Талызин сделал короткую остановку, переоделся, а лагерное тряпье кое-как закопал здоровой рукой.

Иван поначалу не обратил внимания на странный гул, который налетал волнами, то возрастая, то затихая. Внезапно гул перешел в такой грохот, что заломило в ушах. Вконец обессиленный, Талызин упал лицом в землю, и она под ним вздрогнула как живая. Тяжкие бомбовые взрывы продолжали сотрясать почву, и казалось, этому не будет конца.

Талызин вылез из канавы с огляделся. Там, где располагался лагерь, постепенно разрасталось зарево.

Через несколько минут со стороны узкоколейки, проходившей недалеко от лагеря, донесся продолжительный грохот, приглушенный расстоянием. «Взорвался склад с боеприпасами», — догадался Талызин.

В предыдущую ночь заключенные почти до рассвета грузили в вагоны ящики с гранатами и фаустпатронами. Подняли их глубокой ночью. Исступленный собачий лай смешивался с выкриками охраны.

Стояла темнота — хоть глаз выколи. Синие фонари в руках охранников, почти не дававшие света, — вот и все освещение.

К станции охранники гнали заключенных бегом, подгоняя ударами. Этот убийственный лагерный темп входил составной частью в единую, до мелочей продуманную систему уничтожения людей.

Охранники выстроились двойной цепочкой, протянув ее от пакгауза до высокой насыпи, на которую огромной гусеницей вполз состав.

Подниматься по насыпи с грузом было трудно: сеялся нудный весенний дождик, ноги разъезжались на мокрой земле, люди падали.

Продолговатые металлические ящики тащили по двое и по трое. «Боеприпасы для обороны Берлина», — пополз шепоток среди заключенных.

Мертвенные блики фонарей выхватывали из тьмы то автоматное дуло, нацеленное на военнопленных, то кусок расщепленной шпалы, то изможденное лицо.

— С ума сойти! — задыхаясь, бросил Кузьма Талызину на ходу. — Таскаем для фашистов боеприпасы… Гранаты для немцев… Я бы сейчас эсэсовцам глотку перегрыз! Броситься бы всем разом на охрану и…

— И всех перебьют как котят, — докончил Талызин. — Что ты сделаешь голыми руками против автоматов?

Не ответив, Кузьма охнул и рухнул наземь. Талызин опустил ящик и схватил товарища за руку. Рука была безвольной и странно легкой. Несколько синих лучей уперлись в распростертого узника.

Послышалась лающая команда эсэсовца. Немец вразвалку подошел к Кузьме, несколько секунд разглядывал его. Тот сделал попытку подняться, но из этого ничего не получилось. Тогда охранник приподнял Кузьму за ворот и нанес короткий удар в подбородок. Тело дрогнуло в последней конвульсии. Немец брезгливо столкнул его с дороги.

— Арбайтен! Шнель! — бросил старший охранник, и работа возобновилась в том же бешеном ритме.

Донести ящик до вагона Талызину помог другой заключенный, болгарин.

…Со времени ночной погрузки боеприпасов прошли только сутки, а сколько событий уложилось в них! И сам он, Иван Талызин, прижавшись щекой к земле, слушает, как рвутся боеприпасы, которые они грузили ночью.

Отдышавшись, двинулся дальше. Вдали, за леском, мелькнула сизая полоска реки. Он подошел поближе, остановился. На какое-то мгновение возникло безумное желание искупаться, окунуться в ледяную воду… Нет, необходимо подумать о временном пристанище.

Наклонившись над водой, он долго вглядывался в свое отражение, расплывающееся в утренних сумерках. Провел пальцем по широким скулам, втянутым щекам, покрытым грязью и кровоподтеками.

— Хорош, — усмехнулся он отражению.

В тот же миг издалека послышались звуки, заставившие его насторожиться. «Та-та-та-та-та» — неслось вдоль притихшей реки. Не успев сообразить что к чему, он отпрянул от воды и отполз в прибрежные кусты. Что это? Стрельба?

Было ясно, что следы на влажной глине могут его демаскировать, и нужно как можно быстрее уходить. Однако он рассудил, что, если будет двигаться, его могут засечь в два счета. Значит, остается затаиться и ждать, пока опасность минует.

Татаканье усилилось. Вскоре из-за речного поворота показалась моторная лодка. За нею оставался пенный бурун, распарывающий надвое речную гладь. За рулем сидел человек и, кажется, вглядывался в берег — именно в ту сторону, где схоронился Талызин.

Фигура человека в лодке показалась Талызину знакомой.

Мотор резко сбавил обороты. Хрупкое суденышко, раскачиваясь на волнах, повернуло к берегу. Иван придвинул поближе к себе булыжник. У человека в моторке оружия он не заметил. Может, оно лежит на дне лодки?

Несколько раз чихнув, мотор умолк. Лодка ткнулась носом в берег. Человек выпрыгнул на отмель, вытащил на нее лодку и медленно пошел вверх, явно что-то разыскивая. В одной руке он нес охотничью сумку, видимо тяжелую, в другой держал пистолет. На нем были ватные брюки и куртка на молнии. Довершал экипировку картуз с огромным козырьком.

Человек приостановился, огляделся и двинулся дальше. «Миллер!» — в какой-то момент осенило Талызина, и он крепче сжал булыжник. Чавканье глины раздавалось совсем рядом. Миллер шагал сутулясь, словно с трудом волочил за собой собственную огромную тень.

Талызин лежал неподвижно, вжавшись в землю. Облепленные грязью ботинки прошагали мимо. Миллер направлялся к какому-то возвышению за воронкой. Иван заметил это возвышение, еще спускаясь к реке, приняв за стог. Оказалось, это был шалаш.

Навстречу Миллеру из шалаша вышел человек. Даже при сумрачном свете Талызин сумел разглядеть необыкновенную смуглость его лица.

Ветер дул в сторону реки, и Иван, напрягая слух, улавливал отдельные реплики, которыми они обменивались.

— Уберите игрушку, — буркнул смуглый.

— Осторожность не повредит. Сами знаете, какое время. Рейх трещит по всем швам…

— И первое доказательство: верные его слуги драпают, как крысы с тонущего корабля.

Миллер сделал угрожающий жест.

— Я пошутил, — быстро сказал смуглолицый. — А вы совсем не изменились.

— Вы тоже. Получили радиограмму?

— Судно ждет нас на рейде. Все, как договаривались полгода назад, в Берлине.

— Как сюда добрались?

— У меня мощный гоночный катер, не чета вашему: я слышал, как ваш кашлял.

— Отлично! На вашем и двинем. Пошли.

Смуглый не двинулся с места.

— Сначала договоримся о гонораре за доставку на мою родину, — произнес смуглый.

— Половина, — похлопал Миллер пистолетом по сумке. Талызину послышалось металлическое позвякиванье.

— Расчет на борту?

— Нет, по прибытии на место.

— Ладно.

Они начали спускаться к реке.

— Свободно добрались сюда? — спросил Миллер.

— Более или менее.

— А что на побережье?

— Сущий бедлам. Кстати, в лагере вас не хватятся?

— Лагеря больше нет, — сказал Миллер. — Его разбомбили союзники.

— А заключенные? — спросил смуглый.

— Те, кто остался в живых, транспортируются в порт.

— Зачем?

— Акция, — лаконично ответил Миллер.

Они подошли к реке, и смуглый столкнул на воду стройное суденышко, настолько умело замаскированное в камышах, что Талызин его не заметил.

Мощный мотор заработал почти бесшумно.

— Хотите хлебнуть? — спросил смуглый. — Испанское.

— Нет, — отказался Миллер.

Плавно развернувшись, катер двинулся вниз по течению и вскоре скрылся из виду.

Талызин перевел дух. Только теперь он разжал пальцы, сжимавшие булыжник. Затем спустился к реке, сел в лодку, брошенную Миллером, и включил мотор. Быстро прикинув обстановку, решил, что нужно пробиваться вниз по течению реки, к морю, и чем быстрее, тем лучше. Конечно, это риск, и огромный. Но в любом случае необходимо поскорее удалиться от опасного места.

x x x

Гоночный катер подошел почти вплотную к судну и лег в дрейф. Миллер с некоторым страхом разглядывал небольшой корабль странной формы. Это было допотопное судно, которое, подумал он, можно увидеть разве что на старинной гравюре. Из косо поставленной трубы лихо валили жирные клубы дыма.

— Плавучий крематорий, — произнес Миллер и сплюнул за борт.

— Крематорий — это скорее по вашей части, — съехидничал его спутник.

На борту суденышка появилось несколько матросов, таких же смуглых, как Педро.

— Подайте конец! — крикнул капитан, задрав голову.

Вскоре над кормой лодки закачалась до невозможности замызганная лесенка из манильского троса. Несмотря на подозрительный вид корабля, команда, похоже, знала свое дело.

— Прошу, — подтолкнул Миллера к лестнице Педро. — Капитан покидает судно последним.

Немец не без труда поднялся на борт. Его сумка болталась, перекинутая через плечо. Следом за ним стал подниматься Педро, предварительно закрепив крючья для поднятия лодки.

Когда спутник ступил на палубу, Миллер спросил:

— Каким курсом пойдем?

— Это не ваша забота, — процедил капитан без всякой почтительности к пассажиру. — Я не лезу в ваши дела, вы не лезьте в мои. Ваш погибший шеф был куда сдержаннее на язык.

Корабль, набирая скорость, двинулся в открытое море.

Миллер посидел на влажном днище перевернутой лодки, несколько раз прошелся взад-вперед по палубе. Ему понравилась вышколенная команда, которая слаженно выполняла распоряжения капитана. Смуглолицые матросы были молчаливы, на вопросы пассажира никак не реагировали. Впрочем, возможно, испанский Миллера был для них слишком плох, а по-немецки они не понимали.

Миллеру отвели каюту, которая скорее смахивала на каморку, но долго он в ней не усидел. Соскучившись в одиночестве, направился к капитанскому мостику. При этом со своей сумкой он предпочел не расставаться.

— Итак, через океан на всех парусах! — воскликнул Педро, когда Миллер подошел к нему, и пропел:

Только в море,

Только в море

Может счастлив быть моряк.

— Вы любите стихи, Миллер? — неожиданно спросил капитан после паузы.

Миллер пожал плечами.

— Я имею в виду хорошие стихи, — пояснил Педро, вглядываясь в горизонт. — Нравится вам Генрих Гейне?

— Стихами не интересуюсь.

— Ну да, вы запретили его. И по-моему, зря. К вашему сведению, мои предки, знаменитые пираты южных морей, занимались добычей и сбытом живого товара. И имели на этом недурной процент.

— А при чем тут Гейне?

— Очень даже при чем. Он описал занятия моих предков, я бы сказал, с документальной точностью. Видите ли, мои предки промышляли тем, что добывали негров в Африке и переправляли их на Американский континент. А теперь послушайте, что пишет Гейне в «Невольничьем корабле», есть у него такая вещица…

Полуприкрыв глаза, капитан не спеша, несколько нараспев прочитал:

Пятьсот чернокожих мне удалось

Купить за гроши в Сенегале.

Народ здоровый, зубы — кремень,

А мускулы тверже стали.

Я дал за них водку и ножи —

О деньгах там нет и помина.

Восемьсот процентов я наживу,

Если даже умрет половина.

— Я прочел эти стихи мальчишкой, — продолжал Педро. — И, естественно, меня заинтересовало: где у этого Гейне правда, а где поэтический вымысел? Я имею в виду — восемьсот процентов прибыли.

Миллер протер пенсне.

— Цифра приличная.

— Вот-вот, вы начинаете улавливать ход моей мысли, — подхватил капитан. — Я решил порыться в семейных архивах. Я знал: отец хранит их в своем кабинете, в постоянно запертом сейфе. Шифр мне удалось раздобыть. Однажды я забрался в кабинет, открыл сейф и вытащил из него связку бумаг, пожелтевших от времени.

— А ваш отец? — спросил Миллер, который никак не мог решить, дурачит его Педро или рассказывает правду.

— Папаша находился в отъезде. Но уверяю вас, застань он меня на месте преступления — ваш покорный слуга не вел бы сейчас это превосходное судно. Во-первых, семейный архив считался святыней, он собирался не одну сотню лет. Во-вторых, — выпятил Педро грудь, — в жилах нашего рода течет горячая кровь аристократии.

«Гранд, нечего сказать! — усмехнулся Миллер, бросив взгляд на смуглое лицо капитана. — Потомок разбойников и беглых рабов. Попался бы ты мне в лагере, я бы отучил тебя от хвастовства». — Он машинально потрогал перстень.

Капитан приставил к глазам бинокль, затем отдал отрывистое приказание. Ловкий как обезьяна матрос мигом вскарабкался на ванты, и вскоре над кораблем развевался флаг со свастикой.

— Что там? — спросил Миллер.

Педро опустил бинокль.

— Корабли.

— Чьи?

— Немецкие.

— Вы уверены?..

— Друг мой, я плаваю не первый год и знаю контуры всех кораблей мира.

— Нельзя их обойти?

Капитан покачал головой.

— Понимаю ваше беспокойство, — с расстановкой произнес он. — Пойманный дезертир подлежит военно-полевому суду со всеми вытекающими последствиями.

— Они ведь далеко, — моляще посмотрел мигом утративший спесь Миллер.

— Нас наверняка уже заметили, — сказал капитан. — Поэтому изменение курса вызовет подозрения. Наш корабль — частная рыболовецкая посудина, вам ясно?

— Ясно.

— Думаю, у немцев сейчас есть заботы поважнее, чем терять время на такую жалкую скорлупку. Договоримся так: через несколько минут я спущусь вниз, а вы станете капитаном. Врите как можно правдоподобнее, от этого зависит ваша жизнь… Так на чем я остановился? — Педро подчеркнуто спокойно посмотрел на хронометр. — Да, и раздобыл семейные архивы. Ну там, письма, судовые журналы и прочее. И сопоставил доходы с расходами. Представьте себе, поэт оказался прав, он гениально угадал процент доходов почтенных работорговцев. А вы его книги сжигать надумали…

— Послушайте, Педро, не ерничайте, я вас умоляю…

— Стоп! — перебил капитан. — Я ухожу в кубрик. Ваше спасение — в ваших руках. Вернее, в вашем языке.

Миллер заступил на место Педро. Наскоро постарался оценить ситуацию. Этот чертов Педро не так прост, как могло бы показаться на первый взгляд. В минуту серьезной опасности подставляет его под удар, ведь капитан несет полную ответственность за судно, отвечает за грузы и людей, которые находятся на борту. А что он знает о них? Педро — темная лошадка. Хвастун и враль — это полбеды, а вот чем промышляет? И какие дела связывают его с ведомством Гиммлера?..

Едва капитан Педро исчез в кубрике, как матросов тоже словно ветром сдуло.

Миллер, оставшийся в одиночестве, наблюдал, как впереди по курсу вырастают громады трех океанских судов — они шли малым ходом. Вскоре за их колоссальными тушами Миллеру удалось разглядеть еще несколько самоходных барж и пароходов.

Он вздрогнул от повелительного голоса, внезапно раздавшегося с верхней палубы ближайшего к нему судна.

— Стой! — прозвучала команда, многократно усиленная мегафоном.

Миллер крикнул по переговорному устройству распоряжение мотористу, и на сей раз его немецкий был понят: суденышко послушно легло в дрейф.

Штурмбанфюрер сумел рассмотреть человека, отдавшего приказ, поскольку тот стоял близко к борту.

— Немец? — спросил мегафон.

— Немец, — ответил Миллер.

— Порт приписки?

Миллер наугад брякнул:

— Гамбург.

— Документы в порядке?

— О, конечно…

— Ладно. Как называется твоя посудина?

— «Виктория», — назвал штурмбанфюрер первое пришедшее в голову имя.

— Почему нет названия на борту?

— Название стерлось… Нужно менять обшивку, она уже никуда не годится… Вернусь в Гамбург — стану на капитальный ремонт, — плел напропалую Миллер.

— Что надо здесь?

— Говорят, в этом районе появился косяк сельди, — промямлил штурмбанфюрер.

— Сейчас ты вместе со своей старой калошей отправишься на дно.

Миллер вцепился в поручень. Похоже, влип в скверную историю. Обидно: свои потопят. Впрочем, разве теперь разберешь, где свои, а где чужие? Отдать приказ «Полный вперед»? Бессмысленно — изрешетят прямой наводкой, прежде чем он успеет докончить фразу.

С бортов свесились еще несколько фигур, рассматривающих Миллера. Все они были в эсэсовской форме.

Штурмбанфюрер начал уже догадываться, куда попал. Накануне его ухода из лагеря стало известно, что готовится тотальная акция по уничтожению заключенных нескольких концлагерей. Их должны доставить в Гамбург, погрузить на суда, вывести в море и затопить. Неужели все эти большие суда готовятся пустить на дно? Не может быть. А если все же это так? У Миллера среди охраны могут встретиться знакомые. Если его узнает кто-либо из эсэсовцев — будет худо.

Чтобы скрыть лицо, он низко нахлобучил картуз.

— В этот квадрат заходить нельзя ни одному судну, — сказал человек с мегафоном. — Разве тебе не сказали об этом в Гамбурге?

— Не сказали. — Миллер так энергично замотал головой, что казалось, она вот-вот отлетит. — Разве я посмел бы нарушить инструкцию? В порту такое сейчас творится…

— Это не оправдание.

— Мне комендант порта ничего не сказал об инструкции, я видел его перед самым выходом в море, — быстро заговорил Миллер.

Последние его слова неожиданно заинтересовали эсэсовца.

— Ты видел старика Вебера? Разве он выходит? — спросил эсэсовец, подняв руку с мегафоном.

— Мы разговаривали с Вебером в порту. Он решил обследовать свое хозяйство. Вернее, то, что от него уцелело после бомбежек, — добавил Миллер.

— А как его нога?

— Только чуть хромает.

Собеседник удивился.

— Ходили слухи, что Веберу оторвало ногу во время налета. Поистине, чего только не наслушаешься… А ты не ошибаешься, рыболов? — подозрительно посмотрел он на Миллера.

— Исключено. Мы давно знакомы с Вебером, — врал напропалую Миллер, никогда не видевший в глаза коменданта гамбургского порта и до этой минуты понятия не имевший, как его зовут. Кстати, он и в Гамбурге-то не бывал ни разу, только видел его на открытке.

Сейчас — он понимал это — можно срезаться на любом пустяке. К счастью для Миллера, собеседнику не пришло в голову, что его нагло обманывают: ему очень хотелось, чтобы то, что рассказал этот тип с рыболовецкой шхуны, оказалось правдой. Тогда после завершения нынешней грандиозной акции можно будет снова наведаться к приятелю — хлебосольному Веберу.

Дернула же нелегкая этого рыбака-интеллигента залезть в запретную зону!

— Фамилия? — спросил эсэсовец.

— Миллер.

Он не боялся демаскировки и разоблачения: Миллеров в Германии — пруд пруди. Да и вообще, какое это сейчас имеет значение?..

— Я передам коменданту порта, твоему знакомому, что из-за его рассеянности гибнут немцы, — сказал эсэсовец.

Миллер помолчал.

— Кто у тебя на борту? — спросил эсэсовец.

— Моторист да трое помощников — сети вытягивать.

— А в трюме что?

— Пусто — шаром покати: рыбы наловить еще не успели, — сказал Миллер.

Верзила, стоявший рядом с человеком, вооруженным мегафоном, посмотрел вниз и спросил:

— Обыщем посудину?

Тот пожал плечами:

— Зачем? Это лишнее.

Человек с мегафоном на минуту задумался. Миллер еще раз бросил незаметный взгляд на ближайшую палубу, вкруговую закрытую металлической решеткой, высокой и плотной. Ячейки были мелкими, но не настолько, чтобы не разглядеть за ними массу людей.

— Гляди, гляди, Миллер, — с нескрываемой угрозой заметил верзила, затем нагнулся к своему шефу и что-то негромко сказал. Тот кивнул.

— Ладно, — произнес шеф, обращаясь к Миллеру. — Простим тебя на первый раз. Сделаем скидку. Но в следующий раз смотри. Если нарушишь инструкцию и попадешь в запретную зону — пеняй на себя…

— Следующего раза не будет, — заверил Миллер, который еще не мог поверить в неожиданное спасение.

— Валяй отсюда, да поживее, — рявкнул мегафон. — Чтоб духу твоего здесь не было.

— И никому ни слова о том, что здесь видел, — добавил верзила.

— Полный вперед! — охрипшим голосом произнес штурмбанфюрер, пригнувшись к переговорному устройству. Он слышал, как эсэсовцы, наблюдавшие «Викторию» сверху, перекидывались остротами в ее адрес:

— Плавучий крематорий!

— Копченый гроб!

Говорили и еще кое-что, похлеще.

Миллеру казалось, что судно его стоит на якоре. Так и хотелось выругаться в переговорное устройство, заставить эту скотину моториста выжать из машины все, что можно. Главное — уйти от смерти, дыхание которой он только что столь явственно ощутил.

Но усилием воли он заставил себя держаться спокойно.

Нет, зря он мысленно честил моториста: судно набирало скорость. Пришлось даже дать команду, чтобы сбавили обороты, — Миллер боялся, как бы не врезаться в какое-нибудь судно.

Неужели он спасен благодаря смуглолицему, который вовремя велел поднять немецкий флаг? Возможно, прими его немцы за датчанина или какого-нибудь там норвежца — и «Виктория» шла бы уже на дно.

Суда стояли довольно кучно. Почти механически Миллер читал их названия: «Тильбек», «Атен», «Дейчланд»… Чуть поодаль возвышалась серо-зеленая громада трансатлантического красавца «Кап Аркона».

Слишком хорошо зная повадки эсэсовцев, Миллер все время ждал выстрела в спину. Очень хотелось обернуться, и лишь большим усилием воли он заставил себя не делать этого.

Суда, между которыми воровато пробиралась «Виктория», были разнокалиберными, но на каждом из них находились охранники-эсэсовцы, и каждую палубу, специально огороженную, заполняли люди.

«Виктория» шла неуверенно, какими-то судорожными рывками, — сказывалось отсутствие у Миллера опыта судовождения. Эсэсовцы, видимо, приписывали зигзаги суденышка тому, что капитан смертельно перепугался, и гоготали, поигрывая автоматами.

Когда «Виктория» шла мимо низкого борта «Тильбека», Миллер заметил на палубе за оградой какое-то движение. К решетке кто-то метнулся, изможденное лицо приникло к железным брусьям, и хриплый голос проговорил, задыхаясь:

— Эй, кто бы ты ни был!.. Передай там, на воле… Мы — заключенные из концлагеря Нейенгамме… Фашисты вывезли нас сюда, чтобы уничтожить!..

Послышалась короткая автоматная очередь, и голос умолк. Миллер видел, как тело заключенного медленно сползало вдоль решетки…

С других палуб тоже послышались выкрики, но выстрелы эсэсовцев оборвали их.

Теперь Миллеру стала ясной вся картина.

Нейенгамме!

Он знал этот лагерь.

Погибший при бомбежке комендант лагеря, в котором служил Миллер, называл Нейенгамме «параллельным предприятием». Эти два лагеря находились, опять-таки говоря его словами, «в творческом содружестве». Руководство ездило друг к другу в гости для обмена опытом и новинками в «наиболее рациональной постановке дела».

Лагерь Нейенгамме располагался в трех десятках километров от Гамбурга. Это было образцовое заведение.

Начать с того, что исключительно удачно было выбрано местоположение лагеря. Его построили в долине, где постоянно — зимой и летом — дули пронзительные, сырые ветры. Они уносили эфемерные жизни заключенных вернее, чем пули, побои, болезни и голод. Вернее, а главное — дешевле.

Лагерь Нейенгамме начал функционировать в 1940 году, когда все сильнее разгоралось пламя второй мировой войны. Теперь — весна сорок пятого. Комендант Нейенгамме рассказывал ему недавно, что за пять лет существования лагеря через него прошло примерно сто тысяч заключенных, в том числе тринадцать с половиной тысяч женщин.

Комендант хвастался высоким «коэффициентом полезного действия» своего лагеря: уничтожено более сорока тысяч заключенных.

«По профилю» Нейенгамме и его лагерь совпадали: и в том, и в другом содержались в основном военнопленные. В Нейенгамме можно было встретить чехов и югославов, французов и поляков. Но больше всего было русских: пятнадцать тысяч военнопленных и примерно тридцать пять тысяч гражданских. Комендант Нейенгамме жаловался, что русские сильно «затрудняют работу», и поделился своим опытом: русских — как пленных, так и гражданских — лучше уничтожать, не регистрируя их в качестве заключенных, так меньше возни.

Все это молниеносно пронеслось в голове Миллера, пока он лавировал между судами.

Миллер замешкался с очередной командой мотористу, и «Виктория» бортом задела баржу, также до отказа набитую заключенными. Оттуда, как по команде, послышались крики — смертники называли лагеря, откуда их привезли:

— Любек!..

— Штутгоф!..

— Заксенхаузен!

— Равенсбрюк!

И снова выкрики обрываются выстрелами…

Миллер не мог не отметить про себя широту и размах проводимой акций.

Впереди уже маячил свободный морской простор, и «Виктория» смогла увеличить ход. Миллер вытер вспотевший лоб, и в тот же момент одиночная пуля тенькнула рядом с ним, расщепив деревянный поручень. Отлетевшая щепка больно впилась в щеку, Миллер тронул пальцем: кровь. Вслед за тем еще несколько пуль ударило в капитанский мостик. Эсэсовцы словно забавлялись, сужая круг смерти вокруг Миллера. Ударила пушка, вздыбив фонтан пенной воды рядом с бортом «Виктории».

Теперь ясно: они просто решили немного поразвлечься, уничтожив живую убегающую мишень…

Боже, каким же наивным идиотом был он несколько минут назад! Разве его коллеги эсэсовцы могут оставить в живых свидетеля такой акции?..

Следующий снаряд настиг «Викторию», когда она уже покинула строй судов. Взрыв вырвал мачту, которая рухнула, увлекая за собой немецкий флаг.

В этот критический момент из-за туч вывалилась целая стая самолетов. Они шли со стороны солнца, и рассмотреть их было трудно. Судя по реакции на судах, это были самолеты союзников.

Обстрел «Виктории» прекратился: эсэсовцам было теперь не до нее. Увлеченные охотой, они прозевали появление самолетов противника.

Появление вражеской авиации здесь, в пустынной частя моря, где бомбить-то, собственно говоря, нечего, да еще средь бела дня, было ошарашивающе неожиданным.

Первая эскадрилья самолетов снизилась и на бреющем полете пронеслась низко над морем, поливая корабли свинцом. «Викторию» они, видимо, сочли мелочью, недостойной внимания.

Миллер в четыре прыжка покрыл расстояние до рубки и рванул дверь.

Смуглолицый капитан сидел у стола, покуривая. Перед ним возвышалась горка измятых окурков. Увидев Миллера, капитан вскочил с места, прошипел, вырвав изо рта сигарету:

— Обратно, идиот! Вы демаскируете меня и весь экипаж. На мостик!

— Самолеты налетели, нас обстреливают…

— Я не глухой. По-моему, такой тарарам — слишком большая честь для моей скорлупки. Они бомбят немецкие суда… Нужно улепетнуть, пока господь предоставляет нам такой шанс. — И Педро вышел на палубу.

«Снять немецкий флаг!» Еще несколько четких команд, отданных без излишней поспешности, и корабль, наращивая скорость, двинулся прочь от опасной зоны, никем не преследуемый.

Пока несколько матросов возились, избавляя судно от остатков мачты, вырванной снарядом, Миллер немного пришел в себя. Между тем в воздухе вслед за истребителями появились бомбардировщики.

Один из самолетов отделился от общего строя.

— Что ему нужно? Он же видит — у нас нет немецкого флага! — воскликнул Миллер. — У вас есть какой-нибудь другой флаг?

— У меня этого тряпья полный комплект.

— И английский есть?

— Конечно.

— Так давайте его выбросим!

— Нам теперь поверит только глупец, — отрезал капитан.

Самолет развернулся, делая заход. Теперь его намерения не оставляли никаких сомнений.

— Какое варварство — обстреливать мирное рыболовецкое судно, — пробормотал Миллер.

Капитан лишь усмехнулся.

Первая бомба небольшого калибра упала далеко перед носом корабля. Миллер испуганно шарахнулся и присел за толстым бунтом каната.

Матросы выполняли команды капитана и не обращали на окружающее, казалось, никакого внимания.

«Низшая раса, — подумал Миллер. — Они не отдают себе отчета в ценности жизни как таковой».

— Можете спуститься в трюм, там безопаснее, — предложил ему капитан.

Миллер пожал плечами:

— Какая разница, где погибнуть?

Он отчаянно трусил, но ему не хотелось окончательно пасть в глазах капитана и матросов.

— Уйдем, — успокоил его капитан, — и не из таких передряг выходили. Нас преследует один самолет. Кроме того, похоже, он отбомбился.

— Совсем обнаглели, канальи! — Миллер с тревогой наблюдал, как английские самолеты преследуют суда.

Тревога была не напрасной: капитан ошибся, предполагая, что самолет, увязавшийся за ними, отбомбился.

Убедившись, что пулеметный обстрел не принес суденышку существенного вреда — капитан умело бросал его из стороны в сторону, — пилот изменил тактику. Он заложил крутой вираж, на выходе из которого от самолета отделилась целая серия зловещих черных капель.

Миллер со страхом следил за летящими вниз бомбами. Впечатление было такое, что все они нацелены прямо на него. И никуда от них не убежать, не спрятаться…

Летчик был, видимо, искушен в бомбометании. На сей раз он учел ход корабля.

— Стоп! Полный назад! — отчаянно крикнул капитан в переговорную трубку.

Корабль дрогнул всем корпусом, словно живое существо, и подался назад.

Все бомбы ухнули в воду — Педро и на этот раз вышел победителем из нелегкого поединка. Одна все же взорвалась совсем рядом с кораблем. Взрыв потряс корпус судна. Волна плеснула поверх палубы, вмиг обдав всех, кто на ней находился.

Самолет удалялся.

— Ну, вот и весь спектакль, — спокойно произнес капитан. — Наша посудина — слишком жалкая добыча для него. Вот если б мы открыли огонь, эта каналья не успокоилась бы до тех пор, пока нас не потопила… У вас вид мокрой курицы, дружище! — добавил он, обращаясь к Миллеру.

Карл Миллер одернул мокрые бесформенные брюки, облепившие ноги.

Гулкий взрыв потряс воздух. Длинный корабль, стоявший поодаль, переломился надвое. С борта «Виктории» было видно, как обе половинки поднялись кверху, словно в замедленной съемке, и затем опали.

— «Тильбек»… — прошептал Миллер.

Узники, облепившие палубы, кидались в воду. Их расстреливали с катеров эсэсовцы, а сверху поливали свинцом самолеты. Летчики, видимо, так и не смогли разобраться, на кого они совершили нападение.

И еще один взрыв тугой волной ударил в грудь. Высокое пламя, почти бесцветное в дневном свете, факелом вонзилось в небо. Бомбы подожгли самый большой из немецких кораблей — трансатлантический лайнер «Кап Аркона».

Миллер коротко объяснил капитану, чем гружены гибнущие корабли.

— Страшны дела твои, господи, — перекрестился капитан. — Клянусь, уж лучше торговать рабами, чем топить их.

Он успел отвести свой корабль от гибнущих судов. Крики тонущих здесь уже не были слышны, и картины пожаров и взрывов казались не такими трагичными, почти игрушечными.

Перед мысленным взором капитана начала вырисовываться некоторая, хотя и зыбкая пока что, перспектива: уйти, прежде всего, из опасной зоны; воспользовавшись общей неразберихой, стать на якорь в одном из нейтральных портов. Там можно будет произвести ремонт судна, пострадавшего при обстреле и бомбежке, залатать палубу, восстановить мачту, а также пополнить запасы воды, продуктов и угля перед долгим прыжком через океан…

— Хорошо идет «Виктория», — сказал Миллер.

Капитан удивленно посмотрел на него:

— Какая еще «Виктория»?

Услышав историю о том, как Миллеру на ходу пришлось наречь судно каким-нибудь именем, причем сделать это без запинки, чтобы не вызвать подозрения эсэсовцев, Педро развеселился.

— Ничего не вижу смешного. Я ведь до сих пор не знаю ни вашего настоящего имени, ни названия судна, — заметил Миллер.

— Моя посудина в судовых документах называется «Кондор», — сказал капитан, становясь серьезным. — Заметьте это на всякий случай. А что касается моего имени, думаю, оно вам ни к чему. Можете звать меня, допустим, Педро — так я, помнится, и представился вам.

— Педро так Педро, — согласился Миллер.

«А ведь этот Миллер в некотором роде капитал, — подумал капитан Педро, бросив взгляд на собеседника. — Военный преступник — разве это плохой товар? Вот сломят Германию, и за таких, как он, военная администрация будет платить с головы. Да уже и сейчас русские наверняка заплатили бы… Мало ли кем он был в прошлом. Об этом Миллере говорили в Берлине разное… Или уж лучше держать курс на его багаж. Надежнее. Тут нужно обмозговать все, чтобы не попасть впросак».

Кругом, сколько хватало глаз, расстилалось спокойное море. Гибнущие корабли и люди давно уже скрылись за горизонтом. Гребни волн кое-где курчавились белыми барашками, а если посмотреть вверх, то между облаков можно было увидеть сверкающие куски по-весеннему яркого неба.

— Вот прибудем мы с божьей помощью на место, — спросил капитан, — чем вы там намерены заняться, Миллер?

— Почему это вас интересует?

— Да так…

— Там видно будет… В слаборазвитых странах много точек для приложения сил.

— И капитала?

— И капитала, — кивнул Миллер и пристально посмотрел на Педро.

Тот небрежно швырнул за борт погасшую сигарету:

— Что ж, опыт у вас немалый.

— Это о чем вы?

— А вот о чем: уж не вздумаете ли вы, Миллер, соорудить у нас концлагерь, на манер ваших?

— Если понадобится — соорудим. Свободный мир не раз еще пожалеет, что сокрушил Германию — бастион, который защищал Европу от большевистских варваров, — отчеканил Миллер.

— Вас ждут за океаном?

— У нас всюду есть единомышленники, — несколько туманно ответил Миллер.

Ничего более определенного капитану выжать из него не удалось.

Штурмбанфюрер погрузился в думы.

«С драгоценностями и золотом придется нелегко, — размышлял он. — Золото всех притягивает словно магнит».

В этот момент капитан заметил, что судно теряет скорость.

— Почему падает ход? — спросил он.

Миллер пожал плечами:

— Непонятно.

— Бездельники! — загремел Педро. — В Любекской бухте мы взяли достаточно угля, а вы ленитесь швырнуть в топку лишнюю лопату!..

— Давление пара в норме.

— Поднять его до красной черты! К рыбам, на дно захотели? Олухи! — надрывался капитан в переговорную трубку. — Я вижу, вы всем скопом решили совершить обряд самоубийства. Каждая лишняя минута промедления может стоить нам жизни…

— Капитан, в трюме вода, — взволнованно доложил боцман.

Взрывы английских бомб не прошли для судна бесследно.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Шум лодочного мотора казался Талызину оглушительным. Придерживая здоровой рукой руль, он тревожно оглядывал берега. В любую минуту могла возникнуть опасность.

Из-за поворота показался аккуратный кирпичный домик под островерхой шиферной крышей. С крыльца — видимо, на шум мотора — сбежал человек и спустился к воде. Крича что-то, он махал Талызину рукой, чтобы тот пристал к берегу. Иван на всякий случай помахал ему в ответ и промчался дальше. Вскоре домик скрылся из поля зрения.

Свинцовая усталость сковывала тело, даже поворачивать руль стало тяжело. Спать хотелось так, что глаза слипались. Чтобы ненароком не задремать в лодке и не врезаться в берег, Иван принимался снова и снова повторять по памяти химические формулы, которые надиктовал ему Пуансон.

Сколько прошло времени с момента побега из лагеря, он не знал.

«Сейчас вот засну и бессмысленно погибну. Что может быть глупее?» — подумалось Талызину. В это мгновение мотор чихнул. Через минуту-другую он чихнул еще несколько раз и заглох. Талызин снова и снова нажимал на стартер, потом понял: кончился бензин. Он вывернул руль к берегу, лодка по инерции достигла его и мягко ткнулась носом в песок.

Иван осторожно огляделся, ничего подозрительного не заметил.

Дальше продвигаться на лодке нельзя — нет весел, раздобыть бензин негде. Оставлять лодку здесь тоже не имело смысла — лишняя улика для возможной погони. Из последних сил он столкнул лодку и пустил ее вниз по течению. Затем поднялся по косогору. Местность была, к счастью, безлюдной. Пройдя метров триста, Талызин набрел на густые заросли краснотала, забрался в них, свалился и мгновенно уснул.

После короткого сна, освежившего силы, он снова двинулся в путь. Дорога шла среди аккуратно размежеванных полей, похожих на шахматную доску. Пахло прелым листом, набухшей землей, ранней весной.

Изредка навстречу шли люди, однако с ним никто не заговаривал. У каждого, видимо, хватало своих дел и забот. Встречались и бомбовые воронки, до половины заполненные водой. Видимо, когда союзники бомбили Гамбург, доставалось и пригородам.

Машин почти не попадалось. Однажды, когда издали послышался шум мощного мотора, Талызин, повинуясь интуиции, быстро свернул в сторону и спрятался за высокой насыпью. Тут же убедился, что предосторожность не была излишней: мимо промчался грузовик с солдатами. Подождав, пока машина скроется из виду, Иван двинулся дальше.

Он поставил перед собой четкую цель — добраться до Гамбурга и попытаться разыскать явку, которую ему дали в Москве.

Рассудив, что надежнее двигаться вдоль реки, он снова спустился к воде.

Талызин шел несколько дней. Ночевал где придется: в прошлогодних скирдах, полуразрушенных бомбежками строениях…

На четвертый день пути начало ощущаться дыхание большого города: чаще встречались люди, машины. Несколько раз реку пересекали мосты, близ которых было особенно опасно: мосты усиленно охранялись, и каждый раз Талызину приходилось делать огромный крюк, на который уходило немало времени. Тем не менее он упорно придерживался реки, поскольку она, как он убедился по встреченной на перекрестке дорожной схеме, вела к Гамбургу.

x x x

«Гамбург — 2 км» — лаконично извещала готическими буквами аккуратная табличка у дороги. Талызин замедлил шаг. Любой полицейский или военный патруль может счесть его подозрительным. Правда, солдатский мундир со знаками за ранения, которым снабдили его в лагере, сидел довольно ладно, и его можно привести в пристойный вид.

Он погляделся в окно одноэтажного домика, выбежавшего к самой дороге, поправил головной убор, мысленно повторил придуманную на ходу версию и решительно направился в сторону цирюльни. Над ее крыльцом весело скалился с вывески цирюльник в грязно-белом фартуке, с ножницами в руке. Что-что, а побриться было необходимо.

В скромном салоне клиентов не было. Скучающий парикмахер сидел у окна и просматривал «Фелькишер беобахтер». «Странно, совсем молодой мужчина — и не в армии», — отметил про себя Талызин, переступив порог.

— Добрый день, — сказал он.

— Не очень-то добрый, — проворчал мастер, отрывая взгляд от газеты.

— Что так?

— Того и гляди, бомба на голову свалится.

— Трудные времена… — неопределенно произнес Талызин и прошел в салон.

— Вы-то откуда такой? — спросил парикмахер, внимательно разглядывая посетителя и не торопясь встать со стула. — И куда направляетесь?

— К сестре иду. В Гамбург.

— В Гамбург? — покачал головой парикмахер. — Не советую. Там сплошной ад, бомбят день и ночь.

Талызин развел руками:

— Понимаете, у меня безвыходное положение. Приехал домой в отпуск по ранению, левую руку зацепило. Приехал, а дома нет. И никого нет, все погибли от бомбы.

— Да, дела, — протянул парикмахер и поднялся. Одна нога у него была протезная. Он перехватил взгляд клиента и сказал, указывая на его знаки за ранения:

— Вижу, и вам хлебнуть пришлось. Много ранений…

— Потом посчитаем, — улыбнулся Талызин.

— Прошу, — указал парикмахер широким жестом на кресло.

Талызин сделал шаг.

— Честно вам скажу: у меня денег нет заплатить вам за работу. На ночевке обокрали.

— Бывает… Поэтому и вид такой? Ладно, ладно, солдат солдату всегда поможет. Садитесь!

Ловко намыливая лицо клиента, парикмахер без умолку разговаривал. Талызин узнал, что народ разбегается от бомбежек, люди устали от войны, от очередей, от общей неразберихи. Даже девчонка-помощница — и та покинула парикмахера, и ему самому приходится взбивать мыльную пену. А что делать?

— В последнее время происходят странные вещи, — говорил парикмахер. — По шоссе, говорят, в течение нескольких дней гнали массу лагерных заключенных.

— Куда гнали? — спросил Талызин.

— Осторожнее, я вас порежу… В сторону Гамбурга. А там, говорят, в порт.

— Зачем?

Бритва мастера замерла в воздухе.

— Вот и я спрашиваю — зачем? Может быть, эвакуировать морским путем?

— Может быть, — пробормотал клиент, ошеломленный новостью. Он начал догадываться, что означает эта «эвакуация».

— Где же справедливость? — продолжал разглагольствовать парикмахер. — Мы, немцы, должны гибнуть под бомбами, а разная неарийская сволочь, враги рейха… — Он провел бритвой по щеке клиента, полюбовался сделанной работой и неожиданно спросил: — Послушайте, вы, наверно, гамбуржец?

— Нет.

— А говорите как коренной житель города.

— От сестры перенял. Она на лето всегда к нам в деревню приезжала, вместе росли, — произнес Талызин и подумал, что ни на мгновение нельзя утрачивать контроль над собой. Парикмахер не так прост, как кажется. Будет скверно, если клиент вызовет у него хоть малейшее подозрение.

— Где она живет в Гамбурге?

— Кто? — переспросил Талызин, чтобы выиграть секунду-другую.

— Ваша сестра.

— На Бруноштрассе.

Талызин назвал одну из улиц в Гамбурге. Готовясь к операции, он основательно изучил карту города.

— Бруноштрассе… — Парикмахер наморщил лоб, затем сочувственно поцокал. — Это близко к порту. Говорят, там мало домов уцелело…

Закончив работу, он ловко сдернул простынку, провел щеткой по жесткому солдатскому воротнику Талызина и подмигнул:

— Теперь хоть на свидание!

В Гамбург он добрался где-то около полудня. Общее направление к порту выдерживать было легко — время от времени на стенах домов попадались стрелки-указатели «К гавани» для транспорта.

Город был сильно разрушен. Лица людей хмуры, озабочены. Некоторые копались в развалинах, что-то искали. Много было беженцев — с узлами и чемоданами.

От дверей продуктовых магазинов и лавок тянулись длинные молчаливые хвосты очередей. Талызин чувствовал сильный голод, но поесть было негде, не было денег. Да если б и были, купить бы ничего съестного не удалось: все продавалось по карточкам.

На полуобвалившейся стене болталась табличка «Дитрихштрассе», чудом удерживаемая одним крючком.

Талызин нашел нужный дом — один из немногих, он уцелел. Это было мрачное четырехэтажное здание, кирпичные стены которого потемнели от времени. На уцелевших окнах крест-накрест наклеены полоски бумаги, чтобы стекла не вылетели от взрывной волны.

В парадном было полутемно, на лестничной клетке пахло мышами.

Талызин долго звонил в нужную дверь, но никто не откликался. Может быть, звонок не работает? Он постучал — никто не отозвался. Уехали? Никто не живет?

Несколько минут он постоял в раздумье, затем повернулся и медленно двинулся к выходу.

Выходя на улицу, Иван столкнулся со стариком в поношенной одежде, который нес сетку с картошкой.

— Вы не из седьмой квартиры? — спросил Талызин.

— Из седьмой.

— Ганс Кирхенштайн?

— Нет.

— Как его найти?

Старик подозрительно оглядел Талызина:

— А вы кто ему будете?

— Привез ему с фронта привет от родственника, — сказал Иван. — Мы в одной роте служим, я отпущен по ранению на несколько дней.

— Вижу, что по ранению. — Старик пожевал губами, что-то соображая. — Что ж, входите.

Отпирая дверь, он долго возился с ключами — их у него была целая связка, а впустив Талызина, столь же долго запирал дверь, звякая какими-то цепочками и громыхая засовами.

— Ну, как там, на фронте? — спросил старик, справившись с последней задвижкой.

— Честно говоря, приходится нелегко, — проговорил Талызин. — Но духом не падаем.

— И мы не падаем, хотя и нам здесь не сладко. Видели, наверно, во что превращен город?

Талызин кивнул.

Старик привел его на кухню и усадил на табуретку, а сам принялся перекладывать картошку из сетки в картонный ящик.

«Хоть бы кофе угостил», — подумал Иван, но хозяину подобная мысль и в голову не приходила. Впрочем, голод — дело десятое. Сейчас разведчика больше всего на свете интересовало, где человек, которого он разыскивает. Если он его не отыщет, прервется единственная ниточка, ведущая к гамбургскому подполью. Однако расспрашивать старика нужно осторожно, чтобы не вызвать подозрений.

— Выходит, Кирхенштайн при бомбежке погиб?

— Нет, он в больнице.

— Ранен?

— Плеврит у него. Мирная болезнь, — усмехнулся старик, моя руки под краном.

— Вот оно что, — протянул Талызин. — Жаль. Думал поразвлечься здесь, в Гамбурге. А теперь придется потратить время, чтобы навестить его. Или не стоит?

— Дело ваше. — Старик вытер руки худым полотенцем и тяжело опустился рядом с гостем.

— Навещу, пожалуй, — решил Иван, — перед приятелем будет неудобно. Где он лежит?

— Больница далеко. Запишите адрес.

— Я запомню.

Повторив адрес и попрощавшись, Талызин вышел на улицу.

Оставшись один, старик долго бормотал себе под нос: «Какой это у Кирхенштайна родственник? Что-то не припомню. Надо бы расспросить его подробнее. Ну, да бог с ним, с солдатом».

Иван шел по Дитрихштрассе, и в голове у него звучали последние реплики, которыми он обменялся со стариком.

— Держитесь там, на фронте, — напутствовал его старик, не отпуская дверную ручку.

— Постараемся.

Старик повернулся к Талызину и, таинственно понизив голос, прошептал:

— Скоро в войне наступит перелом. Слышали, конечно?

Талызин кивнул.

— На берегах Балтики куется новое оружие. Оно повергнет в прах врагов рейха.

«Новое оружие, новое оружие, — билось в голове. — О нем уже говорят в открытую! Необходимо как можно скорее доставить в Москву добытую информацию».

На одной из улиц по дороге в больницу Талызин наткнулся на дымящую полевую кухню. Здесь раздавали еду беженцам и тем, чьи дома были разрушены бомбежкой. Он стал в очередь, одолжил у кого-то пустую консервную банку и получил порцию горячего супа и кусок хлеба.

К вечеру, добравшись наконец до больницы, он долго уламывал дежурную сестру, чтобы пропустила его к больному Кирхенштайну. В том, что она смилостивилась, решающим аргументом послужили знаки за ранения.

— Он лежит у окна, ваш родственник, — сказала она. — Только разговаривайте недолго. Врач сживет меня со света, если вас застукает.

Талызин открыл дверь в палату, поздоровался и прошел к кровати у окна. На ней спал, тяжело дыша, старый, совсем седой человек. Иван присел на табурет и дотронулся до руки старика. Тот открыл глаза и недоуменно посмотрел на Талызина.

Остальные больные с интересом наблюдали за поздним посетителем. Старика Кирхенштайна никто не навещал, а тут этот солдатик раненый. Надо же!

— Я с фронта… Привез привет от вашего племянника. Здесь буду совсем недолго, нужно скоро возвращаться, — громко сказал Иван, пожимая руку старику. — С трудом нашел вас!..

Последнюю фразу, являвшуюся паролем, Талызин выделил интонацией.

Старик приподнялся на постели и тихо произнес:

— Рад, что нашли меня, пусть и с трудом.

Это был ответный пароль.

Вскоре больные утратили интерес к посетителю, каждый занялся своим делом.

— Заболел я не вовремя, — сказал старик. — И многие мои друзья болеют, время такое. Но кое-кто сопротивляется простуде.

— Мне сестра разрешила быть тут всего несколько минут, — сказал Талызин. — К тому же скоро комендантский час, а я не устроен. Есть ли место, где можно остановиться?

— Найдем, — произнес старик. — У моего двоюродного брата, он поможет вам скоротать отпуск. — И назвал адрес.

Талызин поднялся.

— Спасибо, что навестили. Давно писем с фронта не было, я уж волновался…

— Выздоравливайте. До встречи! — сказал Талызин и вышел.

Добираясь до Эгона, адрес которого дал Кирхенштайн, Талызин чуть не угодил в облаву.

С противоположных сторон улицы навстречу друг другу шли два патруля. Повинуясь безотчетному чувству, Талызин свернул в первый попавшийся двор, а здесь, оглядевшись, нырнул в оконный проем разрушенного дома и затаился.

Интуиция его не обманула. Через несколько мгновений послышались крики:

— Стоять! Ни с места! Проверка документов.

Несколько голосов раздалось близко, над самым ухом:

— Кто-то сюда вошел!

— Тебе показалось…

— Возможно, здесь живет.

— Тогда он нам не нужен.

Голоса стихли. Затем с улицы послышался чей-то тонкий, отчаянный крик, а затем короткая автоматная очередь.

Быть может, следовало переночевать тут, в развалинах, но Талызин решил, что надо идти.

Через час он постучал в дверь одноэтажного домика. На стук долго не отзывались, хотя из-за плотной шторы, небрежно повешенной, пробивался слабый свет. Ему подумалось: «Сейчас в Германии мания у всех запираться, прятаться, забиваться поглубже в норы. Что это — боязнь бомбежек и смерти или комплекс вины?»

Наконец за дверью спросили:

— Кто там?

— От Кирхенштайна, — негромко ответил Талызин.

Дверь приоткрылась, и Иван вошел в коридор, слабый свет в который падал из комнаты.

— Эгон?

— Эгон.

— Я из госпиталя…

— Проходите в комнату. Осторожно, не споткнитесь, здесь заставлено, — сказал Эгон.

Комната была узкой и длинной. На столе горела настольная лампа с зеленым абажуром, лежала раскрытая книга.

Талызин, не ожидая приглашения, тяжело опустился на стул. Некоторое время он молчал. Молчал и человек, впустивший его. Было ему за шестьдесят. Высокий, прямой, узколицый, с обильной проседью.

Иван осторожничал. Сейчас вся надежда — этот молчаливый человек. Но как ему открыться?.. Кирхенштайном, кроме фразы «Он поможет вам скоротать отпуск», об этом человеке ничего не было сказано.

Наконец Талызин спросил:

— Мы одни?

— Одни. Жена на дежурстве.

Эгон, спокойно глядя на посетителя, ждал продолжения.

— Кирхенштайн сказал, что я могу рассчитывать на вашу помощь.

— В чем должна выразиться помощь? — Эгон подошел к окну и поправил уголок шторы.

— Мне необходимо срочно выбраться отсюда.

— Из Гамбурга?

— Да.

— А куда?

— В любую нейтральную страну.

— У вас есть документы?

— Никаких.

Эгон присвистнул:

— Ничего себе задачка… Как же вы добрались сюда?

Иван улыбнулся:

— Добрался. Вот как выбраться?

Эгон молча что-то обдумывал.

— Есть одна идея, но ответ я смогу дать только завтра, — сказал он.

— А нельзя ли сегодня? — вырвалось у Талызина.

— Никак, — покачал головой Эгон. — А пока располагайтесь, будем ужинать.

«Лишних вопросов не задает, сдержан. Добрый признак», — отметил про себя Талызин.

— Вижу, досталось вам, — сказал за ужином Эгон. — Вы немец?

— Нет.

— Я догадался, — кивнул Эгон, посыпая солью ломтик серого хлеба. — Не думайте, что вся наша нация состоит из извергов и палачей.

— Я так не думаю, — сказал Талызин и добавил: — Гамбург — город Тельмана!

— Я знал Тедди, — просто сказал Эгон.

— Тельмана? — с оттенком недоверия переспросил Талызин. Для него фигура вождя немецких коммунистов была легендарной еще с юношеских лет.

— А что вас удивляет? Я ведь тоже коренной гамбуржец, как и он. Мы проводили одну работу. Организовывали стачки в Красном Веддинге, среди рабочих, в порту.

— Расскажите о Тельмане, — попросил Талызин.

— Тедди рабочие любили. Он пользовался большим авторитетом. — Эгон глотнул кофе-эрзац. — Я расскажу вам об одном событии, в котором мне выпало участвовать. Это произошло давно, в тридцать третьем. Я тогда был корреспондентом «Роте Фане». Знаете о такой газете?

Иван кивнул.

— С начала года обстановка в стране была крайне напряженной. Необходимо было собрать Центральный комитет партии, чтобы выработать единую линию борьбы. Долго искали место, где можно было бы собраться. Всюду рыскали полицейские и штурмовики — партия фактически была вне закона. Наконец выбрали небольшое местечко на реке Шпрее. Оно называлось Цигенхальс, по-русски это звучит как «горло козы». Да, там нам чуть и впрямь не перерезали горло… — Эгон побарабанил пальцами по столу. — Собрались мы, как сейчас помню, седьмого февраля. Съезжались тайком, минуя полицейские кордоны и облавы, со всех концов Германии. Заседание решено было проводить в деревенском кабачке, там такая задняя комнатка имелась, с выходом к реке. Председательствовал Тельман. Обсуждали, как бороться против Гитлера, против готовящейся войны. Работа уже шла к концу, когда в комнату вбежал запыхавшийся человек и сообщил, что полицейские напали на наш след. «Без паники», — сказал Тедди. Мы выскальзывали по одному через черный ход прямо к реке, к причалу были привязаны лодки… Тедди уходил, когда в запертую дверь уже ломились полицейские. Это было последнее заседание ЦК, в котором участвовал наш Тедди.

— Тельман уже принадлежит истории, — произнес задумчиво Талызин.

— И знаете, с того дня, как я видел Тельмана в Цигенхальсе, прошло больше десяти лет, — продолжал Эгон, — и каких лет! А у меня до сих пор перед глазами мельчайшие детали той встречи. Помню горячую речь Тедди, его плотно сбитую фигуру, простой рабочий костюм, кепку. Шпрее сильно обмелела, берега были по-зимнему пустынны. Мы гребли что было сил, только весла трещали!.. Полиция нас обнаружила, когда основная часть лодок успела подойти к речной излучине. Послышались выстрелы, крики, кого-то ранило, но нам удалось уйти от преследования… Мы засиделись, вам нужно отдыхать, — сказал Эгон, поднимаясь. — Завтра вам понадобятся силы.

— С чем связан ваш план? — спросил Талызин.

— Не с чем, а с кем, — впервые улыбнулся Эгон, улыбка очень шла ему. — С моей женой.

— Она ваша единомышленница?

— Да. Она работает телефонисткой в порту. И кое-что знает о тамошней жизни. В порту стоит транспортное судно. Оно должно в сопровождении военных судов отправиться в Норвегию, на завод тяжелой воды.

— Когда?

— Завтра, если не будет бомбежки.

— Я вижу, бомбежек вам хватает, — произнес Талызин. — Гамбург лежит в руинах.

— Сегодня еще бог миловал, выдалась спокойная ночь. Подобное в последнее время случается редко. А на днях такое было — кошмар! Самолеты налетели днем. Бомбили что-то в порту…

— Что именно?

— Не знаю, слухи разные ходят… Жена, к счастью, в тот день не дежурила, была дома. Самолеты бомбили корабли, но и порту досталось.

— Нужно еще будет передать короткий шифр по радио…

Эгон кивнул, погасил настольную лампу, зажег крохотный ночничок. Укладываясь спать, сказал:

— Разрешите задать вам вопрос?

— Пожалуйста.

— Я не спрашиваю, кто вы, как вас зовут. Как старый подпольщик, я знаю: каждый из нас должен ведать только о том, что непосредственно относится к его участку работы. Но я хочу спросить лишь одно… — Эгон запнулся. — Впрочем, вы можете мне не отвечать…

— Спрашивайте.

— У вас было здесь задание?

— Да, — поколебавшись крохотное мгновение, ответил Талызин.

— Вы его выполнили?

— Выполнил. Точнее, буду считать выполненным, если сумею передать результат.

— Спасибо. Это единственное, что я хотел услышать, — произнес Эгон и отвернулся к стене.

Через минуту послышалось его тихое посапывание.

Талызин долго не мог уснуть. В памяти прокручивались события последних дней, насыщенных до предела. Что ждет его впереди? Какие испытания и опасности?

Вспомнилась Москва, особняк Управления на тихой улице, кабинет полковника Воронина… Что он делает сейчас? Тоже, наверное, не спит: у него ведь таких, как Талызин, десятки. И каждую операцию нужно готовить, в каждую — вложить частичку собственной души…

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вскоре матросы «Кондора» обнаружили пробоину, и работа закипела. Пока двое качали насос, остальные пытались забить дыру, из которой хлестала вода.

Отверстие кое-как заделали, теперь предстояло опорожнить трюм. Люди сменялись, насос работал непрерывно, но вода продолжала прибывать. Видимо, где-то были еще пробоины, но обнаружить их, несмотря на поиски, не удавалось. Уровень воды в трюме медленно, но верно повышался.

Матросы были в рыбацких сапогах, только один Миллер в ботинках. А эта обувь, хотя и добротная, на толстой подошве, пропускала воду.

Капитан то поднимался наверх, чтобы наблюдать за морем, то снова спускался в трюм, и каждый раз его лицо становилось все более озабоченным.

На палубе матросы по приказу Педро готовили плот: когда бросились к спасательной лодке, она оказалась изрешеченной пулями и осколками.

— Будем спасаться вплавь, — решил капитан. — Судно обречено, это ясно. Однако на плаву какое-то время оно еще продержится…

— Помпа засорилась, — сказал боцман.

— Плюньте на нее. Ступайте наверх, погрузите на плот продукты, а я пойду приготовлю наши документы. — Капитан пожевал губами и добавил: — Запомните сами и объявите всем остальным: мы — рыбаки, терпящие бедствие. С нами — человек, бежавший из немецкого концлагеря. Так сказать, жертва нацизма, — протянул капитан руку в сторону Миллера. — Он бежал, а мы его подобрали и спасли, беднягу.

— Ясно, — кивнул деловито боцман: он своего капитана привык понимать с полуслова. — А где мы его, беднягу, подобрали?

Капитан пожал плечами:

— В открытом море, где же еще? Фашистские изверги разбомбили корабли с заключенными, а вот этому счастливчику Миллеру удалось выпрыгнуть с тонущего корабля. Правда, Миллер?

— Корабли разбомбили англичане, — произнес угрюмо штурмбанфюрер.

— Скажите, какой поборник справедливости, — протянул капитан с иронией. — Но мы люди маленькие, мы в этих тонкостях не разбираемся. Пусть там, наверху, выясняют, кто кого бомбил. У рыбаков одна забота — думать об улове. Между прочим, утверждая, что вы бежали из немецкого концлагеря, я ни на йоту не погрешил против истины. Ну, так как, вы усвоили мою мысль, Миллер?

— Усвоил.

— Вы очевидец, участник и свидетель трагедии, которая разразилась в открытом море, — продолжал Педро. — Расскажете там все, как было… — Капитан сделал неопределенный жест и заключил: — Ваши достоверные показания явятся еще одной страницей в книге обвинений фашизму.

— У вас тут утонешь в два счета, — буркнул Миллер, переступив через лужу на палубе.

Капитан поиграл фонариком:

— Не ропщите, друг мой. Все-таки, что ни говори, у нас не лагерь смерти, из которого вы столь счастливо бежали, а кусочек нейтральной территории…

— Которая скоро скроется под водой, — закончил Миллер. Оступившись, он едва не растянулся.

— Осторожно, не гибните раньше времени, — сказал капитан. — Вы, Миллер, теперь наша опора и надежда. Мы спасли вас, вы спасете нас.

— Ваше судно застраховано, Педро?

— Суда вольных охотников не подлежат страховке.

— И вам не жаль «Виктории»?

Капитан поправил:

— «Кондора».

— Все равно.

— Видите ли, Миллер, всякая профессия имеет свои неудобства. В том числе и профессия свободного пирата. Но мне не так обидно, как некоторым другим: я, по крайней мере, не таскаю с собой никаких драгоценностей. Без них оно как-то спокойней…

Уровень воды в трюме продолжал повышаться. Вода колыхала всякую дребедень, вытащенную из укромных трюмных уголков: деревянные ящики, засохшие шкурки бананов, ложе сломанной винтовки, фанерный совок.

Матросы подготовили плот. Педро сплюнул на воду и сказал:

— Ваш выход, Миллер. Не опоздайте, иначе спектакль сорвется.

Плот был загружен.

Капитан в последний раз окинул взглядом обреченное судно. «Кондор» приметно осел, ватерлиния ушла под воду.

— Здесь оживленная морская трасса, — сказал капитан, сверившись с картой. — На нас, я уверен, рано или поздно кто-нибудь наткнется.

Миллер потрогал носком одно из бревен плота:

— Лучше бы раньше.

— Как судьба распорядится. Я фаталист.

— Судьбе тоже иногда нужно подсказывать.

Капитан согласился:

— Золотые слова.

Четверо матросов и боцман — весь экипаж — снесли на плот свой нехитрый скарб. Миллер подивился его скудости — у каждого был лишь небольшой морской сундучок. Видимо, экипаж «Кондора» исповедовал фатализм, так же как и его капитан. Смуглые матросы не выглядели ни особенно озабоченными, ни встревоженными. Лица их были спокойны, движения размеренны. «Низшая раса», — привычно подумал Миллер.

— Как это ни парадоксально, то, что с нами случилось, — к лучшему, — сказал Педро. — У нас больше шансов, если мы покинем эту проклятую зону не на корабле, а на плоту.

— По крайней мере, это будет выглядеть более естественно, — добавил боцман.

Капитан многозначительно посмотрел на своего угрюмого пассажира:

— Надеюсь, ваши средства, Миллер, помогут нам выпутаться из этой передряги.

Матросы старались как можно дальше отгрести от «Кондора», чтобы плот не попал в водоворот.

Через несколько минут от «Кондора» осталась только скособоченная труба, которая продолжала отчаянно дымить.

— Старик сражается до последнего, — сказал капитан, и Миллер с удивлением уловил дрожь в его голосе.

— Отлетался «Кондор», — вздохнул боцман и снял рыбацкую зюйдвестку. — Сложил крылья.

Корабль скрылся под водой.

Что-то ухнуло, над местом гибели «Кондора» поднялся водяной горб, и высокая волна, побежавшая от него, едва не перевернула плот.

Матросы внешне безучастно смотрели на гибель корабля. Но может, они умели глубоко таить свои чувства — кто их разберет?

С самого начала путешествия на плоту Миллер понял, что на комфорт рассчитывать не приходится: плот заливало, плохо скрепленные бревна скрипели, все время норовя схватить ногу в капкан.

Теперь они не гребли. Плот дрейфовал, покорный морским течениям и ветру. Грести, выбиваться из сил бессмысленно, рассудил капитан: вероятность встречи с каким-либо кораблем не зависит от того, движется плот или не движется.

Боцман прикорнул на солнцепеке: выглянувшее из-за тучи солнце вдруг пригрело совсем по-летнему.

— Корабль! — закричал матрос.

Видимо, так кричал впередсмотрящий Колумба, когда каравеллы отважного генуэзца приближались к Новому Свету, но Миллер догадался, о чем идет речь. Он с беспокойством вглядывался вдаль: какой сюрприз преподнесет теперь ему судьба?

Капитан Педро оказался пророком: их действительно подобрали очень скоро.

Миллеру и тут повезло: судно, которое их подобрало, оказалось гражданским. Шкипер его, весьма эмоциональный француз, больше доверял не документам, которые просмотрел довольно невнимательно, а живому впечатлению.

Он и команда «Пенелопы» — так называлось судно, которое сняло с плота потерпевших бедствие, — затаив дыхание слушали рассказ Миллера о его печальной «одиссее». Оказывается, большинство из них недурно понимали по-немецки.

Размякший от горячей пищи и доброй порции арманьяка, Миллер поведал сначала о концентрационном лагере, в котором он провел четыре долгих года между жизнью и смертью.

Когда Миллер рассказывал о ночной погрузке боеприпасов, о том, как военнопленные бегом таскали тяжелые ящики, а падавших людей эсэсовцы добивали, кто-то спросил:

— И французы там были?

— Конечно. У нас был интернациональный лагерь: в бараках содержались и французы, и русские, и бельгийцы, и болгары, и югославы, и немцы…

— Немцы?! — удивленно переспросил шкипер.

— Те, которые шли против фю… Против этого подонка Гитлера, — пояснил Миллер. (Обмолвка могла ему дорого обойтись, но, кажется, на нее никто не обратил внимания.)

— А ты неплохо выглядишь, парень, — заметил один француз, хлопнув штурмбанфюрера по плечу.

Даже измызганный, в трюмной грязи, прилипшей к мокрой одежде, Миллер производил впечатление здоровяка.

Штурмбанфюрер вздохнул и негромко проговорил:

— У меня конституция такая, кость широкая, ничего не поделаешь. Все ошибаются. А у меня на теле живого места нет, — продолжал он с надрывом, — почки отбиты. Меня в лагере каждый день…

— Довольно, дружище, — громогласно прервал его шкипер. — Хватит вспоминать о том, что было. Нужно думать теперь не о прошлом, а о будущем.

— А я, когда читал, особенно в «Юманите», о немецких концентрационных лагерях, то думал, грешным делом: враки! — заметил тщедушный матрос с пышными усами. — Трудно поверить, что могут быть на свете такие ужасы. Только когда услышишь очевидца, того, кто прошел через все это…

— Все так и есть, как он рассказывает, — поддержал Миллера шкипер.

— Откуда ты знаешь, Пьер? — спросил пышноусый.

— Теперь уже можно об этом рассказать… Войне капут и Гитлеру капут, — сказал шкипер. — Мой младший брат служил во французской армии и в сороковом году, в самом начале «странной войны», попал в плен к бошам. Что-то там ему пришили, какую-то агитацию, что ли… В общем, упрятали его немцы в концентрационный лагерь.

— Во Франции? — поинтересовался Миллер, дуя на горячий эрзац-кофе.

— Нет, в Германии… Забыл я, как лагерь называется. Брату удалось переправить домой записку, одну-единственную… Больше мы от него ничего не имели. Страшная записка, доложу вам. Брат рассказывал в ней об одном надзирателе, который убивал пленных одним кулачным ударом.

Миллер поперхнулся. Откашлявшись, он покачал головой:

— У нас в лагере такого надзирателя, кажется, ее было.

— В Германии не один лагерь… Слушай, а может, ты с братом моим сидел? — оживился шкипер. — Его звали Жан, Жан Леру… Дома все его звали Птижан. Он и впрямь был малыш. Сухощавый такой, в очках… Его долго в армию не хотели брать, но он настоял-таки, добровольцем пошел. Отечество, видите ли, защищать… Отечество, которое продал Петэн. Брат сложил, наверно, голову… Был отчаянный спорщик…

— Теперь отольются ботам все слезы, — вставил усатый.

— Птижан был гордостью семьи. — продолжал шкипер. — Ему прочили блестящее будущее. Уже на первом курсе Сорбонны он напечатал какую-то выдающуюся статью по химии. Я-то в химии, честно говоря, мало что смыслю, но Птижан мне объяснял — что-то там связано с органическими соединениями. А, да что говорить, — махнул рукой Леру-старший. — Так ты не встречал Птижана? Может, он жив?.. — спросил шкипер с внезапно пробудившейся надеждой. — Леру…

Миллеру не потребовалось особо напрягаться, чтобы припомнить тщедушного француза с вечно спадающими очками, изможденного как смерть.

— Нет, не встречал. Но будем надеяться, что ваш брат жив, — ответил Миллер. — Сейчас, при усиленных бомбежках, многим заключенным, как мне, удается бежать из лагерей.

— Значит, ты, говоришь, бежал из лагеря во время бомбежки? — спросил Миллера капитан «Пенелопы». — А как же ты очутился в море?

Миллер отставил кружку с недопитым кофе.

— Я не прямо из лагеря бежал. Когда лагерь разбомбили — это случилось сразу после ночной погрузки боеприпасов, — эсэсовцы наскоро выстроили всех уцелевших заключенных в несколько колонн и погнали к морю. Мы решили — эвакуация…

— А оказалось? — нетерпеливо спросил кто-то из матросов.

— Оказалось — верно, эвакуация, да только… на тот свет, — усмехнулся Миллер. — Пригнали нас в Любек, а там уже приготовлены эшелоны. Затолкали нас в товарные вагоны, как скотину, и — к морю, в Любекскую бухту… И все это — в страшной спешке… В бухте стояли пустые суда… — Миллер полуприкрыл глаза, чтобы получше припомнить названия пароходов, между которыми он несколько часов назад чудом провел «Викторию» — «Кондора», и медленно, с паузами перечислил: — «Тильбек»… «Атен»… «Кап Аркона»… «Дейчланд»… Ну, еще там были сторожевые катера, баржи, мелкие суда…

Выражение настороженности исчезло с лица шкипера — Миллеру трудно было не поверить, так убедительно, с деталями рассказывал он.

Усатый что-то сосредоточенно припоминал.

— Тебя на какое судно посадили? — спросил он Миллера.

— «Кап Аркона», — ответил наугад штурмбанфюрер.

— Точно! Вспомнил! — радостно произнес усатый. — Это ведь такой большой океанский пароход, правда?

— Да.

— Я плавал на нем до войны, — улыбнулся воспоминаниям усатый, обращаясь ко всем.

— Задолго? — спросил шкипер.

— Задолго до войны, еще мальчишкой, с папой и мамой. Помнится, мы занимали каюту второго класса, на средней палубе… Комфортабельный корабль, ничего не скажешь. Отец говорил, что «Кап Аркона» обслуживает пассажирские линии Атлантики…

— Твои воспоминания потом, — перебил его шкипер.

Усатый смешался и умолк под его тяжелым взглядом.

— «Кап Аркона» — верно, комфортабельный лайнер. Но нас там набили столько, что яблоку негде было упасть. Я поднимался на борт одним из последних и прикинул на глазок, сколько заключенных прошло по трапу: пожалуй, около пяти тысяч, не меньше, — продолжал Миллер. — Дожидаясь своей очереди, я прислушивался к репликам, которыми перебрасывались эсэсовские охранники… Из этих разговоров я понял, что на нескольких баржах немцы разместили узников, пригнанных из Штутгофа, а на пароходе «Дейчланд» — заключенных из Заксенхаузена и Равенсбрюка, что пароходы с заключенными должны торпедировать гитлеровские подводные лодки.

Миллер слышал не столь давно о подобном плане из уст коменданта концлагеря Нейенгамме и решил приплести его сюда для пущей достоверности: уж больно неправдоподобной выглядела версия о том, что суда с заключенными потопили английские самолеты. Мог ли он знать, что своим рассказом попал в точку?

План немцев действительно совпадал с тем, что под большим секретом поведал комендант Нейенгамме, и немцы даже начали проводить его в жизнь, но внезапный налет авиации союзников их опередил.

На войне, как известно, не приходится зарекаться от неожиданностей. Там, в Любекской бухте, произошла одна из тех роковых случайностей, перед которыми позднейшие историки лишь разводят руками.

— Мы погрузились на исходе ночи, когда уже светало, — рассказывал шурмбанфюрер, — и сразу же начались взрывы на кораблях. Это действовали подводные лодки…

Он старался, чтобы его рассказ выглядел документально точным, понимая, что от этого многое сейчас зависит.

— …Сначала немцы торпедировали баржи с заключенными из Штутгофа. Там были женщины и дети. Они кричали так, что кровь стыла в жилах.

«Ай да Миллер! — подумал Педро. — Фантазии ему не занимать. Можно подумать, что он и впрямь был там».

— Немцы не очень спешили. Возможно, торпедирование кораблей с заключенными носило для них учебный характер. И тут их опередила внезапно налетевшая авиация, — продолжал Миллер.

— Люфтваффе? Тоже «учебный характер»? — задал вопрос шкипер.

Миллер пожал плечами:

— Кто их разберет… Нам было не до того. Бомбы посыпались как горох. Но кто-то крикнул, я сам слышал, что самолеты английские, — осторожно добавил он.

— Чушь! Быть такого не может, — убежденно произнес пышноусый француз.

— Может, ошибка вышла? — предположил кто-то из матросов «Пенелопы».

— За такие ошибки, знаешь… — сказал шкипер.

— Так или иначе, самолеты нас разбомбили, и это был конец, — сказал Миллер. — Я видел, как затонул «Тильбек». Бомба пробила верхнюю палубу, среднюю и взорвалась где-то в трюме. Корабль переломился надвое, словно кусок хлеба… — Он сломал пополам ломоть, который держал в руке, показывая, как затонул «Тильбек». — А вслед за «Тильбеком» пришел и наш черед. Бомба попала в «Кап Аркона», и корабль вспыхнул как свечка. Со всех палуб все, кто мог, бросались в воду, которая кипела от пуль и осколков. Тут же кружились катера, с которых эсэсовцы расстреливали тех, кто не погиб, пытался выплыть.

— Ну а ты?.. — спросил шкипер.

— Когда загорелся «Кап Аркона», я выпрыгнул. Вода была ледяная, тело мгновенно обхватили стальные клещи. Я почувствовал, что сейчас остановится сердце. Рядом, словно многоэтажный дом пылал «Кап Аркона», от него лился удушающий жар, а я — в двух шагах от пылающего корабля — погибал от холода. Через несколько минут стало вроде полегче: я схватил какой-то деревянный обломок — они во множестве плавали рядом — и двинулся куда глаза глядят, лишь бы подальше от зтого ада. Голову старался держать под водой, высовывал ее только для того, чтобы набрать воздуха. Эсэсовцам было уже, видимо, не до меня — они думали о том, как спасти собственную шкуру. Так мне удалось отплыть на порядочное расстояние, но взрывы и крики гибнущих людей были долго еще слышны. Когда я окончательно закоченел и решил, что пришел каюк, меня подобрали эти добрые люди, рыбаки, — кивнул Миллер в сторону экипажа «Кондора».

— Верно, — сказал капитан Педро, — мы вытащили его в ужасном состоянии. Он был без сознания, бредил…

Миллер уловил взгляд француза, устремленный на его ботинки, инстинктивно поджал ноги и торопливо пояснил:

— Я был бос… Обувь сбросил в воде, чтобы не потонуть. А ботинки эти мне дал капитан Педро, спасибо ему.

Педро посмотрел на Миллера и сказал:

— Мы его растерли, дали сухую одежду. Не оставлять же его босым? Эти ботинки я купил в Копенгагене, на черном рынке. Ну, а дальше и нам не повезло. Мой «Кондор» наскочил на мину. Спасибо, живы остались — кое-как успели пересесть на плот. — Миллер слушал капитана Педро, близоруко щурясь.

Наступила тишина. История, рассказанная Миллером, не могла не наводить на размышления.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ворочаясь на узкой подвесной койке кубрика, Миллер с тревогой вспоминал дневной разговор с французами. Ему показалось, что шкипер слишком подробно расспрашивал его. Нервы, нервы… Неужели Леру что-то подозревает? И эти проклятые ботинки!.. Всегда в большом деле может найтись какая-нибудь мелочь, пустяк, который все погубит.

В кубрике душно. Ночь кажется бесконечной.

Кто-то из матросов «Пенелопы» бредит, зовет во сне Марианну. Люди с «Кондора» спят тихо. Педро, словно ангелочек, сложил руки на груди. «Разве что нимба вокруг головы ему не хватает», — подумал Миллер.

Выйти на палубу, подышать?

Он пробирался по кубрику осторожно, крадучись. Рассохшиеся половицы поскрипывали под ногами. С грохотом отлетела в сторону какая-то пустая жестянка, и Миллер замер. Он и сам не знал, чего боялся. Безотчетный ужас вдруг овладел всем его существом. Он загадал: выйдет сейчас из кубрика, никого не разбудив, — значит, все будет в порядке.

Храп прекратился.

«Бог с тобой, Марианна», — сонно произнес матрос, и храп, словно по команде, возобновился.

Убедившись, что никто не проснулся, Миллер снова двинулся к выходу. Без всяких приключений он отворил дверь и, зевая, вышел на палубу.

Вечером, прощаясь, капитан «Пенелопы» сказал, что на рассвете они бросят якорь в каком-то датском порту. Однако сам Миллер бросать здесь якорь не собирается: слишком близко от Германии. Нужно все-таки пробиваться подальше. Лучше всего, конечно, в Южную Америку. Туда, по словам коменданта Нейенгамме, собираются многие бежать. Только там, пожалуй, можно будет чувствовать себя в относительной безопасности, получить передышку, чтобы оглядеться, консолидировать силы. А главное, там у него есть нужный человек, обладающий определенной властью.

Но как туда доберешься? С гибелью «Кондора» все осложнилось.

Поеживаясь от холода, на палубу вышел усатый француз. В этот момент выглянула из-за тучи луна, и все вокруг просветлело.

— Не спится? — дружески подмигнул он Миллеру.

Усатый чувствовал некоторую неловкость перед этим человеком, которого обидел вчера подозрением. Человек-шутка сказать — прошел немецкий концлагерь, был обречен на смерть, бежал с горящего корабля, на котором погибли почти все такие же, как он, заключенные, — на «Кап Аркона» их было около пяти тысяч…

Непонятно, почему этот человек показался ему вчера таким здоровяком? А сейчас, при ясном свете луны, нетрудно убедиться, что вид у него довольно жалкий. Весь он какой-то пришибленный, перепуганный насмерть… Надо приободрить его. Человек еще в себя не пришел после всех ужасов, которые выпали на его долю.

— Не спится, — признался Миллер.

— О, я понимаю, — сочувственно подхватил француз. — Но теперь эти ужасы для вас позади. Повесят Гитлера, вернетесь к себе в Германию…

— Только не в Германию, — вырвалось у Миллера.

— А куда?

— Куда угодно, только подальше от Германии. Вы не представляете, сколько смертей я повидал, — вполне искренно сказал Миллер.

— Но ведь вы немец?

— Мне стыдно за то, что я немец. Над всей моей нацией, мне кажется, тяготеет ответственность за злодеяния Гитлера…

В продолжение разговора штурмбанфюрер немного пришел в себя.

— Хорошо идет «Пенелопа», — перевел он разговор на другую тему.

— На рассвете прибудем в Нильсен, — сказал усатый.

Миллер потрогал пальцем горло:

— Пойду в кубрик.

— Простудились?

— Немудрено, — усмехнулся Миллер.

Через некоторое время вдали показалась пристань.

В кубрике матросов уже не было — они высыпали на палубу. Кондорцы помогали своим коллегам. Лишь один Педро по-прежнему спал сном младенца, чему-то улыбаясь.

Миллер схватил его за плечо.

Педро мгновенно проснулся и выхватил из-под плоской подушки нож.

— Спрячьте игрушку, — хрипло прошептал штурмбанфюрер. — Дорога каждая секунда.

Спокойствие не покинуло Педро:

— А что, собственно, случилось? Почему вы хрипите?

— Нас могут разоблачить… Кое-кто подозрительно на нас косится.

— Но при чем здесь я? Людей убивали вы. Зверствовали вы. Преступник вы, а не я.

Миллер яростно прохрипел:

— Так просто вы от меня не отделаетесь, Педро! Мы теперь накрепко повязаны…

Капитан что-то прикинул:

— Что же вы предлагаете?

— Бежать.

— Кругом вода. Разве вы располагаете способом ходить по морю аки по суху?

— Скоро пришвартуемся в Нильсене.

— В Нильсене мне приходилось бросать якорь с «Кондором», трущоб там хватает, есть где спрятаться… Но все-таки Нильсен — это не стог сена, а мы — не иголка. А кроме того, мы даже не знаем, в чьих руках город… — Педро перехватил вопросительный взгляд Миллера и пояснил: — Вчера мне один матросик шепнул, пока вы всем заливали баки о своих лагерных похождениях, что они получили по рации интересные сведения: кое-где на берегу произошли волнения, немцы сброшены в море.

— У нас нет выбора. На «Пенелопе», если узнают правду, нас живьем сожрут.

Капитан рывком поднялся:

— Вся ваша Европа — котел кипящий. Довольно с меня этого мира приключений. Буду пробиваться домой.

Миллер умоляюще прижал руки к груди:

— Послушайте, Педро, и я с вами, ладно?

— Вы слишком заметный сувенир, чтобы брать вас с собой, — бросил капитан.

— Вы же знаете, меня там ждут… А ваш риск будет хорошо оплачен.

— Ладно, черт с вами! Я привык рисковать. Всю жизнь этим занимаюсь.

Дверь кубрика распахнулась. На пороге стоял капитан «Пенелопы» — свежий, подтянутый, улыбающийся.

— А, вы уже не спите? — сказал он. — «Пенелопа» сейчас бросит якорь в Нильсене. Мы дадим вам одежду поприличней, — обратился он к Миллеру, — а потом, если не возражаете, позавтракаем на берегу всей командой. Я получил радиограмму, Нильсен свободен. Заодно отпразднуем и это событие. Хотя, возможно, сведения не точны. Я знаю близ порта чудесный кабачок…

— «Якоб»? — спросил Педро.

— Он самый. Вишу, вы бывали в Нильсене?

— Приходилось.

— Ну как, договорились? — спросил капитан «Пенелопы».

— Сколько дней вы намерены пробыть в Нильсене? — спросил Миллер.

— Дня три-четыре, пока примем груз пива.

— Мы не хотели бы стеснять вас в течение этого времени, — произнес штурмбанфюрер.

— Да о каком стеснении идет речь, черт побери?! — воскликнул француз. — Можете располагать «Пенелопой», как своим собственным домом.

— Нет, мы хотим на эти дни перебраться на берег.

— Лишние люди на борту во время погрузки всегда мешают, знаю по себе, — поддержал его Педро.

— Делайте как знаете. — Француз махнул рукой, сдаваясь.

Они вышли на палубу.

«Пенелопа» по дуге входила в бухту. Нильсенский порт еще спал. Застыли портальные краны, врезанные в бледное небо, массивное здание таможни, служебные постройки. Вдали виднелся шпиль ратуши, наполовину скрытый утренним туманом.

Миллер с надеждой вглядывался в берег, ища флаг со свастикой, но его не было.

Судно, застопорив ход, приближалось к причалу.

— Пожитки здесь оставите? — спросил француз.

— Пожалуй, с собой заберем, — с деланной небрежностью ответил Миллер, придвигая поближе свою поклажу.

На борту царили обычные для судна, прибывающего в порт назначения, оживление и суета. Матросы «Пенелопы» в предвкушении удовольствий, хотя и скудных по причине военного времени, наводили лоск и пересчитывали деньги. Матросы с «Кондора» держались отдельной кучкой. Педро и Миллер к ним присоединились. Капитан что-то сказал матросам на своем языке.

Уже совсем рассвело.

Миллер продолжал рассматривать приближающийся порт. Он увидел, как из-за угла серого здания показался грузовой трамвайчик, ползший по неправдоподобно узкой колее. Кажется, даже сюда доносилось его дребезжание.

Матросы с «Кондора» споро разобрали свои сундучки, повесив их на лямках за плечами на манер рюкзаков.

«Пенелопа» толкнулась о причал.

Капитан то поднимал, то опускал подзорную трубу.

— Странно, — пробормотал он, хмурясь. — Вымер Нильсен, что ли? Или все попрятались?

— Что будем делать? — спросил усатый помощник.

— Раз уж мы здесь, разберемся на месте, — решил капитан. — Пиво люди пьют при всех режимах…

Однако люди с «Кондора» не стали дожидаться, пока перекинут трап. Педро коротко скомандовал, и матросы перескочили на мол. Следом прыгнул Миллер.

— Живо, к трамваю! — бросил сквозь зубы Педро.

Ни одной целой машины в порту не было — те, что встречались, были покорежены, побиты, сожжены. Поэтому подвернувшийся трамвай оказался как нельзя более кстати.

Миллер, обогнав матросов и Педро, первым вскочил на низкую платформу, груженную коксом. Педро залез последним.

Через минуту Педро, прошагав по коксу, ворвался в кабину вагоновожатого. Тот, не отпуская рукоятки, испуганно наблюдал за незнакомцами.

— Быстро! Быстро ехать! — велел ему Педро, с силой схватив за плечо.

Вагоновожатый, однако, вроде не понимал, чего от него хотят. Он лишь смотрел не отрываясь на смуглолицего незнакомца и вдруг произнес словно заклинание:

— Гитлер капут!

Педро столкнул вагоновожатого с сиденья, тот упал на пол и в испуге забился в угол тесной кабины. Педро сел на его место, схватил рукоять и наугад, но решительно повернул ее до отказа. Вагон понесся, звеня и постукивая на рельсовых стыках. Мотор взвыл, звук поднялся до высокой ноты. Мимо проносились пакгаузы, складские помещения, какие-то бесконечной длины сараи.

Впереди показался высокий завал, который с каждой секундой приближался. Вскоре уже можно было разобрать, что он состоит из обтесанных булыжников, выдернутых, по-видимому, прямо из уличной мостовой. «Словно кордон на реке», — подумал Миллер и крикнул:

— Баррикада!

Реплика потонула в трамвайном грохоте.

Среди булыжников оказался узкий проезд, проделанный для транспорта.

Теперь трамвай с разбойным шумом карабкался вверх по узкой крутой улочке, будто возникшей из сказок Андерсена: слева и справа бежали домики с островерхими кровлями, фигурные палисаднички, аккуратные крылечки… Только вот многие стекла в окнах были вышиблены, а уцелевшие крест-накрест заклеены узкими полосками бумаги.

Скорость трамвая не падала, одна улица сменялась другой, но ни один человек не встретился им: тротуары были пугающе пустынны. Слишком ранний час? Или жители Нильсена опасались карательной немецкой экспедиции?..

Педро повернул рукоятку в противоположную сторону, и трамвай круто замедлил ход.

Миллер приоткрыл дверь в кабину:

— Что случилось?

— Довольно с нас этой кареты, — сказал Педро.

— А что?

Педро сплюнул:

— Слишком много шума. Не нравятся мне что-то эти безлюдные улочки…

Улочки не нравились и штурмбанфюреру. Он вошел в кабину, аккуратно притворив за собой дверь.

Трамвай еле полз, готовый каждую минуту остановиться.

Миллер спросил:

— Высаживаемся?

Педро кивнул.

Немец посмотрел на скорчившегося в углу вагоновожатого:

— Этого убрать?

Миллер и сам не заметил, как в разговоре с Педро перешел на подчиненный тон.

Педро пожал плечами:

— Зачем? Пусть живет.

Миллер понимал, что связан с Педро и его людьми одной ниточкой, потому что без них он был беспомощен как младенец. В то же время он сознавал, что ниточка достаточно тонка и в любой момент может оборваться.

Трамвай остановился. Они соскочили и углубились в пустынные, беспорядочно петляющие переулки, которые привели их в пустой сквер. Посреди, рядом с памятником из позеленевшей бронзы, возвышался бездействующий фонтан, вокруг которого аккуратно расставлены облупившиеся скамейки.

— Наверно, с самого начала войны не красили, — заметил Педро, потрогав пальцем отслоившуюся краску. — Все в вашей Европе вверх дном. Не правда ли, «бывший узник»?

Миллер промолчал. Впрочем, Педро, кажется, и не ожидал от него ответа. Он озабоченно обвел взглядом своих людей. Усталые, запыхавшиеся, в измятой одежде, они производили неважное впечатление.

Необходимо было найти местечко, где все они могли бы перекусить и привести себя в порядок, не опасаясь нарваться на неприятность.

Капитан раздумчиво пожевал губами. Он понимал, что от малейшей неосторожности сейчас зависит многое, и в первую голову — жизнь и безопасность команды, да и его собственная. Мало ли в какую ситуацию попадешь в этом заряженном грозовой тишиной Нильсене?..

Наконец он принял решение.

— Вот что, Карло, — обратился он к Миллеру. — Ты должен пойти и разыскать для всех нас кафе с надежным хозяином. Запомни этот сквер, мы ждем тебя здесь. Только ее попади в «Якоб», там, помнится, всегда много народу толклось.

По знаку Педро команда заняла скамьи. Педро с явным облегчением откинулся на спинку скамьи. Кажется, он нашел правильное решение!..

— Может, возьмешь в помощь кого-нибудь из ребят? — бросил он вслед Миллеру.

— Не нужно. Один человек, пожалуй, менее подозрителен. А кроме того, говорю я без всякого акцента.

— Но говоришь-то по-немецки! — усмехнулся Педро.

— И что? К немцам и немецкому местное население, думаю, достаточно привыкло.

— Резонно, — согласился капитан. — Эй, а багаж-то свой куда тащишь? Ты уж его оставь, налегке идти сподручнее.

Вскоре Миллер убедился, что жизнь в городе, как это ни удивительно, теплилась, хотя и не била ключом. Открывались мелочные лавки, кое-где выстраивались очереди.

Он чувствовал всей кожей, что вскорости здесь начнется такая заваруха, в которой он, без денег и без документов, едва ли уцелеет. К тому же не исключено и то, что кто-то просто сможет опознать его, и тогда… Даже подумать страшно. Нет уж, планов своих ломать не стоит. Как знать, быть может, судьба в лице капитана Педро предоставляет ему неплохой шанс. К тому же багаж, который оставил у себя этот проходимец, удерживал Миллера, словно некий мощный магнит.

Однако прежде чем приступить к выполнению поручения капитана, необходимо было сделать еще одну важную вещь. Миллер разыскал почту, которая, к его приятному удивлению, была открыта. Он попросил бланк, присел к столику и долго ломал голову над тем, как составить текст, который выглядел бы достаточно невинно. С адресом проблем не было, хотя он и не знал его. Дело в том, что человек, которому предназначалась телеграмма, был достаточно важной персоной в далекой стране.

У окошка долго копошилась старушка, Миллер терпеливо ждал. Наконец она отошла, что-то бормоча под нос, и Карл протянул телеграмму.

— Как фамилия адресата? Не могу разобрать, — строгим голосом произнесла девица с обесцвеченными перекисью буклями, близоруко разглядывая телеграфный бланк.

— Генерал Четопиндо, с вашего разрешения, — четко, по складам произнес Миллер.

В этот день удача решительно сопутствовала ему. Интуиция завела его в подвальчик с грязной вывеской, глядевший на мир несколькими подслеповатыми, хотя и тщательно вымытыми окнами, до половины утопленными в землю.

В кафе было пусто, если не считать пожилой женщины, лениво протиравшей стаканы у стойки. Стулья были аккуратно перевернуты, пахло прокисшим пивом и чем-то горелым.

— Доброе утро.

— Да уж куда добрее, — пробурчала женщина, не прерывая своего занятия.

— Могу я видеть хозяйку?

— Зачем вам хозяйка? — насторожилась женщина. Бросив быстрый взгляд на посетителя, она отложила в сторону влажную тряпку. — Господин из военной полиции? Все распоряжения властей мы выполняем, а что касается затемнения, то…

Миллер улыбнулся.

— Упаси бог, какая там полиция, — добродушно произнес он. — Нужно просто перекусить.

— Ну, я хозяйка. А карточки у вас есть?

— В том-то и дело… — замялся Миллер.

— Все ясно, — деловито перебила хозяйка. — Чем рассчитываться будете?

— Есть рейхсмарки.

Хозяйка покачала головой:

— Оставьте их себе.

— Найдется и еще кое-что, — добавил Миллер многозначительно. — Колечко…

— Поставьте стул и садитесь, — решила хозяйка.

— Но я не один. Нас несколько человек, и все голодны как волки.

— Ладно. Ведите сюда своих волков.

Миллер застал Педро и его команду на прежнем месте. Кое-кто разлегся на скамьях. Карл подумал, что его попутчики довольно удачно вписались в городской пейзаж, гармонируя с невзрачным памятником и облупленными скамейками.

— Чем порадуешь, Карло? — лаконично спросил капитан.

Штурмбанфюрер кратко проинформировал его о результатах своей экспедиции.

— Хозяйка не предаст?

— Она сама боится полиции. Видимо, есть к тому основания, — пояснил Карл.

— Ладно, рискнем, — решил Педро после короткого раздумья. — Веди нас. Да бери, бери свое имущество. — И добавил снисходительно: — Я же вижу, как ты переживаешь.

Выбрав момент, когда здоровенный боцман, сидевший рядом с Педро, куда-то отлучился, Миллер сел за его стол.

— Что скажешь, «узник»? — подмигнул ему капитан, ковыряясь в зубах.

— Пора в порт, — произнес Миллер, делая вид, что не замечает ехидного тона Педро.

— А французов встретить там не боишься?

— Чего их бояться, — пожал Карл плечами, — мы им ничего плохого не сделали.

— «Мы»! — повторил Педро и хохотнул. — Шутник ты, Карло.

Миллер не ответил.

— Что же прикажешь нам делать в порту? — снова спросил Педро.

— Посудину искать и готовить к отплытию.

Подошла хозяйка. Оба умолкли, ожидая, пока она уберет со стола грязную посуду.

— Хочу тебе, Карло, дать добрый совет, — заговорил Педро, когда женщина отошла. — Почему бы тебе не остаться здесь?

— Где это — «здесь»?

— Здесь, в Нильсене. Тихий городок, приятный во всех отношениях. Видишь, даже поесть дают без карточек. Не бойся, что-нибудь из твоего багажа я тебе, так и быть, оставлю. Купишь документы, лавочку откроешь, и живи себе как порядочный бюргер. А еще того лучше — женись на хозяйке, чем не невеста? Молчишь? Да, для невесты она, пожалуй, старовата. Но в таком случае, почему бы ей не усыновить тебя?

— Все?

— Нет, серьезно. А то ведь путешествие через океан полно опасностей, говорю тебе как человек опытный. Глядишь, или волна за борт смоет, или еще что-нибудь случится…

— Зря стараешься, Педро, меня не напугаешь, — усмехнулся Миллер. — А вот тебе не мешает напомнить, что за океаном меня ждут.

— Вот как? Интересно, кто же это ждет тебя на причалах Королевской впадины? Может быть, прекрасная дама, которая влюбилась в тебя заочно, по фотографии, и проплакала все очи, ожидая своего ненаглядного Карло?

Закончив длинную тираду, капитан откинулся на спинку стула, испытующе глядя на Миллера.

— Прекрасную даму можешь оставить себе, — сказал Карл.

— Так кто же ждет тебя?

— Генерал Четопиндо.

— Генерал… Четопиндо? — недоверчиво переспросил Педро.

— Собственной персоной, — подтвердил Миллер.

— Ладно, — миролюбиво произнес Педро, — забудем прошлое. По рукам, «узник»?

— Кстати, чтобы этого гнусного словечка я больше от тебя не слышал, — повысил голос Миллер.

— Не услышишь, Карло, — пообещал капитан, спеси которого явно поубавилось.

Добравшись до пакгауза, расположенного у входа в порт, они остановились, и капитан послал боцмана на рекогносцировку местности.

Ожидая его, грелись на неярком весеннем солнышке.

— Какое это солнце? Видимость одна, — пренебрежительно махнул рукой Педро. — Вот у нас дома… Даст бог, сам убедишься, Карло. Оно столь же горячо и страстно, как наши женщины.

Боцмана не было довольно долго, так что Миллер даже начал волноваться, не случилось ли чего. Однако опасения его были напрасны.

Возвратившись, боцман доложил, что в порту ни души — он словно вымер. И причал пуст, близ него ошвартована только одна «Пенелопа».

— Кто на борту? — спросил Педро.

— Никого, кроме вахтенного, — ответил боцман.

— Добрый знак, — потер руки капитан. — А ты уверен в этом? Твоя ошибка может нам дорого обойтись.

— Я долго наблюдал за судном. Никого на нем нет, кроме вахтенного, — твердо повторил боцман.

— Видно, все сошли на берег, рассеяться после морского путешествия. Что ж, пусть рассеиваются, — решил Педро. — Это им дорого обойдется.

Он подозвал самого молодого из своей команды, почти мальчишку, и, отведя в сторонку, несколько минут что-то горячо втолковывал ему. Матрос понимающе покивал, затем разделся, взял нож в зубы, прыгнул в воду и бесшумно поплыл к «Пенелопе» со стороны кормы, где небрежно болтался трап, оставленный кем-то из команды. Он плыл ловко, бесшумно, без брызг.

Подчиненные Педро внимательно наблюдали тем временем за портом, но он по-прежнему был пустынен.

Между тем ни о чем не подозревающий вахтенный, докурив сигарету, бросил ее за борт, проследив за траекторией. Затем принялся лениво расхаживать по палубе.

Посланец Педро быстро, по-обезьяньи вскарабкался на «Пенелопу» и затаился за рубкой, наблюдая за вахтенным. Нож он сжал в руке, немного отведя ее назад. Выждав момент, он сзади накинулся на беспечного француза, никак не ожидавшего нападения, и вонзил ему нож под левую лопатку.

Вахтенный упал, не успев даже вскрикнуть.

— Точный удар, — удовлетворенно заметил боцман.

— Моя школа, — добавил капитан.

Через несколько секунд глухой всплеск от тела, переброшенного через борт, возвестил, что все кончено.

— Остается переименовать посудину в «Кондор». Или, если угодно, в «Викторию», в честь нашего уважаемого пассажира, — галантно улыбнулся капитан Миллеру. — Между прочим, я случайно узнал: «Пенелопа» пришла сюда за оружием. А пиво — лишь прикрытие…

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Всегда, приближаясь к Москве, ехал ли на машине, поездом, летел ли самолетом, Талызин чувствовал особое волнение.

Вот и сейчас, глядя в окно вагона на подмосковные березки, уплывающие за горизонт, он ощутил, как привычно перехватило горло.

Еще видны были следы минувших боев: разбитые танки и автомашины, воронки, зигзаги окопов с насыпанным бруствером — словно раны, которые уже начали затягиваться.

Талызин долго не отходил от окна, с каким-то невыразимым чувством вглядываясь в пыльные железнодорожные березки, обгоревшие остовы изб, сиротливо торчащие русские печи, уцелевшие посреди пепелища, покореженные срубы колодцев, не часто попадающиеся фигуры людей. Кое-где можно было увидеть противотанковые надолбы, проволочные заграждения.

Незаметно подкрались сумерки, и только когда замелькали знакомые очертания привокзальных строений, он оторвался от окна.

Белорусский вокзал выглядел по-военному строгим: много теплушек, груженных военной техникой товарных составов. Хриплый женский голос из динамика буднично оповещал о прибытии и отправлении поездов.

Талызин вышел на площадь и направился к небольшой очереди на такси. Перед ним стояла женщина с тремя малолетними детьми и целой кучей разнокалиберных узлов.

— Куда собрались? — улыбнулся ей Талызин.

— Из эвакуации вот вернулись. Эшелон только что прибыл.

— Домой, значит?

— Домой!

Таксист в лихо заломленной кепке переспросил у Ивана адрес и резко тронул машину с места.

После узких и кривых улочек Гамбурга улица Горького показалась Талызину необычайно широкой. Он жадно глядел на прохожих, на хорошо знакомые дома.

Таксист попался на редкость словоохотливый. Он подробно отвечал на расспросы, часто улыбался, будто чувствуя необычное состояние пассажира.

В столице властвовала весна. На газонах пробивалась первая зелень, трепетала юная листва деревьев. На улицах полно народу. Многие одеты совсем по-летнему.

Перед входом в старинный особняк Талызин невольно замедлил шаг, поправил галстук, пригладил непокорные вихры, застегнул пиджак.

Кажется, сто лет прошло с тех пор, как он приходил сюда. Сколько событий сумело уместиться на сравнительно коротком отрезке времени, после памятного ночного разговора с начальником Управления: «внедрение» в немецкий плен, кошмар лагеря, лазарет… Смертельно избитый фашистами француз, который поверил Талызину и назвал исходное сырье и формулы отравляющих веществ, такие длинные, что от сложности их запоминания, кажется, мозги переворачивались… А дальше — побег из лагеря, полный опасностей путь в Гамбург. Город и порт, превращенный в груды развалин. Явка антифашистов, чудом уцелевшая после гестаповских прочесываний… Наконец, долгий, полный приключений путь домой.

Зато возвращался он со спокойной душой и чистой совестью, считая, что теперь и погибнуть не обидно: Талызин знал, что сведения, раздобытые им, передала в Москву в зашифрованном виде гамбургская подпольная радиостанция.

…Пропуск ему был уже заказан.

Массивная дверь закрылась за Талызиным беззвучно. Он про себя отметил, что дорожка в коридоре та же — упругая, плотная, ворсистая, идешь по ней — словно по воздуху плывешь. Отметил знакомую лепнину на высоком потолке. Ведь тогда, в предыдущее свое посещение, все чувства его были обострены волнением, и потому малейшие детали прочно запали в память.

Он постучал в дверь нужного кабинета.

— Перефразируя известную поговорку, можно сказать: точность — вежливость разведчиков! — Улыбаясь, Андрей Федорович вышел навстречу Талызину из-за стола, обнял, крепко, по-отцовски, расцеловал. — Спасибо тебе, Иван! Дважды спасибо. Во-первых, за раздобытую информацию. Радиограмма получена и расшифрована, наши химики и биохимики там разбираются.

— А во-вторых?..

— Во-вторых, что живым вернулся, — еще шире улыбнулся полковник Воронин. — Да ты садись, садись, в ногах, как говорится, правды нет.

Они сели рядом.

— Ну, рассказывай, — произнес Андрей Федорович. — Круто пришлось?

— По-всякому, — коротко ответил Талызин.

— А ты немногословен, — рассмеялся начальник Управления. — Между прочим, я знал, что ты обязательно вернешься.

— Это как?

— А так. Есть у меня свои особые приметы.

— Что же вы мне сразу не сказали?

— Не хотел тебя размагничивать. Нельзя, чтобы разведчик поверил в свою неуязвимость, это может плохо обернуться… Какие у тебя планы? — И, не дожидаясь ответа, предложил: — Хочешь в санаторий? Путевку подберем, отдохнешь с месячишко. Результаты медкомиссии мы получили…

— Некогда отдыхать. Потом, после войны. Я чувствую себя нормально и готов к выполнению нового задания, — выпалил Талызин заранее приготовленную фразу.

Андрей Федорович встал, не спеша прошелся по кабинету, выглянул в окно, обернувшись, веско произнес:

— Нового задания не будет, Иван Александрович. — И, отвечая на недоуменный взгляд Талызина, пояснил: — Войне каюк, пойми наконец это!.. А со здоровьем, брат, у тебя неважно.

Впервые за время беседы Талызин почувствовал нечто вроде растерянности. Кончается война, наступает мирная жизнь, сумеет ли он, военный разведчик, найти в ней место?..

— Не робей, дружище, — полковник Воронин словно угадал его мысли и положил Талызину руку на плечо. — Давай попробуем вместе помараковать, как тебе жить дальше.

Талызин отметил, что седины у Андрея Федоровича за время его отсутствия прибавилось.

— Что смотришь? Я не невеста. А вот невесту тебе подыскать надо.

Иван снова промолчал.

— Как рука? — неожиданно спросил Андрей Федорович.

— Откуда вы знаете, что я был ранен? — удивился Талызин.

— Я все, брат, про тебя знаю! Немецкие товарищи передали из Гамбурга.

— Все в порядке, рана зажила.

— Хорошо. Ты на фронт ушел из Горного института?

— Из Горного.

— Дело золотое… — мечтательно произнес Воронин. — Инженер-горняк, строитель шахт. Или, допустим, разведчик полезных ископаемых… К учебе не тянет?

Иван на мгновение задумался.

— Если сказать честно, тянет. Но беспокоит вот что… Перерыв большой в учебе. Позабыл, боюсь, все, что знал. Сумею ли наверстать? А отстающим уж очень быть не хочется.

— Послушай, Иван Александрович, — нарушил паузу начальник Управления, — а что самым трудным было в последнем деле?

— Самым трудным?

— Да.

— Пожалуй, химические формулы выучить наизусть, — улыбнулся Талызин. — Думал, голова от них лопнет.

— Однако выучил.

— Выучил.

— Значит, память прекрасная, институт успешно закончишь, — заключил Андрей Федорович.

Оба поднялись.

— Еще раз спасибо за службу! — Полковник Воронин крепко пожал Талызину руку на прощание.

Когда за Талызиным закрылась дверь, полковник подошел к окну, отодвинул тяжелую портьеру и, приложив лоб к холодному стеклу, на несколько мгновений прикрыл глаза. Хорошо все получилось, естественно. Похоже, Иван Талызин не почувствовал, как он осторожно «подталкивал» его к решению уйти из кадров.

Авось теперь все обойдется…

Он во всех деталях припомнил последнее совещание у наркома. На нем Воронин доложил, что сложное задание, связанное с добыванием информации о разрабатываемом гитлеровской Германией новом оружии, выполнено. Получены сведения о жестко засекреченных работах, которые ведутся немцами на Свинемюнде.

— Наши химики уже приступили к расшифровке полученной информации, — заключил Андрей Федорович свой доклад.

Лицо наркома оставалось непроницаемым. Поправив плавным жестом пенсне, он произнес, глядя куда-то поверх голов собравшихся в кабинете:

— Помню, помню эту операцию. Она нам недешево обошлась. — И спросил как бы вскользь: — Как доставлена информация?

— Радиограммой из Гамбурга.

— Представьте разведчика.

— Он еще не вернулся.

Нарком удивленно вскинул брови:

— Как прикажете это понимать?

— В Гамбурге невообразимая каша… Видимо, ему приходится добираться через нейтральные страны… — Воронин не называл разведчика, почему-то не спросил его фамилии и нарком.

— Вижу, он не очень торопится вернуться на родину, ваш разведчик. — Глаза наркома за стеклами пенсне стали колючими.

Он встал из-за стола, прошелся по комнате и произнес, ни к кому не обращаясь:

— Нельзя доверять никому, кто побывал за границей. Тем более во вражеской стране. И уж тем более — в плену.

— Но разведчик был внедрен в немецкий концлагерь по нашему заданию, — рискнул заметить полковник.

— Это не меняет дела, — отрезал нарком. И назидательно добавил: — Излишнее доверие может нам дорого обойтись.

«Излишнее доверие…» Андрей Федорович снова коснулся лбом запотевшего стекла. Неужели готовится новая волна репрессий? Неужели этому не будет конца?.. Так или иначе, Талызина необходимо как можно скорее укрыть от «всевидящего ока». И чем скорее, тем лучше. Пока — с глаз долой из кадров… О том, что он сам рискует, и рискует серьезно, Андрей Федорович старался не думать.

Он присел к столу, побарабанил пальцами по папке, лежащей перед ним. В ней находился подробный отчет Талызина о проведенной операции.

Теперь нужно поразмыслить над тем, чтобы приказ об увольнении Талызина из органов разведки не привлек внимания наркома. Ну что ж, для этого у него, начальника Управления, есть кое-какие возможности. Во всяком случае, он не собирался сдаваться без боя.

x x x

Берия терпеть не мог сквозняков, поэтому стекла машины, в которой он ездил, не опускались даже в самую лютую жару. Он сидел рядом с шофером, глядя вперед почти немигающим взглядом. Те, кто сидел сзади, молчали, не смея перекинуться словом, видели: шеф сосредоточен.

За окнами мелькали старинные уютные особнячки, чередующиеся с унылыми домами казарменного вида.

Эти извилистые улочки и переулки, казалось, таили неведомую опасность, она сочилась из окон, ее источали подворотни.

Машина выбралась из центра, по обе стороны шоссе замелькали низкорослые домишки. Берия облегченно вздохнул, достал квадратик замши и принялся тщательно протирать стекла пенсне. Рассеянно потер лоб, думая о предстоящем разговоре со Сталиным. Хозяин был не в духе последнее время, а поведение его, как всегда, непредсказуемо. Конечно, в его отношении к себе Берия уверен, но все-таки… Мало ли что? Хозяин имеет обыкновение время от времени менять свое окружение. Так убрал он его предшественника — Ежова, разумеется, с убедительной формулировкой — «за преступления против советского народа». А уж на что этот коротышка был изворотлив! И происхождения самого что ни на есть пролетарского, и с послужным списком безупречным — комар носу не подточит. А уж сапоги Хозяину лизал — с вожделением, сладострастием каким-то. Да и в выдумке ему не откажешь. Сочинил, что троцкисты пропитывали в его кабинете портьеры кислотой, в которой растворена ртуть. — чтобы, значит, его, наркома внутренних дел, отравлять понемногу. Вроде бред, выдумка, чушь собачья. Но нужно досконально знать Сталина, его болезненную подозрительность, чтобы понять, что в такой выдумке кроется тончайший психологический расчет.

А что толку? Ничто, в конечном счете, не помогло Николаю Ивановичу. Даже воздействовать на него особыми методами не пришлось. Ежов попросил бумагу, карандаш и, криво улыбнувшись, сказал, что напишет нужное признание. Ясное дело — знал, что от него требуется, с его-то опытом допросов «врагов народа»!

Кунцевская дорога быстро разматывалась, вскоре из-за поворота показалась Ближняя дача.

Сталин сегодня выглядел особенно усталым, каким-то угнетенным. Под глазами набрякли грузные мешки, он старчески сутулился. Берия — в который раз! — подумал, как разительно отличается Хозяин от своих праздничных, помпезных портретов. Ну что ж, так надо. Народ должен всегда видеть своего вождя величавым, сильным, уверенным в себе.

На даче кроме охраны и прислуги никого не было, даже личного секретаря Сталина — Поскребышева.

Сталин принял наркома, как обычно, внизу, в небольшой гостиной, скромно, по-спартански обставленной.

Вошла пожилая женщина с простым русским лицом, принесла две чашки грузинского чая. Это было очень кстати — Берию после дороги мучила жажда.

— Чем порадуешь, Лаврентий? — вскользь бросил Сталин, не спеша набивая трубку.

— Работы много, Иосиф Виссарионович.

— Знаю, знаю твою работу, Лаврентий, — заметил Сталин, и в словах его Берии почудилась насмешливость, заставившая насторожиться.

Впрочем, уже через несколько минут разговора он безошибочным чутьем, которое выработалось многими годами, понял, что на этот раз ничего существенного на него у Сталина не имеется — так, может быть, пустяки, пара-тройка анонимок. Его предположение подтвердилось, когда Сталин дал ему прочитать несколько писем, прошедших сквозь фильтры секретариата, ежедневно разбирающего вороха почты со всех концов страны.

— Я чист перед тобой, Иосиф Виссарионович, — растягивая слова, произнес Берия. И добавил, кивнув на листки, лежащие между ними на чайном столе: — Это все происки врагов.

— Врагов у нас хватает, — согласился Сталин, сильнее пыхнув трубкой. И это коротенькое «нас» окончательно привело Берию в хорошее расположение духа. Он давно уже научился понимать Хозяина с полунамека.

— У меня для тебя добрая весть, Иосиф Виссарионович, — выдержав паузу, сказал Берия.

— Люблю добрые вести. Честно говоря, начал отвыкать от них. — Сталин вынул изо рта трубку и приготовился слушать.

— Удалось получить информацию из глубокого немецкого тыла, со Свинемюнде…

— О новых ОВ? — с живостью перебил Сталин, и желтые глаза его блеснули.

— Да.

— Отличный подарок, — разгладил Сталин усы. Он не спросил, чья это заслуга.

— Что-то Поскребышева не видно?

— У него поручение в Москве. А насчет врагов — все верно, они не унимаются, — повторил Сталин, повинуясь какому-то ходу своей мысли.

— Это так, — подхватил Берия. — У меня накапливается материал на таких людей, что, когда ты получишь его, очень удивишься, Иосиф Виссарионович.

Сталин ухмыльнулся в усы:

— Может, ты и на меня компромат собираешь, а, Лаврентий?

Вместо ответа Берия прижал руки к груди, дав понять, сколь невероятно и кощунственно такое предположение.

Заметив, как Сталин мельком глянул на настенные часы, Берия поднялся, догадавшись, что рассиживаться нечего.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Рамиро Рамирес вставал рано. Это уже вошло в привычку. Осторожно, стараясь не разбудить жену, выскальзывал из-под одеяла, шел на цыпочках на кухню и там наскоро что-нибудь проглатывал. Затем на часок отправлялся побродить, «зарядиться бодростью перед работой», как он сам говорил. Чаще всего Рамиро шел к морю, иногда забредал в порт, где у него было множество знакомых среди докеров.

Сейчас около пяти, Люсию нужно будить в шесть, чтобы она не опоздала на табачную фабрику.

Рамиро прикрыл за собой калитку и, насвистывая, двинулся по каменистой дороге.

Песок и ноздреватые камни приятно холодили босые ноги. Говорят, эти камни вулканического происхождения. Во всяком случае. Рамиро свято верил в это. Он даже стихи сочинил:

Стихи эти Рамиро положил на музыку, и песенку некоторое время распевали, до тех пор пока губернатор не запретил ее, опираясь на «законы военного времени».

После этого Рамиро сочинил песенку о губернаторе, которая едва не стоила ему свободы. Несколько недель ему приходилось скрываться в порту, прячась в пакгаузах, между тюков с товарами…

Он сочинил множество песен, которые распевались в разных уголках Оливии. Но перед каждой новой песней, которую еще предстояло сочинить, он чувствовал робость. Отец когда-то в юности, до женитьбы, много лет работавший подрывником на медных рудниках, рассказывал, что примерно такое же чувство он испытывал каждый раз, поднося спичку к бикфордову шнуру. Все правильно. Разве поэзия — это не огонь?

— И песня, и стих — это бомба и знамя, — вслух повторил Рамирес, отворяя калитку.

В стороне от дороги показался поселок фавел. Жалкие хижины сбились в кучу, как бы стараясь спрятаться друг за друга. Ящики из-под мыла, макарон и прочего товара служили стенами, гофрированное железо и текстолит — крышей.

Рамиресу довелось побродить по стране, он исходил ее из конца в конец и пришел к выводу, что нужда повсюду на одно лицо, неважно, на севере ли ты, где горные отроги припорошены снегом, или на юге, где знойный ветер пустыни опаляет лицо. И запах у нищеты повсюду одинаков: она пахнет пеленками, керосином, дешевыми сигаретами, черствым хлебом — она пахнет беспросветным отчаяньем.

Над некоторыми крышами уже вился дымок.

Подойдя поближе, Рамиро расслышал голоса — звукопроницаемость стенок хижин была такова, что все жители фавел обитали как бы в общей комнате, одной огромной семьей. Да так оно, в сущности, и было — бороться с нуждой можно только сообща. Когда кто-то долго хворал или, получив травму в порту, на табачной фабрике или на руднике, получал пинок от хозяина — шапка шла по кругу. Каждый делился чем мог, подчас — последним.

И здесь, в фавелах, Рамиресу приходилось иногда прятаться от ищеек полиции.

Из-за горизонта показалось солнце. Первые его луча брызнули расплавленным золотом. «Расплавленным золотом», — мысленно повторил Рамиро, усмехнувшись красивому поэтическому сравнению. Он-то в жизни не видел золота — ни в расплавленном, ни в обычном состоянии. Какое там золото!

До приезда в город он понятия не имел, что такое матрас. В семье Рамиро был седьмым ребенком. Родители — сельскохозяйственные рабочие — с утра до ночи гнули спину, чтобы как-то прокормить свое многочисленное семейство.

Выпив в праздник стаканчик-другой кашасы, отец любил с гордостью повторять:

— У меня собственный дом…

Предмет своей гордости родители Рамиро целиком, до последнего кирпича, соорудили собственными руками. До последнего кирпича… Да они и кирпичи-то формовали сами, потому что фабричные стоили слишком дорого.

Детишки помогали как могли — носили инструмент, подавали раствор глины, связывали в пучки камыш для крыши, подметали двор и таскали на свалку строительный мусор.

За строящимся домом отец вырыл круглую яму, и маленький Рамиро, гордый оказанным доверием, с утра до ночи месил босыми ножонками глину, в которую для крепости добавлялся овечий навоз.

Кирпич не обжигали — для этого ведь нужна была специальная печь. Его выдерживали несколько дней на яростном оливийском солнце, отчего кирпич делался твердым, и выкладывали стены, которые медленно, но верно тянулись кверху.

Приходя в сумерки с работы, отец ужинал, отдыхал немного и принимался за дом. Кирпичи он укладывал споро, как заправский каменщик.

— Говорят, если в глину добавить конский волос, кирпич будет несокрушим, — говорил отец.

— Да где его возьмешь, конский волос? — вздыхала мать, подавая кирпич.

— Сойдет и так, — соглашался отец и поправлял рукавом пышный ус, тронутый сединой.

Собственный дом!

Он состоял из одной комнаты. В ней помещались все девять членов их семьи. Пол — земляной, мебель — деревянные топчаны, собственноручно сколоченные отцом, постельное белье — овечьи шкуры…

Из задумчивости Рамиреса вывел приветственный возглас. Из крайней хижины выскочил парень и вприпрыжку бросился навстречу.

— Доброе утро, Рамиро! — произнес он, запыхавшись от быстрого бега.

— Здравствуй, дружище, — остановился Рамирес. — Есть какие-нибудь новости?

— Да.

Рамирес остановился:

— Выкладывай.

— В порт собрался?

— Как видишь.

— Будь осторожен.

— А что случилось? — поинтересовался Рамирес. — Океан обрушился на сушу? Проснулся прибрежный вулкан? Или профсоюз выступил на стороне рабочих?

Парень рассмеялся:

— Ни то, ни другое, ни третье. В порту полно полиции и шпиков.

— Неужели о забастовке пронюхали?

— К счастью, нет. — Парень понизил голос. — Говорят, они наркотики ищут.

Глаза Рамиреса сузились и потемнели.

— Наркотики? — переспросил он.

— Да. Говорят, из-за океана к нам все больше поступает этой заразы.

— Вместе с недобитыми фашистами.

— Вот именно, — кивнул парень. — Говорят, кое-кто помогает гитлеровским молодчикам, которые просачиваются в Оливию… Может, вернешься? В порту опасно.

Рамирес пожал плечами:

— Я не трус.

— О собрании не забыл? В девять вечера, где обычно, — напомнил парень.

— Мне о собрании сказал сам Орландо Либеро.

— Когда начинаете бастовать?

— Т-с-с, — парень настороженно огляделся. — И у ветра есть уши. Наша сила — во внезапности.

— Ну, ладно. А я-то вам зачем?

— Ты нужен нам, Рамиро. Ты напишешь для нас новую песню! И она станет гимном бастующих.

— «И песня, и стих — это бомба и знамя, и голос певца поднимает класс», — продекламировал Рамирес.

— «И песня, и стих — это бомба и знамя»! — восхищенно повторил парень. — Какие слова! Ты растешь, Рамиро, до тебя скоро рукой не дотянешься. Молодчина!

— Это не мои стихи, — усмехнувшись, покачал головой Рамирес.

— А чьи?

— Одного русского поэта.

Дорога сделала поворот. Вдали показались строения порта.

— До вечера. — попрощался Рамирес о парнем.

Времени оставалось немного, а он решил непременно заглянуть к докерам.

В главном порту страны работа не прекращалась круглые сутки. К ночи, правда, темп погрузки-разгрузки замедлялся, но всегда находились нетерпеливые судовладельцы, которые желали как можно скорее загрузить или, наоборот, разгрузить свою посудину, чтобы товар не залеживался, а зафрахтованное судно не простаивало лишние часы: бизнес есть бизнес. Некоторые докеры соглашались на ночную погрузку: хотя работать в темноте, при скудном освещении опаснее, зато двойная плата…

Профсоюз докеров, несмотря на усилия левых, занимал пассивную позицию. В его руководстве окопались люди, далекие от интересов рабочих.

В этих сложных условиях готовилась забастовка.

По мере того как война в Европе близилась к концу, грузооборот в порту увеличивался. Портовые сооружения перестали справляться с нагрузкой, и по решению правительства Оливии в пожарном порядке рядом со старыми возводилось четырнадцать новых причалов.

С полной выкладкой трудились и пограничники вкупе с таможенниками: нужно было тщательно просеивать всех, кто спускался по трапам пришвартовавшихся кораблей, выяснить по мере возможности личность каждого, кто собирался ступить на оливийскую землю.

Подозрительных лиц, прибывающих из-за океана, в последнее время становилось все больше. Сначала, по распоряжению министра внутренних дел, их направляли в специально созданный для иммигрантов лагерь для дальнейшей проверки. Затем подозрительными приезжими заинтересовывался генерал Четопиндо. Не жалея времени, он подолгу беседовал наедине с некоторыми из задержанных, и дело частенько кончалось тем, что по приказу Четопиндо подозрительную личность отпускали на все четыре стороны, после чего она таинственным образом исчезала из поля зрения полиции.

Министр внутренних дел попробовал протестовать против такой «практики произвола», как он выразился.

— Я знаю, что делаю! — отрезал генерал. — Эти люди нужны мне для армии.

— Но они… — начал министр.

— На их политические воззрения мне в высшей степени наплевать, — перебил Четопиндо. — Они знают военное дело, этого достаточно. Кто занимается армией, я или вы?

Собеседник генерала хотел было возразить, что армией должен заниматься, если уж на то пошло, военный министр. Но вовремя прикусил язык. Связываться с Четопиндо было небезопасно. Генерал танковых войск имел большое влияние в армии. «Да будь он неладен, этот надменный щеголь Четопиндо! Хочет окружать себя темным иммигрантским отребьем — на здоровье! Мне свой покой дороже», — мудро рассудил министр внутренних дел. Кроме того, генерала Четопиндо, по слухам, поддерживает могучий северный сосед…

Рамиро Рамирес бросил взгляд на часы, украшающие здание таможни, и решительно ввинтился в портовую толчею. Тут он был своим — рабочие узнавали его, хлопали по спине, отпускали соленые шуточки. Рамиро в ответ улыбался, приветливо кивал.

Верно, в порту было много подозрительных типов. Они шныряли, обменивались на ходу короткими невразумительными репликами, что-то вынюхивали. Но докеры игнорировали их. Они делали свое дело, как всегда, шумно и весело. Может быть, чуточку более шумно, чем всегда.

Мелькнуло знакомое лицо. Рамирес приостановился. Смуглый до черноты человек тоже заметил его. Мгновение Рамирес раздумывал — подойти или нет. Между тем смуглолицый махнул приветственно рукой, показал в улыбке ослепительные зубы и, ловко перепрыгнув бочонок, зашагал навстречу Рамиресу.

— Рамиро! Доброе предзнаменование! — воскликнул он радостно.

Это был Педро, человек неопределенного возраста и неопределенных занятий. Он, правда, числился в почтенном списке оливийских судовладельцев, но кто же в порту не знал, что Педро выполняет разного рода рискованные поручения влиятельных лиц? Что же касается «Кондора» — судна, которое он водил, то поговаривали, что на самом деле оно принадлежит генералу Четопиндо.

И команда у Педро была под стать капитану — головорезы, каких поискать. Кроме того, ходили упорные слухи, что Педро имел касательство к торговле наркотиками. А к торговцам наркотиками у Рамиреса выработалось особое отношение.

Однако не пойман — не вор, а Педро ни разу не был пойман «на горячем».

Рамирес все это понимал, но все-таки не мог победить в себе инстинктивную неприязнь к Педро. В то же время он не мог не отдать должное и неистощимой выдумке Педро, его начитанности, имевшей бог весть какое происхождение, и искрометному веселью, которое прорывалось вдруг, в самый неожиданный момент. Особенно подкупала Рамиреса способность Педро цитировать стихи — причем хорошие стихи, у него несомненно был вкус — и комментировать их на свой лад, иногда довольно-таки неожиданно.

— Встретить священника — к несчастью, встретить певца — к добру! — воскликнул Педро, потрясая руку Рамиресу. — А уж встретить поэта, — он закатил глаза, — к счастью!

Рамирес улыбнулся.

— И я рад видеть тебя, поэт морских просторов…

— Куда мне, — махнул рукой Педро. — Хотя в чем-то, возможно, ты и прав. Я — странствующий морской рыцарь, а это занятие сродни поэзии…

— И контрабанде, — вставил Рамирес.

— Фи, как грубо, — поморщился Педро.

— Правда груба.

— В это чудесное утро, Рамиро, я не собираюсь с тобой ссориться.

Мимо прошел человек в широкополой шляпе. Он окинул их внимательным взглядом.

— Не тобой, часом, интересуются эти молодчики, которые наводнили порт? — спросил Рамирес.

Педро вынул портсигар — необычный, дорогой, — не спеша закурил. Сладковатый дымок сигареты показался Рамиресу каким-то необычным.

— Послушай, Рамиро, — сказал Педро, гася зажигалку, — что это ты сегодня такой колючий? Когда мы в прошлый раз разговаривали с тобой в порту…

— Это было несколько месяцев назад, — перебил Рамирес. — Где ты пропадал? Болел?

— Занят был, — пробормотал Педро, отводя взгляд. Он выпустил дым и предложил: — Присядем на минутку.

— Я тороплюсь. В другой раз.

— Прошу тебя, Рамиро. Я искал тебя. Знаю, что ты утром заглядываешь в порт…

Они отошли в сторонку, в длинную тень, отбрасываемую пакгаузом, и сели на поваленный бочонок.

Ритм портовой жизни нарастал, учащался. Все пронзительнее визжали лебедки, стремительней проносились автокары, с глухим звуком тут и там хлопались оземь туго набитые мешки, ящики, контейнеры. Впрочем, эта симфония труда была настолько привычной, что Рамирес не замечал ее.

— Так где же ты пропадал, рыцарь морей? — повторил Рамирес свой вопрос.

— Там, где и положено рыцарю морей: в море, — ответил Педро, усаживаясь поудобнее.

— Промышлял?

— Каждый из нас промышляет в этой жизни, — философически заметил Педро.

Рамирес тихо произнес:

— Знаю, чем ты промышлял…

— Нет! — воскликнул Педро, вскочив с места. — Чего не было, того не было.

Рамирес усмехнулся:

— Так я тебе и поверил.

— Не занимался я наркотиками, — резко жестикулируя, воскликнул Педро. — Хочешь, поклянусь божьей матерью? Или памятью предков?

— Которых ты себе выдумал, — вставил Рамирес.

Смуглое лицо Педро напряглось.

— Ври, да не завирайся, — сказал он хрипло.

Рамирес пожал плечами:

— Разве не так?

Педро промолчал. Он выплюнул окурок, тщательно вдавил его в землю и затем вкрадчиво начал:

— Видишь ли, Рамиро, я всегда считал тебя своим другом, несмотря на твои шуточки. Но согласись, каждый человек должен заниматься тем делом, которое ему по душе. Ты, например, песни сочиняешь да по стране с гитарой колесишь…

— А ты?

— Я?.. О себе не буду говорить, ты и так меня насквозь видишь. У тебя взгляд пронзительный.

— Вижу, Педро.

— Разве я виноват в том, что господь прорубил у берегов Оливии Королевскую впадину и сделал ее удобной для морского порта? Разве я виноват в том, что есть на свете шхуны, и соленый ветер, и свобода? Разве я виноват в том, что мой прадедушка…

Рамирес сделал попытку подняться, но Педро его усадил.

— Ладно, к черту прадедушку, — сказал он, перейдя с патетики на обычный тон. Переход был настолько неожиданным, что Рамирес расхохотался.

— У меня к тебе дело, Рамиро, — сказал Педро.

— Выкладывай.

— Хочешь войти ко мне в долю? Барыши, само собой, честно пополам.

— Зелье ввозить контрабандой? Или марихуаной торговать, которую ты сейчас выкурил? — поинтересовался Рамирес.

— Ты наблюдателен, это хорошо, — сказал Педро. — Что же касается наркотиков и контрабанды, то это пустяки, — пренебрежительно махнул он рукой. — Нет, я предлагаю открыть дело на паях. Настоящее, с размахом. Солидное, выгодное дело.

— Например?

— Например, основать фирму, занимающуюся трансатлантическими перевозками. Или, еще лучше, покупать земельные участки и строить на них дома, а потом продавать их. Говорят, теперь, после войны, земля начнет сильно дорожать…

Рамирес поправил волосы, упавшие на лоб.

— Война еще не кончилась, — заметил он. — Если верить нашим газетам, у Гитлера есть шансы.

— Гитлер находится при последнем издыхании, — сказал Педро. — Немцы драпают так, что пятки сверкают.

— Ты был там, что ли?

— Я знаю, что говорю.

Рамирес сощурился:

— У меня к тебе один вопрос, Педро.

— Давай хоть сотню.

— У тебя есть штаны?

— Какие штаны? — опешил Педро.

— Я имею в виду, еще одна пара штанов, кроме тех, которые на тебе, — пояснил Рамирес.

— Думаешь, у меня нет денег? — обиделся Педро. — У меня, если хочешь знать, есть золото и драгоценности. А это деньги, много денег.

Рамирес покосился на Педро.

— Думаешь, украл? Ограбил? — продолжал Педро. — Нет, — покачал он головой, — я заработал свой капитал честным трудом. Так что, по рукам?

— Мне надо подумать о твоем предложении, — сказал Рамирес со значением.

— Да что там думать? — загорячился Педро. — Счастье само плывет тебе в руки, а ты нос воротишь. Подумай если не о себе, так о Люсии. Я за эти деньги головой рисковал, сквозь ад и чистилище прошел…

— А конкретней?

Педро поднял палец:

— Тайна.

— Как же я могу быть твоим компаньоном, — усмехнулся Рамирес, — если ты таишься от меня?

— Если примешь мое предложение, я все расскажу тебе, — заверил Педро.

— Все?

— Как на исповеди.

— Странная штука все-таки получается, — произнес задумчиво Рамирес. — Ты вносишь в дело капитал. Но у меня-то капитала, как тебе известно, нет, если не считать долгов. Какие же мы с тобой компаньоны?

— У тебя есть капитал, Рамиро, — ответил Педро. — Твое честное имя. И честные руки. Если хочешь знать, ты единственный человек, которому я доверяю, во всей Оливии. На тебя можно положиться, это главное. Ну, что скажешь?

— Послушай, Педро, — вдруг сказал Рамирес, — за время твоего отсутствия здесь, в порту, произошли некоторые события.

Педро насторожился.

— Какие события?

— Несколько раз бастовали докеры.

— Ну и что?

— Бастовали неудачно, потому что не могли толком договориться между собой.

Педро нетерпеливо пожал плечами.

— В результате последовали массовые увольнения, — продолжал Рамирес. — Люди ютятся в фавелах, проедая последние крохи. Пойдем со мной, я покажу тебе, как они живут, и ты сам убедишься, что…

— У меня нет времени на пустяки, — перебил Педро.

— Я, со своей стороны, тоже предлагаю тебе дело, Педро, — объявил Рамирес. — И согласен быть в этом деле твоим компаньоном.

— По рукам, — обрадовался Педро. — А какое, собственно, дело ты придумал?

— Нужно помочь тем, кто на грани гибели. Твои деньги…

— Мои деньги — это мои деньги! — зло перебил Педро. — Много вас найдется, голодранцев, прихлебателей…

Рамирес встал.

— Подумай о моем предложении, — сказал он спокойно. — Свои деньги ты лучше поместить не сможешь. Если они у тебя есть, конечно, — добавил он.

— Не беспокойся, есть, да не про вашу честь! — Педро мрачно сплюнул.

x x x

Получив телеграмму из пылающей Европы, генерал Четопиндо ждал гостя.

В предвидении скорого и неминуемого краха «тысячелетнего рейха» нацистская верхушка загодя готовила для себя логова и убежища где только можно. Одним из звеньев, а точнее сказать — опорных пунктов этой деятельности была южноамериканская республика Оливия.

Выбор был сделан благодаря давним связям с генералом Четопиндо, который явно сочувствовал нацистам. Правда, мешало достаточно сложное положение в Оливии. Большим влиянием, особенно в последнее время, здесь начали пользоваться левые, демократические силы.

Но и у правых были свои козыри, и главным из них, несомненно, честолюбивый, властный генерал Четопиндо, за которым стояла оливийская армия.

У Четопиндо, отпрыска одной из самых аристократических оливийских фамилий, струилась в жилах толика крови немецких рыцарей, чем генерал особенно гордился.

С юных лет Четопиндо воспитывался в почтении и любви ко всему немецкому, а перед началом второй мировой войны, в 1936 году, по приглашению своего дальнего родственника, одного из заправил гитлеровского рейха, побывал в Германии, на всемирной Олимпиаде.

Берлин, правда, не очень понравился Четопиндо, он показался ему серым, скучным, продымленным городом. Однако военные испытательные полигоны, которые показали Четопиндо в знак особого доверия, произвели внушительное впечатление.

Понравилась генералу и Олимпиада. Он, правда, не разбирался в спортивных тонкостях, но ему пришлась по душе помпезность, с которой это мероприятие было обставлено.

Поездил Четопиндо и по стране, и отнюдь не с туристскими целями. Представляя интересы одной из самых значительных оливийских экспортно-импортных фирм, генерал завязал, как ему казалось, небезвыгодные контакты.

Четопиндо, возможно, достиг бы и большего, но уже тогда у отпрыска старинного рода, обладающего явными признаками вырождения, обнаружилось чрезмерное увлечение как алкоголем, так и особого рода курением. По этой причине частенько деловые переговоры, происходившие в чинной и чопорной обстановке горного замка либо солидного офиса, не могли прийти к завершению «по техническим причинам».

Впрочем, вскоре деловые партнеры, которые были уполномочены вести с гостем переговоры, превратили беду во благо и, доведя Четопиндо до необходимой кондиции, добивались от генерала всего, чего хотели. Нужно, правда, сказать, что они не злоупотребляли этим, следуя указаниям того, чье имя мало кто в Германии мог произнести без трепета.

Тот, кто давал эти указания, пояснил свою позицию на одном из совещаний в узком кругу: великой Германии нужен не один оливиец и не одна оливийская фирма, а вся Оливия. Хищные щупальца немецкого капитала, протянувшись через океан, вцепились в южноамериканскую республику, оплетая ее.

…Теперь, когда «непобедимый» рейх находился при последнем издыхании, партийный бонза вместе со своим подручным Карлом Миллером и рассчитывал добраться до Оливии, чтобы на первых порах там укрыться. Однако бонза погиб, и Миллер, посвященный в планы шефа, остался в одиночестве.

Что ж! Если разобраться, может быть, это не так плохо, рассудил Миллер. По крайней мере, будет больше возможностей проявить собственную инициативу, развернуться на новом месте. Покойный шеф не раз говорил, что генерал Четопиндо пользуется немалой властью в стране и отличается, кроме того, чрезмерным честолюбием. Говорил он и о слабостях генерала. Попытавшись сыграть на них, можно чего-нибудь добиться. Ну, а помимо всего прочего, должен же генерал, в жилах которого течет немецкая кровь, сочувственно отнестись к опыту великой Германии?! Пускай этот опыт не слишком удачен, не все ведь потеряно!.. Как знать, быть может, именно Оливии в недалеком будущем предопределено стать источником возрождения нацизма в мире, и заслуга в этом будет принадлежать ему, Миллеру.

Так в свободные минуты размышлял похудевший и загоревший под океанским солнцем Миллер, между тем как захваченный у французов корабль, ведомый капитаном Педро, после многих приключений приближался к берегам Оливии.

Едва бывшая «Пенелопа», сменившая название на «Кондор», пришвартовалась, Педро убедился, что его пассажир говорил правду: Миллера ждали.

Карла доставили к Четопиндо, и генерал имел с ним продолжительную беседу.

Четопиндо встретил Миллера поначалу настороженно: ведь тогда, в 1936 году, когда генерал был в Берлине, их познакомили только наскоро.

Много дней генерал приглядывался к Миллеру, изматывал долгими разговорами, весьма подозрительно смахивающими на допросы. За любезной улыбкой хозяина скрывалась железная воля, хватка хищного зверя.

Особенно детально расспрашивал Четопиндо об обстоятельствах гибели шефа Миллера. Тут Карл старался быть предельно точным и подробным, понимая, что у генерала могут быть и другие источники информации: о связях Четопиндо с нацистской верхушкой Миллер был достаточно осведомлен.

Однажды утром, придя на назначенную очередную аудиенцию к генералу, Миллер застал дверь его шикарного кабинета запертой. Добиться чего-либо вразумительного от охраны не удалось. Однако Карл еще на борту «Кондора», а затем захваченной «Пенелопы», общаясь с капитаном Педро и его командой, научился немного разбираться в испанском. Теперь, в Оливии, он старался каждый день расширить свои познания, понимая, что без знания языка ни о каком успехе говорить не приходится.

В этот день его знания пригодились.

Выйдя из особняка, который занимало ведомство генерала, Миллер остановился в раздумье, не зная, куда идти. Город он знал слабо, к тому же и с деньгами было не густо: генерал держал его на скудном пайке.

Хорошо бы закатиться в местный ресторан, но не расплачиваться же с официантом кольцами и золотыми коронками, в самом деле?!

Из особняка вышли два чиновника в штатском и, о чем-то толкуя, обогнали Миллера. До него донеслось имя — Четопиндо, и он навострил уши. Чуть прибавив шаг, он шел за ними и из обрывков разговора уловил, что генерал сейчас «снова в нерабочем состоянии».

Правда, всего через четыре дня генерал встретил Миллера в своем кабинете свежий как огурчик.

— Не мог увидеться с вами в назначенное время, — сказал Четопиндо, не сочтя нужным извиниться. — Срочная поездка… В отдаленный штат.

Миллер сказал:

— Я так и понял.

Генерал пытливо посмотрел на него, но выражение лица Миллера было невинным.

— Дело чрезвычайной важности, — добавил Четопиндо. — Но теперь я к вашим услугам. Надеюсь, даром время не теряли? — неожиданно подмигнул он. — Оливийские красавицы славятся во всем мире.

В этот день они говорили особенно долго. По ноткам фамильярности, которые начали проскальзывать в генеральских словах, Миллер заключил, что тот наконец-то признал его своим. Впрочем, с выводами спешить было рано.

— Что ж, попробуем поработать вместе, Карло, — небрежно бросил Четопиндо, когда они прощались. — Ваши рекомендации я не собираюсь сбрасывать со счетов. Дел в стране очень много, мне необходим помощник, на которого я мог бы положиться, как на самого себя.

Они стояли друг против друга — высокий, все еще щеголеватый Четопиндо и едва достающий ему до плеча Миллер, нервно поправляющий очки, купленные в Оливии взамен потерянного пенсне.

— Нет порядка в стране, — вздохнул Четопиндо. — Видели, как мальчишки продают на улицах «Ротана баннеру»?

Миллер кивнул.

— А знаете, чья это газета?

— Знаю.

— Всякая нечисть поднимает голову, — сжал Четопиндо кулаки. — Но погодите, дайте срок! Мы всем им скрутим головы. Ну, а что касается вас… — Генерал подумал, облизал губы. — Могу сказать одно: ваше продвижение будет зависеть только от вас. Только от вас, Карло, — подчеркнул он. — Я понятно говорю?

— Понятно, — вытянулся в струнку Миллер.

— Мне нужен верный человек. Преданный, готовый выполнить любой мой приказ. Готовый за меня, за мое дело в огонь и в воду. Только с такими людьми мы сможем возродить несчастную Оливию.

Продолжая пожирать Четопиндо глазами, Миллер разглядел у того, видимо тщательно разглаженные массажистами и присыпанные пудрой, мешки под глазами. Да и румянец, казалось бы свидетельствующий о несокрушимом здоровье, был какого-то горячечного оттенка.

Миллер перехватил взгляд Четопиндо и поспешно отвел глаза.

— Вот что, — сказал генерал. — Я замыслил для начала одно дело, в котором у вас будет возможность проявить себя. Но от вас потребуется мужество…

Карл внутренне напрягся: видимо, Четопиндо сейчас объявит необходимые условия их дальнейшего сотрудничества. Однако генерал явно передумал посвящать немца в свои планы.

Четопиндо посмотрел на часы и вскользь заметил:

— Вы слишком небрежно храните свои драгоценности. Я велел моим ребятам спрятать их в более надежное место.

Побледневший Миллер едва сдержался, но промолчал.

— Воздержитесь сегодня от развлечений, — произнес Четопиндо. — Завтра в пять утра за вами заедет машина.

x x x

Дорога, взяв старт в порту, бежала вдоль океанского побережья. Говорили, что эта дорога начинается в Королевской впадине, а кончается в бесконечности. Действительно, это была самая длинная дорога в стране. И самая новая — ее прокладку закончили совсем недавно.

Тихий океан в это жаркое безветренное утро вполне оправдывал свое название. Если посмотреть вдаль, то можно было заметить, что широкий лоб океана, как всегда, изборожден морщинами волн, но сегодня они были мелкими, набегающими покорно и робко.

Машина Четопиндо шла без обычной охраны.

Промелькнул поселок фавел, и снова вдоль пустой дороги потянулся пустынный пейзаж. Накатанный до блеска битум лоснился, как спина грузчика.

Миллер с интересом глядел в окно. Голая равнина кое-где оживлялась экзатичными растениями, которые заставили его вспомнить уроки географии в дрезденской гимназии.

— Раньше я видел кактусы только на картинках, — заметил Миллер, опуская до отказа стекло машины.

Четопиндо, откинувшись на спинку сиденья, покрытого мексиканским ковром ручной работы, принялся методически раскуривать гавану.

— Кактусы необходимы народу, — неожиданно изрек он, пуская дым в сторону Миллера.

— Простите, не понял? — переспросил тот.

— Кактусы содержат мескалин, — лаконично пояснил Четопиндо.

— Наркотик?

— Наркотик.

Миллер умолк. Он посмотрел на мальчишеский затылок шофера, на его неправдоподобно широкое сомбреро, слегка откинутое назад, покосился на яркое, как оперенье попугая, одеяние генерала: не поймешь — военное или штатское, и подумал, что все в этой стране чуждо и непривычно. Понадобится какое-то время, чтобы хоть чуть-чуть понять Оливию, ее обычаи и психологию мышления коренных жителей этой страны. Кто их разберет, этих смуглокожих!

Генерал стряхнул под ноги пепел и, ткнув сигарой вперед, спросил:

— Нравится дорога?

— Хорошая.

— Много у вас таких в Европе?

Четопиндо говорил по-немецки вполне сносно, хотя и с акцентом, который напомнил Миллеру смуглолицего капитана Педро. Как ни странно, оказалось, что капитан «Кондора» назвался своим настоящим именем. Генерал, хотя и не прихватил с собой охрану, взял и в этот вояж семизарядный кольт, автомат и полдюжины гранат: с оружием Четопиндо не расставался ни при каких обстоятельствах, даже когда принимал ванну.

— В Германии попадаются дороги не хуже, чем эта, — ответил Миллер. Он старался нащупать верный тон и вообще правильную линию поведения в разговоре с этим щеголеватым генералом, обладающим огромной властью. Последнее Миллер понял сразу, едва только высадился в порту.

Черт его знает, как с ним надо говорить!

Принять-то Миллера он, в конечном счете, принял и взял под свою опеку, но что у него на уме? Честно говоря, этот вопрос больше всего мучил Миллера. Кроме того, его беспокоило, что сумка, с таким трудом доставленная сюда, неожиданно перекочевала к Четопиндо.

— Большинство автострад в Германии построил Гитлер, когда пришел к власти, — сказал Миллер.

Четопиндо улыбнулся.

— Вот как! А я и не знал, что Адольф Гитлер — дорожный инженер.

— Гитлер велел строить автострады, чтобы дать работу немецким безработным, — невозмутимо пояснил Миллер.

Четопиндо вышвырнул окурок в открытое окно машины. Солнце начинало припекать, в окно вливалась тугая струя нагретого воздуха.

— Уроки истории следует запоминать и извлекать из них пользу. Гитлера погубили не союзники, — сказал генерал. — Гитлера погубили вы, его солдаты и помощники. Что же касается дороги, по которой мы едем, то ее целиком построили заключенные. И в пустыне прокладывали, и в горах тоннели пробивали. Так сказать, перевоспитывались трудом, хотя и мерли как мухи.

Миллер с облегчением вздохнул. Похоже, этот Четопиндо свой человек. С ним можно иметь дело.

— Трудовое перевоспитание мне знакомо, — сказал Миллер.

— Вы были заключенным? — посмотрел Четопиндо на своего собеседника. — Странно. Кто бы мог подумать!..

«Шутник! — с внезапной неприязнью подумал Миллер. — Попал бы ты ко мне в лагерь…» В памяти всплыл небольшой плац, выбитый десятками тысяч ног, ободранное мертвое дерево, на котором за руки подвешивали проштрафившихся заключенных — кого на пятнадцать минут, кого на тридцать, а кого и на все четыре часа. Наказание выдерживалось с немецкой пунктуальностью, по хронометру старшего офицера охраны. Близ плаца с полной нагрузкой работал крематорий, днем и ночью выбрасывая в небо черные клубы жирного дыма. Да, это было суровое время и суровая работа для блага нации.

— Нет, я не был заключенным. Наоборот, я занимался их перевоспитанием.

Генерал засмеялся:

— Вас трудно вывести из себя, друг мой. Между прочим, я знаю о вас гораздо больше, чем вы думаете.

Миллер посмотрел на худое, с хищным носом, лицо Четопиндо и непроизвольно сжал кулаки. Врезать бы в этот подбородок, да со всего размаха, чтобы шейные позвонки затрещали!

— Отчего вы завели руки за спину? — поинтересовался Четопиндо.

Миллер вздрогнул:

— Старая привычка.

Дорога внезапно втянулась в заросли кактусов. Колючие растения то подступали к самому полотну, грозя шагнуть на проезжую часть, то отступали немного.

— Я не совсем уловил вашу мысль, генерал, — нарушил паузу Миллер.

— Относительно мескалина?

— Да.

— Мысль проста: наркотик, конечно, яд, но лучше разрешить народу наркотик, чем левые взгляды, — отчеканил Четопиндо. — По крайней мере, такова моя точка зрения. К сожалению, не все в правительстве ее разделяют. Что поделаешь! У нас в верхах засилье гнилых либеральных элементов. Но это до поры до времени, друг мой, — добавил генерал, по-отечески хлопнув Миллера по плечу.

Миллер навострил уши. Но генерал снова ушел от главного разговора. Возможно, он не хотел вести его при шофере. Шикарная машина, в которой они мчалось, обладала одним существенным недостатком: в ней нельзя было отделить стеклом кабину шофера, если бы пассажиры пожелали этого.

— От удачного завершения дела, которое мы с вами задумали, Миллер, зависит многое, — неожиданно заметил Четопиндо.

«Мы с вами задумали»! Что бы это значило? Едва Миллер ступил на оливийскую землю, таможенники — или, черт их знает, кто были эти широкомордые парни в штатском, — втащили его в приземистое кирпичное здание и впихнули в маленькую комнатку с единственным зарешеченным окном. Через несколько минут отворилась дверь, и в комнату вошел этот человек, назвавшийся генералом Четопиндо. Он показался Миллеру огромным пестрым попугаем. Однако этот попугай все дни держит его в напряжении… И вот они мчатся в Четопиндо по этой превосходной автостраде, у Миллера время от времени нет-нет да и сожмется сердце, как только вспомнит о неведомо куда уплывших ценностях.

Генерал вытер лоб белоснежным платочком.

— Жаль вашего погибшего шефа, — сказал он, аккуратно складывая платок. — Сильный был человек. Такие люди нужны моей стране, которую рвут на части эти подлые людишки, которые называют себя демократическими элементами. У него были железные руки, а главное, железное сердце. — Четопиндо покосился на затылок шофера и, не докончив фразу, сунул платок в карман.

В машине стало душно. Миллер расстегнул воротник, но это не принесло никакого облегчения.

— О вашей поклаже не беспокойтесь, — неожиданно сказал Четопиндо, как бы угадав мысли Миллера. — Могу вас заверить, что она в надежных руках и послужит нужному делу.

Миллер вздохнул.

Четопиндо просверлил его долгим взглядом:

— А пока что и вы должны исчезнуть. — И, испытующе выдержав паузу, добавил: — Кто его знает, как повернется дело после войны. У левых длинные руки. Если они начнут вылавливать беглецов третьего рейха… Короче говоря, нужно хорошенько позаботиться о том, чтобы им не помогли ни фотокарточки, ни оттиски пальцев, взятые из досье некоего Карла Миллера. Не так ли?

Миллер встревоженно показал глазами на шофера.

Четопиндо стал говорить потише, но по тому, как покраснели уши шофера, Миллер догадался, что тот слышал последние слова генерала, а значит, и весь их предыдущий разговор.

— Напрасно беспокоитесь, Миллер, — сказал Четопиндо, угадав мысли немца. — Я уверен, что Гарсиа будет молчать!

Миллеру очень не нравилась откровенная болтовня Четопиндо в присутствии третьего лица, но он никак не высказал своего недовольства.

— Вот очки вам ни к чему, — сказал внезапно Четопиндо, посмотрев на Миллера. — Придется от них избавиться. Слишком приметная улика.

— Я не могу без них, — сказал Миллер.

— Что у вас со зрением?

— Близорукость.

— Лишь бы не политическая, — сострил Четопиндо. Миллера уже не шокировали эти нелепые потуги на остроумие. — Сколько у вас диоптрий?

— Минус две.

— Пустяки. Выбросим очки и поставим вам контактные линзы, — безапелляционно решил генерал.

Теперь палящие лучи солнца падали отвесно, и духота в машине становилась нестерпимой.

Миллер дышал открытым ртом, разевая его словно рыба, которую вытащили из воды. Он не успевал вытирать обильный пот.

— Мне Педро успел рассказать в порту вашу «одиссею», Миллер, — сказал Четопиндо, вытаскивая новую сигару. — Прямо-таки мир приключений!

Машина промчалась по мосту, переброшенному через могучую реку. Вода в ней была мутная, желтоватого цвета.

— Весенний наводок? — спросил Миллер.

— Осенний, — неожиданно поправил Гарсиа, полуобернувшись к Миллеру.

— Наш уважаемый шофер прав, — сказал Четопиндо. — В Оливии все наоборот: в Европе весна — у нас осень, в Европе лето — у нас зима, в Германии — нацист, у нас — деятель демократического фронта. Недурно, а? — Он подмигнул Миллеру и захохотал, довольный собственным остроумием.

Миллеру, однако, было совсем не до смеха. Он подумал, что генерал Четопиндо ведет себя как провокатор, столь откровенно разговаривая при шофере.

Солнце между тем продолжало усердно согревать мчащуюся машину. «Черт бы побрал эту духотищу!» — выругался он про себя. Все вокруг вдруг показалось ему бесконечно чужим.

Что ни говори, а вне привычной концлагерной обстановки, где, особенно в последние месяцы, он пользовался почти неограниченной властью над военнопленными и упивался собственной значимостью, Миллер чувствовал себя потерянным, все вызывало у него глухое раздражение. А тут еще эта несносная жар»…

— Скоро приедем? — спросил Миллер.

— Минут через сорок пять, — ответил Четопиндо, посмотрев на часы.

После того как миновали широкую реку, окрестный ландшафт резко изменился.

С каждым километром заросли по обе стороны дороги становились все гуще, и Миллер подумал, каких невероятных усилий стоило пробить сквозь них автостраду.

— Вам, Карло, нельзя выходить на солнце с непокрытой головой, — сказал Четопиндо, покосившись на Миллера. — Оно прихлопнет вас в два счета. Когда приедем на место, раздобудем для вас у старины Шторна сомбреро. Такое, как у Гарсиа, — добавил он, кивнув на шофера.

— Я читал, что в жарких странах, таких, как ваша, — сказал Карло, — лучше всего защищает голову от солнца тропический пробковый шлем.

Четопиндо улыбнулся насмешливо, и Миллер понял, что в чем-то попал впросак.

— Бьюсь об заклад, что во всей Оливии вы не найдете ни одного тропического шлема, если не считать краеведческих музеев, — проговорил Четопиндо.

— Почему?

— Потому что пробковый шлем стал в нашей стране символом колониального угнетения, — пояснил генерал. — В пробковых шлемах ходили белые колонизаторы, а Оливия изгнала колонизаторов еще в прошлом веке. Так что не советую заводить у нас речь о тропическом шлеме: вас могут неправильно понять со всеми вытекающими отсюда последствиями… Верно я говорю, Гарсиа? — возвысил голос Четопиндо, перекрывая урчание мощного мотора.

Шофер улыбнулся:

— Верно.

— Когда твоя свадьба, Гарсиа?

— Через двенадцать дней, — сразу же отозвался шофер.

— Поздравляю!

— Спасибо, генерал, — ответил Гарсиа, на мгновение обернувшись.

— Его невеста — дочь Орландо Либеро, — сказал Четопиндо, обращаясь к Миллеру.

— А кто это?

— Сразу видно, что вы новичок в этой стране.

Миллер привалился к открытому окну машины, тщетно стараясь освежиться.

— Эге, да вас совсем развезло, голубчик, — присвистнув, протянул Четопиндо.

— Может, остановимся на минутку? — попросил Миллер. — Мне нехорошо.

— Сейчас вам станет хорошо, — пообещал Четопиндо, вытаскивая из кармана портсигар.

Закурив, генерал посмотрел в осоловелые глаза немца и, улыбаясь, покрутил ручку и полностью закрыл окно.

— Ты, Гарсиа, привычен, с тобой от малой дозы ничего не случится… — донеслось как бы издалека до Миллера.

Машина быстро наполнилась ароматным, сладковатым дымом сигары. «Зачем он окно закрыл? И так дышать нечем», — подумал Миллер, но высказать эту мысль у него уже не хватило сил: голова безвольно откинулась на спинку сиденья, странное онемение разлилось по телу. То ли от жары, то ли от быстрой езды, то ли от обилия новых впечатлений его вдруг одолела непреодолимая сонливость. Засыпая, он подумал о странной вещи: хотя капитан Педро курил дешевые сигареты, а генерал Четопиндо — дорогие гаванские сигары с золотым обрезом и стилизованной короной, дым от тех и от других припахивал одинаково.

Миллер погрузился в забытье, глубокое как пропасть. Ему приснился необычный сон, причудливый, хаотичный, рваный.

…Безлюдный порт, безлюдный город. Старинная ратуша, острокрышие, словно игрушечные домики. По рельсам мчится грузовой трамвай, только вместо колес у него ноги заключенных. Десятки, сотни ног, в сбитой обуви, кровоточащие. Они мелькают, перебирая изо всех сил, башмаки стучат о булыжник — отсюда грохот… Миллер врывается в будку водителя и обнаруживает там заключенного француза. В тот же момент трамвай останавливается. Ноги заключенных разом подкашиваются, и вагон опускается на дорожное полотно: буммм!..

Они выскакивают из вагона — Педро, его команда и Миллер — и углубляются в узкую извилистую улочку, по пояс погруженную в молочный туман. Позади слышен топот. Погоня!

Миллер, бегущий сзади, оборачивается: их догоняют ноги заключенных, вырвавшиеся из-под трамвая. Только ноги, лишенные туловищ. А может, туловища скрыты туманом?..

С каждой секундой ноги все ближе. Миллер хочет крикнуть, но ему не хватает воздуха. Ноги почти настигают беглеца, они сейчас затопчут его!..

Единственное спасение — стать невидимым, исчезнуть, но это невозможно. В детстве — это было еще в Дрездене — отец читал ему старую книжку, где рассказывалось о злоключениях одного коммивояжера, который превратился в насекомое. Если можно было бы последовать его примеру! Но увы!..

Преследующие его ноги вдруг в нерешительности замедлили бег. Педро на ходу оборачивается и протягивает ему руку, и в то же мгновение преследователи, почти настигшие его, исчезают, словно растворившись в тумане, а вместо них появляется капитан затонувшего «Кондора». Он отыскивает нужный дом, стучит в дверь.

— Педро, бродяга! Какими судьбами? — восклицает хозяин, который долго боялся отворить.

— Есть дело, старик, — отвечает Педро.

Они рассаживаются вокруг старинного дубового стола, занимающего добрую половину комнаты.

Хозяин суетится, поглядывая на неожиданных гостей, на столе появляются несколько жестяных банок с пивом, нехитрая закуска — килька да кусок булки.

— Все, что удалось раздобыть по карточкам, — бормочет хозяин, словно оправдываясь.

— Богато живешь, — замечает Педро, вертя в руках банку с пестрой наклейкой. — И пиво по карточкам получаешь?

— Что ты! — несмело, вроде бы виновато, улыбается хозяин. — Я поступил на пивной завод. Теперь это, наверно, единственное в городе предприятие, которое работает.

Он сыплет и сыплет словами, частит, и Миллер замечает, что руки хозяина дрожат.

— Хорошо, что ты пришел с ребятами, Педро, — продолжает хозяин.

— А что? — переспрашивает капитан.

— На днях в порт должно прийти судно за грузом пива. Французское. Рабочих рук не хватает, грузить ящики некому. Вот я и подумал, что…

— Я сам подумаю, чем нам заняться, — резко перебивает его Педро. — Скажи-ка лучше, в городе тихо?

Хозяин пожимает плечами.

— Ты же сам видишь — город словно вымер. А что будет через час — один господь знает.

Педро кивает, что-то обдумывая. Слава богу, на Миллера не смотрят. Он с наслаждением грызет маринованную кильку, потягивает пиво, погружая в него жесткие усы.

— Ты с «Кондором», Педро? — спрашивает старик.

Педро делает неопределенный жест.

— Оставлять судно в порту опасно, — бормочет хозяин. — Немцы вот-вот могут вернуться, они начнут искать вас, и след приведет сюда…

— Не волнуйся, божья коровка, — хлопает его по плечу Педро, — «Кондор» уже не отыщет ни один человек в мире.

— Вы спрятали его?

— Само собой.

— В бухте?

— Дальше, дружище, значительно дальше. «Кондор» на дне морском. Отплавался, бедняга… — Педро в нескольких словах рассказывает хозяину о своих злоключениях, не забыв упомянуть и Миллера.

— Почему у вас на улицах пусто? — решился спросить кто-то из матросов. Миллер впервые услышал его голос.

— Город восстал, — ответил хозяин. — Часть гарнизона мы сбросили в море, остальные боши удрали.

— С каких пор ты занимаешься политикой, старина? — усмехается Педро.

— Это не политика, а самозащита, — отвечает хозяин. — Теперь вот ждем карательную экспедицию. Такие дела, будь они неладны… Ты-то что хотел? — вдруг в упор спрашивает он Педро.

— Нужно воскресить «Кондор».

— Воскресить, говоришь?

— Вот именно.

— Я не всевышний.

— Зато ты знаешь в порту все ходы и выходы. Можешь ты раздобыть мне посудину, похожую на «Кондор»?

Хозяин почесал затылок. Все смотрят на него, ожидая ответа.

— Есть у меня на примете один ботик, — произносит он наконец. — Владельца я знаю, с ним можно столковаться. Название на борту сменить — пара пустяков… Но сам понимаешь, нынче такое время, что…

— Ты о деньгах, что ли? — перебивает Педро.

— Какие сейчас деньги…

— У нас есть золото.

— Это другое дело! — обрадованно восклицает хозяин.

— Вот он заплатит за все, — Педро указывает на Миллера.

Услышав эту двусмысленную фразу, Миллер вздрогнул и… проснулся от не слишком вежливого толчка генерала Четопиндо. Да, такого разговора не было тогда в Нильсене, но он вполне мог быть.

Сон казался Миллеру реальным до ужаса. И наоборот — мчащуюся машину, подтянутого генерала Четопиндо и юного шофера Гарсиа он воспринимал как нечто нереальное.

Четопиндо опустил стекло и выпустил дым из кабины.

— Держу пари, вы видели сон, Миллер.

— Видел…

— Дикий, красочный, гротескный.

— Откуда вы знаете?

— Так всегда бывает. Первая доза марихуаны действует как первая любовь, — пояснил генерал и похлопал по портсигару.

Машина свернула с дороги и, подпрыгивая, ехала теперь по узкой просеке. Ветки, скрежеща, царапали кабину. Они смыкались, образуя закрытый коридор. Миллер с трудом приходил в себя. Голова казалась набитой ватой. Почему-то подумалось, что сверху просека не видна.

Они ехали довольно долго, подминая и ломая молодые побеги кустарника. Колея поросла травой и была еле заметна. Видно, этой дорогой ездили редко.

Наконец по сигналу Четопиндо Гарсиа остановил машину.

Перед ними возвышалась высокая, ослепительно белая ограда. Миллер, сколько ни всматривался, не мог обнаружить в стене никаких признаков ворот.

Четопиндо вышел из машины, захлопнул за собой дверцу, сделал несколько шагов, разминая затекшие ноги. Несмотря на утомительную дорогу, жару и несколько выкуренных в пути «сигар мечты», генерал выглядел свежо. «А может, благодаря сигарам?.. Выступает словно цапля, проглотившая лягушку», — подумал Миллер. Сам он чувствовал себя совершенно разбитым, хотя тело было странно легким, почти невесомым.

Генерал подошел к стене, выбрал участок, который, на взгляд Миллера, решительно ничем не отличался от соседних, и нажал на несколько неприметных бугорков в одному ему ведомой последовательности. Белые створки медленно и бесшумно раздвинулись. Четопиндо сел рядом с Гарсиа, и машина въехала на огороженную территорию, после чего створки сдвинулись сами по себе, столь же беззвучно.

Территория, на которую они попали, была обширной и почти не возделанной.

Гарсиа осторожно вел машину, руководствуясь указаниями Четопиндо.

— Запустил Шторн свою усадьбу, запустил, — приговаривал генерал, поглядывая вокруг хозяйским глазом. — Да, впрочем, где ему справиться: у него ведь только один ассистент, а дел хватает…

Машина миновала поляну, сплошь покрытую ковром опавших листьев. Ковер, шурша, прогибался настолько, что листья достигали бампера.

— Надо помочь Шторну прибрать территорию, — сказал Четопиндо. — Надеюсь, ты не откажешься, Гарсиа?

— Когда же я успею? — посмотрел на него Гарсиа. — Мы ведь сейчас выезжаем обратно.

— Я передумал. Заночуем и выедем завтра.

— Я сказал Росите, что сегодня вечером вернусь…

— Напрасно. Может быть, ты ей еще сказал, куда собираешься ехать?

— Нет, этого я ей не говорил.

— А кому говорил?

— Никому.

— Это точно?

— Точно. Вы же предупредили, что…

— Хорошо, хоть на это ума хватило, — проворчал Четопиндо. — Да ты не унывай. Никуда не денется твоя Росита. Разлука укрепляет любовь, запомни это… Ну как, поможешь Шторну?

— Как прикажете, генерал.

Четопиндо поморщился.

— Какие приказы? Чистка дорожек и срезка сухих веток, как ты знаешь, не входит в твои служебные обязанности. — Генерал говорил тоном доброго папаши, который журит сына, невзначай совершившего шалость.

— Я сделаю все, что нужно, — сказал Гарсиа.

— Ну и ладно, — кивнул Четопиндо. — Нет, нет, теперь налево… прямо… Езжай вон к тому коттеджу.

Миллер с вожделением посмотрел на бассейн, расположенный рядом с коттеджем. Бассейн был до половины наполнен зеленоватой водой, в которой плавали желтые листья.

На крыльцо вышел худой человек с орлиным носом и огромными кустистыми бровями, которые почти закрывали глаза.

Трое приехавших вышли из машины.

— Вот твой клиент, Шторн, — сказал Четопиндо и хлопнул Миллера по плечу.

Хозяин спустился с крыльца, подошел к Миллеру и несколько минут разглядывал его.

— Ну, как? — спросил Четопиндо. — Берешься?

Шторн пожал плечами:

— А когда я отказывался от твоих поручений?

— Верно, старина. Ты солдат.

— Увы!.. — вздохнул Шторн.

— Но ты тот солдат, который станет маршалом. Обещаю тебе, — сказал Четопиндо.

Шторн взял Миллера за подбородок. Пальцы его были холодными и липкими.

— Все в порядке. Только вот очки меня смущают, — проговорил наконец Шторн.

— Закажешь для него контактные линзы, — сказал Четопиндо. — Что еще?

— Больше ничего.

— Когда можешь приступить к операции?

— Хоть сейчас.

Миллер потер руки:

— Отлично!

— Может, пошлем пока твоего шофера в город за набором контактных линз? — предложил Шторн, кивнув в сторону Гарсиа, который подошел к бассейну, разглядывая плавающие листья. — А я потом подберу нужные…

— У Гарсиа другие задачи, — сказал Четопиндо.

— Значит, за линзами мой помощник съездит… Ладно, пойду готовиться, — озабоченно произнес Шторн. — В двенадцать часов жду вас в операционной, — кивнул он Миллеру.

Миллер переспросил:

— Дня?

Шторн улыбнулся:

— Ночи! В такую жару не то что оперировать — даже дышать трудно.

— Я хотел бы пока выкупаться в бассейне, — сказал Миллер.

— У нас есть дела, — ответил генерал. — Выкупаетесь попозже, вечерком. В жару купаться вредно.

Гарсиа между тем успел раздеться и прыгнуть в бассейн. Он прыгал, хлопал руками по воде, вздымая тучи брызг, затем надолго нырнул.

— Молодость, — вздохнул Четопиндо, бросив отеческий взгляд на своего шофера.

Когда Гарсиа вынырнул, Четопиндо, Миллера и Шторна уже не было: они вошли в дом, спасаясь от палящей жары, обычной для оливийской осени.

x x x

Гарсиа плавал от борта к борту, чувствуя, как медленно отступает усталость после напряженной дороги. От одуряющих сигар Четопиндо он все еще ощущал легкое головокружение. «Когда-нибудь от этих проклятых сигар, которые курит шеф, я наеду на столб или свалю машину в кювет», — подумал Гарсиа.

Он был очень расстроен. Дело даже не в том, что Четопиндо изменил свое решение сразу вернуться в порт и Роситу он сегодня вечером не увидит. В конце концов, такое случалось не впервой: Гарсиа по службе приходилось отлучаться из дому и на неделю, и на две, а одна его внезапная поездка с шефом длилась ни много ни мало — целых два с половиной месяца. Генерал Четопиндо без устали колесил по всей стране, в самых дальних ее уголках у него были какие-то свои дела, для Гарсиа непонятные. Да он и не старался вникать в них — шоферу это не положено.

Сегодня утром в порту Гарсиа нос к носу столкнулся со своим приятелем Рамиро. Рамиро пробирался к выходу, что-то бормоча, — наверно, новые рифмы.

Гарсиа окликнул его:

— Рамиро! Ты что же это, друзей не узнаешь?

Рамиро остановился, протянул руку.

— Извини, домой спешу.

— Ты чем-то расстроен?

— Да, был у меня сейчас довольно неприятный разговор с одним субъектом…

— А у меня сейчас поездка, — сказал Гарсиа. — Шеф вызвал.

— Далеко?

— Не знаю.

— В такую жару вести машину не сахар, — посочувствовал Рамиро. — Твой шеф колесит по Оливии не меньше, чем я. Разница только в том, что он делает это с гораздо большим комфортом.

— Между вами есть еще одна разница: мой шеф не сочиняет песни и не поет их.

— Зато превосходно дирижирует. Сам знаешь, какими силами.

— Меня это не касается. Политикой не интересуюсь.

— Напрасно.

— Есть вещи, Рамиро, поинтересней твоей политики. Мало ты за решеткой насиделся? Смотри, за твои песенки тебе когда-нибудь открутят голову.

— Кстати, о песенках. Ты сегодня после поездки свободен? — спросил Рамиро.

— Вечером я у Роситы.

— Приходите вдвоем. Послушаете новую песню…

Ну, вот… А он не увидит сегодня вечером ни Роситу, ни Рамиро. Что делать, такова работа…

Даже в короткой разлуке Гарсиа тосковал по Росите. Нет, конечно, так никто еще на свете не любил, как Гарсиа и Росита. Это мог понять только Рамиро, недаром же он сочинил песню об их любви. «Росита…» Прошептав это имя, Гарсиа почувствовал, как заколотилось сердце.

Они встречаются уже год. У Роситы прохладная кожа и ласковые губы, черные как ночь глаза и стремительная походка… Но, кажется, это уже слова из песни Рамиро. У них будет сын — в этом Гарсиа уверен. Это будет толстощекий бутуз, забияка и непоседа. Они назовут его Орландо — в честь деда.

Гарсиа вылез из бассейна и, не вытираясь, оделся. Долго же он плескался! Солнце приметно склонилось к горизонту, но жара не спадала. Гарсиа снова и снова возвращался мыслью к разговору в машине, оставившему неприятный осадок: что-то в тоне Четопиндо заставило его насторожиться. Надо как-то отвлечься, убить время.

Гарсиа отыскал за домом грабли и принялся сгребать листья в кучи. «Вечером их можно будет поджечь, получится неплохой фейерверк», — подумал он.

x x x

После того как они легко перекусили на веранде, генерал, поманив за собой Миллера, уверенно прошел в гостиную: чувствовалось, что он бывал здесь не раз. Четопиндо опустился в кресло-качалку.

— Садись, — указал он Миллеру на стул. — Нам нужно кое-что обсудить.

Миллер присел, отметив, что Четопиндо перешел с ним окончательно на «ты», очевидно таким образом подчеркивая особую доверительность.

— Ты, наверно, удивляешься, Карло, — собеседник ласковым тоном назвал его по имени, на свой манер, — почему я, генерал Четопиндо, уделяю тебе столько времени и внимания? Зачем вожусь с тобой? Ну, удивляешься? Только по-честному.

— Удивляюсь.

Генерал подбросил в руке кольт.

— Я объясню тебе, Карло. Такой человек, как я, нуждается в надежных помощниках. После пластической операции ты приобретешь совершенно новое обличье. Тебя не узнает ни одна душа в мире, даже мать родная. Шторн в своем деле мастак, на опыте проверено. Короче говоря, Карло Миллер сегодня ночью исчезнет, и родится… Кстати, ты не придумал себе новое имя?

— Нет еще…

— Давай-ка придумаем вместе, — предложил Четопиндо, играя кольтом. — Ну?

— Может быть… Харон? — брякнул Миллер, тут же пожалев о сказанном.

— А может быть, Зевс? Или, того лучше, Афина Паллада? — не без сарказма заметил Четопиндо. — Не мудри, чем проще будет твое новое имя, тем лучше.

Они помолчали. Миллер исподлобья озирал комнату, в которую его забросила судьба.

— Идея! — воскликнул вдруг Четопиндо, хлопнув себя по лбу. — Послушай, фамилия Миллер распространена у немцев?

— Очень, — ответил Миллер, не понимая еще, куда клонит Четопиндо.

— Имя Карло, я думаю, тоже не меньше распространено, — продолжал генерал.

— Конечно.

— Поэтому мы оставим тебе прежние имя и фамилию! — воскликнул Четопиндо. — По обличью-то ты станешь совершенно другим, новым человеком. Состряпаем тебе приличную легенду, и твоя прежняя фамилия будет тебе надежным щитом. Ну как, принимаешь мою идею?..

— Видите ли, ваше превосходительство…

— К черту церемонии! — перебил генерал. — Можешь говорить мне Артуро и обращаться на «ты» — разумеется, только с глазу на глаз.

— Надо подумать, Артуро.

— А чего думать! Ты же не Борман, а просто Миллер. Кто он такой, Карл Миллер? — спросил Четопиндо и сам же ответил: — Небогатый негоциант немецкого происхождения, приехавший в Оливию, скажем, из Бразилии. Зачем приехал? Ну, в Рио-де-Жанейро у него случилась семейная драма или что-то в этом роде. Застал жену с другим, ушел от нее… Короче, решил поставить на прошлом крест и начать новую жизнь. Вот именно, новую жизнь. Относительно твоей новой жизни, Карло, мы и должны теперь потолковать.

Генерал качнул кресло.

— Оливия катится в пропасть, — продолжал он. — Ее раздирают раздоры между различными группировками. Даже в верхах нет единства и согласия. Рабочие непрерывно бастуют, чем ослабляют национальную экономику, которая и без того дышит на ладан. Вот и теперь ко мне просочились сведения, что докеры Королевской впадины собираются забастовать, а я — представляешь! — должен сидеть сложа руки, вместо того чтобы принять надлежащие меры. — Произнеся слова «надлежащие меры». Четопиндо непроизвольно погладил кольт.

— Докеры Королевской впадины? — переспросил Миллер.

— Так часто именуют наш главный порт, — пояснил Четопиндо. — Даже Оливию называют иногда Королевской впадиной. Эта самая впадина вот-вот превратится в пропасть. А ведь наша страна — одна из богатейших в мире. В наших горах колоссальные запасы меди и селитры, золота и каменного угля, урана и серебра. Да, да, я разговаривал с нашим министром геологии — у нас имеется этот самый уран, который, по словам физиков, обладает неслыханными перспективами. Но что толку? Рудники простаивают из-за бесконечных забастовок. Они, видите ли, осуществляют конституционное право на забастовки. Моя бы власть, я показал бы им права, — скрипнул зубами генерал. — Короче говоря, я должен взять власть, чтобы спасти страну. Вот в этом деле мне и нужен помощник. Такой, который, не рассуждая, пойдет за меня в огонь и в воду… Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — произнес внезапно Четопиндо, и Миллер вздрогнул. — Ты думаешь: а что мне проку лезть в эти дела? Отвечу: ты не прогадаешь. Все верные мне люди получат хорошие места при новом режиме. Ты войдешь в правящую верхушку Оливии, Карло!

Четопиндо умолк и закурил. К счастью для Миллера, окна в комнате были распахнуты настежь. И все-таки, почувствовав сладковатый ненавистный запах, он встал и подошел к окну. Из окна был виден бассейн.

— Гарсиа еще купается, — сказал Миллер, присев на подоконник.

— Этот парень часами может сидеть в воде, — откликнулся Четопиндо. Он жадно сделал три-четыре затяжки и продолжал: — Но речь сейчас не о Гарсиа, а о тебе. Видишь ли, твое перевоплощение может иметь успех только при одном условии: если о нем не будет знать ни одна живая душа.

— А хирург?

— Это свой человек, — макнул рукой Четопиндо. — Я ручаюсь за него и его ассистента, как за самого себя.

— Остается еще Гарсиа, — тихо сказал Миллер. — Он слышал все наши разговоры в машине.

Четопиндо скривился, словно от зубной боли, хотя все решил заранее.

— Да, черт возьми, я был о тебе лучшего мнения, Карло. Неужели ты считаешь, что я не подумал об этом?

— Что же делать?

— Вот об этом я хочу услышать от тебя, — усмехнулся генерал. — Небольшой тест на сообразительность.

Миллер подошел к Четопиндо.

— Существует только один надежный способ заставить человека замолчать…

— Пожалуй… Это разумная идея, — сказал Четопиндо, заглядывая в дуло револьвера, словно в подзорную трубу. — Как ты представляешь себе ее оформление?

Миллер кивнул на кольт:

— С такой игрушкой в руках не спрашивают, а действуют.

— Не годится, — покачал головой Четопиндо. — Любой выстрел в этой стране имеет эхо. Неплохой афоризм, а?

— Я могу убрать его ударом кулака.

Четопиндо поморщился:

— Не эстетично.

— Можно утопить, — предложил Миллер.

— Возвратиться к реке? Или ты готов утопить его в ложке воды?

— Здесь имеется бассейн.

— Вот именно, — заключил Четопиндо.

Задуманный Гарсиа фейерверк не получился. Листья, собранные им в кучи, лишь чадили, упорно не желая разгораться. На днях здесь, видимо, прошел ливень, и листья были влажными. Наконец Гарсиа исхитрился — отлил из канистры, лежащей в багажнике машины, немного бензина и плеснул его в тлеющее месиво. Высокий огонь выстрелил в небо, озарив кряжистые деревья, дом Шторна и черную воду бассейна.

Довольный Гарсиа стоял опершись на грабли и не мигая смотрел в огонь. Он с детства любил раскованную стихию пламени.

На крыльцо, зевая, вышел Миллер.

— Вы так и не отдыхали? — обратился он к Гарсиа.

Шофер пожал плечами.

— Я в вашем возрасте тоже не любил отдыхать, — заметил Миллер, так и не дождавшись ответа.

В небе успели высыпать звезды — яркие до неправдоподобия. Миллер напряг память — когда-то в гимназии он был первым по астрономии — и долго всматривался в ночное небо.

Гарсиа спросил:

— Знакомые звезды ищете?

— Знакомые! — охотно откликнулся Миллер.

— Нашли?

— Представьте, нашел. — Миллер поднял руку и, указав на пять ярких звездочек, произнес: — Созвездие Южного Креста. — Южный Крест он назвал неспроста: ведь это созвездие можно наблюдать только в данном полушарии, его не увидишь в небе Германии…

— Теперь, вечером, хоть дышать можно, — сказал Гарсиа.

Миллер подошел к костру и стал рядом с Гарсиа.

— Вы издалека к нам приехали? — спросил шофер.

— Из Бразилии. — ответил Миллер. «Обкатывая» новорожденную версию, он довольно подробно рассказывал Гарсиа о своих мнимых злоключениях, которые в конечном счете привели беспокойного коммерсанта на оливийскую землю.

Гарсиа слушал, изредка переводя взгляд с языков пламени на рассказчика.

— Смотри, дружище, не повторяй в своей семейной жизни моих ошибок, не оставляй надолго жену, — назидательно заключил Миллер свой рассказ.

— Ну, у нас с Роситой такого никогда не будет! — рассмеялся Гарсиа.

— Ты самоуверен, — покачал головой Миллер.

— Разве это плохо?

— Очень плохо.

— Скажите, а зачем вам понадобилось делать пластическую операцию? — вдруг спросил Гарсиа.

— Неужели ты не понял этого из моего рассказа? Я решил откреститься от прошлого и начать новую жизнь.

— Мне показалось из разговоров в машине, что вы прибыли из Германии, — сказал Гарсиа.

Миллер закашлялся.

— Бывал я и в Германии, — сказал он, когда приступ прошел. — Куда только не забросит судьба бродящего коммерсанта.

Гарсиа вздохнул.

— Одиннадцатый час, — сказал он, посмотрев на часы. — Пойду отдыхать.

Миллер подгреб в костер несколько листьев, посмотрел, как они вспыхнули.

— Спать рановато.

— А что еще делать? — спросил Гарсиа. — Думал я прогуляться, да не смог преодолеть этот проклятый забор. Нужно знать шифр, которым открываются ворота.

— Ты умеешь плавать, Гарсиа?

— Немного.

— Хочешь, я научу тебя плавать как следует? — предложил Миллер. — Я покажу тебе способ, которым плавает чемпион Рио-де-Жанейро.

Гарсиа заколебался:

— Это интересно…

— Тогда пошли!

Миллер первым сбросил одежду и бултыхнулся в бассейн. Вода, к его приятному удивлению, оказалась достаточно прохладной, видимо проточной. У борта, с которого спрыгнул Миллер, было мелко. Близ противоположного борта, под вышкой для прыжков, было, должно быть, глубже. Следом за Миллером в бассейн нырнул Гарсиа.

— А ты откуда знаешь немецкий? — спросил у него Миллер, когда темная фигура Гарсиа приблизилась.

— На курсах, — ответил Гарсиа. — Генерал заставил выучить. У него в штабе все умеют говорить по-немецки… Ну, показывайте ваш чемпионский способ.

— Дай остыть, — сказал Миллер.

Костер из листьев догорел.

Карл глубоко вздохнул. Запах бензина и дыма мешался с острыми, пряными запахами южной ночи. Вокруг бассейна стрекотали цикады.

На месте костра осталось тлеющее красное пятно, которое с каждой секундой съеживалось на манер шагреневой кожи.

Гарсиа, описав широкий круг, возвратился к Миллеру. Слышно было, как он с шумом выплевывает воду.

— Начнем? — сказал Гарсиа, тронув Миллера за руку.

— Главное — это дыхание, — начал Миллер. — В этом весь фокус. Человек почти все время должен находиться под водой. Он высовывает голову только на короткое мгновение, чтобы сделать вдох, и снова погружается. Все основано на законах физики. Суть дела в том, что тело, которое движется под водой, встречает гораздо меньшее сопротивление, чем при движении по поверхности.

— Понятно.

— Если ты это как следует усвоишь, все будет о'кей. Ну что, приступим?

— Но я ничего не увижу…

— Не беда, — усмехнулся Миллер. — Я буду управлять в воде твоими движениями. Дай-ка сюда руку… Вот так. Ее ты забрасываешь как можно дальше, ложишься на воду, вторую руку отводишь назад…

Освежившись в бассейне, Миллер вернулся в дом.

— Ну как настроение, коммерсант? — спросил у него Четопиндо, сидевший в плетеной качалке на веранде. Судя по всему, генералу немного нездоровилось, хотя он и скрывал это.

Миллер щелкнул каблуками:

— Готов к операции, ваше превосходительство.

— Отлично!

— Скоро операция?

— Через неделю.

— Что? Разве не сегодня вечером? — растерянно переспросил Миллер.

— А ты непонятлив, коммерсант. Я имею в виду главную операцию, связанную с Гарсиа, — сказал Четопиндо. — Он слишком много знает и болтает лишнее, потому судьба его решена.

«Его шутки становятся слишком навязчивыми и плоскими», — подумал Миллер, глядя на болезненное лицо генерала.

— Что смотришь? — спросил Четопиндо.

— У тебя усталый вид, Артуро.

— Пустое, — махнул рукой генерал. — В общем, сделаем так. После операции — на сей раз я имею в виду твою пластическую операцию — ты останешься здесь на неделю.

— А ты?

— Я сейчас уезжаю с Гарсиа и потом вернусь за тобой.

— Но почему так долго?

— Потому что после операции твое лицо опухнет и будет как подушка, и отеки спадут только через шесть-семь дней.

— Не раньше?

— Не раньше. Насмотрелся я на эти пластические операции… Впрочем, это неважно. Важно, что когда мы вернемся, ты будешь в форме. Я бы сказал — в новой форме!

Миллер поморщился:

— Я бы не хотел оставаться здесь один…

— Что поделаешь, — перебил Четопиндо. — Меня ждут серьезные дела. Кстати, надо пристроить драгоценности, которые ты привез, чтобы они давали хорошие проценты. К сожалению, денег в нашей партийной кассе — не густо.

— Значит, вернешься в Королевскую впадину?

— Э, нет, — улыбнулся Четопиндо. — Порт — слишком беспокойное место, чтобы хранить там такие ценности. Иностранные суда рядом, да и докеры все время волнуются… Я же говорил, когда ехали сюда, твой багаж был доставлен в надежное место.

— Куда?

— Ну, скажем так: в центр страны, — небрежно уточнил Четопиндо, слегка раскачиваясь, и назидательно поднял палец. — Твой погибший шеф из Берлина сообщил мне, что ценности, которые у тебя имеются, предназначены для движения, что это, в сущности, партийная казна и что они будут брошены на алтарь общего дела. Разве это не так?

— Так.

— Вот и договорились. Я всегда считал, что немцы… пардон, бразильцы — сметливый народ, — сказал Четопиндо.

«Счастье еще, что он не знает, какую сумму из этой самой партийной казны я отвалил Педро, — подумал Миллер. — Узнай об этом Четопиндо, он, наверно, убил бы меня. Но еще вернее меня убил бы Педро, если бы я не расплатился с ним так щедро». Однако теперь, с пустыми руками, он, Миллер, всецело в лапах Четопиндо. Вот из этого и нужно исходить в своих расчетах и действиях. Потом, с течением времени, возможно, положение изменится, и он сумеет потребовать у Четопиндо свою долю. А пока…

В конце концов, нужно отдать Четопиндо должное. Он проявил (правда, не совсем понятно, почему) совершенно необычную заботу о незаконном иммигранте с весьма запятнанной репутацией. Эта забота простерлась до того, что Четопиндо сам занялся устройством пластической операции Миллера. Такая забота чего-нибудь да стоит!

Генерал сидел откинувшись в качалке. Казалось, он тоже о чем-то размышлял.

— Послушай, Артуро, а как же Гарсиа?.. — начал Миллер.

— Об этом не беспокойся, — перебил Четопиндо и уверенно махнул рукой. — Шофер будет при мне неотлучно. А вернусь — разберемся с ним… Гарсиа! — крикнул вдруг Четопиндо так громко, что Миллер вздрогнул.

— Иду! — откликнулся шофер откуда-то из глубины территории, погруженной в вечерние сумерки.

Через минуту Гарсиа поднялся на веранду. В руке он держал небольшой букет из осенних листьев.

Четопиндо спросил:

— Машина готова?

— Да, генерал.

— Мы выезжаем через пять минут.

Вернулся Четопиндо, как и обещал, через неделю. Машина лихо подкатила к самой веранде.

Генерал, еще больше загоревший, вышел из машины и стал подниматься по лестнице. На полпути он, покачнувшись, схватился за перила.

— Ты нездоров, Артуро? — спросил у него Миллер, который стоял в тени навеса.

— Пустяки, — махнул свободной рукой Четопиндо. — Небольшая слабость.

— Наверно, лишнюю сигару выкурил?

— А может, наоборот, недокурил. Ну-ка покажись, что с тобой сделали?

Миллер вышел на свет.

— О, Шторн на сей раз превзошел себя! Славно, славно, — приговаривал Четопиндо, вертя Миллера так и этак, обращаясь к Шторну, остановившемуся рядом. Тот лишь довольно улыбался.

Позади него стоял Гарсиа, разинув от восхищения рот. Это и впрямь было похоже на волшебство, он даже в первую минуту усомнился: да полно, неужели это в самом деле тот самый человек, которого он привозил сюда неделю назад?

— Изменился ты, Карло, так, что мать родная не узнает! — подытожил Четопиндо результаты осмотра своего нового помощника.

Миллер сделал шаг навстречу.

— Но ты-то узнал меня, — сказал он.

— Я тебе больше, чем мать, — осклабился Четопиндо. — Ну, пришел в себя после операции?

— Да.

— Собирайся.

— Я готов.

— Тогда часик-другой отдохнем — и в путь, — решил Четопиндо. — Я, пожалуй, полежу немного. Нездоровится. А ты что будешь делать, Гарсиа?

Шофер, стоявший у машины, положил руку на капот.

— Поброжу по территории, — сказал он. — Здесь я цветы необычные заприметил неделю назад. Поищу, пока дожди не грянули и не побили их.

Миллер покачал головой:

— Тоже мне занятие для мужчины — цветы собирать.

— Я не для себя, — улыбнулся Гарсиа.

— Все равно, — продолжал Миллер. — Идем-ка лучше в бассейн, поплаваем перед дорогой. Кстати, посмотрим, ее забыл ли ты за неделю, чему я тебя научил?

— Ладно, — согласился Гарсиа.

Было уже довольно поздно. Великолепная луна, какая бывает только в южных широтах, выпукло освещала каждое дерево, каждый куст, каждую былинку.

Четопиндо направился в дом, и на веранде слышно было, как он окликает своего приятеля-хирурга.

Миллер сбежал вниз, разделся и спрыгнул в бассейн, поджидая Гарсиа. Тот замешкался, и у Миллера появилось чувство, охватывающее охотника, который видит, что дичь не идет в расставленные силки. Наконец и Гарсиа влез в бассейн.

На луну налетело легкое облачко, и сразу потемнело. Казалось, ночь притаилась в засаде и ждет только удобного случая, чтобы предъявить свои права.

— Гутен абенд, майн герр! — весело крикнул Гарсиа, подняв брызги.

— Руки забрасывай как можно дальше, — сказал Миллер, — дыхание не задерживай.

— А ноги?

— Ноги потом. Сначала нужно отработать подводное дыхание, — сказал Миллер. — Поплывем под вышку?

— Там глубоко. Я хочу сначала здесь, на мелком, разучить все движения, — произнес Гарсиа.

Лицо шофера смутно белело перед ним во тьме. Миллер схватил Гарсиа двумя руками за горло и опустил его в воду, лицом вниз. Гарсиа дернулся, пытаясь вырваться, но Миллер держал его крепко. Несколько секунд шла отчаянная безмолвная борьба. Неожиданно Гарсиа изловчился и изо всей силы двинул Миллера коленом в пах. От боли немец согнулся и слегка ослабил хватку. Голова Гарсиа тут же показалась над водой.

В этот момент на крыльце блеснула вспышка магния. Она осветила мгновенную картину — выпученные глаза Гарсиа, его открытый рот с вывалившимся языком, остолбеневшего от неожиданности Миллера, его руки, сжимающие горло шофера.

— Молодчина, Карло, — услышал он голос Четопиндо.

После короткого отчаянного напряжения силы Гарсиа, видимо, иссякли. Он дернулся в последний раз и замер. Миллер разжал пальцы, и тело Гарсиа медленно поднялось и закачалось на воде.

Миллер вылез из бассейна.

Четопиндо подошел к краю бассейна, щелкнул зажигалкой. Через плечо его свисал фотоаппарат.

— Люблю занятные фотографии, — сказал Четопиндо, вглядываясь в воду. — Это моя слабость. Или, как теперь говорят, хобби. Пустыня хобби!.. Недурной каламбур, а?

Миллер промолчал.

— Хочешь закурить? — предложил генерал.

— Нет.

— А я закурю. Первый экзамен ты сдал неплохо. Сейчас мы спрячем труп в багажник, а потом ступай отдохни. Сегодня в доме никого из прислуги нет.

То, что Четопиндо сфотографировал сцену убийства Гарсиа, подействовало на Миллера словно удар обухом по голове. Чего Четопиндо хочет от него? На какую роль готовит? Миллера теперь тревожило даже то, что генерал обращается к нему то на «ты», то на «вы».

— Ты что это оцепенел? — толкнул Миллера в бок Четопиндо. — Может быть, тебя обуяла тоска по жене, покинутой в Рио-де-Жанейро? А-а, понимаю. Тебя гложет раскаяние о содеянном… Не унывай, Карло, у тебя имеется исторический предшественник, на которого ты в случае осложнений сможешь сослаться.

— Какой предшественник?

— Сулла, — ответил Четопиндо. Затем посмотрел на недоумевающее лицо Миллера, совершенно белое в неверном свете зажигалки, и пояснил: — Луций Корнелий Сулла, по прозвищу Счастливый. Не знаешь?

Миллер покачал головой.

— А еще хвастаешься своим классическим образованием, — упрекнул его Четопиндо. — Сулла, диктатор Древнего Рима, имел обыкновение принимать своих сограждан сидя в бассейне. Неугодных он хватал за глотку и тут же топил как котят. И, представь себе, не боялся правосудия…

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Иван Талызин восстановился в институте, для чего пришлось досдать несколько экзаменов по специальным предметам.

Чтобы усовершенствовать свои познания, кроме немецкого, еще в одном языке, он поступил на курсы английского. Занятия там должны были проходить по вечерам, трижды в неделю.

В институте было много проектов, чертежной работы — не за горами преддипломная практика. Чтобы подработать — стипендии на жизнь не хватало — оставались лишь ночи и воскресные дни. Времени на все было в обрез, правда, выручала феноменальная память.

Ивану навсегда запомнился день, вернее вечер, первого занятия на курсах. Но тогда он еще не мог знать, что с этого момента его жизнь обретет новый смысл.

Талызин сел на свободное место за первым столом, выложил перед собой блокнот и авторучку. Это была та самая ручка, которую подарил ему гамбургский связист после того, как под диктовку Талызина составил шифрованный текст радиограммы в Центр.

В комнату, наспех переделанную в аудиторию, вошла преподавательница. Из расписания занятий, аккуратно переписанного на первую страницу блокнота, Талызин знал, что ее зовут Вероника Николаевна Барановская. Она представилась, положила на стол портфель, и занятия начались.

Иван и сам не заметил, как увлекся трудной английской фонетикой, и даже несколько растерялся, услышав звонок, возвещающий конец занятий.

Через некоторое время Талызин поймал себя на мысли, что вечерних занятий на курсах ждет с особым нетерпением. Учеба в институте, поначалу раскручивавшаяся медленно, словно маховик, пошла, наконец, полным ходом, и Талызин с головой погрузился в занятия.

Дни потекли за днями, переполненные напряженным трудом и полузабытыми студенческими заботами. Добавляли нагрузки и занятия английским.

Немудрено, что теперь его образ жизни вполне можно было назвать отшельническим. К тому же общаться в Москве особо было не с кем: новых друзей завести не успел, а старые за войну растерялись.

Единственный человек, с которым Иван изредка общался, да и то по телефону, был полковник Воронин. Однако — странная вещь! — разговоры с ним каждый раз оставляли у Талызина какое-то тревожное чувство. Казалось, Андрей Федорович чего-то недоговаривает, хотя толковали они, в общем, о вещах обыденных, житейских. Воронин сдержанно жаловался, что в последнее время начал сильно прихварывать: почки шалят, сердце прихватывает, и вообще стал зависеть от погоды, чего прежде отродясь не бывало… Тягостно-тревожное чувство вызывали даже не слова Андрея Федоровича, а тон, которым они произносились.

Однажды Воронин сказал:

— Пора мне, брат, на отдых.

— Что?! — не поверил собственным ушам Талызин. — Вы это серьезно, Андрей Федорович?

— Стар я, видно, стал, Ваня. — Голос полковника был просевшим, безжизненным. — Многого не понимаю.

Когда Талызин повесил трубку на рычаг телефона-автомата, настроение было испорчено окончательно.

Без всякого аппетита перекусил в институтском буфете, который мог предложить сегодня только винегрет да ржавую селедку. Отсюда путь его лежал в читальню, где следовало основательно позаниматься. В последнее время у Талызина наметились, как выразился ассистент, ведущий занятия в подгруппе, нелады с теоретической геофизикой. Эти нелады с серьезной наукой, что ни день, углублялись. И по причине, в которой сам Иван еще не смел себе признаться…

В читальном зале было тесно, отыскать свободное местечко не просто, но заниматься в общежитии Талызин не любил: и всех необходимых учебников нет под рукой, и главное — шумновато, дым коромыслом стоит с утра до поздней ночи. Помещалась читальня в конце широкого коридора, который кто-то нарек «главным проспектом».

Не сиделось, не работалось. Недавний разговор с Ворониным оставил неприятный осадок. Иван несколько раз вставал, прохаживался, то и дело поглядывал на часы: занятия на курсах английского языка, где работала параллельная группа, должны были скоро закончиться. Неожиданно для себя Иван сбежал на первый этаж, в раздевалку, схватил свое пальто и, наскоро его натянув, выбежал из институтского вестибюля.

Миновав небольшой сквер, заметенный первым снегом, он сел на крайнюю скамью, так, чтобы видеть выход. Сердце колотилось как у мальчишки — быть может потому, что он слишком быстро бежал, а может, и по другой причине.

Шло время — Вероника Николаевна не показывалась: видимо, что-то ее задержало, Талызин несколько раз вставал и прохаживался по занесенной снегом аллее, чувствуя, что начинает замерзать. Чуть разогревшись, садился снова.

Двери распахнулись, и из них вышла стайка девушек из параллельной группы. Дружно, как по команде, они посмотрели на него. Одна из девушек, весьма недурная собой — Талызин знал, что ее зовут Ляля, — что-то сказала подругам, что именно, он, конечно, не расслышал. Девушки заулыбались и прошли мимо окончательно закоченевшего Ивана.

Наконец, когда он уже отчаялся дождаться и перебирал в уме все мыслимые варианты, вплоть до пожарного выхода, в дверях показалась Вероника Николаевна. Поставив на снег плотный портфель, она подняла воротник и, вновь подхватив свою ношу, озабоченной походкой направилась к арке, не замечая Талызина.

Он догнал ее у троллейбусной остановки.

— Разрешите помочь? — сказал Талызин, беря у нее из рук тяжелый портфель.

— Хоть один рыцарь нашелся, — Вероника Николаевна улыбнулась. Иван отметил про себя, что улыбка очень красит ее.

— Кирпичи у вас там, что ли? — искренне удивился Талызин.

— Ваши же контрольные. Мне еще проверять их, а до этого в дежурный магазин заскочить, если он еще не закрылся, карточки отоварить, — вздохнула Вероника Николаевна.

Снова посыпалась легкая крупка. Сквозь легкие снежинки светились окна. Крестообразных наклеек на стеклах, обратил он внимание, заметно поубавилось, хотя оставалось все еще немало. Мороз пощипывал уши. Талызин поглубже нахлобучил кепку — шапкой не успел обзавестись.

Подкатил троллейбус.

— Не мой, — покачала она головой.

Площадка опустела, они остались одни.

— А знаете, Талызин, вы делаете успехи! — сказала Вероника Николаевна.

— Успехи?..

— Ну да, у вас определенная склонность к языкам. Здесь ведь тоже необходим талант, как и во всяком деле. Между прочим, вы можете приступить к внеаудиторному чтению. Я еще на занятиях собиралась сказать вам это. В следующий раз принесу вам книжку с адаптированным текстом, хорошо?

Пока они обменивались ничего не значащими фразами, Талызин подумал: чем его притягивает эта женщина? Он искоса бросил на нее внимательный взгляд, будто видел в первый раз. Похоже, она на несколько лет старше его. И красивой никак не назовешь: широкоскулая, курносая, ранние морщинки залегли в уголках губ… Но что-то неуловимо привлекательное было в ее лице.

— Вы далеко живете? — спросил Талызин.

— Далеко, — махнула рукой Барановская. — На троллейбусе — до конца. К счастью, недалеко от нас дежурный магазин, работает до одиннадцати, так что успею. Вам, наверно, кора?

— У меня бездна свободного времени, — небрежно ответил Иван, покривив душой.

Подошел ее троллейбус. Окна салона были затянуты толстым слоем льда, в некоторых из них пассажиры «продышали» маленькие круглые глазки. Талызин подсадил Веронику Николаевну на ступеньки, махнул на прощанье рукой, она улыбнулась в ответ. Он так залюбовался этой хорошей, открытой улыбкой, что лишь в последний момент спохватился отдать портфель. Пробежав с десяток шагов, успел сунуть его в неплотно прикрытую дверцу троллейбуса.

В эту ночь Талызин долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок на жесткой койке, скрипел пружинами.

— Иван, ты не заболел, часом? — сонным голосом спросил его сосед по комнате, вдруг переставший храпеть.

— Нет.

— А нет, так какого дьявола шебуршишься! Не мешай другим спать.

— Ладно, извини.

— Крутишься как перпетуум мобиле, — примирительно проворчал парень.

Через несколько минут Талызин снова услышал заливистый храп. Поняв, что не заснет, он тихонько оделся и вышел на улицу.

— И чего не спится? — проворчала вахтерша, отпирая дверь.

— Ладно, тетя Нюра, не серчай. Луну посмотреть нужно. — пошутил Иван.

— Луну… Уши гляди не отморозь, герой, — буркнула тетя Нюра, добрейшая душа. — А вернешься — постучи тихонько, я открою…

Ночная Москва была прекрасна!

Начинавшаяся было метелица улеглась. Снег под фонарями искрился. «И, как бабочек крылья, красивы ореолы вокруг фонарей», — припомнил Талызин.

Какие-то подозрительные личности прикуривали друг у друга на углу. Сторож в роскошном тулупе, прохаживавшийся у магазина, с сомнением посмотрел на него.

Иван бродил какими-то неведомыми переулками, читал названия учреждений на досках, скользил взглядом вдоль темных окон.

Возвращаться в сонное общежитие не хотелось.

С того вечера как-то само собой вошло в обыкновение поджидать Веронику Николаевну после занятий. Казалось, она это воспринимает как должное. Во всяком случае, отвечая на приветствие Ивана, отдавая ему свою ношу, она ни разу не выразила, даже в шутку, удивления или недоумения.

Талызин брал у нее портфель, а если была сумка — то и сумку, и они шли либо к троллейбусной остановке, либо, если погода была сносной, просто бродили по улицам и переулкам Москвы. Тема разговора всегда находилась. Даже если она казалась малозначащей, беседа их захватывала. Говорили о разном: о том, как идут занятия, о литературных новинках, о приближающейся в институте сессии — последней в жизни Талызина, о событиях в мире, которые становились все более тревожными. Однако, словно по уговору, не касались одного — личной жизни каждого, семейных дел.

Вероника Николаевна держалась с Талызиным замкнуто, чуть суховато, всей манерой своего поведения как бы подчеркивая, что допускать Талызина в свой внутренний мир она не намерена. Иван ни на чем не настаивал. Он счастлив был уже тем, что встречи и скупые прогулки продолжаются.

Теперь Талызин старался поскорее прочитывать книжицы на английском, которые ему приносила Вероника Николаевна, чтобы больше было поводов для общения с ней.

— Мой запас брошюр подходит к концу, — заметила она как-то, пряча в портфель донельзя затрепанную «Алису в стране чудес». — Понравился вам Кэролл?

— Да. Хотя многого я не понял, — честно признался Иван.

— Ничего страшного, — улыбнулась Барановская. — Кэролла в течение многих лет не могут однозначно истолковать многие ученые, филологи и переводчики. Споры не утихают и по сей день, так что вы оказались в неплохой компании.

Однажды, стоя на троллейбусной остановке, Талызин набрался храбрости и предложил проводить Веронику Николаевну домой — портфель ее в этот день был особенно тяжел.

— Вот кстати, — просто согласилась она, — а то у меня зачетные работы всего второго курса.

Троллейбус долго петлял, но Талызин плохо следил за его маршрутом. Так сильно он волновался, быть может, лишь тогда, когда пытался проникнуть в лагерный госпиталь к пленному французу. «Если я и преувеличиваю, то самую малость», — улыбнулся Талызин пришедшему сравнению.

— Чему вы улыбаетесь? — спросила Барановская.

— Вспомнил прошлое.

— Смешное?

— Не сказал бы…

Она еле заметно пожала плечами, но промолчала.

Они вышли на последней остановке.

В воздухе пахло почему-то талым снегом, хотя зима была в разгаре. И еще чем-то горьковатым, полузабытым, отчего у Талызина защемило сердце. Внимательно приглядевшись, можно было заметить, что весна исподволь готовит позиции для первого броска, хотя до него было еще далеко. Почки деревьев начинали набухать.

На дороге им попалась даже лужица, подернутая тонкой коркой льда.

— Неужели оттепель при таком морозе? — удивился Талызин, обходя сизую лужу.

— Чудес на свете не бывает, Иван Александрович, — вздохнула Барановская. — Линию ТЭЦ вчера прорвало.

— Правду говорят: Москва — большая деревня, — сказал Талызин, оглядывая низкие бревенчатые домишки, выстроившиеся по обе стороны улицы. — Даже не верится, что это столица.

— За несколько лет до войны здесь и была деревня, — ответила Барановская. — Город растет. Говорят, по генеральному плану все эти домишки будут снесены, и люди получат городские квартиры со всеми удобствами.

Они свернули за угол, направились к дому, отступившему за палисадник.

У калитки остановились.

— Спасибо за то, что проводили, Иван Александрович, — сказала Вероника Николаевна, забирая портфель. — К себе не приглашаю: Сергей мой немного простужен, хандрит…

Они попрощались, и он пошел к остановке.

Сделав десяток-другой шагов, Иван остановился, оглянулся: Вероника Николаевна, стоя у крыльца, старательно счищала веником снег с обуви. В освещенном окне одноэтажного дома мелькнуло лицо пожилой женщины.

Всю обратную дорогу Талызин ругал себя за нерешительность. Даже не выяснил, кто такой Сергей — сын, брат?.. Или муж?.. А она произнесла «Сергей» так, словно Талызин знает весь состав ее семьи.

x x x

Каждый телефонный звонок Талызина вызывал в душе Андрея Федоровича тревожное чувство. Но ведь не скажешь же ему, в самом деле: не звони, мол, мне. Сказать такое — значило бы потерять, черт возьми, всякое уважение к себе!

И он, беседуя с Иваном, обменивался с ним ничего не значащими фразами, спрашивал о здоровье, как подвигается учеба в институте и на курсах, не надумал ли жениться — давно пора, и тому подобное. Хорошо еще, Талызин не имел привычки называться по телефону, хотя, в сущности, это мало что меняло.

Из памяти Андрея Федоровича, не выходил последний разговор с наркомом внутренних дел. Он встретился с Берией в комнате президиума, в перерыве совещания.

— Давно не вижу тебя, Андрей Федорович, — произнес нарком. — В подполье, что ли, ушел?

— Работы много.

— Работы всегда много. — покачал головой Берия. — Это не оправдание.

— Разве мне пора оправдываться?

— Шутка, — сказал Берия без тени улыбки. — А вообще-то, у меня к тебе несколько вопросов накопилось, по твоему ведомству. — Берия взял его под локоть и отвел в сторонку.

— Я слушаю.

— Пора бы нам заслушать твой отчет. Ко мне просачивается информация, что либеральничаешь ты там у себя, в Управлении. — Берия искоса бросил на него взгляд и продолжал: — Не собираюсь посягать на твою самостоятельность, но, с другой стороны, мы с тобой делаем одно, общее дело. Кое-где поговаривают, война, мол, кончилась, можно отпустить гайки. Пусть народ вздохнет немного. Так?

— Так.

— Нет, не так! — повысил голос Берия. — Эти слухи распускают враждебные элементы, и мы искореним их, пусть никто в этом не сомневается! Кто не слеп, тот видит, что из горнила войны наш народ вышел более монолитным, чем прежде. Но для этого пришлось крепко потрудиться. И, между прочим, кое-кому не мешает напомнить, что враг не дремлет, он только обличье поменял. Так что демобилизовываться мы не имеем права. Наоборот, жесткость нужна. Жесткость! — повторил Берия понравившееся ему словцо.

Нарком налил себе нарзана, сделал глоток и продолжал, снова взяв собеседника за локоть.

— Мы ни на минуту не должны забывать тезис вождя: по мере продвижения нашей страны к социализму происходит обострение классовой борьбы. Надеюсь, ты в своей практике не забываешь об этом?

— Как я могу забыть об этом, Лаврентий Павлович, — пожал плечами Воронин, почувствовавший в словах наркома скрытую угрозу.

— Я у тебя, кстати, еще в прошлый раз хотел спросить, Андрей Федорович: возвратился тот человек?

— Который? — переспросил начальник Управления, чтобы выиграть время. («Ох, неспроста присосался он к Талызину…»)

— Ну, которого вы внедряли в немецкий концлагерь для военнопленных, — раздраженно пояснил Берия.

— Запамятовал, — сказал Андрей Федорович.

— Ну и память, — покачал головой Берия. — С такой памятью тебя впору на лечение определить. А как, говоришь, его фамилия?

— Вернусь в Управление, подниму его дело, — пробормотал Андрей Федорович.

— Уж подними, сделай милость. — Берия поправил пенсне. — Плох тот начальник, который не знает свои кадры, — добавил он. В этот момент, к счастью, кто-то отвлек внимание Берии. Он отпустил локоть собеседника и отошел от него.

«Берия все больше забирает власть, — с беспокойством думал Андрей Федорович, сидя в машине рядом с шофером. Эмка, миновав Спасские ворота, выехала на Красную площадь. Сквозь запотевшее стекло виделись редкие фигуры прохожих. — Хозяин ему, похоже, во всем потакает…»

— Домой, Андрей Федорович? — спросил шофер, выруливая на улицу.

— В Управление заскочим. — Голос полковника Воронина звучал озабоченно.

Шофер глянул на него: давно уже лицо начальника не выглядело таким хмурым.

«Вмешивается не в свои дела, как будто так и надо, — продолжал размышлять Андрей Федорович. — Загоняет в лагеря возвращающихся разведчиков, и никакие прошлые заслуги не принимаются в расчет. Но так или иначе, нужно действовать. Что-то придумать, чтобы спасать Талызина… Ничего, авось бог не выдаст, свинья не съест».

Андрей Федорович опустил боковое стекло кабины и подставил руку под мелко сеющийся дождь.

На мгновение мелькнула сумасшедшая мысль: а что, если пробиться на прием к Сталину и объяснить ему ситуацию? Может, и впрямь он многого не знает?! Но нет, едва ли такое возможно… Нужно трезво все взвесить и самому попытаться спасти Талызина. Припомнилась фраза Берии: «Человек, побывавший в руках у немцев, является потенциальным шпионом и диверсантом. Это аксиома».

Машина мчалась, разбрызгивая маслянисто поблескивающие лужи. Шофер лихо осадил ее у знакомого старинного особняка, освещенного двумя фонарями.

x x x

Экзаменационную сессию Талызин сдал удачно — по крайней мере, без «хвостов», хотя по геофизике он и висел на волоске.

Их группа решила отметить окончание сессии и начало зимних каникул. Собрались в кафе, наискосок от института. Было шумно, весело, пельмени исходили паром, пиво лилось рекой. Ну, если не рекой, то, по крайней мере, ручьем…

Компания поначалу чинно разместилась за разными столиками, затем было решено объединиться, сдвинув столы. Талызин, не успевший сесть, в некоторой растерянности огляделся: все места близ него оказались заняты.

— Сюда, Иван! — услышал он сквозь шум и гам. Талызин повернул голову: ему призывно махала рукой Ляля, сокурсница, с некоторых пор кидавшая на Ивана неравнодушные взгляды.

— Есть плацкартное место! — перехватив его взгляд, Ляля похлопала по стоящему рядом стулу.

— Что, детинушка, невесел? — спросила Ляля, лукаво улыбаясь.

— Что головушку повесил? — подхватила ее смешливая соседка и прыснула.

Незаметно за столом разговор перешел на серьезную тему: по какому пути пойдет страна, которая совсем недавно победила в страшнейшей из войн. Подавляющее большинство сходилось на том, что самое трудное позади, и светлое будущее не за горами.

— …Так давайте выпьем за великого Сталина — вдохновителя и организатора всех наших побед! — с энтузиазмом провозгласил тост комсорг курса, рыжий долговязый парень, к которому Талызин с первого дня занятий почувствовал безотчетную антипатию, хотя тот вроде всегда произносил верные слова. Впрочем, антипатия, кажется, была взаимной.

Все шумно поднялись с мест, чокнулись пенящимися кружками.

Наблюдательный Иван успел заметить, как сидящий напротив него Володя-Молчун, вечно хмурый молодой человек примерно одного с Талызиным возраста, поставил на стол свою кружку, только поднеся ее ко рту, но не пригубив.

Иван знал, что родители Володи были репрессированы в 1937 году. Отец, ведущий инженер одного из оборонных заводов, обвинялся в том, что хотел организовать покушение на Сталина. А спустя четыре дня забрали и мать. Когда началась война, отца Володи выпустили, и он налаживал производство взрывчатой смеси для борьбы с фашистскими танками. Потом отец Владимира добился, чтобы его, несмотря на больное сердце, приняли в ополчение, и уже глубокой осенью сорок первого погиб под Москвой.

Мать из лагерей так и не вернулась.

Каким-то образом сын получил от нее несколько писем с далекой, почти мифической Колымы, о чем он под большим секретом рассказал Талызину, когда они поближе познакомились. Посвящать в детали Ивана он не стал, однако и услышанное ошеломило Талызина настолько, что он не знал: верить или не верить?.. «Я твердо знаю одно, — шептал ему Володя, горячечно блестя глазами, — мой отец не мог быть врагом народа. И мать тоже».

Теперь он сидел перед полной кружкой, не поднимая головы. Остальные уже шумно закусывали, перебрасываясь короткими репликами.

— А тебе что, Молчун, особое приглашение нужно? — раздался голос комсорга, и разговоры за столом притихли.

Володя, малость помедлив, протянул руку к своей кружке и, неловко задев за край, опрокинул. Пиво пролилось на стол, образовав лужу.

— Ну, и как прикажешь расценивать твой поступок? — спросил комсорг. В голосе его прозвучали зловещие нотки.

— Понимай как хочешь…

— Давно я, Молчун, собирался заняться тобой, — повысил голос комсорг, — да все времени не было. Ты тянешь назад весь курс, и твое политическое лицо…

— Угомонись, Шустов, — перебил комсорга Талызин. — Видишь, у парня руки трясутся.

— Пива давно не пил! — дурашливо добавил кто-то в напряженной тишине, пытаясь разрядить атмосферу.

— Не перебивать! — поднял руку Шустов. — Да и ты, Талызин, темная лошадка, — перевел он взгляд на Ивана. — Видали мы, знаешь, таких героев, которые вместо армии в кустах отсиживаются.

Иван поднялся. Темная волна ярости затопила его.

— Это кто же в кустах отсиживался? — спросил он, сжав кулаки так, что суставы побелели, и тихо, звенящим голосом добавил: — Я тебя пришлепну, негодяй, как муху, если ты не возьмешь свои слова обратно.

Ляля испуганно дернула его за рукав пиджака и прошептала еле слышно:

— Ваня, садись! Да садись же. С ума, что ли, сошел?

— Между прочим, зря, Талызин, в бутылку лезешь, — произнес примирительно Шустов, спесь которого заметно поубавилась. — Я отталкиваюсь от твоего личного дела, а в нем довольно странные пробелы. Не собирался об этом говорить всем, да сам вот заставил.

— Рот как? Мое личное дело?

— Да.

— А кто тебе, интересно, дал право совать нос в чужие личные дела? — спросил Талызин спокойным голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — Я в этом разберусь, обещаю тебе.

Шустов пробормотал что-то невразумительное.

— Да будет вам, ребята, — взяла на себя мирную инициативу Ляля. — Дело-то выеденного яйца не стоит. Выпьем пива и забудем ссоры-раздоры…

Кто-то, взяв солонку, тщательно тряс ее над пивной лужицей, которая успела впитаться в несвежую скатерть.

Соседка Ляли наклонила наполовину опорожненную бутылку над кружкой Володи.

— Спасибо, подруга, что-то не хочется, жажда пропала, — покачал Молчун головой и отодвинул ее руку.

Постепенно шум за столом возобновился, снова зазвучали молодые голоса.

Угрюмый Талызин, играя желваками, тяжело опустился на стул. Он слишком хорошо понимал, что таится за обмолвкой Шустова о его личном деле, которое должно храниться в сейфе, за семью печатями. Значит, этот рыжий деятель имеет доступ и к другим бумагам, которые лежат в отделе кадров. Ясно, что такая возможность предоставляется только людям известного сорта…

Иван побарабанил пальцами по столу. Боже, до чего все это мерзко! До этого момента Талызин только предполагал, что на курсе имеется законспирированный стукач. И теперь вот самолично имел сомнительное удовольствие в этом убедиться.

Есть не хотелось. Он слушал жужжание голосов, рассеянно ковыряя вилкой в тарелке.

Вспомнилась его последняя «одиссея», лагерь для военнопленных, француз, Гамбург и полный приключений путь домой через нейтральные страны.

— Что с тобой, Ванюшка? — спросила с улыбкой Ляля и ласково погладила его по плечу. — Не грусти.

— Наоборот, я сегодня весел, как никогда, — мрачно возразил Талызин, наливая в стакан пива.

Ляля придвинула ему винегрет.

— Отощал ты после сессии, — заметила она.

— Потому что на скудных харчах, — не преминула вставить ее соседка.

— Столовка наша — кошмар, — покачала головой Ляля. — Однажды я там пообедала…

— Нормальная столовая, — возразил Талызин, налегая на винегрет.

— А знаешь, Иван, приходи к нам обедать после занятий! — тряхнула косой Ляля. — Я так готовлю — пальчики оближешь!

— Спасибо, — поблагодарил Талызин.

Соседка, наклонившись к Ляле, что-то шепнула ей на ухо. Иван в общем веселом гаме разобрал лишь два слова: «напрасные хлопоты».

Разошлись в десятом часу вечера.

Выйдя на морозную вечернюю улицу, Талызин вытащил кошелек и пересчитал деньги, оставшиеся после складчины. Затем взмахнул рукой, и проезжавшее мимо такси остановилось. Улыбнувшись тому, что загаданное сбылось, сел рядом с водителем.

Решение пришло внезапно. Талызин почувствовал, что ему совершенно необходимо увидеть Веронику Николаевну, хотя бы издали.

«Пройду мимо ее дома, может, хоть в окошке увижу», — подумал он и в этот момент вспомнил, что даже адреса ее не знает.

— Куда едем? — спросил таксист, так и не дождавшийся, пока пассажир соберется с мыслями.

— По маршруту троллейбуса, — произнес Талызин и назвал номер маршрута.

— По маршруту так по маршруту, — согласился водитель, трогая машину. За свою долгую беспокойную работу он привык к разного рода клиентам и потому ограничился вопросом: — До какой остановки?

— До конечной, отец.

Чем дальше от центра, тем освещение становилось хуже. Окраина была полутемной. Но близ дома, в котором жили Барановские, горел фонарь на столбе. Талызин рассчитался с таксистом и вошел в освещенный круг.

В одном окне горел свет.

Иван подошел к палисаднику, прошелся вдоль него несколько раз, затем в раздумье остановился.

Где-то совсем по-деревенски лаяли собаки, тянуло печным дымком. На душе было легко, спокойно, и Талызин подумал, что готов бродить здесь хоть до утра. Пойдет же она утром на работу…

Скрипнула дверь. На крыльце показалась женщина в платке и накинутой на плечи шубейке. Женщина пристально и тревожно всматривалась в Талызина, стоявшего в тени, которую отбрасывал дом. Казалось, она ожидала кого-то, веря и не веря.

— Вам кого, товарищ? — спросила она чуть хриплым от волнения голосом.

— Вероника… Это я, — негромко произнес Талызин.

Она легко сбежала с крыльца, подошла к калитке.

— Иван Александрович! Вы? Боже мой, а мне померещилось… — Вероника Николаевна не договорила.

Талызин растерянно молчал. Хорошее настроение его бесследно улетучилось. С минуту они стояли по обе стороны притворенной калитки.

— Как вы здесь очутились? — нарушила молчание Вероника.

— Был недалеко, шел мимо… — промямлил Талызин и, поняв, что его слова звучат не очень-то убедительно, умолк.

— Что же мы стоим? — Вероника отодвинула щеколду. — Заходите, коли пришли.

Дом показался Талызину тесным, но уютным. В маленькой прихожей было чисто прибрано, пахло свежевымытыми полами.

— Ваши спят, наверно? — шепотом спросил Талызин, снимая пальто.

— С чего вы взяли?

— Окна темные.

— Мама занавешивает. Привычка с войны осталась. Никак ее не отучу.

— А вы в войну в Москве оставались? Не эвакуировались?

Вероника покачала головой:

— В войну я в ПВО служила. Зажигалки на крышах тушили. И потом, честно говоря, очень не хотелось уезжать из Москвы.

В прихожую вбежал мальчик лет семи и без всякого смущения воззрился на гостя.

Талызин присел на корточки.

— Давай знакомиться, — протянул он мальчику руку. — Тебя как зовут?

— Сергей.

— Сергей? В таком случае мы знакомы! — весело воскликнул Иван.

— Как это? — удивилась Барановская.

— Заочно, Вероника Николаевна, — довольно туманно пояснил Талызин. — А меня — дядя Ваня, — представился он мальчику.

Рукопожатие Сережи оказалось крепким, скорее — цепким.

— Входите, — пригласила Барановская, открыв дверь в комнату.

— Очень приятно, — поднялась навстречу мать Вероники, Агриппина Захаровна. — Гостям всегда рады.

— Это мой лучший слушатель, мама, — сказала Вероника Николаевна. — Я тебе говорила о нем.

— Говорила, говорила, — охотно подтвердила старушка.

Лицо ее показалось Талызину знакомым. Потом он вспомнил, что мельком видел ее в окне, когда провожал Веронику.

Агриппина Захаровна пошла на кухню приготовить чай.

Вероника, пытаясь скрыть легкое замешательство, вызванное неурочным приходом Талызина, принялась наводить порядок на пузатом комоде.

Гость, сопровождаемый Сережей, подошел к зеркалу и стал рассматривать фотографию, прикрепленную над ним. Молодой мужчина в форме младшего лейтенанта глядел прямо, открыто.

— Мой муж, — сказала Вероника Николаевна, проследив взгляд Ивана. — С войны не вернулся, пропал без вести… — Голос ее дрогнул.

— Вы получили извещение?

— Нет.

— В таком случае… Знаете, всегда остается надежда…

— Он писал мне с фронта, писал часто, как только выдавалась свободная минутка, — горячо заговорила женщина. — И вдруг письма перестали приходить. Как отрезало…

— Надо сделать запрос.

Вероника Николаевна махнула рукой:

— Куда я только не писала! Столько запросов послала — числа нет. Всюду обращалась, куда только можно. Да и сейчас пишу, но ничего вразумительного в ответ не получаю.

— Война, страшное народное бедствие, — вздохнул Талызин. — Миллионы людей сдвинулись с мест, миллионы все еще, хотя наступил мир, находятся в движении, ее имеют постоянного адреса. Как говорится, вавилонское столпотворение…

— Я понимаю, — задумчиво произнесла Вероника Николаевна, — и надежды не теряю. Продолжаю делать запросы, и каждый день ожидаю вестей…

Агриппина Захаровна внесла в комнату закипевший чайник.

— Прошу к столу, Иван Александрович, — церемонно сказала она, улыбнувшись Талызину.

Вероника быстро разложила по тарелкам нехитрую закуску. Затем строго сказала мальчику, крутившемуся тут же:

— Сергей, пора в постель.

— Ну, мам… — протянул Сережа, готовый расплакаться.

— Никаких разговоров.

До того как на стол был водружен чайник, Талызин и Сережа успели познакомиться поближе. Мальчик показал гостю свою коллекцию марок, а Талызин починил барахлившую железную дорогу. Поэтому он счел необходимым вмешаться в разговор, грозивший перейти на повышенные тона.

— Вероника Николаевна, — произнес он, — пусть Сережа немного побудет с нами.

— Это в честь чего же?

— В честь открытия движения!

— Это как? — подняла брови Вероника Николаевна.

— Движение по железной дороге, — пояснил Талызин, кивнув на игрушечные вагончики.

— Разве что в честь открытия движения… Пятнадцать минут — и ни минутой больше. Слышишь, Сергей?

Сережа с криком «Ура!» взгромоздился на стул рядом с Талызиным.

Агриппина Захаровна начала раскладывать по блюдцам варенье.

— Крыжовник? — спросил Иван.

— Крыжовник, — подтвердила она. — Сами варили.

— А я собирать помогал, — вставил Сережа, погружая ложку с вареньем в чай.

Потом потолковали о текущих делах в институте и на курсах, причем Агриппина Захаровна обнаружила немалую осведомленность. Чувствовалось, мать и дочь дружны и понимают друг друга.

— А курсы-то нынче кое-кому оказались не под силу, — заметила Вероника. — Многие ребята, как говорится, складывают оружие. Уходят. В одной моей группе, например, меньше половины осталось.

— Дезертиры, — добавил Талызин, подливая себе чаю.

— Дезертиры не дезертиры, но мне это не нравится, — сказала Вероника. — Привыкла работать с полной нагрузкой.

— Что же делать? — вступила в разговор Агриппина Захаровна. — Насильно учить твой английский никого не заставишь.

— И не собираюсь никого заставлять. Студенты сами должны понимать: ведь лучше же знать два иностранных языка, чем один. Разве не так?

Сережа, тараща сонные глаза, переводил взгляд с одного на другого, сидел тихо, радуясь, что за разговором взрослые о нем забыли.

— Ну как ты, Ника, не понимаешь! — всплеснула руками Агриппина Захаровна. — Студентам и так достается, институт-то ведь нелегкий. А тут еще — второй язык иностранный. Сама ведь рассказывала, как тяжело приходится Ивану Александровичу, — кивнула она на Талызина.

— Ах, мама, разве в этом дело? — лицо Вероники зарозовело. — Главное, он же тянет, справляется. Правда?

Иван кивнул.

— Почему же другие не могут осилить? — пожала она плечами. — Просто не понимаю.

— Но вы забыли, Вероника, рассказать, что надумали сделать для привлечения народа на курсы, — напомнил Талызин.

— Очень просто. Обращусь к институтской общественности. Между прочим, я уже переговорила с комсоргом вашего курса. Активный такой парень. И, знаете, он очень заинтересовался моим контингентом.

Иван отодвинул чашку:

— Вы с Шустовым говорили?

— Ну да.

— И что он?

— Я же говорю — поддержку обещал.

— Поосторожнее с ним, — произнес Талызин, и что-то было в его голосе такое, что заставило женщин переглянуться.

— А что вы, собственно, имеете в виду? — насторожилась Агриппина Захаровна.

— Ну как вам сказать… Скользкий Шустов человек, — неопределенно ответил Иван Александрович.

— А может, у вас с Шустовым конфликт вышел? — спросила Вероника.

— Дело вовсе не в конфликте, — ответил Талызин, удивляясь ее проницательности.

— Ох, вижу, и впрямь трудно вам достается учеба, Иван Александрович, — вздохнув, подвела итог Агриппина Захаровна.

— Ничего, как-нибудь справлюсь, — улыбнулся Талызин. — В войну труднее приходилось.

— В войну всем ох как несладко пришлось, — вздохнула Агриппина Захаровна.

— Вы на каком фронте воевали? — спросила Вероника Николаевна.

— На разных довелось…

— Послушайте, — она перевела взгляд с Талызина на фотографию над зеркалом, — а может, вы его встречали?.. Там, на фронте…

Иван покачал головой.

— Конечно, я глупости говорю. Где там встретишь? В таком-то столпотворении…

Они допили чай в тяжелом молчании.

Талызин посмотрел на часы, поднялся и начал прощаться.

— Приходи к нам в гости, дядь Ваня, — попросил Сережа, влюбленно глядя на Талызина.

— И впрямь, захаживайте, Иван Александрович, на огонек, — по-прежнему церемонно произнесла Агриппина Захаровна. — А ты гостя проводи, — добавила она, обернувшись к дочери.

— Мама вас признала, — сказала Барановская, когда они вышли за палисадник. — А это редко с ней бывает.

Они не спеша шли по пустынной улице к остановке троллейбуса. Мимо прокатила машина с зеленым глазком, но Талызин сделал вид, что не замечает ее: финансы его находились в плачевном состоянии.

На остановке не было ни души. Они тихо переговаривались в ожидании троллейбуса, как старые, добрые знакомые.

— Какие у вас планы на каникулы? — спросила Барановская. — В дом отдыха поедете?

— Нет, останусь в Москве. Позанимаюсь немного по специальности. И потом, подработать думаю, стипендии не хватает.

— Где?

— На станции Сортировочной. Там грузчики требуются, я на днях справлялся. Платят неплохо. А заниматься в общежитии будет удобно, многие разъедутся на каникулы.

Вероника плотнее закуталась в платок.

— Иди домой, замерзнешь, — забеспокоился Талызин. Он сам не заметил, как перешел на «ты».

— Ничего, троллейбуса дождусь, — сказала Вероника.

— А как устроишься с питанием? — нарушила паузу Вероника Николаевна, тоже переходя на «ты». — Студенческая столовая ведь закрывается на каникулы.

— Тоже мне проблема! — беспечно махнул рукой Талызин. — Мало ли столовых в Москве. Да тут, кстати, один товарищ приглашал меня на домашние обеды, так что перебьемся. Послушай, а как уменьшительное от имени Вероника? Я думал — Вера, а мама зовет тебя Ника. Правильно как?

— Какая разница, лишь бы звали ласково.

Иван вдруг привлек ее за плечи и попытался поцеловать.

— Не нужно, — отстранилась Вероника.

— Я тебе не нравлюсь?

— Нравишься, — вздохнула она. — Я заметила тебя с первого дня, с первого занятия. Помнишь?

— Еще бы!

— Но я не могу… Я просто не могу… Неужели надо объяснять тебе?..

— Не надо.

Из-за поворота показался троллейбус.

— Мы увидимся, Ника?

— А почему бы нет? Заходи к нам. — Вероника улыбнулась на прощанье.

Всю долгую дорогу до общежития Талызин перебирал в памяти вечернее чаепитие у Барановских. Вспоминал каждое слово Вероники, каждый жест, затаенную печаль в глазах, фотографию строгого танкиста над зеркалом, Сережку, который несколько раз влезал ему на колени, и Агриппину Захаровну, смотревшую на него с материнской нежностью.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Решив убрать Гарсиа, Четопиндо все тщательно продумал и взвесил.

Совершив задуманное руками Миллера, он сразу убивал двух зайцев: во-первых, со сцены исчезал Гарсиа, во-вторых, Миллер связывался по рукам и ногам. Его новый помощник, конечно, не мог не понимать, что, будь фотография, на которой он душит Гарсиа, передана полиции, конец бразильцу немецкого происхождения или там немцу бразильского происхождения неминуем.

Впрочем, все это на крайний случай, рассуждал Четопиндо, случай, который, даст бог, не наступит. Миллеру готовится совсем иная судьба… Не случайно, разговаривая с ним вечером в доме Шторна накануне пластической операции, он, Четопиндо, не побоялся раскрыть свои карты.

— Несколько дней после операции вы должны избегать солнца, — обратился Шторн к Миллеру. — Следите, чтобы его лучи не попадали на лицо. Есть у вас сомбреро?

— Куплю.

— Пойди-ка поищи шляпу в прихожей, — повернулся Шторн к ассистенту.

— Не нужно, Шторн, — вмешался Четопиндо. — У нас в машине есть сомбреро.

— А, ну хорошо, — кивнул Шторн. — Послушай, Артуро, а где твой симпатичный шофер?

Четопиндо пожал плечами:

— В машине, должно быть, возится. Ты хочешь его видеть?

— Не обязательно.

— Так зачем тебе Гарсиа?

— Передай ему мою благодарность, — попросил Шторн, — за то, что прибрал листья возле дома.

— Передам, — пообещал Четопиндо.

Шторн прошелся по гостиной.

— Позавтракаете? — предложил он.

— Спасибо, мы спешим, — отказался Четопиндо. — Перекусим в дороге.

Время от времени то Шторн, то Четопиндо поглядывали на Миллера, стоявшего у окна: Шторн — с гордостью, как мастер-художник на только что завершенное полотно, Четопиндо — с нескрываемым удивлением, смешанным с восхищением. Генерал не впервые видел работу Шторна, но каждый раз она вызывала у него восторг.

Миллера и впрямь было не узнать: вместо плотных холеных щек — чуть впалые щеки не то спортсмена, не то аскета. Уши, которые прежде оттопыривались, были теперь прижаты. Прямой нос, которым Миллер гордился, приобрел пикантную горбинку. Холодные навыкате глаза взирали на мир сурово, с некоторой долей презрительности.

Четопиндо присмотрелся и спросил:

— Удобно в линзах?

Миллер ответил:

— Режет немного.

— Это с непривычки. Пообвыкнетесь, — успокоил Шторн.

Четопиндо посмотрел на часы:

— Что ж, пора ехать.

— Я провожу вас, — сказал Шторн.

— Не нужно, — властно остановил его Четопиндо.

Шторн остался в доме. Четопиндо и Миллер быстро направились к машине. Прежде чем захлопнуть дверцу, Четопиндо оглянулся, чтобы убедиться, что за ними никто не наблюдает.

Генерал вел машину умело — чувствовался опытный водитель, к тому же отлично знающий дорогу. Без всяких осложнений они миновали ворота в заборе-тайнике и выбрались на автостраду. Четопиндо закурил, и Миллер украдкой опустил немного стекло. Генерал смотрел вперед. Шоссе было пустынным.

— Теперь нужно избавиться от нашего груза, — сказал Четопиндо негромко.

Машина наращивала скорость. Стрелка спидометра давно миновала отметку «100», переползла через «110», «120» и остановилась возле цифры «130». Скорость, однако, не ощущалась — так легко шел «Крайслер».

Миллер время от времени поглядывал на себя в зеркальце водителя.

Четопиндо усмехнулся:

— Привыкаешь к новой «вывеске»?

Миллер не ответил.

Машина продолжала пожирать пространство.

— Сегодня не так душно, как вчера, — заметил Миллер.

— Немудрено: мы поднялись на полторы тысячи метров над уровнем моря, — усмехнулся Четопиндо, раскуривая сигару.

Вдали показались синие горы, казавшиеся воздушными. Вершины были покрыты вечными снегами. Одна из них курилась: в небо поднималась струйка дыма, тоненькая и безобидная издали.

— Вулкан, — сказал Четопиндо. — Его изображение ты найдешь почти на любой оливийской марке. Он помолчал и добавил: — Этот вулкан никогда не спит. Даже не дремлет. Вот с него нам и надо брать пример, Миллер.

— Что ты думаешь о Шторне? — неожиданно спросил Четопиндо.

Миллер пожал плечами:

— Золотые руки. И еще, пожалуй, любопытен чрезмерно.

— Вот именно, — проворчал генерал. — Надеюсь, ты не сболтнул там лишнего?

— Нет.

— С ним нужно держать ухо востро. Имей это в виду на будущее, поскольку тебе придется с ним общаться. Темная он лошадка, хотя слушает меня беспрекословно. Мне кажется, у него сильные связи… Но так или иначе, это наш человек, — заключил генерал, глядя на дорогу. — Нас ждут большие дела, Карло. Нужна твердая власть, обстановка в стране сложная… Единственная реальная сила в стране — армия, и она со мной.

x x x

Когда ворота за машиной с гостями закрылись, Шторн прошелся по дорожке, чисто подметенной несчастным Гарсиа.

Шторн поднялся на веранду и долго глядел на бассейн, воскрешая в памяти картину, увиденную из окна при мгновенной вспышке блица. За несколько секунд до вспышки он сумел сделать собственный снимок. Хотя он делал его сквозь стекло, к тому же без всякого освещения, в инфракрасных лучах, фото получилось отчетливым. Отличная техника и на сей раз не подвела. Можно собирать досье на нового помощника «нашего протеже»! Одно, как говорится, к одному.

Сразу после того как Шторн произвел пластическую операцию, из Королевской впадины ему позвонил его давний агент капитан Педро. Намекнул, что у него важные сведения на этого самого Миллера, но он доставит их лично, поскольку это не телефонный разговор. Посмотрим, посмотрим! Чем больше нитей опутывает паяца, тем он послушнее.

Шторн жил уединенно на этой огороженной от любопытных глаз территории. Его образ жизни можно было назвать затворническим, если бы не машины, время от времени сворачивавшие на его гасиенду. Генерал Четопиндо наверняка удивился бы, увидев, что владельцы этих машин, так же как и он, знают секрет механизма, отворяющего ворота.

Нечастых гостей встречал либо сам Шторн, либо его ассистент. Это был полный молодой человек с отсутствующим взглядом, огромным шрамом, пересекающим лоб, и отменным английским произношением. На его попечении была рация, он отправлял шифровки, а полученные, аккуратно перепечатав, давал Шторну. Шеф, ознакомившись с текстом, тут же сжигал узкие бумажные полоски.

Машины, которые подкатывали к крыльцу, были снабжены регистрационным номером, дававшим право беспрепятственного проезда по всей Оливии. Гость уединялся с хозяином, и они о чем-то беседовали, не забыв тщательно зашторить окна.

Генерал Четопиндо удивился бы еще больше, если бы подслушал их разговоры, в которых в последнее время его имя упоминалось все чаще. Но откуда было знать генералу, что нелюдимый, чудаковатый Шторн, отменный хирург и не очень хлебосольный хозяин, уже много лет является разведчиком-резидентом.

Оливия занимала существенное место в хищнических планах северного соседа, именуемых «жизненными интересами». Это объяснялось двумя причинами: выгодным стратегическим положением и богатыми полезными ископаемыми, среди которых на первом месте были уран и медь.

Генерал Четопиндо в роли диктатора Оливии был в этих планах фигурой весьма приемлемой. Разведывательное управление надеялось, что генерал, сумев подавить нарастающее движение демократических сил в стране, останется послушной марионеткой в щупальцах всесильных монополий.

x x x

Шторнинг — Центру

Обстановка в стране продолжает накаляться. По сведениям из собственных источников, левые силы готовят всеобщую забастовку. Наш протеже по-прежнему придерживается тактики консолидации правых, берет под свою защиту немцев, прибывающих из-за океана.

Снова одного из них привез ко мне, на предмет пластической операции. Поручил агентуре собрать на него досье: похоже, протеже прочит его в свои помощники.

Центр — Шторнингу

Продолжайте осуществлять контроль над протеже и его окружением. Открыться ему следует только в крайнем случае, сообразуясь с обстоятельствами. Беспокоит обстановка в стране, особенно в рабочих регионах (столица, Королевская впадина).

Держите курс на раскол левых сил. Попытайтесь спровоцировать преждевременную стачку докеров в главном порту.

x x x

За поворотом показалась бензозаправочная станция вездесущей иностранной фирмы. Четопиндо остановил так резко, что тормоза завизжали и Миллер едва не стукнулся лбом о переднее стекло. До станции было метров сто. Четопиндо дал задний ход и ехал так, пока станция вновь скрылась за поворотом.

— Кажется, нас не заметили, — пробормотал он, съезжая в сторону с шоссе.

Они долго ехали по бездорожью, пока не выбрались на грунтовку. Дымящаяся вершина то исчезала, то появлялась вновь, постепенно к ним приближаясь.

Миллера трясло словно в лихорадке: видимо, сказывалась непривычная для него кислородная недостаточность.

— Закури, чудак, легче будет, — посоветовал Четопиндо, но Миллер не послушался.

Сделав порядочный крюк, они снова выбрались на трассу.

— Дорога для туристов, — пояснил Четопиндо. — Она проходит у подножия вулкана.

— Что-то их не видно…

— Осень. Не сезон.

К вершине вулкана Четопиндо добирался, ведя машину по широкой спирали.

— Наверно, на машине никто еще не пытался сюда взобраться! — прокричал Миллер, перекрывая натужное гудение мотора.

— Пожалуй, — согласился Четопиндо. — Эти тропки предназначены только для пешеходов, и то самых ретивых, тех, кому непременно надо своими глазами заглянуть в жерло вулкана, чтобы потом было чем хвастаться.

Солнце било в глаза, и Миллер поправил сомбреро так, чтобы тень падала на лицо.

— У нас есть такой певец и поэт, — сказал Четопиндо, переключая скорость, — Рамиро Рамирес. Талантливый парень, хотя и тяготеет к левым. Он был у вулкана и написал о нем песенку…

Неожиданно генерал запел:

Анакондой в горах извивалась дорога.

Наползала на пики, ныряла в провалы.

Ненасытная, стой! Погоди хоть немного.

А вокруг раскаленные высятся скалы.

Через некоторое время они добрались до вершины.

То, что издали казалось тоненькой безобидной струйкой, едва заметной на фоне безоблачного неба, превратилось в клубы дыма, насыщенного серными испарениями.

Миллер и Четопиндо неудержимо кашляли и чихали, глаза их слезились. Особенно худо пришлось Карлу: он не привык еще к контактным линзам, они резали глаза.

Он вытащил из кармана очки.

— Попробую надеть, может быть, немного легче будет, — сказал он, как бы извиняясь. — Привык, просто не могу без очков.

— Дай-ка, — коротко сказал Четопиндо, протянув руку.

Недоумевающий Миллер отдал ему очки, и генерал, открыв дверцу машины и размахнувшись, швырнул их в пропасть.

— Забудь об очках, у моего бразильского друга отличное зрение. Разве не так?

— Так.

— То-то же. Ну-с, приступим к завершению второй части нашего плана, — сказал Четопиндо, вылезая из машины. С собой из вещей он взял только неизменный кольт и фотоаппарат.

Машина стояла недалеко от пропасти. Миллер, выйдя вслед за Четопиндо из кабины, подошел к ее краю, глянул вниз, и голова у него закружилась. Сквозь поднимающиеся из бездны бурые, подсвечиваемые снизу тяжелые клубы изредка поблескивал огонь. Там, под дымом, угадывались медленные огненные валы. Из жерла несло нестерпимым жаром. Дым, тянущийся из отверстия, тотчас относил в сторону ровно дующий ветер.

— Счастье, что ветер не в нашу сторону, — пробормотал Миллер, сделав шаг назад. — Мы бы тут задохнулись в два счета.

— В этих горах направление ветра постоянно, — сказал Четопиндо. — Потому и туристы имеют возможность подниматься к верхушке кратера.

Почва вокруг была жесткой, каменистой. Ни кустика, ни травинки не росло на вершине вулкана. Видимо, серные испарения были для них губительны.

Сдвинуть машину к краю пропасти оказалось просто. Она была легка на ходу — великолепная вещь, сделанная по специальному заказу в одной из соседних стран.

— Не жалко? — спросил Миллер, помогая Четопиндо подталкивать машину сзади.

— Ты в шахматы играешь, Карло? — неожиданно спросил Четопиндо, повернув к нему покрасневшее от напряжения лицо.

— Немного…

— В таком случае ты должен знать, что для того, чтобы выиграть партию, иногда бывает необходимо пожертвовать противнику фигуру.

С этими словами Четопиндо похлопал руками по багажнику. Было не совсем ясно, какую «пожертвованную фигуру» он имеет в виду: то ли труп Гарсиа, спрятанный в багажнике, то ли обреченную на уничтожение машину, то ли то и другое, вместе взятое.

Они остановились на минутку, чтобы перевести дух.

— А ты уверен, Артуро, что жертва, как говорят шахматисты, не будет опровергнута? — тихо спросил Миллер.

— Ты о чем?

— Криминалисты говорят, что любое… — Миллер на мгновение замялся, — что любое действие оставляет след.

Четопиндо усмехнулся.

— Ты видел сам, — сказал он, — вулкан не спит. Лава за несколько минут сожрет машину со всеми потрохами. И ничего не останется.

— Останутся следы машины на склоне.

— Сам видишь, какая здесь почва, — Четопиндо топнул ногой. — Сплошные камни. Разве видны на них следы нашей машины?

Миллер присмотрелся и сказал:

— Невооруженным глазом следы не видны, но это ни о чем не говорит. Если сюда придут специалисты из криминальной полиции со своими приборами…

— Пока сюда доберутся ищейки из криминальной полиции, начнется сезон дождей, — махнул рукой Четопиндо. — Осенняя слякоть и так уже запоздала. Между прочим, в этих краях совсем недавно прошел обнадеживающий дождик. Ты обратил внимание, как не хотели разгораться листья, которые собрал Гарсиа?

— Обратил.

— А ты знаешь, что такое сезон ливней в Оливии? — продолжал Четопиндо. — Это примерно то же самое, что сезон ливней у вас.

— У нас?!

— У вас в Бразилии, — пояснил Четопиндо. — Ну, взялись, что ли!..

Машина зависла передними колесами над пропастью. В следующее мгновение она сорвалась и рухнула вниз, увлекая за собой большие и малые камни.

Обратно двинулись пешком.

Спускаться было трудно, и Миллер понял, почему, по словам Четопиндо, только самые отчаянные туристы рисковали подняться на гору, чтобы заглянуть в отверстую пасть вулкана. Большинство же туристов предпочитало останавливаться в отеле, выстроенном предприимчивым хозяином.

Отель располагался достаточно далеко от вулкана, чтобы самые робкие туристки чувствовали себя там в безопасности, и в то же время из окон его номеров открывался шикарный вид на грозно курящуюся вершину вулкана.

Что же касается любителей сувениров, взятых «на месте действия», то для них у портье имелись в широком ассортименте камешки с оплавленными краями, закопченные куски базальта, обломки разноцветной пемзы — «прямо из жерла вулкана». Такой товар туристы покупали не торгуясь. Отель был воздвигнут вдали от шоссе — как известно, ничто не ценят туристы-толстосумы так дорого, как тишину, покой.

Последней цивилизованной точкой на пути к вулкану была бензоколонка, расположенная примерно на полдороге от отеля к вулкану. За бензоколонкой трасса оставляла в стороне вулкан, делала крутой поворот, чтобы нырнуть в тоннель.

До бензоколонки Четопиндо и Миллер добрались к вечеру, потные, грязные и злые как черти. Попугайный па-ряд Четопиндо несколько вылинял и утратил свой вызывающий, по мнению Миллера, вид. Сам он то и дело вытирал с лица пот, черный от копоти и пыли.

Увидя в руках у высокого посетителя кольт, толстогубый курчавый негритенок — единственное живое существо на бензоколонке — затрясся от страха.

— Выручки нет, масса, клянусь богом, — забормотал негритенок, прижав руки к груди. — Сезон закрыт уже, туристов нет.

Высокий пристально посмотрел на него.

— Разве здесь не проезжают машины? — спросил он.

— Очень редко.

— Когда в последний раз ты видел машину? — быстро спросил высокий.

— Три дня назад.

— Лжешь.

— Клянусь богом…

Высокий направил на мальчишку кольт.

— Отвечай быстро и только правду: утром здесь проезжала машина?

— Он не мог ее не заметить, — сказал по-немецки второй посетитель. Однако мальчишка-заправщик понял его: общаясь с заграничными туристами, он поднаторел немного в иностранных языках, во всяком случае, понимал общеупотребительные слова.

— Говори! — прикрикнул на него высокий.

— Нет, нет, — негритенок завертел головой так быстро, что казалось, голова его вот-вот отвалится. — Никакой машины здесь не проезжало ни утром, ни днем, масса, — повторял он, глядя прямо в глаза высокому. Усомниться в его искренности было невозможно.

Высокий опустил кольт.

— Где здесь телефон? — спросил он.

Парнишка, дрожа от страха, проводил обоих посетителей в заднюю комнату.

Тот, что был пониже ростом и поплотнее, больше помалкивал. Сомбреро у него было надвинуто почти на самые глаза. Но, взглянув на него снизу, негритенок рассмотрел — глазищи большущие и блестят как стеклянные.

«Сатана!..» — с ужасом подумал заправщик.

Высокий сел к столу, положил перед собой кольт и снял телефонную трубку.

— Проваливай, — сказал он заправщику, прежде чем набрать номер.

Мальчишка выскользнул за дверь, плотно прикрыв ее за собой. Он не сомневался, что в случае нужды высокий тотчас пустит свой кольт в дело. Любопытство, однако, пересилило страх, и он приник ухом к старой облупившейся филенке.

Первые слова, произнесенные тихо, заправщик не расслышал. Затем незнакомец повысил голос:

— …Да, да, поднять на ноги весь полицейский аппарат, под мою ответственность. Это говорю вам я, генерал Четопиндо!

«Генерал Четопиндо!»

Услышав это имя, негр перекрестился. Неужели это тот самый генерал Четопиндо, которого народ окрестил «кровавым» за потопленные в крови забастовки?

Но разве может такая важная шишка появиться как простой смертный, без вооруженной свиты и без машины? Впрочем, его телохранителем может быть этот, сатана с блестящими глазами…

Рассуждения заправщика были прерваны криком, донесшимся из-за двери. Генерал Четопиндо орал яростно, с надрывом:

— …Мой шофер Гарсиа убежал! Да, черт возьми, вместе с машиной! И со всеми документами, в том числе и секретными. Что?.. Да, думаю, это его и прельстило. Наверно, за границу, куда же еще? Сообщите всем постам: пусть перекроют дороги. Не иголка же он, должен отыскаться. А вы-то сами еще не догадались, чьи это происки? Вот-вот, и я так считаю. И вот что: дайте — за моей подписью — объявление во все газеты. — Четопиндо выругался и добавил более спокойно: — Я нахожусь на бензозаправочной станции, близ вулкана. Она здесь единственная. Что? Для газеты? Это случилось очень просто. Мы решили отдохнуть в пути. Съехали с дороги. Поскольку было очень жарко, я устроился на открытом воздухе. Гарсиа предпочел машину. Теперь-то я понимаю, почему…

Негр вздрогнул — снаружи громыхнуло. В коридорное окошко было видно, как по внезапно потемневшему небу проворно скользнула молния. В оконные стекла ударили первые капли дождя, тяжелые и неторопливые. И тут же они заспешили, зазмеились по пыльным стеклам, оставляя за собой прихотливые следы.

— …Когда я проснулся — не было ни Гарсиа, ни машины, — гремел из-за двери голос генерала Четопиндо. — В общем-то, пришлось бы худо, но мне помог торговец из Рио-де-Жанейро, который по чистой случайности оказался неподалеку. Его имя? Карло Миллер. Да, да, запишите для газет. Все. Жду. — Четопиндо бросил трубку.

Заправщик отскочил в сторону, и вовремя.

Открылась дверь, в коридор вышли Четопиндо и Миллер.

— Поставь-ка чаю, малыш, — велел Четопиндо заправщику. — Хочешь чаю? — спросил он у Миллера.

— По такой погоде, — кивнул тот на окно, за которым хлестал дождь, — хорошо бы чего-нибудь покрепче.

— И не думай, — сказал Четопиндо. — Ближайшие несколько часов будут очень напряженными, и мы оба должны быть как стеклышки…

В течение последних часов Миллер несколько раз задавал себе вопрос: для чего Четопиндо сам решил принять участие в акции по уничтожению своего шофера? Неужели у него не нашлось бы надежных исполнителей? И пришел к выводу: побудительных причин у генерала было несколько, и главная — проверить его, Миллера, «в деле», проверить самолично.

Кроме того, очевидно, генерал был любитель острых ощущений и, видимо, считал, что акция не сулит ему никаких осложнений. Он даже не счел нужным сменить свой яркий мундир на какое-нибудь менее приметное платье. А зачем? Ведь в сценарии, который он загодя придумал и в который не счел нужным сразу посвятить Миллера, сам он был, если можно так выразиться, лицом страдательным: от него бежал шофер с машиной и секретными документами, зараженный левыми идеями.

Эффектно? Эффектно. И, кроме того, отличный повод для «завинчивания гаек» в стране.

В своих догадках Миллер был не далек от истины.

У Четопиндо действительно была этакая авантюрная жилка, которая время от времени давала себя знать, когда его обуревало желание самому участвовать в рискованных операциях внутри страны, хотя в этом не было никакой необходимости, самому вести допрос оппозиционеров и преступников, арестованных бдительными властями.

Очень может быть, что эта несколько болезненная страсть подстегивалась наркотиками, которые генерал употреблял во все большем количестве.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Под вечер Рамиро закончил вчерне текст новой песни, посвященной забастовщикам Королевской впадины. Рамиро чувствовал, что песня получится. Это ощущение редко обманывало его. Он знал, что новая песня — еще птенец, который обретет, непременно обретет крылья. Рабочие кварталы подхватят песню, и она зазвучит, зовя на борьбу. Единственно верные слова, выбранные из сотен и тысяч обыденных слов, жгли его, не давали спокойно сидеть на месте, требовали немедленного действия, движения.

Рамиро решил прогуляться до факел. К тексту, который он сочинил, нужна была еще и музыка, а мелодии лучше всего придумывались на ходу.

Рамиро шел, сам себе дирижируя и напевая. Дорога после недавнего ливня была влажной, ноги скользили и разъезжались по мокрой глине. Начавшись в горах, полоса настырных осенних дождей быстро дошла до самого побережья и яростно обрушилась на район Королевской впадины.

У дорожной развилки, отмеченной огромным, побуревшим от старости кактусом, Рамиро повстречал Роситу. Он хорошо знал дочь Орландо Либеро. Росита была очень дружна с его Люсией. Молодые женщины и работали вместе, в одной смене, на табачной фабрике.

— Привет, Росита, — сказал Рамиро.

Росита не ответила.

Он присмотрелся — огромные черные глаза девушки были полны слез.

— Кто тебя обидел?

— Никто.

— Гарсиа вернулся из поездки?

Росита посмотрела на него и отрицательно покачала головой.

— А где он?

— Дорого бы я дала, чтобы знать, где сейчас Гарсиа, — с горечью произнесла она.

— Почему ты не на фабрике? — спохватился Рамиро. — Разве смена уже закончилась?

— Для меня закончилась… — Росита, видимо, хотела что-то еще сказать, но лишь махнула рукой и направилась к своему дому.

Рамиро недоуменно смотрел ей вслед. Всегда спокойную и веселую Роситу было не узнать. Она шла неуверенно, часто спотыкаясь, словно незрячая.

Тревожное предчувствие охватило Рамиро. Сначала он решил было пойти за ней, чтобы выяснить, что случилось и не может ли он помочь. Однако раздумал: женские дела — вещь деликатная, нужно сначала посоветоваться с Люсией.

Когда Люсия вернулась с фабрики, она застала мужа за обычным делом: он сидел за столом, согнувшись над бумагой. Листок был вдоль и поперек исчеркан словами вперемежку с нотными знаками.

— Ты слышал новость? — спросила Люсия с порога.

— Что-нибудь сногсшибательное? — Рамиро встал из-за стола. — Хозяин фабрики отпустил рабочих раньше смены, чтобы они могли подышать свежим воздухом? Или, может быть, генерал Четопиндо стал социалистом?

— Четопиндо социалистом не стал, но у него крупные неприятности. Разве ты ничего не знаешь?

— Мне хватает своих.

— Ты действительно ничего не слышал?

— Да скажи прямо, что случилось, — произнес Рамиро, теряя терпение. — Я встретил недавно Роситу…

— И разговаривал с ней?

— Куда там! Она была не в себе…

— Это понятно: Гарсиа пропал.

— Как — пропал?! — не понял Рамиро.

— Как время от времени в Оливии пропадают люди — исчез, и все тут. — Люсия, устало бросив в угол перчатки из брезента, насквозь пропахшие табачными листьями, спросила: — Ты что-нибудь ел?

— Расскажи толком, что случилось с Гарсиа, — попросил Рамиро, взяв ее за плечи.

Люсия села на стул.

— О, боже, как я сегодня устала, — пожаловалась она. — Включи-ка радио и послушай.

Рамиро повернул ручку регулятора громкости. Диктор заканчивал читать сообщение:

«…Каждому, кто обнаружит местонахождение бежавшего, предлагается незамедлительно сообщить об этом полиции. Недонесение будет расцениваться как пособничество государственному преступнику, со всеми вытекающими отсюда последствиями».

Репродуктор смолк, чтобы через несколько мгновений разразиться бравурным маршем.

Рамиро прошелся по комнате.

— Речь шла о Гарсиа? — спросил он.

— Да.

— Что за ерунда! Зачем ему нужно было бежать? И куда?! — воскликнул Рамиро. — Что там говорилось еще, в этом сообщении?

— Генерал Четопиндо считает, что Гарсиа на его машине сбежал за границу, прихватив с собой ценные секретные бумаги.

— Чепуха какая-то. Кто в нее поверит?

— Да никто из наших на фабрике и не верит, — вздохнула Люсия, — но факт налицо: ни машины, ни Гарсиа не обнаружили.

— А давно длятся поиски?

— Уже несколько часов, чуть ли не целый день, если верить радио.

— Не мог он бросить друзей, дело… Не мог он бросить Роситу! — сердито воскликнул Рамиро.

— Не мог, — согласилась Люсия, бессильно уронив руки на колени.

— «Передаем экстренное сообщение», — снова раздалось в репродукторе, когда марш иссяк.

Рамиро ударил по репродуктору, и он, словно поперхнувшись, замолчал.

— Идем! — Рамиро решительно взял Люсию за руку.

— Куда? — удивленно подняла она глаза.

— К Орландо.

Дом Орландо Либеро ничем не выделялся среди других. Вообще стороннему человеку, попавшему в район фавел, было, должно быть, непонятно, как здешние жители отличают свои дома от соседних? Ведь все строения с виду вроде бы одинаковы. Впрочем, чужие сюда забредали редко.

Сегодня в доме Либеро было тесно — не протолкнешься. А люди все подходили и подходили.

— Гарсиа найдется! Вот увидите, Гарсиа найдется! — словно заклинание, повторяли они.

Внешне Орландо держался будто ничего не случилось. Спокойный, подтянутый, он старался с каждым поздороваться, перекинуться несколькими фразами.

А ведь Орландо Либеро лучше других понимал, чем чревато это несчастье для партии, которая только недавно вышла из подполья…

Рамиро переводил взгляд с одного лица на другое. Он только теперь понял, как много связывает его с этими людьми. Его несколько тяготило, что они относятся к нему не совсем так, как друг к другу. Во всяком случае, так ему казалось: Быть может, они считают, что человек свободной профессии не может быть до конца предан рабочему делу? Разве он не принадлежит весь, до последней капли крови, рабочему классу?

Да, эти люди охотно распевают его песни, но его самого, похоже, не воспринимают всерьез: он же не работает на табачной фабрике, не таскает тюки в порту, не взрывает породу в медных рудниках, не добывает селитру в шахте! А разве песни, только песни, рассуждают они, могут быть серьезным занятием для взрослого мужчины?..

Люди, набившиеся в единственную комнату дома Орландо, снова и снова прослушивали сообщение, будто ища среди скупых официальных строк какой-то скрытый смысл. Рядили так и эдак, на все лады обсуждая таинственное исчезновение Гарсиа.

— Сбегай в порт за вечерней газетой, — попросил Рамиро мальчишку, стоявшего у входа, и швырнул ему монету. Тот ловко поймал ее и шмыгнул за дверь, гордый оказанным доверием.

— Купи вечерний выпуск «Ротана баннеры»! — крикнул ему вдогонку Орландо.

Вечер давно успел перейти в ночь — осенью темнеет рано. Выпито было огромное количество кофе, выкурено бесчисленное множество сигарет местного производства (они продавались работникам фабрики по сниженной цене — одно из мизерных завоеваний рабочего профсоюза), а расходиться не собирались.

— Нужно добиться встречи с генералом Четопиндо, — предложил Орландо.

— Станет он с тобой разговаривать! — усомнился Рамиро.

— Потребуем, — жестко сказал Орландо. — Мы имеем право все знать о нашем товарище.

Росита с благодарностью взглянула на отца.

— Бедная девочка совсем измучилась, — шепнула Люсия Рамиро, взглядом указывая на осунувшуюся Роситу.

— Боюсь, они бросили Гарсиа в тюрьму, — предположил старый рабочий.

— Да зачем? — спросил кто-то.

— Я объясню, — повернулся Орландо к спросившему. — Реакция в нашей стране хочет развязать кампанию против рабочего движения, против нашей партии. А для этого нужен повод…

В комнату влетел парнишка с газетой. Ноги его были в глине, он дышал тяжело, словно после бега.

— В порту началось столпотворение! — выкрикнул он с порога. — Докеры отказываются разгружать суда. Всюду только и разговоров, что о Гарсиа…

Рамиро взял у мальчика газету.

— Почему ты не купил «Ротану»? — спросил он.

— «Ротана» конфискована.

— Конфискована?!

— Да, весь вечерний выпуск, так мне сказали в порту, — объяснил мальчик.

— Началось, — проронил кто-то.

Едва Рамиро развернул газету, как его сразу окружило несколько человек. Люди протискивались, заглядывали из-за плеча, вытягивали шеи.

С первой полосы из-под броского заголовка «Кому это выгодно?» на них смотрела фотография: генерал Четопиндо и рядом какой-то неизвестный человек на фоне стандартной бензоколонки. Оба замызганные, усталые. На заднем плане — контуры вулкана.

«Таким увидел наш корреспондент генерала Четопиндо, шофер которого сбежал в неизвестном направлении», — прочел Рамиро вслух подпись.

— Орган ультраправой партии оказался весьма оперативным — похоже, об информации для него, как всегда, позаботилось правительство.

— А это кто же рядом с «кровавым генералом»? — спросил пожилой рабочий, указывая пальцем на человека рядом с Четопиндо.

— «Карло Миллер, коммерсант из Бразилии. Он случайно оказался близ места происшествия и помог генералу Четопиндо в трудную минуту», — громко прочел Рамиро.

— Объясни-ка, сынок, а что же это за помощь могла быть? — обратился к читающему рабочий.

Рамиро пожал плечами:

— Почем я знаю? Может, этот Миллер помог дойти Четопиндо до бензоколонки, — предположил он.

— Он нес его на руках! — хихикнул мальчишка, но, посмотрев на строгие лица окружающих, примолк.

Росита прислушивалась к общему разговору, бессознательно покачивая рукой гамак, свисающий с потолка. Этот гамак некогда и самой Росите служил колыбелью, которую качала мать. Люсия заметила жест подруги, и сердце ее сжалось.

Когда в руках Рамиреса появилась газета, Росита поднялась со стула и медленно двинулась к нему через комнату. Перед нею расступались.

Росита взяла из рук Рамиреса газету и стала всматриваться в снимок. Разговоры смолкли. Все смотрели на девушку, которая вдруг побледнела — это было заметно даже при неверном свете керосиновой лампы. Она хотела что-то сказать, но, внезапно потеряв сознание, упала на глиняный пол.

Женщины принялись хлопотать вокруг Роситы — положили ее на освобожденную лавку, расстегнули блузку.

— Принесите холодной воды, — попросила Люсия, всматриваясь в лицо Роситы.

Женщины суетились, причитая:

— Бедняжка!

— Она так любила Гарсиа…

— Не спеши его хоронить, — резко сказала Люсия женщине, которая протягивала ей доверху налитый глиняный кувшин.

Люсия брызнула водой в лицо Росите, та пришла в себя, открыла глаза. Орландо молча положил руку на лоб дочери. Росита обвела взглядом людей, которые столпились вокруг лавки.

— Я его узнала… — прошептала она.

— Кого ты узнала, Росита? — наклонился над дочерью Орландо Либеро.

— Сомбреро… На этом человеке, который стоит рядом с генералом Четопиндо… На этом человеке сомбреро Гарсиа… — тихо произнесла Росита, запинаясь чуть ли не на каждом слове.

Люсия горестно покачала головой.

— Она бредит, — прошептал кто-то сзади.

— Посуди сама, доченька, — Орландо попытался улыбнуться, — разве можно узнать шляпу? Все сомбреро в мире одинаковы, если не считать узоров. Да разве их запомнишь, узоры шляпы?.. Тем более — на фотоснимке.

— Это шляпа Гарсиа, — повторяла Росита, безумно глядя в одну точку.

Подавленные, покидали люди дом Орландо Либеро. Они обменивались короткими репликами, в которых сквозила растерянность. Расходились по двое, по трое, а чаще по одному — сказывалась привычка к конспирации.

Впереди Люсии и Рамиро смутно белели в ночной темноте две фигуры.

— А что? Он мог запросто махнуть за границу, — громко произнес один.

— Зачем?

— Ясно зачем. Хапнет за секретные документы куш и будет себе жить припеваючи.

— Гарсиа не мог это сделать, — возразил второй.

— Зря ты так убежден.

— Я верю друзьям.

— Гарсиа найдет там новых друзей. И девушку — не хуже Роситы.

— Где это — там?

— Там, куда он убежал.

— По-моему, твоя физиономия соскучилась по моим кулакам.

— Кулаками ничего не докажешь, дружок…

Окончания спора Люсия и Рамиро не услышали: спорщики прибавили шагу и растаяли в темноте.

— У нас на фабрике хозяин сказал: побег Гарсиа — дело рук левых, — произнесла Люсия.

— Да уж, теперь начнут завинчивать гайки, — вздохнул Рамиро.

Между тем дом Орландо Либеро опустел. Здесь осталось только несколько человек, самых верных, самых преданных делу, которому посвятил себя без остатка Либеро.

Росита ушла на кухню, крохотную глинобитную пристройку к дому. Нужно было позаботиться об ужине. Кроме того, Росита понимала, что у отца с товарищами будет важный разговор, и не хотела мешать им.

Брикеты из прессованных отходов бурого угля разгорались плохо, чадили. Глаза Роситы то и дело наполнялись слезами.

Гарсиа…

Росита вспомнила его голос, сильные руки, и жаркая волна подкатила к сердцу. Только сейчас она поняла со всей отчетливостью, что, возможно, никогда больше его не увидит. Из головы не шла фотография, помещенная на первой странице газеты.

До чего же глупые мысли приходят! В самом деле, ну с чего это она вдруг решила, что шляпа на голове человека, стоящего рядом с «кровавым генералом», принадлежит Гарсиа? Да это же просто психоз.

— Теперь мы можем поговорить начистоту, — сказал Орландо, обводя взглядом присутствующих. — Нужно определить нашу тактику в новых условиях, это самое важное сейчас…

— В связи с исчезновением Гарсиа? — спросил Гуимарро, вислоусый и широкоскулый индеец, сидевший в углу. Лицо его было спокойным. Таким оно оставалось — друзья знали — и в самых рискованных передрягах. «Чтобы нашего Франсиско вывести из себя, нужно по меньшей мере землетрясение», — говорили о нем товарищи. Но и то сказать, землетрясения в Оливии не были редкостью.

— Да, Франсиско, — ответил Орландо. — Для начала нужно решить, как быть с забастовкой в Королевской впадине.

Гуимарро пожал плечами.

— А чего там решать? — пробасил он. — Мы же наметили срок, утвердили его.

Орландо побарабанил пальцами по столу.

— Ты слышал, что происходит в порту? — спросил он.

— Ерунда, обычные волнения, — ответил Гуимарро, — они не выльются в стачку, я уверен. Так бывало уже не раз. Докеры пошумят и примутся за работу, без нашей инициативы они не станут бастовать.

— Не уверен, — отрезал Орландо.

— А я считаю — пусть бастуют, это прекрасно! — воскликнул Гульельмо Новак, молодой мужчина с чахоточным румянцем на впалых щеках. — Чем раньше вспыхнет стачка, тем лучше!..

— Серьезное заблуждение, товарищ Гульельмо, — покачал головой Орландо. — Сейчас самое опасное для нас — потерять контроль над обстановкой.

— Да черт с ним, с контролем! — продолжал громко Гульельмо. — Чем выше да круче волна, тем она сильнее. Штормовая волна сметет любое препятствие. Ты, Орландо, слишком осторожничаешь, сковываешь инициативу масс. Я давно собирался сказать это тебе. Почему ты вообще уперся лбом в порт и не хочешь ничего больше видеть вокруг?! Разве кроме Королевской впадины в Оливии ничего больше не существует? Разве нет в ней фабрик, заводов, рудников и шахт?

— Всеобщая стачка на сегодняшний день — это, извини меня, авантюра, — попытался остудить его пыл Орландо.

— Народ тебе доверяет, Орландо, а ты все чего-то боишься. Ну, чего ты опасаешься? Важно только начать, а дальше все пойдет само.

— Пустить дело на самотек — самый верный способ его загубить, — возразил Орландо. — А ведь нам еще предстоит огромная работа — склонить армию на свою сторону.

Остальные не вмешивались в спор Орландо и Гульельмо Новака.

Гульельмо подскочил к Гуимарро, схватил его за плечо и спросил:

— Как твой рудник, Франсиско?

— То есть?..

— То есть — готов он завтра же объявить забастовку?

— Забастовку нужно основательно подготовить, — спокойно ответил Гуимарро. — Иначе нас передушат поодиночке.

— Вы с Орландо — два сапога пара, — махнул рукой Гульельмо. Он хотел еще что-то добавить, но закашлялся. Кашлял долго и мучительно, щеки его стали совсем свекольными. — По крайней мере, за свою шахту я ручаюсь, — сказал он, когда приступ прошел.

— Что у вас, кстати, вообще-то творится на шахте? — спросил Орландо у Новака.

— Все то же. Компания выжимает все соки и делает это более жестоко, чем все остальные хозяева и хозяйчики в нашей стране. Шахтеры доведены до последней степени отчаяния. Селитру вытаскиваем ведрами, допотопным способом.

Теперь разом заговорило несколько шахтеров:

— Компания считает, что машины на шахте ни к чему: рабочие руки дешевле.

— В лачугах нищета, скученность, грязь…

— Детишки болеют…

— Эх, нам бы толковых инженеров… Мы бы горы свернули!

— Где их взять? В Оливии мало толковых инженеров.

— Значит, нужно пригласить из-за границы, — предложил Гульельмо.

— Скажем, из России, — сказал Орландо и улыбнулся фантастичности своего предложения.

— О, это было бы великолепно! — выпалил Новак, вскочил с места и забегал по комнате.

— Будь наша власть… — начал Гуимарро.

— А когда она будет у тебя, власть? — резко перебил его Гульельмо. — Когда мы ее завоюем, если никак не можем решиться на всеобщую забастовку?

— У тебя одна песня, Гульельмо. Придет час и для всеобщей забастовки, — сказал Орландо. — А пока нужно накапливать силы и вплотную заняться армией.

— Между прочим, порт меня тоже беспокоит, — произнес Гуимарро. — Там снова появился этот проходимец Педро, а это всегда предвещает неприятности.

— Поговаривают, Педро связан с бандой Четопиндо, — произнес кто-то.

— Когда ты был в порту, Франсиско? — спросил Орландо озабоченно.

— Позавчера.

Новак посмотрел на них исподлобья:

— Что вы имеете к Педро?

— Никчемный человек твой Педро, — прогудел Гуимарро. — Авантюрист. А может быть, и кое-что похуже…

— Насчет похуже — не верю, — возразил Новак. А что касается авантюриста… Разве это плохо — авантюрист?

— Чепуха, — нахмурился Орландо.

— Нет, не чепуха! — стоял на своем Новак. — Вы не находите, — обвел он взглядом присутствующих, — что без авантюристов наша жизнь была бы слишком пресной?

— Погоди-ка, ты что же, за авантюры? — удивился Гуимарро.

— Я авантюризм понимаю в широком смысле, вижу в нем азарт, риск, — пояснил Новак. — Вот, например, война — это, по-моему, тоже своего рода авантюризм.

Орландо спросил:

— Выходит, ты за войну?

В комнате воцарилась пауза. Все ждали, что ответит Гульельмо.

— Честно говоря, я за войну, — сказал он.

Тишину взорвали негодующие реплики.

— Да ты соображаешь, что говоришь! — воскликнул Гуимарро, которому изменило обычное спокойствие. — Ведь ты же рабочий, Гульельмо!

— Война создает обстановку, благоприятную для революции, — Новак разрубил рукой воздух.

— А если в войне погибнет половина людей? — поинтересовался Орландо.

— Зато другая половина построит свое счастье! — парировал Гульельмо.

— У тебя мозги набекрень, дружище, — сказал Орландо. — Выберешь время, займись политграмотой. Только боюсь, свободного-то времени у нас с тобой не будет… Очень меня беспокоит порт, друзья. Он похож на котел с перегретым паром: вот-вот взорвется.

— Вся Оливия похожа на котел с перегретым паром, — вставил Гульельмо.

— Короче говоря, я боюсь, что сегодняшние события в порту кем-то подогреваются. Докеры могут начать забастовку, не дожидаясь команды стачечного комитета, — заключил Орландо.

Люди зашумели.

— Что же ты предлагаешь, Орландо? — спросил Гуимарро, когда каждый высказался.

— Провести среди докеров разъяснительную работу. Начать ее завтра же, с утра. Направить наших людей в воинские части…

— А если все-таки котел взорвется?..

— Если порт забастует, мы возглавим забастовку! — ответил твердо Орландо.

— Браво! — захлопал Гульельмо.

— Радоваться нечему, — строго посмотрел на него Орландо. — Прольется кровь рабочих. Пострадают их семьи. «Кровавый генерал» своего не упустит.

— Но ведь есть закон, разрешающий забастовки! — воскликнул Гульельмо.

— Твоя наивность меня умиляет, — усмехнулся Гуимарро. — Четопиндо найдет тысячу способов обойти закон.

— А! — махнул рукой Гульельмо. — В конце концов, и Четопиндо не так уж всесилен. Настало, я думаю, время сразиться с ним в открытом бою…

— Как ты это себе представляешь? — хитровато прищурился Гуимарро.

— Ну, прежде всего нужно усилить наш стачечный комитет, сделать его более боевым…

— А вот это правильно, — поддержал Новака Орландо Либеро. — Для этого я предлагаю ввести в его состав еще одного товарища.

— Ядро, когда разбухает, перестает быть ядром, — поморщился Новак.

— А другие что думают? — спросил Орландо.

Мнения разделились: одни соглашались с Гульельмо, другие оспаривали его точку зрения.

Гуимарро, невозмутимо попыхивая дешевой сигаретой, внимательно выслушивал каждого.

— А ты что скажешь? — обратился к нему Орландо, когда высказались почти все.

Гуимарро вынул сигарету.

— Дело серьезное, Орландо, — сказал он. — Наш комитет — боевой штаб, и мы должны абсолютно доверять друг другу. Я, например, готов головой поручиться за каждого, кто находится в этой комнате. Даже за эту горячую голову, — кивнул он на Новака, — хотя Гульельмо и болтает иногда черт знает что. Думаю, он это делает, чтобы просто раззадорить нас. Ну, а что касается расширения комитета… Ты кого имеешь в виду?

— Рамиро.

Кто-то заметил:

— Молод больно…

— Этот недостаток со временем исправится, — улыбнулся Орландо. — Есть еще какие-нибудь возражения?

— Я против, — сказал Гуимарро.

— Почему? — посмотрел на него Орландо.

— Пусть сочиняет и поет свои песни. Забастовки — дело серьезное.

— Песни — тоже серьезное дело, Франсиско, — возразил Орландо.

— Вот пусть Рамиро Рамирес ими и занимается. Наше дело требует всего человека, без остатка. А он способен на это? Кто за него поручится? — оглядел всех Гуимарро.

— Я поручусь за Рамиро, — сказал Орландо.

— И я, — неожиданно присоединился к нему Гульельмо.

После дебатов комитетчики проголосовали за то, чтобы ввести Рамиро Рамиреса в свои ряды. Поднял руку за кандидатуру гитариста и Гуимарро, хотя при этом и пробурчал что-то под нос.

Потом обсудили исчезновение Гарсиа. Было решено всеми средствами добиться истины.

Росита принесла нехитрый ужин. Быстро поели. Расходиться не хотелось. Кто знает, быть может, это последние спокойные часы перед бурей…

Когда она убрала посуду, Гуимарро поставил локти на стол и негромко затянул:

Грозы громами грозятся,

Выше знамена, друзья!..

Песню подхватили. Она звучала тихо, но грозно, напоминая тлеющий костер, который вот-вот готов вспыхнуть. Казалось, мелодии тесно в этой бедной фавеле, и она просачивается сквозь щели в окнах, чтобы улететь далеко-далеко, промчаться над Оливией, над всем континентом…

Когда пение смолкло, Орландо, лукаво улыбнувшись, спросил:

— Выходит, ты, Франсиско, поклонник песен Рамиреса?

— Это почему?

— Да потому, что ты только что затянул его песню.

— «Грозы грозятся» — народная песня, — возразил Франсиско.

— Это песня Рамиреса, которая стала народной, — уточнил Орландо.

Близилось утро. Небо за окошком посерело. Пора было расходиться.

Орландо Либеро, прощаясь, каждому давал задание на ближайшее время.

Последним из гостей покидал дом Гульельмо. Он долго поглядывал на Роситу. Наконец, решившись, подошел к ней и, взяв за руку, горячо и сбивчиво заговорил:

— Рос, прошу тебя, не отчаивайся… Все будет хорошо, вот увидишь…

Росита тихонько отняла свою руку:

— С чего ты взял, что я отчаиваюсь?

— Я не слепой… Рос, мы обязательно отыщем Гарсиа, — продолжал Гульельмо. — Рос, ты такая красивая… Ты обязательно будешь счастливой, вот увидишь.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

В течение нескольких дней газетные сообщения, посвященные исчезновению Гарсиа, были скупы и подозрительно похожи одно на другое. В них говорилось, что государственные границы перекрыты, поиски преступника продолжаются, однако до сих пор они не дали, к сожалению, никаких результатов.

Левая газета «Ротана баннера», которая после конфискации тиража начала выходить снова, поместила редакционную статью, в которой сообщалось, что газетой предпринята попытка провести собственное расследование случившегося. Ход расследования будет освещаться в ближайших номерах.

Расследование, предпринятое газетой «Ротана баннера» на свой страх и риск, имело невеселые последствия: газету оштрафовали. После этого главный редактор был вызван к министру внутренних дел, где ему сделали строгое внушение и пригрозили вообще прикрыть газету, если подобный случай «безответственной инициативы», как выразился министр, повторится.

— Мы хотим только одного: помочь выяснению истины, — заявил редактор.

— А вместо этого только способствуете ее запутыванию, — одернул его министр. — Выяснением истины занимаются компетентные органы. А когда в их дела влезают дилетанты, ничего путного не получается.

— Но наша газета никогда не делала ничего, что противоречило бы конституционным правам, предоставляемым прессе, — заметил редактор.

Министр усмехнулся:

— Эти сказочки оставьте для других. Вас за одни только стихи Рамиро Рамиреса, которые вы опубликовали две недели назад, можно закрыть. Как видите, наше ведомство внимательно следит за вашей газетой.

— Спасибо за внимание, — слегка поклонился редактор. — Вы-то сами читали эти стихи?

— Пришлось.

— В таком случае, вы должны согласиться, что стихи самые обычные: о природе, о человеческих чувствах… Об этом писали все поэты, начиная с Гомера…

— Плевать на Гомера! — начал горячиться министр. — По-вашему, неукротимый шторм, разрушающий стены темницы, это невинная картинка природы? Так, что ли?

— Мир человеческих чувств… Автор имеет право на аллегорию…

— Темница! Ничего себе аллегория! Уж не думаете ли вы, что все ваши читатели дураки?

— Если бы я так думал, то не выпускал бы газету.

— В общем, имейте в виду: наше терпение истощилось, — сказал министр.

— Вы и так время от времени конфискуете нашу газету…

— Это только цветочки… — Министр нервно пожевал губами и сказал: — Я требую, чтобы вы дали опровержение своей корреспонденции, связанной с исчезновением Гарсиа.

— Как это — опровержение? — удивился редактор «Ротана баннеры».

— Очень просто, — пояснил министр. — Вы должны, ссылаясь на официальные источники, сообщить, что исчезновение Гарсиа расследуют соответствующие государственные органы, а что касается корреспондента, то он просто сунулся не в свое дело. На него наложено взыскание, и точка. Можете намекнуть, что расследование продвигается успешно, преступник не скроется от правосудия.

— Простите, но как же успешно, если до сих пор не обнаружено никаких новых данных? А ведь расследование продолжается уже неделю.

Министр укоризненно покачал головой:

— Непонятливость не украшает никого, тем паче редактора. Неужели вам не ясно, что сам по себе факт необнаружения никаких следов Гарсиа и пропавшей машины генерала Четопиндо говорит о вполне определенных вещах? Человек и тем более машина — не иголка. Они не могут бесследно затеряться, по крайней мере в Оливии. И поэтому вывод из предварительных результатов расследования может быть только один: Гарсиа — агент безответственных левых элементов — сумел улизнуть за границу, взяв с собой секретные документы генерала Четопиндо, чем нанес ущерб нашему государству.

— Разрешите процитировать вам пункт четвертый статута свободной печати, — возразил редактор.

Но разъяренный министр остановил его:

— Прекратите! И запомните: в следующий раз я прихлопну ваш паршивый листок! По всем пунктам!

На следующий день после выхода газеты «Ротана баннера» с нашумевшей корреспонденцией бензозаправочная станция близ действующего вулкана была закрыта, как гласила табличка, «на капитальный ремонт», а мальчишка-заправщик куда-то исчез.

Словно по сигналу, в стране началась политика «завинчивания гаек».

Стихийно вспыхивавшие митинги разгонялись — правда, до кровопролития дело пока не доходило. В наиболее важные пункты — порт, фабрики, заводы, рудники — вводились правительственные войска.

В общем, положение в стране и впрямь наиболее точно можно было охарактеризовать словами — «котел с перегретым паром».

Генерал Четопиндо — председатель Комитета общественного спокойствия — мчался то в один, то в другой уголок Оливии, чтобы на месте разрешать конфликтные ситуации. В поездках генерала сопровождал новый помощник, молчаливый плотный бразилец Карло Миллер.

Лидер левого крыла рабочих профсоюзов Орландо Либеро, несмотря на все попытки, так и не сумел получить у Четопиндо аудиенцию. Очевидно, это объяснялось чрезвычайной занятостью генерала…

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

…Да, отправляясь выполнять первое задание генерала Четопиндо, Миллер и предположить не мог, что оно будет таким для него удачным.

Когда они прибыли в Санта-Риту и кое-как отбились от оравы крикливых и развязных репортеров, прижимистый генерал поместил своего новоиспеченного помощника в дешевый третьеразрядный отель, с хлопающими дверьми и наглой прислугой.

Спускаться вниз, в ресторан, Миллеру не хотелось. Кое-как объяснившись с горничной, толстой и неопрятной негритянкой, он вытребовал в номер скудный ужин и бутылку пива. Пиво оказалось теплым, но он выпил все до капли: одолевала жажда. В голову лезли тревожные мысли. Беспокоил фотоснимок, сделанный Четопиндо во дворе клиники Шторна.

Миллер не мог не понимать, что отныне он целиком и полностью в руках генерала. Кто его знает, что у Четопиндо на уме? Разумеется, генерал возится с ним не для того, чтобы выдать полиции. Это соображение обнадеживало, но полностью успокоить не могло. А вдруг, достигнув своих тайных целей, Четопиндо захочет избавиться от него?

Душа в номере не было. Он, как разъяснила негритянка, помещался на этаже, но выходить из комнаты Миллеру не хотелось. Он сбросил пропахший потом костюм и надел гостиничную пижаму, напомнившую ему одежду лагерников.

Воздух в комнате был несвежий, застоявшийся. Миллер подошел к окну, распахнул его. В номер хлынул уличный шум, ворвались неведомые запахи — острые, пряные, дразнящие. Миллер высунулся в окно, рискуя вывалиться.

Хотя солнце давно зашло, было все еще душно. Прохожих было немного — город, видимо, засыпал рано, даром что столица. «Словно Берлин», — подумалось ему.

Наезжая в Берлин, Миллер всегда останавливался у сестры отца, которая занимала квартиру, всеми окнами выходящую на Унтер ден Линден. Миллер любил постоять у окна, наблюдая размеренную, неторопливую жизнь столицы. Не верилось, что где-то гремит война, отвоевывая рейху жизненное пространство, маршируют солдаты фюрера, льется кровь, рвутся бомбы и рушатся здания. Здесь, в Берлине, было тихо и уютно. Карл стоял у окна долго. Все реже и реже проезжали по Унтер ден Линден машины, чистенько подметенные тротуары пустели, а на ближнем перекрестке все еще маячила фигура регулировщика в аккуратной белой хламиде. Редкие пешеходы пересекали улицу с педантичной осмотрительностью. Едва зеленый глазок светофора сменялся красным, как они замирали у кромки тротуара, даже и не помышляя о том, чтобы перебежать улицу. Проезжая часть могла быть совершенно пустынной, машин и духу не было, и полицейский-регулировщик ввиду позднего времени уже покинул свой пост, но они продолжали покорно стоять, ожидая зеленого сигнала.

В этом смысле Санта-Рита разительно отличалась от Берлина. Днем машины мчались по улицам с бешеной скоростью, шоферы весьма вольно толковали правила уличного движения. Машины обгоняли друг дружку, неистово гудели, только что не наскакивая одна на другую, а пешеходы переходили улицы, отважно лавируя между фырчащими моторами и совершенно игнорируя светофоры. Даже такси останавливали здесь не так, как за океаном — поднятием руки, а каким-то особым свистом, который Миллеру никак не давался.

И только теперь, поздним вечером, малолюдная Санта-Рита уподобилась Берлину. Бархатную ночь над оливийской столицей прошивали нещедрые огни. Город затихал, готовясь отойти ко сну.

Снизу вдруг послышался незнакомый гортанный возглас. Миллер вздохнул — он почувствовал себя бесконечно чужим в этой гостинице, в этом городе, в этой стране.

Плотнее запахнув на груди застиранную пижаму, прислушался: возглас не повторился. Глянул вниз: под самыми окнами целовалась молодая парочка.

Из-за угла вынырнула веселая компания — несколько парней и девушек, и сонная одурь города мигом отступила. Один из парней напевал, подыгрывая себе на гитаре. Странная вещь — песня показалась Миллеру знакомой. Где, черт возьми, он слышал эти слова о шквале, который разрушает стены темницы и несет с собой свободу?.. Наконец его осенило. Ну да, он слышал эту песню в порту, в Королевской впадине, едва только, полуживой, ступил на берег. Эту песню пели докеры.

Компания с гитарой медленно прошла мимо здания отеля и скрылась вдали. Парочка внизу тоже куда-то исчезла, словно растворилась в душном, сыром воздухе…

Хлопнула дверь на этаже, кто-то визгливым голосом настойчиво звал дежурную.

И город, и отель жили своей жизнью, и не было им никакого дела до Миллера, в прошлом — немца, а ныне — бразильца, который благодаря стечению семейных и прочих обстоятельств перебрался в Оливию и стал помощником грозного генерала Четопиндо…

Что ж, прошлое отрезано намертво, к нему нет возврата. Завтра с утра начнется его официальная служба в Комитете общественного спокойствия. Ровно в 8.30 он должен быть у генерала Четопиндо.

Стало свежо, он закрыл окно, аккуратно опустив шпингалет, и лег в постель.

Спал плохо.

Утром он явился в Комитет общественного спокойствия, хмурое здание, расположенное близ центра Санта-Риты. Прежние его встречи с генералом Четопиндо проходили в другом помещении.

Охранник скользнул по нему взглядом и пропустил, не сказав ни слова: видимо, был предупрежден.

Четопиндо был уже на месте. Когда Миллер вошел в кабинет, он посмотрел на часы.

— Ты опоздал на одиннадцать минут, — строго сказал генерал, не замечая протянутой руки.

— Но я…

— На первый раз прощаю, — перебил Четопиндо. — На второй — пеняй на себя. Мой аппарат должен работать с точностью часового механизма. Разболтанности среди сотрудников я не потерплю…

Миллер с тоской посмотрел, как генерал потянулся к коробке с сигарами. После первой же затяжки шефа его начало мутить.

— У меня для тебя дело, — сказал Четопиндо, стряхивая пепел, — посерьезнее, чем предыдущее.

Он вышел из-за стола и подвел Миллера к огромной карте Оливии, занимавшей почти всю стену кабинета.

— Обстановка в стране, как я предполагаю, начнет быстро накаляться. Вот-вот я ожидаю взрыва… Дай бог, чтобы это скорее произошло. Тогда одним ударом можно будет расправиться с левыми, которые начинают приобретать слишком большое влияние в стране. — Четопиндо помолчал, что-то соображая.

Миллер старался не смотреть на сигару, дымящуюся в его руке.

— Прижать эту свору к ногтю, сам понимаешь, будет не так-то просто. Верные люди у меня есть, оружие тоже. А вот боеприпасы меня беспокоят, — вздохнул Четопиндо. — Мои части в них нуждаются. — Генерал отыскал на карте точку. — Вот, — указал он. — Название запомни, ничего не записывай. Это небольшой городок. Поедешь туда, отыщешь завод химических удобрений…

— Удобрений?!

— Неужели все немцы так тупо соображают? — Четопиндо картинно пожал плечами. — Пора бы уж знать: где удобрения, там и взрывчатка. Ею и занимаются подпольно мои люди, но что-то давно нет от них никаких сигналов…

— Ясно.

— Фамилию и адрес я тебе дам. Выяснишь на месте, как там идут дела. И чем быстрее, тем лучше. Не забудь уточнить, сколько в наличии бомб и гранат, они могут понадобиться в любую минуту. Эти левые — повсюду. — Четопиндо снова уселся за стол. — В каждую щель пролезли, всех перетягивают на свою сторону. Я не удивлюсь, если встречу какого-нибудь типа из компании Орландо Либеро в собственной ванне… Но к такой встрече я подготовлен, — похлопал он себя по слегка оттопыренному карману. — Я опережу их. Я придумал для них одну занятную штуку… — Генерал помолчал и спросил неожиданно: — Ты видел наш стадион, Карло? У тебя ведь было вчера несколько свободных часов для осмотра достопримечательностей Санта-Риты.

Миллер, неравнодушный к футболу, успел вчера побывать на стадионе, и он знал уже, что это сооружение — гордость страны.

И в самом деле, это был великолепный стадион, вмещающий более ста тысяч зрителей, что для четырехсоттысячной Санта-Риты составляло огромную цифру.

Футбольное поле было тщательно ухожено. Сверху, трибун, оно казалось огромной шахматной доской — светлые квадраты чередовались с темными. Миллера водил по стадиону добровольный гид из местных жителей. Он рассказал Карло, что администрации стадиона не нужно держать в штате озеленителей: травой на поле занимаются оливийские мальчишки, которые с пеленок грезят о футболе.

Поскольку стадион широко посещали иностранцы, оборудован он был по специальному указанию президента, что называется, с размахом: шикарные раздевалки с разрисованными стенами, холл для пресс-конференций, закрытый бассейн и многое другое. В стране был весьма популярен лозунг, выдвинутый президентом: «Оливийская сборная должна стать чемпионом мира по футболу!» Этот лозунг Миллер видел в витринах магазинов, на стенах домов и в самых неожиданных местах.

— Да, я побывал там, а почему ты вспомнил о стадионе, Артуро? — спросил Миллер.

Генерал произнес:

— Совершить переворот в стране — только полдела. Нужно еще суметь удержать бразды правления. А это не так-то просто.

— Что же ты предлагаешь?

— Ну-ка рассуди сам. Мы арестовали несколько десятков тысяч человек. Это потенциальные наши враги — одни более активные, другие менее. Куда прикажешь их девать?

— В расход.

Четопиндо покачал головой.

— Негуманно, — сказал он. — Гитлер в таких делах, увы, явно перегибал палку, за что, в конечном счете, и поплатился собственной шкурой. Я не собираюсь повторять его ошибки, да и времена теперь не те. Во-первых, большую силу забрало так называемое общественное мнение, мировая пресса, и с этим нельзя не считаться. Если мы сразу уничтожим наших врагов (что, в общем-то, наше внутреннее дело), за границей такой вой поднимут, хлопот не оберешься. Ну, а во-вторых, у некоторых арестованных найдутся богатые родственники за рубежом. Они пойдут на все, чтобы выкупить своих дорогах родичей, попавших в беду. Собранные деньги можно будет обратить на нужды нации…

Когда Четопиндо произнес «нужды нации», Миллер подумал о драгоценностях, с которыми пришлось расстаться, как только он ступил на землю Королевской впадины. О возврате хотя бы части из них генерал и не заикался.

— Стадион превратить в лагерь?

— Конечно. Он достаточно вместителен, обладает приличной оградой…

— Постой, постой, — перебил Миллер. — Футбольное поле огорожено колючей проволокой. Это твоя работа?

— Тут ты попал пальцем в небо, — улыбнулся Четопиндо. — У нас на всех стадионах имеется колючая проволока. Без нее наши болельщики могут судью на части разорвать. — И без всякого логического перехода напутствовал: — Поезжай, Карло, займись боеприпасами. И поскорее возвращайся.

В дороге Миллер припомнил, как допрашивал доставленного из Свинемюнде француза, подозреваемого в связях с саботажниками. Пуансон в полубреду и наболтал много всякой всячины, в частности, об удивительном открытии некоего неведомого Миллеру доктора Гофмана, которое тот сделал совсем недавно в Швейцарии… После того как француз потерял сознание, Миллер, обыскав его вещи, нашел в подкладке клочок бумаги с химическими формулами. Он в химии ничего не смыслил, но бумагу на всякий случай припрятал. Уж больно диковинные вещи рассказывал француз о препарате, структурная формула которого была изображена на измятом листке. Препарат был зашифрован аббревиатурой, начинавшейся буквой «Л». Последующие буквы вытерлись, и разобрать их не удалось.

Листок с формулами Миллер сразу после допроса сунул в бумажник и тогда же думать о нем забыл, поскольку препарат, по словам Пуансона, не имел никакого отношения к военному делу.

Нынче утром в отеле, пересчитывая перед поездкой свою наличность, Миллер высыпал содержимое бумажника на стол. Он сразу вспомнил, откуда у него этот словно изжеванный клочок бумаги, испещренный загадочными символами. Листок был немного подпорчен влагой — вероятно, это случилось в трюме «Кондора» либо на плоту, когда судно Педро уже затонуло.

Он решил было выбросить бумажку в корзину, но что-то, однако, удержало его.

…Миллер слез с автобуса, огляделся. Кроме него, на остановке не сошел никто. Предвечерний городишко был пуст, словно вымер.

Автобус прогудел и удалился, волоча за собой тяжелые клубы пыли. Привязанная поодаль к колышку коза равнодушно посмотрела на Карло и снова принялась щипать траву.

Немец наугад двинулся по улице. После многочасовой тряски в автобусе он устал и насквозь пропылился. Впрочем, эта пыль отлично гармонировала с одеждой батрака-сезонника, в которую он обрядился.

— Работу ищешь, парень? — неожиданно окликнул его из-за низкого забора старик.

— Ищу, — остановился Миллер.

— И напрасно. Здесь работы нет, — вздохнул старик. — Поезжай в горы, на медные рудники. Или на селитру… Или того лучше — в Королевскую впадину, там всегда докеры требуются. Вон у тебя какие плечи — мне бы такие!..

— Я слышал, у вас тут есть завод, связанный с химией, — осторожно спросил Миллер.

— Есть.

— Не знаешь, нужны там чернорабочие? — Слово «чернорабочие» он выпалил без запинки, поскольку много раз повторял его про себя в автобусе, как и другие.

— Вряд ли, — вздохнул старик. — Оттуда сейчас тоже пачками людей выгоняют.

— А где этот завод? Пойду все-таки, попытаю счастья.

— Что ж, попробуй. — И старик подробно объяснил дорогу.

Завод химических удобрений помещался на самой окраине. Он был легко узнаваем по трубам, которые извергали в осеннее небо желтые клубы дыма.

Путь к заводу преграждала узкоколейка. Миллер терпеливо подождал, пока допотопный паровозик проволочит товарный состав, и подошел к входу на территорию завода. Он знал, что нужный ему человек работает в фосфатном цехе.

Его одежда инкилина — бедного крестьянина-батрака — не вызвала у сторожа-охранника никаких подозрений: мало ли их шляется нынче по дорогам, ищущих работы ради куска хлеба!..

Миллер подошел к охраннику и, униженно поклонившись, сказал, что хотел бы увидеть брата, который работает на заводе. Много лет они не виделись, и вот ему выпала судьба попасть в этот городок…

— Как зовут твоего брата? — спросил охранник.

Здесь-то и вышла заминка. Имя нужного человека было настолько труднопроизносимым для немца, что, хотя он много раз по бумажке повторял его, выскочило из головы. Охранник подозрительно посмотрел на Карло, но тот, собравшись, припомнил и выпалил:

— Ильерасагуа!

Охранник почесал в затылке:

— А в каком цеху он работает?

— В фосфатном.

— Что же ты сразу не сказал, остолоп! — воскликнул охранник. — Это же изобретатель.

— Он самый, — на всякий случай согласился Миллер, хотя и не понимал, о чем идет речь.

Охранник по местному телефону вызвал Ильерасагуа.

Сквозь полуоткрытую дверь заводской охраны было видно, как из ближнего корпуса вышел маленький взъерошенный человечек. Недоуменно прищурясь, он огляделся, затем заковылял к проходной. Сердце у Миллера упало: в первую минуту ему показалось, что это воскресший Пуансон направляется к нему. Впрочем, волнение, изобразившееся на лице инкилина, показалось охраннику естественным: десять лет разлуки — не шутка.

Заключив не успевшего опомниться человечка в крепкие объятия, Карло похлопал его по спине и громко сказал:

— Дядя прислал тебе привет.

Ильерасагуа вздрогнул.

— Ты тоже передай поклон дяде, — уныло попросил он.

Услышав ответ на пароль, Миллер облегченно вздохнул.

Они условились встретиться вечером, после работы, Ильерасагуа дал ему свой адрес. Карло отправился бродить по городу — в оливийской провинции он очутился впервые.

Если Ильерасагуа вызвал в его памяти француза, то здешние улочки чем-то напомнили нижнесаксонский городок. Такие же островерхие домики, утопающие в зелени, аккуратные ограды, вытертые плитки каменных тротуаров, даже лавочки у калиток и медные кольца на дверях. Правда, подобной зелени не увидишь в Нижней Саксонии. Это сколько же тысяч миль отсюда до Нижней Саксонии?!

Близ одного особенно фешенебельного особняка — их было несколько на главной площади — немец остановился. Дом был выстроен в готическом стиле, с лепным гербом на фронтоне. Стрельчатые окна, занавешенные гардинами, не давали возможности рассмотреть, что там внутри. Карло подошел поближе и попытался присмотреться — гардины были воздушными, ячеистыми.

Через минуту отворились ворота, из них вышел дюжий детина в брезентовом фартуке.

— Чего тебе? — спросил грубо вышедший из ворот.

— Да вот… работу ищу… — пролепетал Миллер, припомнив, что он всего-навсего батрак.

— Нет работы. Проваливай давай, бродяга. Еще раз увижу тебя здесь — бока намну, — пообещал брезентовый фартук и прошипел вслед: — Инкилин паршивый.

Настроение испортилось. Миллер без всякого аппетита перекусил в какой-то подозрительной лавчонке, у высокой грязной стойки, где был принят за своего обедавшими там погонщиками скота. Расплачиваясь, Карло лишний раз проверил содержимое своего бумажника, что отнюдь не улучшило его настроения. Он вытер жирные пальцы бумажной салфеткой, оглядел посетителей, никак не реагируя на их разговоры, и отправился убивать остаток дня.

Явившись по адресу, он застал Ильерасагуа уже дома.

— Ужинал? — спросил Ильерасагуа.

— Да.

— Это хорошо, — кивнул хозяин. — Я, как видишь, живу один, питаюсь на заводе, это выходит дешевле. Да и возни поменьше.

— Никак не запомню твое имя, — пожаловался Карло.

— Зови меня изобретатель, — улыбнулся растрепанный человечек. — Я привык уже к этому прозвищу.

— Изобретатель так изобретатель, — согласился гость, опускаясь на некрашеный стул.

— А тебя как зовут?

— Карло, — ответил Миллер. Он внимательно присматривался к изобретателю. Видимо, тот не так прост, как кажется с первого взгляда, недаром же он отвечает за такое важное звено в планах генерала Четопиндо, как обеспечение боеприпасов.

— Что передал генерал Четопиндо? — спросил Ильерасагуа, словно прочитав мысли гостя.

— Нужно подготовить тысячу гранат со слезоточивым газом.

— Срок?

— Неделя.

— Сложно за такой срок. — Ильерасагуа прошелся по комнате.

— Это не ответ.

— Вот что, Карло, — сказал Ильерасагуа. — Мне нужно некоторое время, чтобы переговорить с нашими людьми. Можешь ты подождать два-три дня?

— Двое суток — и ни часу больше.

— Ладно, — кивнул Ильерасагуа. — Живи у меня, это самое безопасное. Днем только нос на улицу особенно-то не высовывай.

— А что?

— У нас городок небольшой, каждый чужой человек на виду. Попадешь в поле зрения полиции, начнут копать — кто да откуда, неприятностей не оберешься…

— Почему тебя прозвали изобретателем? — поинтересовался Миллер за чаем.

— Ты обратил внимание, Карло, что наш завод довольно основательно охраняется?

— Как не обратить.

— Тебя это не удивило?

— Честно говоря, удивило, — кивнул Миллер. — Можно подумать, что у вас там не удобрения, а алмазные россыпи.

Ильерасагуа усмехнулся.

— А ведь ты угадал, Карло, — сказал он. — В некотором роде у нас там действительно алмазные россыпи.

— В виде суперфосфата?

— Напрасно смеешься. У нас есть что охранять. В сущности, «завод удобрений» — только вывеска. У нас мощная лаборатория синтеза, где получают вещества с весьма любопытными свойствами.

— Например?

Ильерасагуа махнул рукой.

— Тебе не интересно. В общем, речь идет об искусственных тканях, дешевых и необычайно прочных. Фактически я руковожу этой лабораторией. Отсюда мое прозвище… Ну, а под это дело мы, между прочим, и взрывчаткой можем заниматься…

В этот момент Миллер вспомнил о бумажке, отобранной у француза.

— Послушай, изобретатель, а ты можешь воссоздать вещество по его химической формуле? — спросил он.

Собеседник пожал плечами:

— Это мой хлеб.

Карло вытащил из бумажника измятый листок и протянул его Ильерасагуа.

— Ну и ну! — улыбнулся тот. — Интересно, что ты делал с этой бумажкой?

— Под дождь попал.

Ильерасагуа долго молча внимательно разглядывал листок, наконец спросил:

— Откуда это у тебя, Карло?

— Неважно.

— А все-таки?

— Допустим, приятель дал. А что?

Изобретатель еще несколько минут исследовал листок, вертя его так и этак, потом медленно произнес:

— Видишь ли, Карло, это очень интересная штука… Она получается из простых исходных веществ, но схема синтеза чрезвычайно остроумна.

— Можешь ты получать это вещество?

— Да зачем оно тебе?

— Сделай это. Мне очень нужно.

— Боюсь, ничего не получится, Карло, — сказал Ильерасагуа. — Эта штука ужасно трудоемкая, а у меня абсолютно нет времени. К тому же теперь гранатами надо заниматься…

— Послушай, изобретатель, или как там тебя… Я шутить не собираюсь, — с угрозой в голосе произнес Миллер. — Это вещество мне необходимо.

— Нет.

Миллер схватил Ильерасагуа за ворот куртки и тряхнул так, что у того в глазах потемнело.

— Ну! — рявкнул немец.

— Карло, пойми же, такую работу мне не осилить.

— А знаешь, Ильера… Ильерасагуа, — с внезапным спокойствием произнес приезжий, споткнувшись на трудном слове. — Я одним ударом вышибаю дух из человека. Проверено на опыте. — Он сжал огромный кулак, поднес его к лицу хозяина. — Желаешь убедиться?

Изобретатель отшатнулся.

— Кто же тогда выполнит задание генерала? — выдавил он подобие улыбки, идя на попятный.

— Что делать… Такова жизнь, как говорят французы, — пожал плечами Миллер. — Надеюсь, господь бог и генерал Четопиндо меня простят. Ну, так как?

— Ладно, давай свою бумажку, — сказал Ильерасагуа. — Попробую завтра в лаборатории что-нибудь придумать. Недаром говорится — утро вечера мудренее. — И, еще раз просмотрев сложные структурные формулы, вздохнул: — Бог ты мой, чего тут только не наворочено! Честное слово, это скорее математика, чем химия. Умная голова придумала. Карло, познакомь меня с этим человеком.

— Каким?

— Который дал тебе этот листок.

— Это невозможно.

— Он не наш человек?

— Он погиб.

— Печально, — подытожил Ильерасагуа. — Ну ладно, попробую сам все-таки разобраться.

— Попробуй только не разобраться! — пригрозил Миллер. — Четопиндо с тебя шкуру спустит.

— Я сразу догадался, что это задание Четопиндо, хотя ты и пытался морочить мне голову…

После этого Миллер заставил его переписать формулу, а свою бумажку, бережно свернув, тщательно спрятал в карман.

Разослав своих помощников под благовидными предлогами, Ильерасагуа заперся в лаборатории и принялся тщательно исследовать структурные формулы. Ильерасагуа успел заметить, что в оригинале они были выведены на бланке научно-исследовательской лаборатории швейцарской корпорации «Сандоз». В левом верхнем углу стоял штамп — «Сектор фармакологии». Бумага была датирована апрелем 1943 года. Лист был подписан четкими, чопорными готическими буквами — «д-р Гофман».

Как попала эта бумага из Европы сюда, в Оливию? Как очутилась она у генерала Четопиндо? Вероятно, ее привез генералу кто-то из людей, нелегально прибывающих из-за океана.

Работа увлекла его, и он не заметил, как наступил полдень. Судя по всему, синтезируемое вещество должно было обладать чрезвычайно интересными свойствами — на такие вещи у изобретателя за долгие годы выработался нюх.

В качестве рабочего вещества Ильерасагуа взял спорынью. Дело продвигалось успешно.

Само вдохновение руководило действиями Ильерасагуа. К тому же к его услугам было превосходное химическое оборудование, которым он мог пользоваться бесконтрольно. К этому нужно прибавить еще большое желание угодить Четопиндо…

Так или иначе, через определенное время на дне пробирки блестело несколько белых кристалликов — результат титанического труда Ильерасагуа. Он с гордостью посмотрел пробирку на свет и, сунув ее в карман, отправился домой.

Миллер, который весь день провел взаперти, уже начал было беспокоиться.

Сияющий Ильерасагуа вошел в дом, с треском захлопнул за собой дверь и с порога провозгласил:

— Все в порядке, Карло!

— Со взрывчаткой?

— Со взрывчаткой — само собой, — улыбнулся Ильерасагуа. — Я имею в виду последнее задание шефа.

— Неужели ты получил вещество? — недоверчиво переспросил Миллер.

Ильерасагуа вместо ответа похлопал себя по карману.

Немец протянул руку:

— Давай.

Взъерошенный человечек вытащил из кармана пробирку, тщательно обернутую вощеной бумагой.

— Осторожно, Карло, — предупредил он. — Я и сам не знаю, какими свойствами оно обладает.

«Зато я догадываюсь», — подумал Миллер. Сердце его радостно колотилось: если все будет как задумано, то генерал Четопиндо у него в руках!

Теперь хорошо бы эти кристаллики на ком-нибудь испытать. «Стоп! А почему бы не использовать самого изобретателя в качестве подопытного кролика? Будем надеяться, это ему не очень повредит, ведь Ильерасагуа может еще понадобиться. С другой стороны, больше испытывать не на ком, да и времени в обрез. В конце концов, это справедливо: пусть-ка химик сам отвечает за то, что сотворил», — весело подумал Карло.

В комнату, насвистывая, вошел Ильерасагуа с большим чайником. Настроение у изобретателя было превосходное — он выполнил оба задания генерала Четопиндо: и снадобье синтезировал по формуле, и с боеприпасами дело на мази.

Мелодия, которую насвистывал Ильерасагуа, показалась Карло знакомой.

— Это что за мотив? — спросил он, пока Ильерасагуа расчищал место на столе.

Изобретатель охотно пояснил:

— У нас все рабочие напевают эту песню.

— И слова знаешь?

— Нет.

— Так вот, советую тебе забыть этот мотивчик, — строго сказал Миллер.

Ильерасагуа удивленно воззрился на гостя:

— А в чем дело?

— А в том, что за эту песню скоро будут вешать на фонарных столбах.

— Кто будет вешать?

Миллер отрезал:

— Мы!..

— Да брось ты, Карло, говорить загадками! — воскликнул Ильерасагуа. Он пристроил, наконец, чайник на столе и получил возможность жестикулировать обеими руками, что и проделывал с темпераментом южноамериканца. — В Оливии за пение еще никого не вешали!

— Все впереди. — Гость усмехнулся.

В лице собеседника Ильерасагуа на мгновение почудилось что-то страшное.

— По-моему, мотивчик довольно милый, — неуверенно произнес Ильерасагуа.

— Этот милый, как ты говоришь, мотивчик принадлежит Рамиро Рамиресу, — сказал Миллер.

— А, ну это дело другое. Рамиро давно у нас в печенках сидит, — согласился Ильерасагуа и следующим рейсом принес с кухни миску бобов со свининой, чай пока настаивался.

— Садись-ка, друг, отдыхай. Что еще надо принести? Давай я схожу, — предложил Миллер.

— Пару стаканов для чая. Вымой только их, они грязные.

На кухне Миллер выбрал из груды грязной посуды два стакана, тщательно вымыл их, затем протер. После этого на дно одного стакана бросил несколько крохотных, почти неприметных, кристалликов из пробирки. Подумал: «Вот будет номер, если я перепутаю стаканы».

Хозяин успел к этому времени разложить бобы на тарелки. Карло сам разлил чай и заботливо пододвинул Ильерасагуа стакан.

— Благодарю, — сказал Ильерасагуа. Рот у него не закрывался ни на миг: теперь он оживленно рассказывал эмиссару шефа, как подвигается работа по начинке гранат слезоточивым газом.

В паузах, жмурясь от наслаждения, он прихлебывал ароматный индийский чай. Миллер настороженно следил за собеседником, однако каких-либо отклонений от нормы в его поведении обнаружить не мог.

Карло начал было подумывать, что либо француз, либо изобретатель надули его.

— …После этого я, представь себе, беру баллон, заряжаю его и иду в подвал, — продолжал свой рассказ Ильерасагуа. — И учти, Карло, все это происходит под самым носом у начальства, которое ни о чем не подозре…

Ильерасагуа умолк, поперхнувшись на полуслове. Миллер посмотрел на него — глаза химика расширились. На лице застыло выражение изумления — казалось, кто-то нашептывает ему на ухо необыкновенно интересные вещи и он внимает, боясь проронить хотя бы слово.

Карло хотел задать вопрос, но не успел. Ильерасагуа завизжал, с грохотом откинул стул и с вилкой бросился на Карло. Миллер в последнее мгновенье ловким ударом вышиб вилку и завернул руку изобретателя назад.

Ильерасагуа зарыдал и опустился на пол.

— Тигр! Тигр! — выкрикивал он сквозь слезы. — Твоя взяла! Жри меня, рви мясо, дроби кости, высасывай мозг!

Миллер стоял в растерянности, не зная, что делать. Столь быстрая и непредвиденная смена ситуации даже его выбила из колеи. Вдруг на крики сбегутся соседи, явится полиция — как он объяснит свое присутствие здесь? Видимо, он отмерил химику слишком большую дозу этого чертова снадобья…

— Замолчи, идиот! — прошипел Карло, изо всех сил сжав плечо тщедушного Ильерасагуа. Тот изловчился, схватил гостя за руку и укусил, да так, что Миллер взвыл. Он попытался отработанным еще в лагере движением схватить Ильерасагуа за горло, чтобы унять наконец вопли, но тот ловко вывернулся, вскочил на ноги и отбежал на несколько шагов, остановившись в углу комнаты. «Хорошо, что хоть окна занавешены», — мелькнуло у Миллера.

Пока Карло раздумывал, что делать дальше, химиком вдруг овладело неистребимое веселье.

Не зная, что предпринять. Миллер долго ждал, пока Ильерасагуа придет в себя. Его слух прервался так же внезапно, как и начался, сменившись остолбенением. Румянец исчез, щеки покрылись смертельной бледностью. На лбу блестели крупные капли выступившего пота.

— Пить… — прошептал он, в недоумении озираясь.

Миллер протянул Ильерасагуа стакан не успевшего остыть чая, затем, спохватившись, выплеснул его под стол, а химику дал свой стакан.

Ильерасагуа пил судорожно, большими глотками, проливая чай на пол и на одежду. Напившись, он сжал стакан с такой силой, что стекло треснуло.

Изобретатель с недоумением посмотрел на кровь, которая показалась из порезанной ладони.

— Что случилось, Карло? — спросил он, озирая мутными глазами беспорядок в комнате.

Немец вкратце описал внезапный припадок Ильерасагуа, опуская, само собой, некоторые детали.

Ильерасагуа лизнул порезанную ладонь и опустил голову. Плечи его тряслись.

— Я безумен, Карло, — проговорил он глухо. — Это наследственное. Моего дядю доконала белая горячка, он умер в смирительной рубашке. Меня, похоже, ждет то же самое…

Разумеется, швыряя в стакан Ильерасагуа несколько крупиц снадобья, Карло отдавал себе отчет, что идет на определенный риск. Однако выхода не было: он должен был определить действие нового вещества, которое волею судьбы и обстоятельств попало в его руки. Ведь не станет же он, в самом деле, использовать себя в качестве подопытного кролика?!

С другой же стороны, Миллер рассудил, что особой опасности он изобретателя не подвергает: от одного раза ничего страшного с Ильерасагуа не произойдет — едва ли он пристрастится к снадобью.

— У тебя раньше бывали такие приступы? — спросил немец, глядя на бледного как мел Ильерасагуа.

Тот покачал головой.

— Я всю жизнь жил в ожидании этих приступов, Карло, — сказал он слабым голосом. — Надо мной тяготеет рок наследственности. Но никогда не думал, что это так ужасно… Спасибо, Карло, ты поступил как настоящий друг.

Помолчав, Ильерасагуа продолжал, прикрыв глаза:

— Мне кажется, что мой обморок длился несколько столетий… Да, столетий… Сначала я попал в джунгли. Путь мне преграждали стволы деревьев, поваленные бурей. Под ногами чавкало болото, с веток свисали то ли лианы, то ли змеи…

Немец слушал красочный рассказ Ильерасагуа и лишь покачивал головой. Он понял, какое могущественное снадобье волею судеб попало в его руки. Наркоман Четопиндо едва ли устоит против этого оружия.

Ильерасагуа до глубокой ночи рассказывал Миллеру о своем приступе. Несчастный изобретатель ужасно боялся, что он повторится, но еще больше, что о нем узнает генерал и тогда он, Ильерасагуа, выйдет из игры. Карло успокоил его, обещав сохранить все в тайне.

Через четыре дня, когда вопрос с боеприпасами окончательно прояснился, они расстались приятелями.

Карло больше не повторял свой рискованный эксперимент с веществом из пробирки: он уже примерно представлял себе, какая доза необходима на один прием. Нужно взять один-единственный, почти незаметный для глаза кристаллик. Для того чтобы удобнее было пользоваться веществом, надо досыпать в пробирку сахару, подумал Миллер.

— Что ты собираешься делать с этим снадобьем, Карло? — спросил Ильерасагуа, с интересом наблюдая за действиями гостя.

— Советую не болтать лишнего, — многозначительно произнес немец, тщательно пряча пробирку. — Шеф, сам знаешь, не любит болтунов. Ты рецепт не потерял?

— Какой рецепт?

— Бумажку, на которую ты переписал структурные химические формулы, — пояснил Миллер.

— Листок у меня здесь, — Ильерасагуа похлопал по карману.

— Лучше отдай его мне, раз у тебя такие приступы… — приказал немец. — Возможно, через какое-то время нам понадобится еще одна порция этой штуковины. Тогда я привезу тебе эти формулы. А сейчас проводи меня до автобуса.

— Эта штуковина называется диэтил… — начал Ильерасагуа.

— Прикуси язык! — зло прервал его Миллер.

Изобретатель поправил сползающие очки.

— О своем приезде ты извести меня заранее, Карло, — попросил он, — с этим снадобьем возни много, и сырье нужно заранее раздобыть.

— Я пришлю телеграмму.

— Ты что! — замахал руками Ильерасагуа, испуганно глядя на гостя. — У нас в городе полиция всю почту проверяет.

— Телеграмма будет условная. Ну, скажем, такая… — Немец на секунду задумался, потом продолжил: — «У дяди разыгралась подагра, приготовьте лекарство». И скажу тебе напоследок одну вещь: если хоть одна живая душа узнает о снадобье, которое ты соорудил, пеняй на себя. Тогда я за твою жизнь не дам и ломаного гроша. У генерала руки длинные, сам знаешь. Да что Четопиндо, — повысил голос Карло, — я сам тебя задушу, вот этими руками!

— Никто не узнает об этом, Карло, клянусь! — испуганно ответил взъерошенный человечек.

— Смотри, если что, со дна океанского достану, — пообещал Миллер, глядя на дорогу.

Химик поджал губы:

— Что же я, враг себе?

Вдали в клубах пыли показался автобус.

— Всюду дожди, а у нас сушь, — произнес Ильерасагуа и добавил: — Не знаю, застанет ли меня на месте твоя телеграмма, Карло…

— За тобой слежка? Ты заметил «хвост»? — встревоженно схватил его за плечо немец. — Что же ты сразу мне не доложил?

— Слежки пока нет. Но ты же сам видел, как я болен, — вздохнул Ильерасагуа. — Еще парочка таких приступов — и на меня смело можно натягивать смирительную рубашку.

— А, вот ты о чем… — успокоился Миллер. — Приезжай в Санта-Риту, там мы найдем тебе отличного врача, тебя подлечат.

Через минуту угрюмый крепкий батрак с холодными глазами катил в столицу. Автобус трясся, поскрипывал на поворотах, за окнами проплывали унылые пейзажи.

С попутчиками — такими же, как он, батраками, бродячими торговцами, людьми без определенных занятий — он в разговоры не вдавался, помалкивал, глядел в окошко. Слабо всхолмленные поля сменялись лесами, изредка мелькали убогие постройки погонщиков скота, проплывали помещичьи гасиенды.

На горизонте показались далекие, словно бесплотные горы, плавающие в белесом небе. Одна из вершин курилась — это был знаменитый действующий вулкан.

Миллер перебирал в памяти события прошедших дней. Задание шефа он выполнил. А кроме того, судьба послала ему удивительный шанс. Нужно действовать решительно, чтобы этот шанс не упустить. С этой мыслью немец сошел на автобусной станции Санта-Риты.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Талызин и Вероника Николаевна встретились в коридоре в первый же день занятий, сразу после каникул.

Талызин изучал у доски объявлений новое расписание. Барановская, против обыкновения, шла налегке, поманивая пустым портфелем.

— Что дома? — спросил Талызин, когда они поздоровались. — Как Сережка, мама?

— Мама приболела, простудилась где-то в очереди. А Сергей молодцом. В остальном — никаких новостей. А ты почему не заходишь?

— Работал много. На товарной станции. А потом решил сдать последний спецпредмет досрочно.

— Приходи к нам вечерком, Сергей будет рад. Он часто о тебе спрашивает. Договорились?

— Спасибо, Ника, — обрадованно произнес Талызин.

Продолжая разговор, они отошли в сторонку, к окну.

— Как диплом? — спросила Вероника. — Много успел за каникулы?

— Грызем гранит науки. Зубы пока целы, и на том спасибо. Да что мы все о делах? — спохватился Талызин. — Слушай, какие у тебя планы на сегодняшний вечер?

— Никаких, — пожала плечами Барановская.

— Давай сходим в кино.

— С удовольствием, — согласилась Вероника. — Сто лет в кино не была!

Встретились, как договорились, у афишной тумбы, и долго выбирали, куда пойти.

— «Антоша Рыбкин»! — радостно воскликнул Иван, указав пальцем на строку в афише.

— Это же старая комедия, ей больше трех лет… Она выпущена, кажется, в сорок втором году Алмаатинской киностудией.

— Знаешь, Ника, мне почему-то очень хотелось посмотреть этот фильм, но не пришлось.

— Что ж, «Антоша» так «Антоша». Пошли, — решила Барановская.

Фойе было полупустым, несмотря на вечерний сеанс. Играл оркестр, певица исполняла «Синий платочек», явно подражая в своей манере Клавдии Шульженко.

Иван взял за руку Веронику, но она тихонько высвободила ее.

— Послала я, Ваня, еще полдюжины запросов по разным адресам, — произнесла она, невидяще глядя перед собой. — Ума не приложу, куда бы еще написать… Может, ты присоветуешь?

— Подумаем, Ника. Но сначала я должен посоветоваться с одним моим знакомым.

— Дельный человек?

— Очень.

— Только не откладывай, ладно? — попросила Вероника.

— Завтра же позвоню, — пообещал Иван.

Фильм показался Талызину привлекательным и смешным. Правда, взволнованный близостью Вероники, Иван смотрел на экран не очень внимательно.

После кино зашли в Сокольнический парк, оказавшийся по пути, долго бродили по заснеженным аллеям.

— Расскажи о себе, Ваня, — негромко попросила Вероника и взяла Талызина под руку.

— Что?

— Все, — коротко пояснила она.

— Все не получится.

— Почему?

— Слишком много времени понадобится. Тебе надоест слушать, — попытался отшутиться Талызин.

— Ну, расскажи тогда хоть что-нибудь, — снова попросила Вероника, женским чутьем понявшая, что коснулась чего-то запретного, о чем Ивану говорить тяжело или неприятно. — Ты ведь все знаешь обо мне, а я о тебе — почти ничего.

Талызин рассказал о войне, перекорежившей всю его жизнь, о надоевшем одиночестве, о том, как трудно дается ему нынешнее, мирное бытие. Веронике хотелось расспросить его о родителях, но что-то удержало ее от этого вопроса.

— Теперь вот пробую жить, как говорится, начав с нуля. Не знаю, что из этого получится, — заключил Талызин свой рассказ.

— А есть у тебя друзья, Ваня? — спросила с участием Вероника.

— Видно, я стал трудно сходиться с людьми. А прежних друзей отняла война. Ты сейчас у меня самый близкий друг…

Несколько минут шли в молчании. Навстречу им промчалась по аллее весело галдящая стайка подростков на лыжах.

— А вообще-то, ты счастливее меня. У тебя есть Сережа. И мама.

— Счастливее… — задумчиво повторила Вероника. — Знаешь, муж так и не видел Сережу. Фотокарточку, правда, я послала на фронт, но не знаю, дошла ли. Успел ли он получить до того как… пропал. А на отца в сорок втором пришла похоронка, он был в ополчении…

x x x

Больше всех приходу Талызина радовался Сережа. Иван всегда приносил ему игрушки, возился с мальчиком, вечно они что-то мастерили.

— Дядь Вань, пошли строить крепость! — говорил Сережа, и они шли во двор, где возводили сложное строение из снега, льда и веток — предмет пристального внимания и зависти окрестных мальчишек, которые, впрочем, скоро подключились к работе.

Иван и Сережа наращивали башни, сооружали подъездные мосты, выкапывали вокруг крепости защитный ров. Или шли кататься на санках с уклона, который начинался прямо в конце их улицы. Или просто отправлялись на прогулку, а иной раз — по магазинам за покупками, по списку, который составляла Агриппина Захаровна.

— Чего ты ждешь? — как-то сказала она Веронике. — Ты же видишь, человек порядочный, положительный…

— Не пьет, не курит, — попыталась Вероника перевести разговор в шутку.

— Да, не пьет и не курит, если угодно! — повысила голос Агриппина Захаровна. — И он любит тебя, неужели ты слепая?

— Знаю, — тихо произнесла Вероника.

— Посмотри на себя, — продолжала мать. — Как ветка, высохла. Сколько можно ждать-то?

— Всю жизнь.

— Сколько уже лет нет писем! Сколько времени прошло, как война кончилась!.. Когда же ты научишься смотреть правде в глаза, а не витать в эмпиреях! Коли остался жив — дал бы о себе знать.

— Ты же знаешь, на войне всякое бывает. Может быть, он выполняет особое задание, не имеет права писать домой… Помнишь, я приносила книжку? — устало возражала Вероника.

— О господи! — всплеснула руками Агриппина Захаровна. — Ты иногда рассуждаешь как ребенок, мне просто страшно становится за тебя. Помру — совсем беспомощной останешься, да еще с Сережкой на руках. Как можно верить всяким выдумкам? Мало ли чего писатели насочиняют? Я вот что скажу тебе, голубушка, — произнесла веско мать. — Не хочешь о себе, так хоть о Сереже подумай. Ребенку нужен отец. — Агриппина Захаровна понизила голос, глядя на мальчика, увлеченного «конструктором», который недавно подарил Талызин. — Вчера они играли тут с Иваном, — мать перешла на шепот, — а я на кухне была. Иду в комнату и слышу — Сережка говорит: «Дядь Ваня, хочешь быть моим папой?». Я и остановилась.

— Ну, а Иван? — спросила Вероника дрогнувшим голосом.

— Он взял его на руки, подкинул, потом прижал к себе и сказал: «Хочу. Очень хочу, Сережа».

Вероника отвернулась.

— Что скажешь? — наседала мать.

— Слишком просто все у тебя получается, мама, — покачала головой Вероника.

— А у тебя слишком сложно! Знаешь, Ника, не нами сказано: «Спящий в гробе, мирно спи, жизнью пользуйся, живущий».

— Ненужный разговор, мама. Оставим его, — решительно оборвала Вероника, завидя в окно Талызина, открывающего калитку.

Едва Иван вошел в дом, к нему с радостным возгласом бросился Сережа.

— Что принес, дядь Вань? — спросил он после того, как Талызин, подбросив его в воздух, поставил на место.

— Сергей! — укоризненно произнесла Вероника.

— А что? Вопрос по существу, — весело сказал Иван и, достав из кармана игрушечный грузовик ядовито-зеленого цвета, протянул подарок мальчику, который тут же принялся катать машину по полу.

Агриппипа Захаровна, постояв несколько минут, отправилась на кухню.

— Сегодня день подарков, Ника! — продолжал Талызин. — У меня и для тебя есть кое-что.

— Люблю подарки, — улыбнулась Вероника, протягивая руку.

— Сначала ответь на один вопрос. Есть у тебя подружка в Новосибирске?

— В Новосибирске? — удивленно повторила Вероника.

— Да.

— Никого у меня там нет, — покачала она головой. — А почему ты, собственно, спрашиваешь?

— Нет, ты вспомни, вспомни, — настаивал Талызин.

Вероника опустила руку:

— На что-что, а на память, слава богу, я не жалуюсь. Говори, в чем дело?

Иван достал письмо из кармана.

— Вот, почтальонша только что у калитки передала. Для тебя. От неизвестной мне девушки по имени… Ты чего испугалась, глупая?

— Дай сюда.

Побледневшая Вероника взяла конверт, внимательно прочла адрес, некоторое время вертела в руках потертый прямоугольник письма. Наконец, решившись, неловко, наискосок надорвала его и отошла к окну, чтобы прочитать страницу, вырванную из ученической тетради.

Талызин, которому передалась взволнованность Вероники, с тревогой наблюдал за ней.

Вероника, пробежав глазами листок, сдавленно вскрикнула.

Талызин кинулся к ней:

— Ника, что случилось?

— Он жив! Слышишь?.. Он жив, жив, жив, — повторяла она словно в бреду.

В комнату вошла встревоженная Агриппина Захаровна.

— Ника, что с тобой? Тебе плохо? От кого письмо?

— Я всегда знала, что он жив, — произнесла Вероника и разрыдалась.

Писала медсестра новосибирского госпиталя для тяжелораненых. Писала «на свой страх и риск» и просила извинить, что берет на себя смелость сообщить, что муж Вероники обгорел в тапке и лишился зрения. Решил не возвращаться домой, хотя его уговаривали и врач, и вся палата. Твердил, что не хочет быть никому обузой. Повторял, что уж как-нибудь сам, один, скоротает век, да и государство не даст пропасть. Прошло столько времени, а состояние его не улучшилось. «Не знаю, какое решение Вы примете, но не написать Вам я не могла», — заключала письмо медсестра.

Вероника тщательно сложила письмо, спрятала его в сумочку, подошла к вешалке и стала одеваться.

— Ты куда? — спросила мать.

— За билетом на вокзал. — Вероника держалась спокойно, только чуть подрагивающий голос выдавал волнение.

— Можно, и я пойду с тобой? — спросил Талызин. — С билетами сейчас туго…

Вероника кивнула.

По дороге они не разговаривали. Иван смотрел на ее бледное, усталое лицо, ставшее таким дорогим, и чувствовал: в его жизни что-то непоправимо рушится. И снова остро ощутил вновь надвигающееся одиночество.

Хорошо бы разрубить этот узел одним ударом. Но как это сделать? Уехать куда-нибудь, все поменять в жизни? Немного отдает ребячеством… Нет! Бросать институт глупо: учеба заканчивается, осталось совсем немного. И есть у него две-три идеи насчет разведки полезных ископаемых, профессор признал их заслуживающими внимания.

Троллейбус, в котором они ехали, медленно вползал на Крымский мост. Монументальный вход в Центральный парк культуры и отдыха остался по левую руку.

Вероника смотрела на Москву-реку, но мысли ее витали где-то далеко.

С билетами действительно оказалось трудно — начались школьные каникулы, и все поезда были забиты.

Талызин безрезультатно простоял полтора часа в воинскую кассу, затем отвел в сторонку задерганного начальника вокзала и несколько минут о чем-то с ним толковал.

Вероника, присев на краешек освободившейся скамьи, безучастно наблюдала за его действиями. Наконец Талызин подошел к ней.

— Понимаешь, какая штука, — растерянно пробормотал он. — Билет можно взять только на сегодня. На кассу предварительной продажи надежды нет.

— На сегодня? — оживилась Вероника. — Это еще лучше! Тогда я смотаюсь домой за вещами.

— Не успеешь, — покачал головой Талызин. — До отхода поезда, — он глянул на часы, — тридцать пять минут.

— Собственно, мне и не надо ничего, — решила Вероника. — Поеду так.

— Места — только в общем вагоне.

— Боже мой, да какое это имеет значение?! — воскликнула Вероника. — Я готова пешком идти в Новосибирск, по шпалам…

— Ладно, беру билет.

Иван отошел и, вернувшись через короткое время, вручил Веронике твердый картонный прямоугольник.

— Только не потеряй, — сказал он. — Ты в таком состоянии…

— Я совершенно спокойна, — возразила Вероника, но лихорадочно блестевшие глаза выдавали ее волнение.

— Пойдем буфет поищем, кофе попьем, — предложил Талызин, посмотрев на вокзальные часы.

— Пойдем, — безучастно согласилась она.

Они пили кофе из бумажных стаканчиков, стоя у захламленного столика.

— Послушай, может, я с тобой поеду? — неожиданно предложил Иван. — Ты совсем какая-то отключенная…

— Нет-нет, что ты, это невозможно! А со мной все в порядке, — заверила Вероника.

— Хорошо, только возьми себя в руки.

— А ты заскочи к маме… — Вероника запнулась. — Скажи, как сложилось. Ладно? И сообщи на работу.

— Само собой, — кивнул Иван.

На какой-то миг все это показалось ему нереальным: и куда-то спешащие толпы пассажиров с узлами, чемоданами и детишками, и длинная молчаливая очередь в буфет, и сизые клубы табачного дыма, плавающие между столиками…

— Не грусти, Ваня. — Вероника пригнулась к Талызину, чтобы перекрыть вокзальный гул. — Кто же виноват, что так сложилось? — Она положила ладонь на его руку. — Так даже лучше…

— Пойдем на перрон.

Они нашли ее вагон и стали в длинную очередь, ждущую начала посадки.

Талызин вытряхнул из бумажника все деньги, что были у него при себе, и отдал Веронике.

— Возьми хоть на обратную дорогу, — сунула она ему в карман смятую купюру. Сзади успел вырасти немалый хвост. Билетов в общий вагон было продано явно больше, чем он мог вместить.

— Если нужна какая-то помощь… — начал Талызин. — В общем, если что, дашь мне телеграмму, помогу.

— Я знаю, — просто сказала Вероника.

Когда им удалось протиснуться в вагон, свободных мест уже не было.

Какой-то инвалид с костылями подвинулся, освободив для Вероники местечко. Он был навеселе и то и дело отгадывал залихватский чуб, закрывающий глаза. Инвалид хотел что-то сказать, но посмотрел на ее лицо и промолчал.

Последние минуты тянулись особенно медленно.

— Ой, чуть с собой не увезла… — Вероника открыла сумочку, достала продуктовые и хлебные карточки и протянула их Талызину.

— Вишь, забывчивая у тебя жинка, гражданин-товарищ, — подмигнул инвалид Талызину.

Народу в купе все прибывало. Под скамьями места для вещей уже не было, и груда узлов и чемоданов росла на полу.

— Ты выбраться не сможешь, — забеспокоилась Вероника.

— А что, по стопочке? — предложил Талызину инвалид и, не дождавшись ответа, обиженно отвернулся, что-то пробормотав.

— Знаешь, Ваня, что меня больше всего мучает? — еле слышно произнесла Вероника.

— Что?

— Он ведь так и не увидит Сережу. Никогда…

Толстая проводница, протискиваясь по коридору, объявила, что до отхода поезда остается пять минут и провожающих просят покинуть вагон.

Едва Талызин соскочил с подножки, поезд тронулся. Двигался он медленно, словно нехотя.

Иван шел рядом с вагоном, заглядывая в окно. Сквозь пыльное стекло тускло просматривалось печальное лицо Вероники.

«Словно лик скорбящей богоматери», — подумал Талызин.

x x x

На следующий день, выполнив все поручения Вероники, Талызин отыскал телефон-автомат и позвонил Андрею Федоровичу. Он почувствовал вдруг настоятельную потребность встретиться и поговорить с ним.

Сначала он позвонил ему на работу. Телефон не отвечал. Тогда, без особой надежды, Иван набрал его домашний номер. Против ожидания, Андрей Федорович оказался дома. Разговор, однако, получился каким-то странным. В голосе Андрея Федоровича, обычно сдержанного и спокойного, сквозили тревожные нотки.

— Добрый день, Андрей Федорович, — начал Талызин. — Мне хотелось бы спросить…

— А, узнаю, узнаю, — поспешно перебил собеседник, не называя его по имени.

— Нельзя ли…

— Я приехал домой на обеденный перерыв. Выхожу через двадцать минут. Так что времени у меня нет, — ровным голосом проговорил Андрей Федорович и повесил трубку.

Иван некоторое время слушал короткие сигналы, не в силах постигнуть, что произошло. «Заболел? Не узнал меня? Или, может, я чем-то провинился перед ним?»

Повесив трубку, Талызин машинально оглянулся. К телефону-автомату уже выстроилась очередь, и кто-то из самых нетерпеливых стучал в стекло пятнадцатикопеечной монетой.

Он вышел из кабины как в тумане. Быстро перебрал в памяти весь короткий, сумбурный разговор, в голове всплыла фраза: «Выхожу через двадцать минут». «Через двадцать минут», — вслух повторил Талызин.

В следующее мгновение он подскочил к краю тротуара и остановил такси. Назвав адрес, попросил водителя:

— Гони вовсю! Очень тороплюсь. У нас — восемнадцать минут.

Шофер покачал головой и тронул машину.

Талызин выскочил из такси в тот момент, когда Андрей Федорович выходил из дома. Заметив Ивана, он жестом отпустил свою машину и, едва та скрылась за углом, подошел и предложил:

— Пройдемся?

Они свернули на набережную, где из-за пронзительного ветра не было ни души. Молча миновали баржу, превращенную в плавучий ресторан.

— Я приехал, потому что очень огорчился нашим телефонным разговором, — первым нарушил молчание Талызин.

Андрей Федорович промолчал, ограничившись кивком.

— Что случилось?

— Пока не случилось, но может случиться, — проговорил Андрей Федорович. — Теперь, Ваня, многое случается… Но об этом говорить не будем.

— А о чем будем?

— О тебе. Как идет учеба в институте?

— Нормально. Курс фактически закончил, осталась только преддипломная практика да защита диплома.

— Это хорошо. — Казалось, эта одобрительная реплика относится не к словам Талызина, а к каким-то затаенным мыслям Андрея Федоровича. — Удачно, Иван, что ты позвонил. Я сам собирался разыскать тебя. А на разговор по телефону не обижайся. Суть, сам понимаешь, не в форме.

Когда они повернули на другую улицу, Андрей Федорович остановился.

— В нашу страну, я узнал, из-за рубежа приходят запросы на специалистов. Есть и из Южной Америки. Больше всего требуются, представь себе, горные инженеры.

— И что?

— Ты должен уехать. Пока подпишешь контракт на три года, а там видно будет.

— Но у меня преддипломная…

— Вот там ее и пройдешь, свою практику, — махнул рукой Андрей Федорович. — Парень ты способный, это проверено.

— Почему такая спешка?

— Этого сказать тебе не могу.

— Но все-таки…

— Ты мне веришь?

— Верю.

— Тогда собирайся. Вместо диплома получишь пока справку, что прошел полный курс наук в Горном институте и можешь занимать инженерную должность.

— Может быть, я снова мобилизован? — осенило Талызина. — У меня новое задание?

— Задание одно: уехать. Как можно скорее. И желательно — подальше.

…В общежитие Талызин возвращался оглушенным. Особенно потрясли его слова Андрея Федоровича: «Мне больше не звони. И увидеться скоро едва ли сможем. Все варианты командировки, что станут тебе предлагать, — будут подбираться по моему поручению. А если необходимо будет связаться с тобой — я это сделаю сам».

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Миллер завершил обстоятельный доклад о результатах своей поездки, однако медлил покидать кабинет генерала.

— Ну, что еще, Карло? — спросил Четопиндо.

— У меня есть для тебя, Артуро, нечто интересненькое. — Миллер небрежно развалился в кресле, чего раньше никогда не позволял себе в присутствии Четопиндо.

Тот пребывал, однако, в благодушном настроении и сделал вид, что не обратил внимания на развязность помощника. Впрочем, каково будет настроение шефа в следующую минуту, предугадать было трудно, оно скакало словно температура у больного лихорадкой.

Миллер попросил:

— Пусть принесут чаю.

Несколько удивленный и заинтригованный, Четопиндо вызвал секретаря и отдал соответствующее распоряжение.

Когда на столе шефа появился чай, помощник встал и тщательно запер дверь кабинета.

— Ты не утопить меня вздумал? — поинтересовался Четопиндо, с возрастающим интересом наблюдая за действиями Миллера. — Только учти, Карло, что стакан чаю — не бассейн, а я — не Гарсиа…

Миллер промолчал. Жестом фокусника он достал из кармана пробирку, которую привез из командировки.

— Что это? — спросил генерал.

— Райское блаженство, Артуро.

— А точнее?

— Это наркотик, который соединяет в себе все лучшие, самые драгоценные свойства всех прежних.

— Забавно.

— Этот белый порошок тонизирует — и расслабляет, усыпляет — и заставляет бодрствовать, он дает возможность в течение одной минуты прожить целую жизнь, равную столетию, — вдохновенно распинался Миллер.

— А может, ты задумал не утопить, а отравить меня, а? — сощурился Четопиндо. — Ладно. Ты примешь порошок первым, — решил, немного подумав, генерал.

Пока Миллер осторожно вытряхивал кристаллики в стакан, Четопиндо с вожделением следил за пробиркой. Миллер знал, что генералу не терпится попробовать новое снадобье.

— Второй стакан ни к чему. Будем пить из одного, — сказал Четопиндо.

Карло размешал чай ложечкой и поднес стакан к губам, подумав: «В первый и последний раз…» На вкус это был самый обычный чай, лишенный какого бы то ни было привкуса. Немудрено, что Ильерасагуа не заподозрил ничего неладного во время их чаепития.

— Помирать, так вместе! — сказал Четопиндо и тоже отхлебнул из стакана. — Ты разыгрываешь меня, Карло! — воскликнул он. — Это же обычный чай.

Помощник и сам решил было, что среди крупинок сахара не оказалось ни одной частицы снадобья.

Он понимал, что, устраивая эту пробу, рискует многим, слишком многим. Зато, если удастся пристрастить Четопиндо к новому наркотику, генерал в его руках.

Через короткое время Миллер почувствовал, что голова его становится ясной, как бы прозрачной. Это было удивительное, ни с чем не сравнимое, новое для него ощущение. Понятия «трудно» или «невозможно» для него теперь не существовало. Оливия! Взор его остановился на огромной крупномасштабной карте страны, которая занимала всю стену кабинета. Что для него Оливия! Да он мог бы всем миром управлять! Да, всем миром! Этого добивался Гитлер, до он допустил массу ошибок, а уж он, Миллер, будьте уверены, подобных ошибок не допустит…

Нет, он и на этот раз бросил в чай слишком большую дозу снадобья!

Последним усилием воли, прежде чем впасть в транс, Миллер посмотрел на Четопиндо. Генерал сидел откинувшись в кресле, и взор его был устремлен в бесконечность.

…Миллер пришел в себя первым. Да, то, что он испытал, было грандиозно.

Вскоре и Четопиндо зашевелился. Некоторое время он сидел с закрытыми глазами, затем раскрыл их и посмотрел на помощника.

— Угодил ты мне, Карло, — сказал генерал.

Миллер улыбнулся:

— Рад стараться.

— Всего пятнадцать минут прошло… — заметил Четопиндо, глянув на часы. — А я хоть целый день могу рассказывать о том, что пережил.

Миллер вел себя как рыбак, который видит, что поплавок зашевелился. Рыба заинтересовалась наживкой, теперь она никуда не денется. Нужно только выбрать правильный момент для подсечки.

Зазвонил телефон. Четопиндо приподнял и швырнул на рычаг трубку, не слушая.

— А я-то думал, что перепробовал все наркотики мира, — сказал он. — Как эта штука называется?

Миллер пожал плечами:

— Как-то мудрено, я уже позабыл.

— Я стоял на башне танка, — начал с воодушевлением Четопиндо после паузы. — В лицо бил ветер, машина мчалась на полной скорости. Мы врезались в толпу, которая заполнила всю Королевскую впадину. Ах, Карло, вот была потеха! Докеры закричали… Ты разве не слышал криков?

Помощник с улыбкой покачал головой:

— Мне было ниспослано совсем другое видение… Как говорится, каждому свое.

— Вот именно, каждому свое, — повторил Четопиндо, нахмурившись. Видно было, что после наркотика он не мог сосредоточиться на одной какой-либо мысли. — Превосходный лозунг, Карло! Твои прежние соратники знали толк в лозунгах… Придет время — мы вывесим этот лозунг над главным входом стадиона… Так о чем, бишь, я?.. — потер лоб Четопиндо.

— Ты на танке ворвался в Королевскую впадину, Артуро, — напомнил Миллер.

— Да, в Королевскую впадину… В меня со всех сторон полетели камни, обломки кирпича. Но ни один не достиг цели, — продолжал Четопиндо. — И я не спустился вниз, не спрятался в танковую башню. В ушах моих пели флейты ветра, я ловил камни и швырял их обратно, в этих взбунтовавшихся мерзавцев.

— Ты вел себя как герой.

— Герой, герой… — рассеянно повторил Четопиндо. — Кстати, откуда у тебя этот порошок?

Миллер ждал этого вопроса.

— Из Европы привез.

— Гм… — неопределенно хмыкнул генерал. — Привез, говоришь? Ну, предположим. Где же ты до сих нор хранил порошок?

— Во всяком случае, не там, где живу, — усмехнулся бразильский коммерсант.

— Где же?

— На стороне.

— Где именно, черт возьми? — повысил голос генерал.

— Разве я не имею права на свои маленькие секреты? — обиделся Карло.

Четопиндо оставил его реплику без внимания.

— А в Европе где раздобыл? — спросил он.

— Отобрал у одного заключенного.

Четопиндо взял пробирку, повертел ее в руках и спрятал в ящик стола.

— У тебя еще есть? — спросил он.

— Должно быть.

«Вот мы и переходим к следующей сцене спектакля», — подумал Миллер, вставая. Наступал кульминационный момент опасной игры, которую он затеял.

Поздно вечером, когда после горячей ванны он блаженствовал в пижаме на гостиничной кровати, раздался властный стук в дверь.

Он вскочил, отворил дверь: перед ним стоял сам Четопиндо, собственной персоной.

— О, Артуро… — произнес помощник, делая шаг назад. — Извини, у меня бедлам.

— Неважно.

— Я спущусь, скажу, чтобы вина принесли, — проговорил Карло и двинулся было к выходу.

Четопиндо притворил дверь.

— Не нужно.

Миллер предложил:

— Спустимся в бар?

— Я пришел к тебе, Карло, не вино пить, — сказал многозначительно Четопиндо и тут же потребовал: — Давай порошок, который у тебя остался. Выкладывай, я жду.

Миллер негромко, но твердо произнес:

— Не дам.

— Да ты знаешь, что я с тобой сделаю? — побагровел Четопиндо.

Он отворил дверь в коридор и кивнул кому-то. В номер вошли два молодчика, увидев которых Миллер внутренне содрогнулся. Он отчаянно трусил, но решил не отступать от задуманного.

Два головореза остановились, ожидая приказаний.

Четопиндо щелкнул английским замком на двери и приказал:

— Обыщите комнату.

— Листовки, генерал? — спросил громила. Нижняя губа его была изуродована шрамом, отчего некоторые слова он произносил шепеляво.

— Нет, нужно найти белый порошок, — произнес Четопиндо. — Он либо в пробирке, либо в коробочке. Действуйте осторожно, чтобы не просыпать.

Миллер безучастно наблюдал, как на пол полетели одежда из шкафа, белье с постели. Молодчики действовали четко, выполняя привычное дело.

Обыск проходил в молчании. Те, кто производил его, лишь изредка обменивалась короткими репликами.

Наконец все вещи были вывернуты и вытряхнуты, все закоулки обшарены, люди Четопиндо даже стены обстучали в поисках тайника — порошка нигде не было.

— Теперь его обыщите, — кивком указал Четопиндо на Миллера, присевшего на стул.

Человек со шрамом на губе поднял Карло за шиворот легко, словно котенка.

— Потрусите его легонько, ребята, — сказал шеф, вытаскивая сигару.

Удар в подбородок отбросил Миллера к стене. Он упал, почувствовав солоноватый привкус крови во рту.

— Теперь скажешь, Карло, где спрятан порошок? — спросил генерал.

Миллер помотал головой. Изо всех сил он сдерживал стоны, понимая, что криком себе не поможет, только раззадорит бьющих.

Молодчики снова принялись деловито его обрабатывать. Затем по знаку Четопиндо остановились.

— Захватим его с собой, — решил Четопиндо, слезая с подоконника. — У нас заговорит. Причешите его.

Один плеснул избитому в лицо водой из графина, другой вытер полотенцем. Но разбитые губы не переставая кровоточили.

— Н-да, видик не очень, — покачал головой Четопиндо. Он огляделся, поднял с полу шляпу, выброшенную из шкафа при обыске, и низко нахлобучил ее на Миллера. — Так-то будет получше, — заключил он.

Редкие в столь поздний час прохожие видели, как из гостиницы вышли четверо. Средний, в надвинутой на глаза широкополой шляпе, еле волочил ноги. Видно, здорово подгулял. Двое по бокам заботливо поддерживали его под руки. Позади, сунув руки в карманы плаща, шел высокий человек. Те, кто узнавал в нем самого генерала Четопиндо, невольно ускоряли шаг и на всякий случай отворачивались.

Четверо сели в машину, и шофер тут же рывком тронул ее с места.

Миллера привезли в какой-то подвал.

— Оглядись-ка хорошенько, Карло, — посоветовал генерал. — Я даю тебе последнюю возможность одуматься.

В общем, здесь то же, что было в Германии. Пыточная техника тайной полиции во всех странах, вероятно, одинакова: крючья, клещи, шприцы, электроприбор. Один пз допрашивавших толкнул Миллера на какое-то подобие топчана.

— Ступайте отдыхать, ребята, — сказал Четопиндо, и обоих молодчиков словно ветром сдуло.

Генерал некоторое время молча смотрел на человека, лежащего перед ним на топчане. О чем-то думая, курил сигару. Выражение его лица становилось все более умиротворенным.

— Хочешь закурить, Карло? — неожиданно предложил Четопиндо. — Могу предложить сигару с травкой. Я-то не жадный, как видишь.

— Пить…

Четопиндо налил воды, протянул стакан Миллеру. Тот, приподнявшись, выпил его залпом.

— Ты ведешь себя, Карло, точь-в-точь как один из этих… левых. Позавчера, когда ты был в отъезде, я допрашивал одного такого, из Королевской впадины. Гитарист, песни сочиняет. И, по донесению, еще занимается кое-чем. Всю ночь провозился с этим подонком, и без толку… — Четопиндо повел осоловелыми глазами и продолжал: — Так он ничего и не сказал. Кремень! Вроде тебя, ха-ха! Но уж с тобой-то, я думаю, мы поладим.

— Артуро, послушай, — проговорил Миллер. Ему пришлось четырежды повторить обращение, прежде чем Четопиндо встрепенулся и вскинул голову.

— А? Это ты, Карло? Чего тебе? По глазкам… Я сейчас… потерпи… Не торопись в ад!..

— Артуро, ты можешь уничтожить меня, но сначала ответь на несколько вопросов.

— Ну, валяй, да поживее, — вяло согласился Четопиндо. — До чего вы, немцы, поговорить любите. Пардон, не немцы, а коммерсанты из Бразилии…

— Зачем же я спрятал порошок, как ты думаешь? И столько сейчас вытерпел?

— А черт тебя знает, Карло, — тупо улыбнулся Четопиндо. — Вы, коммерсанты, ужасно хитрый народ.

— Я тебя не обманываю: весь порошок будет твой.

— Почему же сразу не отдал?

— Да я ведь о тебе забочусь, Артуро. Неужели ты этого еще не понял?

Встрепенувшись, Четопиндо сделал последнюю затяжку и вдавил окурок сигары в пепельницу. Долго смотрел в маленькое окошко подвала, забранное решеткой, за которой начинал обозначаться тусклый рассвет.

— Не понимаю.

— Я буду выдавать тебе порошок порциями, когда ты этого потребуешь, Артуро.

— Но зачем тебе это, черт возьми?

— У меня порошок будет в сохранности, как в государственном банке.

Генерал оживился:

— Так у тебя еще много порошка припрятано?

— Достаточно. Я буду твой лорд-хранитель. Разве плохо?

— Лорд-хранитель порошка, — повторил Четопиндо. — А что, недурно, черт возьми!

— Что касается моей смерти, то она тебе ничего не даст, — заключил Миллер.

— Ох и хитер ты, коммерсант, — погрозил пальцем генерал. — Аки змий. Ничего себе помощничка я выбрал.

— Разве я не остаюсь целиком в твоих руках, Артуро?

— Это верно, — неожиданно согласился Четопиндо.

Утром по звонку шефа в подвал спустились двое дежурных, которых Миллер запомнил, кажется, на всю жизнь. Они приготовились вытаскивать изуродованный труп, но вместо этого застали Карло мирно беседующим с Четопиндо.

— Два кофе, да поживее, — распорядился генерал. — А все, что происходило ночью, вам приснилось.

Разукрашенный кровоподтеками, Миллер покинул подвал для допросов. Санитар из Комитета общественного спокойствия кое-как залепил ему пластырем ушибы и ссадины.

— Гуляка после ночного дебоша. А еще лорд, — сказал ему Четопиндо на прощанье. — Даю тебе увольнение до завтрашнего утра, Карло.

— И тогда обсудим операцию «Стадион»?

— М-м-м, — промычал Четопиндо, словно от зубной боли. — Там видно будет.

Только миновав стоящего как истукан часового и выйдя на свежий воздух, Миллер почувствовал, что нуждается в основательном отдыхе. Каждая мышца гудела, он пошатывался, словно под ногами был ее тротуар, а палуба «Кондора».

Однако прежде чем направиться в свой отель, Карло зашел на почту. Взяв бланк, он огляделся, отошел к стойке и вывел текст, иногда останавливаясь, чтобы вспомнить, как пишется нужное слово: «У дяди разыгралась подагра, приготовьте лекарство». Затем написал адрес далекого городка на окраине страны.

В отеле прислуга смотрела на него как на выходца с того света.

Миллера, однако, не беспокоили косые взгляды: он знал, что уже завтра будет ночевать в другом, самом шикарном отеле, несмотря на прижимистость Четопиндо. Сегодняшней ночью он завоевал право на другой отель, а может, со временем и на особнячок… Неплохо бы такой, как в том городке, где живет Ильерасагуа… С колоннами и гербом на фронтоне…

Мысли Карло спутались, и он заснул, тяжело ворочаясь и постанывая во сне.

Расчет помощника оказался верным.

Четопиндо хоть и поморщился и пробормотал что-то насчет партийной кассы, которую следует беречь, но перевел своего помощника в отличный отель, расположенный в центре города.

Съездить к Ильерасагуа для Миллера теперь не составляло проблемы, и он время от времени катал туда, пользуясь машиной шефа. Шофер, молодой парень, слушался Карло, как самого генерала.

Исподволь, без нажима гнул Миллер свою линию: пользуясь слабостью Четопиндо, он прибирал постепенно бразды правления в Комитете к своим рукам. Делал это скромненько, незаметно для посторонних глаз.

Ильерасагуа оказался человеком надежным, он ни разу не подвел Миллера.

x x x

Шли дни, и каждый из них был отмечен печатью тревоги и беспокойства. Оливию, прежде столь благополучную, что казалось, она погружена в безысходную спячку, все чаще стали сотрясать социальные конфликты. То волновались горняки медных рудников, то батраки-инкилины требовали повышения заработной платы, то рабочие подавали голос. Однако больше всего хлопот доставляли правительству докеры Королевской впадины.

Из далекой Европы через океан приходили сведения, одно удивительнее другого. И большинство из них гулким эхом отзывалось в обширной стране. Гульельмо Новак в одном из своих выступлений перед докерами сравнил Королевскую впадину с морской раковиной, которая, если ее поднести к уху, чутко передает шум всего внешнего мира.

Докеры жадно читали «Ротана баннеру», разбившись на группы, горячо обсуждали новости. Дотошно и придирчиво расспрашивали моряков, сходящих на берег. Особое предпочтение отдавалось, естественно, прибывающим из Европы. В течение короткого времени самым популярным в Королевской впадине стал лозунг: «Ни один нацист не ступит на землю Оливии!»

И правительству, и ведомству генерала Четопиндо работы поприбавилось. Приходилось лавировать: вести слежку с помощью своих переодетых сотрудников, которые внедрялись в докерскую среду, вылавливать по одному разного рода смутьянов, дестабилизирующих обстановку, сеять среди докеров различные провокационные слухи, стараться расколоть их на множество группок и течений…

В этой работе усердным помощником генерала выказал себя Миллер. Поначалу Карло не без опаски поглядывал на трапы, по которым спускались на оливийскую землю десятки и сотни его бывших соотечественников. Среди них, по статистике, могли, разумеется, быть и те, кто знал безжалостного штурмбанфюрера Карла Миллера в прежнем его обличье. Но вскоре убедился: старина Шторн сработал на совесть.

Однако немцы, идущие по трапу, скользили равнодушным взглядом по широкоплечей фигуре то ли докера, то ли портового охранника, который, видимо, наблюдает за порядком, кого-то выглядывая в разношерстной толпе эмигрантов из Европы.

Однажды Четопиндо сказал Миллеру:

— Есть новость из Европы, Карло. Думаю, она должна заинтересовать тебя.

— Не знаю, о чем ты, — хмуро бросил Миллер.

— В Германии скоро откроется процесс над немецкими военными преступниками. Нацистов, думаю, начнут вылавливать еще активней, будут шарить по всем закоулкам.

— Ну и что? — насторожился Миллер.

— Тебе-то, Карло, бояться нечего, — поспешил успокоить Четопиндо и как бы вскользь спросил: — Как там насчет еще одной порции порошочка?.. Мне в скором времени понадобится большая доза.

Генерал вынул из папки-досье фотографию, протянул ее помощнику.

На Карло смотрел худой человек с пронзительными глазами. Увидев, как внимательно помощник рассматривает фотографию, генерал спросил:

— Знаешь его?

Миллер покачал головой.

— Запомни: его зовут Гульельмо Новак, — со значением произнес Четопиндо. — Ты отвечаешь за этого человека. Ни один волос не должен упасть с его головы. Новак — наш человек.

— Что-то непохож, — заметил Миллер.

— У тебя наметанный глаз, Карло — усмехнулся Четопиндо. — Этот человек, к сожалению, не состоит у нас на жалованье. Он считается отчаянным революционером, самым левым из всех левых. Но так уж получается, что его действия льют воду на нашу мельницу.

— Например?

— Например, сейчас он подбивает докеров в Королевской впадине к немедленной забастовке, а это как раз то, что нам нужно.

Миллер вздохнул с облегчением. Роль телохранителя была для него новой, но это, что ни говори, лучше, чем мокрое дело, которое ему сейчас ни к чему.

Одно дело — убивать заключенных, лишенных всяких прав, и совсем другое — пришить человека на свободе, в стране, обладающей какой-никакой конституцией и парламентом. Спору нет, люди Четопиндо могли забрать человека по подозрению, ссылаясь на требования общественной безопасности, но в каждом таком случае генерал рисковал оглаской и потому шел на это неохотно.

— Это не все, — сказал Четопиндо, протягивая еще одну фотографию.

На помощника спокойно смотрел уверенный в себе человек.

— Этого уберешь, как только я дам команду, — произнес Четопиндо.

— Как его зовут?

— Орландо Либеро.

— Он скрывается?

— По данным моих людей, пока что нет, но все может в любой момент измениться.

— Адрес?

Четопиндо покачал головой.

— Только не дома, — сказал он. — Лучше всего убрать его в Королевской впадине. Он пропадает там день и ночь. Гасит пожар, который раздувает Новак.

— Погоди-ка, — вспомнил Карло, — это не его дочь была невестой твоего шофера?

— Да, да, его, — кивнул генерал. — Будем надеяться, что старик Орландо не обладает даром ясновидения, несмотря на всю свою проницательность… Хотя о чем-то левые, я думаю, начали догадываться.

— Возможно, мне понадобятся помощники.

— На этот счет мы всегда договоримся, — махнул рукой Четопиндо.

— С чего я должен начать?

— Поезжай сам в Королевскую впадину, выясни обстановку на месте. Учти, с Орландо тебе придется нелегко. Рабочие охраняют своего лидера. Правда, нам на руку, что Орландо человек храбрый, этого у него не отнимешь. Он ходит, куда считает нужным, и не любит, чтобы его опекали.

— Я выеду завтра утром, — сказал Миллер.

— Ты выедешь немедленно, — поправил его Четопиндо. — Оденься соответственно и про грим не забудь, иначе тебя докеры могут на куски разорвать, — посоветовал генерал и поднялся, давая понять, что разговор закончен.

Через пятнадцать минут машина выскользнула из ворот и помчалась в направлении Королевской впадины. Миновав кактусовую рощу, городок фавел, она свернула на дорогу, ведущую к порту.

Внизу, посреди заболоченной долины, показалась большая полуразрушенная крепость, с башенками, лестницами и узкими бойницами, окруженная стеной.

— Что там? — спросил Миллер.

— Цитадель, — бросил сквозь зубы шофер, не поворачивая головы.

Цитадель! Помощник припомнил рассказы капитана Педро о крепости, выстроенной испанскими конкистадорами близ нынешнего главного порта Оливии.

Машина осторожно заехала в редкий лес и остановилась на поляне. Из кабины вышел батрак в поношенном индейском пончо и, махнув рукой шоферу, зашагал в сторону порта, а машина, развернувшись, умчалась по шоссе в обратную сторону.

Пончо оказалось достаточно удобным, хотя поначалу Миллер скептически отнесся к непривычной одежде. Оно не стесняло движений, и идти в нем было легко.

Порт оглушил его шумом, лязгом, грохотом, разноязычными выкриками. Один раз даже послышалась немецкая речь. Миллер, замедлив шаг, увидел группку бродяг с заросшими лицами. Усевшись в кружок близ груды ящиков, они оживленно переговаривались между собой, обмениваясь первыми впечатлениями о Королевской впадине. Нетрудно было догадаться, кто они такие, эти опасливо оглядывающиеся немцы.

Уловив подозрительный взгляд, Миллер равнодушно отвернулся. Он не почувствовал прилива нежности к соотечественникам.

Он толкался в самых оживленных местах, вслушивался в разговоры, в споры, которые вели между собой докеры, но сам не вступал в них.

Пробыв даже короткое время в порту, нетрудно было понять, что докеры Королевской впадины расколоты: одни идут за Орландо Либеро, другие — хотя и малочисленная, но весьма шумная часть — за Гульельмо Новаком.

x x x

Шторнинг — Центру

…Наш протеже все больше подпадает под влияние Карло Миллера. По данным агентуры, это связано с тем, что последнему удалось — пока еще не до конца выясненным путем — получить вещество, служащее основой для нервно-паралитического ОВ широкого спектра (данные химанализа прилагаются). В малых дозах это ОВ действует одурманивающе. Ради этого вещества, которое Миллер не выпускает из своих рук, наш протеже готов на все. Опасаюсь, что психика его необратимо угнетена.

Центр — Шторнингу

Усильте систематическое агентурное наблюдение за нашим протеже и Миллером. Первого следует провоцировать на решительные действия и захват власти. Предпримите меры для раскола в движении левых, которое проанализировано в предыдущем донесении. Необходимо также выключить О.Либеро — это наиболее крупная фигура — из левого движения.

С удовлетворением отмечаем завершение предварительной операции в Королевской впадине. Относительно Миллера ждите дальнейших указаний.

x x x

За несколько месяцев пребывания в Оливии Миллер, посвящая испанскому языку каждый свободный час, достиг в нем довольно ощутимых успехов. Он мог объясниться с бродячим торговцем, с прислугой в отеле, с официантом в ресторане, уж не говоря о высокопоставленных чиновниках — его нынешних коллегах.

К новому помощнику генерала Четопиндо, возглавляющему Комитет общественного спокойствия, а кроме того, занимающему еще с полдюжины весомых должностей, относились почтительно, хотя и с изрядной долей настороженности.

Коммерсант из Бразилии, оказавший генералу помощь в чрезвычайных обстоятельствах, явно приобретал с каждым днем все большее влияние на генерала. Причины этого были неясны, как не очень понятно и то, почему бразилец, человек вроде бы сугубо штатский, стал помощником генерала? Впрочем, кто его знает, пожимали плечами чиновники. Может быть, Карло Миллер имеет военное образование или в армии служил? В конце концов, Четопиндо виднее, кого брать себе в помощники, — этим выводом, как правило, заканчивались обсуждения подобного рода.

Было еще одно обстоятельство, которое удивляло ближайшее окружение Четопиндо. Люди генерала терялись в догадках: почему Миллер, правая рука генерала, получает частенько задания, которые больше под стать рядовому функционеру?

Однако объяснение было простым. Миллер сам договорился с шефом, чтобы тот давал ему поручения такого рода. Ему хотелось постичь обстановку в Оливии — чужой ему стране, к которой подавляющее большинство европейских оценок оказывалось неприменимым, а сделать это было невозможно, не общаясь с простыми людьми, в порту ли — знаменитой Королевской впадине, в фавелах либо просто на улицах города, в харчевнях.

В этом смысле много давали поездки к Ильерасагуа, в оливийскую провинцию. Миллер любил побродить в одежде батрака, посидеть за кружкой пива, послушать нескончаемые разговоры о дороговизне и безработице, иногда вступать в беседу, порой даже — приволокнуться за местной красоткой.

Что касается рядовых заданий, в основном в районе Королевской впадины, которые брал на себя Миллер, то их, конечно, нельзя было назвать безопасными, но Карло на всякий случай подстраховывали люди Четопиндо.

Согласно агентурным данным генерала, оба лидера демократических сил — Орландо Либеро и Гульельмо Новак — день и ночь пропадали в порту.

Четопиндо и Миллер решили, что, прежде чем приступать к решительным действиям, необходимо изучить настроения докеров, то, каким влиянием пользуется каждый из левых лидеров, в чем его уязвимые стороны. Одновременно Четопиндо исподволь приводил армию в боевую готовность.

Миллер не подменял собой, конечно, целую армию штатных добровольных филеров. Единственное, чего он добивался в настоящий момент, это своего участия в «низовых» акциях.

Миллер сам себе напоминал зверя, вобравшего когти. Никаких угроз, никакого тeppopa — всему свое время. Придет час, и он вытащит меч из ножен, и горе тому, кто встанет на его пути. А пока он — или безобидный батрак, пришедший с дальней окраины страны искать работу, или плечистый неразговорчивый докер в Королевской впадине, или франтоватый прохожий на улицах столицы…

В последнем своем качестве Миллер особенно любил бродить, если был свободен, в районе междугородной автобусной станции. Он заходил в зал ожидания, всматривался в лица вечно спешащих пассажиров, которые, вероятно, одинаковы во всех уголках мира.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Едва Карло ушел из кабинета Четопиндо, секретарь пригласил Педро.

— Как дела, капитан? — приветствовал его генерал. — Садись, похвастайся.

Педро уселся в кресло, в котором несколько минут назад сидел Миллер.

— Собираюсь на покой, — вздохнул Педро.

— И это говорит бравый морской волк? — протянул Четопиндо. — Прежде ты пел совсем другое.

— Видно, отпелся.

Закинув ногу на ногу, Педро ждал, когда генерал перейдет к тому, ради чего вызвал его к себе.

— Есть для тебя работа, Педро.

— Слушаю.

— Выгодная…

— Я больше в Европу не ходок, — решительно отрезал Педро. — Сыт по горло.

— Но ты ведь вернулся целым?

— Наверно, какой-нибудь мой предок был святым человеком.

— Может быть, я плохо тебе заплатил?

— Неплохо, — согласился Педро, умолчав о том, что, со своей стороны, содрал с доставленного в Оливию немца изрядную мзду.

Четопиндо достал сигару.

— Речь на сей раз не о Европе.

Педро насторожился.

— Ты слышал о том, что мой шофер Гарсиа недавно сбежал с машиной и документами? — спросил Четопиндо.

Педро кивнул.

— Безответственные элементы распространяют о Гарсиа черт знает какие слухи, — продолжал генерал, поигрывая сигарой. — Ты и их, наверное, слышал?

— Слышал.

— У меня есть основания предполагать, что он все-таки сумел пересечь границу и живет припеваючи в соседней стране… Ты понимаешь, где?

— Понимаю.

— Твоя задача, Педро…

— Разыскать Гарсиа?

— Нет, капитан, подтвердить мою версию о нем, — улыбнулся Четопиндо.

— Не понимаю, — сказал Педро.

— Плохо мозги подстегиваешь, дружок.

— О чем ты?

— Неважно… В общем, ты должен на своем корыте отправиться туда, где разгуливает Гарсиа. Там ты явишься в редакцию газеты, название которой я тебе дам. Передашь этому человеку фотографию Гарсиа и заметку.

— О чем?

— О том, что человека, которого разыскивает наша полиция, ты встретил случайно в чужой стране и даже сумел незаметно сфотографировать, когда он стоял рядом со своей роскошной машиной… Ну как, по рукам?

Педро покачал головой:

— Не пойдет, шеф. Моя поездка может оказаться пустым номером. С какой стати редакция станет публиковать бездоказательное заявление, да к тому же принадлежащее иностранному подданному?

— Об этом не беспокойся, — сказал Четопиндо. — Хозяин газеты — мой друг, я с ним заранее обо всем договорюсь.

Они быстро столковались насчет суммы вознаграждения, и Четопиндо вручил Педро листок с текстом заметки, которую следовало передать в частную газету соседней страны. «Куда же смотрит местная полиция?» — успел прочитать Педро риторический вопрос в конце заметки.

— Деньги получишь, когда вернешься. — сказал генерал, подытоживая разговор.

— Мой покойный папаша, — поднял палец Педро, — всегда говорил: «Гонорар требуй наличными».

— Ну, раз ты так чтишь родителей… — развел руками Четопиндо. Он поднялся и подошел к сейфу, в котором хранились деньги для оперативных нужд Комитета.

Педро аккуратно спрятал в карман пачку банкнот, заявление для печати и фотографию Гарсиа, которую Четопиндо вытащил из личного дела своего шофера.

x x x

Гульельмо Новак давно любил Роситу. Без всякой надежды на взаимность. Презирая себя за то, что влюбился в невесту товарища, терпеливо сносил беззлобное подтрунивание друзей за то, что бросает на Роситу пламенные взгляды. Однако ничего поделать с собой не мог.

Росита жалела этого человека, на впалых щеках которого чахотка зажгла нездоровый румянец.

Гульельмо работал на шахте, где добывали селитру, но каждый свободный час проводил в фавелах. Росита и Гарсиа часто приглашали его в гости, вместе пили в праздник вино, ходили за цитадель купаться, обсуждали положение в стране и в мире.

Весть о внезапном исчезновении Гарсиа поразила его словно громом. Думая о Гарсиа, Гульельмо ни на минуту не мог поверить в версию, которую вовсю расписывали все оливийские газеты, кроме «Ротана баннеры».

После памятного собрания Гульельмо не считал удобным появляться в доме Либеро, хотя и страдал: привычка видеть Роситу давно уже переросла для него в необходимость.

Спустя несколько дней, как стало известно об исчезновении Гарсиа, Гульельмо повстречал в порту Орландо. Они поговорили о делах.

Положение в Королевской впадине оказалось лучше, чем можно было ожидать поначалу. Докеры держались стойко, не поддавались на провокации.

— Главная работа впереди, — сказал Орландо.

Гульельмо спросил:

— А как дела на табачной фабрике?

Ему очень хотелось узнать, как чувствует себя Росита, но он не решался спросить об этом прямо.

— Фабрика не работает.

— Неужели забастовали?!

— Не то, — покачал головой Орландо. — Работу остановил хозяин: говорит, нет сырья.

— Враки!

— Конечно, враки, — согласился Орландо. — Хозяин хочет под флагом сворачивания работ расправиться с неугодными, вышвырнуть их на улицу.

— Да, у нас на шахте тоже поговаривают о сокращении. А пока собираются закрыть главный штрек, где я работаю, — сообщил Гульельмо.

— Придет время — и сами рабочие будут хозяевами фабрик страны, — сказал Орландо.

— Рабочие будут хозяевами всей Оливии! — воскликнул Гульельмо.

Мимо них несколько раз прошел человек в пончо, с холодным, немигающим взглядом. Каждый раз он внимательно поглядывал на разговаривающих. Комитетский гример потрудился на славу. Трудно было узнать в этом угрюмом, изможденном, с мешками под глазами, сезоннике того щеголеватого бразильского коммерсанта, который сумел оказать помощь самому генералу Четопиндо.

— Где-то я уже видел этого субъекта, — заметил Орландо, обернувшись.

— Здесь, в порту, и видел, — сказал Гульельмо. — Сезон осенних работ, порт перегружен, тут толкутся тысячи поденщиков.

Заметив, что за ним наблюдают, сезонник в пончо медленно побрел в сторону пакгауза.

Гульельмо спросил:

— Что же Росита теперь делает?

— Росита нашла себе занятие, — ответил Орландо. — С утра исчезает, домой приходит поздно вечером.

— Куда же она уходит?..

— Не уходит, а уезжает. В Санта-Риту.

— Каждый день?

— Теперь каждый день, — вздохнул Орландо. — И я ничего не могу с этим поделать.

— Может, работу ищет?

Орландо покачал головой:

— Она надеется найти там следы Гарсиа, «хотя бы какую-нибудь нить» — так она сказала. Надеется отыскать того бразильца, который помог добраться генералу Четопиндо до бензоколонки.

— И сегодня она поехала в Санта-Риту?

— И сегодня.

— Не нравится мне этот тип, — нахмурился Гульельмо, когда батрак в пончо снова прошел мимо них.

— Как у тебя дела с листовками? — спросил Орландо.

Гульельмо махнул рукой:

— Это сейчас не самое главное.

— Что же ты предлагаешь? Отказаться от листовок?

— Листовки листовками, но мы должны выйти на улицы с красными знаменами. Массы нас поддержат — и докеры, и рабочие, и батраки… Красное знамя — лучший агитатор, лучшая листовка.

— У меня нет времени снова вступать с тобой в спор, — сухо произнес Орландо. — Изволь подчиняться партийной дисциплине. Рамиро вчера сказал мне, что…

— Пусть Рамиро и занимается листовками, — перебил Гульельмо, закашлявшись.

— У каждого свое задание, Гульельмо, — сказал Либеро, дождавшись, пока у Новака пройдет приступ кашля. — Делай что хочешь, но чтобы завтра ротатор был подготовлен.

Когда они прощались, Миллер кивнул двум молодчикам, которые стояли поодаль, любезничая с весовщицей. Те с готовностью подошли к нему.

— Вот этого, тощего… — кивнул Миллер в сторону медленно удалявшегося Гульельмо Новака.

— Убрать? — подхватил один.

— Охранять. Чтобы волос с его головы не упал, — веско сказал Миллер.

— А второй? Орландо Либеро?

— Этим я сам займусь.

x x x

Со времени таинственного исчезновения Гарсиа прошло несколько месяцев.

Обнаружить пропавшего шофера генерала Четопиндо нигде не удалось, несмотря на длительные усилия, предпринятые сыскным аппаратом страны. Во всяком случае, по мнению Четопиндо, высказанному им на страницах печати, Гарсиа едва ли мог бы так долго скрываться на территории Оливии, будучи неопознанным. Оставалась заграница, но и оттуда пока что никаких сигналов не поступало.

Чаяния генерала Четопиндо, связанные с последствиями его секретной акции, не оправдались: ожидаемого взрыва в Королевской впадине — средоточии всей смуты — не произошло, хотя в день, когда было официально объявлено о бегстве Гарсиа, казалось, что именно к этому идет дело. Легко подавив спровоцированную стачку, генерал развязал бы себе руки.

Однако кто-то сумел «заморозить» события в Королевской впадине.

Вместо этого в порту исподволь разворачивались весьма нежелательные события. Прежние стачки в Королевской впадине — а их было немало — отличались плохой организованностью и в подавляющем большинстве своем они заканчивались для докеров ничем, слишком легким делом оказывалось расколоть на несколько пластов эту шумную, беспокойную, разнородную массу. Такой раскол уже предрекал поражение докеров. Осуществив его, не составляло труда залить костер забастовки водой мелких подачек самым крикливым. Остальным предназначались посулы, впоследствии не выполняемые.

На этот раз все происходило иначе. В том, как развивались события, чувствовалась опытная рука. О, если бы узнать, кто руководит действиями этих голодранцев! Выявив зачинщика в Королевской впадине, Четопиндо уж сумел бы убрать негодяя без лишнего шума — хотя бы с помощью своего нового помощника.

Однако все попытки обнаружить тех, кто руководит действиями докеров в порту, до сих пор оставались безуспешными. Не помогали и штатные осведомители, которые загодя сумели внедриться в среду докеров. Чтобы «излечить» одного новичка от излишнего любопытства, рабочие так его избили, что тот — к вящему огорчению Четопиндо — по крайней мере на две недели выбыл из строя.

Едва став на ноги, агент притащился в Комитет общественного спокойствия. Четопиндо принял его сразу, не поманежив в приемной ни минуты — верный признак того, что генерал пребывал в состоянии некоторой растерянности.

— Садись, — кивнул Четопиндо агенту.

Агент сел на краешек стула, угодливо глядя на грозного хозяина.

— Ну, как после взбучки? — спросил Четопиндо. — Пришел в себя?

— Пришел…

Четопиндо одобрительно кивнул.

— И готов вернуться в Королевскую впадину, — торопливо докончил агент. — Вчера я там, кажется, кое-что выудил…

Четопиндо посмотрел на него и бросил:

— Выкладывай.

— Одним из руководителей докеров в порту является Рамиро Рамирес.

— Что? Этот нищий гитарист? — недоверчиво усмехнулся Четопиндо.

— Он самый.

— Чепуха! Я уже допрашивал его и ничего не добился.

— У меня несколько косвенных доказательств, что Рамиро Рамирес — один из руководителей, — сказал агент.

— Ты что же это дурака валяешь, голубчик! — рассердился Четопиндо. Он порылся на столе, отыскал нужную бумажку и прочел: — «Что касается Рамиро Рамиреса, полагаю, что брать его пока нецелесообразно. Рабочие не очень ему доверяют, и левые в профсоюзах считают его слишком легкомысленным. В то же время Рамирес популярен в рабочей среде благодаря своим песням, и арест его мог бы вызвать нежелательные волнения…» Чье это донесение? — возвысил голос Четопиндо, переводя взгляд с листа на агента.

— Мое.

— Так когда тебе верить?

— Обстоятельства переменились, ваше превосходительство, — пробормотал агент.

Генерал спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Людям свойственно меняться. И это приходится учитывать в нашей работе. Взять, к примеру, того же Рамиреса. Прежде пел он себе и пел, вроде как птица небесная. Нет, я не пускал дело на самотек, собирал тексты, просматривал их. Белиберда сплошная: любовь, жемчужная морская пена, печальные глаза Люсии, которые зовут, словно звезды в ночи… Чепуха собачья. Политикой в его песнях, короче, и не пахло.

— Ну?

— А теперь… Не знаю, какая его муха укусила.

— Не иначе, цеце, — не преминул вставить Четопиндо.

— Рамирес превратился в политического агитатора, — продолжал агент, кривой улыбкой отреагировав на юмор шефа.

— Продолжай наблюдение, собирай материал. Приближаются выборы в парламент. Нужно успеть до них с корнем вырвать заразу.

Четопиндо закурил, с наслаждением затянулся, окутавшись синеватым облачком дыма. Агент внутренне сжался, стараясь вдыхать как можно менее глубоко: после дыма от сигар, которые курил шеф, он всегда чувствовал себя неважно. То начинало клонить в сон, то, наоборот, одолевала какая-то бесшабашная удаль, которая толкала на самые немыслимые поступки. Кончалось, однако, всегда одинаково — раздирающей головной болью.

— Гитариста мы прижмем к ногтю, — задумчиво произнес генерал и сделал пометку в блокноте, раскрытом на столе.

Дверь отворилась, и в кабинет уверенно вошел плотный человек. Агент сразу догадался, что это Карло Миллер, помощник генерала Четопиндо. До этого агент видел загадочного помощника только на газетных фотографиях.

Агент бросил на вошедшего взгляд, полный любопытства. Он успел рассмотреть его атлетическую фигуру, слегка втянутые щеки, покрытые ровным румянцем.

Помощник Четопиндо не обратил на агента никакого внимания, он прошел к столу, поздоровался с Четопиндо.

— Я просил не входить, когда у меня люди, Карло, — сказал недовольно генерал.

— Но при чем тут агенты?

— Откуда ты знаешь, что это агент?

— Интуиция, ваше превосходительство, — осклабился Миллер.

Четопиндо осторожно сбил пепел с сигары.

— Ты подготовил то, что поручено? — спросил он.

— Так точно.

Миллер и Четопиндо разговаривали на немецком языке, который агент немного знал.

Агент сидел отрешенно, не подавая вида, что он их понимает, между тем стараясь не пропустить ни слова из разговора, который вело начальство. Уловив в разговоре упоминание о стадионе, стал слушать еще внимательнее.

Интересно, зачем может понадобиться генералу Четопиндо стадион? В футбол он, что ли, собирается гонять? Агент усмехнулся своему нелепому предположению и тут же бросил осторожный взгляд на Четопиндо. Тот, однако, резко поменял тему разговора:

— Похоже, мы нащупали, наконец, в порту одного из тех, кто руководит докерами.

— Поздравляю, — произнес Миллер. — Кто же это?

— Возможно, ты слышал о нем, личность в Оливии довольно популярная: его зовут Рамиро Рамирес, — сказал Четопиндо.

— Знаю, — кивнул помощник. — Мне его имя встречалось частенько в «Ротана баннере».

— Ты настолько овладел испанским, что свободно читаешь наши газеты?

— Ну да. А откуда сведения о Рамиресе?

— Вот он принес из Королевской впадины, — кивнул Четопиндо в сторону агента, который слегка поклонился. — Но обезвреживать его не торопись, Карло. Рамирес мне пока нужен в порту. Установим за ним слежку. Быть может, он окажется той самой ниточкой, которая поможет нам распутать весь клубок.

— Глаз с этого Рамиреса не спускай, — сказал Миллер, обратившись к агенту.

Тот кивнул.

— О новостях в порту докладывать сразу, — продолжал Миллер. — Можно генералу Четопиндо, можно мне.

Когда дверь за агентом закрылась, Миллер жестом фокусника вытащил из кармана коробочку и протянул ее Четопиндо.

Четопиндо спрятал коробочку, прошелся по комнате.

— У меня тоже есть для тебя кое-что приятное.

Подойдя к столу, генерал придвинул к себе лист бумаги, поставил внизу размашистую роспись и протянул лист Миллеру. Тот, уже догадавшись, взял бумагу с бесстрастным лицом, хотя внутри у него все ликовало. Еще бы! Сбывалась мечта, которую он вынашивал с того самого момента, когда из уст шефа впервые услышал о проекте операции «Стадион».

Миллер прочел приказ, и довольная улыбка против воли заиграла на его губах.

— Мне еще придется утвердить твое назначение в правительстве, — сказал Четопиндо.

— Утвердишь, — небрежно бросил Миллер. — Все министры в твоих руках.

Он аккуратно сложил бумагу и спрятал ее в нагрудный карман.

На этот приказ, полученный от Четопиндо неожиданно легко, Миллер возлагал далеко идущие надежды. Сначала нужно заполучить в руки реальную силу. Пусть она будет невелика, неважно. Хотя бы несколько тысяч полицейских, а дальше видно будет. А еще лучше — армейскую часть.

Карло Миллер, покинув Комитет, шел по просторной центральной улице и заново переживал удачу. Время от времени он поднимал руку и трогал карман, словно желая убедиться, что бумага на месте.

Мягкая оливийская зима хозяйничала в городе. Миллеру подумалось, что она очень напоминает осень в Саксонии: те же затяжные дожди, порывы сырого ветра, груды опавших листьев, которые липнут к ногам. Правда, листья здесь необычной формы и расцветок, но, в конце концов, какая разница!

Смуглые уборщики в синих комбинезонах сгребали листья и увозили их на тачках.

Миллер улыбнулся молодой женщине, которая шла навстречу, пристально глядя на него.

— Добрый день, красотка, — бросил он.

Женщина не ответила.

Он шагнул к ней, но она ускорила шаг, а затем побежала.

Радужное настроение разом померкло. Миллер посмотрел вслед женщине и вдруг, повинуясь внезапному импульсу, бросился за ней.

Женщина замедлила бег, продолжая оглядываться. Она сразу узнала человека, который шел ей навстречу. Это был тот самый, что стоял рядом с генералом Четопиндо на том памятном газетном фото.

Именно его, Карло Миллера, Росита долго и до сих пор безуспешно разыскивала в столице. А теперь вот, встретив, побежала прочь. Спроси ее — и сама, наверное, не сумела бы объяснить, почему…

С той печальной ночи, как пропал Гарсиа, она часто возвращалась в мыслях к бразильцу, который стал теперь помощником генерала. Постепенно желание встретить его превратилось для Роситы в необходимость.

Проще всего было бы, конечно, попытаться разыскать Миллера в Комитете общественного спокойствия. Росита множество раз проходила мимо мрачного серого здания, у входа в которое всегда маячила охрана, и… не решалась подойти к двери. Да и если бы решилась, кто с ней станет там разговаривать?

«Нет, — думала Росита, — встреча должна быть случайной. Лучше всего, если она произойдет на улице. Нужно перехитрить Миллера, расспросить его о Гарсиа исподволь, так, чтобы тот ничего не заподозрил».

…Миллер догнал Роситу и схватил ее за руку.

— Почему ты бежишь от меня, красотка? Разве я такой страшный? — произнес он по-испански.

— Пустите!

— Не спеши.

— У меня нет свободного времени, — сказала Росита, не очень-то настойчиво пытаясь освободить руку.

Миллер улыбнулся.

— У меня тоже нет свободного времени, — произнес он, — однако же, как видишь, я готов быть с тобой.

Улыбка Миллера казалась Росите неестественной. Она с трудом подавляла в себе неприязнь к этому человеку. Только теперь она поняла, почему побежала: вблизи Карло Миллер показался ей страшным.

— Ты живешь в Санта-Рите?

— Нет, — ответила Росита, лишь мгновение поколебавшись.

— Где же ты обитаешь, крошка?

— В фавелах, близ Королевской впадины.

— О, цветок фавел! — воскликнул Миллер. — Кстати, я давно собираюсь побывать там. Пригласишь меня в гости?

Росита пожала плечами.

— Как тебя зовут? — не отставал он.

— Росита.

— Прекрасное имя!

— А вас как зовут?

Миллер удивленно посмотрел на нее:

— Разве ты не знаешь меня?

Росита покачала головой.

— Откуда мне вас знать? — произнесла она. — Я ведь не живу в Санта-Рите, только иногда приезжаю сюда.

— Меня зовут Карло.

— Вы итальянец?

— Ишь ты, какая любопытная!

— У вас итальянское имя.

— А какая разница — итальянец, бразилец или, допустим, оливиец? — заметил Миллер. — Главное, чтобы люди верили друг другу, любили друг друга. Разве не так?

— Так, — согласилась Росита.

— Пойдем, — предложил Миллер. — Что же мы стоим?

Они медленно двинулись по улице.

Росита шла рядом с Миллером, стараясь выглядеть этакой бесшабашной и недалекой девчонкой с городской окраины. Она с самого начала решила говорить правду в той мере, в какой это допустимо. Лгать Росита не умела и боялась запутаться. Ее покойная мать любила повторять, что лжецу приходится труднее всех, потому что он должен запоминать то, что придумает.

Они свернули на проспект Независимости, занятый в основном государственными учреждениями. Бронзовый обелиск, который они миновали, пояснял, что название проспекту дано в честь освобождения Оливии от испанского владычества.

Миллер искоса поглядывал на незнакомку.

— Я недавно в вашей стране, — признался он после паузы, — и еще не совсем хорошо знаю ее. Есть у вас интересные памятники старины?

— Вы бывали в горах?

— Да как тебе сказать… — замялся Миллер. — В общем, только проездом.

— Напрасно.

— Да что там интересного? Вулкан?

— Вулкан для туристов, — махнула рукой Росита. — Там в долине, между гор, обитает индейское племя.

— А от испанцев что-нибудь осталось?

— Близ Королевской впадины есть старинная цитадель, — сказала Росита. — Говорят, она построена испанцами.

— Ты бывала там?

— Много раз.

— Я люблю старину. Поедем туда как-нибудь вместе, ты покажешь мне цитадель.

— У меня нет времени на такие прогулки, — отказалась Росита. — Я ведь работаю.

— Секретаршей, наверно?

— Почему вы так решили?

— Потому что такие красивые девушки, как ты, обычно работают секретаршами.

Росита покачала головой:

— Я работаю на табачной фабрике.

— Ах, значит, ты Кармен! — воскликнул Миллер.

— Простите, не поняла… — подняла на него Росита глаза, продолжая играть взятую на себя роль.

— Была такая Кармен, работница табачной фабрики. В опере. Ну, в театре, — пояснил Миллер. — Понимаешь?

— Понимаю, — кивнула Росита. Она припомнила, как всей компанией ходили слушать «Кармен» с участием знаменитого тенора из Аргентины. Были там Рамиро, Люсия… И Гарсиа тоже был…

— О чем взгрустнула, Росита? — спросил Миллер и взял ее под руку, чтобы перевести через улицу.

— Так просто.

— Такой красотке не полагается грустить.

— А вы что, Карло, специалист по красоткам? — поинтересовалась Росита.

— О, у тебя язычок как бритва, — рассмеялся Миллер. — Ты куда сейчас?

— На автобусную станцию.

— Домой, что ли?

— Домой.

— Между прочим, фавелы от тебя не убегут, — заметил Миллер. Вдали показалось приземистое здание автостанции, сложенное из блоков розоватого вулканического туфа, и он замедлил шаг.

Неужели эта встреча и знакомство, взбудоражившие его, кончатся ничем? Черт бы побрал этих туземных девок! Никогда не знаешь, как себя с ними вести. Здесь необходимо чувство меры, важно не перегнуть палку. Кто знает, может, эта местная Кармен сочла его слишком робким? Но хороша, ничего не скажешь! Ради такой стоит постараться.

— Мы еще встретимся, Росита? — спросил он.

Она пожала плечами:

— Может быть. Мир тесен.

Пока они шли, Росита лихорадочно соображала: как ей действовать дальше? Как заинтриговать Миллера и выудить из него сведения о Гарсиа?

Они подошли к автобусному расписанию.

— О, гляди-ка! Следующий рейс на Королевскую впадину — только через полтора часа! — воскликнул Миллер.

— Неужели? — с хорошо разыгранной досадой произнесла Росита, изучая расписание.

— Вот видишь, — показал он свои часы, — предыдущий автобус ушел только что. Я вижу в этом перст судьбы!

В зале ожидания, куда они вошли, было пустынно: очередные пассажиры разъехались, новые еще не подошли. Автобусов в эту унылую зимнюю пору было немного.

Толстый бармен с лоснящимся лицом протирал стойку, не обращая внимания на одинокую парочку.

Миллер посмотрел на спутницу.

— Давай употребим эти полтора часа с пользой. Росита, — произнес он.

Она улыбнулась:

— Не понимаю, о чем вы.

— Здесь недалеко есть приличный ресторан.

— Пожалуй, — согласилась Росита.

То, что местная девушка так легко согласилась пойти с ним, несколько даже обескуражило Миллера. Он успел привыкнуть к холодности и неприступности «туземок» — так Миллер именовал оливийских женщин.

В высоком прокуренном зале большинство столиком было свободно. Запах табачного дыма, видимо, навечно въелся в стены и мебель.

Они остановились, выбирая столик. Метрдотель бросился к ним навстречу. Он видел однажды этого человека в своем ресторане вместе с самим генералом Четопиндо.

Их усадили за маленький — на двоих — столик под пальмой с войлочным стволом.

Оркестр еще не начинал играть, монотонный шум вентиляторов навевал дремоту.

Миллер протянул Росите карточку, которую подал невозмутимый официант.

Росита скользнула взглядом по столбику цен и подумала, что на деньги, которые сюит одно блюдо, семья в фавелах могла бы просуществовать целую неделю.

— Ну и цены здесь!.. — вырвалось у Роситы, которая впервые попала в такой шикарный ресторан.

— Такая девочка, как ты, стоит любой цены. Тебе никогда не говорил об этом твой дружок? Есть небось у тебя дружок, а?

Росита промолчала.

— Почему ты погрустнела? — слегка встревожился Миллер. — Тебе стало нехорошо? А-а, ты, наверно, просто голодна, — догадался он.

Подошел официант, поклонился — сам хозяин ресторана только что велел ему быть отменно предупредительным и исполнительным с этой парочкой.

Миллер заказал коньяку, шампанского и несколько национальных блюд.

Эта брюнетка все более привлекала его. Особенно хороши были глаза — огромные, темные. Правда, немного грустные, но такова, наверно, характерная особенность местных красавиц.

Росита сосредоточенно разрезала мясо. Нож она сжимала так, что пальцы побелели. Она слегка нахмурилась, но даже такая отрешенность шла к ней.

«Держать себя в руках», — мысленно повторяла Росита. Недаром она в детстве мечтала стать актрисой! Не зря подолгу стояла перед крохотным осколком зеркала, который вмазала в заднюю стену дома, — это была маленькая тайна Роситы, о которой не знал никто, даже мать. Росита с увлечением изображала своих знакомых, подруг, очень похоже научилась копировать Люсию, а однажды так здорово изобразила начальника рудника, на котором работал Орландо, что все в доме так и покатились со смеху. А видела Росита этого начальника всего лишь раз, да и то мельком.

Теперь она играла недалекую девчонку из фавел, «вечернюю красавицу», которая не прочь развлечься, завязать новое знакомство и вообще не слишком строгих правил, хотя и напускает на себя временами неприступный вид.

— А много приходится разъезжать, Карло? — спросила Росита, отламывая клешню омара.

— А почему ты об этом спрашиваешь?

Росита вздохнула.

— Очень люблю путешествовать. — пояснила она. — У меня есть подружка, так она говорит, что самое большое счастье на свете — это повсюду ездить, видеть новое, и я с ней согласна. Только вот нечасто удается поехать куда-нибудь…

— Умная у тебя подружка. А вообще-то, мне действительно много приходится ездить, — сказал Миллер.

— Ты шофер?

— Воистину, ты ясновидящая! — захохотал Миллер.

— Я угадала?

— В самую точку!

— А что ты возишь?

— Не что, а кого, — поправил Миллер.

— Ну, кого?

Миллер поднял палец:

— Это государственная тайна. Но тебе, так и быть, скажу…

Он притянул ее к себе и, дыша в ухо винным перегаром, прошептал:

— Я — шофер генерала Четопиндо.

Росита удивленно переспросила:

— Ты шофер Четопиндо?

Миллер утвердительно кивнул и приложил палец к губам.

Да, с этой девчонкой он выбрал верную линию. Все они тут боятся генерала Четопиндо как огня. Даже имя его приводит их в трепет. Вон она как заинтересовалась, едва услышала имя Четопиндо…

На возвышение в центре зала стали подниматься пестро одетые оркестранты.

— Я слышала, что у генерала Четопиндо другой шофер, — заметила Росита.

— Кто же, интересно?

— Гарсиа его зовут.

Миллер опустил вилку.

— А ты откуда знаешь?

— Да моя подружка, о которой я тебе рассказывала, когда-то давно встречалась с этим Гарсиа, — сказала небрежно Росита.

— Встречалась, так больше не встретится, — бросил он, снова принимаясь за еду.

— Это почему?

— Да ты что, с луны свалилась? Газет не читаешь?

Росита качнула высокой прической.

— Не читаю, — призналась она. — Меня от газет сразу в сон клонит.

— Так знай, что этот самый Гарсиа, мой предшественник, — враг нации. Он выкрал секретные документы генерала Четопиндо и на его машине бежал за границу.

— А-а, теперь припоминаю… Я что-то подобное слышала по радио. Ну и что, поймали этого Гарсиа?

— Пока нет.

— А поймают?

— Уверен, что да.

Заиграл оркестр. Певица в длинном, вышитом серебряными блестками платье запела о южном небе, которое полыхает синим огнем, словно глаза любимого.

Чем-то давным-давно позабытым повеяло на Миллера от этого танго. Первые пары закружились на узкой кольцевой полосе, которая опоясывала оркестр.

— Выходит, тот шофер Гарсиа жив? — вскользь спросила Росита, очищая апельсин.

Глаза Миллера сузились.

— Шив, разумеется, — отчеканил он. — Трупы не умеют угонять машины и выкрадывать важные бумаги. А зачем тебе нужен Гарсиа?

— Мне он не нужен… — пожала плечами Росита. — Подругу жалко. Хоть они и расстались давно, она все не может его забыть.

— Уж если тебя так заинтересовал Гарсиа, могу сообщить по секрету… — Миллер внезапно умолк: к столику подошел официант, принес лимонад со льдом.

Росита с нетерпением смотрела на официанта, ожидая, когда он отойдет.

— Ты начал говорить о том шофере, который угнал машину генерала Четопиндо, — напомнила она, когда официант удалился.

— А, о Гарсиа, — усмехнулся Миллер. — Ты скоро услышишь о нем. И твоя подруга. Вы скоро все услышите о нем.

— Его поймали, да?..

Миллер усмехнулся:

— Пойдем-ка лучше танцевать.

Росита вышла из-за стола и остановилась, поджидая Карло. Он поднимался медленно, с преувеличенной осторожностью, стараясь не задеть посуду на столе.

Когда Миллер и Росита между столиками пробирались к месту, где кружились пары, к ним подскочил вылощенный метрдотель.

— Все в порядке, господа? — спросил он угодливо. — Не желаете ли…

Миллер перебил его:

— Повторить!

— Вы желаете повторить заказ, господин? — не понял метрдотель.

— Не заказ, а песенку, — пояснил Миллер и неожиданно пропел: — «Синий огонь в небесах, синий огонь у любимой в очах…»

Метрдотель подбежал к капельмейстеру, что-то прошептал ему, тот взмахнул дирижерской палочкой, и певица, поклонившись публике, начала свой номер сначала.

Парочки, начавшие было расходиться, снова потянулись к танцевальному кольцу.

— Видишь, как в этом заведении любят генерала Четопиндо, — с удовлетворением произнес Миллер. — Даже его шофер — и тот пользуется уважением.

— Разве тебя здесь знают?

— Этот прохвост во фраке, кажется, узнал… Но это не имеет значения…

В танце он вел уверенно, прижимая Роситу.

— Ты разрешишь мне проводить тебя домой? — спросил Миллер, не отрываясь глядя на ее полные губы.

Росита засмеялась:

— У меня строгий отец.

— Я люблю строгих людей, — сказал Миллер. — Быстро нахожу с ними общий язык.

Они сделали еще круг.

— Знаешь, Росита, я не встречал еще такой девушки, как ты, — начал он.

— Какой?

Миллер замешкался, подыскивая слово.

— Такой странной.

— Я не странная.

— А почему ты побежала от меня, когда мы столкнулись на улице?..

Росита на минуту устало прикрыла глаза.

— Не знаю…

— А все-таки?

— Показалось что-то… Померещилось… Дело в том, что… Ну что ты пристал! — в сердцах отмахнулась Росита.

x x x

Выходя из порта, Гульельмо почувствовал, что за ним следят: за несколько лет революционной работы у него выработался отменный нюх на такие вещи. Шпиков он не боялся. Однако сейчас существовала опасность вывести их на подвал в фавелах, где товарищи готовят ротатор для листовок.

Гульельмо словно невзначай оглянулся. Эти двое висят на хвосте, сомнений нет. Нужно принимать решение.

Он шел по дороге, ведущей из порта, и что-то безразлично насвистывал, провожая взглядом каждую проносящуюся мимо машину.

Из-за поворота показался длиннющий, с низкой посадкой рефрижератор. Гульельмо заметил за ветровым стеклом кабины знакомого шофера. На борту машины было выведено огромными лиловыми буквами: «Перевозка мяса. Королевская впадина — Санта-Рита». Когда машина поравнялась с ним, он вскочил на подножку.

— Гони! — крикнул шоферу, просовывая голову в приспущенное стекло кабины.

Шофер прибавил газ.

Двое одураченных шпиков остались на дороге. Они что-то закричали — из-за грохота слов нельзя было разобрать. Гульельмо рассмеялся.

Рефрижератор мчался и дребезжал так, что казалось, вот-вот развалится. Слева проплыли фавелы.

— Оторвался от «хвоста»! — прокричал Гульельмо шоферу, сунув голову в приоткрытое стекло кабины.

Тот вместо ответа подмигнул.

Гульельмо спросил:

— В Санта-Риту, друг?

— Да. А тебя куда подбросить?

— Нам по пути. Мне как раз туда и надо, — ответил Гульельмо и закашлялся.

Когда показались дома столичной окраины, Гульельмо попросил остановить машину.

— Дальше пойду пешком, — сказал он и спрыгнул с подножки. — Спасибо, друг.

Шофер отсалютовал и тронул машину.

Собственно говоря, никакого определенного плана у Гульельмо не было. Он знал только, что в этом огромном городе на какой-то из улиц — Росита. А почему — на одной из улиц? А может, она в каком-нибудь здании? В магазин зашла? В кафе?

Гульельмо решил три-четыре часа посвятить поискам Роситы — практически безнадежным, он понимал это, — а затем вернуться в фавелы и заняться ротатором.

С чего начать поиски? Просто бродить по улицам, надеясь на счастливый случай? Или придерживаться какого-либо определенного плана? Ну, хорошо, допустим, он встретит Роситу. Но что он скажет ей? Зачем он, собственно, ищет ее? Росита может послать его к черту — и будет права.

И все-таки он найдет ее! Просто чтобы увидеть, услышать ее голос.

С каждым часом надежды Гульельмо таяли. Если в городе сотни тысяч людей, как встретить среди них одного-единственного, который тебе нужен?

Для этого необходимо чудо.

Гульельмо верил в чудеса. Именно поэтому он продолжал упорно вышагивать, глазея по сторонам. Он проходил улицу за улицей, заглядывал в широкие стекла магазинов, парикмахерских, кафе; Роситы нигде не было. Он уже начал ругать себя за глупую затею.

Наступил вечер. Гульельмо отчаянно устал и проголодался. Давно пора было возвращаться в фавелы. Он двинулся к автобусной станции.

До фавел он добрался глубокой ночью, совершенно измученный. Товарищи его ни о чем не расспрашивали, а сам Гульельмо отмалчивался. Ротатор наладили только к рассвету, зато теперь он работал бесперебойно.

Утром Гульельмо вручил Орландо свежеотпечатанную листовку и рассказал, что вчера обнаружил за собой «хвост». О своей внезапной поездке в Санта-Риту он умолчал.

Рамиро, пристроившись у окна, внимательно читал текст, над которым ему пришлось изрядно помучиться.

— А вам не кажется, что мы сами гасим революционный порыв масс? — спросил Гульельмо. — После исчезновения Гарсиа Оливия наэлектризована…

— Вот мы и должны собрать это электричество воедино, — возразил Орландо. — Если рабочие начнут выступать несогласованно, нас разобьют поодиночке.

Получив очередные задания, члены комитета разошлись. Гульельмо и Либеро вышли на улицу вместе.

— Ты домой? — спросил Гульельмо не без задней мысли: идти одному к Росите он считал неудобным.

— Нет. Заскочу в порт.

— Будь осторожен.

— Ничего, — махнул рукой Орландо. — Там кругом свои. Если что, докеры в обиду не дадут…

— Росита дома?

— Опять убежала ни свет ни заря, благо табачная фабрика закрыта. А ты куда сейчас?

Гульельмо похлопал себя по карману, в котором лежала пачка листовок для распространения.

— Отдохни сначала часок-другой, — сказал Орландо. — На тебе лица нет. И кашляешь ты сегодня больше, чем обычно.

— Пустяки, — беспечно отмахнулся Гульельмо.

— Ох, молодость, молодость, — вздохнул Либеро.

Гульельмо рассудил, что улицы Санта-Риты подходят для распространения листовок ничуть не хуже, чем любой другой пункт страны. А главное — есть надежда повстречать там Роситу. Теперь в столицу его тянуло словно магнитом.

Гульельмо не спеша шел по улице, ведущей к центру. Со стен и афишных тумб на него глядели предвыборные плакаты — агитационная кампания с каждым днем набирала силу. Каждая партия ратовала за своего кандидата, каждая обещала своим избирателям полное благополучие, а стране — избавление от экономических неурядиц.

Оглянувшись, Гульельмо нырнул в подъезд большого дома. Прокламации он решил подсовывать под двери. Пусть их первой увидит прислуга, которая убирает квартиру, — так даже лучше.

Распространив всю пачку прокламаций и устав бродить по вечерним улицам Санта-Риты, решил перекусить в знакомом ресторанчике. Нет, он не искал уже Роситу, убедившись в бессмысленности подобной затеи.

Под потолком шумели вентиляторы, напоминая шум моря. Что-то мелодично играл оркестр.

Гульельмо сидел за столиком, погруженный в невеселые думы. Пища показалась пресной, словно трава. Хотелось поскорее расплатиться и уйти — здесь, даже под высокими потолками, в табачном дыму тяжело было дышать, и он с усилием сдерживал приступы кашля. «Сегодня пойду к ней, — думал Гульельмо, подперев лоб рукой в ожидании официанта. — Если Роситы не окажется дома, сяду у порога и буду ждать хоть целую вечность». На эстраду вышла певица и запела танго, которое любил Гульельмо:

Синий огонь в небесах,

Синий огонь

У любимой в очах…

Он поднял голову, взглянул на танцующих, и не поверил глазам: Росита танцевала с Миллером. Да, это был Миллер — Гульельмо узнал бы его из тысячи. Он запомнил это лицо по фотографии в газете.

Гульельмо поднялся и пошел к танцующим. Официант, плывущий навстречу с полным подносом, посмотрел на него и сделал поспешный шаг в сторону.

Расталкивая танцующих, он подошел к Миллеру.

— Гульельмо, — тихо произнесла Росита, опустив руки, — я все объясню тебе…

У него перехватило дыхание. Он хотел ей крикнуть, что самое гнусное на свете — это измена, что вдвойне омерзительна измена тому, кого любишь, товарищам по борьбе!.. Сдерживая изо всех сил кашель, разрывавший легкие, Гульельмо размахнулся и ударил Роситу по щеке.

К ним уже бежали со всех сторон официанты, метрдотель, побледневший как мел хозяин ресторана…

Миллер схватил Гульельмо за руку. Он мог бы убить его одним ударом кулака, но сразу узнал в нем того самого Новака, которого велел охранять Четопиндо.

Гульельмо свободной рукой двинул Миллеру в переносицу. Кровь хлынула из носа, запачкав белоснежную сорочку.

Сквозь плотную толпу ресторанной публики с трудом пробился наряд полиции.

— Что здесь происходит? — спросил сержант, беря перед Миллером под козырек.

— Вот этот пьянчуга приставал к даме этого сеньора, безобразничал, затеял драку, — зачастил хозяин ресторана, показывая попеременно на Гульельмо, которого держали за руки два дюжих официанта, Карло и Роситу.

— Это я… я во всем виновата, — срывающимся голосом произнесла Росита.

— Я ценю ваше благородство, мадам, — сурово сказал ей сержант, — но в данном случае оно неуместно. Взять его! — обратился он к двум полицейским, кивнув на Гульельмо.

— Оставьте его, сержант, — неожиданно шагнул вперед Миллер. — Я сам с ним разберусь.

Сержант посмотрел на нарушителя:

— Как тебя зовут?

— Гульельмо Новак.

— Почему ты ударил даму?

— Вы же видите, он просто выпил лишнего, но мне не сделал ничего плохого, — сказала Росита.

— Пойдем, Новак, — произнес Миллер и попытался взять Гульельмо за плечо.

Сержант отвел руку Миллера. Тот пожал плечами и вытащил носовой платок, с помощью которого попытался остановить кровь, — она продолжала сочиться из носа.

— Забавно получается, — процедил сержант. — Значит, этот парень и вам тоже ничего плохого не сделал? — И, не слушая возражений, патруль удалился, уводя с собой арестованного Новака.

Миллер был взбешен и растерян.

Гульельмо Новак, которого он должен был опекать, вдруг оказался арестованным полицией, причем в его присутствии. Скверно! Новак теперь не сможет заниматься в Королевской впадине «отчаянно революционной» агитацией, чего больше всего хотел в настоящее время генерал Четопиндо. Накануне всеобщих парламентских и президентских выборов ему крайне необходима была любая зацепка, которая дала бы возможность ввести в силу закон о чрезвычайном положении.

Особенно злило, что он, сам того не желая, оказался косвенной причиной ареста Гульельмо Новака.

Выбитый из колеи происшествием в ресторане, Миллер поначалу совсем выпустил из виду, что между Комитетом общественного спокойствия и полицией существует вражда, — ему и сам Четопиндо не раз говорил об этом. Эта вражда тлела постоянно, несмотря на то что министр внутренних дел побаивался генерала Четопиндо и время от времени по его просьбе выделял ему отряды полицейских.

Генерал как-то спросил Миллера:

— Ты любишь Дюма?

— Любил в детстве, — ответил тот, сбитый с толку. — А что?

— А то, что у нас отношения с полицией, как у мушкетеров с кардиналом Ришелье, — усмехнулся Четопиндо.

За короткое время пребывания в Оливии Миллер не смог понять, чем была вызвана эта вражда, но было ясно: с ней необходимо считаться.

…Они вернулись за столик.

Росита не могла понять, почему Карло вступился за Гульельмо.

— Откуда ты знаешь этого бандита? — спросил Миллер.

— Это не бандит.

— Кто же это?

— Мой товарищ.

— Хорош товарищ, — покачал головой Карло. — Ну ничего, полиция с ним рассчитается. — Он со злобой сплюнул. — Ты, однако, не ответила на мой вопрос.

— Я не обязана отвечать. Ты меня обманул.

— Ах, вот ты о чем, — протянул Миллер. — Да, я не шофер генерала Четопиндо. Я его помощник.

— Шофера?

— Генерала. Ну и что? Разве это что-нибудь меняет? Мне казалось, что шофера ты скорее полюбишь.

Снова заиграл оркестр, вышла певица, закружились танцующие.

Росита пристально посмотрела на Миллера:

— Ты страшный человек, Карло.

Тот пожал плечами:

— Такой же, как все.

Она встала и направилась к выходу. Миллер кинул деньги на стол и бросился следом.

И только когда они вышли на улицу, Миллера осенило. Как это сразу не пришло ему в голову? Ведь все улики, говоря языком криминалистов, налицо. Нужно было только взять на себя труд сопоставить их.

Он до мельчайших подробностей, будто при мгновенном озарении, вспомнил поездку к Шторну. Четопиндо что-то говорил насчет свадьбы своего шофера Гарсиа, которая должна была быть сыграна после возвращения из этого рейса. Тогда же и имя невесты упоминалось — Росита. Правда, «Росита» в этой стране — имя довольно частое. Но ведь неспроста же она проявляет такой интерес к пропавшему Гарсиа! «Что ж, тем лучше. Ситуацию можно обратить себе на пользу», — решил Миллер.

— Хочешь узнать о Гарсиа? — спросил он.

Росита остановилась.

— О Гарсиа?

— Да, правду о Гарсиа.

— Так он жив?

— Думаю, да.

— А точнее?

— Пока не могу сказать.

Росита опустила голову.

— Видишь ли, Росита, я не хочу обманывать тебя или быть голословным, — вкрадчиво начал Миллер. — Мы с тобой знакомы не очень много времени, но мне кажется, что я знаю тебя давно. Не сочти это, пожалуйста, дешевой бразильской сентиментальностью. Я не знаю, кем тебе доводится Гарсиа, и не хочу знать. С меня достаточно, что ты им интересуешься. Я сделаю все, чтобы помочь тебе, Росита.

— Помоги, Карло!..

— У моего шефа обширная служба информации. К нам стекаются, как ты понимаешь, сведения не только со всей Оливии, но и из-за рубежа. Из них можно выудить то, что тебя интересует. Как видишь, Росита, я с тобой откровенен.

— Когда ты сможешь узнать что-нибудь?

Миллер мысленно прикинул, сколько времени потребуется капитану Педро для выполнения задания генерала.

— В принципе, это может произойти скоро. Давай сделаем вот что, — предложил Миллер, — ты оставишь мне свой адрес…

— Мой отец убьет меня.

— Если не хочешь, я не буду приезжать к тебе. Ограничусь письмом.

— Письмом? — Эта простая мысль не пришла ей в голову.

— Конечно. Как только я узнаю что-либо определенное о Гарсиа — сразу напишу тебе.

— Только без обратного адреса.

— Само собой. И ты приедешь в Санта-Риту.

— Зачем?

— Потому что подобные сведения не для почты.

— Хорошо, приеду.

— Встретимся в том же ресторане…

— Только не там!

— Как хочешь. Можно будет встретиться прямо здесь, на автобусной станции, — сказал Миллер.

— А что будет с ним?

— С кем?

— С Гульельмо.

Миллер потрогал переносицу:

— Я к полиции не имею никакого отношения.

— Но я прошу, Карло… Помоги ему. Парень выпил лишнего…

— Парня следовало бы хорошенько проучить. Ну да ладно, постараюсь что-нибудь придумать.

На этом они расстались.

Когда Гульельмо Новака доставили в полицейский участок и бросили в камеру, у него снова открылось кровохарканье. Он долго не мог прийти в себя. Все, что произошло, казалось сном, диким и неправдоподобным. Неужели Росита танцевала с Миллером?! Неужели он, Гульельмо, ударил ее вот этой рукой?

Гульельмо неутомимо ходил по камере из конца в конец, снова и снова вспоминая мельчайшие детали происшедшего в ресторане. Он старался придумать не то что оправдание — хотя бы объяснение поведению Роситы.

А может, Росита просто не знала, кто является ее партнером по танцам?! Нет, бессмыслица. Гульельмо тут же отверг это предположение, припомнив, как долго и напряженно рассматривала Росита газету с фотографией Миллера. Ей даже померещилось, что на бразильце шляпа Гарсиа… Да и вообще такое лицо, как у него, раз увидев, едва ли забудешь.

Нужно встретить Роситу, поговорить с ней. Поговорить? Да разве она станет теперь говорить с ним?

Гульельмо забарабанил в дверь. На пороге вырос флегматичный метис-охранник.

— На допрос, — сказал он.

Гульельмо, конечно, не знал и не мог знать, что его скоропалительному вызову на допрос предшествовали некоторые немаловажные события.

Простившись с Роситой и усадив ее в автобус, Миллер в смятенных чувствах отправился к Четопиндо. Поручение шефа он провалил.

…Никогда еще Карло не видел Четопиндо в такой ярости.

— Нашел время шляться с проститутками по кабакам! — орал он, побагровев. — Ничтожество с куриными мозгами!

Помощник стоял молча: он чувствовал свою вину. Четопиндо затянулся сигарой и продолжал, немного успокаиваясь:

— Ну, а что с другим заданием?

— Либеро?

— Да.

— С Орландо Либеро все в порядке, ваше превосходительство.

— Занятно.

— Мои люди ведут его, не отпуская ни на шаг. Они ждут только сигнала, чтобы… — Помощник осекся, посмотрев на генерала.

Четопиндо взял со стола узкий листок и протянул его Карло со словами:

— Это мне передали по телефону двадцать минут назад.

Текст гласил: «Орландо Либеро исчез. Поиски пока безрезультатны».

— Что скажешь, коммерсант?

Голос генерала звучал зловеще.

— Даю слово…

— Запомни, — жестко проговорил Четопиндо, — или ты будешь служить мне как следует, или… — Он надолго замолчал, словно прислушиваясь к чему-то, затем произнес: — Собирайся в Королевскую впадину. Не найдешь Либеро — считай себя трупом.

Миллер послал агентов прочесывать фавелы, а сам решил попытать счастья в порту. Пробродив без всякого толку до вечера, Карло решил сыграть ва-банк. А что, если попробовать действовать самым примитивным, прямым способом? Иногда, в виде исключения, это дает неплохие результаты…

— Где мне найти Орландо Либеро? — спросил он у первого попавшегося докера.

Тот остановился.

— А зачем тебе Орландо? — спросил он, смерив Миллера подозрительным взглядом.

— Дело есть.

Докер неожиданно спросил:

— Когда переменится ветер?

Вероятно, это было нечто вроде пароля, по которому докеры отличали своих от чужаков.

— Погода устойчивая, — бросил Миллер наугад и повернулся, чтобы идти.

Докер схватил его:

— А ну-ка выкладывай, субчик, какое у тебя дело к Орландо Либеро?

Вокруг стали собираться портовые рабочие.

— Соглядатай!..

— Я его и вчера, и позавчера тут видел…

— Оловянные глаза.

— Давай его в пакгауз!

— Смотри, чтоб не убежал!

В пакгаузе было полутемно, пахло прелой кожей. Когда глаза привыкли к слабому свету, падавшему из неплотно прикрытой двери, Миллер подивился огромности помещения. «Здесь спрятать труп — раз плюнуть. Сто лет не найдешь», — подумал он.

К Карло подошел широкоплечий вислоусый грузчик. Люди перед ним уважительно расступались.

— Ты кто?

— Безработный.

— Откуда?

— Из Бразилии, — ответил Миллер после секундного колебания. От сильного волнения он говорил с акцентом, и это придавало его словам правдоподобность.

— Спроси у него, Гуимарро, зачем ему Орландо Либеро нужен, — предложил кто-то из толпы.

— Откуда ты знаешь Орландо Либеро? — спросил вислоусый.

— У нас в Бразилии все батраки его знают. — Карло, кажется, нащупал верный тон. — У нас говорят: Орландо Либеро всем дает работу. Вот я и приехал, чтобы разыскать его.

Вислоусый неожиданно улыбнулся.

— Ты что думаешь — Либеро фабрикант? Он батрак, такой же, как ты… Ладно, ступай. Работу подыщем.

— А мне говорили, в порту забастовка и с работой трудно, — осмелел Миллер.

— Надули тебя, дружок, — дружелюбно заметил докер, задержавший его. — Бастовать мы не собираемся, потому что…

— Не болтай лишнего, — оборвал его Гуимарро.

Карло кивнул всем и двинулся к выходу, все еще не веря в свое спасение. «Опоздал, черт! — стучало в висках. — Либеро спрятался. Упустили…»

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Орландо Либеро исчез не случайно.

По решению ЦК Демократической партии Оливия он ушел в подполье. Хотя формально Демократическая партия и не была запрещена, заседание ЦК решено было провести тайно, в цитадели. Ни полиция, ни агенты Четопиндо не только не сумели пронюхать, где состоится заседание ЦК, они даже не догадывались, что это заседание проводится.

ЦК должен был решить важные вопросы о тактике партии на предстоящих выборах, о том, какими методами следует вести агитационно-пропагандистскую работу.

«Пока что конституция в Оливии действует, хотя ее и могут отменить со дня на день.

Мы обязаны использовать этот шанс и развернуть перед выборами широкую кампанию по разъяснению политики Демократической партии. Необходимо, чтобы наши требования — национализация шахт, фабрик и заводов, раздел земли между беднейшими крестьянами — нашли дорогу к сердцу каждого рабочего, каждого докера, каждого батрака.

Пусть народ на выборах выразит свою волю.

Мы не побоимся выслушать эту волю, потому что мы — партия народа.

Я верю — большинство пойдет за нами.

Если народ нашей страны даст нам власть, я верю — мы сумеем удержать ее.

(Из речи Орландо Либеро на заседании ЦК Демократической партии Оливии. Цитадель.)»

«…Обсудив различные предложения (см. протоколы прений), Центральный Комитет постановляет:

утвердить кандидатом в президенты от Демократической партии товарища Орландо Либеро.

Цитадель».

Генерал Четопиндо задернул шторой окно, за которым сияло и плавилось щедрое оливийское солнце, затем подошел к телефону и набрал номер министра внутренних дел.

Едва обменявшись приветствиями, Четопиндо перешел к делу.

— Полиция час назад арестовала в Санта-Рите некоего Гульельмо Новака.

— За что?

— Пьяный дебош в ресторане.

— И что же?

— Освободи его.

Министр промямлил что-то насчет законности.

— Какая там законность, — возмутился Четопиндо, — история-то выеденного яйца не стоит… Ну ладно, затребуй дело, я подожду, потом перезвони мне.

Генерал в сердцах бросил трубку на аппарат и вышел из-за стола. Чем объяснить строптивость министра? Он ему и в больших услугах не отказывал. Видимо, предвыборная лихорадка вносит во все взаимоотношения свои коррективы.

Четопиндо почти успел докурить очередную сигару, когда зазвонил телефон.

— Я ознакомился с досье Гульельмо Новака, — приглушенно прозвучало в трубке.

— Ну?

— Дело совсем не так просто, как кажется.

«Докопался, сволочь», — мелькнуло у Четопиндо.

— Этот человек — видный деятель левого движения, — продолжал министр.

— Знаю.

— Знаешь — и просишь за него? — удивился министр. — Я прочитал донесения моих сотрудников…

— Ты слишком доверяешь своим филерам, — перебил Четопиндо. — А они рады нагородить что угодно, чтобы подзаработать. Их-то никто не контролирует.

— Генерал Четопиндо в роли противника института осведомительства? — удивился министр. — Ну и ну! Клянусь богом, такое не часто услышишь.

Генерал и сам понял, что его немного занесло.

Этот разговор с министром все больше его раздражал. Не мог же генерал сказать, что Новак нужен ему… для революционной агитации в Королевской впадине и других «горячих точках» Оливии!

— Комитет настоятельно просит.

— Нет, Артуро, — вздохнул министр.

— Ты меня обижаешь. А Четопиндо не из тех, кто забывает обиды.

— Хорошо. Сделаем так, — предложил министр. — Я переправлю Новака к тебе. В конце концов, у нас родственные организации.

— Когда ты пришлешь его?

— Да хоть сейчас.

— Ладно. Я высылаю машину.

Гульельмо долго вели по коридорам, лестницам, переходам старого здания, где размещалось министерство внутренних дел.

— Куда мы идем? — спросил он у конвоира.

Молоденький конвоир пожал плечами. На лице его было написано смущение. Он однажды слышал пламенную речь Гульельмо Новака.

Это было, когда их роту послали на усмирение шахтеров. Лишенные прав люди, работавшие в бесчеловечных условиях, требовали прибавки заработной платы и элементарной техники безопасности. Запали в сердце слова Гульельмо, обращенные к ним, солдатам. Он говорил, что солдаты — братья шахтеров, рабочих, крестьян, что они должны повернуть свои штыки против угнетателей… Поймать Гульельмо тогда не удалось — он выскользнул из заградительной цепи, словно дьявол…

Теперь конвоир молча вел Гульельмо Новака на допрос. Ему очень хотелось ответить Гульельмо и кое-что спросить, но за разговор с заключенным могло здорово нагореть.

Гульельмо втолкнули в машину, охранники устроились по бокам, как положено.

— К Четопиндо! — уловил он предельно обостренным слухом тихо отданную команду.

Итак, его переправляют в Комитет общественного спокойствия. Ясно, этот перевод ничего хорошего не сулит.

Через некоторое время он понял, что везут его в ведомство Четопиндо вовсе не кратчайшим путем.

Машина на хорошей скорости миновала центр и вырвалась на окраину. Здесь не было оживления главных улиц, не было богатых магазинов, вечерней толпы, блестящих витрин, зазывной рекламы. Однообразные домишки, где ютилась городская беднота, глядели на мир божий подслеповатыми оконцами.

Его хотят, наверно, без лишнего шума прикончить где-нибудь на пустыре, подальше от лишних глаз. Если бы только увидеть перед смертью Роситу… Хотя бы на одну минуту…

— Ты не заснул, парень? — толкнул его в бок конвоир.

Гульельмо посмотрел вперед. На лобовое стекло машины упало несколько капель дождя. Они ехали по широкой, деревенского вида улице, идущей под уклон.

Улица была пустынна. Ни машин, ни пешеходов. Длинные вечерние тени пересекали дорогу.

В конце улица упиралась в мост, переброшенный через реку. Ветхий, потемневший от времени, он, казалось, готов был вот-вот рухнуть. Машина въехала на него и остановилась.

Один из конвоиров спросил у шофера:

— Что случилось?

Тот повернулся:

— Что-то с мотором.

— Давай поживей чини свой примус.

Шофер вышел, хлопнул дверцей. Приподняв капот, принялся копаться в моторе.

Один из конвоиров зевнул.

— Искупаться бы…

— Холодно, — возразил второй.

— Скоро ты? — спросил первый конвоир, приоткрыв дверцу.

Шофер озабоченно покачал головой.

Конвоир, сидевший слева от Гульельмо, вышел из машины, сделал несколько шагов, разминая затекшие ноги. Дверцу он за собой не захлопнул. Деревянный мост поскрипывал под его ногами.

Дождь то припускал, то снова прекращался, словно не знал, как быть. Разбухшая река торопливо несла под мостом мутные воды.

Конвоир, насвистывая, подошел к перилам, облокотился. Кобура с пистолетом повисла, покачиваясь, над водой.

Гульельмо прикинул расстояние до перил.

Шофер выпрямился, вытер руки паклей и снова сунул голову под капот.

В тот же миг Гульельмо изо всей силы двинул сидящего рядом конвоира ребром ладони по горлу. Конвоир словно ждал удара — он успел выставить локоть. Тем не менее удар достиг цели — голова конвоира мотнулась и безвольно откинулась на спинку сиденья. Гульельмо выскочил из машины и бросился в противоположную от второго конвоира сторону. Казалось, что доски под ногами сумасшедше грохочут.

Послышался крик:

— Стой!

Гульельмо, не оборачиваясь, подскочил к перилам и занес ногу. Рядом в старое дерево перил впилось несколько пуль, расщепивших обшивку. Одна отскочившая щепка вонзилась в щеку, но боли Гульельмо не почувствовал. Странная вещь — он и звуков выстрелов не слышал.

Впрочем, все это он осознал потом.

Гульельмо перемахнул через перила и тяжело плюхнулся в реку. Холодная вода обожгла тело.

Он плыл, стараясь как можно реже высовывать голову. Рядом выплескивались фонтанчики от пуль. «Неважный стрелок», — подумал он. Одежда стала тяжелой и тянула ко дну. Он выбрасывал руки медленно, стараясь экономить силы. Обернувшись, увидел, что отплыл от моста на порядочное расстояние. Ему помогло течение.

Преодолевая мучительный кашель, с трудом выбрался на берег и, обессилевший, долго лежал в камышах.

Выстрелы прекратились.

Когда Гульельмо пришел в себя, стояла глубокая ночь. Он выкрутил мокрую одежду, сделал несколько резких движений, пытаясь согреться. Затем двинулся вдоль берега прочь от Санта-Риты. Каждый шаг отдавался мучительным колотьем в боку.

Сквозь небо, затянутое тучами, не проглядывала ни одна звезда. Вода в реке была черная как деготь.

Рот наполнился солоноватой жидкостью. Он лег на спину, чтобы хоть немного унять горловое кровотечение. Гульельмо понимал, что дни его, а возможно и часы, сочтены.

Время, которое ему отмерено, он обязан посвятить самому важному, самому главному в жизни. Не для того ускользнул он из лап полиции и Четопиндо, чтобы подохнуть здесь, в этих камышах. Он должен любой ценой добраться до Королевской впадины и поднять докеров на всеобщую стачку. Сразу же, немедленно! К черту осторожность! К черту выжидание! Главное — начать, докеров поддержит вся Оливия.

Впереди смутно забелела узкая полоса. Гульельмо догадался, что это дорога. Издали брызнули два луча. Машина быстро приближалась. Это был старый работяга-грузовик. Лучи превратились в колышущиеся желтые снопы.

Гульельмо поднял руку…

Несмотря на позднее время, Четопиндо медлил покидать стены Комитета. Секретаря он давно отпустил, остался только дежурный да охрана у входа.

Похаживая по кабинету, генерал то и дело смотрел на часы.

Для других нынешняя акция показалась бы, возможно, мелочью, однако он понимал, что мелочей в политике не бывает.

В кабинет вошли двое конвоиров и шофер.

— Ну? — спросил генерал.

— Задание выполнено, шеф, — доложил старший конвоир. Голос его прозвучал сипло.

Четопиндо окинул его цепким взглядом.

— А что это у тебя с горлом?

Конвоир, осторожно потрогав пальцем горло, произнес:

— Этот тип помял немного.

— Он-то ведь весь спектакль воспринял всерьез, — добавил шофер.

— Где это произошло? — спросил Четопиндо.

Старший подошел к карте Санта-Риты и указал на крестик, два часа назад собственноручно нанесенный генералом:

— Здесь, на мосту, где договорились, шеф, — сказал он и повторил слова Четопиндо:

— На воде следы не остаются.

— Хорошо… А то еще полиция сдуру ринется по следу.

— Полиции я там не заметил, — сказал второй конвоир, преданно поедая глазами генерала.

— Вас никто не видел на мосту? — продолжал расспрашивать генерал.

Старший покачал головой.

— Глухое место, — сказал он. — А движение на это время перекрыли — я договорился, как условились, с дорожным управлением. Они направили весь поток машин в объезд, по другому мосту.

— Молодцы, — похвалил генерал.

Трое переглянулись — это слово в устах Четопиндо сулило вознаграждение. И действительно, генерал вытащил из сейфа заранее приготовленные тоненькие пачечки кредиток.

x x x

О прискорбном происшествии на мосту министр внутренних дел узнал только на следующий день, когда шансы поймать беглеца для полиции стали весьма проблематичными.

Возмущенный, он позвонил Четопиндо.

— Главная вина падает на тебя, — ледяным тоном отпарировал Четопиндо. — Ты передал мне арестованного на незаконном основании, тем самым нарушил закон: согласно нашей конституции, в случае каждого apeста полиция обязана провести дознание, и лишь затем…

— Я помню эту статью конституции, Артуро, — примирительно сказал министр. — А вообще-то весь разговор действительно не стоит выеденного яйца. Этот Гульельмо Новак — мелкая сошка…

— Раньше ты говорил о нем иначе, — заметил Четопиндо. — Ну, да ладно. Я не злопамятен.

— Посоветуй, что теперь делать?

— Это другой разговор. Для разумных людей не существует безвыходных ситуаций. Я думаю, самое лучшее, если ты задним числом оформишь дознание, по которому Гульельмо Новак признан невиновным и на основании этого освобожден из-под стражи.

— А твои люди не проговорятся, Артуро?

— Могила! — успокоил его Четопиндо.

Бывает так, что механизм, который прежде работал хорошо, вдруг начинает разлаживаться. И никакой мастер не может определить, в чем тут дело. Вот так исподволь начали разлаживаться отношения Орландо с дочерью.

Внешне все оставалось по-прежнему. Росита готовила ему, убирала в доме, охотно выполняла поручения отца, благо после закрытия фабрики времени у нее стало хоть отбавляй.

Он не хотел быть навязчивым, не задавал Росите лишних вопросов, был с ней, как всегда, ровен и доброжелателен. Но в душе Орландо страдал. Он считал, что у Роситы не должно быть тайн от него. Ведь они столько лет жили вдвоем: жена умерла рано, он больше не женился, опасаясь, что с мачехой девочке будет хуже.

Не было случая, чтобы между ним и дочерью возник конфликт, чтобы они не поняли друг друга.

А тут…

Это началось несколько месяцев назад, после исчезновения Гарсиа. В Росите что-то надломилось, она стала замкнутой, избегала общения даже с самыми своими близкими приятелями — Рамиро и Люсией.

А потом начались эти таинственные поездки в Санта-Риту.

Сначала он думал, что частые поездки Роситы в город связаны с каким-нибудь новым знакомством, но позже отбросил эту мысль. Нет, после встречи с человеком, который тебе симпатичен, не возвращаешься с потухшим взглядом и скорбной складкой у губ.

Надо бы вникнуть, потолковать по душам, но Орландо никак не решался, да и занят был сверх головы.

Он принадлежал к тем людям, которые ничего не умеют делать вполсилы. «Ты — лампочка, которая не может гореть вполнакала», — сказал ему однажды Рамирес. И это была правда. Орландо вгрызался в дело с такой яростью, с такой страстью, что не мог не зажечь энтузиазмом друзей.

Теперь, с приближением всеобщих выборов в стране, Либеро был занят днем и ночью. Разработанный им и его ближайшими сподвижниками план требовал величайшего напряжения сил от каждого, и в первую голову — от Орландо Либеро. Партия вела свою линию, используя трения в парламенте, его неспособность прийти к единому мнению. Свободы, дарованные оливийскому народу конституцией, носили своеобразный характер. Рамиро Рамирес в одной из песен метко охарактеризовал их как «полицейские свободы».

…Росита вернулась домой за полночь. Отца не было. Она медленно обошла комнату, словно попала сюда впервые, подошла к раковине и бросила взгляд на небольшое зеркальце. Волосы ее были растрепаны, щеки горели как в лихорадке.

Она села к столу, уронив лицо в ладони. Хорошо бы переодеться, вымыться, но не было сил заставить себя все это проделать. Перед глазами все время стоял прокуренный ресторанный зал, глаза Гульельмо, его рука, занесенная для удара. Что будет теперь с Гульельмо? И во всем виновата она, только она. Как помочь ему? Правда, Карло обещал ей это сделать. Но, во-первых, Комитет общественного спокойствия не очень-то дружит с полицией. Во-вторых, и самому Карло порядочно досталось от Гульельмо. В-третьих, Роситу многое настораживал в Карло.

Будь дома отец, она бы посоветовалась с ним, все бы рассказала. Он такой сильный, спокойный.

Росита пошла на кухню, выпила кружку холодной воды и, не раздеваясь, легла в постель. Сон не шел.

Под самое утро, когда небо за окошком начало синеть, она встала, зажгла керосиновую лампу, в аптечке, которая осталась от матери, отыскала таблетку снотворного. Приняв ее, залезла в постель, ожидая сна.

…Очнулась совершенно разбитая. В голове стучали молоточки.

Над Роситой склонился отец.

— Что с тобой? — спросил он.

— Уснула…

— Ты кричала во сне. Я насилу добудился тебя.

— А что я кричала? — спросила она.

— Что-то вроде «огонь на щеке»… Упоминала какого-то Карло… А потом Гарсиа. — Он положил руку на ее пылающий лоб. — Ты не заболела, дочка?

— Нет.

— Еще ты упоминала Гульельмо. — Голос Орландо дрогнул.

Росита глянула на отца и, словно в детстве, ожидая чего-то страшного, зажмурила глаза.

— Он умер.

— Как — умер?! Когда это случилось?

— Несколько часов назад. Он появился в Королевской впадине прошлой ночью. Окровавленный, в разорванном платье. Вокруг собрались докеры, работавшие в ночной смене. Меня там в это время не было — я ходил в цитадель. Гульельмо обратился к рабочим с речью. Говорят, это была лучшая его речь. Он призвал докеров к всеобщей стачке. И убедил их… Сейчас в порт стягиваются правительственные войска. — Орландо тяжело вздохнул. — Одевайся, мы должны уйти.

Умер Гульельмо… Теперь она ничего уже не сможет ему объяснить.

Росита быстро оделась, и они вышли из дому. По пути Росита заглянула в почтовый ящик, прибитый прямо к забору. Ящик был пуст.

x x x

Стачка в порту с самого начала приобрела характер острого конфликта; власти предлагали очистить порт, докеры отвечали отказом, пока не будут удовлетворены их требования.

Начались вооруженные столкновения.

На помощь полиции было привлечено ведомство Четопиндо. Позабыв о прежних распрях, агенты Комитета общественного спокойствия вместе с полицейскими прочесывали Королевскую впадину.

Четопиндо был доволен — события теперь развивались именно так, как он хотел.

Демократическая партия была объявлена вне закона. Поддержка бастующих докеров в других районах страны носила стихийный, мало организованный характер, и подавлять эти вспышки властям не составляло труда.

На помощь полиции бросили войска.

Несмотря на отчаянное сопротивление, докеров теснили. На стороне властей были порядок, хорошее вооружение и, наконец, численный перевес, на стороне стачечников — лишь революционный энтузиазм, который, увы, не может заменить винтовок и пулеметов.

Бомбы со слезоточивым газом и прочие боеприпасы, приготовленные группой Ильерасагуа по заданию Четопиндо, Миллер благополучно переправил в Санта-Риту. Ящики с боеприпасами сложили в подвале Комитета — помещении, вызвавшем у Миллера отнюдь не радужные воспоминания.

Под давлением превосходящих сил стачечники покинули Королевскую впадину и укрылись в цитадели. Ночью докеры сумели прорвать кольцо, и все, кто был в порту, включая женщин и детей, которые в первые же часы стачки прибежали в Королевскую впадину, — все скрылись за толстыми стенами старинной испанской крепости.

Взять крепость штурмом не удалось, тогда полицейские и военные части приступили к осаде.

По агентурным сведениям, в крепости находился и сам Орландо Либеро, это подогревало энтузиазм осаждающих: лидер партии, объявленной вне закона, неплохой трофей.

— Нужно, чтобы и мышь не выскочила из крепости, — сказал министр внутренних дел на экстренном правительственном совещании.

Президент изрек:

— Окружить крепость мало, нужно ее взять.

— У нас есть пушки, — подал голос министр вооруженных сил Оливии.

— Они слишком громко стреляют, — поморщился президент. — Нам не следует устраивать грохот на весь континент.

— Цитадель может сокрушить генерал Голод, — сказал министр внутренних дел.

— Этот генерал слишком медлителен, — возразил президент. — Мы не можем ждать.

Разгорелись дебаты.

Подавить цитадель следовало быстро и без лишнего шума, сделать это было непросто. Совещание зашло в тупик.

На четвертом часу, когда все выдохлись, поднялся генерал Четопиндо:

— Я берусь взять цитадель. — И, выждав эффектную паузу, пояснил: — Взять крепость мне поможет генерал… Икс.

— Что-то не слышал я о таком генерале, — пожал плечами министр внутренних дел.

— Не будет ли любезен уважаемый Четопиндо объяснить нам, что он, собственно, имеет в виду, — произнес президент.

— Сеньоры, — Четопиндо подождал, пока утихнет легкий шум, вызванный последними словами президента. — Я надеюсь, вы доверяете мне? Я хотел бы до поры до времени не раскрывать карты. У каждого свои секреты, не так ли? И потом, важен ведь результат.

— Сколько вам нужно времени, генерал, чтобы взять цитадель? — спросил президент.

— Десять дней.

— И вы возьмете ее без лишнего шума?

— Без единого выстрела.

Президент пожевал губами.

— Я думаю, предложение можно принять, — изрек он. — До сих пор генерал Четопиндо со своим ведомством нас не подводил.

x x x

«…Учитывая, что вслед за докерами Королевской впадины выступили работники многих других предприятий Оливии (список прилагается), что грозит дезорганизовать экономику страны, руководствуясь желанием прекратить в стране распри, ведущие к кровопролитию, желая восстановить порядок и законность, поколебленные безответственными элементами,

идя навстречу чаяниям тех крестьян и рабочих, составляющих абсолютное большинство, которые хотели бы по-прежнему трудиться, но не имеют такой возможности из-за упомянутых безответственных элементов,

наконец, ставя себе целью единственно процветание Оливийской республики,

парламент страны постановляет:

1. Действие Конституции считать временно, впредь до особого решения, приостановленным.

2. Демократическую партию, как ответственную за беспорядки в стране, объявить вне закона. Распустить все организации и секции Демократической партии Оливии.

3. Объявить в стране осадное положение.

4. Призвать лидера Демократической партии Орландо Либеро явиться в парламент для дачи личных объяснений по поводу беспорядков, возникших по его прямой вине.

5. В Санта-Рите и Королевской впадине ввести комендантский час.

6. Ответственность за проведение необходимых мероприятий, связанных с настоящим постановлением, возложить на Министерство внутренних дел и Комитет общественного спокойствия.

Президентский дворец.

Санта-Рита».

Это решение Четопиндо провел через парламент не без труда. Ему помогли правые делегаты, напуганные ростом демократического движения в стране. Дальше было проще. Президент, как и следовало ожидать, утвердил решение парламента, возможно, не до конца вникнув в его зловещий смысл.

Все документы Демократической партии, в том числе и связанные с предстоящей избирательной кампанией, были объявлены подлежащими конфискации. Плакаты, лозунги, листовки, обнаруженные полицией, были уничтожены. Но партия не прекратила борьбы. На стенах домов неукоснительно появлялись новые листовки. Со стен улыбалось прохожим лицо Орландо Либеро. Полиция сбилась с ног, сдирая листовки и разыскивая тех, кто расклеивает их по ночам.

Когда Орландо с дочерью вышли за калитку, Росита сказала:

— Я заскочу к Люсии.

— Хорошо.

— Подождешь меня?

— У меня нет ни минуты, — покачал головой Орландо. — Спешу в Королевскую впадину. Может быть, вы с Люсией здесь останетесь?

— Нет, отец.

— В таком случае, поспеши, — сказал Орландо. — Боюсь, порт могут в любой момент блокировать.

Когда Росита забежала к подруге, дом Рамиресов был пуст.

Росита постояла посреди комнаты. Сквозь полураскрытое окно проникал легкий ветерок. Он поднимал старенькие ситцевые занавески, покачивал флоксы, поставленные Люсией в глиняный расписной индейский кувшин, шевелил бумаги на столе Рамиро.

Росита немного пришла в себя после мучительной ночи. Только голова болела и казалась набитой ватой. Она подошла к столу, подняла с пола листок, прочла вполголоса:

…Бетонным бивням штормы снятся,

И чайки стонут на беду,

Мне тяжко с морем расставаться,

Но я к нему еще приду…

Дальше шли нотные знаки, в которых Росита не разбиралась.

Она вышла из дому и пошла по пустынной улице. Фавелы словно вымерли, это было странно: обычно в эту пору на улицах встречались люди. Молодая женщина отошла довольно далеко от дома Рамиресов, когда из-за поворота навстречу ей выскочил полицейский мотоцикл. Водитель в черных очках и желтых крагах вел его, сосредоточенно пригнувшись к рулю. Полицейский, который сидел в коляске, скользнул по лицу Роситы равнодушным взглядом.

Притаившись за углом, Росита наблюдала за мотоциклом. Он остановился у дома Рамиресов. Полицейские пинком открыли дверь и вошли внутрь. Вскоре из дома донесся грохот переворачиваемой мебели и звон бьющейся посуды.

Она поспешила в порт: и так много времени потеряно. Путь в порт лежал мимо собственного дома. Росита невольно замедлила шаг. Дверь была распахнута. Странно — кажется, она собственноручно закрыла ее полчаса назад. Может быть, отец вернулся? Забыл что-нибудь?

Росита подошла и… застыла на пороге. Все в доме было перевернуто вверх дном. Из стола выломаны «с мясом» все четыре ножки — тайник искали, что ли? Солома из тюфяка разбросана по полу.

Стараясь не ступать на осколки посуды, Росита прошлась по комнате.

На кухне был учинен еще больший дебош. Сунув в карман кусок кукурузной лепешки, она вышла на улицу и быстрым шагом двинулась к Королевской впадине.

Могла ли она знать, что по приказу министра внутренних дел и генерала Четопиндо порт уже блокирован и тем самым отрезан от внешнего мира? Пятнадцать минут задержки оказались для Роситы роковыми.

После нескольких безрезультатных попыток проникнуть в Королевскую впадину Росита вернулась в фавелы.

Если недавно фавелы казались вымершими, то теперь здесь кое-кого можно было встретить. Это были женщины и дети, которые не успели или не смогли ни уйти в Королевскую впадину, к своим мужьям, отцам и братьям, ни спрятаться, ни уехать в глубь страны.

Росита вернулась в свой разгромленный дом.

Она провела тревожную ночь, спала урывками, часто просыпалась, выходила на улицу. Со стороны Королевской впадины доносились выстрелы, приглушенные расстоянием. Над портом мерцали бледные сполохи, шарили щупальца прожекторов, установленных на эсминцах и сторожевых катерах.

Прошло несколько дней, в течение которых Росита снова тщетно пыталась проникнуть в Королевскую впадину. Однажды утром, выйдя из дому, чтобы разыскать чего-нибудь съестного — скудные домашние припасы кончились, — подошла, по обыкновению, к почтовому ящику. В прорези что-то белело, и сердце Роситы забилось. Странным казалось уже то, что почта работает, как обычно.

Она вынула письмо. Росита надорвала конверт и вытащила листок:

«Здравствуй, Росита!

Беспокоюсь о тебе, потому что ты живешь, я знаю, недалеко от Королевской впадины. А там с тех пор, как мы расстались, произошло столько событий.

Я хочу тебе сообщить, что выполнил обещанное, хотя мне это и стоило немалых трудов. Речь идет о Гарсиа. Мне удалось получить о нем кое-какие сведения, но сообщить их в письме не могу. Приезжай, и все узнаешь.

Карло».

Неужели Гарсиа жив?!

Росита спрятала письмо, прислушалась: выстрелы со стороны Королевской впадины стихли.

Кое-как добралась она до близкой столицы и, не переводя дыхания, помчалась в Комитет общественного спокойствия.

— Куда? — спросил знакомый охранник, заступая дорогу.

Росита остановилась.

— К помощнику генерала Четопиндо.

Охранник смерил посетительницу таким взглядом, словно подозревал молодую женщину по меньшей мере в покушении на государственный переворот.

— Сеньора Миллера нет, — отрезал он. Но, еще раз взглянув на Роситу, смягчился и добавил: — Все начальство теперь там.

— Где — там? — не поняла Росита.

— Ты что, с луны свалилась? Газет не читаешь? — удивился охранник. — В Королевской впадине, где же еще.

Росита выглядела такой несчастной, что молодому охраннику стало жаль красивую девушку. Он оглянулся и, убедившись, что вокруг никого нет, произнес, понизив голос:

— Миллер должен приехать сегодня.

— В котором часу?

— Он мне не докладывает. Лови его в течение дня.

— Спасибо.

— Я ничего тебе не говорил, — пробормотал скороговоркой охранник, откозыряв приближающемуся офицеру.

Она бродила по городу, стараясь не слишком отдаляться от Комитета, рассчитывая издали заметить машину с Миллером.

Только под вечер к монументальному особняку подкатила машина с Миллером: охранник не обманул Роситу.

Карло издали заметил ее и, выскочив из машины, помахал ей рукой.

— Эта дама со мной, — сказал он охраннику. Тот молча отдал честь.

Помощник генерала тщательно закрыл дверь кабинета.

— Садись, — кивнул он в сторону глубокого кожаного кресла.

Она села и выжидательно посмотрела на Карло.

Карло взял со стола газету и протянул ей:

— Читай.

Это была газета, издающаяся за рубежом.

Буквы прыгали перед глазами. Бросилась в глаза статья, заботливо отчеркнутая красным карандашом. Заголовок гласил: «Преступник остается преступником». Автор статьи — его фамилия ничего не говорила Росите — рассказывал, что две недели назад покинул Оливию, путешествуя по своим делам. В прибрежном городке он повстречал на улице человека, лицо которого показалось ему знакомым. Автор порылся в своей памяти и припомнил, что встреченный им человек есть не кто иной, как оливийский государственный преступник Гарсиа, шофер генерала Четопиндо, который, как об этом много писали оливийские газеты, бежал из страны на машине генерала, прихватив с собой ценные секретные документы. Как же могло случиться, вопрошал автор статьи, что преступник, розыск которого был официально объявлен оливийскими властями, благоденствует, даже не особенно прячась? Быть может, он изменил фамилию и подделал свои документы, что сбило с толку местную полицию? Либо некие должностные лица оказались им подкупленными? «Так или иначе, преступник здесь процветает», — негодовал автор заметки.

Здесь же красовалась фотография, которую, как сообщал автор, ему удалось сделать незаметно для Гарсиа.

«Я тотчас, разумеется, сделал заявление в местную полицию, — заключал автор. — Надеюсь, она сочтет необходимым арестовать Гарсиа и передать его оливийским властям, и преступник получит по заслугам».

Росита долго рассматривала фотографию. Гарсиа, улыбаясь, сидит за рулем машины. Шляпа сбита на затылок, локоть выставлен в приспущенное боковое стекло. «Боже, Гарсиа совсем не изменился», — подумала Росита.

Карло внимательно наблюдал за ее реакцией. «Миссия Педро удалась, — решил он. — Можно приступать к следующему этапу». Завтра же все оливийские газеты раструбят о том, что сейчас лихорадочно пытается постичь сидящая перед ним девушка с горящими глазами. Любой ценой нужно внести раскол в ряды членов Демократической партии. Рецепт Гитлера едва ли устарел. Раскол эффективней любого оружия.

Росита опустила газету на колени.

— Ну вот, я сдержал свое слово. Теперь ты знаешь все о Гарсиа, — сказал помощник генерала. — Откопать эту газетенку было непросто. Эту работу я не хотел доверить никому, сам просматривал прессу, поступающую из-за рубежа, хотя времени у меня сейчас, сама понимаешь…

— Если Гарсиа действительно бежал, почему вы искали его спустя рукава? — перебила Росита.

— Но ты же сама прочла, что виноваты не мы, а тамошняя полиция…

— Чепуха, — упрямо мотнула головой Росита. — У этой газеты концы с концами не сходятся. Арестовать Гарсиа ничего не стоило, ведь он совершенно не скрывался.

«А она вовсе не глупа, — подумал Миллер. — Нужно будет поразмыслить, как подать в завтрашних газетах этот материал, чтобы он не выглядел уткой».

— Ты попала в точку, — произнес он вслух. — Вопрос о Гарсиа не так прост, как тебе кажется. Он обсуждался в правительстве, как только шофер исчез. Тогда решили не привлекать к этому делу особого внимания.

— Почему?

— Э-э… Время тогда было тревожное… Впрочем, я не могу тебе всего сообщить.

Росита разорвала газету на клочки и швырнула их на ковер. Обрывки разлетелись по всему кабинету.

— Фальшивка!

Миллер усмехнулся.

— У меня есть еще сколько угодно экземпляров. Ты ведешь себя как ребенок: когда он видит неприятное, то закрывает глаза.

Хотя внешне Росита храбрилась, в душе ее поселился червячок сомнения. С детства в ней жила в чем-то наивная, но неистребимая вера печатному слову. К тому же нельзя было не верить и фотографии…

— Что же будет теперь с Гарсиа?.. — не поднимая глаз, спросила она.

— Это дело моего шефа, — пожал плечами Карло. — В конце концов, бежал его шофер.

— Вы затребуете, чтобы Гарсиа доставили в Оливию?

— Не думаю, — Миллер прошелся по кабинету. — За столько месяцев дело утратило актуальность?.. Документы?.. Устарели. Пусть с ним разбираются друзья, которых Гарсиа предал своим поступком.

Росита встала.

— Может быть, ты хочешь поехать к Гарсиа? — неожиданно предложил Миллер. — Я могу помочь тебе с выездом.

Она покачала головой:

— Мне там делать нечего.

Росита уже жалела, что порвала газету. Нужно было ее сохранить, показать товарищам — и тем, кто остался на свободе, и попытаться переправить тем, которые в кольце… Интересно, что они скажут?

— Дай мне еще один экземпляр газеты, — попросила Росита, бросив исподлобья взгляд на Карло.

— Друзьям хочешь показать?

Она замялась.

— Об этом не беспокойся, — холодно улыбнулся Миллер. — Завтра этот материал вместе с фотографией будет помещен во всех оливийских газетах. Вместе с комментариями.

В дверь постучали.

— Ну а теперь ступай. Да хорошенько поразмысли над тем, что я тебе рассказал.

В кабинет вошел Четопиндо, разминувшись с Роситой, которая выскочила в дверь.

— А у тебя губа не дура, коммерсант, — заметил он, присаживаясь на краешек стола.

— Бьюсь об заклад, ты не знаешь, кто это был, — сказал Миллер.

— Кто?

— Росита. Невеста твоего погибшего шофера.

— Гм… Забавно, — покачал ногой Четопиндо. — Что же ей нужно от тебя? Вернее, что тебе нужно от нее?

— Росита — пробный камень для нашей сенсации.

— Грешно такую красавицу называть камнем, — усмехнулся Четопиндо.

Карло протянул ему газету. Генерал внимательно прочел материал, связанный с Гарсиа.

— Педро успел вовремя, — заметил Четопиндо. — Ты уже сообщил об этой статье в министерство информации?

— Ждал команды, Артуро.

— Немедленно сообщай. Нужно расколоть эту шайку, как гнилой орех.

— Что с цитаделью? — спросил Миллер.

— Нужно ее прихлопнуть, и поскорей.

— Будешь брать измором?

Четопиндо махнул рукой.

— Черта с два, — сказал он. — Левые предусмотрительны. Агент донес: у них там склад продуктов. Он позволит им продержаться несколько месяцев по меньшей мере.

— Продукты без воды мало чего стоят.

— У них и вода имеется. Только неизвестно, где находится ее источник.

Миллер присвистнул:

— Остается пустить танки.

— Не те времена, — вздохнул Четопиндо. — Возьмешь трех-четырех человек. Переоденетесь, само собой. Лучше всего батраками, у тебя уже есть опыт. Задание простое: отыскать, откуда в крепость поступает вода.

— И перекрыть ее?

— Ни в коем случае, Карло! Если мы перекроем водоснабжение, эти негодяи отделаются слишком дешево. Я придумал одну интересную вещицу…

— Я думаю, люди в цитадели морально сломлены, — сказал Миллер.

— Как же, сломлены, — возразил генерал. Он вытащил из кармана сложенную газету и протянул ее Миллеру. Это была «Ротана баннера». — Полюбуйся: подпольное издание. Агент только что приволок, обнаружил в фавелах во время обыска.

Это был тревожный факт: итак, несмотря на то что действие конституции было «временно приостановлено» и орган Демократической партии запрещен, «Ротана баннера» продолжала выходить подпольно.

— Найти бы этих типографщиков… — Четопиндо, глубоко затянувшись, умолк посреди фразы.

— И что?

— Кишки им выпущу.

— А как же международное общественное мнение? — позволил себе съязвить Миллер.

— Эти люди исчезнут без следа, — отрезал Четопиндо. — Как в воду канут. Или в жерло вулкана.

Миллер отвел от шефа взгляд и углубился в чтение газеты. Номер открывался описанием похорон Гульельмо Новака, которые состоялись в цитадели.

— Оперативно, ничего не скажешь! — удивился Миллер.

Репортаж о похоронах был написан горячо, взволнованно. Ниже шли стихи Рамиреса, посвященные Гульельмо.

— Такие стихи они могут печатать и в листовках! — снова воскликнул Миллер.

Остальную часть газеты занимало выступление Орландо Либеро.

— Вполне может случиться, что они последуют твоей рекомендации. — Четопиндо, забирая газету, прикасался к ней осторожно, словно маленький газетный листок мог взорваться у него в руках.

— Выходит, они издают «Ротану» в крепости, — предположил Миллер.

— Возможно. А может быть, и в нескольких местах, попеременно. Мы ничего не знаем, агентура ни к черту, только деньги умеют требовать, — раздраженно проворчал Четопиндо. Он сейчас напоминал преждевременно постаревшего бульдога.

— Вот тебе и мышеловка, — меланхолически констатировал Миллер. — Значит, у них есть связь с внешним миром.

— Говорят, в цитадели есть подземный ход, прорытый еще испанцами. — Четопиндо помолчал и без видимой связи с только что сказанным строго произнес: — Карло, мне нужен порошок.

Миллер вытащил из кармана пробирку и протянул генералу.

— Мало, — покачал головой Четопиндо.

— Послушай, Артуро, не слишком ли много ты начал потреблять этого зелья?

— Я знаю, что делаю.

— Посуди сам, Артуро, — вкрадчиво произнес Миллер. — Ну, используешь ты весь порошок, который у меня имеется, а что потом?..

Четопиндо сощурился.

— Главная твоя ошибка, Карло, в том, что ты склонен недооценивать других людей. Это национальная черта немцев. Вы проиграли войну из-за того, что недооценили русских. Вот и ты своего шефа недооцениваешь…

— О чем ты, Артуро?

— Думаешь, я не понимаю, что у тебя здесь, в Оливии, есть какой-то постоянный источник наркотика?

Миллер попытался было что-то возразить.

— Слушай. — жестом остановил его Четопиндо, — меня вовсе не интересует, откуда, какими путями ты добываешь этот порошок. Мне важно, чтобы ты немедленно раздобыл его. И ты мне его раздобудешь!

Задание Четопиндо — разыскать, откуда свежая вода поступает в цитадель, — оказалось не из простых.

Миллер и четверо его помощников исколесили и облазили все окрестности крепости, но обнаружить источник не удалось. Местные жители относились к пришлым батракам настороженно и в липшие разговоры не вдавались.

Комитет снабдил группу Миллера отличными документами — на эти дела генерал Четопиндо был мастер, — так что ни полиция, ни регулярные части, которые осадили цитадель, их не задерживали.

Пятеро батраков переходили с места на место, кое-где копались, замеряли глубину брошенных крестьянских колодцев, но дальше этого дело не шло.

Миллер часто поглядывал в сторону крепости. Полуразрушенные, но все еще неприступные стены производили грозное и одновременно жалкое впечатление.

Он вспомнил, что впервые о существовании старинной испанской крепости близ Королевской впадины услышал из уст Роситы. Это было в тот злосчастный вечер в ресторане. Росита о увлечением рассказывала о цитадели, она говорила, что каждый закоулок там облазила. Быть может, она в курсе, где источник воды, которым снабжается крепость?

Когда Четопиндо сказал о тайном ходе, ведущем из цитадели, Миллер выразил опасение, что осажденные могут сбежать из крепости.

— Ты не знаешь этих людей, Карло, — усмехнулся Четопиндо, выслушав его. — Все та же недооценка противника. Они нищие, голодранцы, но они горды как испанские гранды. Бегство из крепости — трусость, на это не пойдет ни один из них.

— А к ним может кто-нибудь с воли присоединиться?

— Это — пожалуйста.

Что ж, похоже, генерал Четопиндо и впрямь неплохо разбирался в психологии соотечественников: по данным разведки с воздуха, число осажденных не уменьшалось.

Самолеты несколько раз разбрасывали над цитаделью листовки, которые призывали восставших сдаться правительственным войскам, но пропаганда, как и следовало ожидать, не возымела решительно никакого действия.

Взобравшись на один из холмов, окаймляющих крепость, можно было наблюдать в бинокль размеренную жизнь, которая установилась в цитадели. На веревках сушилось белье, женщины разводили костры, готовили пищу. Мужчины занимались укреплением стен, изготовлением самодельного оружия.

— Чистое средневековье, — заметил агент, которому Миллер дал посмотреть в свой бинокль.

«Сюда бы звено пикирующих „юнкерсов“… А потом проутюжить полдюжиной танков», — подумал Миллер.

На четвертый день поисков ему повезло. На запущенной гасиенде его группа наткнулась на конюха — маленького сухонького старичка, который грелся на нежарком в эту пору года солнце.

Старичок — кроме него в усадьбе никого не оказалось — радушно встретил кочующих батраков. Он явно обрадовался неожиданным пришельцам, которые скрасили его одиночество.

Вечером старик сварил в котле какую-то крутую и острую бурду. Все прихлебывали из котла с видимым удовольствием. Отведал варева и Миллер. После позднего чаепития гости повели со стариком нудный, тягучий разговор о местных заработках, о помещике, который покинул гасиенду и укатил в столицу прожигать жизнь, о житье-бытье в Королевской впадине, о том, где и как можно устроиться на сезонную работу.

Старичок разглагольствовал, «батраки» больше помалкивали, иногда ловко подкидывали вопросы.

Миллер прилег в сторонке, поодаль от костра, укрывшись попоной. Его познабливало — накануне попал под дождь и сильно простыл. Немного согревшись, он задремал.

Агенты старались перевести разговор со стариком на интересующую их тему.

— А тебе приходилось, отец, бывать в цитадели? — осторожно спрашивал агент.

— Эге, где я только не был, сынок, — усмехнулся старик, подбрасывая в костер сухую ветку. Пламя вспыхнуло и осветило морщинистое лицо с глубоко запавшими глазами. — Можно сказать, весь мир обошел. Даже в России побывал.

Агент присвистнул:

— Неужели в России?

— Святой крест! — старик перекрестился и оглядел своих слушателей, которые расположились вокруг костра.

Угрюмый верзила, сидящий рядом, полюбопытствовал:

— Ну, как там, у коммунистов? Правду в газетах у нас пишут, что там все общее, а жизни никакой нет?

— Я ведь давно был там, сынок, — махнул рукой старик. — У них тогда еще царь был… — Старик помолчал, вспоминая пролетевшую молодость.

— А что ты делал в России, папаша? — спросил верзила, оживившись.

— Сопровождал своего помещика, что же еще? — вздохнул старик. — А вернулся в Оливию — и то же самое: снова батрачь на помещика… Потом русские царя скинули, теперь у них власть трудящихся. Я читал в «Ротана баннере», что…

— Смотри, старик, бороду спалишь, — грубо оборвал его один из пришельцев.

— В России-то ты был, — добавил второй, — а вот в цитадели небось не побывал.

— Был я и в крепости, как не бывать! Я ведь родом из этих краев, — ответил старик.

— Там, говорят, заварушка какая-то приключилась? — продолжали расспрашивать гости.

— А вы не знаете?

— Толком ничего. Разное говорят — не знаешь, кому и верить.

— Сами-то откуда? — спросил старик.

— С севера мы. Пришли в Королевскую впадину на заработки.

— Там, в крепости, докеры из порта, — начал старик. — А получилось вот что…

Миллер погрузился в тяжелую дремоту, а когда очнулся, снова услышал жидкий тенорок старика:

— …Мне повезло в жизни, ребята, что я был знаком с этим человеком.

— Давно его знаешь, папаша?

Миллер, не открывая глаз, начал вслушиваться в разговор у костра.

— Давненько, — отвечал старик. — Я с Орландо Либеро вместе батрачил.

«Орландо Либеро»! Миллер открыл глаза. Ему ведь так и не удалось выполнить задание шефа. Когда Четопиндо решил, что приспела пора уничтожить Либеро, того и след простыл.

Кто знает, может быть, этот сморщенный старик — улыбка судьбы, предназначенная персонально Миллеру? Вдруг он выведет его на след Либеро? А может, он знает подземный ход в крепость и ведает, где источник, который поит ее защитников?

— Он для друга готов снять с себя последнюю рубашку, — продолжал старик. — Он жизни не жалеет для таких, как вы, нищих батраков. А у вас, на севере, знают Орландо?

— Его, по-моему, всюду знают, — угрюмо буркнул один из собеседников.

— Ну, правильно, — удовлетворенно кивнул старик. — А как там, ребята, ваш северный штат? Тоже поддержит его на выборах?

— Само собой поддержит, — лениво поддакнул агент, который расположился ближе всех к огню.

Миллер подумал, что конюх совсем здесь одичал в одиночестве: он даже не знает, что вследствие беспорядков в порту Орландо Либеро поставлен вне закона и, следовательно, ни о каком избрании его не может быть и речи.

— Знаете, ребята, Орландо Либеро — святой человек, — сказал старик.

— Неужели он богу служит? — в голосе агента прозвучало ехидство.

— Нет, не в этом дело. Но он все равно святой, — продолжал старик. — Он это всей своей жизнью доказал. А смеяться тут нечего. Я говорил со многими, простые оливийцы верят ему. Вот попомните мои слова, Орландо Либеро будет президентом, первым рабочим президентом Оливии.

Миллер отбросил попону и подошел к костру.

— Как же станет наш Орландо президентом, если он скоро ноги протянет? — обратился он к старику.

— Это почему?

— Помрет он от жажды в крепости вместе с остальными, кто там заперт.

Старик усмехнулся:

— Не беспокойтесь, ребята, у них есть свежая вода.

— Почему так думаешь, отец? — спросил Карло.

— Да уж знаю, — хитро сощурился старик. — Так что за тех, кто в крепости, не волнуйтесь. Туго им там сейчас, это верно, но народ их в обиду не даст. Слышали небось, какая волна по всей Оливии поднимается? Недаром же полицейские шавки никак ее решатся на прямой штурм цитадели. Даже армия пасует…

Миллер вплотную подошел к старику. Тот, часто мигая, поднял на него выцветшие глазки.

— Скажи-ка, отец, откуда вода поступает в крепость? — спросил Миллер вкрадчиво.

— Откуда мне знать, сынок? — ответил старик после неловкой паузы.

— Лучше добром скажи, — угрожающим тоном произнес Миллер, отведя руки за спину.

— Кто вы такие?.. — в голосе старика засквозила тревога.

— Сказано тебе — батраки. Ну, так как, скажешь по-хорошему?

Старик качнул головой:

— Насчет воды мне ничего неизвестно.

Миллер ногой ударил старика в лицо. Голова конюха дернулась, он вскрикнул.

— Ну? — произнес Миллер.

Старик промычал что-то нечленораздельное.

Миллер ударил еще раз.

— Так вот какие вы батраки… — прохрипел конюх. — Ищейки полицейские!..

Его допрашивали долго. Когда старик терял сознание, окатывали холодной водой из ведра. Но старик упорно молчал.

Миллер отстранил агента, который вел допрос, и отрывисто приказал:

— Доску и молоток.

Агенты приволокли из сарая обрубок толстой доски и кувалду, которой конюх раздроблял жмых.

— Связать эту падаль, — скомандовал Миллер, — только руки оставить свободными.

Старику скрутили ноги, и через минуту он, поддерживаемый за ворот агентом, стоял перед Миллером: сухонький, маленький как подросток.

— Руки на доску, — приказал Миллер.

Агент толкнул конюха, тот упал на колени и послушно положил руки на обрубок.

Миллер, примерившись, ударил колотушкой по кончикам пальцев. Брызнула кровь. Даже в мутном предутреннем свете было видно, как посерело лицо старика.

Миллер счистил ногтем темную капельку, которая попала на пончо, и снова скомандовал:

— Руки!

Верзила нагнулся, взял старика за шиворот и заставил его снова положить руки на обрубок, вскользь заметив:

— Полегче, Карло. Он может окочуриться.

После следующего удара конюха кое-как привели в чувство, но он тут же снова потерял сознание.

— Пустой номер, — пробормотал долговязый агент. — Я знаю эту породу. Помрет, но не выдаст.

— Да он уж и так одной ногой на том свете, — сказал Миллер.

Интуиция подсказывала ему, что старик что-то знает о воде, поступающей в цитадель. Но как вытащить из него эти сведения?..

Пока конюха отливали, Миллер, совершенно измученный бессонной ночью и лихорадкой, вдруг вспомнил о пробирке с наркотиком, приготовленной для Четопиндо.

Да, на разных людей порошок действует по-разному. Тут еще, разумеется, и доза важна. А почему бы не испытать его на старике?

Миллер велел принести стакан, зачерпнул из ведра воды и, отойдя в сторонку, высыпал в воду немного порошка из пробирки.

Агент похлопал конюха по щекам, и тот открыл глаза. Пальцы на руках его вздулись и почернели.

Миллер опустился на корточки и поднес стакан к губам старика.

Агенты переглянулись.

Старик, не разжимая губ, мутным взором смотрел на Миллера, затем сделал глоток и вдруг жадно, почти залпом выпил весь стакан. Карло осторожно поил его, стараясь не пролить ни капли.

— Вода… сладкая… — прохрипел конюх и откинулся на спину.

— Дохлое дело. Он спятил, Карло, — сказал долговязый агент, забирая у Миллера пустой стакан.

Окружив старика, агенты перебрасывались репликами.

— Уснул.

— Окочурился.

— Зря время теряем!

— Потише, ребята, — сказал Миллер, и агенты примолкли.

Он внимательно наблюдал за стариком, который впал в забытье. Через несколько минут лицо конюха слегка порозовело. Миллер нагнулся и внятно, по слогам произнес:

— Откуда вода поступает в крепость?

Старик что-то пробормотал, не открывая глаз.

Карло тряхнул его за плечо:

— Отвечай!

— Болото… болото… — вдруг отчетливо произнес старик.

— Врежь ему как следует, Карло, — посоветовал один из агентов. — Это ему прочистит мозги.

Но тот покачал головой:

— Он не почувствует боли.

— Болото… святые пьют из болота, — бормотал старик.

— Какие там еще святые, — с досадой сплюнул долговязый.

— Какие святые? Да Орландо Либеро, например, — заметил Миллер, не отрывая взгляда от старика.

Между тем тот заговорил снова:

— Крепость пьет из болота.

— Есть болото близ цитадели? — обернулся Миллер к агентам.

— Есть, — шагнул вперед один из них.

— Какова его площадь?

— Двести квадратных миль.

— Пойдем на болото, — решил Миллер. — Я чувствую, именно там зарыта собака.

— Ничего себе, — крякнул долговязый, — двести квадратных миль! Мы там будем ковыряться до второго пришествия.

— С нами пойдет проводник, — сказал Карло.

— Кто? — уточнил один из подручных.

— Вот он, — кивнул Миллер на старика.

Через несколько минут из ворот запущенной гасиенды вышла небольшая группа. Впереди шли двое дюжих батраков, бережно держа под руки старика, тот едва волочил ноги и часто останавливался. Тогда Миллер наклонялся к нему и внятно, медленно произносил:

— Иди к болоту. Покажи, откуда пьют святые.

И старик снова трогался в путь.

Дорога уперлась в свалку: сюда свозили мусор из окрестных деревень.

Агенты, ведущие старика, замешкались, и он, вдруг отстранив помощников, зашагал самостоятельно, ловко обходя ямы и рытвины.

— Как он шею себе не сломает? — пробормотал Миллер.

Теперь старик шел впереди, за ним двигались остальные.

Вскоре они почувствовали, что приближаются к болоту. Почва становилась все более топкой, и движение маленького отряда замедлилось. Минут через сорок хлюпающая жижа достигла колен.

Миллер догнал старика и остановил его, схвативши за руку:

— Где чистая вода?

Огромные, чуть ли не во весь глаз, побелевшие зрачки смотрели сквозь немца.

— Воды нет, — сказал старик. — Есть огонь.

— Где?

— Здесь, — указал старик на свою грудь. — Здесь, внутри, горит костер.

— Жжет он тебя?

— Жжет, — прошептал старик.

— Чтобы погасить твой костер, нужна вода, — медленно произнес Карло.

— Верно… — словно эхо прошелестел старик. — Вода гасит огонь.

— Но эта вода не годится, — Миллер наклонился и ударил ладонью по болотной жиже. — Нужна чистая вода. Ну? Где она?

— Дальше, — сказал старик, и они снова двинулись в путь.

С каждым шагом они погружались все глубже. Миллер вытащил револьвер и переложил его повыше.

Нет, едва ли старик мог обмануть их: при такой огромной дозе снадобья, можно сказать предельной, он не мог сохранить сознание. Он движется сейчас во сне, в мирр грез, словно сомнамбула.

Они шли по болоту уже добрых три часа. Болотный газ отдавал гнилью, спирая дыхание. Коричневая жижа колыхалась вокруг. Сквозь нее прорастали одиночные камыши.

— Далеко еще? — спросил Миллер.

Старик остановился:

— Пришли.

Миллер огляделся. Вокруг, насколько хватало глаз, простиралось болото, кое-где покрытое ядовито-зелеными островками. Дальние края его тонули в тумане. Значит, все-таки старик обманул!

— Где вода? — сжав кулаки, Миллер шагнул к старику.

— Вот она. — Старик протянул вперед руку, словно библейский пророк.

Это оказалось узкое каменное ложе, расположенное вровень с болотом. Отдаленно оно напоминало римский акведук. Посередине ложа был пробит желобок, по которому струилась вода, чистая как слеза…

Сооружение было сделано столь искусно, что, даже находясь рядом, различить его было непросто на фоне болота. Нельзя было не подивиться остроумию и точному расчету старых мастеров, которые выбирали для сооружения, питающего цитадель водой, нужную высоту. В сезон дождей болото почти сравнивалось с каменным водопроводом. Еще чуть-чуть — и вода смешалась бы с болотной жижей, но этого не происходило. Вероятно, когда болото усыхало, каменная стенка возвышалась над уровнем болота, и заметить ее было легче. Но кому могло прийти в голову обыскивать огромное болото?..

Миллер зачерпнул рукой воды из желоба.

— Нектар! — воскликнул он, пробуя воду.

Все, за исключением старика, припали к желобку. Старик стоял, словно чему-то внимая, безучастный ко всему остальному.

Когда агенты напились, Карло ткнул старика в желоб с водой. Тот начал пить — жадно, захлебываясь. Видно, никак не мог погасить костер, пылавший в груди. Старик отрывался на мгновенье, переводил дух и снова припадал к серебристому ручейку.

— Смотри, папаша, вылакаешь всю воду, — хохотнул долговязый агент. — Оставь на долю тех, кто в крепости. Не то твой святой Орландо помрет от жажды.

Услышав имя Орландо, старик замер. Капли сбегали по его щекам, словно слезы. Лицо страшно побледнело. Конюх покачнулся, но Миллер поддержал его.

Подручные Карло ощупывали под проточной водой каменную стену, переговаривались:

— Хитро придумано.

— Видать, на века строили.

— Сто лет ищи источник — ни за что не догадаешься полезть в болото.

— Камни тесаны на совесть, и пригнаны — будь здоров!

— Это не беда, — авторитетно заметил коротышка. — Сейчас мы им устроим подарочек, — тем, кто в крепости. Ну-ка, ребята, все разом навалились на стенку!

— Да на кой черт ломать всю стенку, — возразил долговязый. — Можно отвести ручеек в сторонку, в болото — и баста.

— Всем отойти! Живо! Сооружение не трогать! — Резко приказал Миллер. — Живо! Таков приказ генерала Четопиндо…

Обратный путь показался намного тяжелей. Все устали, и каждый шаг по вязкому болоту давался с трудом. Кроме того, приходилось тащить старика — идти самостоятельно он уже не мог.

— Зачем нам эта падаль? Бросить ее в болоте — и делу конец, — предложил долговязый, когда подошла его очередь нести сухонького старика.

— Не бросай, — сказал Миллер. — Он еще покажет нам подземный ход в цитадель. — Время от времени он подламывал камышинки, обозначая путь к акведуку.

Старик дышал со свистом, тяжело, словно загнанная лошадь. Выбравшись из болота, они опустили его на траву и повалились рядом, обессиленные.

Внезапно старик вздрогнул и вытянулся.

— Умер, — произнес, бегло осмотрев его, опытный в таких делах немец.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Местная электростанция Королевской впадины в ту ночь, когда Новак бежал из-под стражи, испортилась. Это, на первый взгляд малозначительное, обстоятельство существенным образом повлияло на дальнейшие события.

В порту в ту ночь работа шла при факелах, которые разрывали тьму на неровные колеблющиеся куски.

…Появление Гульельмо Новака в порту и его пламенная речь всколыхнули докеров. В этом расчет генерала Четопиндо оказался безошибочным, однако он не рассчитал, что докеры смогут оказать полицейским и шпикам в штатском столь яростное и сильное сопротивление. Вся портовая территория превратилась в поле боя. Стычки шли в каждом закоулке, у каждого строения.

Затем на несколько часов наступило затишье.

Обе стороны готовились к решительным действиям, перегруппировали силы.

Докеры, руководимые Орландо Либеро, прорвали заслон и ушли в цитадель, унеся с собой тело Гульельмо.

На рассвете его схоронили, выдолбив неглубокую могилу в каменистой крепостной почве.

Слово прощания произнес Орландо. Когда он закончил, к могиле подошел Гуимарро.

— Партия учит нас честности, — сказал он. — И хотя, возможно, кто-то сочтет, что здесь, над могилой нашего товарища, не время и не место произносить горькие слова, я все-таки произнесу их. Это мой долг. — Гуимарро прислушался к выкрикам полицейских, которые доносились из-за высоких крепостных стен. — Мне трудно это сказать, но еще труднее промолчать. В том, что произошло, виноват Гульельмо Новак, наш товарищ, которого мы все любили. Он нарушил решение Центрального комитета вести в стране предвыборную агитационную работу, не поддаваясь на провокации. Власти спят и во сне видят какой-нибудь предлог, чтобы обрушиться с репрессиями на трудящихся, поставить Демократическую партию вне закона, одним махом перечеркнуть свободы, добытые в течение долгих лет изнурительной и кровавой борьбы… Это он, наш товарищ Гульельмо Новак, самовольно, не считаясь ни с кем, поднял стачку в Королевской впадине. О последствиях распространяться не буду — уверен, мы испытаем их в самое ближайшее время.

Докеры зашумели, Орландо остановил их жестом.

Вперед шагнул Рамиро:

— Твои слова прозвучали не вовремя, Франсиско!

— Нет, вовремя, — сказал Гуимарро. Нужно назвать вещи своими именами. Не нужно замазывать наши промахи. Нужно, чтобы на наших ошибках, если мы погибнем, учились другие… Мир твоему праху, Гульельмо, — закончил он и бросил в могилу ком влажной земли. — Ты навсегда останешься в нашей памяти!..

За крепостными стенами громыхнуло один за другим несколько разрывов. Дыхание близкой — рукой подать — опасности коснулось суровых лиц докеров. Они, конечно, еще не знали, что правительство так и не решится применить против них артиллерию, опасаясь общественного мнения за рубежом.

Рамиро подошел к Люсии и сжал ее руку.

— Ты не жалеешь, что вчера пошла со мной в порт? — шепнул он ей.

— Я благословляю судьбу, что оказалась вместе с тобой.

Орландо Либеро шагнул к изголовью могилы. Все ждали, что он ответит Гуимарро.

— Вы все знаете, что у меня были разногласия с покойным, — глухо произнес Орландо. — Но я преклоняюсь перед Гульельмо, его чистотой и героизмом. В этот трудный час я призываю вас не оглядываться назад, а смотреть вперед. Нам нужно думать не о смерти, а о жизни. Правительство полагает, что поймало нас в ловушку. А мы превратим крепость в ловушку для правительства! Мы вырвемся отсюда, и вся трудовая Оливия поддержит нас!

Неожиданно для себя Рамиро выступил вперед и запел. Это была новая песня, которую он сочинил на днях. Люди не знали слов. Но так удивительно созвучна была она чувствам восставших докеров, что припев подхватили все.

— А теперь за дело, — сказал Орландо, когда песня отзвучала. — Прежде всего, нужно установить круглосуточные посты на стенах, подсчитать запасы продовольствия, выяснить, что с водой…

Проходя мимо Рамиреса, Орландо, улыбнувшись, пожал ему руку и произнес:

— Рад, что мы вместе.

Прошло несколько дней. Первые атаки на крепость были отбиты успешно.

В стачечном комитете разгорелись жаркие споры: что делать дальше?

Добровольцы проверили старинный подземный ход, ведущий к побережью. Ход кое-где осыпался, поэтому сквозь него мог с трудом протиснуться только щуплый человек. В течение долгих столетий ход никто не чистил.

Гуимарро предложил:

— Расчистим и укрепим ход, а потом ночью по одному покинем цитадель.

— Убежим с поля боя? — спросил Рамиро.

— Этот бой нам навязали, — ответил Гуимарро.

— Теперь на нас смотрит вся Оливия! — воскликнул Рамиро. — Мы обязаны принять бой.

— Запасов кукурузы от силы хватит на десять дней, — озабоченно произнес пожилой докер. — Еды оказалось меньше, чем думали. Вода… Сами знаете, водопровод еле действует, засорился, а отремонтировать его у нас нет возможности: только внимание к болоту привлечем. Полицейские вокруг так и шныряют. Воды у нас по кружке на брата в сутки, да и той в любой момент может не стать. Кроме того, в крепости имеются женщины. Имеем ли мы право подвергать их опасности?

— Женщины будут сражаться наравне с мужчинами, — произнесла Люсия.

— И наравне с мужчинами будут гибнуть, — вздохнул Гуимарро.

Орландо дал всем высказаться. Он сидел, попыхивая сигаретой, положив на колени скомканный, зачитанный до дыр номер газеты. Эту газету с риском для жизни доставил в крепость по подземному ходу мальчишка из фавел. Здесь содержалась перепечатка из зарубежной газеты, посвященная Гарсиа, вместе с его фотографией…

— Твое слово, Орландо, — сказал Гуимарро.

— Идти на прорыв, Франсиско. Длительная блокада — не в нашу пользу. У нас нет запасов воды, и нет возможности их пополнить. Достаточно противнику нащупать и перерезать водную артерию — и нам придется плохо… На нас смотрит вся трудовая Оливия. И мы обязаны принять бой, даже если нам его навязали.

— Боюсь, ищейки уже нащупали, откуда мы берем воду, — сказал докер, подходя к комитетчикам.

Все повернулись в его сторону.

— Только что я был на северной стороне, — продолжал докер. — С углового бастиона хорошо просматривается болото. Там я обнаружил в бинокль несколько человек. По виду батраки, а там — кто их знает… Батракам вроде искать на болоте нечего.

— Что они делали? — задал вопрос Орландо.

— Шли цепочкой. Дошли до середины, а потом повернули обратно.

— Они достигли дамбы?

— В том-то и дело.

— Но вода продолжает поступать.

— Все равно, не нравятся мне эти батраки, — произнес Орландо, оглядывая нахмурившиеся лица комитетчиков. — Передайте всем докерам: сегодня в ночь мы все идем на прорыв.

Вода из железной трубы тонкой струйкой стекала в чан. Раз в день, когда накапливалось достаточное количество воды, происходила раздача. Ею ведала Люсия: каждому выдавала по кружке, женщинам и детям по две.

Иногда бывало и так, что всем воды не хватало. Но никто не роптал.

В этот день, однако, чан набрался почти полный. Взяв свою порцию, Люсия отошла в сторонку. Она привыкла пить воду маленькими глотками, смакуя, стараясь не пролить ни капли драгоценной влаги. Люсия сделала первый глоток. Ей показалось, что вода сегодня имеет какой-то странный привкус. Может быть, болотная вода в водопровод просочилась?

Стена перед Люсией покачнулась. «Это от недоедания», — подумала она и быстро допила воду, боясь, что расплещет ее. Затем опустилась на землю. Крепостная стена растаяла. Дерево перед ней вспыхнуло многоцветными огнями, стало ярким, словно платок, который индианка надевает в праздник. Цветное дерево склонилось над ней, ветви хищно изогнулись, словно щупальца, готовые сдавить горло…

События в Королевской впадине всколыхнули всю страну, вместо того чтобы устрашить ее. В этом состоял самый серьезный просчет генерала Четопиндо.

Орландо Либеро был особой фигурой. Такой популярности, как он, не знал ни один политический деятель Оливии. Орландо любили и крестьяне, и ремесленники, и шахтеры, и батраки.

Стихийное движение в защиту осажденных росло словно снежный ком. Ширясь день ото дня, оно выплеснулось наконец через край: словно сговорившись, люди из самых разных мест Оливии направились в Королевскую впадину, к осажденной цитадели. Ими двигало одно желание — разорвать кольцо, освободить докеров, которые попали в беду.

Движение масс было таким мощным, что полиция в растерянности отступила: можно перекрыть ручей, но попробуй перегородить реку, которая в половодье бурлит, широко разлившись, и сметает на своем пути все преграды.

Людские потоки сливались в пути, заполняли дороги. Появлялись самодельные лозунги: «Свободу докерам!», «Долой кровопийц Четопиндо!», «Свободы и хлеба!». Но чаще других встречался лозунг «Да здравствует Орландо Либеро — первый рабочий президент!».

Генерал Четопиндо с министром внутренних дел и группой высших офицеров наблюдали с холма в бинокли за тем, что происходит внутри крепостных стен. Ему удалось привести в исполнение свой план — отравить источник воды, которым пользовались осажденные. Теперь нужно было набраться терпения и ждать несколько часов, чтобы посмотреть, насколько акция окажется эффективной.

Как только наблюдатели доложили, что в цитадели начали делить воду, на холме собралось избранное общество.

— Что же все-таки придумал наш Артуро? — спросил какой-то полицейский чин.

— Сейчас увидите, — уклончиво ответил генерал.

— Началось! — взволнованно воскликнул офицер, стоящий поодаль, и все поспешно прильнули к биноклям.

Миллер обратил внимание на одинокую женскую фигурку, находившуюся в дальнем от него конце цитадели. Женщина, что-то сжимая в руке — один из офицеров уверял, что это кружка для воды, — сделала несколько зыбких шагов, затем упала под деревом.

— Через несколько минут можно будет собирать урожай, — сказал Четопиндо.

— Ты кудесник, Артуро, — похвалил президент.

Министр внутренних дел взял Четопиндо за руку и отвел его в сторонку.

— Артуро, ты не яду им подсыпал? — спросил озабоченно министр, понизив голос.

— Ты угадал, — произнес Четопиндо. — Между прочим, яд ничем не хуже бомбежки с воздуха, артиллерийского обстрела или танков.

— Значит, мы войдем в крепость без единого выстрела?

— Именно. Посмотри-ка, какая красотка корчится там, под деревом, — протянул Миллер министру свой бинокль.

— Красотки потом, — отвел министр бинокль. — Что же ты все-таки с ними сделал? Каким ядом попотчевал?

— Вели-ка лучше своим частям занимать крепость, — ответил Четопиндо.

— Итак, новое оружие?

— Вроде того.

— Разве мы вызвали подкрепление? — донесся до них чей-то растерянный голос.

Четопиндо и министр враз обернулись: на дороге, которая вела от Королевской впадины к цитадели, встало огромное облако пыли.

Поток людей двигался неотвратимо, подобно лаве во время извержения.

Министр нахмурился.

— Полиция! — истерически выкрикнул он. — Немедленно навести порядок!

— Основные полицейские части находятся в Санта-Рите, — ответил заместитель министра.

— Почему?

— Генерал Четопиндо сказал, что они ему не понадобятся. И вы с ним согласились.

— Вызовите по радио!

— Не успеют…

— Сам вижу… Но неужели у нас здесь нет ни одного танка, ни одной пушки?

Министр покачал головой.

— Что один танк, что десяток — какая разница с точки зрения иностранного корреспондента? — заметил он. — Мы ведь приготовились брать цитадель голыми руками.

— Сколько у вас полицейских?

— Пятьдесят человек.

— Поднимите их в ружье!

— Бессмысленно, — тихо сказал министр. — Излишнее кровопролитие. Многотысячная чернь сомнет нас.

— Что же делать? — упавшим голосом произнес Четопиндо.

Толпа приближалась. Уже можно было различить отдельные лица, прочесть лозунги, колышущиеся над толпой.

Те, кто был на холме, сбились в кучку.

x x x

Накануне штурма, перед вечерней раздачей воды, стачечный комитет принял решение: все, кто пожелает, могут покинуть цитадель по подземному ходу.

Желающих, однако, не оказалось. Даже женщины наотрез отказались уйти из крепости.

— А кто вас перевязывать будет? — сказала жена одного докера в ответ на слова Орландо Либеро о том, что женщинам с детьми лучше покинуть крепость.

— А с детьми как? — спросил Гуимарро.

— Дети могут спрятаться в одном из бастионов, — предложил Рамиро. — Пули их там не достанут.

Мальчик-связник, который доставлял осажденным вести с воли, уходил из крепости со слезами на глазах. Ему очень хотелось остаться со всеми, но необходимо было доставить на явку свежие материалы для «Ротана баннеры».

— Будь осторожен, — сказал Орландо мальчишке на прощанье.

— Я ни одной бумажки не потеряю, — заверил мальчик, похлопав по карману.

— Себя береги. Расскажешь на воле…

— Про что? — поднял мальчик смышленое личико, усыпанное веснушками.

— Про все, что видел в крепости, — сказал Либеро. — Про то, как нас всех пытались отравить.

…Теперь мальчишка вместе с толпой, которую повстречал на полпути к фавелам, двигался к цитадели. Вместе со всеми он восторженно скандировал:

— Долой ищеек Четопиндо! Да здравствует Орландо Либеро!

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Дав согласие на оформление в Оливию, Талызин основательно засел за испанский. А в ближайший свободный день с утра отправился в Библиотеку иностранной литературы. Хотелось почитать об Оливии, чтобы побольше изучить эту далекую страну.

Выписав книги, Талызин направился к своему излюбленному месту у окошка, которое, он заметил издали, было не занято. В эту пору читальный зал был еще почти пуст. В ожидании заказа Иван просмотрел свежие газеты.

Наконец его читательский номер вспыхнул на табло, и Талызин пошел к выдаче.

— Вы увлеклись Оливией, Иван Александрович? — улыбнулась молоденькая библиотекарша, пододвигая Талызину стопку выписанных им книг.

— Да, хочу получше узнать эту страну.

— Я убеждена, что лучший способ узнать страну — это читать ее газеты, — серьезно сказала девушка. — Знаете, у нас есть подшивки оливийских газет. Особая наша гордость — «Ротана баннера».

— «Ротана баннера»?

— Так называется левая оливийская газета, — пояснила девушка.

— Красиво звучит.

— На одном из местных диалектов это означает «Красное знамя».

— Можно получить подшивку?

— Конечно. Только, пожалуйста, бережней с «Ротаной». У нас издание в одном экземпляре, а некоторые номера клеены-переклеены. Я пойду в хранилище, подберу… Подойдите ко мне минут через пятнадцать.

Подшивка «Ротана баннеры», в отличие от других, оказалась на удивление тонкой. Талызин бережно перенес ее к своему столику. Сначала только бегло просматривал листы малого формата. Особенно интересно было рассматривать фотографии и разбирать подписи к ним.

В одном из номеров его внимание привлек вид дымящегося вулкана, контуры и название которого он знал еще из курса школьной географии. Вулкан возвышался вдали, а на переднем плане, на фоне бензоколонки находились два человека. Одежда на них была измята. Один, высокий, был в военной форме, явно утратившей щегольской вид. Второй — в штатской одежде, на голове его красовалось огромных размеров сомбреро. «Генерал Четопиндо», — прочел Талызин подпись к фотографии. Из текста подписи явствовало, что рядом с генералом находится бразильский коммерсант Карло Миллер. Прочитав фамилию, Талызин невольно вздрогнул и, удвоив внимание, начал вглядываться в не очень четкое фото. В эти мгновения в памяти Ивана невольно всплыл тот, другой Карл Миллер из-под Гамбурга, из лагеря… Нет, они разные люди, только имя общее. У этого, на фото, совсем другое лицо. И пенсне отсутствует. Пенсне он мог снять, положим… Жаль, эта дурацкая шляпа не дает возможности рассмотреть лицо как следует.

Талызин разглядывал фотографию, вертя газету так и этак. В фигуре коммерсанта ему почудилось что-то знакомое. И разворот плеч, и манера держать голову… Он принялся переводить статью под фотографией…

Это было официальное сообщение. Заглядывая в словарь, Талызин проштудировал текст, однако ничего интересного не почерпнул.

Бразильский торговец, будучи в Оливии по своим делам, оказался поблизости от генерала Четопиндо, когда тот попал в малоприятную историю. Шофер диктатора бежал на машине в неизвестном направлении, и генерал оказался один в горах, далеко от всякого жилья.

«Были в окружении Четопиндо и смелые люди, — подумал Талызин. — Ведь шофер не мог не понимать, что ему грозит в случае поимки».

Особенно поразила Ивана головокружительная карьера безвестного бразильского коммерсанта, по сути — гостя страны, который за короткое время сумел стать правой рукой Четопиндо. В стремительности продвижения к власти Карло Миллера таилась некая загадка.

Любопытно, а как комментирует это происшествие «Ротана баннера»? В номере с официальным сообщением комментарии отсутствовали — они просто не успели появиться. А последующих номеров в подшивке не было. Возможно, они не дошли до Москвы. А может, тираж был конфискован… Кто знает, что произошло?

Талызин читал газеты из других подшивок все с большим интересом. Волнения в столичном порту — Королевской впадине… Темпераментные стихи и песни Ра-миро Рамиреса в «Ротана баннере»… Героическая оборона докерами цитадели… Сильнодействующая отрава, которую осаждающие бросили в воду, чтобы сломить сопротивление защитников крепости… Взрыв народного возмущения, свержение клики Четопиндо и приход к власти народного правительства Орландо Либеро…

— Не прячьте газеты далеко, — попросил он девушку, покидая с последними посетителями библиотеку. — Я приду завтра.

— Все подшивки оставить?

— Нет, только эту, — указал Талызин на «Ротана баннеру».

— В других ничего интересного?

— У меня мало времени.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Встречу со специалистами, которые приехали из-за рубежа по приглашению нового правительства, президент назначил на семь тридцать утра — другого свободного времени в этот день у него не оказалось.

Приезжие остановились в гостинице, расположенной в центре Санта-Риты. Рано утром прибыло несколько машин, чтобы доставить их в президентский дворец.

Столица еще хранила следы праздничного четырехдневного карнавала. Красочные балаганы, обрывки серпантина, россыпи конфетти, обертки от мороженого и конфет свидетельствовали о разгуле веселья, которое еще недавно царило на улицах Санта-Риты.

В головной машине ехал доброжелательный сопровождающий, он ловил каждый вопрос гостей и охотно давал пояснения. Это был плотный, похожий на штангиста человек с тронутыми проседью вислыми усами. Машины приехали слишком рано, и он решил показать приезжим город.

— Меня зовут Франсиско, — прежде всего представился он.

Притихшие улицы убегали назад, и Франсиско не умолкал:

— Здание университета… Национальный стадион… Между прочим, господа, оливийская сборная встретится здесь со сборной Бразилии. Ровно через две недели… Ну, не знаю, попадете, если повезет… Да, вы не ошиблись, это действительно особняк старинной постройки…

Шофер по просьбе Франсиско притормозил. Дом стоило осмотреть повнимательнее.

— Да нет, архитектура, в общем, обычная, хотя и производит впечатление, не правда ли?.. При прежнем режиме здесь помещался Комитет общественного спокойствия, или спасения, как его еще иногда называли… Да, вроде тайной полиции… С тех пор прошла целая вечность. Конечно, если время измерять не годами, а событиями…

Вереница машин снова тронулась.

— Новый мост… Мы построили его своими силами, когда иностранные инженеры забастовали. Говорят, один из самых красивых на континенте. Впечатляет, правда?.. Площадь Свободы… Эта статуя символизирует медь — одно из главных богатств республики… Президентский дворец. Мы приехали, господа.

Последним из машины вышел высокий человек. Костюм на нем сидел мешковато, видно было, что он не от портного, а из магазина готового платья, причем не перворазрядного. Пока они ехали, человек этот не задавал никаких вопросов, но всматривался в окно машины так жадно, словно кого-то искал на пустынных после утомительного карнавала улицах Санта-Риты.

«Может быть, этот человек бывал уже в Оливии?» — подумал Франсиско.

Президентский дворец снаружи подавлял своей массивностью и основательностью.

Обмениваясь впечатлениями, люди, высыпавшие из машин, гурьбой двинулись к центральной арке.

Два гвардейца застыли перед ней словно статуи.

— Совсем как у нас перед Букингемским дворцом, — заметил один из приезжих.

— Ничего похожего, Джонни, — возразил другой. — На этих, посмотри, кители современного покроя, сапоги армейского типа. Никакой тебе особой парадности, если не считать оранжевых перчаток да светлых ремней…

— Нам нужны пропуска? — спросил у Франсиско кто-то из группы.

— Никаких пропусков, — сказал Франсиско. — В президентский дворец вход свободный.

Во внутреннем дворе президентского дворца даже в этот ранний час было немало народу. Но это не были ни праздношатающиеся, ни туристы. Люди торопились по своим делам, что не мешало им на ходу обмениваться шутками, улыбаться друг другу.

— Оливия — веселая страна, — заметил, ни к кому не обращаясь, респектабельный господин, судя по выговору — француз.

Они вошли в гулкий портал. Изнутри дворец был отделан вполне современно. Перед входом стояла охрана.

Франсиско нажал на кнопку вызова лифта.

— Господа, — он глянул на часы, — у нас еще десять минут. Если хотите, можем бегло осмотреть дворец.

Слова Франсиско встретили одобрение.

Выйдя из лифта, они прошли анфиладу комнат. Вход в каждую сторожили сумрачные бутафорские рыцари в доспехах.

— Здесь мы оставили все, как было прежде, — пояснил Франсиско. — Доспехи — подлинное средневековье, испанская работа. Музейная ценность, если хотите.

Мраморные лестницы поражали великолепием. Стены были украшены живописной росписью, сюжеты которой отражали оливийскую историю. Однако не было времени, чтобы хорошенько рассмотреть их.

Наибольшее впечатление на приезжих произвел зал, в котором заседал парламент.

— Вот уж поистине музей! — восторженно произнес француз. — Эти статуи и картины украсили бы и Лувр, и Лондонскую национальную галерею…

— Вы не ошиблись, — живо обернулся к нему Франсиско. — В течение долгих десятилетий и даже столетий здесь собирали полотна и скульптуры лучших мастеров Европы и Америки. Прежние правители не жалели на это народных денег… Обратите внимание на золотую маску — вон там, слева от распятия. Она из древнего саркофага. Маска была куплена в Египте за бешеные деньги.

— Неужели подлинник? — произнес англичанин.

— Подлинник, — кивнул Франсиско. — У нас имеется заключение экспертизы Британского исторического музея. Оно висит под маской, в рамочке.

Они миновали зал заседаний и вошли в небольшую, скромно обставленную комнату.

— Садитесь, господа, — пригласил Франсиско и, бросив взгляд на часы, добавил: — Орландо Либеро сейчас придет.

Ровно в семь тридцать в комнату вошел президент. Его никто не сопровождал.

Орландо обошел иностранных специалистов, каждому пожимая руку. Последним Орландо приветствовал высокого, чуть сутуловатого гостя.

— Иван Талызин, — представился тот, крепко пожимая руку.

— Добро пожаловать! — с акцентом произнес президент по-русски.

— Я рад, что приехал в вашу страну, — перешел Талызин на испанский.

— Вы так хорошо знаете наш язык? — удивился Орландо Либеро. — Мне кажется, что каждый человек должен знать несколько языков, так ведь намного легче общаться, пользоваться литературой… Я вот начал изучать русский.

— Трудно?

— Трудно. Но трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать, — улыбнулся Орландо.

Присутствующие с вежливым вниманием слушали разговор Талызина с президентом, за которыми едва поспевали переводчики.

Затем президент обратился ко всем. Он коротко рассказал приехавшим специалистам о тяжелом наследии, которое оставил старый режим, о необходимости менять все — от устарелого оборудования фабрик, заводов и рудников до отношений между людьми.

Гости внимательно слушали, изредка задавая вопросы.

— У нас еще много различных трудностей, но мы стараемся их преодолевать, надеемся, что и вы, иностранные специалисты, в этом нам поможете, — заключил Орландо Либеро. — Вслед за вашей группой последуют другие… Республика не пожалеет средств на свое экономическое обновление, на то, чтобы повысить индустриальный потенциал. — Президент задумчиво посмотрел в окно и продолжал: — Нам многое пришлось наверстывать. Люди жили ужасно. Например, фавелы — думаю, вы представляете, что это такое, — мы их смогли снести буквально накануне… Крестьяне получили землю.

— Насколько я понял, в Оливии теперь не хватает рабочих рук? — спросил англичанин.

— Рабочей силы у нас достаточно, — ответил Орландо Либеро. — Беда в том, что она по большей части — неквалифицированная.

— Какова обстановка в Оливии? — спросил француз.

— Вы все увидите своими глазами, — посуровел президент. — Нам немало усилий пришлось приложить, чтобы выкорчевать саботаж и диверсии правых элементов. Теперь в Оливии спокойно.

— Спокойно? — переспросил американец, вертя на пальце красивый перстень.

— Настолько спокойно, — сказал Орландо Либеро, — что недавно мы сочли возможным выпустить досрочно из тюрьмы некоторых из тех, кто был повинен в злоупотреблениях прежнего режима.

— О, это гуманно! — воскликнул француз.

— А может быть, несколько опрометчиво? — усомнился англичанин.

— Мы достаточно сильны, чтобы не бояться змеи, у которой вырвано жало, — сказал президент.

Красивая мулатка, улыбаясь, внесла поднос с традиционным кофе. Француз галантно помог ей составить чашечки на стол.

Президент подсел к Талызину, долго расспрашивал его о Советской России, сказал, что мечтает побывать в СССР.

Зазвонил телефон. Президент, извинившись, взял трубку.

— Королевская впадина? И снова четвертый причал? — озабоченно переспросил он. — Хорошо, я вышлю к вам особую группу. Этот клубок пора наконец распутать.

— Опять контрабандистов поймали, — пояснил Орландо Либеро, с досадой бросив трубку.

— Что за товар? — поинтересовался француз.

— Наркотики! — в сердцах воскликнул Орландо Либеро. — Как у вас в Европе обстоит дело с наркоманией?

— Судя по газетам, число наркоманов растет во всем мире, — сказал англичанин.

— Вы верите газетам? — спросил его второй, недоверчиво улыбаясь.

— Боюсь, в данном случае это чистая правда.

— А у меня насчет наркотиков собственное мнение, — заметил француз. — Видите ли, господа, я убежден, что все человечество в целом смертно точно так же, как отдельный индивидуум, — произнес он, становясь серьезным. — Отдельный человек умирает от какой-либо болезни: от туберкулеза, рака или инфаркта… Коль скоро человек смертен, то не все ли равно, от чего он умрет? Наркотики я считаю болезнью человечества. Не какого-нибудь отдельного человека, а всего несчастного рода людского. И эта болезнь так же неизлечима, как те, о которых я упоминал.

— Неоправданный пессимизм, — усмехнулся Талызин. — Люди на наших глазах побеждают одну болезнь за другой. Вы, например, упомянули туберкулез. А у нас в стране с этой болезнью успешно борются.

— Ну пусть даже вы и правы, месье, — согласился француз. — Разве это меняет дело? Человечество побеждает одну болезнь, а взамен приходят новые, может быть, еще более страшные.

— Что же вы предлагаете? — спросил Орландо.

— Предоставить все естественному течению вещей, — сказал француз, легкой улыбкой показывая, что не следует слишком всерьез принимать все, о чем идет речь. — Раньше говорили: кому суждено быть повешенным, тот не утонет. На современный лад эта пословица звучит так: кому суждено погибнуть от наркотиков, тот не умрет от чахотки.

— Другими словами… — начал англичанин.

— Другими словами, — подхватил француз, — бороться с пороком, который представляет собой болезнь человечества, бессмысленно. Гони его в дверь, он влетит в окно.

— Я с вами не согласен, — резко сказал Орландо Либеро. — Наркотики — величайшее зло. В частности, нашей стране они причинили и причиняют немало горя. Мы полны решимости выкорчевать наркотики, и мы добьемся своего. Но это трудно, не скрою от вас. Контрабандисты изыскивают все новые уловки, поставляя их в Оливию. Это и немудрено: ведь они на каждом грамме получают баснословные барыши. Уж казалось бы, все лазейки мы перекрыли, все щели пограничные заткнули, и вдруг — бах! — где-нибудь опять обнаруживаем наркотик.

— Может быть, его синтезируют на месте? — произнес англичанин.

— У нас есть веские основания полагать, что дело иногда обстоит именно так, — сказал президент.

Вытащив записную книжку, он что-то торопливо туда черкнул.

— Помимо наркотиков нас волнует еще одна проблема, — тонко улыбнулся англичанин.

— Какая? — поднял голову Орландо.

— Футбол.

— Футбол?

— Речь идет о матче Бразилия — Оливия, — пояснил невозмутимый англичанин.

— О, я вижу, вы уже в курсе последних оливийских событий, — улыбнулся Орландо Либеро. — Обещаю вам: каждый получит по билету на матч.

Президент встал. За ним поднялись остальные.

— На этом мы расстаемся, господа, — сказал президент. — Разрешите пожелать успехов на вашем новом, нелегком поприще.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Тюрьма научила Миллера философскому взгляду на вещи.

В камере он вспоминал один рассказ Джека Лондона, где речь идет о китайце, приговоренном к длительному сроку заключения.

Миллер плохо помнил рассказ, прочитанный в детстве, ему только врезались в память рассуждения китайца о том, что и через десять, и через двадцать лет — все равно, сколько бы ни прошло времени, — когда он выйдет из тюрьмы, жизнь будет прекрасна. Правда, он вступит уже в преклонный возраст — ну и что с того? Каждый возраст имеет свои преимущества. Даже дряхлый старик может почувствовать радость жизни, если он на свободе. Так или примерно так рассуждал китаец. Так, усмехаясь в душе над собой, рассуждал и Миллер.

Положа руку на сердце, ему еще повезло, как и его бывшему шефу генералу Четопиндо, и министру внутренних дел, и вообще всей элите, которая собралась в тот памятный вечер на холме близ цитадели, чтобы торжествовать победу над забастовщиками Королевской впадины.

Нужно сказать, это была неплохая задумка Четопиндо — отравить воду. Бескровная эффектная победа уже витала в воздухе. Кто мог знать, что эта идея окажется неосуществленной.

Когда толпа, идущая на помощь, ворвалась в цитадель, Орландо Либеро возглавил ее. Быстрые и решительные распоряжения Орландо Либеро внесли порядок в действия масс.

Прежде всего арестовали и взяли под стражу всех, кто находился на холме. Полицейскую охрану быстро обезоружили. Да и надо признать — она не оказала значительного сопротивления. Миллер с бессильной злобой наблюдал, как охранники бросают на землю свои карабины, братаются с толпой…

А через несколько дней в Оливии состоялись всеобщие выборы, которые вызвали небывалый дотоле энтузиазм народных масс. Орландо Либеро был провозглашен президентом, а вот Миллера вместе с прочими после показательного суда за преступления против народа отправили в тюрьму. Спасибо еще, что не расстреляли.

Миллер твердо знал, что с политическими противниками следует поступать иначе, чем поступило правительство Орландо Либеро.

Во время объявления приговора Миллер неожиданно припомнил тот тусклый денек 1944 года.

…Тяжелые ворота Баутценской тюрьмы закрылись за ними, и машина помчалась по накатанному шоссе, идущему под уклон.

Миллер был в штатском. В штатском был и узник, которого ему было приказано сопровождать, — высокий, крепкого сложения человек с крупной головой и пронзительным, обжигающим взглядом.

Машину несколько раз задерживали посты, придирчиво проверяли документы.

Времени они потеряли много и только после полуночи, миновав уснувшие улочки аккуратненького Веймара, въехали на территорию Бухенвальда. Охранники открыли ворота, и тяжелая машина вползла во двор крематория.

Первым из машины вышел Миллер. Сделал несколько шагов, разминая затекшие ноги. В тусклом свете синего фонаря он узнал одного из тех, кто открывал ворота: это был обершарфюрер Варнштедт. Они поздоровались.

Вскоре подошли еще несколько человек. Большинство их было Миллеру знакомо. Он узнал лагерного врача гауптштурмфюрера Шидлауского, оберфюрера Вернера Бергера, унтершарфюрера Штоппе, который отвечал за работу крематория. К ним присоединились штабсфюрер Отто, лагерфюрер оберштурмбаннфюрер Густ, раппорт-фюрер Гофшульте, адъютант Шмидт.

Лагерфюрер Густ собрал своих в кружок для короткого совещания.

— Где заключенные, которые обслуживают крематорий? — поинтересовался Миллер, когда Густ закончил инструктаж.

Штабсфюрер Отто небрежно указал на приземистое строение за крематорием.

— Мы их еще днем заперли там, на всякий случай, — произнес он. — Как только получили телефонограмму.

Трубы крематория нескончаемо дымили, выплевывая в небо жирные клубы.

— А заключенные из бараков? Они ничего не увидят? — тревожно спросил кто-то.

Отто процедил:

— Они и носа не высунут. За этим проследят капо.

— К делу! — велел оберфюрер Бергер, вытаскивая из кобуры пистолет.

Эсэсовцы выстроились в два ряда вдоль торной дороги, ведущей в крематорий.

— Выходи! — сказал Миллер заключенному, приоткрыв дверцу машины.

Арестант вышел из машины, расправил плечи.

— Ступай вперед! — велел Миллер и грубо толкнул заключенного.

Тот двинулся по узкому проходу между эсэсовцами.

Когда арестант подходил к крематорию, хлопнули три выстрела. Заключенный упал. Его втащили в помещение.

К распростертому на полу узнику подошел гауптштурмфюрер Шидлауский.

— Эрнст Тельман мертв, — констатировал через минуту лагерный врач, разгибаясь.

Кокс в печи ярко пылал, пламя гудело, бросая сквозь прорези багровые отсветы на лица эсэсовцев.

Обершарфюрер Варнштедт пнул ногой стоящую наготове вагонетку. Узкие поблескивающие рельсы вели в разверстый зев пылающей печи.

— Снять с него одежду? — спросил унтершарфюрер Штоппе, вопросительно посмотрев на Густа.

— К чему? — поморщился лагерфюрер. — Лишняя морока. Грузите так.

А через несколько дней после его возвращения из командировки, 29 августа, начальник лагеря подошел к Миллеру:

— Вчера, во время налета вражеской авиации, погиб в Бухенвальде Тельман, — сказал он и протянул Миллеру свежую газету.

Тот прочел краткое сообщение и облегченно вздохнул…

Да, Миллер считал, что в Оливии ему повезло.

Мягкости нового правительства нельзя было не подивиться. Поначалу, в первые дни тюремного заключения, Миллер был уверен, что Демократическая партия недолго продержится у власти — уж слишком она либеральничала со своими врагами. Об этом он узнавал из газеты «Ротана баннера», ежедневно доставляемой в камеру.

Время, однако, шло, а Орландо Либеро продолжал оставаться президентом Оливии.

И вот Миллера неожиданно для него самого выпустили.

Выйдя из тюрьмы, он оказался на распутье.

x x x

Революция, похоже, не коснулась Ильерасагуа. «Изобретатель» жил в той же покосившейся хибаре, что и прежде. Время, конечно, наложило на него отпечаток. Ильерасагуа обрюзг, еще больше ссутулился, а посреди некогда буйной шевелюры явственно обозначился островок загорелой лысины.

В остальном же он не изменился. Во всяком случае, так показалось Миллеру, который долго наблюдал за Ильерасагуа, прежде чем решился подойти к нему.

Он проследил, как под вечер Ильерасагуа вернулся с работы, а затем вышел ненадолго из дому и вернулся, нагруженный снедью.

Когда Миллер, постучав в дверь, вошел в комнату, Ильерасагуа побледнел и отшатнулся, словно перед ним возникло привидение.

— Привет, сеньор изобретатель, — сказал Миллер.

— Это ты, Карло? — хриплым от испуга голосом спросил Ильерасагуа, не отвечая на приветствие.

— Как видишь.

— Уходи! — замахал руками Ильерасагуа. — Я не смогу тебя спрятать. С прошлым покончено. Если тебя здесь найдет народная полиция…

— Я освобожден, — перебил Миллер. — Документы в порядке. А для тебя, чтобы не скучал, скоро будет новое порученьице…

— А кто мне заплатит за сырье и работу? — спросил угрюмо Ильерасагуа.

— Орландо Либеро тебе заплатит. Ты только расскажи ему, как делал с приятелями подпольно гранаты, которые лопались потом на улицах Санта-Риты, и он отвалит тебе — будь здоров!

— Ладно, приходи дня через два.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Иван Талызин ехал к месту назначения — на медеплавильный комбинат, еще как следует не отдохнув после долгой дороги. Аэропорты семи городов, где делал посадку самолет, смешались в голове в один — беспокойный, гудящий, прошитый неоновыми молниями реклам и указателей, с душными залами, где звучит насморочный голос дикторши, объявляющей посадку, прибытие самолетов, перемену в рейсах и сводки погоды.

Последний перелет перед Санта-Ритой…

Позади остались серые пески раскаленных пустынь, горные хребты, укутанные в вечные снега, огни ночных городов — словно россыпи драгоценных камней на бархате ночи.

Наконец пилот объявил по радио:

— Самолет пересек государственную границу Оливийской республики!

Иван много узнал в Москве об этой стране, о ее президенте, о широких начинаниях Орландо Либеро, о задачах, которые ставит и решает республика, несмотря на бешеную злобу правых элементов.

На медеплавильный комбинат из столицы Талызина сопровождал смуглолицый молодой паренек. Иван сразу же почувствовал к нему симпатию.

— Меня зовут Хозе, — сказал паренек с белозубой улыбкой, отворяя перед Иваном дверцу старенького «пикапа» с брезентовым верхом.

Хозе вел машину лихо и бесшабашно. Они неслись по улицам Санта-Риты, почти полностью пренебрегая правилами уличного движения.

Промелькнул отель, в котором Иван ночевал, затем мрачное здание бывшего Комитета общественного спокойствия. Вскоре дома стали пониже, улицы — поуже.

— Я знаю, ты русский, — сказал Хозе.

— Русский, — с улыбкой подтвердил Талызин.

— У каждой страны есть свой поэт, — продолжал Хозе после паузы. — У вас Пушкин. У нас Рамиро Рамирес. Я многие его стихи знаю наизусть…

— Я тоже знаю Рамиреса.

— О! — Хозе с уважением посмотрел на Ивана.

Машина вылетела на мост. Под колесами гулко загрохотали старые бревна. Талызин посмотрел на желтые волны реки.

— С этим мостом связано начало одного из важнейших революционных событий нашей страны, — чуточку торжественно произнес Хозе, кивнув в окно. — Когда-нибудь я расскажу об этом.

— Кем ты работаешь?

— Машину вожу с медными слитками. Тридцать тонн.

— Хорошо идет работа на руднике?

— Да как сказать… — неопределенно протянул Хозе. — До последнего времени все было как надо. А сейчас стало неспокойно…

Город кончился. Дорога все время ползла в гору. Постепенно менялся пейзаж. Округлые холмы, покрытые незнакомой Талызину растительностью, все чаще переходили в голые каменистые скалы.

Иван жадно глядел по сторонам, словно губка впитывая впечатления. Ему казалось, что когда-то давно он уже бывал здесь. Быть может, это чувство было связано с тем, что он много читал об Оливии.

Глубоко в ущелье мелькнул целый лес труб. Дым, скученный в одно огромное облако, был неправдоподобно зеленого цвета.

— Плавят медь. — Хозе откинул волосы со лба и, уверенно крутя баранку, негромко продекламировал:

Утоли мои печали,

Пламенеющий закат,

Дерзко всхолмленные дали

И медеплавильный чад…

— Чьи это стихи? — спросил Иван.

— Рамиро. Они еще не опубликованы. Рамиро читал их на днях перед рабочими, на комбинате.

— А сколько у вас рабочих?

— Шестьдесят тысяч.

— Целый город!

— А людей не хватает.

Наскоро перекусив на заправочной станции, они двинулись дальше. Хозе предложил полазить по горам, подняться на вершину, с которой, как он уверял, виден действующий вулкан — «тот самый», приманка и отрада туристов со всех концов света, — но Талызин отказался: ему не терпелось добраться до места и приступить к работе.

Теперь дорога то извивалась серпантином, то вдруг вгрызалась в гору напрямую и ныряла в тоннель, то шла над самым краем пропасти, такой глубокой, что если посмотреть вниз, холодело сердце.

Неожиданно Хозе сбавил ход.

Сразу за поворотом неожиданно для Талызина показался комплекс зданий.

«Обогатительная фабрика меднорудного комбината. Народное предприятие», — прочел Талызин на табличке, когда они подъехали поближе.

— Пробежимся по цехам? — предложил Хозе, лихо притормаживая.

Они вышли из машины и, миновав охрану, направились к десятиэтажному зданию, похожему на аквариум. Хозе здоровался с каждым встречным — его тут знали все.

— Руда на фабрику идет с шахты, — сказал Хозе.

— А где вагонетки?

— Руда поступает сюда по подземным трубам, — пояснил Хозе.

Они остановились.

— Раньше все это, — сделал Хозе широкий жест, — принадлежало иностранным компаниям. Теперь предприятие национализировано. Прежде рабочие жили в ужасных условиях. Я-то этого не видел, но те, кто застал… О том, как жили рабочие на руднике, тебе расскажет Франсиско Гуимарро, он работал здесь.

— Это тот, который привез нас утром к президенту?

— Он самый.

От посещения обогатительной фабрики в памяти Талызина остались размах, масштабность предприятия. Перед глазами плескались тяжелыми волнами циклопических размеров бассейны, где шевелилась, словно живая, темная плотная масса. Это была измельченная медная руда.

Хозе и Талызин на фуникулере поднялись к медеплавильному заводу, расположенному высоко в горах.

Завод явно нуждался в реконструкции — Талызин понял это с первого взгляда.

Они вошли в конверторный цех. Стенами цеха служили бока скал, лишь слегка обтесанные. Они источали жар. Скальные стены были покрыты толстым слоем копоти и гари. Пламя в конверторных печах гудело грозно и устрашающе.

Рабочие, обслуживающие печи, носили на лице повязки, оставляющие открытыми только глаза. Среди волн дыма они походили на привидения.

Хозе что-то сказал нескольким рабочим — что именно, Иван не разобрал из-за грохота, — но люди у печей стали проявлять к нему знаки внимания.

Сделав несколько шагов, Талызин нагнулся я поднял кусок ноздреватого шлака красного цвета. «Возможно, в отходы попадает медь, — подумал он, пряча шлак в кардан. — Нужно будет отдать в заводскую лабораторию. И вообще посмотреть, как она работает».

Близ крайнего конвертора их остановили.

— Сейчас пойдет медь, — сказал дочерна закопченный рабочий. В голосе его звучали торжественные нотки. — Сеньор руссо может посмотреть, если пожелает.

— Меня зовут Иван, — произнес Талызин и крепко пожал руку рабочему.

— О, Иван! Хорошо, — расплылся рабочий в улыбке.

Повязка его сбилась, обнажив худые, глубоко запавшие щеки, изрезанные густой сетью морщин. Какого он возраста? Это мог быть пожилой человек, но мог быть и юноша.

Несколько умелых ударов ломом — и медь хлынула из образовавшегося отверстия неожиданно тонкой, ослепительно яркой струей. Небольшие изложницы, пододвигаемые рабочим, заполнялись одна за другой.

Подошел подсобник с лейкой. Струйки воды, встретившись с расплавленным металлом, зашипели, вмиг образовав облако белого пара. Слиток затвердел.

Рабочий осторожно поддел его ломом. Медь червонно поблескивала, в капельках воды она выглядела удивительно красивой.

Следующий рабочий отработанным движением опрокинул изложницу в канаву, дно которой было выложено плиткой. По канаве струился мутный поток. Он-то и охлаждал окончательно плитки меди.

Рядом, на специальной площадке, стояла длинная шестиосная платформа, больше чем наполовину заполненная слитками. Резиновые шины колес были почти стерты, и Талызин подумал, что вести такую махину по горным дорогам, которые они только что преодолели, — дело нешуточное.

— Когда кузов загрузят полностью, меди здесь будет тридцать тонн, — кивнул Хозе в сторону платформы. — Вот такие машины я и вожу.

Внезапно рабочий, который обслуживал конвертор, пошатнулся. Видимо, ему стало плохо. Он сорвал с лица повязку и сел на глыбу шлака. Даже под слоем копоти было заметно, как побледнело его высохшее лицо.

— Воды, — прохрипел он.

Кто-то сунул ему манерку с водой, кто-то расстегнул куртку на груди. Человек дышал тяжело, судорожно хватая ртом воздух.

— Позовите врача! — крикнул Хозе.

Через несколько минут из подсобного строения, расположенного поодаль под покатым навесом, на котором был грубо намалеван красный крест, вышел тощий высокий старик. Когда он подошел поближе, рабочие расступились, освобождая путь.

Старик нагнулся, привычно пощупал пульс и озабоченно покачал головой:

— Снова тепловой удар.

Врач вытащил из кармана пузырек, отвинтил крышку и сунул под нос рабочему. Иван ощутил острый запах нашатырного спирта. Рабочий мотнул головой, глаза его приобрели осмысленное выражение.

— Сегодня не работай, — сказал ему врач. — Отдыхай до конца дня.

— Нет, — покачал головой рабочий, — больше некому обслуживать печь. Нужно довести плавку до конца… Людей нет… Медь пропадет…

— Что ж, — пожал плечами врач, — если медь тебе дороже собственной жизни… Как знаешь…

Двое рабочих подняли сидящего и отвели в тень, под навес.

— В нашем аду никакой дьявол долго не выдержит, — обратился врач к Талызину. — Вы, видимо, с экскурсией у нас на заводе? Теперь многие интересуются… Народная власть собирается реконструировать рудник, для этого необходимы опытные инженеры.

— Я новый инженер.

— А, из России, — подхватил старик. — Как же, как же, слышал. Мы ждали вас. Работы для специалиста, как видите, непочатый край. Меня зовут Феррейра, будем знакомы. — сказал он, протягивая руку.

— Иван Талызин, — ответил гость, пожимая ладонь. — Очень приятно.

Талызин осмотрел завод, познакомился с руководством. Ему не терпелось определить круг своих обязанностей.

x x x

Шторнинг — Центру

Дальнейшее пребывание на гасиенде становится небезопасным. Новое правительство готовит закон о национализации крупных имений в пользу государства. Необходимо сменить дислокацию. Переберусь либо в Санта-Риту, либо в Королевскую впадину: врачи нужны всюду. Часть агентуры рассеяна, другая раскрыта. Сеть придется создавать заново.

По сообщению нашего человека, близкого к правительственным источникам, руководство Орландо Либеро готовит амнистию, под которую подпадут многие, арестованные во время переворота.

Центр — Шторнингу

Вам надлежит перебазироваться на медные рудники — этот район становится экономически главным для Оливии. Готовьте диверсии, выступления недовольных режимом. На рудниках имеются наши люди, в том числе и среди руководства предприятия. Через агентуру разыскивайте оппозиционеров среди амнистированных и привлекайте на нашу сторону.

Дезорганизация работы на рудниках помимо экономического ущерба призвана пошатнуть престиж правительства Орландо Либеро. В следующей шифровке передадим список наших людей на рудниках, так же как и инструкции на ближайшее полугодие.

x x x

— Хозе вам все здесь покажет. Мы прикомандировываем его к вам на четыре для, — сказал Талызину директор, крупный мужчина с бритой головой. — Осмотритесь пока, отдохните с дороги. Окрестности у нас живописные.

— Я хотел бы приступить к работе завтра с утра.

— Что ж, похвальное желание, — безучастно согласился директор. — Приходите завтра к восьми в заводоуправление, для начала что-нибудь придумаем.

Талызину не понравилась последняя фраза, но он промолчал.

Рабочий поселок, в котором должен был жить Талызин, располагался на полпути между заводом и рудником.

— Поедешь устраиваться или посмотрим сразу рудник? — спросил Хозе, когда они вышли от директора.

— Сначала рудник, — сказал Талызин, вытирая с лица обильный пот.

Путь к руднику, расположенному в вершине одной из самых высоких гор, образующих гряду, был крут и опасен. Тот подъем, который им пришлось преодолеть, чтобы добраться до медеплавильного завода, показался теперь детской забавой. Впрочем для попутчиков Талызина да и для самого Хозе этот подъем был, видимо, делом привычным. Не спеша, степенно разместились они в четырех крохотных вагончиках. К составу, пыхтя, прицепился игрушечный паровозик. «Времен Стефенсона», — подумал Талызин, разглядывая его фасонную трубу.

В вагоне были шахтеры в касках, женщины, немало было и детей, что удивило Талызина. Широкоскулая индианка, улыбнувшись, подвинулась, и Иван сел у окна.

Паровозик загудел, низко, протяжно, и состав тронулся. Дорога сразу пошла ввысь неправдоподобно круто. Отчаянно пыхтя, паровоз тащил вагончики вверх, в вечереющее оливийское небо.

Стало прохладнее. Ветер, врываясь в открытое узенькое окошко, освежал разгоряченные лица.

Люди в вагоне разговаривали мало. Даже Хозе примолк. Иван не отрываясь глядел в окно.

«Здесь необходимо оборудовать фуникулер непрерывного действия, — подумал Талызин. — Любые затраты окупятся, факт. Скажу завтра директору».

Чем выше в горы они забирались, тем становилось холодней. Иван почувствовал, что продрог. Он застегнул все пуговицы на рубашке, но это мало помогло. Горняк, сидевший напротив, снял с себя пончо и протянул Талызину.

— Бери. Гостю у нас должно быть тепло, — сказал Хозе с улыбкой.

Время от времени, словно устав, маленький поезд замирал на несколько минут на каких-то горных полустанках, кто-то входил, кто-то выходил.

Вскоре началась зона вечных снегов. Едва завидев за окошком снег, Талызин почувствовал желание выскочить, погрузить руки в рыхлую холодную массу, слепить снежок. Но выскакивать было некуда: с одной стороны от узкоколейки дымилась пропасть, с другой — возвышалась почти вертикальная скальная стена, на неровностях которой, каким-то чудом зацепившись, висели клочья снега.

Ветер сыпанул горсть снежинок.

Хозе сказал:

— Приехали.

Платформы как таковой не было. Сразу от дверей вагончика начиналась лестница, ступени которой были вырублены прямо в скале. Вместо перил торчали обрезки труб, вбитые в каменные щели слева и справа от ступеней.

Едва Иван вышел из вагона, как почва под его ногами дрогнула. Глубоко внизу ахнул взрыв, и эхо долго повторяло протяжный перекатывающийся гул.

Люди остановились. Обернувшись на гул, они заглядывали в ущелье, которое недавно покинули. На дне его сверкали еле заметные сверху тонкие иглы пламени.

— Разве вы разработку руды ведете открытым способом?.. — спросил Талызин, но, глянув на Хозе, осекся: ладони парня сжались в кулаки, в глазах горели гнев и горечь.

— Это не разработка руды открытым способом, — с трудом разжал губы Хозе. — Это диверсия, Иван.

Словно прорвав плотину оцепенения, люди на лестнице загомонили:

— Четвертый взрыв за эту неделю…

— Опять, наверно, жертвы…

— Сволочи, саботажники, к ногтю их!

— Контрреволюционеры!

Пожилой горняк поправил каску и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Неужели народная полиция настолько слаба, что не может выловить диверсантов?

— Боюсь, диверсантов у нас слишком много, — сказал Хозе.

— При чем тут диверсанты? — с возмущением спросил человек с гладко прилизанными волосами, который успел выше всех забраться вверх по каменной лестнице. — Все дело в нехватке специалистов. Старых разогнали, а новых не хватает, вот и не ладится дело. Отсюда и неурядицы.

— Чепуху болтаешь, мастер, — перебил его Хозе.

— Нет, не чепуху! Некоторым всюду шпионы мерещатся. Сваливать на диверсантов — последнее дело, это легче всего. Работать нужно, а не придумывать сказочки про шпионов!

— Специалистов, между прочим, народное правительство не разгоняло, — сказал спокойно Хозе. — Вот это и есть сказочка, и вредная сказочка. Они сами разбежались, надеясь, что производство без них остановится.

— А кто остался — те стараются нам вредить, — добавила индианка, стоявшая рядом с Талызиным.

— Ладно, мы сумеем определить, кто нам враг, а кто друг, — сказал Хозе.

Перепалка с длинноволосым внесла какую-то разрядку, хотя каждый остался при собственном мнении.

От главной лестницы ответвлялись боковые, те в свою очередь ветвились еще и еще, так что со стороны вся эта система лестниц представлялась исполинским диковинным деревом, распластанным на скале. На каждой ветке висел плод: лестница оканчивалась жильем — домом, прилепленным к скале. Дома были разнокалиберными — от старых одноэтажных до новых больших, построенных, видимо, сравнительно недавно.

Талызин сказал:

— Не завидую я здешним почтальонам.

— Я тоже не завидую им, — кивнул Хозе.

— Сколько людей живут в этих ласточкиных гнездах? — полюбопытствовал Талызин, когда они одолели еще сотню ступеней.

— Семнадцать тысяч человек, — ответил Хозе быстро, будто ждал этого вопроса.

Они остановились на площадке передохнуть.

— Вон твое гнездо, Иван, — указал Хозе вверх и вбок. Высотный дом, словно бы состоящий из одного фасада, казался нарисованным на плоскости скалы.

Талызин удивился:

— Четырнадцать этажей?

— Только с фасада, — улыбнулся Хозе.

— А с тыла?

— С тыла здание имеет всего два этажа — тринадцатый и четырнадцатый.

Не поднимаясь в дом, где должен был жить Талызин, они отправились на рудник.

Вход в центральный штрек украшала отлитая из бронзы фигура нагой индианки. В одной руке женщина держала весы, в другой — молот. Чаши весов были припорошены непрерывно сеющейся снежной крупкой.

Хозе пояснил, что это памятник женщине, которая, по преданию, случайно открыла эти богатейшие копи. А теперь вот ее дух незримо покровительствует тем, кто эти копи разрабатывает.

— Хозяйка Медной горы, — сказал Талызин, вспомнив давным-давно, в детстве, читанную книжку.

— Как точно ты сказал, Иван: хозяйка медной горы, — повторил Хозе.

В узком дощатом помещении им выдали тяжелую прорезиненную спецодежду, шахтерские каски, лампочки в металлической сетке, сапоги.

— Я готов! — Талызин выглянул из кабины, в которой переодевался.

Хозе посмотрел на него и в комическом ужасе закрыл лицо ладонями.

— Я что-то не так надел? — обеспокоенно спросил Иван, ища глазами зеркало.

— Русские танки на улицах Санта-Риты, — замогильным голосом произнес Хозе, убирая ладони с лица.

— Ты о чем, Хозе?

— О том, что советские танки оккупируют оливийскую столицу, — пояснил Хозе.

Талызин удивленно спросил:

— Что с тобой?

— Со мной все в порядке, я только повторяю сенсационное сообщение. Именно такую утку с месяц назад напечатала одна оливийская ультраправая газета, — сказал Хозе, становясь серьезным. — Целый разворот она посвятила репортажу о том, как русские высаживаются с подводных лодок в Королевской впадине, занимают Санта-Риту и так далее. На первой полосе красовалось большое фото: советская танковая колонна на главной улице оливийской столицы. На головной машине из люка высунулся танкист — очень на тебя похожий, Иван, когда ты в этой каске! Фотография была сделана мастерски, она выглядела как подлинная и, конечно, вызвала поначалу шум. Газетный материал излагал с «документальной» точностью, — слово «документальной» Хозе иронически подчеркнул, — как советские войска занимают улицу за улицей, район за районом, как штурмуют президентский дворец. А в самом низу полосы шла малюсенькая приписка, еле заметная, набранная самым мелким шрифтом: «Вот что произойдет с нашей страной, если вы будете поддерживать Орландо Либеро». Однако читатели разобрались, что к чему. Перед зданием редакции начались возмущенные демонстрации, в окна полетели тухлые яйца и гнилые помидоры. Короче, газете пришлось приносить публичные извинения уже в следующем номере: это, мол, была неудачная шутка, желание увеличить тираж, ну и прочее в таком роде.

— Такая шутка имеет совершенно точное название: провокация.

— Верно.

— Газету закрыли?

— Ну, что ты. До сих пор выходит. Можешь купить, если хочешь. Вон она продается, рядом с «Ротана баннерой», — кивнул Хозе в сторону газетного киоска.

Они подошли ко входу в туннель, остановились. Из зияющего провала тянуло сыростью, прелью, время от времени из темной глубины доносились глухие удары, похожие на вздохи.

Туннель, ведущий в глубину горы, был коротким. Он оканчивался площадкой, с которой можно было попасть в вертикальный ствол шахты. Стальные тросы подъемного устройства, двигаясь, подрагивали и тускло поблескивали в свете шахтерских лампочек.

Хозе и Талызин стояли в ожидании клети, привыкая к полутьме.

— Будем спускаться? — спросил Талызин.

— Подниматься, — поправил Хозе. — Рудник расположен под самой вершиной горы.

Подошла и остановилась клеть, звякнув цепью.

Вверх ползли медленно, со скрипом. У штрека Хозе опустил рубильник, и клеть остановилась.

Они двинулись сквозь лес крепежных балок, освещая себе путь лампочками. Шахтеры им не встречались, хотя с разных сторон все время доносились удары. Иван шел не торопясь, иногда останавливался, по-хозяйски осматривал почву под ногами, обстукивал балку, пробуя, прочно ли поставлена.

Хозе больше поглядывал по сторонам, словно ожидая какого-то подвоха. Но увидеть что-либо в стороне было невозможно: все скрадывала темнота.

Потолок штрека начал понижаться, теперь им приходилось идти, слегка пригнувшись. Кое-где с потолка капало, под ногами появились лужицы и ручейки.

Внезапно впереди покачнулось что-то темное, одновременно вдали послышался шум, будто передвигалась какая-то масса. Хозе резким движением толкнул в бок Талызина и сам упал рядом. Они услышали легкий хруст, стояк надломился, сверху посыпались камни, комья отвердевшей земли. Один камень больно ударил Талызина по лодыжке. К счастью, обвала не произошло: каменный дождик, побарабанив по их каскам, сошел на нет.

— Жив? — спросил Талызин, когда шум утих.

— Шив, — сдавленным голосом ответил Хозе.

Хозе, посвечивая себе лампочкой, осматривал место происшествия. Он хотел установить, почему крепежная балка рухнула именно в тот момент, когда они с ней поравнялись.

Талызин, некоторое время наблюдавший за действиями Хозе, спросил:

— Балка подгнила?

— Видимо, да, — ответил Хозе. О том, что вокруг рухнувшего стояка болтался обрывок веревки, он умолчал.

…Простившись с Хозе, Талызин по лестнице, которая показалась ему бесконечной, поднялся в свою комнату, номер которой ему сообщили днем в заводоуправлении.

Посреди комнаты стоял стол, а на нем красовался стаканчик с небольшим букетом незнакомых Талызину цветов. Цветы источали тонкий, ненавязчивый аромат. На стене висел портрет улыбающегося Орландо Либеро.

В эту ночь Иван спал так крепко, что не слышал ни протяжного гудка, означающего конец третьей смены (медный рудник работал круглосуточно), ни приглушенных шагов в коридоре. Шаги замерли у двери, и кто-то долго и внимательно смотрел в замочную скважину на спящего Талызина, освещенного луной. Затем человек удалился, и шаги стихли в отдалении.

Ивану снилась Москва и Вероника.

x x x

Талызин полюбил свою комнату, выделенную ему комендантом — стареньким седым индейцем, с лицом, словно вычеканенным на старинной медали.

— Это веселая комната, сеньор инженер, — сказал он, вручая ключ. — Вам она понравится.

Комната Ивану и впрямь понравилась. Небольшая, какой-то неправильной формы, скособоченная, зато из окон открывался великолепный вид. Правда, новое жилище, как он скоро убедился, было шумноватым, живо напомнившим студенческое общежитие. Зато все в доме казалось ему пронизанным какими-то флюидами доброжелательства, расположения к нему, иностранному специалисту, покинувшему свою далекую родину, чтобы помогать оливийским медеплавильщикам. Иван ощущал доброе отношение и в ежедневно сменяемом букетике свежих цветов, который стоял у него на столе, и в дружеских улыбках соседей по этажу, их всегдашней готовности прийти на помощь в разного рода бытовых проблемах.

Люди вокруг часто сменялись, одни уезжали, другие приезжали, в коридорах звучала разноязыкая речь.

Однажды Талызин услышал польские слова, с которыми к нему обратился высокий светловолосый парень, вышедший на кухню вскипятить чаю. Польская речь напомнила бывшему военному разведчику, быть может, один из самых драматичных эпизодов в его столь богатой событиями прошлой службе…

Шел суровый сорок второй.

По данным военной разведки, немцы затеяли производство новой супертехники, причем рассредоточили его по разным странам: нити, помимо Германии, тянулись во Францию, Чехословакию, Болгарию и Польшу.

Талызину выпала Польша. Нужно было проникнуть на территорию оккупированной страны, попасть в Варшаву и там установить, где находится предприятие, выпускающее секретную продукцию.

Путь во вражеский тыл для Талызина каждый раз начинался по-разному. На сей раз стартом для него послужил партизанский аэродром. При скупом свете ночных костров, тут же, после взлета, торопливо затоптанных, «кукурузник»-тихоход коротко разбежался и взмыл в низкое, безнадежно пасмурное небо.

Дорога к партизанам, конечно, была нелегкой, но они с Андреем Федоровичем остановились на этом варианте, поскольку он сулил двойной выигрыш. Во-первых, не нужно было пересекать линию фронта, что создавало для самолета дополнительные опасности. Во-вторых, лету от площадки, затерявшейся в лесах Западной Белоруссии, было значительно меньше, а ведь летчику нужно было подумать и об обратном пути.

Первый этап операции прошел относительно гладко, думал Талызин, сидя перед кабиной пилота на узком железном сиденье, сотрясаемом от работы мотора. Он глядел не отрываясь в крохотный иллюминатор. В небесах не было видно ни зги, зато внизу, на земле, изредка показывался слабый огонек — не поймешь, какого происхождения. Только единожды близ самолета расцвели три-четыре бутона зенитных разрывов.

— Идем без опознавательных знаков, вот немец и беспокоится, — пояснил ему ситуацию пилот, стараясь перекрыть рев мотора.

— И что?

— Ништяк, обойдется! Не в первый раз.

Иван поинтересовался:

— Скоро государственная граница?

— Эва, хватился! — запачканное машинным маслом молодое лицо пилота расплылось в улыбке. — Мы уже четверть часа как ее пересекли!..

Пилот сверился с картой, нашел нужную точку и крикнул Талызину:

— Прыгай! С богом!

Высадка прошла удачно.

Он приземлился в редком перелеске, припорошенном ранним снегом. Было что-то около нуля: снег на голых ветках не таял, но грязь, образовавшаяся после затяжных осенних дождей, еще не была схвачена морозцем. Сырой воздух бодрил, вливаясь в легкие.

Иван сложил парашют, тщательно закопал его, замаскировал и, кое-как сориентировавшись по карте при скудном синем свете фонарика, двинулся в путь.

По легенде — и соответственно одежде — он был крестьянским парнем, который из села пробирается в Варшаву на заработки. Однако в надежности документов он не был уверен.

Талызин пересек перекопанное картофельное поле и, мысленно проклиная несусветную грязищу, добрался до околицы села. Избы, обнесенные худыми оградами, стояли поодаль друг от друга. Выбрав домик победнее, Иван толкнул калитку.

На стук долго никто не отвечал. Дом казался нежилым.

— Кто там? — послышался наконец встревоженный женский голос.

Дверь приоткрылась. В проеме, освещаемая слепым каганцом, показалась пожилая женщина в платке.

Талызин сказал, что зовут его Яном, дома есть нечего, пробирается в столицу, да вот сбился с дороги в темноте, будь она неладна.

Женщина молча оглядела его с головы до ног.

— Что ж на крыльце-то стоять, избу выстуживать? Проходи в комнату.

Тон ее был ворчлив, но глаза смотрели без неприязни.

Гость не заставил себя упрашивать.

В избе было бедно, но чисто. Хозяйка внесла каганец в комнату, усадила Талызина на лавку, под иконы.

— Кто еще в доме? — спросил он у женщины, которая возилась у трубки, чтобы приготовить чай.

— Одна я, сынок, — обернулась она, и Талызин подумал, что хозяйка вовсе не стара: видно, горя да нужды пришлось хлебнуть. — Муж и сын у меня в армии. — Вздохнув, она бросила взгляд на фотографии в рамках, висящие на стене.

— Немецкой? — вырвалось у Талызина.

— Польской, — поправила она.

— Где она, наша армия? — удивился Талызин.

— Русские формируют ее, на своей территории.

— А ты откуда знаешь?

— Добрые люди говорили. Все весточки жду, пока ничего нет. Наверно, их там в секрете содержат. Да и какая почта сейчас? Может, с оказией письмецо пришлют? Как думаешь, Ян?

— Должны прислать, — кивнул Талызин. Ему припомнились глухие слухи о страшной судьбе польского соединения, которое формировалось под Катыныо, где давно уже находились немцы.

Почаевничали.

Когда стенные часы с кукушкой негромко пробили полночь, женщина поднялась из-за стола и сказала:

— Поднимайся, Ян, на чердак. На соломе там переночуешь. У дымохода не холодно. А утром двинешься, куда тебе надо. Я бы в комнате тебя положила, да опасно: староста у нас вредный, чужаков не любит. Лучше поостеречься.

Преодолев скрипучую лестницу, он откинул люк и нырнул в пахучую темноту чердака. Пахло сухой травой, застоявшейся пылью, полевыми мышами, — пахло забытым детством.

Подсознательная тревога не отпускала, хотя вроде оснований для этого не было. И по-польски общался недурно — во всяком случае, хозяйка ничего не заподозрила. Еще посетовала, что он, такой молоденький, вынужден мыкаться по свету в поисках куска хлеба. И окна были плотно занавешены…

Вдали послышалось тарахтенье мотоцикла. Он подскочил к слуховому окошку. Через несколько мгновений мотоцикл уже пыхтел у ворот. От удара они распахнулись, и машина, сыто урча, остановилась у самого крыльца.

Он оказался в мышеловке. Видимо, кто-то все же заметил, как он пробирался через поле, и сообщил в комендатуру.

Из-за туч выглянула луна, и Талызин разобрал, что на мотоцикле было двое. Один остался за рулем, второй выскочил из коляски и забарабанил в дверь.

— Где пришлый? — спросил он грубо, когда хозяйка вышла на крыльцо.

— Откуда у меня чужие? — пожала плечами крестьянка. — Сами знаете, пан староста, одна я живу.

Староста грязно выругался и, оттолкнув ее, вошел в дом. Тот, что остался, щелкнул зажигалкой, закурил — Талызин ясно видел внизу, под собой, красный огонек. Оба приехавших были вооружены.

Снизу, сквозь чердачный пол, доносились выкрики, грохот передвигаемой мебели.

Стараясь не стукнуть, Талызин до отказа распахнул чердачное окно и, примерившись, выпрыгнул прямо на огонек самокрутки. Упав на жандарма, он схватил его за горло так, что тот и пикнуть не успел. В следующее мгновение заломил жандарму руку и столкнул его наземь. Дело решали секунды. Он нажал газ, развернул мотоцикл и ринулся в ворота, которые оставались распахнутыми.

Это была сумасшедшая гонка. Сзади послышались крики, беспорядочная стрельба, несколько пуль просвистело над головой. Он вихрем пересек поле, которое пешком миновал час назад, и углубился в редкий перелесок. Крики и выстрелы постепенно затихли в отдалении.

Наконец Талызин заглушил мотор, соскочил с седла. Дальше ехать было невозможно — начиналось болото. Он нашел бочажину, полную воды, но сверху покрытую тонкой корочкой льда, и столкнул туда мотоцикл. Не дожидаясь, пока медленно погружающаяся машина исчезнет, Талызин двинулся на запад. Болела душа о судьбе крестьянки, спасшей ему жизнь. Найти бы ее после войны и в ноги поклониться, если жив останется. Но как разыщешь, если он ни имени, ни названия села не знает?

…До Варшавы он добрался, и завод отыскал, и задание выполнил, но это уж особая статья.

— …Вам не приходилось бывать в Польше? — вывели его из раздумий слова белобрысого поляка.

— Приходилось, — лаконично ответил Талызин.

— Я так и понял. Что вы так смотрите? Разве мы знакомы?

— Извините. Показалось.

Мелькнула безумная мысль: а вдруг это сын той самой женщины? Талызин вглядывался в его лицо, стараясь отыскать в нем знакомые черты — свою спасительницу он запомнил навсегда.

— Вы давно здесь, на руднике? — поинтересовался поляк.

— Две недели уже.

— О, это юбилей, который надлежит отметить, — улыбнулся поляк. — У меня есть превосходный индийский чай. Разрешите пригласить вас?

— Благодарю, с удовольствием.

— Я только вчера из Дели. Большую работу завершили.

— А не из Варшавы? — удивился Талызин.

— В Польше у меня никого не осталось. Все в войну погибли, да и сам я чудом выскочил из пекла, — ответил поляк и помрачнел. — Что ж, прошу! — Он снял закипевший чайник с газовой плиты и, замешкавшись у двери, галантно пропустил Талызина вперед.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

После того как Демократическая партия пришла к власти и Орландо Либеро был избран президентом, правые элементы в стране пребывали в растерянности. Часть их эмигрировала, другие ушли в подполье, затаились, ожидая. Третьи сначала робко, а затем все более и более распоясываясь, стали строить козни новому правительству.

Однако правительство, поддерживаемое широчайшими народными массами, держалось прочно. Популярность оно завоевало благодаря экономическим и социальным преобразованиям, которые проводило в жизнь довольно решительно. Так были проведены в жизнь несколько важных реформ: таких, как национализация земли, принадлежавшей крупным латифундистам, национализация многих фабрик, заводов и рудников.

Чувствуя, что почва уходит у нее из-под ног, реакция заторопилась. Участились случаи диверсий, таинственных взрывов, убийств видных партийных функционеров.

Поддерживаемые зарубежными компаниями, которые в результате переворота понесли крупные убытки, реакционные силы внутри страны консолидировались.

x x x

За несколько месяцев, прошедших после выхода из тюрьмы, Миллер сумел кое-чего добиться, опираясь на помощь Шторна и его уцелевшей агентуры.

Медленно, осторожно, исподволь он начал с первого же дня сколачивать группу из тех, кто был недоволен новым режимом Орландо Либеро.

Обиженных режимом, размышлял он, в стране немало, нужно только суметь организовать их, не привлекая внимания властей.

Прежде всего, Миллеру удалось разыскать нескольких сотрудников бывшего ведомства Четопиндо, филеров, полицейских, оставшихся без работы. Кое-что он наскреб среди деклассированных элементов Королевской впадины. На руку Миллеру была и либеральность режима Орландо, ведь именно благодаря ей он оказался вновь на свободе.

Впрочем, накопивший немалый опыт Карло отдавал себе отчет, что либерализм — это до поры до времени. Лишним напоминанием об этом послужил показательный процесс над группой диверсантов, которые пытались взорвать центральный причал Королевской впадины и были пойманы с поличным: революционная охрана в порту работала четко. Процесс, получивший в стране широкую огласку, шел долго. Приговор, вынесенный судом, был достаточно суров, и это заставило многих противников режима на время затаиться.

Миллер раз и навсегда взял за правило вербовать в свою группу только тех, в чьем желании свергнуть Демократическое правительство был вполне уверен, как и уверен в том, что они не смогут выдать его без того, чтобы не засветить свое преступное прошлое и тем самым не набросить на себя петлю.

Одним из первых он завербовал Ильерасагуа. Нужно было оружие, а для начала — хотя бы взрывчатка, самодельные бомбы.

…Приняв решение относительно Ильерасагуа, Миллер отправился на окраину страны, в дальний городок, по проторенному пути. Однако ехал он теперь не в шикарной машине и даже не автобусом, а автостопом: приходилось экономить каждый сентаво. Отзывчивые оливийцы чаще всего шли навстречу просьбе угрюмого пешехода с котомкой за широкими плечами. Уговорами и угрозами ему удалось заставить Ильерасагуа по-прежнему выполнять задания по изготовлению взрывчатки.

Подобным образом Миллер, не жалея усилий и времени — благо последнего у него было достаточно, — без устали вербовал в свою группу всех кого можно, докладывая о каждом своем шаге непосредственно Шторну.

— Мы должны нанести Орландо удар в самое чувствительное место, — принимая доклады, инструктировал Шторн. — Меднорудный комбинат — сердце Оливии. Медь — основная статья дохода страны. Заваруха, которая начнется на руднике, неизбежно отзовется по всей республике…

x x x

Иван Талызин быстро втянулся в трудовой ритм, которым жил медеплавильный комбинат. Правда, комбинат лихорадило, случались поломки, аварии, но все сглаживалось энтузиазмом рабочих.

У Талызина быстро появились новые друзья, общие интересы. Работал Иван до полного изнеможения — иначе он просто не мог.

Однажды, размахивая листом ватмана, Талызин вбежал в приемную дирекции.

— Директор на месте? — спросил секретаршу.

Завидев Талызина, секретарша вспыхнула: к светловолосому «руссо» она почувствовала симпатию, как только он появился на руднике.

— На месте, сеньор Талызин. — Секретарша хотела добавить, что директор не принимает, но Иван уже рванул тяжелую дверь.

Директор сидел за столом, просматривая американский иллюстрированный журнал. На столе дымилась чашечка кофе.

— Послушайте, сеньор директор… — начал Талызин.

— Я сейчас не принимаю, сеньор Талызин, — буркнул недовольно директор, отрываясь от журнала и поднимая взгляд на вошедшего Ивана.

— У меня срочное дело.

— Для срочных дел есть приемные часы.

— Вы хотите, чтобы шахту затопило? — спросил Талызин, хлопнув свободной рукой по ватману.

Глаза директора блеснули.

— Скажите-ка, сеньор Талызин, — спросил он вкрадчиво, — вы спасать нас приехали или работать?

— Я проверил расчеты новой дренажной системы…

— Эти расчеты не входят в ваши обязанности, — перебил директор, не повышая тона.

— Я привык делать не только то, что ограничено рамками… — начал Талызин, изо всех сил стараясь говорить сдержанно.

— Ваши привычки, сеньор Талызин, меня не интересуют. Мне важно одно: чтобы каждый отвечал за свой участок. Понимаете, сеньор Талызин? Свой, а не чужой. У вас дома, может быть, свои порядки. Привыкайте к нашим. — В его голосе послышались угрожающие нотки. — Вы тут у нас без году неделя, сеньор Талызин, не знаете специфики местных условий… Мой комбинат — предприятие весьма сложное…

«Почему он говорит — „мой комбинат“? — подумал Иван. — Насколько мне известно, медеплавильный комбинат национализирован».

— Разве дело в терминологии?.. Да вы садитесь, сеньор Талызин, — спохватился директор, словно угадав его мысли. — Так в чем там, собственно, дело с дренажной системой?

Талызин сжато и толково пояснил директору, что новая система дренажа может выйти из строя и затопить центральный ствол шахты.

— Пожалуй, в том, что вы говорите, есть инженерный смысл, — важно кивнул директор, разглядывая лист ватмана, испещренный карандашными пометками Талызина. Вверху листа красовалась резолюция «Принять к исполнению» и размашистая подпись главного инженера. — А как попал к вам этот лист, сеньор Талызин?

— Любой инженер, если захочет, может взять его в конструкторском отделе.

— Непорядок…

— Благодаря этому непорядку…

Директор неожиданно расцвел в улыбке.

— Спасибо, сеньор Талызин, — произнес он прочувствованно. — Я вижу, вы болеете за наш комбинат. Для меня ценно ваше мнение, сеньор Талызин. Вижу, что вы человек знающий и добросовестный. Попробуем изыскать для вас премию…

— Я не из-за поощрения пришел к вам, сеньор директор, — пожал плечами Талызин.

Воцарилось неловкое молчание. Директор постукивал пальцами по столу и поглядывал на Талызина, давая понять, что аудиенция закончена.

— Это не все, — нарушил паузу Талызин.

— А что еще?

— По-моему, нужно принять меры, чтобы такое впредь не могло повториться, сеньор директор.

— Что вы имеете в виду?

— Необходимо обсуждать с рабочими каждый новый проект.

— Так мы, сеньор Талызин, не работать будем, а только митинговать. А нам нужны не обсуждения, а медь. Ее ждут не только Оливия, но и наши партнеры по торговым соглашениям, в том числе и ваша страна.

— Интересно, знает ли Орландо Либеро о том, что происходит на комбинате?

Вопрос насторожил директора.

— Мы стараемся работать, а не жаловаться, сеньор Талызин, — сказал он. — Наши трудности — это болезнь роста. Случаются, конечно, и ошибки. Никуда не денешься! Ваш вождь Владимир Ленин сказал, что умен не тот, кто не делает ошибок: таких людей нет и быть не может. Умен тот, кто извлекает из ошибок уроки…

— И быстро их исправляет, — машинально закончил Талызин. — Вы читаете Ленина?..

— Представьте себе, камарадо Талызин, — улыбнулся директор. — Я давно уже изучаю марксистскую теорию, это здорово помогает мне в работе.

— Извините, я, может быть, погорячился, — произнес Талызин и встал.

— Нервы, — понимающе кивнул директор. — Со всяким бывает, и со мной тоже.

Он проводил Талызина до дверей кабинета.

— Спасибо за проявленную революционную бдительность, камарадо, — сказал он на прощанье. — Ваши предложения мы примем к сведению.

Прощаясь с директором, Талызин успел перехватить его свирепый взгляд, брошенный на свою помощницу.

Через день после посещения директора Талызин встретил на территории завода плачущую секретаршу. Увидев «руссо», она подбежала к нему и, к великому смущению Талызина, уткнулась лицом в его плечо. За время своего пребывания на руднике Иван видел эту сеньориту всего лишь несколько раз, да и то мельком, что, правда, не помешало ему отметить ее красоту. Он не перебросился с ней и парой фраз, если не считать последнего мимолетного разговора в приемной.

— Что случилось, сеньорита? — спросил Талызин.

— Меня уволили, сеньор руссо, — ответила молодая женщина сквозь рыдания.

— Уволили?! Когда?

— Сегодня.

— Кто уволил?

— Да директор же!

— Но за что, простите?

Женщина быстро обернулась и, убедившись, что за ними никто не наблюдает, сбивчиво проговорила:

— Извините, сеньор руссо, может быть, вам это неприятно… Меня уволили из-за вас.

— Из-за меня? — переспросил ошеломленный Талызин.

— Из-за вас, сеньор, — подтвердила женщина, вытирая платочком красивые глаза.

Талызин пожал плечами.

— Директор сказал, что я нарушила его распорядок, когда впустила вас в его кабинет.

Талызин загорячился:

— Из-за такого пустяка?! Не может быть! Это недоразумение. Я поговорю с директором.

— О, пожалуйста, сеньор руссо! Я буду так благодарна вам.

Директор встретил русского инженера с олимпийским спокойствием.

— Садитесь. Чем могу служить? Снова обнаружили непорядок на комбинате?

— В некотором роде, да.

Директор оживился:

— Интересно!

— Я по поводу увольнения вашей секретарши, — сказал Талызин, сразу беря быка за рога.

— Ах, вот оно что… — протянул директор. — Ох, молодость, молодость… Сам таким был. Да, я обратил внимание, что она нравится вам… И не я один обратил на это внимание.

Талызин хотел что-то сказать, но директор остановил его жестом:

— Знаю, знаю, браки с иностранцами — не такая уж простая штука. Но пусть это не беспокоит вас, я берусь помочь. Скажу по секрету, — директор нагнулся к Талызину, — я глубоко убежден: из оливийских девушек выходят лучшие жены в мире. Не медью должны мы гордиться, нет, а нашими женщинами!

— Сеньор директор, я не собираюсь жениться на вашей секретарше, — произнес Талызин, которого начал раздражать этот фарс.

— Вот как? Не собираетесь жениться? — масляные глазки директора забегали сильнее обычного. — В таком случае я, несмотря на мужскую солидарность, хе-хе, не могу одобрить ваши действия…

— Хватит! — воскликнул Талызин.

— Простите, сеньор Талызин, — с ледяным спокойствием произнес директор. — Я что-то не пойму: что вам, собственно, от меня нужно?

— Я пришел по поводу увольнения человека…

— Увольнение — дело администрации, а не инженерного корпуса.

— Ее уволили из-за меня.

— Откуда эти сведения?

— Неважно. Я считаю, что проступок ее слишком ничтожен, чтобы из-за него увольнять.

…Тяжелый разговор ни к чему не привел. Уже назавтра место прежней секретарши заняла другая. Происшедшее всерьез расстроило Талызина. Этот пример показал, насколько сложна обстановка на медеплавильном комбинате.

x x x

Талызину плохо спалось. Он подолгу ворочался на жестком матрасе, часто просыпался. Вставал, пил воду, распахивал окно в густую оливийскую ночь… и возвращался мыслями к недавнему прошлому, к Москве, к Горному институту, к Веронике. Не давали покоя странные отношения, сложившиеся в последние несколько месяцев перед отлетом в Оливию с Андреем Федоровичем. Снова и снова он пытался постичь что-то тревожное, вставшее между ними.

А время в те дни, когда бесконечно долго тянулось его оформление в Оливию, казалось, уплотнилось до предела. Жизнь любит подобные парадоксы.

Само оформление отнимало бездну времени. Требовалось бесконечное количество справок, характеристик, ходатайств, подчас, с его точки зрения, совершенно ненужных. Ощущение было такое, что он попал в лабиринт, в котором есть вход, но нет выхода. Бюрократическая машина затянула его в свой барабан и крутила по инстанциям и учреждениям, бессмысленно и тупо.

Порой Талызину хотелось плюнуть на все. Однако сдерживало нечто вроде проснувшегося охотничьего азарта: уж если ввязался, доведу дело до конца! И еще, конечно, слова Андрея Федоровича о необходимости уехать как можно скорее — их он не забывал ни на минуту. Старый друг отца никогда не говорил попусту.

«Как мне недостает сейчас твоего отца, Ваня, — сказал ему в последнюю встречу Андрей Федорович. — Жаль, рано ушел он… Так необходимо посоветоваться, а не с кем… Все приходится решать самому. — Начальник Управления помолчал и твердо добавил: — Но думаю, что решение, касающееся тебя, я принял единственно правильное».

…Впрочем, нет худа без добра, размышлял Талызин, глядя в окно на крупные оливийские звезды. Пока тянулась волынка с оформлением, пока он обивал бесконечные пороги, появилась возможность подготовиться к защите диплома.

Все вроде налаживалось, входило в привычную колею, но его совершенно вышибло из седла очередное неожиданное обстоятельство — на них так были щедры его предотъездные московские деньки!

Вероника возвратилась из Новосибирска через две недели после отъезда в госпиталь к мужу. Вернулась одна.

Рассказ ее о поездке был мучительно сбивчивый и путаный. Иван чувствовал, что она каждый раз чего-то недоговаривает, однако вдаваться в расспросы не смел…

Все же из многочисленных отрывочных рассказов Вероники Талызину удалось узнать, что произошло.

Муж ей обрадовался, но и растревожился душой, долго расспрашивал Веронику, как жили они с Сережей и матерью в войну, как существуют теперь. Какие склонности у Сергея, что читает, кем намерен стать?

— …Понимаешь, Ваня, он оказался плох, очень плох, — рассказывала Вероника. — Гораздо хуже, чем писала медсестра. Она, очевидно, не хотела слишком огорчать меня… Вся правая половина тела у Николая оказалась парализована. Из-за какого-то поражения нервной системы — так мне объяснили врачи. «Как ты меня разыскала? — говорит. — Я этого не хотел». Я ему: «Не говори ерунды, собирайся домой». А он: «Зачем я тебе такой?» «Мама и Сережка ждут тебя, не дождутся», — говорю ему. «Куда тебе на шею такой левша, да еще не тульский?» Понимаешь, уговариваю его ехать, а он в ответ заладил одно: «Никому я не нужен, пользы от меня ни на грош, тебе только тяготы лишние». И все водит, водит левой рукой по моему лицу… — Вероника вздохнула. — Глаза-то ведь выжжены…

Они сидели в знакомом скверике перед зданием, где располагались курсы иностранных языков, и Талызин с болью смотрел на осунувшееся от горя лицо Вероники.

— А потом? — спросил он.

— Ну, я свою линию гну, — продолжала Вероника, задумчиво глядя в одну точку. — Поедем завтра домой, говорю, собирайся в дорогу, я уж все бумаги выправила, оформила… А перед этим долго с врачами говорила, с профессором-консультантом. Они сказали: улучшения в состоянии здоровья нет и быть не может. Честно тебе скажу, в первые дни я усомнилась в этом приговоре. Мне показалось, что Николаю стало даже немного лучше после моего приезда. В последний наш разговор он вроде стал склоняться к тому, чтобы поехать со мной в Москву. Накануне мы с ним долго говорили, и как будто он сердцем оттаял немного… Назавтра прибегаю из гостиницы в госпиталь, а он… Ночью скончался. — Вероника умолкла и вытерла глаза.

— Отчего?

— Мне объясняли врачи, да так мудрено, что я ничего не поняла.

— Может, плохо лечили?

— Да нет, там квалифицированные врачи. И такие чуткие, отзывчивые… Но знаешь, Ваня, я полагаю, что он сам не очень-то хотел лечиться.

Талызин вопросительно взглянул на Веронику.

— Видишь ли, как бы тебе объяснить… — Она замялась. — Воля к жизни у него как будто была подавлена.

— Может, показалось?

— Может, и показалось… — Вероника еле заметно пожала плечами. — Хотя нет, не думаю. У него накопилась масса таблеток, которые он не принимал.

— В тумбочке?

— Нет, тумбочки у них проверяет персонал каждый день. Я их нашла под матрасом, в газетку завернутые, когда постель ему перестеливала. «Что это за таблетки?» — спрашиваю. Он шуршание услышал, догадался, о чем речь, и вроде как чуть смутился. «Это, — говорит, — обезболивающее». «А прячешь зачем?» — «Держу про черный день, когда невмоготу станет. Тогда глотну штучку-другую, мне, глядишь, и полегчает».

Вероника замолчала. Она не могла сказать никому, даже Ивану, о страшном подозрении, которое возникло у нее еще там, в Новосибирске, в день похорон Николая.

…Талызин во всем помогал ей, вникал в мелочи быта, часто ездил к ней домой, на окраину. «Ты — как неотложка», — горько шутила в те дни Вероника. Сама она ничего делать не могла, все валилось из рук, особенно в первые дни после возвращения из Новосибирска. Ходила как в воду опущенная, каждое занятие на курсах с большим трудом дотягивала до конца.

Иван слушал Веронику, смотрел на ее измученное лицо и думал, что теперь нет для него человека ближе и дороже, чем она. Его давно уже терзала мысль, что она ничего не знает о его готовящемся отъезде. Андрей Федорович настрого попросил его не говорить на эту тему с кем бы то ни было, в период оформления — особенно.

Талызин очень хотел жениться на Веронике и забрать ее в Южную Америку. Неизвестно, конечно, как она отнесется к его планам, но для начала необходимо было посвятить ее в них. Чтобы испросить на это разрешение — сколько, в конце концов, можно играть в таинственность?! — ему тоже крайне необходимо было повидать Андрея Федоровича.

Работа в Оливии Веронике наверняка найдется. Правда, возникала еще масса различных проблем. Захочет ли поехать мама в такую даль, на другой конец света? Как быть с Сережей, где он там будет учиться? Обо всем этом следовало переговорить с Андреем Федоровичем.

Да, им необходимо повидаться. Но как это сделать? Звонить ему по телефону — ни домой, ни тем более на работу — он не рекомендовал. Дежурить у его дома, ожидая встречи? Но в таком дежурстве было что-то унизительное. Нет, встреча их должна носить видимость случайной.

Припомнив, что Андрей Федорович любил иногда после работы, если не слишком задерживался, заглянуть в Сокольнический парк, Талызин зачастил в Сокольники. Несколько вечеров провел безрезультатно, фланируя по аллеям. Наконец ему повезло.

Иван еще издали приметил павильон и вспомнил, что там играют в шахматы. «Загляну-ка туда, чем черт не шутит!» — решил он без особой надежды…

Перед шахматным павильоном вокруг клумбы стояло несколько садовых скамеек. На них сражались любители. Здесь были и седоусые пенсионеры, и совсем юные почитатели шахмат. Вокруг каждой пары толпились болельщики — где побольше, где поменьше. «Сыграть, что ли, с кем-нибудь?» — подумал раздосадованный неудачей Талызин. И вдруг он увидел Андрея Федоровича. Тот стоял к нему спиной, увлеченный партией.

Талызин тихонько подошел сзади и заглянул через головы болельщиков. Несколько минут изучал шахматную ситуацию. А события на шахматной доске и впрямь разворачивались интересно: оба партнера азартно атаковали, не жалея фигур. Жертвы сыпались каскадом, вызывая восторженные возгласы болельщиков.

Теперь нужно было привлечь внимание Андрея Федоровича, не показывая, что они знакомы.

— Сначала надо было шах ферзем объявить, а потом уже коня подтягивать, — заметил Талызин после очередного хода одного из партнеров. На Талызина обрушились негодующие реплики, суть которых сводилась к тому, что если уж смотришь — смотри, а подсказывать не моги.

— Это, молодой человек, не футбол, а шахматы, игра индивидуальная, — не без яда заметил какой-то старичок с тросточкой.

На звук голоса Ивана Андрей Федорович обернулся, бросив на него укоризненный взгляд, после чего как ни в чем не бывало продолжал наблюдать партию.

Талызин еще некоторое время молча понаблюдал за игрой, затем тронул Андрея Федоровича за рукав:

— А что, товарищ, чем наблюдать чужую игру, может быть, сами сразимся?

Андрей Федорович с сомнением посмотрел на него:

— У вас разряд имеется?

— Какой у меня разряд, — пожал плечами Талызин, — коня от слона отличу — и то слава богу.

— Что ж, в таком случае шансы сторон примерно равны, как пишут спортивные комментаторы. Сразимся, пожалуй.

В павильоне они взяли под залог обшарпанную шахматную доску и комплект черно-белых фигур.

— Пойдем на воздух, здесь душно, — предложил Андрей Федорович, запихивая доску под мышку.

Талызин проследил — вроде никому до них нет дела. И подумал с невеселым юмором: «Пуганая ворона и куста боится».

На воздухе нашлась свободная скамейка. Они сели, расставили фигуры, затем разыграли цвет — все честь по чести.

— Что-то приключилось, Ваня? — спросил вполголоса Андрей Федорович. — По лицу вижу.

— Да.

— Молодчина, что разыскал меня.

Голос Андрея Федоровича был дружеским, участливым, и у Талызина немного отлегло от сердца.

Не успели они перекинуться этими фразами, как вокруг начали собираться болельщики. Бескорыстные любители шахмат заинтересовались игрой новичков: кто их знает, а может, они, черт их дери, скрытые мастера?!

Поняв, что спокойно поговорить им вряд ли дадут, Талызин придумал, как поступить. Он размышлял уже над своим пятым ходом, и размышлял так долго, что один из наблюдавших, не выдержав, воскликнул, попирая негласно принятую на шахматной площадке болельщицкую этику:

— Да ходи ты, парень, в конце-то концов! — и добавил сакраментальное: — Корову, что ли, проигрываешь?

— В том-то и дело, дядя, что корову, — ответствовал Иван, так и не шевельнув рукой, чтобы сделать ход.

Андрей Федорович сидел безмолвный, как изваяние, уставившись на доску. Судя по всему, он тоже рисковал по меньшей мере коровой.

Тактика Талызина возымела действие. Разочарованные болельщики начали один за другим покидать их, так что в конечном счете Андрей Федорович и Иван остались одни.

— Ловко ты их, — заметил Андрей Федорович, когда последний болельщик перешел к соседней скамейке, где бойко «блицевали» с часами два молодых человека.

— Да и вашей выдержке позавидуешь.

— Ну, а теперь выкладывай, что у тебя?

— Не знаю, с чего начать…

— Давай по пунктам. Я буду спрашивать — ты отвечай, так оно привычней, — решил Андрей Федорович. — Нет, друг любезный, так не получится. Взялся — ходи! — сварливым тоном прикрикнул он, заметив приближающуюся фигуру. Однако человек, не замедляя шаг, прошествовал мимо них.

— Можно сначала вопрос? — сказал Талызин.

— Давай.

— Почему вы согласились вести разговор таким способом? — кивнул Талызин на шахматную доску.

— Так спокойнее всего. У нас круговой обзор, — пояснил Андрей Федорович. — Как у тебя с оформлением? Снова затор?

— Да.

— Что на этот раз?

— В нашем наркомате дали анкеты. Километровой длины. И среди прочих вопрос: находился ли в немецком плену? Я решил графу не заполнять, посоветоваться с вами. С одной стороны, вроде и находился я в плену, а с другой…

— Никоим образом! — перебил его Андрей Федорович. — Пиши — нет, не находился. Иначе тебя не выпустят.

— Ну и пусть. Мне и здесь, честно говоря, неплохо.

— Я уже говорил — оставаться тебе здесь нельзя. Придет время — поймешь, почему.

— Проверять начнут…

— Это я беру на себя.

Оба отрешенно смотрели на доску, напрочь позабыв о шахматах.

Иван пожаловался:

— Очень медленно оформление движется.

— Это сейчас в порядке вещей, — откликнулся Андрей Федорович. — Но нет худа без добра. Постарайся защититься побыстрее, чтобы уехать за границу дипломированным инженером.

— Андрей Федорович, бога ради, — взмолился Талызин, — да развейте вы хоть чуток эту таинственность!

— Пока не могу, Ваня… — вздохнул начальник Управления.

Они сделали еще по нескольку ходов, думая каждый о своем.

Когда к ним подходил кто-нибудь из болельщиков, они прекращали разговор и начинали играть. Но ни один болельщик возле их доски подолгу не задерживался. Люди пожимали плечами и отходили.

Давешний старичок с тросточкой несколько минут понаблюдал их оживившуюся с его приходом игру, затем обратился к Талызину:

— Разрешите спросить, молодой человек?

Иван поднял на него глаза.

— Во что вы играете? — спросил старичок.

— Во что играем? В шахматы, — простодушно ответил Талызин.

— Благодарю. А я решил — в поддавки. — И, церемонно приподняв шляпу, старичок удалился.

Иван и Андрей Федорович глянули друг на друга в рассмеялись.

Андрей Федорович потрогал свою ладью, так и не сдвинув ее с места, и спросил:

— Что у тебя еще?

— Надумал жениться. — сказал Иван.

— Та-ак, — протянул Андрей Федорович. — А кто она, твоя любовь?

Талызин коротко рассказал.

— С ребенком, значит, — повторил Андрей Федорович. — Час от часу не легче.

— Да что вы, Андрей Федорович, — горячо заговорил Талызин. — Мне Сережка как сын родной. Мы так сдружились с ним…

— Не о том речь. Ты не имеешь права ставить под удар ни Веронику, ни ее сына. Поверь, что это так, хотя я тебе сейчас ничего не могу объяснить.

В глазах Андрея Федоровича промелькнуло нечто такое, что Талызин сдержал готовый вырваться вопрос.

Этот разговор, который оставил без решения основные проблемы, возникшие в жизни Талызина, поверг его в состояние, близкое к отчаянию. Тяжким до трагизма было и последующее его объяснение с Вероникой.

x x x

С каждым днем у Талызина крепло желание съездить в столицу. Ведь он так толком и не рассмотрел знаменитую Санта-Риту, о которой столько слышал и читал в Москве. Хорошо бы не спеша побродить по улицам, вжиться в ритм городской жизни, посмотреть, чем живут люди, зайти в дешевый кабачок познакомиться с простым людом.

Еще Талызину очень хотелось снова повидаться с Орландо Либеро. Нет, Талызин не собирался рассказывать ему о трудностях своей работы на медеплавильном комбинате, о глухой стене непонимания, возникшей между ним и администрацией вопреки дружественному отношению рабочих к русскому инженеру. Президенту хватает своих забот, да и жаловаться Талызин не привык. Ему просто хотелось снова пообщаться с этим зажигательно интересным человеком.

Ближайший выходной Талызина не совпал с воскресеньем. Ему выпало отдохнуть только после того, как новая дренажная система с его поправками была опробована и дала неплохие результаты. Особенно радовался француз, отвечавший за систему. Во время краткого перекура в аппаратной он с детским восторгом хлопал в ладоши, наблюдая за стрелкой манометра, которая стабильно показывала «норму». Директор, который присутствовал при испытаниях, тоже, видимо, радовался успеху, хотя и не проявлял свои чувства столь бурно.

Все, кто участвовал в монтаже и доводке дренажной системы, получили в виде поощрения день отдыха. Талызину этот выходной пришелся кстати — он падал от усталости. Сначала решил было завалиться на койку и отоспаться. Но потом все же решил махнуть в Санта-Риту.

Около президентского дворца он встретил Франсиско Гуимарро.

Тот обрадовался ему как старому приятелю.

— Тебе не повезло. Президент выехал из Санта-Риты, — сказал Франсиско. — Снова какое-то дело, связанное с контрабандой наркотиков. К сожалению, в последнее время такие вещи участились.

Гуимарро пригласил Талызина на чашку кофе.

За столиком в кафе на площади перед дворцом было уютно. Они разговорились, и Франсиско поведал Ивану про свою нелегкую жизнь профессионального революционера.

Не вдаваясь в частности, Талызин рассказал Франсиско о том, как ему работается на руднике.

— Да, сложно там, — вздохнул Франсиско. — И Орландо, конечно, знает об этом. Но что мы можем сделать? Специалистов не хватает, приходится идти на компромиссы… Как сложились у тебя взаимоотношения с директором? — неожиданно спросил Франсиско. — Не конфликтуете?

— Бывает, ссоримся, когда того требуют интересы дела, — замялся Талызин. — По-моему, директор слишком жестко ведет себя по отношению к персоналу.

Франсиско внимательно посмотрел на Талызина в произнес, отхлебывая кофе:

— Директор медеплавильного комбината — сложная фигура. До переворота он был одним из совладельцев рудника. Более того, у нас есть сведения, что он через подставных лиц владел контрольным пакетом акций. А ты представляешь себе, какое это могущество и деньги?..

— И вы назначили его директором? Зачем?

— Он один из крупнейших в Оливии специалистов по горному делу. Мы долго с ним беседовали, прежде чем он согласился сотрудничать с Народным правительством. А уж какое жалованье пришлось ему положить… — Франсиско закатил глаза: — Умопомрачительное!.. Но этих денег не жалко: с работой он справляется. А работа у него, надо сказать, адовая. Оборудование на комбинате в основном старое, непрерывная утечка кадров… А медь республике нужна!

Несколько минут они молча наблюдали, как у фонтана мальчишки кормили голубей. Голуби безбоязненно склевывали корм с ладоней, садились на плечи. За фонтаном, под полосатым тентом, шла бойкая торговля мороженым. Люди деловито шагали по своим делам.

— Жизнь в республике налаживается, — нарушил паузу Франсиско, провожая взглядом машину, которая въехала в ворота президентского дворца. — Рабочие и крестьяне живут теперь намного лучше, чем при прежнем режиме. Понимаешь, народ поверил, что может строить собственную судьбу, что он хозяин ее. Это, пожалуй, главное. Жаль, отец мой не дожил…

— Умер?

— Погиб.

— Во время переворота?..

— Нет, накануне. Отец мой был редкой души человек, — сказал Франсиско, закуривая. — Жил только для других. Он переменил много занятий, а в последнее время работал конюхом на гасиенде у одного помещика, недалеко от Санта-Риты, близ цитадели… Есть тут у нас такая крепость, которую построили еще испанские завоеватели. Обязательно, Иван, побывай там. В цитадели сейчас музей оливийской революции. Отец не дождался революции, которой так жаждал… Его хозяин был человек культурный, начитанный. Я бывал у отца на гасиенде, помню: полки в доме ломились от книг. Однако образованность не мешала хозяину обращаться со своими работниками, как с рабами. Я-то отца, к сожалению, видел редко. Сам понимаешь, подпольная работа, даже семью не успел завести… Ну ладно, довольно грустных воспоминаний! — оборвал себя Франсиско и махнул рукой человеку, пересекавшему площадь. Тот подошел к ним, улыбаясь.

— Рамиро Рамирес, наш поэт, сотрудник «Ротана баннеры», — представил его Франсиско.

— А мы знакомы, — сказал Талызин, крепко пожимая протянутую руку.

— Знакомы? — удивился Рамиро.

— Заочно. Я знаю и люблю ваши стихи, — пояснил Талызин, с интересом разглядывая нервное, красивое лицо Рамиреса.

— Какие у тебя планы на сегодня? — спросил Франсиско, когда Рамиро отошел от них.

Талызин пожал плечами.

— Может быть, съездим в цитадель?

— В другой раз, Франсиско.

— В таком случае, могу предложить стадион, — подмигнул Франсиско. — Сегодня интересный футбол.

— Бог с ним, с футболом, — махнул рукой Иван. — Мне бы хотелось просто побродить по улицам, получше познакомиться с Санта-Ритой.

— Хорошая мысль, — одобрил Гуимарро. — Ладно, на сегодня я смогу составить тебе, как гостю, компанию.

Они долго, до самого вечера бродили по столичным улицам. На медеплавильный комбинат Талызин возвращался уже глубокой ночью. Автобус поскрипывал, покачивался на поворотах, в приспущенные окошки ударял ветер, напоенный неведомыми запахами. В салоне находился один пассажир — Талызин, на остановках автобус никто не ждал, и машина глотала и глотала мили, все еще полные для Ивана экзотики: не так уж долго пробыл он в Оливии, чтобы страна утратила для него прелесть новизны.

Обычно в автобусе Талызина клонило непреодолимо в сон, но теперь он, несмотря на свинцовую усталость, не мог даже задремать, настолько переполняли его впечатления от дня, проведенного в Санта-Рите.

Освещение на территории рабочего поселка, увы, оставляло желать лучшего: часть фонарей была разбита, часть просто не горела, и Талызин поднимался по щербатым каменным ступенькам осторожно, ежеминутно рискуя оступиться.

К счастью, выручала луна, лившая на окрестные горы желтоватый свет.

«А ведь отсюда до космоса — рукой подать», — подумал Талызин, продвигаясь вперед по узкой лестнице, прорубленной в скале, и поглядывая на по-южному крупные звезды, усеявшие небо.

И тут Талызин заметил, как сверху медленно спускается темная фигура.

x x x

Миллер решил немного размяться. Главное было сделано: подведены предварительные итоги акций на медеплавильном комбинате, выработан план дальнейших действий. Каждый из завербованных агентов получил конкретное задание.

Особый интерес Миллера вызвал рассказ директора о проекте новой дренажной системы, закончив который тот спросил:

— Как быть с этим русским инженером?

— Я останусь здесь на некоторое время, — ответил Миллер, — и сам займусь им. У меня есть опыт в этом деле. Как зовут вашего русского?

— Иван. Фамилию все время забываю. Трудная фамилия, — развел руками директор, — из головы вылетает.

— Русские почти все Иваны, — изрек Миллер.

— Вредный субъект. Мешает работать, всюду нос сует, — пожаловался директор.

— Русский сейчас на комбинате?

— Нет, я звонил недавно вахтеру, у него свободный день.

Совещание происходило в особняке директора — мрачном коттедже, стоявшем на отшибе. От него в разные стороны уходило несколько лестниц, прорубленных в горе, к которой прилепился дом.

Миллер вышел из дома и остановился на площадке, дыша полной грудью. «И луна здесь не такая, как в Европе», — подумал он.

Карл Миллер имел все основания быть довольным — пока все шло так, как было задумано. План Шторна осуществлялся. Ему придется осесть здесь, на комбинате, на некоторое время, приструнить строптивого русского, коли эта размазня директор не может с ним справиться своими силами. Не нужно форсировать события. Плод должен созреть — тогда он сам упадет с ветки, только легонько потряси дерево. Ну а месяца через два, сколотив группу из верных людей, можно будет нанести визит в бывшую усадьбу Шторна, где, как признался Четопиндо, были закопаны его сокровища. Шторна, пожалуй, лучше не посвящать в этот план. Впрочем, впереди еще достаточно времени, чтобы подумать над этим…

Навстречу Миллеру кто-то, тяжело дыша, поднимался по каменной лестнице. «Запоздавший гуляка», — подумал он.

В этот момент луна вышла из-за тучи, осветив гору, лестницу и двух людей, идущих навстречу друг другу.

Миллер глянул вниз — и ему показалось, что он сходит с ума: навстречу ему поднимался Иван Талызин.

Миллер подошел к самому краю лестницы и отвернулся от поднимавшегося Талызина, сделав вид, что любуется звездным небом. Он вздрогнул, будто от удара током, когда рука Талызина коснулась его плеча.

— Звезду свою ищешь, камарадо? — приветливо спросил Талызин по-испански.

Миллер развел руками и покачал головой, давая понять, что не понимает языка.

Талызин повторил свой вопрос по-русски — с тем же успехом.

— Все ясно, камарадо: ты тоже иностранец, как и я, — рассмеялся Талызин. Русский был настроен благодушно и, похоже, не собирался скоро расстаться со случайным прохожим, несмотря на обнаруженный между ними языковой барьер.

Миллер пришел в себя и несколько приободрился, вспомнив, что благодаря работе Шторна Талызину узнать его мудрено.

Наконец, отчаявшись добиться взаимопонимания, Иван оставил встречного в покое, пожелал ему доброй ночи и двинулся вверх по лестнице, что-то напевая под нос.

Когда они разминулись, Миллер перевел дух. У него было такое ощущение, что он чудом избежал смертельной опасности, словно перескочил через рельсы перед самым носом бешено мчащегося поезда. Следующей мыслью, когда он увидел, что Талызин от него удаляется, было: бежать прочь! Бежать без оглядки.

Все это было похоже на наваждение: как очутился Иван Талызин здесь, на краю земли, за океаном?! Да, против судьбы человек бессилен.

Сначала Миллеру не приходило в голову, что встреченный им на лестнице Иван Талызин и есть тот самый русский инженер, о котором только что говорилось в доме директора. Чуть позже он догадался об этом и попытался заставить себя рассуждать логически. Ну, ладно, он нос к носу столкнулся с Талызиным. И что же из этого следует? Да ровным счетом ничего. Ведь Талызин его не узнал?.. И не узнает. Хорошо, что он сумел отмолчаться. По голосу можно узнать человека и через тридцать лет, он где-то слышал об этом. Все вроде сошло гладко. Гладко?.. А что, если у Талызина все-таки возникли какие-то подозрения? Тогда бегство не спасет, и никуда он не скроется. Ведомства Четопиндо, которое могло бы его прикрыть, не существует, а народная полиция в два счета отыщет его в любом уголке Оливии. И все же пока надо остаться здесь, на комбинате. И вести себя как ни в чем не бывало. Прежде всего попытаться выяснить, какова реакция Талызина на их встречу. И если что-то покажется подозрительным — убрать Талызина. Здесь, в горах, это сделать несложно.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Педро, говоря его собственными словами, был человеком с изломанной судьбой.

О многом мечтал он в жизни, за многое хватался, иногда, казалось бы, давалась ему в руки синяя птица удачи — но никогда Педро не мог удержать счастье надолго.

Если доводилось сорвать изрядный куш — то ли в азартной игре, до которой он был очень охоч, то ли за счет доставки в нужное место важного и денежного пассажира, то ли на контрабанде, — богатство у Педро не задерживалось, деньги ускользали из рук подобно морскому песку, который просыпается из горсти.

Он был натура увлекающаяся, пылкий фантазер. Отсюда, видимо, появились и никогда не существовавшие предки голубых кровей, и многое другое, чему Шторн, как медик, поставил безапелляционный диагноз: «Все это от комплекса неполноценности».

Друзей у Педро не было. Приятели, собутыльники — этих сколько хочешь. Особенно когда гулевых денег полны карманы, а руки хозяина щедро швыряют монеты — лови кто хочет! В сущности, он, Педро, любил и уважал только одного человека — Рамиро Рамиреса. Вот за кого он с радостью пошел бы в огонь и в воду. Но Рамиро, похоже, не воспринимал его всерьез.

Педро часто вспоминался их давнишний разговор в Королевской впадине, когда он предложил Рамиро основать с ним дело, намекая на деньги, которые у него завелись. Рамиро поначалу принял слова Педро за шутку, а потом предложил раздать их докерам. Педро вспылил тогда, возмутился. Но денежки эти пошли прахом, и Педро подумал, что, пожалуй, Рамиро давал недурной совет. Уж лучше было раздать деньги обездоленным, чем так бездарно пустить их по ветру.

Хотя к печатному слову Педро всю жизнь относился скептически, однако после переворота незаметно для себя стал заглядывать в газеты, приучился листать книги. Однако самый прямой путь к сердцу Педро находили не газетные статьи, не книги, пусть горячие, умные и правдивые, а стихи Рамиро.

Политические события в родной стране на многое раскрыли ему глаза. Он не раз наблюдал жестокость прежней полиции, охранки Четопиндо. Педро долго удивлялся, куда подевался его пассажир, немец с той же фамилией, что и первый помощник генерала Четопиндо. Этого немца он в конце войны доставил в Оливию, после чего следы его затерялись. Если он отдал концы, то это и к лучшему, рассудил Педро.

Сильнее всего беспокоило, что не без его, Педро, помощи Четопиндо удалось опорочить исчезнувшего Гарсиа.

Педро, правда, не знал, что в действительности произошло с шофером Четопиндо, но выполнил задание генерала, результатом чего явился номер зарубежной газеты с фотографией улыбающегося, преуспевающего Гарсиа, а также статья «возмущенного очевидца», рассказывающая о сладкой жизни беглого шофера, укравшего важные государственные документы.

Со временем это беспокойство перешло в угрызения совести. А с некоторых пор Педро почувствовал, что больше не может носить этот камень на душе.

Он решил разыскать единственного человека, которому полностью доверял, — Рамиро и рассказать ему все, как было. Решение это окрепло окончательно месяц назад, после того как его шхуну с грузом наркотиков задержали пограничники Королевской впадины.

Этим своим рейсом Педро решил сыграть ва-банк: он вложил в него почти все свои деньги, рассчитывая, и не без оснований, на немалые барыши. Когда его поймали с товаром, он надеялся еще как-то выкрутиться, но, услышав, что в Королевскую впадину по случаю его поимки с поличным вызвали самого Орландо Либеро, понял, что дело худо.

x x x

После памятных событий в цитадели и прихода к власти Демократического фронта наладить нормальную жизнь в стране было непросто.

Промышленные магнаты и крупные землевладельцы, поначалу было затаившиеся, осмелели и на каждом шагу старались тормозить проведение демократических преобразований. Национализация промышленности наталкивалась на бешеное сопротивление местной буржуазии, чувствовавшей, что почва уходит у нее из-под ног. К тому же ее всячески поддерживала могущественная соседняя держава.

Вскоре после победы Демократического фронта поселок фавел близ столицы снесли бульдозерами. Весь, подчистую. Беднота, ютившаяся там, получила благоустроенные квартиры в Санта-Рите и ее пригородах.

Себе Орландо взял жилье последним и долго после этого не хотел переезжать в президентский дворец.

— Что мне там делать, в таких апартаментах? — отшучивался он. — Там в одном зале разместится добрая четверть бывших фавел.

— Будешь играть там в футбол, — посоветовал ему невозмутимый Гуимарро.

— Увы, не умею, ты же знаешь, — развел руками Орландо, — хотя сам страстный болельщик.

Через некоторое время Орландо переехал, конечно, в президентский дворец, но новую свою квартиру не любил, да и жил больше в гостиницах — приходилось все время колесить по стране.

Слухи о Гарсиа давно заглохли, докопаться до истины так и не удалось. Даже Росита уже потеряла надежду.

Странно, но Орландо вспоминал Гульельмо Новака чаще, чем Гарсиа. Да, дело прошлое — Орландо больше симпатизировал Новаку, несмотря на их разногласия. Впрочем, в главном они, конечно, были единомышленники. Расходились в вопросах революционной тактики. Но уж зато как расходились! До самых ожесточенных споров, даже до размолвок.

Гульельмо Новак весь был устремленный порыв, человек, чуждый любому компромиссу. Но революцию на одном порыве не сделаешь. Теперь, правда, Орландо частенько думал, что в чем-то Гульельмо был прав. Разве стихийные события, захлестнувшие Оливию после осады цитадели и приведшие к власти Демократический фронт, не подтвердили его правоту? Как был бы счастлив Гульельмо, узнав, что их общее дело восторжествовало!

А как бы нужен был сейчас Гульельмо, сколько бы дела ему нашлось! Как пригодился бы его авторитет: и докеры Королевской впадины, и сезонные батраки, и рабочие медных рудников прислушивались к нему, шли за ним.

Ведь сколько крови попортили правительству Орландо Либеро фирмы транспорта, грузовых и пассажирских перевозок, объединившись, объявили в свое время забастовку. Оливия — страна немалая, но железных дорог в ней немного, основными коммуникациями служат шоссейные пути. Поэтому, когда грянула стачка транспортных фирм, промышленность страны оказалась парализованной. Чтобы выправить положение, пришлось принимать энергичные меры…

В настоящее время президента больше всего беспокоили две вещи: распространение в стране наркотиков и положение на медных рудниках. Учащались и акты диверсий.

Не следует поэтому удивляться, что поимке в Королевской впадине шхуны Педро с наркотиками президент придал большое значение. Дело было, конечно, не в самом Педро, а в том, что наркотики постепенно становились сущим бедствием для страны.

Орландо очень хотелось выяснить, каковы корни наркомании, откуда, из каких краев, из каких темных источников тянутся к Оливии мерзкие щупальца контрабанды? А главное, почему она находит сбыт в стране? Подчас президенту казалось, что наркотики приносят стране вред больший, чем диверсии.

Капитана Педро президент знал давно, еще до цитадели. Впрочем, кто не знал капитана-авантюриста из тех, кто бывал в Королевской впадине?

Президент поднялся на борт шхуны, поздоровался с Педро и матросами, спустился в трюм, где осмотрел хитро задуманный тайник для наркотиков.

— Ну, что будем делать, капитан? — спросил Орландо Либеро, выйдя на палубу.

Глаза президента смотрели устало. Лицо его вдруг показалось Педро старым-престарым, как древняя индейская маска, хотя, в общем, Орландо был сравнительно молод.

Педро снял головной убор.

— Ваша воля, ваша и власть, президент, — произнес он наигранно бойко.

— Воля… — задумчиво повторил Орландо. Затем, помолчав, спросил: — Послушай-ка, Педро, а тебя интересует в жизни что-нибудь помимо барыша?

Не зная, что ответить, Педро промолчал. Ему пришло в голову сказать «стихи интересуют», но он решил, что это прозвучит глупо. А и в самом деле, что еще волнует его в жизни, помимо барыша?..

— Читаешь ты, например, газеты? — продолжал президент.

Педро оживился:

— Читаю.

— В таком случае, ты, наверно, помнишь о Нюрнбергском процессе?..

— Помню, — кивнул Педро, не понимая, куда клонит президент. — Суд над немецкими военными преступниками, которые…

— Так вот, Педро, — перебил Орландо Либеро, — ты такой же преступник. Тот же фашист, — добавил он негромко.

— Я не фашист! — воскликнул Педро.

— А как же назвать дело, которым ты занимаешься? Ты убиваешь людей, калечишь их.

— Я дарю людям радость!

— Ты тысячи людей делаешь несчастными.

Между тем двое помощников, с которыми прибыл на шхуну президент, вынесли из трюма пакеты с наркотиками и свалили их в груду на палубе, близ борта.

На лоб президента легла вертикальная складка, он произнес:

— Мы разыщем осиное гнездо на территории Оливии и раздавим его, будь уверен… Но теперь-то речь не о том. Тебе не приходило в голову, капитан, что, в сущности, нет никакой разницы — произведен ли яд у нас или привезен контрабандой из-за границы? Последствия его действия одинаковы.

Педро понурился.

Матросы стояли поодаль, глядя на своего капитана.

— Ну, вот что, — сказал Орландо Либеро после долгой паузы. — Ты-то сам считаешь, как с тобой нужно поступить? Предлагай.

Педро искоса глянул на президента: не шутит ли?

— Отпустите меня на сей раз, — сказал Педро проникновенно, — и я даю честное слово, что никогда больше не привезу в Оливию эту заразу, — пнул он ногой груду пакетов.

— А ведь ты мог бы быть полезным республике, Педро, — сказал Орландо Либеро, — нам нужны опытные капитаны, а опыт у тебя — дай бог… — Он указал рукой на верфи Королевской впадины и добавил: — Строим флот, а хороших мореходов не хватает.

«Издевается, — подумал Педро. — Сейчас прикажет взять меня. Зачем только тянуть, не понимаю».

— Я верю тебе, капитан, — сказал Орландо и положил Педро руку на плечо. — На этот раз верю.

С того памятного дня Педро стал другим человеком. Он твердо решил на доверие ответить искренностью и честностью: разыскать Рамиро Рамиреса и рассказать ему о своем участии в деле Гарсиа. Можно было бы, конечно, все рассказать и Орландо Либеро, но он не хотел бередить рану президента — ведь Гарсиа был жених его дочери. И потом, Орландо спросит: «Где ты был раньше?» А Рамиро… Рамиро поймет все.

В пятницу, освободившись от дел, Педро надел парадный костюм, нацепил новый галстук и отправился в Санта-Риту.

В редакции «Ротана баннеры» ему сказали, что Рамиро Рамирес уехал.

— Он назначил вам встречу? — спросил у Педро секретарь редакции, весьма серьезный молодой человек.

Педро отрицательно помотал головой.

— Надо было заранее созвониться, прежде чем ехать, — сказал секретарь. — Застать Рамиро на месте не просто.

— Он домой поехал?

— Нет, в горы, на медеплавильный комбинат. Его пригласили выступить там.

— Он завтра вернется?

— Завтра суббота. У вас, камарадо, что-нибудь срочное? Вы, наверно, хотите показать Рамиро свои стихи? — неожиданно улыбнулся секретарь.

— Стихов не пишу. Так будет Рамиро завтра?

— Едва ли. На медеплавильном комбинате дело одним выступлением не обходится. Нужно выступить перед шахтерами, подсобниками, транспортниками, они ведь работают в разных сменах… Раньше понедельника мы Рамиро не ждем.

Педро поблагодарил и вышел на улицу. Он решил ехать в горы, и немедленно. «Тем более, никогда не бывал там, — рассуждал Педро, шагая по широкому проспекту Независимости. — Стыдно сказать, не видел, как добывают медь. Разве можно быть оливийцем и не знать этого?!»

В вагончике, который карабкался на гору, Педро познакомился с попутчиком, о котором в два счета узнал всю подноготную: парня зовут Хозе, он недавно женился, работает на медеплавильном комбинате и очень любит стихи Рамиро Рамиреса. У Хозе свободный день, он проводил его в долине, а теперь вот поднимается в горы, на рудник, специально, чтобы послушать стихи и песни Рамиро.

— Тебе здорово повезло, — говорил Хозе, блестя глазами. — Ведь у вас, в Санта-Рите, на его концерт не попадешь, даже если он дает его на стадионе.

— Повезло, — согласился Педро. — Я тоже люблю Рамиро.

— Моя жена говорит: кто любит стихи Рамиро, тот хороший человек. Значит, ты хороший человек, — заключил Хозе.

— А жену почему не взял с собой?

— Жена с утра там. Помогает сцену устраивать.

— И она на комбинате работает?

— Да, откатчицей. И дети наши тоже будут медь работать, — сказал Хозе.

Выражение «медь работать» очень понравилось Педро.

Когда они прибыли на место и Педро увидел огромную территорию комбината, он немного растерялся: где искать здесь Рамиро?

— Спроси у любого шахтера, он тебе покажет, — посоветовал Хозе. — У нас любят Рамиро.

— Значит, у вас тут все хорошие люди?

— Почти все, — уточнил, обернувшись, Хозе и помахал на прощанье рукой.

Хозе оказался прав: первый же встреченный рабочий указал Педро на аккуратный коттедж, к которому вела длинная и крутая лестница.

— Рамиро в том коттедже, с дороги отдыхает, — сказал рабочий. — К выступлению вечернему готовится.

Едва открыв дверь и ступив в длинный коридор, Педро услыхал аккорды гитары. Он двинулся на звук. Шел осторожно, не спеша, стараясь угадать, за которой из одинаковых дверей играют. После нескольких аккордов Рамиро запел песню. Педро замедлил шаг: это была одна из любимых его песен.

Определив, наконец, нужную дверь, Педро тихонько постучал в нее — песня смолкла.

— Педро! Какими судьбами? — воскликнул Рамиро, глядя на капитана и поднимаясь ему навстречу. — Привел в горы свою посудину? Водишь «Кондор» по суху аки по морю?

— Да я ведь теперь…

— Знаю, все знаю, — перебил Рамиро, улыбаясь. — Знаю и поздравляю, рад за тебя.

— Благодарю.

— Я бы и сам пошел к тебе в стажеры. Давно мечтаю хлебнуть соленого ветра. Возьмешь?

— Отчего же не взять? — ответил Педро. — Научишься судно водить, будешь совершать интересные рейсы…

— Интересные рейсы! — захохотал Рамиро. — А где у меня время для них? Я смогу водить судно только при одном условии, дорогой Педро.

— Каком?

— Если на борт можно погрузить всю редакцию «Ротана баннеры».

— Вместе с вашим серьезным секретарем?

— Непременно.

— Нет у нас такой посудины, — вздохнул Педро, поглядывая на гитару.

— Вот это только меня и останавливает… Ну, а в горы зачем пожаловал? — спросил Рамиро, вновь становясь серьезным.

— Ты здорово сейчас занят?

— Репетирую.

— Неужели ты и так своих песен не помнишь?

— Я всегда репетирую перед выступлением.

Они помолчали. Педро медлил, стараясь оттянуть нелегкий разговор.

— Как Люсия? — спросил он.

— В порядке. Занята малышом. Но ты, думаю, приехал сюда не для того, чтобы задать этот вопрос? — усмехнулся Рамиро.

— Ты прав, как всегда, — вздохнул Педро. — Скажи-ка, ты помнишь Гарсиа?

— Гарсиа? — медленно переспросил Рамиро. — А почему ты спрашиваешь?..

x x x

Миллер долго ворочался на жесткой койке. Он хотел подремать после обеда, принесенного Шторном, но из этой затеи ничего не получилось.

За окном слышались голоса, смех. Миллер поднялся и в сердцах захлопнул створки. Он стал уже задремывать, но тут в коридоре раздался громкий женский смех. А теперь добавилась еще гитара в соседней комнате. Это упражняется Рамиро Рамирес, самый популярный в Оливии гитарист, который приехал из Санта-Риты на выступление. О том, что он прибывает сюда, Миллера днем предупредил директор.

Миллер помнил Рамиро Рамиреса еще по давним денькам своей недолгой (и, увы, неполной) власти, хотя тогда и не доводилось его видеть. Много крови Рамирес попортил и правительству, я генералу Четопиндо. Уж наверняка его гнусные подстрекательские песенки сыграли немаловажную роль в перевороте. В тревожные дни, предшествовавшие перевороту, филеры Комитета общественного спокойствия проморгали Рамиро Рамиреса: по их данным, этот уже в тогда популярный гитарист стоял в стороне от революционного движения, существовал сам по себе. И лишь во время осады цитадели случайно удалось выяснить, что Рамиро Рамирес входит в забастовочный комитет…

А теперь вот этот самый Рамирес важная шишка в правительстве Орландо Либеро. Оказывается, он помогает формировать общественное мнение. Миллер сжал кулаки: эх, миндальничали тогда!.. Такую богатую страну проворонили! Ну, ничего, не все еще потеряно. Если удастся захватить власть, он, Миллер, будет осмотрительней и с первого же дня займется… профилактикой.

Гитара за стеной раздражала, аккорды впивались в мозг. Миллер и в простыню заворачивался, и голову совал под подушку — ничего не помогало: звуки настигали его и там.

Пойти, что ли, сказать ему, чтобы перестал бренчать?.. Нет уж, лучше Рамиресу не показываться лишний раз на глаза — может заприметить, благоразумно решил Карло. Рамирес теперь опасный человек. У него в руках такой аппарат, как главная газета страны.

Ему вдруг припомнилась ядовитая заметка, помещенная некогда в «Ротана баннере» по случаю того, что безвестный бразильский коммерсант, по личным делам оказавшийся в Оливии, сумел оказать помощь генералу Четопиндо, который из-за происков шофера, связанного с левыми, очутился в критическом положении…

Миллер вытащил голову из-под подушки: от проклятой гитары никуда не спрячешься. Мысли снова потекли по привычному руслу. С Иваном Талызиным, кажется, все обошлось. Не узнал он Миллера, когда они нос к носу столкнулись на лестнице. Молодчина Шторн! Но все-таки лучше еще несколько дней воздержаться от активных действий.

Кто-то тихо шел по коридору. Приближаясь к комнате Миллера, замедлил шаг. Неужели за нам?.. Он подобрался. Но человек остановился у соседней двери, куда и постучал. Гитара смолкла, и пение больше не возобновлялось.

«Слава богу», — подумал Миллер. Но через несколько минут выяснилось, что не все слава богу: вместо аккордов за стенкой забубнили. Миллер попробовал прислушаться и внезапно разобрал имя «Гарсиа». Он сбросил простыню и приник ухом к тонкой стенке.

— …Где же ты раньше-то был, дурья башка? — сказал Рамиро, когда Педро смолк. — Почему сразу мне не рассказал? Ведь столько времени прошло!..

Педро вздохнул:

— Боялся за собственную шкуру.

— А теперь?

— Теперь не боюсь, — твердо сказал Педро. — Накажите меня по всей строгости закона — это будет только справедливо, и я готов…

— Погоди-ка со своим наказанием, — перебил Рамиро. — Нам нужно решить, как действовать: это дело не терпит отлагательства. Прежде всего необходимо связаться с Орландо.

— Позвони ему отсюда.

— Такие вещи не для телефона, — покачал головой Рамиро. — Прямой телефон стоит в управлении рудника, разговор может услышать директор…

— Ты не доверяешь ему?

— Нет.

— Тогда поедем в Санта-Риту.

— Да уж придется.

— Собирайся, Рамиро, — заторопил его Педро.

Рамиро прошелся по комнате.

— Нехорошо получается, — проговорил он задумчиво. — Рабочие оповещены, что я сегодня выступлю, они пригласили меня… А я вдруг уеду. Негоже срывать встречу, а?

— Негоже, — согласился Педро.

— Сделаем так, — решил Рамиро. — Я выступлю один раз, сегодня вечером, и сразу поедем с тобой в столицу. На рассвете застанем Орландо в президентском дворце…

«Да, дело это крайне важное, — размышлял Рамиро, продолжая расхаживать по комнате. — Речь идет не только о том, чтобы восстановить доброе имя нашего товарища. Я и без того всегда ему верил… Что они сделали с ним? Нужно немедленно начать расследование. Нужно объявить розыск по всей стране Миллера, потому что все нити преступления — а теперь уже мало сомнений в том, что совершилось преступление, следы которого искусно пытались замести, — ведут именно к нему. Миллер был правой рукой генерала Четопиндо… Эх, поспешил Орландо с амнистией!»

— Сколько времени осталось до твоего выступления, Рамиро? — перебил его размышления Педро.

Рамиро глянул на часы:

— Около часа.

— Пойдем, побродим? — предложил Педро. — Детали обсудим. Душно в комнате.

x x x

У всякого человека есть свое увлечение, страсть.

Не был исключением и Франсиско Гуимарро. Он любил собирать минералы. Его хобби появилось давно, когда еще работал шахтером, не исчезло оно и теперь, когда вел большую и ответственную работу в президентском дворце, будучи одним из близких помощников Орландо Либеро. За долгие годы у Гуимарро подобралась неплохая коллекция минералов.

— У тебя, дружище, коллекция побогаче, чем у самого Иоганна Вольфганга Гете, — сказал ему однажды Орландо.

— Ты разве видел коллекцию Гете? — улыбнулся Гуимарро.

— Только читал ее описание. А вообще-то и посмотреть мечтаю. Вот пойдут у нас дела на лад — съезжу в Европу.

— А меня включишь в делегацию?

— О чем разговор! — воскликнул Орландо Либеро. — Разве сможешь ты жить на свете, не повидав минералогическую коллекцию великого Гете!

Гуимарро знал директора медеплавильного комбината. Он часто наезжал сюда по разного рода жалобам, а также по поручениям президента. И бывал счастлив, когда у него выкраивался свободный часок для того, чтобы полазать по крутым склонам гор в поисках минералов. Особенно богата минералами была гора, которую шахтеры прозвали Вигвам. Вот на эту гору, расположенную близ горняцкого поселка, и решил на этот раз выбраться Гуимарро. Вверх вела, начинаясь от привычной лестницы, узенькая, еле заметная тропка: среди шахтеров было мало охочих карабкаться на угрюмую каменистую гору, покрытую скудной растительностью. Уж если выдастся свободный денек, разве не лучше провести его в цветущей долине?

Хобби Гуимарро, нужно сказать, не сводилось к простому собиранию образцов минералов. Коллекцию его, собранную в различных местах Оливии, любили рассматривать и изучать геологи, часто находя в ней нужный для себя материал. В частности, минералы, собранные в горах, прилегающих к комбинату, должны были, как надеялся Гуимарро, пригодиться для геологов.

На этот раз Гуимарро забрался не очень высоко.

Отбив геологическим молотком еще один образчик и сунув его в сумку, Гуимарро прикинул ее вес и решил сделать привал, чтобы разобрать и систематизировать собранное сегодня богатство.

Франсиско разложил перед собой разнокалиберные камни, любуясь игрой света на гранях и беспорядочных изломах. Незаметно его сморил сон. Так уж получилось, что в последнее время Франсиско недосыпал.

Четыре дня назад в народную полицию поступили сведения о том, что в одном далеком городке, возможно, имеется подпольная лаборатория, где производятся вещества, служащие основой для взрывчатки. Президент направил туда Гуимарро. Сразу обнаружить лабораторию, правда, не удалось, но Франсиско сумел выйти на след некоего Ильерасагуа. Тот отпирался как мог, но при обыске дома у него нашли серьезные улики.

Растянувшись рядом со своей коллекцией, Франсиско заснул в тени огромного валуна, под карликовой сосной, источавшей запах смолы.

Педро и Рамиро миновали коридор, вышли на крыльцо, Миллер приоткрыл дверь своей комнаты и с сильно бьющимся сердцем наблюдал за ними в узенькую щелку.

— Посмотри, какая красавица, гора правильной геометрической формы, будто ее обтесали руки искусного мастера, — сказал Педро, обозревая склоны, теснящиеся вокруг.

— Вигвам ее здесь называют, — сказал Рамиро.

— Ты был там?

— Однажды.

— Давай пройдемся на ту гору?

— Пожалуй, — согласился Рамиро. — Правда, времени у нас маловато… Поднимемся хотя бы на первый ярус. Оттуда открывается великолепный вид на окрестности.

Когда Педро и Рамирес поднялись на несколько десятков ступеней по лестнице, ведущей к подошве Вигвама, Миллер решился двинуться вслед за ними. Поднимался он с ленцой, вразвалочку, делая вид, что ничто, кроме живописных окрестностей, его не интересует.

Вскоре Педро и Рамиро скрылись за поворотом, и Карло прибавил шагу, боясь упустить их из виду. У него не было определенного плана, он знал только одно: необходимо срочно что-то предпринять. Если объявят розыск по всей Оливии, то его найдут быстро. Улизнуть за границу теперь тоже едва ли удастся. И уж ежели начнут копать по делу Гарсиа — пиши пропало. Это та самая ниточка, потянув за которую народная полиция сможет распутать весь клубок. Тогда-то уж ему крышка, никакая президентская мягкость не выручит его…

Карло взбирался на крутой Вигвам в стороне от тропинки. Он карабкался по камням, перебегал от уступа к уступу, прячась за ними. Взбирающихся по тропинке Педро и Рамиро он не видел, шел ориентируясь на их голоса.

Близ огромного валуна, поросшего рыжим мхом, он остановился: сердце колотилось так, что едва не выскакивало из груди. Миллер глянул за валун и едва не вскрикнул от неожиданности. Он увидел Гуимарро, которого сразу узнал. Тот спал на спине, разбросав сильные руки, словно воин, сраженный в бою. «Подкрасться, сдавить горло?.. Или камнем по голове?.. Нет, твой час не пробил. Ты мне еще пригодишься, только не проснись раньше времени…»

Миллер осторожно попятился. Хрустнула ветка под ногой, он замер. Гуимарро, однако, даже не пошевелился, «Его, похоже, сейчас и пушками не добудишься», — успокоился Миллер, отворачиваясь от спящего.

Пробираясь вслед за Педро и Рамиресом, он время от времени ловил обрывки их разговора. То, что удавалось услышать, отнюдь не вдохновляло его.

— Знаешь, мне покоя не дает еще один человек, — послышался негромкий голос Педро.

— Что за человек?

— Миллер.

— Бывший помощник Четопиндо?

— Он самый.

— А в чем дело?

— Понимаешь, Рамиро, в конце войны привез я сюда из Европы одного немца.

— Военного преступника?

— А кто его знает… Уж наверно не агнца божия, раз ему приспичило бежать на край света. Но меня в ту пору такие тонкости не интересовали, лишь бы проездные получить… Так вот, того немца тоже звали Миллер.

— Это ни о чем не говорит.

— Дело не в том, что у них одинаковые фамилии, — сказал Педро. — Видишь ли, мы достаточно долго находились вместе на борту «Кондора», и я имел возможность изучить своего пассажира.

— И что, они схожи?

— Я бы не сказал.

— Что же ты мне голову морочишь! — воскликнул Рамиро, начиная терять терпение.

— А ты дослушай до конца, не кипятись, — посоветовал Педро. — Понимаешь, тут такое чудное выходит дело, что сам я в нем не разберусь.

— Выкладывай.

— Понимаешь, хотя они и разные, этот Миллер и тот, но есть у них какое-то неуловимое сходство.

— Стоп! Давай по порядку. Что ты имеешь в виду, конкретно?

— Ну, я не знаю… — замялся Педро. — Походка вроде одинаковая… Манера поворачивать голову…

— Гм, поворачивать голову, — скептически повторил Рамиро. — Скажи-ка. Педро, а ты этого своего немца, которого привез в Оливию, видел после того хоть раз? Встречал где-нибудь, хотя бы мельком?

Педро задумался.

— Нет, не встречал.

— Это точно?

— Точно.

— Вот это уже, пожалуй, важная улика, — пробормотал Рамиро. — Один исчезает, и одновременно появляется другой… Занятная история.

— Но они непохожи.

— Твой немец мог сделать пластическую операцию. В таком случае важно установить, кто у нас в Оливии занимается зтой преступной деятельностью. В общем, чувствую, серьезное дело завязывается…

Миллера, который слушал этот разговор, бросило в жар. Он продолжал пробираться за говорившими.

— Посмотри, какой отсюда открывается вид, — сказал Рамиро. Они подошли к самому краю пропасти. Вечерело, и внизу, если внимательно присмотреться, можно было различить немигающие точки костров. Их жгли горняки, которые отдыхали в долине. На горе, возвышающейся за пропастью, была видна тропа, круто бегущая, виляя, вверх.

— «Анакондой в горах извивалась дорога», — продекламировал Педро, указывая рукой на тропинку.

— Знаешь, я эти стихи собираюсь положить на музыку, — откликнулся Рамиро.

Миллер осторожно выглянул из-за скалы, нависшей над тропкой, и увидел, как Рамиро тронул ладонью куст, зацепившийся на краю пропасти. Верхушка была сломана — видимо, недавно промчавшимся ураганом.

Миллер, сдерживая дыхание, еще больше выдвинулся из-за скалы. Рамиро и Педро стояли к нему спиной.

— Пора обратно, — вздохнул Рамиро, — а то на выступление опоздаю…

В долю секунды Миллер принял решение. Расставив руки, напружинившись, он спрыгнул с уступа и резко толкнул в спину Рамиро и Педро. В последний миг Педро успел обернуться и что-то вскрикнуть, но его возглас слился со смутным эхом.

Не отрываясь немец смотрел, как два тела, кувыркаясь в воздухе, скатывались по камням, оставляя на них клочья одежды и кровавые следы. Смотрел до тех пор, пока оба не скрылись с глаз. Тогда он отвернулся и со всей возможной поспешностью двинулся в обратный путь, однако не по тропинке, а по прежней своей дороге. Эту дорогу он угадывал каким-то звериным чутьем.

Он успел уже почти полностью преодолеть лестницу, ведущую к дому, когда снизу донесся крик:

— Распоряжение начальника охраны! Все пути в сторону Вигвама перекрыть. Задерживать всех, кто будет спускаться с горы!.. Распоряжение начальника охраны!..

В управлении медеплавильного комбината зазвонил телефон. Трубку снял директор.

Взволнованный голос сообщил, что в долине у подножия Вигвама обнаружены два трупа, изуродованные до неузнаваемости.

— Кто они? — спросил директор.

— Пока установить не удалось.

— Так установите, черт побери, и сразу сообщите мне, — распорядился директор.

Он пребывал в растерянности. Что это? Заурядный несчастный случай или акция, которую организовала группа, действующая на медеплавильном комбинате? Но тогда почему его не поставили в известность? И кто они, погибшие?

Положение директора было непростым. Он знал, что каждый его шаг контролируется людьми Орландо Либеро. Вот и сейчас на руднике торчит один из помощников президента, Франсиско Гуимарро. Чуть что не так — сразу за горло возьмет…

Стоп! Ведь Гуимарро, как ему доложили, как раз сейчас находится на Вигваме. Едва ли он успел так быстро возвратиться, ведь он отправился на гору пополнять свою коллекцию минералов…

Надо проверить! Директор самолично, не прибегая к услугам секретарши, позвонил в гостиницу для почетных гостей.

— Сеньора Франсиско Гуимарро в номере нет, — ответил портье. — Он ушел днем и еще не возвращался.

— Так, так, — удовлетворенно проговорил директор, положив трубку.

Ведь двое неизвестных свалились как раз со склонов Вигвама… Честное слово, в этом что-то есть!

Снова зазвонил телефон.

— Сеньор директор, мы установили личность погибших.

— Говорите!

— Это не наши работники. Оба приезжие: капитан Педро и Рамиро Рамирес.

Только этого не хватало: Рамиро Рамирес! И надо же, это случилось на территории комбината! Можно себе представить, какой теперь тарарам поднимется!

Директор швырнул трубку и в волнении забегал по кабинету. Наступил решительный момент. От того, что он сейчас предпримет, зависит многое, очень многое… Конечно, он может и крупно проиграть, но в случае удачи Карло Миллер, когда придет к власти, его не забудет. А в реставрацию директор верил фанатически, исступленно.

И директор решился. Он вызвал начальника охраны.

— Возьмите все наличные силы. Перекройте пути, ведущие на Вигвам. Затем прочешите гору, и всех, кого обнаружите там, арестуйте.

— Слушаю, сеньор директор. — Начальник охраны взялся за дверную ручку.

— Погодите-ка. — Остановил его директор.

Начальник обернулся.

— Я объясню вам, в чем дело. Только что мне сообщили, что случилось несчастье. Трагически погибли, сорвавшись со склонов Вигвама, наши гости — Рамиро Рамирес и еще один камарадо…

— Рамиро?!

— Да, погиб наш певец, которого пригласили шахтеры, — грустно кивнул директор.

— Как это случилось?

— Это и предстоит выяснить. Возможно, мы имеем дело с несчастным случаем. Однако я склонен предполагать, что это не несчастный случай, а преступление.

— У вас есть для этого основания, сеньор директор? — спросил начальник охраны.

— Только интуиция, дружок, — развел руками директор. — А теперь не теряй ни секунды, действуй. И учти: там, на Вигваме, вы, возможно, обнаружите преступника и он окажет сопротивление. В случае необходимости примените силу. Всех, кого арестуете, возьмите под стражу и доставьте сюда.

Когда начальник охраны удалился, директор позвонил в Санта-Риту, коротко рассказал о случившемся и попросил срочно выслать на комбинат следственную комиссию.

Через полчаса охранники втолкнули в кабинет директора связанного Гуимарро. На лице его красовался огромный кровоподтек.

— Пока на Вигваме только вот его обнаружили, — кивнул начальник охраны на Гуимарро, у которого от ярости и возмущения перехватило дыхание.

— Молодцы, — сказал директор.

— Что с ним делать?

— Оставьте пока здесь.

— Поиски продолжать?

— Конечно. Вы должны обшарить каждый квадратный дюйм. Если там никого больше не обнаружат, то вам, Франсиско, — повернулся директор к арестованному, — придется плохо, очень плохо.

— Что это все означает? — прохрипел Гуимарро, когда они остались вдвоем.

— Вот и я хотел бы спросить: что это все означает? — повторил директор.

— Я спал под валуном, меня схватили вооруженные охранники, скрутили руки…

Директор налил воды и поднес стакан к губам Гуимарро, но тот оттолкнул руку плечом, и вода пролилась на ковер.

— Послушайте, Гуимарро, а в каких вы отношениях с Рамиресом? — спросил директор.

Гуимарро озадаченно переспросил:

— С Рамиресом?

— Да, с Рамиро Рамиресом, известным поэтом, из «Ротана баннеры».

— Ну, как сказать… — пожал плечами Гуимарро, сбитый с толку. — Бывает, мы ссоримся, Рамиро горяч больно, сплошной порох… А что означает этот вопрос? Рамиро сказал обо мне плохо? Этого не может быть, пригласите его сюда.

— Пригласить Рамиро мы успеем, — ответил директор, внутренне ликуя: он успел незаметно включить магнитофон, спрятанный в ящике стола, и слова Гуимарро о его ссорах с Рамиресом, записанные на ленту, пришлись как нельзя более кстати. — Вы объясните, пожалуйста, поподробнее, о каких ссорах идет речь?

— Это не ваше дело, — отрезал Гуимарро.

— Не мое — так не мое, — легко согласился директор. — Скоро сюда прибудет следственная комиссия из Санта-Риты. Надеюсь, с нею вы будете разговорчивее.

Миллер на цыпочках проскользнул в свою комнату. Хорошо, что он послушал директора и не поселился в отеле для почетных гостей. Там и портье, и прислуга — его уход и появление, конечно, были бы отмечены. А здесь, в рабочем общежитии, похоже, никто не обратил на него внимания, никто ничего не заподозрил.

Он присел к столу, стараясь взять себя в руки, успокоиться. Но каждый раз, когда в коридоре раздавались шаги, сердце падало. Не давал покоя крик, который услышал, когда поднимался по лестнице к дому. Что он означал? Неужели так быстро могли хватиться погибших? (О том, что могли позвонить из долины, обнаружив там трупы, Миллеру не пришло в голову.)

В дверь комнаты дробно, как-то вкрадчиво постучали. Миллер вздрогнул.

Через короткое время стук повторился.

— Войдите, — сдавленным голосом сказал он, готовый к самому худшему.

В комнату вошла тоненькая девушка, чем-то напомнившая Роситу. В руках она держала огромный букет цветов. Глаза девушки сияли.

— Камарадо Рамиро? — с обожанием глядя на Миллера, спросила она.

— Вы ошиблись дверью, — буркнул Карло, у которого отлегло от сердца.

— А вы не скажете, где остановился Рамиро?

— В соседней комнате.

— Спасибо, камарадо, — прощебетала девушка и выпорхнула, оставив после себя легкий запах горных цветов.

Через минуту она снова постучала к нему.

— Знаете, — произнесла девушка, — в соседней комнате никого нет, только гитара лежит…

— Ну, раз гитара на месте, значит, Рамиро где-то рядом, — успокоил ее Миллер. — Они не расстаются. Может быть, вы подождать его хотите? Садитесь, пожалуйста.

— Нет, благодарю вас, я тороплюсь. Скажите, а вы увидите Рамиро?

— Непременно.

— Тогда передайте ему, пожалуйста, эти цветы, когда он придет… Ничего не говорите, только передайте, — выпалила девушка и убежала.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Следственная комиссия, прибывшая из Санта-Риты на медеплавильный комбинат, сумела сделать немного. Следы, оставленные возможным преступником, оказались начисто затоптанными ретивыми охранниками, которые рьяно прочесывали гору Вигвам. Это все входило в планы директора — запутать следствие. Правда, о том, что в момент несчастья на Вигваме побывал Миллер, директор так и не узнал. Однако им двигал простой расчет: конечно, к гибели двух гостей Франсиско Гуимарро не имеет никакого отношения, но если все следы на Вигваме окажутся затоптанными, тут уж можно строить любые предположения, половить рыбку в мутной водице… Тем более, что, кроме Гуимарро, охранники в тот день на Вигваме никого больше не обнаружили.

Комиссия определила место, с которого сорвались в пропасть Педро и Рамиро. Росший рядом куст был сломан и почти вырван, а это явно свидетельствовало о борьбе. Значит, скорее преступление, чем несчастный случай. Несколько веток были свежеизломаны. Во всяком случае, необходима была специальная экспертиза.

Гробы с телами Рамиро и Педро были установлены в рабочем клубе, и тысячи горняков прошли мимо них в угрюмом молчании. Мало кто верил в несчастный случай. Большинство считало, что совершилось преступление, и люди с нетерпением ждали, к каким выводам придет следствие.

Был среди прощавшихся и Миллер. Его неудержимо тянуло посмотреть на погибших.

Последние события на медеплавильном комбинате потрясли Талызина. Он пришел в зал, битком набитый народом, сразу после смены. Митинг уже закончился, в зале стояла тишина. В скорбном молчании люди подходили к импровизированному возвышению посреди зала, возлагали цветы и так же молча отходили.

Случайно заметив впереди, в гуще народа человека, с которым столкнулся на каменной лестнице в памятную ночь, Талызин направился в его сторону. Он и сам сейчас не смог бы объяснить, что заинтересовало его в этом человеке. Однако человек, заметив, что к нему направляется Талызин, начал проворно пробираться к выходу, расталкивая молчаливых людей. В руках он держал великолепный букет, который забыл или не успел положить к изголовью погибших.

Талызин махнул ему рукой, но человек с букетом сделал вид, что не заметил жеста.

«Странно, — подумал Талызин, — словно боится меня…»

Со времени гибели Педро и Рамиро прошло четыре дня. На комбинате шло следствие. Вызывались и опрашивались десятки и сотни людей, технические эксперты скрупулезно обследовали каждый клочок злополучной горы Вигвам. К несчастью, в ночь после происшествия прошел дождь, смывший следы и окончательно запутавший дело.

Гуимарро препроводили в столицу.

Миллер затаился. Он твердо решил: как только страсти, вызванные трагическим происшествием, поутихнут, приступить к решительным действиям.

Складывается все неплохо. Один из ближайших помощников президента погиб, сорвавшись со скалы. Другой оклеветан. Миллер велел своим приспешникам распускать слухи о том, что, дескать, дело ясное — Франсиско Гуимарро и есть единственный убийца Рамиро и Педро. Вот они каковы, те, кому народ доверил власть! Грызутся за эту самую власть, как пауки в банке.

В общем, плод созрел — пора срывать его! Довольно кустарщиной пробавляться.

Сначала нужно добраться до усадьбы Шторна — хорошо, если сам Шторн не будет об этом ничего знать. Необходима основательная сумма — тогда все пойдет как по маслу.

Следующий шаг после усадьбы Шторна — Ильерасагуа. Вместе с подпольной лабораторией его придется перебазировать в другое место, более безопасное. Конечно, это недешево обойдется, но другого выхода нет. Директор намекнул, что, по его данным, полученным от верных людей в Санта-Рите, к Ильерасагуа начинают подбираться. Нужно опередить народную полицию. Ильерасагуа ему необходим.

Очень настораживало Миллера, почему Иван Талызин в зале клуба пробивался к нему сквозь толпу. После этого тревожного эпизода он до самого отъезда решил сидеть дома, не высовывая носа, чтобы исключить ненужные случайности. Небольшие прогулки он позволял себе только поздними вечерами.

Талызину не спалось. Заунывно гудел над ухом невидимый комар, было душно.

Талызин решил пройтись и вышел из дому. Луна живо напомнила ему ту удивительную ночь, когда он возвращался из Санта-Риты.

Вдали возвышалась небольшая площадка, вырубленная в скале Талызин решил подняться на нее. На ней, по крайней мере, можно сделать несколько шагов по-человечески, вместо того чтобы карабкаться по лестницам. Площадку окаймляли несколько карликовых сосен, изогнутых от постоянно дующих ветров. Талызин любил здесь бывать. Он прошелся по площадке и сел на камень, окруженный кустарником, задумался.

Размышления Талызина прервал легкий шум. Кто-то не спеша поднимался по лестнице. Нашелся, значит, еще один любитель ночных прогулок.

Талызин сидел так, что со стороны лестницы его не было видно.

Луна не успела еще подняться высоко, свет от нее падал сзади человека, который шел вверх, и черты лица его разобрать было невозможно — они находились в тени.

Плечи… Человек развернул их так, словно набрал полную грудь воздуха. Подобным образом держал плечи Карл Миллер, тот самый…

«Ну, повернись, покажи лицо», — мысленно молил его Талызин. Однако человек, наполовину выросший над площадкой, застыл на лестнице, чуть склонив голову набок, словно гончая. Тот Миллер тоже склонял голову набок, когда к чему-либо прислушивался.

«Неужели он?!» Талызин испытывал сильнейшее искушение вытащить из кармана коробок и чиркнуть спичкой, чтобы рассмотреть лицо человека. Но сдержал себя, притаился, продолжая наблюдать.

Убедившись, что перед ним никого нет, человек преодолел несколько последних ступенек лестницы и вошел на площадку.

Талызин всматривался до боли в глазах, но лицо человека продолжало оставаться в тени.

Насвистывая что-то бравурное, неизвестный сделал не сколько шагов, повернулся. Талызин едва не вскрикнул от разочарования: перед ним стоял человек, которого он встретил несколько дней назад на лестнице. Но при чем тут Миллер?..

Талызин решил было с ним заговорить, но в этот момент человек запел. Это была сентиментальная немецкая песенка.

Человек пел вполголоса, сложив руки на груди и мечтательно глядя вдаль.

Эту песенку и этот голос Иван знал хорошо… В памяти всплыла многократно виденная и пережитая картина экзекуций в немецком концлагере. Талызину даже почудились свист плетей и стоны истязаемых.

Ничего не подозревавший Миллер перестал петь, посмотрел в небо, закинул руки за спину таким знакомым Талызину жестом.

Иван шевельнулся.

— Кто здесь? — спросил Миллер настороженно.

Талызин поднялся и вышел из-за кустарника.

Миллер прошептал:

— Иван…

— Хорошая у тебя память, — усмехнулся Талызин.

— Что вам нужно? — спросил Миллер, стараясь овладеть собой.

— Должок за тобой.

Миллер попятился.

— Теперь ты от меня не уйдешь, — сказал Талызин и сделал шаг вперед.

— Послушай, Иван, я заплачу, я заплачу тебе… — пробормотал Миллер.

— Теперь точно заплатишь. Сполна за все заплатишь! — произнес Талызин.

Прошло всего несколько мгновений, однако их оказалось достаточно, чтобы Миллер сумел прийти в себя.

Итак, что же произошло? Ну да, случилось невероятное… Нывший узник того самого концлагеря, который весь целиком должен был быть ликвидирован, оказался здесь, на другом краю света, и пути их пересеклись. Один случай на миллион, но этот случай выпал. И что? Этот настырный русский — всего-навсего свидетель его преступного нацистского прошлого. Причем единственный — уж за это можно поручиться. Остается убрать его — и все уладится. В возбужденной памяти Миллера вихрем промелькнула уединенная гасиенда старого Шторна, окруженная неприступной стеной, открытый бассейн с опавшими листьями, которые медленно покачивались на разбегающихся кругах воды, и выпученные в предсмертной муке глаза юного Гарсиа, горло которого он сдавил мертвой хваткой…

Двое стояли на небольшой площадке, над пропастью. Внизу виднелись пики скал, обрызганные безжизненным лунным светом.

Рука Талызина цепко держала Миллера за плечо. Попытаться вырваться? Не получится — русский настороже: он попросту столкнет его, это верная погибель.

Двоим им нет места. Ни на этой узкой площадке, ни на всем земном шаре. И Талызин тоже, конечно, понимает это.

— Тебя выдала твоя тень. Выходит, зря ты сменил обличье, — усмехнулся Иван.

— А ты недурно говоришь по-немецки. В лагере не замечал… Как ты спасся?

— Извини, так уж получилось. Видно, очень мне нужно было еще разок с тобой повстречаться…

Стычка была яростной. Миллер попытался провести короткий удар правой, и одна из попыток достигла цели. Иван пошатнулся, на мгновение потеряв равновесие. Миллер старался прижать его к краю, чтобы столкнуть в пропасть. Их огромные тени метались из стороны в сторону, изламываясь у самой кромки обрыва.

Через некоторое время в этой схватке начал обозначаться явный перевес Талызина — не зря он всерьез занимался самбо. После умелой подсечки бывший штурмбанфюрер упал на колени, удар по голове заставил его растянуться, однако он тут же вскочил. Уже через несколько минут Миллер выбился из сил: ему казалось, что поединок длится целую вечность. После одного из ударов Талызина он, как говорят боксеры, вошел в клин, бессильно повиснув на противнике. Миллер непроизвольно вцепился в куртку Талызина, ожидая, что тот сейчас столкнет его в пропасть: сам он сделал бы это не задумываясь. Рокового толчка, однако, не последовало, и в глазах Миллера мелькнуло удивление.

Иван повалил его наземь, заломил руки за спину и, придерживая коленом, скрутил поясом.

— Отпусти!.. — прохрипел Миллер.

— Поднимайся! — Талызин рывком поставил Миллера на ноги.

— Чего ты хочешь? — в глазах Миллера светился ужас.

— Тебя будут судить, — Талызин подтолкнул его к лестнице и повторил: — Теперь точно заплатишь. Сполна за все заплатишь…