ГЛАВА ПЕРВАЯ
Рамиро Рамирес вставал рано. Это уже вошло в привычку. Осторожно, стараясь не разбудить жену, выскальзывал из-под одеяла, шел на цыпочках на кухню и там наскоро что-нибудь проглатывал. Затем на часок отправлялся побродить, «зарядиться бодростью перед работой», как он сам говорил. Чаще всего Рамиро шел к морю, иногда забредал в порт, где у него было множество знакомых среди докеров.
Сейчас около пяти, Люсию нужно будить в шесть, чтобы она не опоздала на табачную фабрику.
Рамиро прикрыл за собой калитку и, насвистывая, двинулся по каменистой дороге.
Песок и ноздреватые камни приятно холодили босые ноги. Говорят, эти камни вулканического происхождения. Во всяком случае. Рамиро свято верил в это. Он даже стихи сочинил:
Стихи эти Рамиро положил на музыку, и песенку некоторое время распевали, до тех пор пока губернатор не запретил ее, опираясь на «законы военного времени».
После этого Рамиро сочинил песенку о губернаторе, которая едва не стоила ему свободы. Несколько недель ему приходилось скрываться в порту, прячась в пакгаузах, между тюков с товарами…
Он сочинил множество песен, которые распевались в разных уголках Оливии. Но перед каждой новой песней, которую еще предстояло сочинить, он чувствовал робость. Отец когда-то в юности, до женитьбы, много лет работавший подрывником на медных рудниках, рассказывал, что примерно такое же чувство он испытывал каждый раз, поднося спичку к бикфордову шнуру. Все правильно. Разве поэзия — это не огонь?
— И песня, и стих — это бомба и знамя, — вслух повторил Рамирес, отворяя калитку.
В стороне от дороги показался поселок фавел. Жалкие хижины сбились в кучу, как бы стараясь спрятаться друг за друга. Ящики из-под мыла, макарон и прочего товара служили стенами, гофрированное железо и текстолит — крышей.
Рамиресу довелось побродить по стране, он исходил ее из конца в конец и пришел к выводу, что нужда повсюду на одно лицо, неважно, на севере ли ты, где горные отроги припорошены снегом, или на юге, где знойный ветер пустыни опаляет лицо. И запах у нищеты повсюду одинаков: она пахнет пеленками, керосином, дешевыми сигаретами, черствым хлебом — она пахнет беспросветным отчаяньем.
Над некоторыми крышами уже вился дымок.
Подойдя поближе, Рамиро расслышал голоса — звукопроницаемость стенок хижин была такова, что все жители фавел обитали как бы в общей комнате, одной огромной семьей. Да так оно, в сущности, и было — бороться с нуждой можно только сообща. Когда кто-то долго хворал или, получив травму в порту, на табачной фабрике или на руднике, получал пинок от хозяина — шапка шла по кругу. Каждый делился чем мог, подчас — последним.
И здесь, в фавелах, Рамиресу приходилось иногда прятаться от ищеек полиции.
Из-за горизонта показалось солнце. Первые его луча брызнули расплавленным золотом. «Расплавленным золотом», — мысленно повторил Рамиро, усмехнувшись красивому поэтическому сравнению. Он-то в жизни не видел золота — ни в расплавленном, ни в обычном состоянии. Какое там золото!
До приезда в город он понятия не имел, что такое матрас. В семье Рамиро был седьмым ребенком. Родители — сельскохозяйственные рабочие — с утра до ночи гнули спину, чтобы как-то прокормить свое многочисленное семейство.
Выпив в праздник стаканчик-другой кашасы, отец любил с гордостью повторять:
— У меня собственный дом…
Предмет своей гордости родители Рамиро целиком, до последнего кирпича, соорудили собственными руками. До последнего кирпича… Да они и кирпичи-то формовали сами, потому что фабричные стоили слишком дорого.
Детишки помогали как могли — носили инструмент, подавали раствор глины, связывали в пучки камыш для крыши, подметали двор и таскали на свалку строительный мусор.
За строящимся домом отец вырыл круглую яму, и маленький Рамиро, гордый оказанным доверием, с утра до ночи месил босыми ножонками глину, в которую для крепости добавлялся овечий навоз.
Кирпич не обжигали — для этого ведь нужна была специальная печь. Его выдерживали несколько дней на яростном оливийском солнце, отчего кирпич делался твердым, и выкладывали стены, которые медленно, но верно тянулись кверху.
Приходя в сумерки с работы, отец ужинал, отдыхал немного и принимался за дом. Кирпичи он укладывал споро, как заправский каменщик.
— Говорят, если в глину добавить конский волос, кирпич будет несокрушим, — говорил отец.
— Да где его возьмешь, конский волос? — вздыхала мать, подавая кирпич.
— Сойдет и так, — соглашался отец и поправлял рукавом пышный ус, тронутый сединой.
Собственный дом!
Он состоял из одной комнаты. В ней помещались все девять членов их семьи. Пол — земляной, мебель — деревянные топчаны, собственноручно сколоченные отцом, постельное белье — овечьи шкуры…
Из задумчивости Рамиреса вывел приветственный возглас. Из крайней хижины выскочил парень и вприпрыжку бросился навстречу.
— Доброе утро, Рамиро! — произнес он, запыхавшись от быстрого бега.
— Здравствуй, дружище, — остановился Рамирес. — Есть какие-нибудь новости?
— Да.
Рамирес остановился:
— Выкладывай.
— В порт собрался?
— Как видишь.
— Будь осторожен.
— А что случилось? — поинтересовался Рамирес. — Океан обрушился на сушу? Проснулся прибрежный вулкан? Или профсоюз выступил на стороне рабочих?
Парень рассмеялся:
— Ни то, ни другое, ни третье. В порту полно полиции и шпиков.
— Неужели о забастовке пронюхали?
— К счастью, нет. — Парень понизил голос. — Говорят, они наркотики ищут.
Глаза Рамиреса сузились и потемнели.
— Наркотики? — переспросил он.
— Да. Говорят, из-за океана к нам все больше поступает этой заразы.
— Вместе с недобитыми фашистами.
— Вот именно, — кивнул парень. — Говорят, кое-кто помогает гитлеровским молодчикам, которые просачиваются в Оливию… Может, вернешься? В порту опасно.
Рамирес пожал плечами:
— Я не трус.
— О собрании не забыл? В девять вечера, где обычно, — напомнил парень.
— Мне о собрании сказал сам Орландо Либеро.
— Когда начинаете бастовать?
— Т-с-с, — парень настороженно огляделся. — И у ветра есть уши. Наша сила — во внезапности.
— Ну, ладно. А я-то вам зачем?
— Ты нужен нам, Рамиро. Ты напишешь для нас новую песню! И она станет гимном бастующих.
— «И песня, и стих — это бомба и знамя, и голос певца поднимает класс», — продекламировал Рамирес.
— «И песня, и стих — это бомба и знамя»! — восхищенно повторил парень. — Какие слова! Ты растешь, Рамиро, до тебя скоро рукой не дотянешься. Молодчина!
— Это не мои стихи, — усмехнувшись, покачал головой Рамирес.
— А чьи?
— Одного русского поэта.
Дорога сделала поворот. Вдали показались строения порта.
— До вечера. — попрощался Рамирес о парнем.
Времени оставалось немного, а он решил непременно заглянуть к докерам.
В главном порту страны работа не прекращалась круглые сутки. К ночи, правда, темп погрузки-разгрузки замедлялся, но всегда находились нетерпеливые судовладельцы, которые желали как можно скорее загрузить или, наоборот, разгрузить свою посудину, чтобы товар не залеживался, а зафрахтованное судно не простаивало лишние часы: бизнес есть бизнес. Некоторые докеры соглашались на ночную погрузку: хотя работать в темноте, при скудном освещении опаснее, зато двойная плата…
Профсоюз докеров, несмотря на усилия левых, занимал пассивную позицию. В его руководстве окопались люди, далекие от интересов рабочих.
В этих сложных условиях готовилась забастовка.
По мере того как война в Европе близилась к концу, грузооборот в порту увеличивался. Портовые сооружения перестали справляться с нагрузкой, и по решению правительства Оливии в пожарном порядке рядом со старыми возводилось четырнадцать новых причалов.
С полной выкладкой трудились и пограничники вкупе с таможенниками: нужно было тщательно просеивать всех, кто спускался по трапам пришвартовавшихся кораблей, выяснить по мере возможности личность каждого, кто собирался ступить на оливийскую землю.
Подозрительных лиц, прибывающих из-за океана, в последнее время становилось все больше. Сначала, по распоряжению министра внутренних дел, их направляли в специально созданный для иммигрантов лагерь для дальнейшей проверки. Затем подозрительными приезжими заинтересовывался генерал Четопиндо. Не жалея времени, он подолгу беседовал наедине с некоторыми из задержанных, и дело частенько кончалось тем, что по приказу Четопиндо подозрительную личность отпускали на все четыре стороны, после чего она таинственным образом исчезала из поля зрения полиции.
Министр внутренних дел попробовал протестовать против такой «практики произвола», как он выразился.
— Я знаю, что делаю! — отрезал генерал. — Эти люди нужны мне для армии.
— Но они… — начал министр.
— На их политические воззрения мне в высшей степени наплевать, — перебил Четопиндо. — Они знают военное дело, этого достаточно. Кто занимается армией, я или вы?
Собеседник генерала хотел было возразить, что армией должен заниматься, если уж на то пошло, военный министр. Но вовремя прикусил язык. Связываться с Четопиндо было небезопасно. Генерал танковых войск имел большое влияние в армии. «Да будь он неладен, этот надменный щеголь Четопиндо! Хочет окружать себя темным иммигрантским отребьем — на здоровье! Мне свой покой дороже», — мудро рассудил министр внутренних дел. Кроме того, генерала Четопиндо, по слухам, поддерживает могучий северный сосед…
Рамиро Рамирес бросил взгляд на часы, украшающие здание таможни, и решительно ввинтился в портовую толчею. Тут он был своим — рабочие узнавали его, хлопали по спине, отпускали соленые шуточки. Рамиро в ответ улыбался, приветливо кивал.
Верно, в порту было много подозрительных типов. Они шныряли, обменивались на ходу короткими невразумительными репликами, что-то вынюхивали. Но докеры игнорировали их. Они делали свое дело, как всегда, шумно и весело. Может быть, чуточку более шумно, чем всегда.
Мелькнуло знакомое лицо. Рамирес приостановился. Смуглый до черноты человек тоже заметил его. Мгновение Рамирес раздумывал — подойти или нет. Между тем смуглолицый махнул приветственно рукой, показал в улыбке ослепительные зубы и, ловко перепрыгнув бочонок, зашагал навстречу Рамиресу.
— Рамиро! Доброе предзнаменование! — воскликнул он радостно.
Это был Педро, человек неопределенного возраста и неопределенных занятий. Он, правда, числился в почтенном списке оливийских судовладельцев, но кто же в порту не знал, что Педро выполняет разного рода рискованные поручения влиятельных лиц? Что же касается «Кондора» — судна, которое он водил, то поговаривали, что на самом деле оно принадлежит генералу Четопиндо.
И команда у Педро была под стать капитану — головорезы, каких поискать. Кроме того, ходили упорные слухи, что Педро имел касательство к торговле наркотиками. А к торговцам наркотиками у Рамиреса выработалось особое отношение.
Однако не пойман — не вор, а Педро ни разу не был пойман «на горячем».
Рамирес все это понимал, но все-таки не мог победить в себе инстинктивную неприязнь к Педро. В то же время он не мог не отдать должное и неистощимой выдумке Педро, его начитанности, имевшей бог весть какое происхождение, и искрометному веселью, которое прорывалось вдруг, в самый неожиданный момент. Особенно подкупала Рамиреса способность Педро цитировать стихи — причем хорошие стихи, у него несомненно был вкус — и комментировать их на свой лад, иногда довольно-таки неожиданно.
— Встретить священника — к несчастью, встретить певца — к добру! — воскликнул Педро, потрясая руку Рамиресу. — А уж встретить поэта, — он закатил глаза, — к счастью!
Рамирес улыбнулся.
— И я рад видеть тебя, поэт морских просторов…
— Куда мне, — махнул рукой Педро. — Хотя в чем-то, возможно, ты и прав. Я — странствующий морской рыцарь, а это занятие сродни поэзии…
— И контрабанде, — вставил Рамирес.
— Фи, как грубо, — поморщился Педро.
— Правда груба.
— В это чудесное утро, Рамиро, я не собираюсь с тобой ссориться.
Мимо прошел человек в широкополой шляпе. Он окинул их внимательным взглядом.
— Не тобой, часом, интересуются эти молодчики, которые наводнили порт? — спросил Рамирес.
Педро вынул портсигар — необычный, дорогой, — не спеша закурил. Сладковатый дымок сигареты показался Рамиресу каким-то необычным.
— Послушай, Рамиро, — сказал Педро, гася зажигалку, — что это ты сегодня такой колючий? Когда мы в прошлый раз разговаривали с тобой в порту…
— Это было несколько месяцев назад, — перебил Рамирес. — Где ты пропадал? Болел?
— Занят был, — пробормотал Педро, отводя взгляд. Он выпустил дым и предложил: — Присядем на минутку.
— Я тороплюсь. В другой раз.
— Прошу тебя, Рамиро. Я искал тебя. Знаю, что ты утром заглядываешь в порт…
Они отошли в сторонку, в длинную тень, отбрасываемую пакгаузом, и сели на поваленный бочонок.
Ритм портовой жизни нарастал, учащался. Все пронзительнее визжали лебедки, стремительней проносились автокары, с глухим звуком тут и там хлопались оземь туго набитые мешки, ящики, контейнеры. Впрочем, эта симфония труда была настолько привычной, что Рамирес не замечал ее.
— Так где же ты пропадал, рыцарь морей? — повторил Рамирес свой вопрос.
— Там, где и положено рыцарю морей: в море, — ответил Педро, усаживаясь поудобнее.
— Промышлял?
— Каждый из нас промышляет в этой жизни, — философически заметил Педро.
Рамирес тихо произнес:
— Знаю, чем ты промышлял…
— Нет! — воскликнул Педро, вскочив с места. — Чего не было, того не было.
Рамирес усмехнулся:
— Так я тебе и поверил.
— Не занимался я наркотиками, — резко жестикулируя, воскликнул Педро. — Хочешь, поклянусь божьей матерью? Или памятью предков?
— Которых ты себе выдумал, — вставил Рамирес.
Смуглое лицо Педро напряглось.
— Ври, да не завирайся, — сказал он хрипло.
Рамирес пожал плечами:
— Разве не так?
Педро промолчал. Он выплюнул окурок, тщательно вдавил его в землю и затем вкрадчиво начал:
— Видишь ли, Рамиро, я всегда считал тебя своим другом, несмотря на твои шуточки. Но согласись, каждый человек должен заниматься тем делом, которое ему по душе. Ты, например, песни сочиняешь да по стране с гитарой колесишь…
— А ты?
— Я?.. О себе не буду говорить, ты и так меня насквозь видишь. У тебя взгляд пронзительный.
— Вижу, Педро.
— Разве я виноват в том, что господь прорубил у берегов Оливии Королевскую впадину и сделал ее удобной для морского порта? Разве я виноват в том, что есть на свете шхуны, и соленый ветер, и свобода? Разве я виноват в том, что мой прадедушка…
Рамирес сделал попытку подняться, но Педро его усадил.
— Ладно, к черту прадедушку, — сказал он, перейдя с патетики на обычный тон. Переход был настолько неожиданным, что Рамирес расхохотался.
— У меня к тебе дело, Рамиро, — сказал Педро.
— Выкладывай.
— Хочешь войти ко мне в долю? Барыши, само собой, честно пополам.
— Зелье ввозить контрабандой? Или марихуаной торговать, которую ты сейчас выкурил? — поинтересовался Рамирес.
— Ты наблюдателен, это хорошо, — сказал Педро. — Что же касается наркотиков и контрабанды, то это пустяки, — пренебрежительно махнул он рукой. — Нет, я предлагаю открыть дело на паях. Настоящее, с размахом. Солидное, выгодное дело.
— Например?
— Например, основать фирму, занимающуюся трансатлантическими перевозками. Или, еще лучше, покупать земельные участки и строить на них дома, а потом продавать их. Говорят, теперь, после войны, земля начнет сильно дорожать…
Рамирес поправил волосы, упавшие на лоб.
— Война еще не кончилась, — заметил он. — Если верить нашим газетам, у Гитлера есть шансы.
— Гитлер находится при последнем издыхании, — сказал Педро. — Немцы драпают так, что пятки сверкают.
— Ты был там, что ли?
— Я знаю, что говорю.
Рамирес сощурился:
— У меня к тебе один вопрос, Педро.
— Давай хоть сотню.
— У тебя есть штаны?
— Какие штаны? — опешил Педро.
— Я имею в виду, еще одна пара штанов, кроме тех, которые на тебе, — пояснил Рамирес.
— Думаешь, у меня нет денег? — обиделся Педро. — У меня, если хочешь знать, есть золото и драгоценности. А это деньги, много денег.
Рамирес покосился на Педро.
— Думаешь, украл? Ограбил? — продолжал Педро. — Нет, — покачал он головой, — я заработал свой капитал честным трудом. Так что, по рукам?
— Мне надо подумать о твоем предложении, — сказал Рамирес со значением.
— Да что там думать? — загорячился Педро. — Счастье само плывет тебе в руки, а ты нос воротишь. Подумай если не о себе, так о Люсии. Я за эти деньги головой рисковал, сквозь ад и чистилище прошел…
— А конкретней?
Педро поднял палец:
— Тайна.
— Как же я могу быть твоим компаньоном, — усмехнулся Рамирес, — если ты таишься от меня?
— Если примешь мое предложение, я все расскажу тебе, — заверил Педро.
— Все?
— Как на исповеди.
— Странная штука все-таки получается, — произнес задумчиво Рамирес. — Ты вносишь в дело капитал. Но у меня-то капитала, как тебе известно, нет, если не считать долгов. Какие же мы с тобой компаньоны?
— У тебя есть капитал, Рамиро, — ответил Педро. — Твое честное имя. И честные руки. Если хочешь знать, ты единственный человек, которому я доверяю, во всей Оливии. На тебя можно положиться, это главное. Ну, что скажешь?
— Послушай, Педро, — вдруг сказал Рамирес, — за время твоего отсутствия здесь, в порту, произошли некоторые события.
Педро насторожился.
— Какие события?
— Несколько раз бастовали докеры.
— Ну и что?
— Бастовали неудачно, потому что не могли толком договориться между собой.
Педро нетерпеливо пожал плечами.
— В результате последовали массовые увольнения, — продолжал Рамирес. — Люди ютятся в фавелах, проедая последние крохи. Пойдем со мной, я покажу тебе, как они живут, и ты сам убедишься, что…
— У меня нет времени на пустяки, — перебил Педро.
— Я, со своей стороны, тоже предлагаю тебе дело, Педро, — объявил Рамирес. — И согласен быть в этом деле твоим компаньоном.
— По рукам, — обрадовался Педро. — А какое, собственно, дело ты придумал?
— Нужно помочь тем, кто на грани гибели. Твои деньги…
— Мои деньги — это мои деньги! — зло перебил Педро. — Много вас найдется, голодранцев, прихлебателей…
Рамирес встал.
— Подумай о моем предложении, — сказал он спокойно. — Свои деньги ты лучше поместить не сможешь. Если они у тебя есть, конечно, — добавил он.
— Не беспокойся, есть, да не про вашу честь! — Педро мрачно сплюнул.
x x x
Получив телеграмму из пылающей Европы, генерал Четопиндо ждал гостя.
В предвидении скорого и неминуемого краха «тысячелетнего рейха» нацистская верхушка загодя готовила для себя логова и убежища где только можно. Одним из звеньев, а точнее сказать — опорных пунктов этой деятельности была южноамериканская республика Оливия.
Выбор был сделан благодаря давним связям с генералом Четопиндо, который явно сочувствовал нацистам. Правда, мешало достаточно сложное положение в Оливии. Большим влиянием, особенно в последнее время, здесь начали пользоваться левые, демократические силы.
Но и у правых были свои козыри, и главным из них, несомненно, честолюбивый, властный генерал Четопиндо, за которым стояла оливийская армия.
У Четопиндо, отпрыска одной из самых аристократических оливийских фамилий, струилась в жилах толика крови немецких рыцарей, чем генерал особенно гордился.
С юных лет Четопиндо воспитывался в почтении и любви ко всему немецкому, а перед началом второй мировой войны, в 1936 году, по приглашению своего дальнего родственника, одного из заправил гитлеровского рейха, побывал в Германии, на всемирной Олимпиаде.
Берлин, правда, не очень понравился Четопиндо, он показался ему серым, скучным, продымленным городом. Однако военные испытательные полигоны, которые показали Четопиндо в знак особого доверия, произвели внушительное впечатление.
Понравилась генералу и Олимпиада. Он, правда, не разбирался в спортивных тонкостях, но ему пришлась по душе помпезность, с которой это мероприятие было обставлено.
Поездил Четопиндо и по стране, и отнюдь не с туристскими целями. Представляя интересы одной из самых значительных оливийских экспортно-импортных фирм, генерал завязал, как ему казалось, небезвыгодные контакты.
Четопиндо, возможно, достиг бы и большего, но уже тогда у отпрыска старинного рода, обладающего явными признаками вырождения, обнаружилось чрезмерное увлечение как алкоголем, так и особого рода курением. По этой причине частенько деловые переговоры, происходившие в чинной и чопорной обстановке горного замка либо солидного офиса, не могли прийти к завершению «по техническим причинам».
Впрочем, вскоре деловые партнеры, которые были уполномочены вести с гостем переговоры, превратили беду во благо и, доведя Четопиндо до необходимой кондиции, добивались от генерала всего, чего хотели. Нужно, правда, сказать, что они не злоупотребляли этим, следуя указаниям того, чье имя мало кто в Германии мог произнести без трепета.
Тот, кто давал эти указания, пояснил свою позицию на одном из совещаний в узком кругу: великой Германии нужен не один оливиец и не одна оливийская фирма, а вся Оливия. Хищные щупальца немецкого капитала, протянувшись через океан, вцепились в южноамериканскую республику, оплетая ее.
…Теперь, когда «непобедимый» рейх находился при последнем издыхании, партийный бонза вместе со своим подручным Карлом Миллером и рассчитывал добраться до Оливии, чтобы на первых порах там укрыться. Однако бонза погиб, и Миллер, посвященный в планы шефа, остался в одиночестве.
Что ж! Если разобраться, может быть, это не так плохо, рассудил Миллер. По крайней мере, будет больше возможностей проявить собственную инициативу, развернуться на новом месте. Покойный шеф не раз говорил, что генерал Четопиндо пользуется немалой властью в стране и отличается, кроме того, чрезмерным честолюбием. Говорил он и о слабостях генерала. Попытавшись сыграть на них, можно чего-нибудь добиться. Ну, а помимо всего прочего, должен же генерал, в жилах которого течет немецкая кровь, сочувственно отнестись к опыту великой Германии?! Пускай этот опыт не слишком удачен, не все ведь потеряно!.. Как знать, быть может, именно Оливии в недалеком будущем предопределено стать источником возрождения нацизма в мире, и заслуга в этом будет принадлежать ему, Миллеру.
Так в свободные минуты размышлял похудевший и загоревший под океанским солнцем Миллер, между тем как захваченный у французов корабль, ведомый капитаном Педро, после многих приключений приближался к берегам Оливии.
Едва бывшая «Пенелопа», сменившая название на «Кондор», пришвартовалась, Педро убедился, что его пассажир говорил правду: Миллера ждали.
Карла доставили к Четопиндо, и генерал имел с ним продолжительную беседу.
Четопиндо встретил Миллера поначалу настороженно: ведь тогда, в 1936 году, когда генерал был в Берлине, их познакомили только наскоро.
Много дней генерал приглядывался к Миллеру, изматывал долгими разговорами, весьма подозрительно смахивающими на допросы. За любезной улыбкой хозяина скрывалась железная воля, хватка хищного зверя.
Особенно детально расспрашивал Четопиндо об обстоятельствах гибели шефа Миллера. Тут Карл старался быть предельно точным и подробным, понимая, что у генерала могут быть и другие источники информации: о связях Четопиндо с нацистской верхушкой Миллер был достаточно осведомлен.
Однажды утром, придя на назначенную очередную аудиенцию к генералу, Миллер застал дверь его шикарного кабинета запертой. Добиться чего-либо вразумительного от охраны не удалось. Однако Карл еще на борту «Кондора», а затем захваченной «Пенелопы», общаясь с капитаном Педро и его командой, научился немного разбираться в испанском. Теперь, в Оливии, он старался каждый день расширить свои познания, понимая, что без знания языка ни о каком успехе говорить не приходится.
В этот день его знания пригодились.
Выйдя из особняка, который занимало ведомство генерала, Миллер остановился в раздумье, не зная, куда идти. Город он знал слабо, к тому же и с деньгами было не густо: генерал держал его на скудном пайке.
Хорошо бы закатиться в местный ресторан, но не расплачиваться же с официантом кольцами и золотыми коронками, в самом деле?!
Из особняка вышли два чиновника в штатском и, о чем-то толкуя, обогнали Миллера. До него донеслось имя — Четопиндо, и он навострил уши. Чуть прибавив шаг, он шел за ними и из обрывков разговора уловил, что генерал сейчас «снова в нерабочем состоянии».
Правда, всего через четыре дня генерал встретил Миллера в своем кабинете свежий как огурчик.
— Не мог увидеться с вами в назначенное время, — сказал Четопиндо, не сочтя нужным извиниться. — Срочная поездка… В отдаленный штат.
Миллер сказал:
— Я так и понял.
Генерал пытливо посмотрел на него, но выражение лица Миллера было невинным.
— Дело чрезвычайной важности, — добавил Четопиндо. — Но теперь я к вашим услугам. Надеюсь, даром время не теряли? — неожиданно подмигнул он. — Оливийские красавицы славятся во всем мире.
В этот день они говорили особенно долго. По ноткам фамильярности, которые начали проскальзывать в генеральских словах, Миллер заключил, что тот наконец-то признал его своим. Впрочем, с выводами спешить было рано.
— Что ж, попробуем поработать вместе, Карло, — небрежно бросил Четопиндо, когда они прощались. — Ваши рекомендации я не собираюсь сбрасывать со счетов. Дел в стране очень много, мне необходим помощник, на которого я мог бы положиться, как на самого себя.
Они стояли друг против друга — высокий, все еще щеголеватый Четопиндо и едва достающий ему до плеча Миллер, нервно поправляющий очки, купленные в Оливии взамен потерянного пенсне.
— Нет порядка в стране, — вздохнул Четопиндо. — Видели, как мальчишки продают на улицах «Ротана баннеру»?
Миллер кивнул.
— А знаете, чья это газета?
— Знаю.
— Всякая нечисть поднимает голову, — сжал Четопиндо кулаки. — Но погодите, дайте срок! Мы всем им скрутим головы. Ну, а что касается вас… — Генерал подумал, облизал губы. — Могу сказать одно: ваше продвижение будет зависеть только от вас. Только от вас, Карло, — подчеркнул он. — Я понятно говорю?
— Понятно, — вытянулся в струнку Миллер.
— Мне нужен верный человек. Преданный, готовый выполнить любой мой приказ. Готовый за меня, за мое дело в огонь и в воду. Только с такими людьми мы сможем возродить несчастную Оливию.
Продолжая пожирать Четопиндо глазами, Миллер разглядел у того, видимо тщательно разглаженные массажистами и присыпанные пудрой, мешки под глазами. Да и румянец, казалось бы свидетельствующий о несокрушимом здоровье, был какого-то горячечного оттенка.
Миллер перехватил взгляд Четопиндо и поспешно отвел глаза.
— Вот что, — сказал генерал. — Я замыслил для начала одно дело, в котором у вас будет возможность проявить себя. Но от вас потребуется мужество…
Карл внутренне напрягся: видимо, Четопиндо сейчас объявит необходимые условия их дальнейшего сотрудничества. Однако генерал явно передумал посвящать немца в свои планы.
Четопиндо посмотрел на часы и вскользь заметил:
— Вы слишком небрежно храните свои драгоценности. Я велел моим ребятам спрятать их в более надежное место.
Побледневший Миллер едва сдержался, но промолчал.
— Воздержитесь сегодня от развлечений, — произнес Четопиндо. — Завтра в пять утра за вами заедет машина.
x x x
Дорога, взяв старт в порту, бежала вдоль океанского побережья. Говорили, что эта дорога начинается в Королевской впадине, а кончается в бесконечности. Действительно, это была самая длинная дорога в стране. И самая новая — ее прокладку закончили совсем недавно.
Тихий океан в это жаркое безветренное утро вполне оправдывал свое название. Если посмотреть вдаль, то можно было заметить, что широкий лоб океана, как всегда, изборожден морщинами волн, но сегодня они были мелкими, набегающими покорно и робко.
Машина Четопиндо шла без обычной охраны.
Промелькнул поселок фавел, и снова вдоль пустой дороги потянулся пустынный пейзаж. Накатанный до блеска битум лоснился, как спина грузчика.
Миллер с интересом глядел в окно. Голая равнина кое-где оживлялась экзатичными растениями, которые заставили его вспомнить уроки географии в дрезденской гимназии.
— Раньше я видел кактусы только на картинках, — заметил Миллер, опуская до отказа стекло машины.
Четопиндо, откинувшись на спинку сиденья, покрытого мексиканским ковром ручной работы, принялся методически раскуривать гавану.
— Кактусы необходимы народу, — неожиданно изрек он, пуская дым в сторону Миллера.
— Простите, не понял? — переспросил тот.
— Кактусы содержат мескалин, — лаконично пояснил Четопиндо.
— Наркотик?
— Наркотик.
Миллер умолк. Он посмотрел на мальчишеский затылок шофера, на его неправдоподобно широкое сомбреро, слегка откинутое назад, покосился на яркое, как оперенье попугая, одеяние генерала: не поймешь — военное или штатское, и подумал, что все в этой стране чуждо и непривычно. Понадобится какое-то время, чтобы хоть чуть-чуть понять Оливию, ее обычаи и психологию мышления коренных жителей этой страны. Кто их разберет, этих смуглокожих!
Генерал стряхнул под ноги пепел и, ткнув сигарой вперед, спросил:
— Нравится дорога?
— Хорошая.
— Много у вас таких в Европе?
Четопиндо говорил по-немецки вполне сносно, хотя и с акцентом, который напомнил Миллеру смуглолицего капитана Педро. Как ни странно, оказалось, что капитан «Кондора» назвался своим настоящим именем. Генерал, хотя и не прихватил с собой охрану, взял и в этот вояж семизарядный кольт, автомат и полдюжины гранат: с оружием Четопиндо не расставался ни при каких обстоятельствах, даже когда принимал ванну.
— В Германии попадаются дороги не хуже, чем эта, — ответил Миллер. Он старался нащупать верный тон и вообще правильную линию поведения в разговоре с этим щеголеватым генералом, обладающим огромной властью. Последнее Миллер понял сразу, едва только высадился в порту.
Черт его знает, как с ним надо говорить!
Принять-то Миллера он, в конечном счете, принял и взял под свою опеку, но что у него на уме? Честно говоря, этот вопрос больше всего мучил Миллера. Кроме того, его беспокоило, что сумка, с таким трудом доставленная сюда, неожиданно перекочевала к Четопиндо.
— Большинство автострад в Германии построил Гитлер, когда пришел к власти, — сказал Миллер.
Четопиндо улыбнулся.
— Вот как! А я и не знал, что Адольф Гитлер — дорожный инженер.
— Гитлер велел строить автострады, чтобы дать работу немецким безработным, — невозмутимо пояснил Миллер.
Четопиндо вышвырнул окурок в открытое окно машины. Солнце начинало припекать, в окно вливалась тугая струя нагретого воздуха.
— Уроки истории следует запоминать и извлекать из них пользу. Гитлера погубили не союзники, — сказал генерал. — Гитлера погубили вы, его солдаты и помощники. Что же касается дороги, по которой мы едем, то ее целиком построили заключенные. И в пустыне прокладывали, и в горах тоннели пробивали. Так сказать, перевоспитывались трудом, хотя и мерли как мухи.
Миллер с облегчением вздохнул. Похоже, этот Четопиндо свой человек. С ним можно иметь дело.
— Трудовое перевоспитание мне знакомо, — сказал Миллер.
— Вы были заключенным? — посмотрел Четопиндо на своего собеседника. — Странно. Кто бы мог подумать!..
«Шутник! — с внезапной неприязнью подумал Миллер. — Попал бы ты ко мне в лагерь…» В памяти всплыл небольшой плац, выбитый десятками тысяч ног, ободранное мертвое дерево, на котором за руки подвешивали проштрафившихся заключенных — кого на пятнадцать минут, кого на тридцать, а кого и на все четыре часа. Наказание выдерживалось с немецкой пунктуальностью, по хронометру старшего офицера охраны. Близ плаца с полной нагрузкой работал крематорий, днем и ночью выбрасывая в небо черные клубы жирного дыма. Да, это было суровое время и суровая работа для блага нации.
— Нет, я не был заключенным. Наоборот, я занимался их перевоспитанием.
Генерал засмеялся:
— Вас трудно вывести из себя, друг мой. Между прочим, я знаю о вас гораздо больше, чем вы думаете.
Миллер посмотрел на худое, с хищным носом, лицо Четопиндо и непроизвольно сжал кулаки. Врезать бы в этот подбородок, да со всего размаха, чтобы шейные позвонки затрещали!
— Отчего вы завели руки за спину? — поинтересовался Четопиндо.
Миллер вздрогнул:
— Старая привычка.
Дорога внезапно втянулась в заросли кактусов. Колючие растения то подступали к самому полотну, грозя шагнуть на проезжую часть, то отступали немного.
— Я не совсем уловил вашу мысль, генерал, — нарушил паузу Миллер.
— Относительно мескалина?
— Да.
— Мысль проста: наркотик, конечно, яд, но лучше разрешить народу наркотик, чем левые взгляды, — отчеканил Четопиндо. — По крайней мере, такова моя точка зрения. К сожалению, не все в правительстве ее разделяют. Что поделаешь! У нас в верхах засилье гнилых либеральных элементов. Но это до поры до времени, друг мой, — добавил генерал, по-отечески хлопнув Миллера по плечу.
Миллер навострил уши. Но генерал снова ушел от главного разговора. Возможно, он не хотел вести его при шофере. Шикарная машина, в которой они мчалось, обладала одним существенным недостатком: в ней нельзя было отделить стеклом кабину шофера, если бы пассажиры пожелали этого.
— От удачного завершения дела, которое мы с вами задумали, Миллер, зависит многое, — неожиданно заметил Четопиндо.
«Мы с вами задумали»! Что бы это значило? Едва Миллер ступил на оливийскую землю, таможенники — или, черт их знает, кто были эти широкомордые парни в штатском, — втащили его в приземистое кирпичное здание и впихнули в маленькую комнатку с единственным зарешеченным окном. Через несколько минут отворилась дверь, и в комнату вошел этот человек, назвавшийся генералом Четопиндо. Он показался Миллеру огромным пестрым попугаем. Однако этот попугай все дни держит его в напряжении… И вот они мчатся в Четопиндо по этой превосходной автостраде, у Миллера время от времени нет-нет да и сожмется сердце, как только вспомнит о неведомо куда уплывших ценностях.
Генерал вытер лоб белоснежным платочком.
— Жаль вашего погибшего шефа, — сказал он, аккуратно складывая платок. — Сильный был человек. Такие люди нужны моей стране, которую рвут на части эти подлые людишки, которые называют себя демократическими элементами. У него были железные руки, а главное, железное сердце. — Четопиндо покосился на затылок шофера и, не докончив фразу, сунул платок в карман.
В машине стало душно. Миллер расстегнул воротник, но это не принесло никакого облегчения.
— О вашей поклаже не беспокойтесь, — неожиданно сказал Четопиндо, как бы угадав мысли Миллера. — Могу вас заверить, что она в надежных руках и послужит нужному делу.
Миллер вздохнул.
Четопиндо просверлил его долгим взглядом:
— А пока что и вы должны исчезнуть. — И, испытующе выдержав паузу, добавил: — Кто его знает, как повернется дело после войны. У левых длинные руки. Если они начнут вылавливать беглецов третьего рейха… Короче говоря, нужно хорошенько позаботиться о том, чтобы им не помогли ни фотокарточки, ни оттиски пальцев, взятые из досье некоего Карла Миллера. Не так ли?
Миллер встревоженно показал глазами на шофера.
Четопиндо стал говорить потише, но по тому, как покраснели уши шофера, Миллер догадался, что тот слышал последние слова генерала, а значит, и весь их предыдущий разговор.
— Напрасно беспокоитесь, Миллер, — сказал Четопиндо, угадав мысли немца. — Я уверен, что Гарсиа будет молчать!
Миллеру очень не нравилась откровенная болтовня Четопиндо в присутствии третьего лица, но он никак не высказал своего недовольства.
— Вот очки вам ни к чему, — сказал внезапно Четопиндо, посмотрев на Миллера. — Придется от них избавиться. Слишком приметная улика.
— Я не могу без них, — сказал Миллер.
— Что у вас со зрением?
— Близорукость.
— Лишь бы не политическая, — сострил Четопиндо. Миллера уже не шокировали эти нелепые потуги на остроумие. — Сколько у вас диоптрий?
— Минус две.
— Пустяки. Выбросим очки и поставим вам контактные линзы, — безапелляционно решил генерал.
Теперь палящие лучи солнца падали отвесно, и духота в машине становилась нестерпимой.
Миллер дышал открытым ртом, разевая его словно рыба, которую вытащили из воды. Он не успевал вытирать обильный пот.
— Мне Педро успел рассказать в порту вашу «одиссею», Миллер, — сказал Четопиндо, вытаскивая новую сигару. — Прямо-таки мир приключений!
Машина промчалась по мосту, переброшенному через могучую реку. Вода в ней была мутная, желтоватого цвета.
— Весенний наводок? — спросил Миллер.
— Осенний, — неожиданно поправил Гарсиа, полуобернувшись к Миллеру.
— Наш уважаемый шофер прав, — сказал Четопиндо. — В Оливии все наоборот: в Европе весна — у нас осень, в Европе лето — у нас зима, в Германии — нацист, у нас — деятель демократического фронта. Недурно, а? — Он подмигнул Миллеру и захохотал, довольный собственным остроумием.
Миллеру, однако, было совсем не до смеха. Он подумал, что генерал Четопиндо ведет себя как провокатор, столь откровенно разговаривая при шофере.
Солнце между тем продолжало усердно согревать мчащуюся машину. «Черт бы побрал эту духотищу!» — выругался он про себя. Все вокруг вдруг показалось ему бесконечно чужим.
Что ни говори, а вне привычной концлагерной обстановки, где, особенно в последние месяцы, он пользовался почти неограниченной властью над военнопленными и упивался собственной значимостью, Миллер чувствовал себя потерянным, все вызывало у него глухое раздражение. А тут еще эта несносная жар»…
— Скоро приедем? — спросил Миллер.
— Минут через сорок пять, — ответил Четопиндо, посмотрев на часы.
После того как миновали широкую реку, окрестный ландшафт резко изменился.
С каждым километром заросли по обе стороны дороги становились все гуще, и Миллер подумал, каких невероятных усилий стоило пробить сквозь них автостраду.
— Вам, Карло, нельзя выходить на солнце с непокрытой головой, — сказал Четопиндо, покосившись на Миллера. — Оно прихлопнет вас в два счета. Когда приедем на место, раздобудем для вас у старины Шторна сомбреро. Такое, как у Гарсиа, — добавил он, кивнув на шофера.
— Я читал, что в жарких странах, таких, как ваша, — сказал Карло, — лучше всего защищает голову от солнца тропический пробковый шлем.
Четопиндо улыбнулся насмешливо, и Миллер понял, что в чем-то попал впросак.
— Бьюсь об заклад, что во всей Оливии вы не найдете ни одного тропического шлема, если не считать краеведческих музеев, — проговорил Четопиндо.
— Почему?
— Потому что пробковый шлем стал в нашей стране символом колониального угнетения, — пояснил генерал. — В пробковых шлемах ходили белые колонизаторы, а Оливия изгнала колонизаторов еще в прошлом веке. Так что не советую заводить у нас речь о тропическом шлеме: вас могут неправильно понять со всеми вытекающими отсюда последствиями… Верно я говорю, Гарсиа? — возвысил голос Четопиндо, перекрывая урчание мощного мотора.
Шофер улыбнулся:
— Верно.
— Когда твоя свадьба, Гарсиа?
— Через двенадцать дней, — сразу же отозвался шофер.
— Поздравляю!
— Спасибо, генерал, — ответил Гарсиа, на мгновение обернувшись.
— Его невеста — дочь Орландо Либеро, — сказал Четопиндо, обращаясь к Миллеру.
— А кто это?
— Сразу видно, что вы новичок в этой стране.
Миллер привалился к открытому окну машины, тщетно стараясь освежиться.
— Эге, да вас совсем развезло, голубчик, — присвистнув, протянул Четопиндо.
— Может, остановимся на минутку? — попросил Миллер. — Мне нехорошо.
— Сейчас вам станет хорошо, — пообещал Четопиндо, вытаскивая из кармана портсигар.
Закурив, генерал посмотрел в осоловелые глаза немца и, улыбаясь, покрутил ручку и полностью закрыл окно.
— Ты, Гарсиа, привычен, с тобой от малой дозы ничего не случится… — донеслось как бы издалека до Миллера.
Машина быстро наполнилась ароматным, сладковатым дымом сигары. «Зачем он окно закрыл? И так дышать нечем», — подумал Миллер, но высказать эту мысль у него уже не хватило сил: голова безвольно откинулась на спинку сиденья, странное онемение разлилось по телу. То ли от жары, то ли от быстрой езды, то ли от обилия новых впечатлений его вдруг одолела непреодолимая сонливость. Засыпая, он подумал о странной вещи: хотя капитан Педро курил дешевые сигареты, а генерал Четопиндо — дорогие гаванские сигары с золотым обрезом и стилизованной короной, дым от тех и от других припахивал одинаково.
Миллер погрузился в забытье, глубокое как пропасть. Ему приснился необычный сон, причудливый, хаотичный, рваный.
…Безлюдный порт, безлюдный город. Старинная ратуша, острокрышие, словно игрушечные домики. По рельсам мчится грузовой трамвай, только вместо колес у него ноги заключенных. Десятки, сотни ног, в сбитой обуви, кровоточащие. Они мелькают, перебирая изо всех сил, башмаки стучат о булыжник — отсюда грохот… Миллер врывается в будку водителя и обнаруживает там заключенного француза. В тот же момент трамвай останавливается. Ноги заключенных разом подкашиваются, и вагон опускается на дорожное полотно: буммм!..
Они выскакивают из вагона — Педро, его команда и Миллер — и углубляются в узкую извилистую улочку, по пояс погруженную в молочный туман. Позади слышен топот. Погоня!
Миллер, бегущий сзади, оборачивается: их догоняют ноги заключенных, вырвавшиеся из-под трамвая. Только ноги, лишенные туловищ. А может, туловища скрыты туманом?..
С каждой секундой ноги все ближе. Миллер хочет крикнуть, но ему не хватает воздуха. Ноги почти настигают беглеца, они сейчас затопчут его!..
Единственное спасение — стать невидимым, исчезнуть, но это невозможно. В детстве — это было еще в Дрездене — отец читал ему старую книжку, где рассказывалось о злоключениях одного коммивояжера, который превратился в насекомое. Если можно было бы последовать его примеру! Но увы!..
Преследующие его ноги вдруг в нерешительности замедлили бег. Педро на ходу оборачивается и протягивает ему руку, и в то же мгновение преследователи, почти настигшие его, исчезают, словно растворившись в тумане, а вместо них появляется капитан затонувшего «Кондора». Он отыскивает нужный дом, стучит в дверь.
— Педро, бродяга! Какими судьбами? — восклицает хозяин, который долго боялся отворить.
— Есть дело, старик, — отвечает Педро.
Они рассаживаются вокруг старинного дубового стола, занимающего добрую половину комнаты.
Хозяин суетится, поглядывая на неожиданных гостей, на столе появляются несколько жестяных банок с пивом, нехитрая закуска — килька да кусок булки.
— Все, что удалось раздобыть по карточкам, — бормочет хозяин, словно оправдываясь.
— Богато живешь, — замечает Педро, вертя в руках банку с пестрой наклейкой. — И пиво по карточкам получаешь?
— Что ты! — несмело, вроде бы виновато, улыбается хозяин. — Я поступил на пивной завод. Теперь это, наверно, единственное в городе предприятие, которое работает.
Он сыплет и сыплет словами, частит, и Миллер замечает, что руки хозяина дрожат.
— Хорошо, что ты пришел с ребятами, Педро, — продолжает хозяин.
— А что? — переспрашивает капитан.
— На днях в порт должно прийти судно за грузом пива. Французское. Рабочих рук не хватает, грузить ящики некому. Вот я и подумал, что…
— Я сам подумаю, чем нам заняться, — резко перебивает его Педро. — Скажи-ка лучше, в городе тихо?
Хозяин пожимает плечами.
— Ты же сам видишь — город словно вымер. А что будет через час — один господь знает.
Педро кивает, что-то обдумывая. Слава богу, на Миллера не смотрят. Он с наслаждением грызет маринованную кильку, потягивает пиво, погружая в него жесткие усы.
— Ты с «Кондором», Педро? — спрашивает старик.
Педро делает неопределенный жест.
— Оставлять судно в порту опасно, — бормочет хозяин. — Немцы вот-вот могут вернуться, они начнут искать вас, и след приведет сюда…
— Не волнуйся, божья коровка, — хлопает его по плечу Педро, — «Кондор» уже не отыщет ни один человек в мире.
— Вы спрятали его?
— Само собой.
— В бухте?
— Дальше, дружище, значительно дальше. «Кондор» на дне морском. Отплавался, бедняга… — Педро в нескольких словах рассказывает хозяину о своих злоключениях, не забыв упомянуть и Миллера.
— Почему у вас на улицах пусто? — решился спросить кто-то из матросов. Миллер впервые услышал его голос.
— Город восстал, — ответил хозяин. — Часть гарнизона мы сбросили в море, остальные боши удрали.
— С каких пор ты занимаешься политикой, старина? — усмехается Педро.
— Это не политика, а самозащита, — отвечает хозяин. — Теперь вот ждем карательную экспедицию. Такие дела, будь они неладны… Ты-то что хотел? — вдруг в упор спрашивает он Педро.
— Нужно воскресить «Кондор».
— Воскресить, говоришь?
— Вот именно.
— Я не всевышний.
— Зато ты знаешь в порту все ходы и выходы. Можешь ты раздобыть мне посудину, похожую на «Кондор»?
Хозяин почесал затылок. Все смотрят на него, ожидая ответа.
— Есть у меня на примете один ботик, — произносит он наконец. — Владельца я знаю, с ним можно столковаться. Название на борту сменить — пара пустяков… Но сам понимаешь, нынче такое время, что…
— Ты о деньгах, что ли? — перебивает Педро.
— Какие сейчас деньги…
— У нас есть золото.
— Это другое дело! — обрадованно восклицает хозяин.
— Вот он заплатит за все, — Педро указывает на Миллера.
Услышав эту двусмысленную фразу, Миллер вздрогнул и… проснулся от не слишком вежливого толчка генерала Четопиндо. Да, такого разговора не было тогда в Нильсене, но он вполне мог быть.
Сон казался Миллеру реальным до ужаса. И наоборот — мчащуюся машину, подтянутого генерала Четопиндо и юного шофера Гарсиа он воспринимал как нечто нереальное.
Четопиндо опустил стекло и выпустил дым из кабины.
— Держу пари, вы видели сон, Миллер.
— Видел…
— Дикий, красочный, гротескный.
— Откуда вы знаете?
— Так всегда бывает. Первая доза марихуаны действует как первая любовь, — пояснил генерал и похлопал по портсигару.
Машина свернула с дороги и, подпрыгивая, ехала теперь по узкой просеке. Ветки, скрежеща, царапали кабину. Они смыкались, образуя закрытый коридор. Миллер с трудом приходил в себя. Голова казалась набитой ватой. Почему-то подумалось, что сверху просека не видна.
Они ехали довольно долго, подминая и ломая молодые побеги кустарника. Колея поросла травой и была еле заметна. Видно, этой дорогой ездили редко.
Наконец по сигналу Четопиндо Гарсиа остановил машину.
Перед ними возвышалась высокая, ослепительно белая ограда. Миллер, сколько ни всматривался, не мог обнаружить в стене никаких признаков ворот.
Четопиндо вышел из машины, захлопнул за собой дверцу, сделал несколько шагов, разминая затекшие ноги. Несмотря на утомительную дорогу, жару и несколько выкуренных в пути «сигар мечты», генерал выглядел свежо. «А может, благодаря сигарам?.. Выступает словно цапля, проглотившая лягушку», — подумал Миллер. Сам он чувствовал себя совершенно разбитым, хотя тело было странно легким, почти невесомым.
Генерал подошел к стене, выбрал участок, который, на взгляд Миллера, решительно ничем не отличался от соседних, и нажал на несколько неприметных бугорков в одному ему ведомой последовательности. Белые створки медленно и бесшумно раздвинулись. Четопиндо сел рядом с Гарсиа, и машина въехала на огороженную территорию, после чего створки сдвинулись сами по себе, столь же беззвучно.
Территория, на которую они попали, была обширной и почти не возделанной.
Гарсиа осторожно вел машину, руководствуясь указаниями Четопиндо.
— Запустил Шторн свою усадьбу, запустил, — приговаривал генерал, поглядывая вокруг хозяйским глазом. — Да, впрочем, где ему справиться: у него ведь только один ассистент, а дел хватает…
Машина миновала поляну, сплошь покрытую ковром опавших листьев. Ковер, шурша, прогибался настолько, что листья достигали бампера.
— Надо помочь Шторну прибрать территорию, — сказал Четопиндо. — Надеюсь, ты не откажешься, Гарсиа?
— Когда же я успею? — посмотрел на него Гарсиа. — Мы ведь сейчас выезжаем обратно.
— Я передумал. Заночуем и выедем завтра.
— Я сказал Росите, что сегодня вечером вернусь…
— Напрасно. Может быть, ты ей еще сказал, куда собираешься ехать?
— Нет, этого я ей не говорил.
— А кому говорил?
— Никому.
— Это точно?
— Точно. Вы же предупредили, что…
— Хорошо, хоть на это ума хватило, — проворчал Четопиндо. — Да ты не унывай. Никуда не денется твоя Росита. Разлука укрепляет любовь, запомни это… Ну как, поможешь Шторну?
— Как прикажете, генерал.
Четопиндо поморщился.
— Какие приказы? Чистка дорожек и срезка сухих веток, как ты знаешь, не входит в твои служебные обязанности. — Генерал говорил тоном доброго папаши, который журит сына, невзначай совершившего шалость.
— Я сделаю все, что нужно, — сказал Гарсиа.
— Ну и ладно, — кивнул Четопиндо. — Нет, нет, теперь налево… прямо… Езжай вон к тому коттеджу.
Миллер с вожделением посмотрел на бассейн, расположенный рядом с коттеджем. Бассейн был до половины наполнен зеленоватой водой, в которой плавали желтые листья.
На крыльцо вышел худой человек с орлиным носом и огромными кустистыми бровями, которые почти закрывали глаза.
Трое приехавших вышли из машины.
— Вот твой клиент, Шторн, — сказал Четопиндо и хлопнул Миллера по плечу.
Хозяин спустился с крыльца, подошел к Миллеру и несколько минут разглядывал его.
— Ну, как? — спросил Четопиндо. — Берешься?
Шторн пожал плечами:
— А когда я отказывался от твоих поручений?
— Верно, старина. Ты солдат.
— Увы!.. — вздохнул Шторн.
— Но ты тот солдат, который станет маршалом. Обещаю тебе, — сказал Четопиндо.
Шторн взял Миллера за подбородок. Пальцы его были холодными и липкими.
— Все в порядке. Только вот очки меня смущают, — проговорил наконец Шторн.
— Закажешь для него контактные линзы, — сказал Четопиндо. — Что еще?
— Больше ничего.
— Когда можешь приступить к операции?
— Хоть сейчас.
Миллер потер руки:
— Отлично!
— Может, пошлем пока твоего шофера в город за набором контактных линз? — предложил Шторн, кивнув в сторону Гарсиа, который подошел к бассейну, разглядывая плавающие листья. — А я потом подберу нужные…
— У Гарсиа другие задачи, — сказал Четопиндо.
— Значит, за линзами мой помощник съездит… Ладно, пойду готовиться, — озабоченно произнес Шторн. — В двенадцать часов жду вас в операционной, — кивнул он Миллеру.
Миллер переспросил:
— Дня?
Шторн улыбнулся:
— Ночи! В такую жару не то что оперировать — даже дышать трудно.
— Я хотел бы пока выкупаться в бассейне, — сказал Миллер.
— У нас есть дела, — ответил генерал. — Выкупаетесь попозже, вечерком. В жару купаться вредно.
Гарсиа между тем успел раздеться и прыгнуть в бассейн. Он прыгал, хлопал руками по воде, вздымая тучи брызг, затем надолго нырнул.
— Молодость, — вздохнул Четопиндо, бросив отеческий взгляд на своего шофера.
Когда Гарсиа вынырнул, Четопиндо, Миллера и Шторна уже не было: они вошли в дом, спасаясь от палящей жары, обычной для оливийской осени.
x x x
Гарсиа плавал от борта к борту, чувствуя, как медленно отступает усталость после напряженной дороги. От одуряющих сигар Четопиндо он все еще ощущал легкое головокружение. «Когда-нибудь от этих проклятых сигар, которые курит шеф, я наеду на столб или свалю машину в кювет», — подумал Гарсиа.
Он был очень расстроен. Дело даже не в том, что Четопиндо изменил свое решение сразу вернуться в порт и Роситу он сегодня вечером не увидит. В конце концов, такое случалось не впервой: Гарсиа по службе приходилось отлучаться из дому и на неделю, и на две, а одна его внезапная поездка с шефом длилась ни много ни мало — целых два с половиной месяца. Генерал Четопиндо без устали колесил по всей стране, в самых дальних ее уголках у него были какие-то свои дела, для Гарсиа непонятные. Да он и не старался вникать в них — шоферу это не положено.
Сегодня утром в порту Гарсиа нос к носу столкнулся со своим приятелем Рамиро. Рамиро пробирался к выходу, что-то бормоча, — наверно, новые рифмы.
Гарсиа окликнул его:
— Рамиро! Ты что же это, друзей не узнаешь?
Рамиро остановился, протянул руку.
— Извини, домой спешу.
— Ты чем-то расстроен?
— Да, был у меня сейчас довольно неприятный разговор с одним субъектом…
— А у меня сейчас поездка, — сказал Гарсиа. — Шеф вызвал.
— Далеко?
— Не знаю.
— В такую жару вести машину не сахар, — посочувствовал Рамиро. — Твой шеф колесит по Оливии не меньше, чем я. Разница только в том, что он делает это с гораздо большим комфортом.
— Между вами есть еще одна разница: мой шеф не сочиняет песни и не поет их.
— Зато превосходно дирижирует. Сам знаешь, какими силами.
— Меня это не касается. Политикой не интересуюсь.
— Напрасно.
— Есть вещи, Рамиро, поинтересней твоей политики. Мало ты за решеткой насиделся? Смотри, за твои песенки тебе когда-нибудь открутят голову.
— Кстати, о песенках. Ты сегодня после поездки свободен? — спросил Рамиро.
— Вечером я у Роситы.
— Приходите вдвоем. Послушаете новую песню…
Ну, вот… А он не увидит сегодня вечером ни Роситу, ни Рамиро. Что делать, такова работа…
Даже в короткой разлуке Гарсиа тосковал по Росите. Нет, конечно, так никто еще на свете не любил, как Гарсиа и Росита. Это мог понять только Рамиро, недаром же он сочинил песню об их любви. «Росита…» Прошептав это имя, Гарсиа почувствовал, как заколотилось сердце.
Они встречаются уже год. У Роситы прохладная кожа и ласковые губы, черные как ночь глаза и стремительная походка… Но, кажется, это уже слова из песни Рамиро. У них будет сын — в этом Гарсиа уверен. Это будет толстощекий бутуз, забияка и непоседа. Они назовут его Орландо — в честь деда.
Гарсиа вылез из бассейна и, не вытираясь, оделся. Долго же он плескался! Солнце приметно склонилось к горизонту, но жара не спадала. Гарсиа снова и снова возвращался мыслью к разговору в машине, оставившему неприятный осадок: что-то в тоне Четопиндо заставило его насторожиться. Надо как-то отвлечься, убить время.
Гарсиа отыскал за домом грабли и принялся сгребать листья в кучи. «Вечером их можно будет поджечь, получится неплохой фейерверк», — подумал он.
x x x
После того как они легко перекусили на веранде, генерал, поманив за собой Миллера, уверенно прошел в гостиную: чувствовалось, что он бывал здесь не раз. Четопиндо опустился в кресло-качалку.
— Садись, — указал он Миллеру на стул. — Нам нужно кое-что обсудить.
Миллер присел, отметив, что Четопиндо перешел с ним окончательно на «ты», очевидно таким образом подчеркивая особую доверительность.
— Ты, наверно, удивляешься, Карло, — собеседник ласковым тоном назвал его по имени, на свой манер, — почему я, генерал Четопиндо, уделяю тебе столько времени и внимания? Зачем вожусь с тобой? Ну, удивляешься? Только по-честному.
— Удивляюсь.
Генерал подбросил в руке кольт.
— Я объясню тебе, Карло. Такой человек, как я, нуждается в надежных помощниках. После пластической операции ты приобретешь совершенно новое обличье. Тебя не узнает ни одна душа в мире, даже мать родная. Шторн в своем деле мастак, на опыте проверено. Короче говоря, Карло Миллер сегодня ночью исчезнет, и родится… Кстати, ты не придумал себе новое имя?
— Нет еще…
— Давай-ка придумаем вместе, — предложил Четопиндо, играя кольтом. — Ну?
— Может быть… Харон? — брякнул Миллер, тут же пожалев о сказанном.
— А может быть, Зевс? Или, того лучше, Афина Паллада? — не без сарказма заметил Четопиндо. — Не мудри, чем проще будет твое новое имя, тем лучше.
Они помолчали. Миллер исподлобья озирал комнату, в которую его забросила судьба.
— Идея! — воскликнул вдруг Четопиндо, хлопнув себя по лбу. — Послушай, фамилия Миллер распространена у немцев?
— Очень, — ответил Миллер, не понимая еще, куда клонит Четопиндо.
— Имя Карло, я думаю, тоже не меньше распространено, — продолжал генерал.
— Конечно.
— Поэтому мы оставим тебе прежние имя и фамилию! — воскликнул Четопиндо. — По обличью-то ты станешь совершенно другим, новым человеком. Состряпаем тебе приличную легенду, и твоя прежняя фамилия будет тебе надежным щитом. Ну как, принимаешь мою идею?..
— Видите ли, ваше превосходительство…
— К черту церемонии! — перебил генерал. — Можешь говорить мне Артуро и обращаться на «ты» — разумеется, только с глазу на глаз.
— Надо подумать, Артуро.
— А чего думать! Ты же не Борман, а просто Миллер. Кто он такой, Карл Миллер? — спросил Четопиндо и сам же ответил: — Небогатый негоциант немецкого происхождения, приехавший в Оливию, скажем, из Бразилии. Зачем приехал? Ну, в Рио-де-Жанейро у него случилась семейная драма или что-то в этом роде. Застал жену с другим, ушел от нее… Короче, решил поставить на прошлом крест и начать новую жизнь. Вот именно, новую жизнь. Относительно твоей новой жизни, Карло, мы и должны теперь потолковать.
Генерал качнул кресло.
— Оливия катится в пропасть, — продолжал он. — Ее раздирают раздоры между различными группировками. Даже в верхах нет единства и согласия. Рабочие непрерывно бастуют, чем ослабляют национальную экономику, которая и без того дышит на ладан. Вот и теперь ко мне просочились сведения, что докеры Королевской впадины собираются забастовать, а я — представляешь! — должен сидеть сложа руки, вместо того чтобы принять надлежащие меры. — Произнеся слова «надлежащие меры». Четопиндо непроизвольно погладил кольт.
— Докеры Королевской впадины? — переспросил Миллер.
— Так часто именуют наш главный порт, — пояснил Четопиндо. — Даже Оливию называют иногда Королевской впадиной. Эта самая впадина вот-вот превратится в пропасть. А ведь наша страна — одна из богатейших в мире. В наших горах колоссальные запасы меди и селитры, золота и каменного угля, урана и серебра. Да, да, я разговаривал с нашим министром геологии — у нас имеется этот самый уран, который, по словам физиков, обладает неслыханными перспективами. Но что толку? Рудники простаивают из-за бесконечных забастовок. Они, видите ли, осуществляют конституционное право на забастовки. Моя бы власть, я показал бы им права, — скрипнул зубами генерал. — Короче говоря, я должен взять власть, чтобы спасти страну. Вот в этом деле мне и нужен помощник. Такой, который, не рассуждая, пойдет за меня в огонь и в воду… Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — произнес внезапно Четопиндо, и Миллер вздрогнул. — Ты думаешь: а что мне проку лезть в эти дела? Отвечу: ты не прогадаешь. Все верные мне люди получат хорошие места при новом режиме. Ты войдешь в правящую верхушку Оливии, Карло!
Четопиндо умолк и закурил. К счастью для Миллера, окна в комнате были распахнуты настежь. И все-таки, почувствовав сладковатый ненавистный запах, он встал и подошел к окну. Из окна был виден бассейн.
— Гарсиа еще купается, — сказал Миллер, присев на подоконник.
— Этот парень часами может сидеть в воде, — откликнулся Четопиндо. Он жадно сделал три-четыре затяжки и продолжал: — Но речь сейчас не о Гарсиа, а о тебе. Видишь ли, твое перевоплощение может иметь успех только при одном условии: если о нем не будет знать ни одна живая душа.
— А хирург?
— Это свой человек, — макнул рукой Четопиндо. — Я ручаюсь за него и его ассистента, как за самого себя.
— Остается еще Гарсиа, — тихо сказал Миллер. — Он слышал все наши разговоры в машине.
Четопиндо скривился, словно от зубной боли, хотя все решил заранее.
— Да, черт возьми, я был о тебе лучшего мнения, Карло. Неужели ты считаешь, что я не подумал об этом?
— Что же делать?
— Вот об этом я хочу услышать от тебя, — усмехнулся генерал. — Небольшой тест на сообразительность.
Миллер подошел к Четопиндо.
— Существует только один надежный способ заставить человека замолчать…
— Пожалуй… Это разумная идея, — сказал Четопиндо, заглядывая в дуло револьвера, словно в подзорную трубу. — Как ты представляешь себе ее оформление?
Миллер кивнул на кольт:
— С такой игрушкой в руках не спрашивают, а действуют.
— Не годится, — покачал головой Четопиндо. — Любой выстрел в этой стране имеет эхо. Неплохой афоризм, а?
— Я могу убрать его ударом кулака.
Четопиндо поморщился:
— Не эстетично.
— Можно утопить, — предложил Миллер.
— Возвратиться к реке? Или ты готов утопить его в ложке воды?
— Здесь имеется бассейн.
— Вот именно, — заключил Четопиндо.
Задуманный Гарсиа фейерверк не получился. Листья, собранные им в кучи, лишь чадили, упорно не желая разгораться. На днях здесь, видимо, прошел ливень, и листья были влажными. Наконец Гарсиа исхитрился — отлил из канистры, лежащей в багажнике машины, немного бензина и плеснул его в тлеющее месиво. Высокий огонь выстрелил в небо, озарив кряжистые деревья, дом Шторна и черную воду бассейна.
Довольный Гарсиа стоял опершись на грабли и не мигая смотрел в огонь. Он с детства любил раскованную стихию пламени.
На крыльцо, зевая, вышел Миллер.
— Вы так и не отдыхали? — обратился он к Гарсиа.
Шофер пожал плечами.
— Я в вашем возрасте тоже не любил отдыхать, — заметил Миллер, так и не дождавшись ответа.
В небе успели высыпать звезды — яркие до неправдоподобия. Миллер напряг память — когда-то в гимназии он был первым по астрономии — и долго всматривался в ночное небо.
Гарсиа спросил:
— Знакомые звезды ищете?
— Знакомые! — охотно откликнулся Миллер.
— Нашли?
— Представьте, нашел. — Миллер поднял руку и, указав на пять ярких звездочек, произнес: — Созвездие Южного Креста. — Южный Крест он назвал неспроста: ведь это созвездие можно наблюдать только в данном полушарии, его не увидишь в небе Германии…
— Теперь, вечером, хоть дышать можно, — сказал Гарсиа.
Миллер подошел к костру и стал рядом с Гарсиа.
— Вы издалека к нам приехали? — спросил шофер.
— Из Бразилии. — ответил Миллер. «Обкатывая» новорожденную версию, он довольно подробно рассказывал Гарсиа о своих мнимых злоключениях, которые в конечном счете привели беспокойного коммерсанта на оливийскую землю.
Гарсиа слушал, изредка переводя взгляд с языков пламени на рассказчика.
— Смотри, дружище, не повторяй в своей семейной жизни моих ошибок, не оставляй надолго жену, — назидательно заключил Миллер свой рассказ.
— Ну, у нас с Роситой такого никогда не будет! — рассмеялся Гарсиа.
— Ты самоуверен, — покачал головой Миллер.
— Разве это плохо?
— Очень плохо.
— Скажите, а зачем вам понадобилось делать пластическую операцию? — вдруг спросил Гарсиа.
— Неужели ты не понял этого из моего рассказа? Я решил откреститься от прошлого и начать новую жизнь.
— Мне показалось из разговоров в машине, что вы прибыли из Германии, — сказал Гарсиа.
Миллер закашлялся.
— Бывал я и в Германии, — сказал он, когда приступ прошел. — Куда только не забросит судьба бродящего коммерсанта.
Гарсиа вздохнул.
— Одиннадцатый час, — сказал он, посмотрев на часы. — Пойду отдыхать.
Миллер подгреб в костер несколько листьев, посмотрел, как они вспыхнули.
— Спать рановато.
— А что еще делать? — спросил Гарсиа. — Думал я прогуляться, да не смог преодолеть этот проклятый забор. Нужно знать шифр, которым открываются ворота.
— Ты умеешь плавать, Гарсиа?
— Немного.
— Хочешь, я научу тебя плавать как следует? — предложил Миллер. — Я покажу тебе способ, которым плавает чемпион Рио-де-Жанейро.
Гарсиа заколебался:
— Это интересно…
— Тогда пошли!
Миллер первым сбросил одежду и бултыхнулся в бассейн. Вода, к его приятному удивлению, оказалась достаточно прохладной, видимо проточной. У борта, с которого спрыгнул Миллер, было мелко. Близ противоположного борта, под вышкой для прыжков, было, должно быть, глубже. Следом за Миллером в бассейн нырнул Гарсиа.
— А ты откуда знаешь немецкий? — спросил у него Миллер, когда темная фигура Гарсиа приблизилась.
— На курсах, — ответил Гарсиа. — Генерал заставил выучить. У него в штабе все умеют говорить по-немецки… Ну, показывайте ваш чемпионский способ.
— Дай остыть, — сказал Миллер.
Костер из листьев догорел.
Карл глубоко вздохнул. Запах бензина и дыма мешался с острыми, пряными запахами южной ночи. Вокруг бассейна стрекотали цикады.
На месте костра осталось тлеющее красное пятно, которое с каждой секундой съеживалось на манер шагреневой кожи.
Гарсиа, описав широкий круг, возвратился к Миллеру. Слышно было, как он с шумом выплевывает воду.
— Начнем? — сказал Гарсиа, тронув Миллера за руку.
— Главное — это дыхание, — начал Миллер. — В этом весь фокус. Человек почти все время должен находиться под водой. Он высовывает голову только на короткое мгновение, чтобы сделать вдох, и снова погружается. Все основано на законах физики. Суть дела в том, что тело, которое движется под водой, встречает гораздо меньшее сопротивление, чем при движении по поверхности.
— Понятно.
— Если ты это как следует усвоишь, все будет о'кей. Ну что, приступим?
— Но я ничего не увижу…
— Не беда, — усмехнулся Миллер. — Я буду управлять в воде твоими движениями. Дай-ка сюда руку… Вот так. Ее ты забрасываешь как можно дальше, ложишься на воду, вторую руку отводишь назад…
Освежившись в бассейне, Миллер вернулся в дом.
— Ну как настроение, коммерсант? — спросил у него Четопиндо, сидевший в плетеной качалке на веранде. Судя по всему, генералу немного нездоровилось, хотя он и скрывал это.
Миллер щелкнул каблуками:
— Готов к операции, ваше превосходительство.
— Отлично!
— Скоро операция?
— Через неделю.
— Что? Разве не сегодня вечером? — растерянно переспросил Миллер.
— А ты непонятлив, коммерсант. Я имею в виду главную операцию, связанную с Гарсиа, — сказал Четопиндо. — Он слишком много знает и болтает лишнее, потому судьба его решена.
«Его шутки становятся слишком навязчивыми и плоскими», — подумал Миллер, глядя на болезненное лицо генерала.
— Что смотришь? — спросил Четопиндо.
— У тебя усталый вид, Артуро.
— Пустое, — махнул рукой генерал. — В общем, сделаем так. После операции — на сей раз я имею в виду твою пластическую операцию — ты останешься здесь на неделю.
— А ты?
— Я сейчас уезжаю с Гарсиа и потом вернусь за тобой.
— Но почему так долго?
— Потому что после операции твое лицо опухнет и будет как подушка, и отеки спадут только через шесть-семь дней.
— Не раньше?
— Не раньше. Насмотрелся я на эти пластические операции… Впрочем, это неважно. Важно, что когда мы вернемся, ты будешь в форме. Я бы сказал — в новой форме!
Миллер поморщился:
— Я бы не хотел оставаться здесь один…
— Что поделаешь, — перебил Четопиндо. — Меня ждут серьезные дела. Кстати, надо пристроить драгоценности, которые ты привез, чтобы они давали хорошие проценты. К сожалению, денег в нашей партийной кассе — не густо.
— Значит, вернешься в Королевскую впадину?
— Э, нет, — улыбнулся Четопиндо. — Порт — слишком беспокойное место, чтобы хранить там такие ценности. Иностранные суда рядом, да и докеры все время волнуются… Я же говорил, когда ехали сюда, твой багаж был доставлен в надежное место.
— Куда?
— Ну, скажем так: в центр страны, — небрежно уточнил Четопиндо, слегка раскачиваясь, и назидательно поднял палец. — Твой погибший шеф из Берлина сообщил мне, что ценности, которые у тебя имеются, предназначены для движения, что это, в сущности, партийная казна и что они будут брошены на алтарь общего дела. Разве это не так?
— Так.
— Вот и договорились. Я всегда считал, что немцы… пардон, бразильцы — сметливый народ, — сказал Четопиндо.
«Счастье еще, что он не знает, какую сумму из этой самой партийной казны я отвалил Педро, — подумал Миллер. — Узнай об этом Четопиндо, он, наверно, убил бы меня. Но еще вернее меня убил бы Педро, если бы я не расплатился с ним так щедро». Однако теперь, с пустыми руками, он, Миллер, всецело в лапах Четопиндо. Вот из этого и нужно исходить в своих расчетах и действиях. Потом, с течением времени, возможно, положение изменится, и он сумеет потребовать у Четопиндо свою долю. А пока…
В конце концов, нужно отдать Четопиндо должное. Он проявил (правда, не совсем понятно, почему) совершенно необычную заботу о незаконном иммигранте с весьма запятнанной репутацией. Эта забота простерлась до того, что Четопиндо сам занялся устройством пластической операции Миллера. Такая забота чего-нибудь да стоит!
Генерал сидел откинувшись в качалке. Казалось, он тоже о чем-то размышлял.
— Послушай, Артуро, а как же Гарсиа?.. — начал Миллер.
— Об этом не беспокойся, — перебил Четопиндо и уверенно махнул рукой. — Шофер будет при мне неотлучно. А вернусь — разберемся с ним… Гарсиа! — крикнул вдруг Четопиндо так громко, что Миллер вздрогнул.
— Иду! — откликнулся шофер откуда-то из глубины территории, погруженной в вечерние сумерки.
Через минуту Гарсиа поднялся на веранду. В руке он держал небольшой букет из осенних листьев.
Четопиндо спросил:
— Машина готова?
— Да, генерал.
— Мы выезжаем через пять минут.
Вернулся Четопиндо, как и обещал, через неделю. Машина лихо подкатила к самой веранде.
Генерал, еще больше загоревший, вышел из машины и стал подниматься по лестнице. На полпути он, покачнувшись, схватился за перила.
— Ты нездоров, Артуро? — спросил у него Миллер, который стоял в тени навеса.
— Пустяки, — махнул свободной рукой Четопиндо. — Небольшая слабость.
— Наверно, лишнюю сигару выкурил?
— А может, наоборот, недокурил. Ну-ка покажись, что с тобой сделали?
Миллер вышел на свет.
— О, Шторн на сей раз превзошел себя! Славно, славно, — приговаривал Четопиндо, вертя Миллера так и этак, обращаясь к Шторну, остановившемуся рядом. Тот лишь довольно улыбался.
Позади него стоял Гарсиа, разинув от восхищения рот. Это и впрямь было похоже на волшебство, он даже в первую минуту усомнился: да полно, неужели это в самом деле тот самый человек, которого он привозил сюда неделю назад?
— Изменился ты, Карло, так, что мать родная не узнает! — подытожил Четопиндо результаты осмотра своего нового помощника.
Миллер сделал шаг навстречу.
— Но ты-то узнал меня, — сказал он.
— Я тебе больше, чем мать, — осклабился Четопиндо. — Ну, пришел в себя после операции?
— Да.
— Собирайся.
— Я готов.
— Тогда часик-другой отдохнем — и в путь, — решил Четопиндо. — Я, пожалуй, полежу немного. Нездоровится. А ты что будешь делать, Гарсиа?
Шофер, стоявший у машины, положил руку на капот.
— Поброжу по территории, — сказал он. — Здесь я цветы необычные заприметил неделю назад. Поищу, пока дожди не грянули и не побили их.
Миллер покачал головой:
— Тоже мне занятие для мужчины — цветы собирать.
— Я не для себя, — улыбнулся Гарсиа.
— Все равно, — продолжал Миллер. — Идем-ка лучше в бассейн, поплаваем перед дорогой. Кстати, посмотрим, ее забыл ли ты за неделю, чему я тебя научил?
— Ладно, — согласился Гарсиа.
Было уже довольно поздно. Великолепная луна, какая бывает только в южных широтах, выпукло освещала каждое дерево, каждый куст, каждую былинку.
Четопиндо направился в дом, и на веранде слышно было, как он окликает своего приятеля-хирурга.
Миллер сбежал вниз, разделся и спрыгнул в бассейн, поджидая Гарсиа. Тот замешкался, и у Миллера появилось чувство, охватывающее охотника, который видит, что дичь не идет в расставленные силки. Наконец и Гарсиа влез в бассейн.
На луну налетело легкое облачко, и сразу потемнело. Казалось, ночь притаилась в засаде и ждет только удобного случая, чтобы предъявить свои права.
— Гутен абенд, майн герр! — весело крикнул Гарсиа, подняв брызги.
— Руки забрасывай как можно дальше, — сказал Миллер, — дыхание не задерживай.
— А ноги?
— Ноги потом. Сначала нужно отработать подводное дыхание, — сказал Миллер. — Поплывем под вышку?
— Там глубоко. Я хочу сначала здесь, на мелком, разучить все движения, — произнес Гарсиа.
Лицо шофера смутно белело перед ним во тьме. Миллер схватил Гарсиа двумя руками за горло и опустил его в воду, лицом вниз. Гарсиа дернулся, пытаясь вырваться, но Миллер держал его крепко. Несколько секунд шла отчаянная безмолвная борьба. Неожиданно Гарсиа изловчился и изо всей силы двинул Миллера коленом в пах. От боли немец согнулся и слегка ослабил хватку. Голова Гарсиа тут же показалась над водой.
В этот момент на крыльце блеснула вспышка магния. Она осветила мгновенную картину — выпученные глаза Гарсиа, его открытый рот с вывалившимся языком, остолбеневшего от неожиданности Миллера, его руки, сжимающие горло шофера.
— Молодчина, Карло, — услышал он голос Четопиндо.
После короткого отчаянного напряжения силы Гарсиа, видимо, иссякли. Он дернулся в последний раз и замер. Миллер разжал пальцы, и тело Гарсиа медленно поднялось и закачалось на воде.
Миллер вылез из бассейна.
Четопиндо подошел к краю бассейна, щелкнул зажигалкой. Через плечо его свисал фотоаппарат.
— Люблю занятные фотографии, — сказал Четопиндо, вглядываясь в воду. — Это моя слабость. Или, как теперь говорят, хобби. Пустыня хобби!.. Недурной каламбур, а?
Миллер промолчал.
— Хочешь закурить? — предложил генерал.
— Нет.
— А я закурю. Первый экзамен ты сдал неплохо. Сейчас мы спрячем труп в багажник, а потом ступай отдохни. Сегодня в доме никого из прислуги нет.
То, что Четопиндо сфотографировал сцену убийства Гарсиа, подействовало на Миллера словно удар обухом по голове. Чего Четопиндо хочет от него? На какую роль готовит? Миллера теперь тревожило даже то, что генерал обращается к нему то на «ты», то на «вы».
— Ты что это оцепенел? — толкнул Миллера в бок Четопиндо. — Может быть, тебя обуяла тоска по жене, покинутой в Рио-де-Жанейро? А-а, понимаю. Тебя гложет раскаяние о содеянном… Не унывай, Карло, у тебя имеется исторический предшественник, на которого ты в случае осложнений сможешь сослаться.
— Какой предшественник?
— Сулла, — ответил Четопиндо. Затем посмотрел на недоумевающее лицо Миллера, совершенно белое в неверном свете зажигалки, и пояснил: — Луций Корнелий Сулла, по прозвищу Счастливый. Не знаешь?
Миллер покачал головой.
— А еще хвастаешься своим классическим образованием, — упрекнул его Четопиндо. — Сулла, диктатор Древнего Рима, имел обыкновение принимать своих сограждан сидя в бассейне. Неугодных он хватал за глотку и тут же топил как котят. И, представь себе, не боялся правосудия…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Иван Талызин восстановился в институте, для чего пришлось досдать несколько экзаменов по специальным предметам.
Чтобы усовершенствовать свои познания, кроме немецкого, еще в одном языке, он поступил на курсы английского. Занятия там должны были проходить по вечерам, трижды в неделю.
В институте было много проектов, чертежной работы — не за горами преддипломная практика. Чтобы подработать — стипендии на жизнь не хватало — оставались лишь ночи и воскресные дни. Времени на все было в обрез, правда, выручала феноменальная память.
Ивану навсегда запомнился день, вернее вечер, первого занятия на курсах. Но тогда он еще не мог знать, что с этого момента его жизнь обретет новый смысл.
Талызин сел на свободное место за первым столом, выложил перед собой блокнот и авторучку. Это была та самая ручка, которую подарил ему гамбургский связист после того, как под диктовку Талызина составил шифрованный текст радиограммы в Центр.
В комнату, наспех переделанную в аудиторию, вошла преподавательница. Из расписания занятий, аккуратно переписанного на первую страницу блокнота, Талызин знал, что ее зовут Вероника Николаевна Барановская. Она представилась, положила на стол портфель, и занятия начались.
Иван и сам не заметил, как увлекся трудной английской фонетикой, и даже несколько растерялся, услышав звонок, возвещающий конец занятий.
Через некоторое время Талызин поймал себя на мысли, что вечерних занятий на курсах ждет с особым нетерпением. Учеба в институте, поначалу раскручивавшаяся медленно, словно маховик, пошла, наконец, полным ходом, и Талызин с головой погрузился в занятия.
Дни потекли за днями, переполненные напряженным трудом и полузабытыми студенческими заботами. Добавляли нагрузки и занятия английским.
Немудрено, что теперь его образ жизни вполне можно было назвать отшельническим. К тому же общаться в Москве особо было не с кем: новых друзей завести не успел, а старые за войну растерялись.
Единственный человек, с которым Иван изредка общался, да и то по телефону, был полковник Воронин. Однако — странная вещь! — разговоры с ним каждый раз оставляли у Талызина какое-то тревожное чувство. Казалось, Андрей Федорович чего-то недоговаривает, хотя толковали они, в общем, о вещах обыденных, житейских. Воронин сдержанно жаловался, что в последнее время начал сильно прихварывать: почки шалят, сердце прихватывает, и вообще стал зависеть от погоды, чего прежде отродясь не бывало… Тягостно-тревожное чувство вызывали даже не слова Андрея Федоровича, а тон, которым они произносились.
Однажды Воронин сказал:
— Пора мне, брат, на отдых.
— Что?! — не поверил собственным ушам Талызин. — Вы это серьезно, Андрей Федорович?
— Стар я, видно, стал, Ваня. — Голос полковника был просевшим, безжизненным. — Многого не понимаю.
Когда Талызин повесил трубку на рычаг телефона-автомата, настроение было испорчено окончательно.
Без всякого аппетита перекусил в институтском буфете, который мог предложить сегодня только винегрет да ржавую селедку. Отсюда путь его лежал в читальню, где следовало основательно позаниматься. В последнее время у Талызина наметились, как выразился ассистент, ведущий занятия в подгруппе, нелады с теоретической геофизикой. Эти нелады с серьезной наукой, что ни день, углублялись. И по причине, в которой сам Иван еще не смел себе признаться…
В читальном зале было тесно, отыскать свободное местечко не просто, но заниматься в общежитии Талызин не любил: и всех необходимых учебников нет под рукой, и главное — шумновато, дым коромыслом стоит с утра до поздней ночи. Помещалась читальня в конце широкого коридора, который кто-то нарек «главным проспектом».
Не сиделось, не работалось. Недавний разговор с Ворониным оставил неприятный осадок. Иван несколько раз вставал, прохаживался, то и дело поглядывал на часы: занятия на курсах английского языка, где работала параллельная группа, должны были скоро закончиться. Неожиданно для себя Иван сбежал на первый этаж, в раздевалку, схватил свое пальто и, наскоро его натянув, выбежал из институтского вестибюля.
Миновав небольшой сквер, заметенный первым снегом, он сел на крайнюю скамью, так, чтобы видеть выход. Сердце колотилось как у мальчишки — быть может потому, что он слишком быстро бежал, а может, и по другой причине.
Шло время — Вероника Николаевна не показывалась: видимо, что-то ее задержало, Талызин несколько раз вставал и прохаживался по занесенной снегом аллее, чувствуя, что начинает замерзать. Чуть разогревшись, садился снова.
Двери распахнулись, и из них вышла стайка девушек из параллельной группы. Дружно, как по команде, они посмотрели на него. Одна из девушек, весьма недурная собой — Талызин знал, что ее зовут Ляля, — что-то сказала подругам, что именно, он, конечно, не расслышал. Девушки заулыбались и прошли мимо окончательно закоченевшего Ивана.
Наконец, когда он уже отчаялся дождаться и перебирал в уме все мыслимые варианты, вплоть до пожарного выхода, в дверях показалась Вероника Николаевна. Поставив на снег плотный портфель, она подняла воротник и, вновь подхватив свою ношу, озабоченной походкой направилась к арке, не замечая Талызина.
Он догнал ее у троллейбусной остановки.
— Разрешите помочь? — сказал Талызин, беря у нее из рук тяжелый портфель.
— Хоть один рыцарь нашелся, — Вероника Николаевна улыбнулась. Иван отметил про себя, что улыбка очень красит ее.
— Кирпичи у вас там, что ли? — искренне удивился Талызин.
— Ваши же контрольные. Мне еще проверять их, а до этого в дежурный магазин заскочить, если он еще не закрылся, карточки отоварить, — вздохнула Вероника Николаевна.
Снова посыпалась легкая крупка. Сквозь легкие снежинки светились окна. Крестообразных наклеек на стеклах, обратил он внимание, заметно поубавилось, хотя оставалось все еще немало. Мороз пощипывал уши. Талызин поглубже нахлобучил кепку — шапкой не успел обзавестись.
Подкатил троллейбус.
— Не мой, — покачала она головой.
Площадка опустела, они остались одни.
— А знаете, Талызин, вы делаете успехи! — сказала Вероника Николаевна.
— Успехи?..
— Ну да, у вас определенная склонность к языкам. Здесь ведь тоже необходим талант, как и во всяком деле. Между прочим, вы можете приступить к внеаудиторному чтению. Я еще на занятиях собиралась сказать вам это. В следующий раз принесу вам книжку с адаптированным текстом, хорошо?
Пока они обменивались ничего не значащими фразами, Талызин подумал: чем его притягивает эта женщина? Он искоса бросил на нее внимательный взгляд, будто видел в первый раз. Похоже, она на несколько лет старше его. И красивой никак не назовешь: широкоскулая, курносая, ранние морщинки залегли в уголках губ… Но что-то неуловимо привлекательное было в ее лице.
— Вы далеко живете? — спросил Талызин.
— Далеко, — махнула рукой Барановская. — На троллейбусе — до конца. К счастью, недалеко от нас дежурный магазин, работает до одиннадцати, так что успею. Вам, наверно, кора?
— У меня бездна свободного времени, — небрежно ответил Иван, покривив душой.
Подошел ее троллейбус. Окна салона были затянуты толстым слоем льда, в некоторых из них пассажиры «продышали» маленькие круглые глазки. Талызин подсадил Веронику Николаевну на ступеньки, махнул на прощанье рукой, она улыбнулась в ответ. Он так залюбовался этой хорошей, открытой улыбкой, что лишь в последний момент спохватился отдать портфель. Пробежав с десяток шагов, успел сунуть его в неплотно прикрытую дверцу троллейбуса.
В эту ночь Талызин долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок на жесткой койке, скрипел пружинами.
— Иван, ты не заболел, часом? — сонным голосом спросил его сосед по комнате, вдруг переставший храпеть.
— Нет.
— А нет, так какого дьявола шебуршишься! Не мешай другим спать.
— Ладно, извини.
— Крутишься как перпетуум мобиле, — примирительно проворчал парень.
Через несколько минут Талызин снова услышал заливистый храп. Поняв, что не заснет, он тихонько оделся и вышел на улицу.
— И чего не спится? — проворчала вахтерша, отпирая дверь.
— Ладно, тетя Нюра, не серчай. Луну посмотреть нужно. — пошутил Иван.
— Луну… Уши гляди не отморозь, герой, — буркнула тетя Нюра, добрейшая душа. — А вернешься — постучи тихонько, я открою…
Ночная Москва была прекрасна!
Начинавшаяся было метелица улеглась. Снег под фонарями искрился. «И, как бабочек крылья, красивы ореолы вокруг фонарей», — припомнил Талызин.
Какие-то подозрительные личности прикуривали друг у друга на углу. Сторож в роскошном тулупе, прохаживавшийся у магазина, с сомнением посмотрел на него.
Иван бродил какими-то неведомыми переулками, читал названия учреждений на досках, скользил взглядом вдоль темных окон.
Возвращаться в сонное общежитие не хотелось.
С того вечера как-то само собой вошло в обыкновение поджидать Веронику Николаевну после занятий. Казалось, она это воспринимает как должное. Во всяком случае, отвечая на приветствие Ивана, отдавая ему свою ношу, она ни разу не выразила, даже в шутку, удивления или недоумения.
Талызин брал у нее портфель, а если была сумка — то и сумку, и они шли либо к троллейбусной остановке, либо, если погода была сносной, просто бродили по улицам и переулкам Москвы. Тема разговора всегда находилась. Даже если она казалась малозначащей, беседа их захватывала. Говорили о разном: о том, как идут занятия, о литературных новинках, о приближающейся в институте сессии — последней в жизни Талызина, о событиях в мире, которые становились все более тревожными. Однако, словно по уговору, не касались одного — личной жизни каждого, семейных дел.
Вероника Николаевна держалась с Талызиным замкнуто, чуть суховато, всей манерой своего поведения как бы подчеркивая, что допускать Талызина в свой внутренний мир она не намерена. Иван ни на чем не настаивал. Он счастлив был уже тем, что встречи и скупые прогулки продолжаются.
Теперь Талызин старался поскорее прочитывать книжицы на английском, которые ему приносила Вероника Николаевна, чтобы больше было поводов для общения с ней.
— Мой запас брошюр подходит к концу, — заметила она как-то, пряча в портфель донельзя затрепанную «Алису в стране чудес». — Понравился вам Кэролл?
— Да. Хотя многого я не понял, — честно признался Иван.
— Ничего страшного, — улыбнулась Барановская. — Кэролла в течение многих лет не могут однозначно истолковать многие ученые, филологи и переводчики. Споры не утихают и по сей день, так что вы оказались в неплохой компании.
Однажды, стоя на троллейбусной остановке, Талызин набрался храбрости и предложил проводить Веронику Николаевну домой — портфель ее в этот день был особенно тяжел.
— Вот кстати, — просто согласилась она, — а то у меня зачетные работы всего второго курса.
Троллейбус долго петлял, но Талызин плохо следил за его маршрутом. Так сильно он волновался, быть может, лишь тогда, когда пытался проникнуть в лагерный госпиталь к пленному французу. «Если я и преувеличиваю, то самую малость», — улыбнулся Талызин пришедшему сравнению.
— Чему вы улыбаетесь? — спросила Барановская.
— Вспомнил прошлое.
— Смешное?
— Не сказал бы…
Она еле заметно пожала плечами, но промолчала.
Они вышли на последней остановке.
В воздухе пахло почему-то талым снегом, хотя зима была в разгаре. И еще чем-то горьковатым, полузабытым, отчего у Талызина защемило сердце. Внимательно приглядевшись, можно было заметить, что весна исподволь готовит позиции для первого броска, хотя до него было еще далеко. Почки деревьев начинали набухать.
На дороге им попалась даже лужица, подернутая тонкой коркой льда.
— Неужели оттепель при таком морозе? — удивился Талызин, обходя сизую лужу.
— Чудес на свете не бывает, Иван Александрович, — вздохнула Барановская. — Линию ТЭЦ вчера прорвало.
— Правду говорят: Москва — большая деревня, — сказал Талызин, оглядывая низкие бревенчатые домишки, выстроившиеся по обе стороны улицы. — Даже не верится, что это столица.
— За несколько лет до войны здесь и была деревня, — ответила Барановская. — Город растет. Говорят, по генеральному плану все эти домишки будут снесены, и люди получат городские квартиры со всеми удобствами.
Они свернули за угол, направились к дому, отступившему за палисадник.
У калитки остановились.
— Спасибо за то, что проводили, Иван Александрович, — сказала Вероника Николаевна, забирая портфель. — К себе не приглашаю: Сергей мой немного простужен, хандрит…
Они попрощались, и он пошел к остановке.
Сделав десяток-другой шагов, Иван остановился, оглянулся: Вероника Николаевна, стоя у крыльца, старательно счищала веником снег с обуви. В освещенном окне одноэтажного дома мелькнуло лицо пожилой женщины.
Всю обратную дорогу Талызин ругал себя за нерешительность. Даже не выяснил, кто такой Сергей — сын, брат?.. Или муж?.. А она произнесла «Сергей» так, словно Талызин знает весь состав ее семьи.
x x x
Каждый телефонный звонок Талызина вызывал в душе Андрея Федоровича тревожное чувство. Но ведь не скажешь же ему, в самом деле: не звони, мол, мне. Сказать такое — значило бы потерять, черт возьми, всякое уважение к себе!
И он, беседуя с Иваном, обменивался с ним ничего не значащими фразами, спрашивал о здоровье, как подвигается учеба в институте и на курсах, не надумал ли жениться — давно пора, и тому подобное. Хорошо еще, Талызин не имел привычки называться по телефону, хотя, в сущности, это мало что меняло.
Из памяти Андрея Федоровича, не выходил последний разговор с наркомом внутренних дел. Он встретился с Берией в комнате президиума, в перерыве совещания.
— Давно не вижу тебя, Андрей Федорович, — произнес нарком. — В подполье, что ли, ушел?
— Работы много.
— Работы всегда много. — покачал головой Берия. — Это не оправдание.
— Разве мне пора оправдываться?
— Шутка, — сказал Берия без тени улыбки. — А вообще-то, у меня к тебе несколько вопросов накопилось, по твоему ведомству. — Берия взял его под локоть и отвел в сторонку.
— Я слушаю.
— Пора бы нам заслушать твой отчет. Ко мне просачивается информация, что либеральничаешь ты там у себя, в Управлении. — Берия искоса бросил на него взгляд и продолжал: — Не собираюсь посягать на твою самостоятельность, но, с другой стороны, мы с тобой делаем одно, общее дело. Кое-где поговаривают, война, мол, кончилась, можно отпустить гайки. Пусть народ вздохнет немного. Так?
— Так.
— Нет, не так! — повысил голос Берия. — Эти слухи распускают враждебные элементы, и мы искореним их, пусть никто в этом не сомневается! Кто не слеп, тот видит, что из горнила войны наш народ вышел более монолитным, чем прежде. Но для этого пришлось крепко потрудиться. И, между прочим, кое-кому не мешает напомнить, что враг не дремлет, он только обличье поменял. Так что демобилизовываться мы не имеем права. Наоборот, жесткость нужна. Жесткость! — повторил Берия понравившееся ему словцо.
Нарком налил себе нарзана, сделал глоток и продолжал, снова взяв собеседника за локоть.
— Мы ни на минуту не должны забывать тезис вождя: по мере продвижения нашей страны к социализму происходит обострение классовой борьбы. Надеюсь, ты в своей практике не забываешь об этом?
— Как я могу забыть об этом, Лаврентий Павлович, — пожал плечами Воронин, почувствовавший в словах наркома скрытую угрозу.
— Я у тебя, кстати, еще в прошлый раз хотел спросить, Андрей Федорович: возвратился тот человек?
— Который? — переспросил начальник Управления, чтобы выиграть время. («Ох, неспроста присосался он к Талызину…»)
— Ну, которого вы внедряли в немецкий концлагерь для военнопленных, — раздраженно пояснил Берия.
— Запамятовал, — сказал Андрей Федорович.
— Ну и память, — покачал головой Берия. — С такой памятью тебя впору на лечение определить. А как, говоришь, его фамилия?
— Вернусь в Управление, подниму его дело, — пробормотал Андрей Федорович.
— Уж подними, сделай милость. — Берия поправил пенсне. — Плох тот начальник, который не знает свои кадры, — добавил он. В этот момент, к счастью, кто-то отвлек внимание Берии. Он отпустил локоть собеседника и отошел от него.
«Берия все больше забирает власть, — с беспокойством думал Андрей Федорович, сидя в машине рядом с шофером. Эмка, миновав Спасские ворота, выехала на Красную площадь. Сквозь запотевшее стекло виделись редкие фигуры прохожих. — Хозяин ему, похоже, во всем потакает…»
— Домой, Андрей Федорович? — спросил шофер, выруливая на улицу.
— В Управление заскочим. — Голос полковника Воронина звучал озабоченно.
Шофер глянул на него: давно уже лицо начальника не выглядело таким хмурым.
«Вмешивается не в свои дела, как будто так и надо, — продолжал размышлять Андрей Федорович. — Загоняет в лагеря возвращающихся разведчиков, и никакие прошлые заслуги не принимаются в расчет. Но так или иначе, нужно действовать. Что-то придумать, чтобы спасать Талызина… Ничего, авось бог не выдаст, свинья не съест».
Андрей Федорович опустил боковое стекло кабины и подставил руку под мелко сеющийся дождь.
На мгновение мелькнула сумасшедшая мысль: а что, если пробиться на прием к Сталину и объяснить ему ситуацию? Может, и впрямь он многого не знает?! Но нет, едва ли такое возможно… Нужно трезво все взвесить и самому попытаться спасти Талызина. Припомнилась фраза Берии: «Человек, побывавший в руках у немцев, является потенциальным шпионом и диверсантом. Это аксиома».
Машина мчалась, разбрызгивая маслянисто поблескивающие лужи. Шофер лихо осадил ее у знакомого старинного особняка, освещенного двумя фонарями.
x x x
Экзаменационную сессию Талызин сдал удачно — по крайней мере, без «хвостов», хотя по геофизике он и висел на волоске.
Их группа решила отметить окончание сессии и начало зимних каникул. Собрались в кафе, наискосок от института. Было шумно, весело, пельмени исходили паром, пиво лилось рекой. Ну, если не рекой, то, по крайней мере, ручьем…
Компания поначалу чинно разместилась за разными столиками, затем было решено объединиться, сдвинув столы. Талызин, не успевший сесть, в некоторой растерянности огляделся: все места близ него оказались заняты.
— Сюда, Иван! — услышал он сквозь шум и гам. Талызин повернул голову: ему призывно махала рукой Ляля, сокурсница, с некоторых пор кидавшая на Ивана неравнодушные взгляды.
— Есть плацкартное место! — перехватив его взгляд, Ляля похлопала по стоящему рядом стулу.
— Что, детинушка, невесел? — спросила Ляля, лукаво улыбаясь.
— Что головушку повесил? — подхватила ее смешливая соседка и прыснула.
Незаметно за столом разговор перешел на серьезную тему: по какому пути пойдет страна, которая совсем недавно победила в страшнейшей из войн. Подавляющее большинство сходилось на том, что самое трудное позади, и светлое будущее не за горами.
— …Так давайте выпьем за великого Сталина — вдохновителя и организатора всех наших побед! — с энтузиазмом провозгласил тост комсорг курса, рыжий долговязый парень, к которому Талызин с первого дня занятий почувствовал безотчетную антипатию, хотя тот вроде всегда произносил верные слова. Впрочем, антипатия, кажется, была взаимной.
Все шумно поднялись с мест, чокнулись пенящимися кружками.
Наблюдательный Иван успел заметить, как сидящий напротив него Володя-Молчун, вечно хмурый молодой человек примерно одного с Талызиным возраста, поставил на стол свою кружку, только поднеся ее ко рту, но не пригубив.
Иван знал, что родители Володи были репрессированы в 1937 году. Отец, ведущий инженер одного из оборонных заводов, обвинялся в том, что хотел организовать покушение на Сталина. А спустя четыре дня забрали и мать. Когда началась война, отца Володи выпустили, и он налаживал производство взрывчатой смеси для борьбы с фашистскими танками. Потом отец Владимира добился, чтобы его, несмотря на больное сердце, приняли в ополчение, и уже глубокой осенью сорок первого погиб под Москвой.
Мать из лагерей так и не вернулась.
Каким-то образом сын получил от нее несколько писем с далекой, почти мифической Колымы, о чем он под большим секретом рассказал Талызину, когда они поближе познакомились. Посвящать в детали Ивана он не стал, однако и услышанное ошеломило Талызина настолько, что он не знал: верить или не верить?.. «Я твердо знаю одно, — шептал ему Володя, горячечно блестя глазами, — мой отец не мог быть врагом народа. И мать тоже».
Теперь он сидел перед полной кружкой, не поднимая головы. Остальные уже шумно закусывали, перебрасываясь короткими репликами.
— А тебе что, Молчун, особое приглашение нужно? — раздался голос комсорга, и разговоры за столом притихли.
Володя, малость помедлив, протянул руку к своей кружке и, неловко задев за край, опрокинул. Пиво пролилось на стол, образовав лужу.
— Ну, и как прикажешь расценивать твой поступок? — спросил комсорг. В голосе его прозвучали зловещие нотки.
— Понимай как хочешь…
— Давно я, Молчун, собирался заняться тобой, — повысил голос комсорг, — да все времени не было. Ты тянешь назад весь курс, и твое политическое лицо…
— Угомонись, Шустов, — перебил комсорга Талызин. — Видишь, у парня руки трясутся.
— Пива давно не пил! — дурашливо добавил кто-то в напряженной тишине, пытаясь разрядить атмосферу.
— Не перебивать! — поднял руку Шустов. — Да и ты, Талызин, темная лошадка, — перевел он взгляд на Ивана. — Видали мы, знаешь, таких героев, которые вместо армии в кустах отсиживаются.
Иван поднялся. Темная волна ярости затопила его.
— Это кто же в кустах отсиживался? — спросил он, сжав кулаки так, что суставы побелели, и тихо, звенящим голосом добавил: — Я тебя пришлепну, негодяй, как муху, если ты не возьмешь свои слова обратно.
Ляля испуганно дернула его за рукав пиджака и прошептала еле слышно:
— Ваня, садись! Да садись же. С ума, что ли, сошел?
— Между прочим, зря, Талызин, в бутылку лезешь, — произнес примирительно Шустов, спесь которого заметно поубавилась. — Я отталкиваюсь от твоего личного дела, а в нем довольно странные пробелы. Не собирался об этом говорить всем, да сам вот заставил.
— Рот как? Мое личное дело?
— Да.
— А кто тебе, интересно, дал право совать нос в чужие личные дела? — спросил Талызин спокойным голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — Я в этом разберусь, обещаю тебе.
Шустов пробормотал что-то невразумительное.
— Да будет вам, ребята, — взяла на себя мирную инициативу Ляля. — Дело-то выеденного яйца не стоит. Выпьем пива и забудем ссоры-раздоры…
Кто-то, взяв солонку, тщательно тряс ее над пивной лужицей, которая успела впитаться в несвежую скатерть.
Соседка Ляли наклонила наполовину опорожненную бутылку над кружкой Володи.
— Спасибо, подруга, что-то не хочется, жажда пропала, — покачал Молчун головой и отодвинул ее руку.
Постепенно шум за столом возобновился, снова зазвучали молодые голоса.
Угрюмый Талызин, играя желваками, тяжело опустился на стул. Он слишком хорошо понимал, что таится за обмолвкой Шустова о его личном деле, которое должно храниться в сейфе, за семью печатями. Значит, этот рыжий деятель имеет доступ и к другим бумагам, которые лежат в отделе кадров. Ясно, что такая возможность предоставляется только людям известного сорта…
Иван побарабанил пальцами по столу. Боже, до чего все это мерзко! До этого момента Талызин только предполагал, что на курсе имеется законспирированный стукач. И теперь вот самолично имел сомнительное удовольствие в этом убедиться.
Есть не хотелось. Он слушал жужжание голосов, рассеянно ковыряя вилкой в тарелке.
Вспомнилась его последняя «одиссея», лагерь для военнопленных, француз, Гамбург и полный приключений путь домой через нейтральные страны.
— Что с тобой, Ванюшка? — спросила с улыбкой Ляля и ласково погладила его по плечу. — Не грусти.
— Наоборот, я сегодня весел, как никогда, — мрачно возразил Талызин, наливая в стакан пива.
Ляля придвинула ему винегрет.
— Отощал ты после сессии, — заметила она.
— Потому что на скудных харчах, — не преминула вставить ее соседка.
— Столовка наша — кошмар, — покачала головой Ляля. — Однажды я там пообедала…
— Нормальная столовая, — возразил Талызин, налегая на винегрет.
— А знаешь, Иван, приходи к нам обедать после занятий! — тряхнула косой Ляля. — Я так готовлю — пальчики оближешь!
— Спасибо, — поблагодарил Талызин.
Соседка, наклонившись к Ляле, что-то шепнула ей на ухо. Иван в общем веселом гаме разобрал лишь два слова: «напрасные хлопоты».
Разошлись в десятом часу вечера.
Выйдя на морозную вечернюю улицу, Талызин вытащил кошелек и пересчитал деньги, оставшиеся после складчины. Затем взмахнул рукой, и проезжавшее мимо такси остановилось. Улыбнувшись тому, что загаданное сбылось, сел рядом с водителем.
Решение пришло внезапно. Талызин почувствовал, что ему совершенно необходимо увидеть Веронику Николаевну, хотя бы издали.
«Пройду мимо ее дома, может, хоть в окошке увижу», — подумал он и в этот момент вспомнил, что даже адреса ее не знает.
— Куда едем? — спросил таксист, так и не дождавшийся, пока пассажир соберется с мыслями.
— По маршруту троллейбуса, — произнес Талызин и назвал номер маршрута.
— По маршруту так по маршруту, — согласился водитель, трогая машину. За свою долгую беспокойную работу он привык к разного рода клиентам и потому ограничился вопросом: — До какой остановки?
— До конечной, отец.
Чем дальше от центра, тем освещение становилось хуже. Окраина была полутемной. Но близ дома, в котором жили Барановские, горел фонарь на столбе. Талызин рассчитался с таксистом и вошел в освещенный круг.
В одном окне горел свет.
Иван подошел к палисаднику, прошелся вдоль него несколько раз, затем в раздумье остановился.
Где-то совсем по-деревенски лаяли собаки, тянуло печным дымком. На душе было легко, спокойно, и Талызин подумал, что готов бродить здесь хоть до утра. Пойдет же она утром на работу…
Скрипнула дверь. На крыльце показалась женщина в платке и накинутой на плечи шубейке. Женщина пристально и тревожно всматривалась в Талызина, стоявшего в тени, которую отбрасывал дом. Казалось, она ожидала кого-то, веря и не веря.
— Вам кого, товарищ? — спросила она чуть хриплым от волнения голосом.
— Вероника… Это я, — негромко произнес Талызин.
Она легко сбежала с крыльца, подошла к калитке.
— Иван Александрович! Вы? Боже мой, а мне померещилось… — Вероника Николаевна не договорила.
Талызин растерянно молчал. Хорошее настроение его бесследно улетучилось. С минуту они стояли по обе стороны притворенной калитки.
— Как вы здесь очутились? — нарушила молчание Вероника.
— Был недалеко, шел мимо… — промямлил Талызин и, поняв, что его слова звучат не очень-то убедительно, умолк.
— Что же мы стоим? — Вероника отодвинула щеколду. — Заходите, коли пришли.
Дом показался Талызину тесным, но уютным. В маленькой прихожей было чисто прибрано, пахло свежевымытыми полами.
— Ваши спят, наверно? — шепотом спросил Талызин, снимая пальто.
— С чего вы взяли?
— Окна темные.
— Мама занавешивает. Привычка с войны осталась. Никак ее не отучу.
— А вы в войну в Москве оставались? Не эвакуировались?
Вероника покачала головой:
— В войну я в ПВО служила. Зажигалки на крышах тушили. И потом, честно говоря, очень не хотелось уезжать из Москвы.
В прихожую вбежал мальчик лет семи и без всякого смущения воззрился на гостя.
Талызин присел на корточки.
— Давай знакомиться, — протянул он мальчику руку. — Тебя как зовут?
— Сергей.
— Сергей? В таком случае мы знакомы! — весело воскликнул Иван.
— Как это? — удивилась Барановская.
— Заочно, Вероника Николаевна, — довольно туманно пояснил Талызин. — А меня — дядя Ваня, — представился он мальчику.
Рукопожатие Сережи оказалось крепким, скорее — цепким.
— Входите, — пригласила Барановская, открыв дверь в комнату.
— Очень приятно, — поднялась навстречу мать Вероники, Агриппина Захаровна. — Гостям всегда рады.
— Это мой лучший слушатель, мама, — сказала Вероника Николаевна. — Я тебе говорила о нем.
— Говорила, говорила, — охотно подтвердила старушка.
Лицо ее показалось Талызину знакомым. Потом он вспомнил, что мельком видел ее в окне, когда провожал Веронику.
Агриппина Захаровна пошла на кухню приготовить чай.
Вероника, пытаясь скрыть легкое замешательство, вызванное неурочным приходом Талызина, принялась наводить порядок на пузатом комоде.
Гость, сопровождаемый Сережей, подошел к зеркалу и стал рассматривать фотографию, прикрепленную над ним. Молодой мужчина в форме младшего лейтенанта глядел прямо, открыто.
— Мой муж, — сказала Вероника Николаевна, проследив взгляд Ивана. — С войны не вернулся, пропал без вести… — Голос ее дрогнул.
— Вы получили извещение?
— Нет.
— В таком случае… Знаете, всегда остается надежда…
— Он писал мне с фронта, писал часто, как только выдавалась свободная минутка, — горячо заговорила женщина. — И вдруг письма перестали приходить. Как отрезало…
— Надо сделать запрос.
Вероника Николаевна махнула рукой:
— Куда я только не писала! Столько запросов послала — числа нет. Всюду обращалась, куда только можно. Да и сейчас пишу, но ничего вразумительного в ответ не получаю.
— Война, страшное народное бедствие, — вздохнул Талызин. — Миллионы людей сдвинулись с мест, миллионы все еще, хотя наступил мир, находятся в движении, ее имеют постоянного адреса. Как говорится, вавилонское столпотворение…
— Я понимаю, — задумчиво произнесла Вероника Николаевна, — и надежды не теряю. Продолжаю делать запросы, и каждый день ожидаю вестей…
Агриппина Захаровна внесла в комнату закипевший чайник.
— Прошу к столу, Иван Александрович, — церемонно сказала она, улыбнувшись Талызину.
Вероника быстро разложила по тарелкам нехитрую закуску. Затем строго сказала мальчику, крутившемуся тут же:
— Сергей, пора в постель.
— Ну, мам… — протянул Сережа, готовый расплакаться.
— Никаких разговоров.
До того как на стол был водружен чайник, Талызин и Сережа успели познакомиться поближе. Мальчик показал гостю свою коллекцию марок, а Талызин починил барахлившую железную дорогу. Поэтому он счел необходимым вмешаться в разговор, грозивший перейти на повышенные тона.
— Вероника Николаевна, — произнес он, — пусть Сережа немного побудет с нами.
— Это в честь чего же?
— В честь открытия движения!
— Это как? — подняла брови Вероника Николаевна.
— Движение по железной дороге, — пояснил Талызин, кивнув на игрушечные вагончики.
— Разве что в честь открытия движения… Пятнадцать минут — и ни минутой больше. Слышишь, Сергей?
Сережа с криком «Ура!» взгромоздился на стул рядом с Талызиным.
Агриппина Захаровна начала раскладывать по блюдцам варенье.
— Крыжовник? — спросил Иван.
— Крыжовник, — подтвердила она. — Сами варили.
— А я собирать помогал, — вставил Сережа, погружая ложку с вареньем в чай.
Потом потолковали о текущих делах в институте и на курсах, причем Агриппина Захаровна обнаружила немалую осведомленность. Чувствовалось, мать и дочь дружны и понимают друг друга.
— А курсы-то нынче кое-кому оказались не под силу, — заметила Вероника. — Многие ребята, как говорится, складывают оружие. Уходят. В одной моей группе, например, меньше половины осталось.
— Дезертиры, — добавил Талызин, подливая себе чаю.
— Дезертиры не дезертиры, но мне это не нравится, — сказала Вероника. — Привыкла работать с полной нагрузкой.
— Что же делать? — вступила в разговор Агриппина Захаровна. — Насильно учить твой английский никого не заставишь.
— И не собираюсь никого заставлять. Студенты сами должны понимать: ведь лучше же знать два иностранных языка, чем один. Разве не так?
Сережа, тараща сонные глаза, переводил взгляд с одного на другого, сидел тихо, радуясь, что за разговором взрослые о нем забыли.
— Ну как ты, Ника, не понимаешь! — всплеснула руками Агриппина Захаровна. — Студентам и так достается, институт-то ведь нелегкий. А тут еще — второй язык иностранный. Сама ведь рассказывала, как тяжело приходится Ивану Александровичу, — кивнула она на Талызина.
— Ах, мама, разве в этом дело? — лицо Вероники зарозовело. — Главное, он же тянет, справляется. Правда?
Иван кивнул.
— Почему же другие не могут осилить? — пожала она плечами. — Просто не понимаю.
— Но вы забыли, Вероника, рассказать, что надумали сделать для привлечения народа на курсы, — напомнил Талызин.
— Очень просто. Обращусь к институтской общественности. Между прочим, я уже переговорила с комсоргом вашего курса. Активный такой парень. И, знаете, он очень заинтересовался моим контингентом.
Иван отодвинул чашку:
— Вы с Шустовым говорили?
— Ну да.
— И что он?
— Я же говорю — поддержку обещал.
— Поосторожнее с ним, — произнес Талызин, и что-то было в его голосе такое, что заставило женщин переглянуться.
— А что вы, собственно, имеете в виду? — насторожилась Агриппина Захаровна.
— Ну как вам сказать… Скользкий Шустов человек, — неопределенно ответил Иван Александрович.
— А может, у вас с Шустовым конфликт вышел? — спросила Вероника.
— Дело вовсе не в конфликте, — ответил Талызин, удивляясь ее проницательности.
— Ох, вижу, и впрямь трудно вам достается учеба, Иван Александрович, — вздохнув, подвела итог Агриппина Захаровна.
— Ничего, как-нибудь справлюсь, — улыбнулся Талызин. — В войну труднее приходилось.
— В войну всем ох как несладко пришлось, — вздохнула Агриппина Захаровна.
— Вы на каком фронте воевали? — спросила Вероника Николаевна.
— На разных довелось…
— Послушайте, — она перевела взгляд с Талызина на фотографию над зеркалом, — а может, вы его встречали?.. Там, на фронте…
Иван покачал головой.
— Конечно, я глупости говорю. Где там встретишь? В таком-то столпотворении…
Они допили чай в тяжелом молчании.
Талызин посмотрел на часы, поднялся и начал прощаться.
— Приходи к нам в гости, дядь Ваня, — попросил Сережа, влюбленно глядя на Талызина.
— И впрямь, захаживайте, Иван Александрович, на огонек, — по-прежнему церемонно произнесла Агриппина Захаровна. — А ты гостя проводи, — добавила она, обернувшись к дочери.
— Мама вас признала, — сказала Барановская, когда они вышли за палисадник. — А это редко с ней бывает.
Они не спеша шли по пустынной улице к остановке троллейбуса. Мимо прокатила машина с зеленым глазком, но Талызин сделал вид, что не замечает ее: финансы его находились в плачевном состоянии.
На остановке не было ни души. Они тихо переговаривались в ожидании троллейбуса, как старые, добрые знакомые.
— Какие у вас планы на каникулы? — спросила Барановская. — В дом отдыха поедете?
— Нет, останусь в Москве. Позанимаюсь немного по специальности. И потом, подработать думаю, стипендии не хватает.
— Где?
— На станции Сортировочной. Там грузчики требуются, я на днях справлялся. Платят неплохо. А заниматься в общежитии будет удобно, многие разъедутся на каникулы.
Вероника плотнее закуталась в платок.
— Иди домой, замерзнешь, — забеспокоился Талызин. Он сам не заметил, как перешел на «ты».
— Ничего, троллейбуса дождусь, — сказала Вероника.
— А как устроишься с питанием? — нарушила паузу Вероника Николаевна, тоже переходя на «ты». — Студенческая столовая ведь закрывается на каникулы.
— Тоже мне проблема! — беспечно махнул рукой Талызин. — Мало ли столовых в Москве. Да тут, кстати, один товарищ приглашал меня на домашние обеды, так что перебьемся. Послушай, а как уменьшительное от имени Вероника? Я думал — Вера, а мама зовет тебя Ника. Правильно как?
— Какая разница, лишь бы звали ласково.
Иван вдруг привлек ее за плечи и попытался поцеловать.
— Не нужно, — отстранилась Вероника.
— Я тебе не нравлюсь?
— Нравишься, — вздохнула она. — Я заметила тебя с первого дня, с первого занятия. Помнишь?
— Еще бы!
— Но я не могу… Я просто не могу… Неужели надо объяснять тебе?..
— Не надо.
Из-за поворота показался троллейбус.
— Мы увидимся, Ника?
— А почему бы нет? Заходи к нам. — Вероника улыбнулась на прощанье.
Всю долгую дорогу до общежития Талызин перебирал в памяти вечернее чаепитие у Барановских. Вспоминал каждое слово Вероники, каждый жест, затаенную печаль в глазах, фотографию строгого танкиста над зеркалом, Сережку, который несколько раз влезал ему на колени, и Агриппину Захаровну, смотревшую на него с материнской нежностью.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Решив убрать Гарсиа, Четопиндо все тщательно продумал и взвесил.
Совершив задуманное руками Миллера, он сразу убивал двух зайцев: во-первых, со сцены исчезал Гарсиа, во-вторых, Миллер связывался по рукам и ногам. Его новый помощник, конечно, не мог не понимать, что, будь фотография, на которой он душит Гарсиа, передана полиции, конец бразильцу немецкого происхождения или там немцу бразильского происхождения неминуем.
Впрочем, все это на крайний случай, рассуждал Четопиндо, случай, который, даст бог, не наступит. Миллеру готовится совсем иная судьба… Не случайно, разговаривая с ним вечером в доме Шторна накануне пластической операции, он, Четопиндо, не побоялся раскрыть свои карты.
— Несколько дней после операции вы должны избегать солнца, — обратился Шторн к Миллеру. — Следите, чтобы его лучи не попадали на лицо. Есть у вас сомбреро?
— Куплю.
— Пойди-ка поищи шляпу в прихожей, — повернулся Шторн к ассистенту.
— Не нужно, Шторн, — вмешался Четопиндо. — У нас в машине есть сомбреро.
— А, ну хорошо, — кивнул Шторн. — Послушай, Артуро, а где твой симпатичный шофер?
Четопиндо пожал плечами:
— В машине, должно быть, возится. Ты хочешь его видеть?
— Не обязательно.
— Так зачем тебе Гарсиа?
— Передай ему мою благодарность, — попросил Шторн, — за то, что прибрал листья возле дома.
— Передам, — пообещал Четопиндо.
Шторн прошелся по гостиной.
— Позавтракаете? — предложил он.
— Спасибо, мы спешим, — отказался Четопиндо. — Перекусим в дороге.
Время от времени то Шторн, то Четопиндо поглядывали на Миллера, стоявшего у окна: Шторн — с гордостью, как мастер-художник на только что завершенное полотно, Четопиндо — с нескрываемым удивлением, смешанным с восхищением. Генерал не впервые видел работу Шторна, но каждый раз она вызывала у него восторг.
Миллера и впрямь было не узнать: вместо плотных холеных щек — чуть впалые щеки не то спортсмена, не то аскета. Уши, которые прежде оттопыривались, были теперь прижаты. Прямой нос, которым Миллер гордился, приобрел пикантную горбинку. Холодные навыкате глаза взирали на мир сурово, с некоторой долей презрительности.
Четопиндо присмотрелся и спросил:
— Удобно в линзах?
Миллер ответил:
— Режет немного.
— Это с непривычки. Пообвыкнетесь, — успокоил Шторн.
Четопиндо посмотрел на часы:
— Что ж, пора ехать.
— Я провожу вас, — сказал Шторн.
— Не нужно, — властно остановил его Четопиндо.
Шторн остался в доме. Четопиндо и Миллер быстро направились к машине. Прежде чем захлопнуть дверцу, Четопиндо оглянулся, чтобы убедиться, что за ними никто не наблюдает.
Генерал вел машину умело — чувствовался опытный водитель, к тому же отлично знающий дорогу. Без всяких осложнений они миновали ворота в заборе-тайнике и выбрались на автостраду. Четопиндо закурил, и Миллер украдкой опустил немного стекло. Генерал смотрел вперед. Шоссе было пустынным.
— Теперь нужно избавиться от нашего груза, — сказал Четопиндо негромко.
Машина наращивала скорость. Стрелка спидометра давно миновала отметку «100», переползла через «110», «120» и остановилась возле цифры «130». Скорость, однако, не ощущалась — так легко шел «Крайслер».
Миллер время от времени поглядывал на себя в зеркальце водителя.
Четопиндо усмехнулся:
— Привыкаешь к новой «вывеске»?
Миллер не ответил.
Машина продолжала пожирать пространство.
— Сегодня не так душно, как вчера, — заметил Миллер.
— Немудрено: мы поднялись на полторы тысячи метров над уровнем моря, — усмехнулся Четопиндо, раскуривая сигару.
Вдали показались синие горы, казавшиеся воздушными. Вершины были покрыты вечными снегами. Одна из них курилась: в небо поднималась струйка дыма, тоненькая и безобидная издали.
— Вулкан, — сказал Четопиндо. — Его изображение ты найдешь почти на любой оливийской марке. Он помолчал и добавил: — Этот вулкан никогда не спит. Даже не дремлет. Вот с него нам и надо брать пример, Миллер.
— Что ты думаешь о Шторне? — неожиданно спросил Четопиндо.
Миллер пожал плечами:
— Золотые руки. И еще, пожалуй, любопытен чрезмерно.
— Вот именно, — проворчал генерал. — Надеюсь, ты не сболтнул там лишнего?
— Нет.
— С ним нужно держать ухо востро. Имей это в виду на будущее, поскольку тебе придется с ним общаться. Темная он лошадка, хотя слушает меня беспрекословно. Мне кажется, у него сильные связи… Но так или иначе, это наш человек, — заключил генерал, глядя на дорогу. — Нас ждут большие дела, Карло. Нужна твердая власть, обстановка в стране сложная… Единственная реальная сила в стране — армия, и она со мной.
x x x
Когда ворота за машиной с гостями закрылись, Шторн прошелся по дорожке, чисто подметенной несчастным Гарсиа.
Шторн поднялся на веранду и долго глядел на бассейн, воскрешая в памяти картину, увиденную из окна при мгновенной вспышке блица. За несколько секунд до вспышки он сумел сделать собственный снимок. Хотя он делал его сквозь стекло, к тому же без всякого освещения, в инфракрасных лучах, фото получилось отчетливым. Отличная техника и на сей раз не подвела. Можно собирать досье на нового помощника «нашего протеже»! Одно, как говорится, к одному.
Сразу после того как Шторн произвел пластическую операцию, из Королевской впадины ему позвонил его давний агент капитан Педро. Намекнул, что у него важные сведения на этого самого Миллера, но он доставит их лично, поскольку это не телефонный разговор. Посмотрим, посмотрим! Чем больше нитей опутывает паяца, тем он послушнее.
Шторн жил уединенно на этой огороженной от любопытных глаз территории. Его образ жизни можно было назвать затворническим, если бы не машины, время от времени сворачивавшие на его гасиенду. Генерал Четопиндо наверняка удивился бы, увидев, что владельцы этих машин, так же как и он, знают секрет механизма, отворяющего ворота.
Нечастых гостей встречал либо сам Шторн, либо его ассистент. Это был полный молодой человек с отсутствующим взглядом, огромным шрамом, пересекающим лоб, и отменным английским произношением. На его попечении была рация, он отправлял шифровки, а полученные, аккуратно перепечатав, давал Шторну. Шеф, ознакомившись с текстом, тут же сжигал узкие бумажные полоски.
Машины, которые подкатывали к крыльцу, были снабжены регистрационным номером, дававшим право беспрепятственного проезда по всей Оливии. Гость уединялся с хозяином, и они о чем-то беседовали, не забыв тщательно зашторить окна.
Генерал Четопиндо удивился бы еще больше, если бы подслушал их разговоры, в которых в последнее время его имя упоминалось все чаще. Но откуда было знать генералу, что нелюдимый, чудаковатый Шторн, отменный хирург и не очень хлебосольный хозяин, уже много лет является разведчиком-резидентом.
Оливия занимала существенное место в хищнических планах северного соседа, именуемых «жизненными интересами». Это объяснялось двумя причинами: выгодным стратегическим положением и богатыми полезными ископаемыми, среди которых на первом месте были уран и медь.
Генерал Четопиндо в роли диктатора Оливии был в этих планах фигурой весьма приемлемой. Разведывательное управление надеялось, что генерал, сумев подавить нарастающее движение демократических сил в стране, останется послушной марионеткой в щупальцах всесильных монополий.
x x x
Шторнинг — Центру
Обстановка в стране продолжает накаляться. По сведениям из собственных источников, левые силы готовят всеобщую забастовку. Наш протеже по-прежнему придерживается тактики консолидации правых, берет под свою защиту немцев, прибывающих из-за океана.
Снова одного из них привез ко мне, на предмет пластической операции. Поручил агентуре собрать на него досье: похоже, протеже прочит его в свои помощники.
Центр — Шторнингу
Продолжайте осуществлять контроль над протеже и его окружением. Открыться ему следует только в крайнем случае, сообразуясь с обстоятельствами. Беспокоит обстановка в стране, особенно в рабочих регионах (столица, Королевская впадина).
Держите курс на раскол левых сил. Попытайтесь спровоцировать преждевременную стачку докеров в главном порту.
x x x
За поворотом показалась бензозаправочная станция вездесущей иностранной фирмы. Четопиндо остановил так резко, что тормоза завизжали и Миллер едва не стукнулся лбом о переднее стекло. До станции было метров сто. Четопиндо дал задний ход и ехал так, пока станция вновь скрылась за поворотом.
— Кажется, нас не заметили, — пробормотал он, съезжая в сторону с шоссе.
Они долго ехали по бездорожью, пока не выбрались на грунтовку. Дымящаяся вершина то исчезала, то появлялась вновь, постепенно к ним приближаясь.
Миллера трясло словно в лихорадке: видимо, сказывалась непривычная для него кислородная недостаточность.
— Закури, чудак, легче будет, — посоветовал Четопиндо, но Миллер не послушался.
Сделав порядочный крюк, они снова выбрались на трассу.
— Дорога для туристов, — пояснил Четопиндо. — Она проходит у подножия вулкана.
— Что-то их не видно…
— Осень. Не сезон.
К вершине вулкана Четопиндо добирался, ведя машину по широкой спирали.
— Наверно, на машине никто еще не пытался сюда взобраться! — прокричал Миллер, перекрывая натужное гудение мотора.
— Пожалуй, — согласился Четопиндо. — Эти тропки предназначены только для пешеходов, и то самых ретивых, тех, кому непременно надо своими глазами заглянуть в жерло вулкана, чтобы потом было чем хвастаться.
Солнце било в глаза, и Миллер поправил сомбреро так, чтобы тень падала на лицо.
— У нас есть такой певец и поэт, — сказал Четопиндо, переключая скорость, — Рамиро Рамирес. Талантливый парень, хотя и тяготеет к левым. Он был у вулкана и написал о нем песенку…
Неожиданно генерал запел:
Анакондой в горах извивалась дорога.
Наползала на пики, ныряла в провалы.
Ненасытная, стой! Погоди хоть немного.
А вокруг раскаленные высятся скалы.
Через некоторое время они добрались до вершины.
То, что издали казалось тоненькой безобидной струйкой, едва заметной на фоне безоблачного неба, превратилось в клубы дыма, насыщенного серными испарениями.
Миллер и Четопиндо неудержимо кашляли и чихали, глаза их слезились. Особенно худо пришлось Карлу: он не привык еще к контактным линзам, они резали глаза.
Он вытащил из кармана очки.
— Попробую надеть, может быть, немного легче будет, — сказал он, как бы извиняясь. — Привык, просто не могу без очков.
— Дай-ка, — коротко сказал Четопиндо, протянув руку.
Недоумевающий Миллер отдал ему очки, и генерал, открыв дверцу машины и размахнувшись, швырнул их в пропасть.
— Забудь об очках, у моего бразильского друга отличное зрение. Разве не так?
— Так.
— То-то же. Ну-с, приступим к завершению второй части нашего плана, — сказал Четопиндо, вылезая из машины. С собой из вещей он взял только неизменный кольт и фотоаппарат.
Машина стояла недалеко от пропасти. Миллер, выйдя вслед за Четопиндо из кабины, подошел к ее краю, глянул вниз, и голова у него закружилась. Сквозь поднимающиеся из бездны бурые, подсвечиваемые снизу тяжелые клубы изредка поблескивал огонь. Там, под дымом, угадывались медленные огненные валы. Из жерла несло нестерпимым жаром. Дым, тянущийся из отверстия, тотчас относил в сторону ровно дующий ветер.
— Счастье, что ветер не в нашу сторону, — пробормотал Миллер, сделав шаг назад. — Мы бы тут задохнулись в два счета.
— В этих горах направление ветра постоянно, — сказал Четопиндо. — Потому и туристы имеют возможность подниматься к верхушке кратера.
Почва вокруг была жесткой, каменистой. Ни кустика, ни травинки не росло на вершине вулкана. Видимо, серные испарения были для них губительны.
Сдвинуть машину к краю пропасти оказалось просто. Она была легка на ходу — великолепная вещь, сделанная по специальному заказу в одной из соседних стран.
— Не жалко? — спросил Миллер, помогая Четопиндо подталкивать машину сзади.
— Ты в шахматы играешь, Карло? — неожиданно спросил Четопиндо, повернув к нему покрасневшее от напряжения лицо.
— Немного…
— В таком случае ты должен знать, что для того, чтобы выиграть партию, иногда бывает необходимо пожертвовать противнику фигуру.
С этими словами Четопиндо похлопал руками по багажнику. Было не совсем ясно, какую «пожертвованную фигуру» он имеет в виду: то ли труп Гарсиа, спрятанный в багажнике, то ли обреченную на уничтожение машину, то ли то и другое, вместе взятое.
Они остановились на минутку, чтобы перевести дух.
— А ты уверен, Артуро, что жертва, как говорят шахматисты, не будет опровергнута? — тихо спросил Миллер.
— Ты о чем?
— Криминалисты говорят, что любое… — Миллер на мгновение замялся, — что любое действие оставляет след.
Четопиндо усмехнулся.
— Ты видел сам, — сказал он, — вулкан не спит. Лава за несколько минут сожрет машину со всеми потрохами. И ничего не останется.
— Останутся следы машины на склоне.
— Сам видишь, какая здесь почва, — Четопиндо топнул ногой. — Сплошные камни. Разве видны на них следы нашей машины?
Миллер присмотрелся и сказал:
— Невооруженным глазом следы не видны, но это ни о чем не говорит. Если сюда придут специалисты из криминальной полиции со своими приборами…
— Пока сюда доберутся ищейки из криминальной полиции, начнется сезон дождей, — махнул рукой Четопиндо. — Осенняя слякоть и так уже запоздала. Между прочим, в этих краях совсем недавно прошел обнадеживающий дождик. Ты обратил внимание, как не хотели разгораться листья, которые собрал Гарсиа?
— Обратил.
— А ты знаешь, что такое сезон ливней в Оливии? — продолжал Четопиндо. — Это примерно то же самое, что сезон ливней у вас.
— У нас?!
— У вас в Бразилии, — пояснил Четопиндо. — Ну, взялись, что ли!..
Машина зависла передними колесами над пропастью. В следующее мгновение она сорвалась и рухнула вниз, увлекая за собой большие и малые камни.
Обратно двинулись пешком.
Спускаться было трудно, и Миллер понял, почему, по словам Четопиндо, только самые отчаянные туристы рисковали подняться на гору, чтобы заглянуть в отверстую пасть вулкана. Большинство же туристов предпочитало останавливаться в отеле, выстроенном предприимчивым хозяином.
Отель располагался достаточно далеко от вулкана, чтобы самые робкие туристки чувствовали себя там в безопасности, и в то же время из окон его номеров открывался шикарный вид на грозно курящуюся вершину вулкана.
Что же касается любителей сувениров, взятых «на месте действия», то для них у портье имелись в широком ассортименте камешки с оплавленными краями, закопченные куски базальта, обломки разноцветной пемзы — «прямо из жерла вулкана». Такой товар туристы покупали не торгуясь. Отель был воздвигнут вдали от шоссе — как известно, ничто не ценят туристы-толстосумы так дорого, как тишину, покой.
Последней цивилизованной точкой на пути к вулкану была бензоколонка, расположенная примерно на полдороге от отеля к вулкану. За бензоколонкой трасса оставляла в стороне вулкан, делала крутой поворот, чтобы нырнуть в тоннель.
До бензоколонки Четопиндо и Миллер добрались к вечеру, потные, грязные и злые как черти. Попугайный па-ряд Четопиндо несколько вылинял и утратил свой вызывающий, по мнению Миллера, вид. Сам он то и дело вытирал с лица пот, черный от копоти и пыли.
Увидя в руках у высокого посетителя кольт, толстогубый курчавый негритенок — единственное живое существо на бензоколонке — затрясся от страха.
— Выручки нет, масса, клянусь богом, — забормотал негритенок, прижав руки к груди. — Сезон закрыт уже, туристов нет.
Высокий пристально посмотрел на него.
— Разве здесь не проезжают машины? — спросил он.
— Очень редко.
— Когда в последний раз ты видел машину? — быстро спросил высокий.
— Три дня назад.
— Лжешь.
— Клянусь богом…
Высокий направил на мальчишку кольт.
— Отвечай быстро и только правду: утром здесь проезжала машина?
— Он не мог ее не заметить, — сказал по-немецки второй посетитель. Однако мальчишка-заправщик понял его: общаясь с заграничными туристами, он поднаторел немного в иностранных языках, во всяком случае, понимал общеупотребительные слова.
— Говори! — прикрикнул на него высокий.
— Нет, нет, — негритенок завертел головой так быстро, что казалось, голова его вот-вот отвалится. — Никакой машины здесь не проезжало ни утром, ни днем, масса, — повторял он, глядя прямо в глаза высокому. Усомниться в его искренности было невозможно.
Высокий опустил кольт.
— Где здесь телефон? — спросил он.
Парнишка, дрожа от страха, проводил обоих посетителей в заднюю комнату.
Тот, что был пониже ростом и поплотнее, больше помалкивал. Сомбреро у него было надвинуто почти на самые глаза. Но, взглянув на него снизу, негритенок рассмотрел — глазищи большущие и блестят как стеклянные.
«Сатана!..» — с ужасом подумал заправщик.
Высокий сел к столу, положил перед собой кольт и снял телефонную трубку.
— Проваливай, — сказал он заправщику, прежде чем набрать номер.
Мальчишка выскользнул за дверь, плотно прикрыв ее за собой. Он не сомневался, что в случае нужды высокий тотчас пустит свой кольт в дело. Любопытство, однако, пересилило страх, и он приник ухом к старой облупившейся филенке.
Первые слова, произнесенные тихо, заправщик не расслышал. Затем незнакомец повысил голос:
— …Да, да, поднять на ноги весь полицейский аппарат, под мою ответственность. Это говорю вам я, генерал Четопиндо!
«Генерал Четопиндо!»
Услышав это имя, негр перекрестился. Неужели это тот самый генерал Четопиндо, которого народ окрестил «кровавым» за потопленные в крови забастовки?
Но разве может такая важная шишка появиться как простой смертный, без вооруженной свиты и без машины? Впрочем, его телохранителем может быть этот, сатана с блестящими глазами…
Рассуждения заправщика были прерваны криком, донесшимся из-за двери. Генерал Четопиндо орал яростно, с надрывом:
— …Мой шофер Гарсиа убежал! Да, черт возьми, вместе с машиной! И со всеми документами, в том числе и секретными. Что?.. Да, думаю, это его и прельстило. Наверно, за границу, куда же еще? Сообщите всем постам: пусть перекроют дороги. Не иголка же он, должен отыскаться. А вы-то сами еще не догадались, чьи это происки? Вот-вот, и я так считаю. И вот что: дайте — за моей подписью — объявление во все газеты. — Четопиндо выругался и добавил более спокойно: — Я нахожусь на бензозаправочной станции, близ вулкана. Она здесь единственная. Что? Для газеты? Это случилось очень просто. Мы решили отдохнуть в пути. Съехали с дороги. Поскольку было очень жарко, я устроился на открытом воздухе. Гарсиа предпочел машину. Теперь-то я понимаю, почему…
Негр вздрогнул — снаружи громыхнуло. В коридорное окошко было видно, как по внезапно потемневшему небу проворно скользнула молния. В оконные стекла ударили первые капли дождя, тяжелые и неторопливые. И тут же они заспешили, зазмеились по пыльным стеклам, оставляя за собой прихотливые следы.
— …Когда я проснулся — не было ни Гарсиа, ни машины, — гремел из-за двери голос генерала Четопиндо. — В общем-то, пришлось бы худо, но мне помог торговец из Рио-де-Жанейро, который по чистой случайности оказался неподалеку. Его имя? Карло Миллер. Да, да, запишите для газет. Все. Жду. — Четопиндо бросил трубку.
Заправщик отскочил в сторону, и вовремя.
Открылась дверь, в коридор вышли Четопиндо и Миллер.
— Поставь-ка чаю, малыш, — велел Четопиндо заправщику. — Хочешь чаю? — спросил он у Миллера.
— По такой погоде, — кивнул тот на окно, за которым хлестал дождь, — хорошо бы чего-нибудь покрепче.
— И не думай, — сказал Четопиндо. — Ближайшие несколько часов будут очень напряженными, и мы оба должны быть как стеклышки…
В течение последних часов Миллер несколько раз задавал себе вопрос: для чего Четопиндо сам решил принять участие в акции по уничтожению своего шофера? Неужели у него не нашлось бы надежных исполнителей? И пришел к выводу: побудительных причин у генерала было несколько, и главная — проверить его, Миллера, «в деле», проверить самолично.
Кроме того, очевидно, генерал был любитель острых ощущений и, видимо, считал, что акция не сулит ему никаких осложнений. Он даже не счел нужным сменить свой яркий мундир на какое-нибудь менее приметное платье. А зачем? Ведь в сценарии, который он загодя придумал и в который не счел нужным сразу посвятить Миллера, сам он был, если можно так выразиться, лицом страдательным: от него бежал шофер с машиной и секретными документами, зараженный левыми идеями.
Эффектно? Эффектно. И, кроме того, отличный повод для «завинчивания гаек» в стране.
В своих догадках Миллер был не далек от истины.
У Четопиндо действительно была этакая авантюрная жилка, которая время от времени давала себя знать, когда его обуревало желание самому участвовать в рискованных операциях внутри страны, хотя в этом не было никакой необходимости, самому вести допрос оппозиционеров и преступников, арестованных бдительными властями.
Очень может быть, что эта несколько болезненная страсть подстегивалась наркотиками, которые генерал употреблял во все большем количестве.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Под вечер Рамиро закончил вчерне текст новой песни, посвященной забастовщикам Королевской впадины. Рамиро чувствовал, что песня получится. Это ощущение редко обманывало его. Он знал, что новая песня — еще птенец, который обретет, непременно обретет крылья. Рабочие кварталы подхватят песню, и она зазвучит, зовя на борьбу. Единственно верные слова, выбранные из сотен и тысяч обыденных слов, жгли его, не давали спокойно сидеть на месте, требовали немедленного действия, движения.
Рамиро решил прогуляться до факел. К тексту, который он сочинил, нужна была еще и музыка, а мелодии лучше всего придумывались на ходу.
Рамиро шел, сам себе дирижируя и напевая. Дорога после недавнего ливня была влажной, ноги скользили и разъезжались по мокрой глине. Начавшись в горах, полоса настырных осенних дождей быстро дошла до самого побережья и яростно обрушилась на район Королевской впадины.
У дорожной развилки, отмеченной огромным, побуревшим от старости кактусом, Рамиро повстречал Роситу. Он хорошо знал дочь Орландо Либеро. Росита была очень дружна с его Люсией. Молодые женщины и работали вместе, в одной смене, на табачной фабрике.
— Привет, Росита, — сказал Рамиро.
Росита не ответила.
Он присмотрелся — огромные черные глаза девушки были полны слез.
— Кто тебя обидел?
— Никто.
— Гарсиа вернулся из поездки?
Росита посмотрела на него и отрицательно покачала головой.
— А где он?
— Дорого бы я дала, чтобы знать, где сейчас Гарсиа, — с горечью произнесла она.
— Почему ты не на фабрике? — спохватился Рамиро. — Разве смена уже закончилась?
— Для меня закончилась… — Росита, видимо, хотела что-то еще сказать, но лишь махнула рукой и направилась к своему дому.
Рамиро недоуменно смотрел ей вслед. Всегда спокойную и веселую Роситу было не узнать. Она шла неуверенно, часто спотыкаясь, словно незрячая.
Тревожное предчувствие охватило Рамиро. Сначала он решил было пойти за ней, чтобы выяснить, что случилось и не может ли он помочь. Однако раздумал: женские дела — вещь деликатная, нужно сначала посоветоваться с Люсией.
Когда Люсия вернулась с фабрики, она застала мужа за обычным делом: он сидел за столом, согнувшись над бумагой. Листок был вдоль и поперек исчеркан словами вперемежку с нотными знаками.
— Ты слышал новость? — спросила Люсия с порога.
— Что-нибудь сногсшибательное? — Рамиро встал из-за стола. — Хозяин фабрики отпустил рабочих раньше смены, чтобы они могли подышать свежим воздухом? Или, может быть, генерал Четопиндо стал социалистом?
— Четопиндо социалистом не стал, но у него крупные неприятности. Разве ты ничего не знаешь?
— Мне хватает своих.
— Ты действительно ничего не слышал?
— Да скажи прямо, что случилось, — произнес Рамиро, теряя терпение. — Я встретил недавно Роситу…
— И разговаривал с ней?
— Куда там! Она была не в себе…
— Это понятно: Гарсиа пропал.
— Как — пропал?! — не понял Рамиро.
— Как время от времени в Оливии пропадают люди — исчез, и все тут. — Люсия, устало бросив в угол перчатки из брезента, насквозь пропахшие табачными листьями, спросила: — Ты что-нибудь ел?
— Расскажи толком, что случилось с Гарсиа, — попросил Рамиро, взяв ее за плечи.
Люсия села на стул.
— О, боже, как я сегодня устала, — пожаловалась она. — Включи-ка радио и послушай.
Рамиро повернул ручку регулятора громкости. Диктор заканчивал читать сообщение:
«…Каждому, кто обнаружит местонахождение бежавшего, предлагается незамедлительно сообщить об этом полиции. Недонесение будет расцениваться как пособничество государственному преступнику, со всеми вытекающими отсюда последствиями».
Репродуктор смолк, чтобы через несколько мгновений разразиться бравурным маршем.
Рамиро прошелся по комнате.
— Речь шла о Гарсиа? — спросил он.
— Да.
— Что за ерунда! Зачем ему нужно было бежать? И куда?! — воскликнул Рамиро. — Что там говорилось еще, в этом сообщении?
— Генерал Четопиндо считает, что Гарсиа на его машине сбежал за границу, прихватив с собой ценные секретные бумаги.
— Чепуха какая-то. Кто в нее поверит?
— Да никто из наших на фабрике и не верит, — вздохнула Люсия, — но факт налицо: ни машины, ни Гарсиа не обнаружили.
— А давно длятся поиски?
— Уже несколько часов, чуть ли не целый день, если верить радио.
— Не мог он бросить друзей, дело… Не мог он бросить Роситу! — сердито воскликнул Рамиро.
— Не мог, — согласилась Люсия, бессильно уронив руки на колени.
— «Передаем экстренное сообщение», — снова раздалось в репродукторе, когда марш иссяк.
Рамиро ударил по репродуктору, и он, словно поперхнувшись, замолчал.
— Идем! — Рамиро решительно взял Люсию за руку.
— Куда? — удивленно подняла она глаза.
— К Орландо.
Дом Орландо Либеро ничем не выделялся среди других. Вообще стороннему человеку, попавшему в район фавел, было, должно быть, непонятно, как здешние жители отличают свои дома от соседних? Ведь все строения с виду вроде бы одинаковы. Впрочем, чужие сюда забредали редко.
Сегодня в доме Либеро было тесно — не протолкнешься. А люди все подходили и подходили.
— Гарсиа найдется! Вот увидите, Гарсиа найдется! — словно заклинание, повторяли они.
Внешне Орландо держался будто ничего не случилось. Спокойный, подтянутый, он старался с каждым поздороваться, перекинуться несколькими фразами.
А ведь Орландо Либеро лучше других понимал, чем чревато это несчастье для партии, которая только недавно вышла из подполья…
Рамиро переводил взгляд с одного лица на другое. Он только теперь понял, как много связывает его с этими людьми. Его несколько тяготило, что они относятся к нему не совсем так, как друг к другу. Во всяком случае, так ему казалось: Быть может, они считают, что человек свободной профессии не может быть до конца предан рабочему делу? Разве он не принадлежит весь, до последней капли крови, рабочему классу?
Да, эти люди охотно распевают его песни, но его самого, похоже, не воспринимают всерьез: он же не работает на табачной фабрике, не таскает тюки в порту, не взрывает породу в медных рудниках, не добывает селитру в шахте! А разве песни, только песни, рассуждают они, могут быть серьезным занятием для взрослого мужчины?..
Люди, набившиеся в единственную комнату дома Орландо, снова и снова прослушивали сообщение, будто ища среди скупых официальных строк какой-то скрытый смысл. Рядили так и эдак, на все лады обсуждая таинственное исчезновение Гарсиа.
— Сбегай в порт за вечерней газетой, — попросил Рамиро мальчишку, стоявшего у входа, и швырнул ему монету. Тот ловко поймал ее и шмыгнул за дверь, гордый оказанным доверием.
— Купи вечерний выпуск «Ротана баннеры»! — крикнул ему вдогонку Орландо.
Вечер давно успел перейти в ночь — осенью темнеет рано. Выпито было огромное количество кофе, выкурено бесчисленное множество сигарет местного производства (они продавались работникам фабрики по сниженной цене — одно из мизерных завоеваний рабочего профсоюза), а расходиться не собирались.
— Нужно добиться встречи с генералом Четопиндо, — предложил Орландо.
— Станет он с тобой разговаривать! — усомнился Рамиро.
— Потребуем, — жестко сказал Орландо. — Мы имеем право все знать о нашем товарище.
Росита с благодарностью взглянула на отца.
— Бедная девочка совсем измучилась, — шепнула Люсия Рамиро, взглядом указывая на осунувшуюся Роситу.
— Боюсь, они бросили Гарсиа в тюрьму, — предположил старый рабочий.
— Да зачем? — спросил кто-то.
— Я объясню, — повернулся Орландо к спросившему. — Реакция в нашей стране хочет развязать кампанию против рабочего движения, против нашей партии. А для этого нужен повод…
В комнату влетел парнишка с газетой. Ноги его были в глине, он дышал тяжело, словно после бега.
— В порту началось столпотворение! — выкрикнул он с порога. — Докеры отказываются разгружать суда. Всюду только и разговоров, что о Гарсиа…
Рамиро взял у мальчика газету.
— Почему ты не купил «Ротану»? — спросил он.
— «Ротана» конфискована.
— Конфискована?!
— Да, весь вечерний выпуск, так мне сказали в порту, — объяснил мальчик.
— Началось, — проронил кто-то.
Едва Рамиро развернул газету, как его сразу окружило несколько человек. Люди протискивались, заглядывали из-за плеча, вытягивали шеи.
С первой полосы из-под броского заголовка «Кому это выгодно?» на них смотрела фотография: генерал Четопиндо и рядом какой-то неизвестный человек на фоне стандартной бензоколонки. Оба замызганные, усталые. На заднем плане — контуры вулкана.
«Таким увидел наш корреспондент генерала Четопиндо, шофер которого сбежал в неизвестном направлении», — прочел Рамиро вслух подпись.
— Орган ультраправой партии оказался весьма оперативным — похоже, об информации для него, как всегда, позаботилось правительство.
— А это кто же рядом с «кровавым генералом»? — спросил пожилой рабочий, указывая пальцем на человека рядом с Четопиндо.
— «Карло Миллер, коммерсант из Бразилии. Он случайно оказался близ места происшествия и помог генералу Четопиндо в трудную минуту», — громко прочел Рамиро.
— Объясни-ка, сынок, а что же это за помощь могла быть? — обратился к читающему рабочий.
Рамиро пожал плечами:
— Почем я знаю? Может, этот Миллер помог дойти Четопиндо до бензоколонки, — предположил он.
— Он нес его на руках! — хихикнул мальчишка, но, посмотрев на строгие лица окружающих, примолк.
Росита прислушивалась к общему разговору, бессознательно покачивая рукой гамак, свисающий с потолка. Этот гамак некогда и самой Росите служил колыбелью, которую качала мать. Люсия заметила жест подруги, и сердце ее сжалось.
Когда в руках Рамиреса появилась газета, Росита поднялась со стула и медленно двинулась к нему через комнату. Перед нею расступались.
Росита взяла из рук Рамиреса газету и стала всматриваться в снимок. Разговоры смолкли. Все смотрели на девушку, которая вдруг побледнела — это было заметно даже при неверном свете керосиновой лампы. Она хотела что-то сказать, но, внезапно потеряв сознание, упала на глиняный пол.
Женщины принялись хлопотать вокруг Роситы — положили ее на освобожденную лавку, расстегнули блузку.
— Принесите холодной воды, — попросила Люсия, всматриваясь в лицо Роситы.
Женщины суетились, причитая:
— Бедняжка!
— Она так любила Гарсиа…
— Не спеши его хоронить, — резко сказала Люсия женщине, которая протягивала ей доверху налитый глиняный кувшин.
Люсия брызнула водой в лицо Росите, та пришла в себя, открыла глаза. Орландо молча положил руку на лоб дочери. Росита обвела взглядом людей, которые столпились вокруг лавки.
— Я его узнала… — прошептала она.
— Кого ты узнала, Росита? — наклонился над дочерью Орландо Либеро.
— Сомбреро… На этом человеке, который стоит рядом с генералом Четопиндо… На этом человеке сомбреро Гарсиа… — тихо произнесла Росита, запинаясь чуть ли не на каждом слове.
Люсия горестно покачала головой.
— Она бредит, — прошептал кто-то сзади.
— Посуди сама, доченька, — Орландо попытался улыбнуться, — разве можно узнать шляпу? Все сомбреро в мире одинаковы, если не считать узоров. Да разве их запомнишь, узоры шляпы?.. Тем более — на фотоснимке.
— Это шляпа Гарсиа, — повторяла Росита, безумно глядя в одну точку.
Подавленные, покидали люди дом Орландо Либеро. Они обменивались короткими репликами, в которых сквозила растерянность. Расходились по двое, по трое, а чаще по одному — сказывалась привычка к конспирации.
Впереди Люсии и Рамиро смутно белели в ночной темноте две фигуры.
— А что? Он мог запросто махнуть за границу, — громко произнес один.
— Зачем?
— Ясно зачем. Хапнет за секретные документы куш и будет себе жить припеваючи.
— Гарсиа не мог это сделать, — возразил второй.
— Зря ты так убежден.
— Я верю друзьям.
— Гарсиа найдет там новых друзей. И девушку — не хуже Роситы.
— Где это — там?
— Там, куда он убежал.
— По-моему, твоя физиономия соскучилась по моим кулакам.
— Кулаками ничего не докажешь, дружок…
Окончания спора Люсия и Рамиро не услышали: спорщики прибавили шагу и растаяли в темноте.
— У нас на фабрике хозяин сказал: побег Гарсиа — дело рук левых, — произнесла Люсия.
— Да уж, теперь начнут завинчивать гайки, — вздохнул Рамиро.
Между тем дом Орландо Либеро опустел. Здесь осталось только несколько человек, самых верных, самых преданных делу, которому посвятил себя без остатка Либеро.
Росита ушла на кухню, крохотную глинобитную пристройку к дому. Нужно было позаботиться об ужине. Кроме того, Росита понимала, что у отца с товарищами будет важный разговор, и не хотела мешать им.
Брикеты из прессованных отходов бурого угля разгорались плохо, чадили. Глаза Роситы то и дело наполнялись слезами.
Гарсиа…
Росита вспомнила его голос, сильные руки, и жаркая волна подкатила к сердцу. Только сейчас она поняла со всей отчетливостью, что, возможно, никогда больше его не увидит. Из головы не шла фотография, помещенная на первой странице газеты.
До чего же глупые мысли приходят! В самом деле, ну с чего это она вдруг решила, что шляпа на голове человека, стоящего рядом с «кровавым генералом», принадлежит Гарсиа? Да это же просто психоз.
— Теперь мы можем поговорить начистоту, — сказал Орландо, обводя взглядом присутствующих. — Нужно определить нашу тактику в новых условиях, это самое важное сейчас…
— В связи с исчезновением Гарсиа? — спросил Гуимарро, вислоусый и широкоскулый индеец, сидевший в углу. Лицо его было спокойным. Таким оно оставалось — друзья знали — и в самых рискованных передрягах. «Чтобы нашего Франсиско вывести из себя, нужно по меньшей мере землетрясение», — говорили о нем товарищи. Но и то сказать, землетрясения в Оливии не были редкостью.
— Да, Франсиско, — ответил Орландо. — Для начала нужно решить, как быть с забастовкой в Королевской впадине.
Гуимарро пожал плечами.
— А чего там решать? — пробасил он. — Мы же наметили срок, утвердили его.
Орландо побарабанил пальцами по столу.
— Ты слышал, что происходит в порту? — спросил он.
— Ерунда, обычные волнения, — ответил Гуимарро, — они не выльются в стачку, я уверен. Так бывало уже не раз. Докеры пошумят и примутся за работу, без нашей инициативы они не станут бастовать.
— Не уверен, — отрезал Орландо.
— А я считаю — пусть бастуют, это прекрасно! — воскликнул Гульельмо Новак, молодой мужчина с чахоточным румянцем на впалых щеках. — Чем раньше вспыхнет стачка, тем лучше!..
— Серьезное заблуждение, товарищ Гульельмо, — покачал головой Орландо. — Сейчас самое опасное для нас — потерять контроль над обстановкой.
— Да черт с ним, с контролем! — продолжал громко Гульельмо. — Чем выше да круче волна, тем она сильнее. Штормовая волна сметет любое препятствие. Ты, Орландо, слишком осторожничаешь, сковываешь инициативу масс. Я давно собирался сказать это тебе. Почему ты вообще уперся лбом в порт и не хочешь ничего больше видеть вокруг?! Разве кроме Королевской впадины в Оливии ничего больше не существует? Разве нет в ней фабрик, заводов, рудников и шахт?
— Всеобщая стачка на сегодняшний день — это, извини меня, авантюра, — попытался остудить его пыл Орландо.
— Народ тебе доверяет, Орландо, а ты все чего-то боишься. Ну, чего ты опасаешься? Важно только начать, а дальше все пойдет само.
— Пустить дело на самотек — самый верный способ его загубить, — возразил Орландо. — А ведь нам еще предстоит огромная работа — склонить армию на свою сторону.
Остальные не вмешивались в спор Орландо и Гульельмо Новака.
Гульельмо подскочил к Гуимарро, схватил его за плечо и спросил:
— Как твой рудник, Франсиско?
— То есть?..
— То есть — готов он завтра же объявить забастовку?
— Забастовку нужно основательно подготовить, — спокойно ответил Гуимарро. — Иначе нас передушат поодиночке.
— Вы с Орландо — два сапога пара, — махнул рукой Гульельмо. Он хотел еще что-то добавить, но закашлялся. Кашлял долго и мучительно, щеки его стали совсем свекольными. — По крайней мере, за свою шахту я ручаюсь, — сказал он, когда приступ прошел.
— Что у вас, кстати, вообще-то творится на шахте? — спросил Орландо у Новака.
— Все то же. Компания выжимает все соки и делает это более жестоко, чем все остальные хозяева и хозяйчики в нашей стране. Шахтеры доведены до последней степени отчаяния. Селитру вытаскиваем ведрами, допотопным способом.
Теперь разом заговорило несколько шахтеров:
— Компания считает, что машины на шахте ни к чему: рабочие руки дешевле.
— В лачугах нищета, скученность, грязь…
— Детишки болеют…
— Эх, нам бы толковых инженеров… Мы бы горы свернули!
— Где их взять? В Оливии мало толковых инженеров.
— Значит, нужно пригласить из-за границы, — предложил Гульельмо.
— Скажем, из России, — сказал Орландо и улыбнулся фантастичности своего предложения.
— О, это было бы великолепно! — выпалил Новак, вскочил с места и забегал по комнате.
— Будь наша власть… — начал Гуимарро.
— А когда она будет у тебя, власть? — резко перебил его Гульельмо. — Когда мы ее завоюем, если никак не можем решиться на всеобщую забастовку?
— У тебя одна песня, Гульельмо. Придет час и для всеобщей забастовки, — сказал Орландо. — А пока нужно накапливать силы и вплотную заняться армией.
— Между прочим, порт меня тоже беспокоит, — произнес Гуимарро. — Там снова появился этот проходимец Педро, а это всегда предвещает неприятности.
— Поговаривают, Педро связан с бандой Четопиндо, — произнес кто-то.
— Когда ты был в порту, Франсиско? — спросил Орландо озабоченно.
— Позавчера.
Новак посмотрел на них исподлобья:
— Что вы имеете к Педро?
— Никчемный человек твой Педро, — прогудел Гуимарро. — Авантюрист. А может быть, и кое-что похуже…
— Насчет похуже — не верю, — возразил Новак. А что касается авантюриста… Разве это плохо — авантюрист?
— Чепуха, — нахмурился Орландо.
— Нет, не чепуха! — стоял на своем Новак. — Вы не находите, — обвел он взглядом присутствующих, — что без авантюристов наша жизнь была бы слишком пресной?
— Погоди-ка, ты что же, за авантюры? — удивился Гуимарро.
— Я авантюризм понимаю в широком смысле, вижу в нем азарт, риск, — пояснил Новак. — Вот, например, война — это, по-моему, тоже своего рода авантюризм.
Орландо спросил:
— Выходит, ты за войну?
В комнате воцарилась пауза. Все ждали, что ответит Гульельмо.
— Честно говоря, я за войну, — сказал он.
Тишину взорвали негодующие реплики.
— Да ты соображаешь, что говоришь! — воскликнул Гуимарро, которому изменило обычное спокойствие. — Ведь ты же рабочий, Гульельмо!
— Война создает обстановку, благоприятную для революции, — Новак разрубил рукой воздух.
— А если в войне погибнет половина людей? — поинтересовался Орландо.
— Зато другая половина построит свое счастье! — парировал Гульельмо.
— У тебя мозги набекрень, дружище, — сказал Орландо. — Выберешь время, займись политграмотой. Только боюсь, свободного-то времени у нас с тобой не будет… Очень меня беспокоит порт, друзья. Он похож на котел с перегретым паром: вот-вот взорвется.
— Вся Оливия похожа на котел с перегретым паром, — вставил Гульельмо.
— Короче говоря, я боюсь, что сегодняшние события в порту кем-то подогреваются. Докеры могут начать забастовку, не дожидаясь команды стачечного комитета, — заключил Орландо.
Люди зашумели.
— Что же ты предлагаешь, Орландо? — спросил Гуимарро, когда каждый высказался.
— Провести среди докеров разъяснительную работу. Начать ее завтра же, с утра. Направить наших людей в воинские части…
— А если все-таки котел взорвется?..
— Если порт забастует, мы возглавим забастовку! — ответил твердо Орландо.
— Браво! — захлопал Гульельмо.
— Радоваться нечему, — строго посмотрел на него Орландо. — Прольется кровь рабочих. Пострадают их семьи. «Кровавый генерал» своего не упустит.
— Но ведь есть закон, разрешающий забастовки! — воскликнул Гульельмо.
— Твоя наивность меня умиляет, — усмехнулся Гуимарро. — Четопиндо найдет тысячу способов обойти закон.
— А! — махнул рукой Гульельмо. — В конце концов, и Четопиндо не так уж всесилен. Настало, я думаю, время сразиться с ним в открытом бою…
— Как ты это себе представляешь? — хитровато прищурился Гуимарро.
— Ну, прежде всего нужно усилить наш стачечный комитет, сделать его более боевым…
— А вот это правильно, — поддержал Новака Орландо Либеро. — Для этого я предлагаю ввести в его состав еще одного товарища.
— Ядро, когда разбухает, перестает быть ядром, — поморщился Новак.
— А другие что думают? — спросил Орландо.
Мнения разделились: одни соглашались с Гульельмо, другие оспаривали его точку зрения.
Гуимарро, невозмутимо попыхивая дешевой сигаретой, внимательно выслушивал каждого.
— А ты что скажешь? — обратился к нему Орландо, когда высказались почти все.
Гуимарро вынул сигарету.
— Дело серьезное, Орландо, — сказал он. — Наш комитет — боевой штаб, и мы должны абсолютно доверять друг другу. Я, например, готов головой поручиться за каждого, кто находится в этой комнате. Даже за эту горячую голову, — кивнул он на Новака, — хотя Гульельмо и болтает иногда черт знает что. Думаю, он это делает, чтобы просто раззадорить нас. Ну, а что касается расширения комитета… Ты кого имеешь в виду?
— Рамиро.
Кто-то заметил:
— Молод больно…
— Этот недостаток со временем исправится, — улыбнулся Орландо. — Есть еще какие-нибудь возражения?
— Я против, — сказал Гуимарро.
— Почему? — посмотрел на него Орландо.
— Пусть сочиняет и поет свои песни. Забастовки — дело серьезное.
— Песни — тоже серьезное дело, Франсиско, — возразил Орландо.
— Вот пусть Рамиро Рамирес ими и занимается. Наше дело требует всего человека, без остатка. А он способен на это? Кто за него поручится? — оглядел всех Гуимарро.
— Я поручусь за Рамиро, — сказал Орландо.
— И я, — неожиданно присоединился к нему Гульельмо.
После дебатов комитетчики проголосовали за то, чтобы ввести Рамиро Рамиреса в свои ряды. Поднял руку за кандидатуру гитариста и Гуимарро, хотя при этом и пробурчал что-то под нос.
Потом обсудили исчезновение Гарсиа. Было решено всеми средствами добиться истины.
Росита принесла нехитрый ужин. Быстро поели. Расходиться не хотелось. Кто знает, быть может, это последние спокойные часы перед бурей…
Когда она убрала посуду, Гуимарро поставил локти на стол и негромко затянул:
Грозы громами грозятся,
Выше знамена, друзья!..
Песню подхватили. Она звучала тихо, но грозно, напоминая тлеющий костер, который вот-вот готов вспыхнуть. Казалось, мелодии тесно в этой бедной фавеле, и она просачивается сквозь щели в окнах, чтобы улететь далеко-далеко, промчаться над Оливией, над всем континентом…
Когда пение смолкло, Орландо, лукаво улыбнувшись, спросил:
— Выходит, ты, Франсиско, поклонник песен Рамиреса?
— Это почему?
— Да потому, что ты только что затянул его песню.
— «Грозы грозятся» — народная песня, — возразил Франсиско.
— Это песня Рамиреса, которая стала народной, — уточнил Орландо.
Близилось утро. Небо за окошком посерело. Пора было расходиться.
Орландо Либеро, прощаясь, каждому давал задание на ближайшее время.
Последним из гостей покидал дом Гульельмо. Он долго поглядывал на Роситу. Наконец, решившись, подошел к ней и, взяв за руку, горячо и сбивчиво заговорил:
— Рос, прошу тебя, не отчаивайся… Все будет хорошо, вот увидишь…
Росита тихонько отняла свою руку:
— С чего ты взял, что я отчаиваюсь?
— Я не слепой… Рос, мы обязательно отыщем Гарсиа, — продолжал Гульельмо. — Рос, ты такая красивая… Ты обязательно будешь счастливой, вот увидишь.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В течение нескольких дней газетные сообщения, посвященные исчезновению Гарсиа, были скупы и подозрительно похожи одно на другое. В них говорилось, что государственные границы перекрыты, поиски преступника продолжаются, однако до сих пор они не дали, к сожалению, никаких результатов.
Левая газета «Ротана баннера», которая после конфискации тиража начала выходить снова, поместила редакционную статью, в которой сообщалось, что газетой предпринята попытка провести собственное расследование случившегося. Ход расследования будет освещаться в ближайших номерах.
Расследование, предпринятое газетой «Ротана баннера» на свой страх и риск, имело невеселые последствия: газету оштрафовали. После этого главный редактор был вызван к министру внутренних дел, где ему сделали строгое внушение и пригрозили вообще прикрыть газету, если подобный случай «безответственной инициативы», как выразился министр, повторится.
— Мы хотим только одного: помочь выяснению истины, — заявил редактор.
— А вместо этого только способствуете ее запутыванию, — одернул его министр. — Выяснением истины занимаются компетентные органы. А когда в их дела влезают дилетанты, ничего путного не получается.
— Но наша газета никогда не делала ничего, что противоречило бы конституционным правам, предоставляемым прессе, — заметил редактор.
Министр усмехнулся:
— Эти сказочки оставьте для других. Вас за одни только стихи Рамиро Рамиреса, которые вы опубликовали две недели назад, можно закрыть. Как видите, наше ведомство внимательно следит за вашей газетой.
— Спасибо за внимание, — слегка поклонился редактор. — Вы-то сами читали эти стихи?
— Пришлось.
— В таком случае, вы должны согласиться, что стихи самые обычные: о природе, о человеческих чувствах… Об этом писали все поэты, начиная с Гомера…
— Плевать на Гомера! — начал горячиться министр. — По-вашему, неукротимый шторм, разрушающий стены темницы, это невинная картинка природы? Так, что ли?
— Мир человеческих чувств… Автор имеет право на аллегорию…
— Темница! Ничего себе аллегория! Уж не думаете ли вы, что все ваши читатели дураки?
— Если бы я так думал, то не выпускал бы газету.
— В общем, имейте в виду: наше терпение истощилось, — сказал министр.
— Вы и так время от времени конфискуете нашу газету…
— Это только цветочки… — Министр нервно пожевал губами и сказал: — Я требую, чтобы вы дали опровержение своей корреспонденции, связанной с исчезновением Гарсиа.
— Как это — опровержение? — удивился редактор «Ротана баннеры».
— Очень просто, — пояснил министр. — Вы должны, ссылаясь на официальные источники, сообщить, что исчезновение Гарсиа расследуют соответствующие государственные органы, а что касается корреспондента, то он просто сунулся не в свое дело. На него наложено взыскание, и точка. Можете намекнуть, что расследование продвигается успешно, преступник не скроется от правосудия.
— Простите, но как же успешно, если до сих пор не обнаружено никаких новых данных? А ведь расследование продолжается уже неделю.
Министр укоризненно покачал головой:
— Непонятливость не украшает никого, тем паче редактора. Неужели вам не ясно, что сам по себе факт необнаружения никаких следов Гарсиа и пропавшей машины генерала Четопиндо говорит о вполне определенных вещах? Человек и тем более машина — не иголка. Они не могут бесследно затеряться, по крайней мере в Оливии. И поэтому вывод из предварительных результатов расследования может быть только один: Гарсиа — агент безответственных левых элементов — сумел улизнуть за границу, взяв с собой секретные документы генерала Четопиндо, чем нанес ущерб нашему государству.
— Разрешите процитировать вам пункт четвертый статута свободной печати, — возразил редактор.
Но разъяренный министр остановил его:
— Прекратите! И запомните: в следующий раз я прихлопну ваш паршивый листок! По всем пунктам!
На следующий день после выхода газеты «Ротана баннера» с нашумевшей корреспонденцией бензозаправочная станция близ действующего вулкана была закрыта, как гласила табличка, «на капитальный ремонт», а мальчишка-заправщик куда-то исчез.
Словно по сигналу, в стране началась политика «завинчивания гаек».
Стихийно вспыхивавшие митинги разгонялись — правда, до кровопролития дело пока не доходило. В наиболее важные пункты — порт, фабрики, заводы, рудники — вводились правительственные войска.
В общем, положение в стране и впрямь наиболее точно можно было охарактеризовать словами — «котел с перегретым паром».
Генерал Четопиндо — председатель Комитета общественного спокойствия — мчался то в один, то в другой уголок Оливии, чтобы на месте разрешать конфликтные ситуации. В поездках генерала сопровождал новый помощник, молчаливый плотный бразилец Карло Миллер.
Лидер левого крыла рабочих профсоюзов Орландо Либеро, несмотря на все попытки, так и не сумел получить у Четопиндо аудиенцию. Очевидно, это объяснялось чрезвычайной занятостью генерала…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
…Да, отправляясь выполнять первое задание генерала Четопиндо, Миллер и предположить не мог, что оно будет таким для него удачным.
Когда они прибыли в Санта-Риту и кое-как отбились от оравы крикливых и развязных репортеров, прижимистый генерал поместил своего новоиспеченного помощника в дешевый третьеразрядный отель, с хлопающими дверьми и наглой прислугой.
Спускаться вниз, в ресторан, Миллеру не хотелось. Кое-как объяснившись с горничной, толстой и неопрятной негритянкой, он вытребовал в номер скудный ужин и бутылку пива. Пиво оказалось теплым, но он выпил все до капли: одолевала жажда. В голову лезли тревожные мысли. Беспокоил фотоснимок, сделанный Четопиндо во дворе клиники Шторна.
Миллер не мог не понимать, что отныне он целиком и полностью в руках генерала. Кто его знает, что у Четопиндо на уме? Разумеется, генерал возится с ним не для того, чтобы выдать полиции. Это соображение обнадеживало, но полностью успокоить не могло. А вдруг, достигнув своих тайных целей, Четопиндо захочет избавиться от него?
Душа в номере не было. Он, как разъяснила негритянка, помещался на этаже, но выходить из комнаты Миллеру не хотелось. Он сбросил пропахший потом костюм и надел гостиничную пижаму, напомнившую ему одежду лагерников.
Воздух в комнате был несвежий, застоявшийся. Миллер подошел к окну, распахнул его. В номер хлынул уличный шум, ворвались неведомые запахи — острые, пряные, дразнящие. Миллер высунулся в окно, рискуя вывалиться.
Хотя солнце давно зашло, было все еще душно. Прохожих было немного — город, видимо, засыпал рано, даром что столица. «Словно Берлин», — подумалось ему.
Наезжая в Берлин, Миллер всегда останавливался у сестры отца, которая занимала квартиру, всеми окнами выходящую на Унтер ден Линден. Миллер любил постоять у окна, наблюдая размеренную, неторопливую жизнь столицы. Не верилось, что где-то гремит война, отвоевывая рейху жизненное пространство, маршируют солдаты фюрера, льется кровь, рвутся бомбы и рушатся здания. Здесь, в Берлине, было тихо и уютно. Карл стоял у окна долго. Все реже и реже проезжали по Унтер ден Линден машины, чистенько подметенные тротуары пустели, а на ближнем перекрестке все еще маячила фигура регулировщика в аккуратной белой хламиде. Редкие пешеходы пересекали улицу с педантичной осмотрительностью. Едва зеленый глазок светофора сменялся красным, как они замирали у кромки тротуара, даже и не помышляя о том, чтобы перебежать улицу. Проезжая часть могла быть совершенно пустынной, машин и духу не было, и полицейский-регулировщик ввиду позднего времени уже покинул свой пост, но они продолжали покорно стоять, ожидая зеленого сигнала.
В этом смысле Санта-Рита разительно отличалась от Берлина. Днем машины мчались по улицам с бешеной скоростью, шоферы весьма вольно толковали правила уличного движения. Машины обгоняли друг дружку, неистово гудели, только что не наскакивая одна на другую, а пешеходы переходили улицы, отважно лавируя между фырчащими моторами и совершенно игнорируя светофоры. Даже такси останавливали здесь не так, как за океаном — поднятием руки, а каким-то особым свистом, который Миллеру никак не давался.
И только теперь, поздним вечером, малолюдная Санта-Рита уподобилась Берлину. Бархатную ночь над оливийской столицей прошивали нещедрые огни. Город затихал, готовясь отойти ко сну.
Снизу вдруг послышался незнакомый гортанный возглас. Миллер вздохнул — он почувствовал себя бесконечно чужим в этой гостинице, в этом городе, в этой стране.
Плотнее запахнув на груди застиранную пижаму, прислушался: возглас не повторился. Глянул вниз: под самыми окнами целовалась молодая парочка.
Из-за угла вынырнула веселая компания — несколько парней и девушек, и сонная одурь города мигом отступила. Один из парней напевал, подыгрывая себе на гитаре. Странная вещь — песня показалась Миллеру знакомой. Где, черт возьми, он слышал эти слова о шквале, который разрушает стены темницы и несет с собой свободу?.. Наконец его осенило. Ну да, он слышал эту песню в порту, в Королевской впадине, едва только, полуживой, ступил на берег. Эту песню пели докеры.
Компания с гитарой медленно прошла мимо здания отеля и скрылась вдали. Парочка внизу тоже куда-то исчезла, словно растворилась в душном, сыром воздухе…
Хлопнула дверь на этаже, кто-то визгливым голосом настойчиво звал дежурную.
И город, и отель жили своей жизнью, и не было им никакого дела до Миллера, в прошлом — немца, а ныне — бразильца, который благодаря стечению семейных и прочих обстоятельств перебрался в Оливию и стал помощником грозного генерала Четопиндо…
Что ж, прошлое отрезано намертво, к нему нет возврата. Завтра с утра начнется его официальная служба в Комитете общественного спокойствия. Ровно в 8.30 он должен быть у генерала Четопиндо.
Стало свежо, он закрыл окно, аккуратно опустив шпингалет, и лег в постель.
Спал плохо.
Утром он явился в Комитет общественного спокойствия, хмурое здание, расположенное близ центра Санта-Риты. Прежние его встречи с генералом Четопиндо проходили в другом помещении.
Охранник скользнул по нему взглядом и пропустил, не сказав ни слова: видимо, был предупрежден.
Четопиндо был уже на месте. Когда Миллер вошел в кабинет, он посмотрел на часы.
— Ты опоздал на одиннадцать минут, — строго сказал генерал, не замечая протянутой руки.
— Но я…
— На первый раз прощаю, — перебил Четопиндо. — На второй — пеняй на себя. Мой аппарат должен работать с точностью часового механизма. Разболтанности среди сотрудников я не потерплю…
Миллер с тоской посмотрел, как генерал потянулся к коробке с сигарами. После первой же затяжки шефа его начало мутить.
— У меня для тебя дело, — сказал Четопиндо, стряхивая пепел, — посерьезнее, чем предыдущее.
Он вышел из-за стола и подвел Миллера к огромной карте Оливии, занимавшей почти всю стену кабинета.
— Обстановка в стране, как я предполагаю, начнет быстро накаляться. Вот-вот я ожидаю взрыва… Дай бог, чтобы это скорее произошло. Тогда одним ударом можно будет расправиться с левыми, которые начинают приобретать слишком большое влияние в стране. — Четопиндо помолчал, что-то соображая.
Миллер старался не смотреть на сигару, дымящуюся в его руке.
— Прижать эту свору к ногтю, сам понимаешь, будет не так-то просто. Верные люди у меня есть, оружие тоже. А вот боеприпасы меня беспокоят, — вздохнул Четопиндо. — Мои части в них нуждаются. — Генерал отыскал на карте точку. — Вот, — указал он. — Название запомни, ничего не записывай. Это небольшой городок. Поедешь туда, отыщешь завод химических удобрений…
— Удобрений?!
— Неужели все немцы так тупо соображают? — Четопиндо картинно пожал плечами. — Пора бы уж знать: где удобрения, там и взрывчатка. Ею и занимаются подпольно мои люди, но что-то давно нет от них никаких сигналов…
— Ясно.
— Фамилию и адрес я тебе дам. Выяснишь на месте, как там идут дела. И чем быстрее, тем лучше. Не забудь уточнить, сколько в наличии бомб и гранат, они могут понадобиться в любую минуту. Эти левые — повсюду. — Четопиндо снова уселся за стол. — В каждую щель пролезли, всех перетягивают на свою сторону. Я не удивлюсь, если встречу какого-нибудь типа из компании Орландо Либеро в собственной ванне… Но к такой встрече я подготовлен, — похлопал он себя по слегка оттопыренному карману. — Я опережу их. Я придумал для них одну занятную штуку… — Генерал помолчал и спросил неожиданно: — Ты видел наш стадион, Карло? У тебя ведь было вчера несколько свободных часов для осмотра достопримечательностей Санта-Риты.
Миллер, неравнодушный к футболу, успел вчера побывать на стадионе, и он знал уже, что это сооружение — гордость страны.
И в самом деле, это был великолепный стадион, вмещающий более ста тысяч зрителей, что для четырехсоттысячной Санта-Риты составляло огромную цифру.
Футбольное поле было тщательно ухожено. Сверху, трибун, оно казалось огромной шахматной доской — светлые квадраты чередовались с темными. Миллера водил по стадиону добровольный гид из местных жителей. Он рассказал Карло, что администрации стадиона не нужно держать в штате озеленителей: травой на поле занимаются оливийские мальчишки, которые с пеленок грезят о футболе.
Поскольку стадион широко посещали иностранцы, оборудован он был по специальному указанию президента, что называется, с размахом: шикарные раздевалки с разрисованными стенами, холл для пресс-конференций, закрытый бассейн и многое другое. В стране был весьма популярен лозунг, выдвинутый президентом: «Оливийская сборная должна стать чемпионом мира по футболу!» Этот лозунг Миллер видел в витринах магазинов, на стенах домов и в самых неожиданных местах.
— Да, я побывал там, а почему ты вспомнил о стадионе, Артуро? — спросил Миллер.
Генерал произнес:
— Совершить переворот в стране — только полдела. Нужно еще суметь удержать бразды правления. А это не так-то просто.
— Что же ты предлагаешь?
— Ну-ка рассуди сам. Мы арестовали несколько десятков тысяч человек. Это потенциальные наши враги — одни более активные, другие менее. Куда прикажешь их девать?
— В расход.
Четопиндо покачал головой.
— Негуманно, — сказал он. — Гитлер в таких делах, увы, явно перегибал палку, за что, в конечном счете, и поплатился собственной шкурой. Я не собираюсь повторять его ошибки, да и времена теперь не те. Во-первых, большую силу забрало так называемое общественное мнение, мировая пресса, и с этим нельзя не считаться. Если мы сразу уничтожим наших врагов (что, в общем-то, наше внутреннее дело), за границей такой вой поднимут, хлопот не оберешься. Ну, а во-вторых, у некоторых арестованных найдутся богатые родственники за рубежом. Они пойдут на все, чтобы выкупить своих дорогах родичей, попавших в беду. Собранные деньги можно будет обратить на нужды нации…
Когда Четопиндо произнес «нужды нации», Миллер подумал о драгоценностях, с которыми пришлось расстаться, как только он ступил на землю Королевской впадины. О возврате хотя бы части из них генерал и не заикался.
— Стадион превратить в лагерь?
— Конечно. Он достаточно вместителен, обладает приличной оградой…
— Постой, постой, — перебил Миллер. — Футбольное поле огорожено колючей проволокой. Это твоя работа?
— Тут ты попал пальцем в небо, — улыбнулся Четопиндо. — У нас на всех стадионах имеется колючая проволока. Без нее наши болельщики могут судью на части разорвать. — И без всякого логического перехода напутствовал: — Поезжай, Карло, займись боеприпасами. И поскорее возвращайся.
В дороге Миллер припомнил, как допрашивал доставленного из Свинемюнде француза, подозреваемого в связях с саботажниками. Пуансон в полубреду и наболтал много всякой всячины, в частности, об удивительном открытии некоего неведомого Миллеру доктора Гофмана, которое тот сделал совсем недавно в Швейцарии… После того как француз потерял сознание, Миллер, обыскав его вещи, нашел в подкладке клочок бумаги с химическими формулами. Он в химии ничего не смыслил, но бумагу на всякий случай припрятал. Уж больно диковинные вещи рассказывал француз о препарате, структурная формула которого была изображена на измятом листке. Препарат был зашифрован аббревиатурой, начинавшейся буквой «Л». Последующие буквы вытерлись, и разобрать их не удалось.
Листок с формулами Миллер сразу после допроса сунул в бумажник и тогда же думать о нем забыл, поскольку препарат, по словам Пуансона, не имел никакого отношения к военному делу.
Нынче утром в отеле, пересчитывая перед поездкой свою наличность, Миллер высыпал содержимое бумажника на стол. Он сразу вспомнил, откуда у него этот словно изжеванный клочок бумаги, испещренный загадочными символами. Листок был немного подпорчен влагой — вероятно, это случилось в трюме «Кондора» либо на плоту, когда судно Педро уже затонуло.
Он решил было выбросить бумажку в корзину, но что-то, однако, удержало его.
…Миллер слез с автобуса, огляделся. Кроме него, на остановке не сошел никто. Предвечерний городишко был пуст, словно вымер.
Автобус прогудел и удалился, волоча за собой тяжелые клубы пыли. Привязанная поодаль к колышку коза равнодушно посмотрела на Карло и снова принялась щипать траву.
Немец наугад двинулся по улице. После многочасовой тряски в автобусе он устал и насквозь пропылился. Впрочем, эта пыль отлично гармонировала с одеждой батрака-сезонника, в которую он обрядился.
— Работу ищешь, парень? — неожиданно окликнул его из-за низкого забора старик.
— Ищу, — остановился Миллер.
— И напрасно. Здесь работы нет, — вздохнул старик. — Поезжай в горы, на медные рудники. Или на селитру… Или того лучше — в Королевскую впадину, там всегда докеры требуются. Вон у тебя какие плечи — мне бы такие!..
— Я слышал, у вас тут есть завод, связанный с химией, — осторожно спросил Миллер.
— Есть.
— Не знаешь, нужны там чернорабочие? — Слово «чернорабочие» он выпалил без запинки, поскольку много раз повторял его про себя в автобусе, как и другие.
— Вряд ли, — вздохнул старик. — Оттуда сейчас тоже пачками людей выгоняют.
— А где этот завод? Пойду все-таки, попытаю счастья.
— Что ж, попробуй. — И старик подробно объяснил дорогу.
Завод химических удобрений помещался на самой окраине. Он был легко узнаваем по трубам, которые извергали в осеннее небо желтые клубы дыма.
Путь к заводу преграждала узкоколейка. Миллер терпеливо подождал, пока допотопный паровозик проволочит товарный состав, и подошел к входу на территорию завода. Он знал, что нужный ему человек работает в фосфатном цехе.
Его одежда инкилина — бедного крестьянина-батрака — не вызвала у сторожа-охранника никаких подозрений: мало ли их шляется нынче по дорогам, ищущих работы ради куска хлеба!..
Миллер подошел к охраннику и, униженно поклонившись, сказал, что хотел бы увидеть брата, который работает на заводе. Много лет они не виделись, и вот ему выпала судьба попасть в этот городок…
— Как зовут твоего брата? — спросил охранник.
Здесь-то и вышла заминка. Имя нужного человека было настолько труднопроизносимым для немца, что, хотя он много раз по бумажке повторял его, выскочило из головы. Охранник подозрительно посмотрел на Карло, но тот, собравшись, припомнил и выпалил:
— Ильерасагуа!
Охранник почесал в затылке:
— А в каком цеху он работает?
— В фосфатном.
— Что же ты сразу не сказал, остолоп! — воскликнул охранник. — Это же изобретатель.
— Он самый, — на всякий случай согласился Миллер, хотя и не понимал, о чем идет речь.
Охранник по местному телефону вызвал Ильерасагуа.
Сквозь полуоткрытую дверь заводской охраны было видно, как из ближнего корпуса вышел маленький взъерошенный человечек. Недоуменно прищурясь, он огляделся, затем заковылял к проходной. Сердце у Миллера упало: в первую минуту ему показалось, что это воскресший Пуансон направляется к нему. Впрочем, волнение, изобразившееся на лице инкилина, показалось охраннику естественным: десять лет разлуки — не шутка.
Заключив не успевшего опомниться человечка в крепкие объятия, Карло похлопал его по спине и громко сказал:
— Дядя прислал тебе привет.
Ильерасагуа вздрогнул.
— Ты тоже передай поклон дяде, — уныло попросил он.
Услышав ответ на пароль, Миллер облегченно вздохнул.
Они условились встретиться вечером, после работы, Ильерасагуа дал ему свой адрес. Карло отправился бродить по городу — в оливийской провинции он очутился впервые.
Если Ильерасагуа вызвал в его памяти француза, то здешние улочки чем-то напомнили нижнесаксонский городок. Такие же островерхие домики, утопающие в зелени, аккуратные ограды, вытертые плитки каменных тротуаров, даже лавочки у калиток и медные кольца на дверях. Правда, подобной зелени не увидишь в Нижней Саксонии. Это сколько же тысяч миль отсюда до Нижней Саксонии?!
Близ одного особенно фешенебельного особняка — их было несколько на главной площади — немец остановился. Дом был выстроен в готическом стиле, с лепным гербом на фронтоне. Стрельчатые окна, занавешенные гардинами, не давали возможности рассмотреть, что там внутри. Карло подошел поближе и попытался присмотреться — гардины были воздушными, ячеистыми.
Через минуту отворились ворота, из них вышел дюжий детина в брезентовом фартуке.
— Чего тебе? — спросил грубо вышедший из ворот.
— Да вот… работу ищу… — пролепетал Миллер, припомнив, что он всего-навсего батрак.
— Нет работы. Проваливай давай, бродяга. Еще раз увижу тебя здесь — бока намну, — пообещал брезентовый фартук и прошипел вслед: — Инкилин паршивый.
Настроение испортилось. Миллер без всякого аппетита перекусил в какой-то подозрительной лавчонке, у высокой грязной стойки, где был принят за своего обедавшими там погонщиками скота. Расплачиваясь, Карло лишний раз проверил содержимое своего бумажника, что отнюдь не улучшило его настроения. Он вытер жирные пальцы бумажной салфеткой, оглядел посетителей, никак не реагируя на их разговоры, и отправился убивать остаток дня.
Явившись по адресу, он застал Ильерасагуа уже дома.
— Ужинал? — спросил Ильерасагуа.
— Да.
— Это хорошо, — кивнул хозяин. — Я, как видишь, живу один, питаюсь на заводе, это выходит дешевле. Да и возни поменьше.
— Никак не запомню твое имя, — пожаловался Карло.
— Зови меня изобретатель, — улыбнулся растрепанный человечек. — Я привык уже к этому прозвищу.
— Изобретатель так изобретатель, — согласился гость, опускаясь на некрашеный стул.
— А тебя как зовут?
— Карло, — ответил Миллер. Он внимательно присматривался к изобретателю. Видимо, тот не так прост, как кажется с первого взгляда, недаром же он отвечает за такое важное звено в планах генерала Четопиндо, как обеспечение боеприпасов.
— Что передал генерал Четопиндо? — спросил Ильерасагуа, словно прочитав мысли гостя.
— Нужно подготовить тысячу гранат со слезоточивым газом.
— Срок?
— Неделя.
— Сложно за такой срок. — Ильерасагуа прошелся по комнате.
— Это не ответ.
— Вот что, Карло, — сказал Ильерасагуа. — Мне нужно некоторое время, чтобы переговорить с нашими людьми. Можешь ты подождать два-три дня?
— Двое суток — и ни часу больше.
— Ладно, — кивнул Ильерасагуа. — Живи у меня, это самое безопасное. Днем только нос на улицу особенно-то не высовывай.
— А что?
— У нас городок небольшой, каждый чужой человек на виду. Попадешь в поле зрения полиции, начнут копать — кто да откуда, неприятностей не оберешься…
— Почему тебя прозвали изобретателем? — поинтересовался Миллер за чаем.
— Ты обратил внимание, Карло, что наш завод довольно основательно охраняется?
— Как не обратить.
— Тебя это не удивило?
— Честно говоря, удивило, — кивнул Миллер. — Можно подумать, что у вас там не удобрения, а алмазные россыпи.
Ильерасагуа усмехнулся.
— А ведь ты угадал, Карло, — сказал он. — В некотором роде у нас там действительно алмазные россыпи.
— В виде суперфосфата?
— Напрасно смеешься. У нас есть что охранять. В сущности, «завод удобрений» — только вывеска. У нас мощная лаборатория синтеза, где получают вещества с весьма любопытными свойствами.
— Например?
Ильерасагуа махнул рукой.
— Тебе не интересно. В общем, речь идет об искусственных тканях, дешевых и необычайно прочных. Фактически я руковожу этой лабораторией. Отсюда мое прозвище… Ну, а под это дело мы, между прочим, и взрывчаткой можем заниматься…
В этот момент Миллер вспомнил о бумажке, отобранной у француза.
— Послушай, изобретатель, а ты можешь воссоздать вещество по его химической формуле? — спросил он.
Собеседник пожал плечами:
— Это мой хлеб.
Карло вытащил из бумажника измятый листок и протянул его Ильерасагуа.
— Ну и ну! — улыбнулся тот. — Интересно, что ты делал с этой бумажкой?
— Под дождь попал.
Ильерасагуа долго молча внимательно разглядывал листок, наконец спросил:
— Откуда это у тебя, Карло?
— Неважно.
— А все-таки?
— Допустим, приятель дал. А что?
Изобретатель еще несколько минут исследовал листок, вертя его так и этак, потом медленно произнес:
— Видишь ли, Карло, это очень интересная штука… Она получается из простых исходных веществ, но схема синтеза чрезвычайно остроумна.
— Можешь ты получать это вещество?
— Да зачем оно тебе?
— Сделай это. Мне очень нужно.
— Боюсь, ничего не получится, Карло, — сказал Ильерасагуа. — Эта штука ужасно трудоемкая, а у меня абсолютно нет времени. К тому же теперь гранатами надо заниматься…
— Послушай, изобретатель, или как там тебя… Я шутить не собираюсь, — с угрозой в голосе произнес Миллер. — Это вещество мне необходимо.
— Нет.
Миллер схватил Ильерасагуа за ворот куртки и тряхнул так, что у того в глазах потемнело.
— Ну! — рявкнул немец.
— Карло, пойми же, такую работу мне не осилить.
— А знаешь, Ильера… Ильерасагуа, — с внезапным спокойствием произнес приезжий, споткнувшись на трудном слове. — Я одним ударом вышибаю дух из человека. Проверено на опыте. — Он сжал огромный кулак, поднес его к лицу хозяина. — Желаешь убедиться?
Изобретатель отшатнулся.
— Кто же тогда выполнит задание генерала? — выдавил он подобие улыбки, идя на попятный.
— Что делать… Такова жизнь, как говорят французы, — пожал плечами Миллер. — Надеюсь, господь бог и генерал Четопиндо меня простят. Ну, так как?
— Ладно, давай свою бумажку, — сказал Ильерасагуа. — Попробую завтра в лаборатории что-нибудь придумать. Недаром говорится — утро вечера мудренее. — И, еще раз просмотрев сложные структурные формулы, вздохнул: — Бог ты мой, чего тут только не наворочено! Честное слово, это скорее математика, чем химия. Умная голова придумала. Карло, познакомь меня с этим человеком.
— Каким?
— Который дал тебе этот листок.
— Это невозможно.
— Он не наш человек?
— Он погиб.
— Печально, — подытожил Ильерасагуа. — Ну ладно, попробую сам все-таки разобраться.
— Попробуй только не разобраться! — пригрозил Миллер. — Четопиндо с тебя шкуру спустит.
— Я сразу догадался, что это задание Четопиндо, хотя ты и пытался морочить мне голову…
После этого Миллер заставил его переписать формулу, а свою бумажку, бережно свернув, тщательно спрятал в карман.
Разослав своих помощников под благовидными предлогами, Ильерасагуа заперся в лаборатории и принялся тщательно исследовать структурные формулы. Ильерасагуа успел заметить, что в оригинале они были выведены на бланке научно-исследовательской лаборатории швейцарской корпорации «Сандоз». В левом верхнем углу стоял штамп — «Сектор фармакологии». Бумага была датирована апрелем 1943 года. Лист был подписан четкими, чопорными готическими буквами — «д-р Гофман».
Как попала эта бумага из Европы сюда, в Оливию? Как очутилась она у генерала Четопиндо? Вероятно, ее привез генералу кто-то из людей, нелегально прибывающих из-за океана.
Работа увлекла его, и он не заметил, как наступил полдень. Судя по всему, синтезируемое вещество должно было обладать чрезвычайно интересными свойствами — на такие вещи у изобретателя за долгие годы выработался нюх.
В качестве рабочего вещества Ильерасагуа взял спорынью. Дело продвигалось успешно.
Само вдохновение руководило действиями Ильерасагуа. К тому же к его услугам было превосходное химическое оборудование, которым он мог пользоваться бесконтрольно. К этому нужно прибавить еще большое желание угодить Четопиндо…
Так или иначе, через определенное время на дне пробирки блестело несколько белых кристалликов — результат титанического труда Ильерасагуа. Он с гордостью посмотрел пробирку на свет и, сунув ее в карман, отправился домой.
Миллер, который весь день провел взаперти, уже начал было беспокоиться.
Сияющий Ильерасагуа вошел в дом, с треском захлопнул за собой дверь и с порога провозгласил:
— Все в порядке, Карло!
— Со взрывчаткой?
— Со взрывчаткой — само собой, — улыбнулся Ильерасагуа. — Я имею в виду последнее задание шефа.
— Неужели ты получил вещество? — недоверчиво переспросил Миллер.
Ильерасагуа вместо ответа похлопал себя по карману.
Немец протянул руку:
— Давай.
Взъерошенный человечек вытащил из кармана пробирку, тщательно обернутую вощеной бумагой.
— Осторожно, Карло, — предупредил он. — Я и сам не знаю, какими свойствами оно обладает.
«Зато я догадываюсь», — подумал Миллер. Сердце его радостно колотилось: если все будет как задумано, то генерал Четопиндо у него в руках!
Теперь хорошо бы эти кристаллики на ком-нибудь испытать. «Стоп! А почему бы не использовать самого изобретателя в качестве подопытного кролика? Будем надеяться, это ему не очень повредит, ведь Ильерасагуа может еще понадобиться. С другой стороны, больше испытывать не на ком, да и времени в обрез. В конце концов, это справедливо: пусть-ка химик сам отвечает за то, что сотворил», — весело подумал Карло.
В комнату, насвистывая, вошел Ильерасагуа с большим чайником. Настроение у изобретателя было превосходное — он выполнил оба задания генерала Четопиндо: и снадобье синтезировал по формуле, и с боеприпасами дело на мази.
Мелодия, которую насвистывал Ильерасагуа, показалась Карло знакомой.
— Это что за мотив? — спросил он, пока Ильерасагуа расчищал место на столе.
Изобретатель охотно пояснил:
— У нас все рабочие напевают эту песню.
— И слова знаешь?
— Нет.
— Так вот, советую тебе забыть этот мотивчик, — строго сказал Миллер.
Ильерасагуа удивленно воззрился на гостя:
— А в чем дело?
— А в том, что за эту песню скоро будут вешать на фонарных столбах.
— Кто будет вешать?
Миллер отрезал:
— Мы!..
— Да брось ты, Карло, говорить загадками! — воскликнул Ильерасагуа. Он пристроил, наконец, чайник на столе и получил возможность жестикулировать обеими руками, что и проделывал с темпераментом южноамериканца. — В Оливии за пение еще никого не вешали!
— Все впереди. — Гость усмехнулся.
В лице собеседника Ильерасагуа на мгновение почудилось что-то страшное.
— По-моему, мотивчик довольно милый, — неуверенно произнес Ильерасагуа.
— Этот милый, как ты говоришь, мотивчик принадлежит Рамиро Рамиресу, — сказал Миллер.
— А, ну это дело другое. Рамиро давно у нас в печенках сидит, — согласился Ильерасагуа и следующим рейсом принес с кухни миску бобов со свининой, чай пока настаивался.
— Садись-ка, друг, отдыхай. Что еще надо принести? Давай я схожу, — предложил Миллер.
— Пару стаканов для чая. Вымой только их, они грязные.
На кухне Миллер выбрал из груды грязной посуды два стакана, тщательно вымыл их, затем протер. После этого на дно одного стакана бросил несколько крохотных, почти неприметных, кристалликов из пробирки. Подумал: «Вот будет номер, если я перепутаю стаканы».
Хозяин успел к этому времени разложить бобы на тарелки. Карло сам разлил чай и заботливо пододвинул Ильерасагуа стакан.
— Благодарю, — сказал Ильерасагуа. Рот у него не закрывался ни на миг: теперь он оживленно рассказывал эмиссару шефа, как подвигается работа по начинке гранат слезоточивым газом.
В паузах, жмурясь от наслаждения, он прихлебывал ароматный индийский чай. Миллер настороженно следил за собеседником, однако каких-либо отклонений от нормы в его поведении обнаружить не мог.
Карло начал было подумывать, что либо француз, либо изобретатель надули его.
— …После этого я, представь себе, беру баллон, заряжаю его и иду в подвал, — продолжал свой рассказ Ильерасагуа. — И учти, Карло, все это происходит под самым носом у начальства, которое ни о чем не подозре…
Ильерасагуа умолк, поперхнувшись на полуслове. Миллер посмотрел на него — глаза химика расширились. На лице застыло выражение изумления — казалось, кто-то нашептывает ему на ухо необыкновенно интересные вещи и он внимает, боясь проронить хотя бы слово.
Карло хотел задать вопрос, но не успел. Ильерасагуа завизжал, с грохотом откинул стул и с вилкой бросился на Карло. Миллер в последнее мгновенье ловким ударом вышиб вилку и завернул руку изобретателя назад.
Ильерасагуа зарыдал и опустился на пол.
— Тигр! Тигр! — выкрикивал он сквозь слезы. — Твоя взяла! Жри меня, рви мясо, дроби кости, высасывай мозг!
Миллер стоял в растерянности, не зная, что делать. Столь быстрая и непредвиденная смена ситуации даже его выбила из колеи. Вдруг на крики сбегутся соседи, явится полиция — как он объяснит свое присутствие здесь? Видимо, он отмерил химику слишком большую дозу этого чертова снадобья…
— Замолчи, идиот! — прошипел Карло, изо всех сил сжав плечо тщедушного Ильерасагуа. Тот изловчился, схватил гостя за руку и укусил, да так, что Миллер взвыл. Он попытался отработанным еще в лагере движением схватить Ильерасагуа за горло, чтобы унять наконец вопли, но тот ловко вывернулся, вскочил на ноги и отбежал на несколько шагов, остановившись в углу комнаты. «Хорошо, что хоть окна занавешены», — мелькнуло у Миллера.
Пока Карло раздумывал, что делать дальше, химиком вдруг овладело неистребимое веселье.
Не зная, что предпринять. Миллер долго ждал, пока Ильерасагуа придет в себя. Его слух прервался так же внезапно, как и начался, сменившись остолбенением. Румянец исчез, щеки покрылись смертельной бледностью. На лбу блестели крупные капли выступившего пота.
— Пить… — прошептал он, в недоумении озираясь.
Миллер протянул Ильерасагуа стакан не успевшего остыть чая, затем, спохватившись, выплеснул его под стол, а химику дал свой стакан.
Ильерасагуа пил судорожно, большими глотками, проливая чай на пол и на одежду. Напившись, он сжал стакан с такой силой, что стекло треснуло.
Изобретатель с недоумением посмотрел на кровь, которая показалась из порезанной ладони.
— Что случилось, Карло? — спросил он, озирая мутными глазами беспорядок в комнате.
Немец вкратце описал внезапный припадок Ильерасагуа, опуская, само собой, некоторые детали.
Ильерасагуа лизнул порезанную ладонь и опустил голову. Плечи его тряслись.
— Я безумен, Карло, — проговорил он глухо. — Это наследственное. Моего дядю доконала белая горячка, он умер в смирительной рубашке. Меня, похоже, ждет то же самое…
Разумеется, швыряя в стакан Ильерасагуа несколько крупиц снадобья, Карло отдавал себе отчет, что идет на определенный риск. Однако выхода не было: он должен был определить действие нового вещества, которое волею судьбы и обстоятельств попало в его руки. Ведь не станет же он, в самом деле, использовать себя в качестве подопытного кролика?!
С другой же стороны, Миллер рассудил, что особой опасности он изобретателя не подвергает: от одного раза ничего страшного с Ильерасагуа не произойдет — едва ли он пристрастится к снадобью.
— У тебя раньше бывали такие приступы? — спросил немец, глядя на бледного как мел Ильерасагуа.
Тот покачал головой.
— Я всю жизнь жил в ожидании этих приступов, Карло, — сказал он слабым голосом. — Надо мной тяготеет рок наследственности. Но никогда не думал, что это так ужасно… Спасибо, Карло, ты поступил как настоящий друг.
Помолчав, Ильерасагуа продолжал, прикрыв глаза:
— Мне кажется, что мой обморок длился несколько столетий… Да, столетий… Сначала я попал в джунгли. Путь мне преграждали стволы деревьев, поваленные бурей. Под ногами чавкало болото, с веток свисали то ли лианы, то ли змеи…
Немец слушал красочный рассказ Ильерасагуа и лишь покачивал головой. Он понял, какое могущественное снадобье волею судеб попало в его руки. Наркоман Четопиндо едва ли устоит против этого оружия.
Ильерасагуа до глубокой ночи рассказывал Миллеру о своем приступе. Несчастный изобретатель ужасно боялся, что он повторится, но еще больше, что о нем узнает генерал и тогда он, Ильерасагуа, выйдет из игры. Карло успокоил его, обещав сохранить все в тайне.
Через четыре дня, когда вопрос с боеприпасами окончательно прояснился, они расстались приятелями.
Карло больше не повторял свой рискованный эксперимент с веществом из пробирки: он уже примерно представлял себе, какая доза необходима на один прием. Нужно взять один-единственный, почти незаметный для глаза кристаллик. Для того чтобы удобнее было пользоваться веществом, надо досыпать в пробирку сахару, подумал Миллер.
— Что ты собираешься делать с этим снадобьем, Карло? — спросил Ильерасагуа, с интересом наблюдая за действиями гостя.
— Советую не болтать лишнего, — многозначительно произнес немец, тщательно пряча пробирку. — Шеф, сам знаешь, не любит болтунов. Ты рецепт не потерял?
— Какой рецепт?
— Бумажку, на которую ты переписал структурные химические формулы, — пояснил Миллер.
— Листок у меня здесь, — Ильерасагуа похлопал по карману.
— Лучше отдай его мне, раз у тебя такие приступы… — приказал немец. — Возможно, через какое-то время нам понадобится еще одна порция этой штуковины. Тогда я привезу тебе эти формулы. А сейчас проводи меня до автобуса.
— Эта штуковина называется диэтил… — начал Ильерасагуа.
— Прикуси язык! — зло прервал его Миллер.
Изобретатель поправил сползающие очки.
— О своем приезде ты извести меня заранее, Карло, — попросил он, — с этим снадобьем возни много, и сырье нужно заранее раздобыть.
— Я пришлю телеграмму.
— Ты что! — замахал руками Ильерасагуа, испуганно глядя на гостя. — У нас в городе полиция всю почту проверяет.
— Телеграмма будет условная. Ну, скажем, такая… — Немец на секунду задумался, потом продолжил: — «У дяди разыгралась подагра, приготовьте лекарство». И скажу тебе напоследок одну вещь: если хоть одна живая душа узнает о снадобье, которое ты соорудил, пеняй на себя. Тогда я за твою жизнь не дам и ломаного гроша. У генерала руки длинные, сам знаешь. Да что Четопиндо, — повысил голос Карло, — я сам тебя задушу, вот этими руками!
— Никто не узнает об этом, Карло, клянусь! — испуганно ответил взъерошенный человечек.
— Смотри, если что, со дна океанского достану, — пообещал Миллер, глядя на дорогу.
Химик поджал губы:
— Что же я, враг себе?
Вдали в клубах пыли показался автобус.
— Всюду дожди, а у нас сушь, — произнес Ильерасагуа и добавил: — Не знаю, застанет ли меня на месте твоя телеграмма, Карло…
— За тобой слежка? Ты заметил «хвост»? — встревоженно схватил его за плечо немец. — Что же ты сразу мне не доложил?
— Слежки пока нет. Но ты же сам видел, как я болен, — вздохнул Ильерасагуа. — Еще парочка таких приступов — и на меня смело можно натягивать смирительную рубашку.
— А, вот ты о чем… — успокоился Миллер. — Приезжай в Санта-Риту, там мы найдем тебе отличного врача, тебя подлечат.
Через минуту угрюмый крепкий батрак с холодными глазами катил в столицу. Автобус трясся, поскрипывал на поворотах, за окнами проплывали унылые пейзажи.
С попутчиками — такими же, как он, батраками, бродячими торговцами, людьми без определенных занятий — он в разговоры не вдавался, помалкивал, глядел в окошко. Слабо всхолмленные поля сменялись лесами, изредка мелькали убогие постройки погонщиков скота, проплывали помещичьи гасиенды.
На горизонте показались далекие, словно бесплотные горы, плавающие в белесом небе. Одна из вершин курилась — это был знаменитый действующий вулкан.
Миллер перебирал в памяти события прошедших дней. Задание шефа он выполнил. А кроме того, судьба послала ему удивительный шанс. Нужно действовать решительно, чтобы этот шанс не упустить. С этой мыслью немец сошел на автобусной станции Санта-Риты.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Талызин и Вероника Николаевна встретились в коридоре в первый же день занятий, сразу после каникул.
Талызин изучал у доски объявлений новое расписание. Барановская, против обыкновения, шла налегке, поманивая пустым портфелем.
— Что дома? — спросил Талызин, когда они поздоровались. — Как Сережка, мама?
— Мама приболела, простудилась где-то в очереди. А Сергей молодцом. В остальном — никаких новостей. А ты почему не заходишь?
— Работал много. На товарной станции. А потом решил сдать последний спецпредмет досрочно.
— Приходи к нам вечерком, Сергей будет рад. Он часто о тебе спрашивает. Договорились?
— Спасибо, Ника, — обрадованно произнес Талызин.
Продолжая разговор, они отошли в сторонку, к окну.
— Как диплом? — спросила Вероника. — Много успел за каникулы?
— Грызем гранит науки. Зубы пока целы, и на том спасибо. Да что мы все о делах? — спохватился Талызин. — Слушай, какие у тебя планы на сегодняшний вечер?
— Никаких, — пожала плечами Барановская.
— Давай сходим в кино.
— С удовольствием, — согласилась Вероника. — Сто лет в кино не была!
Встретились, как договорились, у афишной тумбы, и долго выбирали, куда пойти.
— «Антоша Рыбкин»! — радостно воскликнул Иван, указав пальцем на строку в афише.
— Это же старая комедия, ей больше трех лет… Она выпущена, кажется, в сорок втором году Алмаатинской киностудией.
— Знаешь, Ника, мне почему-то очень хотелось посмотреть этот фильм, но не пришлось.
— Что ж, «Антоша» так «Антоша». Пошли, — решила Барановская.
Фойе было полупустым, несмотря на вечерний сеанс. Играл оркестр, певица исполняла «Синий платочек», явно подражая в своей манере Клавдии Шульженко.
Иван взял за руку Веронику, но она тихонько высвободила ее.
— Послала я, Ваня, еще полдюжины запросов по разным адресам, — произнесла она, невидяще глядя перед собой. — Ума не приложу, куда бы еще написать… Может, ты присоветуешь?
— Подумаем, Ника. Но сначала я должен посоветоваться с одним моим знакомым.
— Дельный человек?
— Очень.
— Только не откладывай, ладно? — попросила Вероника.
— Завтра же позвоню, — пообещал Иван.
Фильм показался Талызину привлекательным и смешным. Правда, взволнованный близостью Вероники, Иван смотрел на экран не очень внимательно.
После кино зашли в Сокольнический парк, оказавшийся по пути, долго бродили по заснеженным аллеям.
— Расскажи о себе, Ваня, — негромко попросила Вероника и взяла Талызина под руку.
— Что?
— Все, — коротко пояснила она.
— Все не получится.
— Почему?
— Слишком много времени понадобится. Тебе надоест слушать, — попытался отшутиться Талызин.
— Ну, расскажи тогда хоть что-нибудь, — снова попросила Вероника, женским чутьем понявшая, что коснулась чего-то запретного, о чем Ивану говорить тяжело или неприятно. — Ты ведь все знаешь обо мне, а я о тебе — почти ничего.
Талызин рассказал о войне, перекорежившей всю его жизнь, о надоевшем одиночестве, о том, как трудно дается ему нынешнее, мирное бытие. Веронике хотелось расспросить его о родителях, но что-то удержало ее от этого вопроса.
— Теперь вот пробую жить, как говорится, начав с нуля. Не знаю, что из этого получится, — заключил Талызин свой рассказ.
— А есть у тебя друзья, Ваня? — спросила с участием Вероника.
— Видно, я стал трудно сходиться с людьми. А прежних друзей отняла война. Ты сейчас у меня самый близкий друг…
Несколько минут шли в молчании. Навстречу им промчалась по аллее весело галдящая стайка подростков на лыжах.
— А вообще-то, ты счастливее меня. У тебя есть Сережа. И мама.
— Счастливее… — задумчиво повторила Вероника. — Знаешь, муж так и не видел Сережу. Фотокарточку, правда, я послала на фронт, но не знаю, дошла ли. Успел ли он получить до того как… пропал. А на отца в сорок втором пришла похоронка, он был в ополчении…
x x x
Больше всех приходу Талызина радовался Сережа. Иван всегда приносил ему игрушки, возился с мальчиком, вечно они что-то мастерили.
— Дядь Вань, пошли строить крепость! — говорил Сережа, и они шли во двор, где возводили сложное строение из снега, льда и веток — предмет пристального внимания и зависти окрестных мальчишек, которые, впрочем, скоро подключились к работе.
Иван и Сережа наращивали башни, сооружали подъездные мосты, выкапывали вокруг крепости защитный ров. Или шли кататься на санках с уклона, который начинался прямо в конце их улицы. Или просто отправлялись на прогулку, а иной раз — по магазинам за покупками, по списку, который составляла Агриппина Захаровна.
— Чего ты ждешь? — как-то сказала она Веронике. — Ты же видишь, человек порядочный, положительный…
— Не пьет, не курит, — попыталась Вероника перевести разговор в шутку.
— Да, не пьет и не курит, если угодно! — повысила голос Агриппина Захаровна. — И он любит тебя, неужели ты слепая?
— Знаю, — тихо произнесла Вероника.
— Посмотри на себя, — продолжала мать. — Как ветка, высохла. Сколько можно ждать-то?
— Всю жизнь.
— Сколько уже лет нет писем! Сколько времени прошло, как война кончилась!.. Когда же ты научишься смотреть правде в глаза, а не витать в эмпиреях! Коли остался жив — дал бы о себе знать.
— Ты же знаешь, на войне всякое бывает. Может быть, он выполняет особое задание, не имеет права писать домой… Помнишь, я приносила книжку? — устало возражала Вероника.
— О господи! — всплеснула руками Агриппина Захаровна. — Ты иногда рассуждаешь как ребенок, мне просто страшно становится за тебя. Помру — совсем беспомощной останешься, да еще с Сережкой на руках. Как можно верить всяким выдумкам? Мало ли чего писатели насочиняют? Я вот что скажу тебе, голубушка, — произнесла веско мать. — Не хочешь о себе, так хоть о Сереже подумай. Ребенку нужен отец. — Агриппина Захаровна понизила голос, глядя на мальчика, увлеченного «конструктором», который недавно подарил Талызин. — Вчера они играли тут с Иваном, — мать перешла на шепот, — а я на кухне была. Иду в комнату и слышу — Сережка говорит: «Дядь Ваня, хочешь быть моим папой?». Я и остановилась.
— Ну, а Иван? — спросила Вероника дрогнувшим голосом.
— Он взял его на руки, подкинул, потом прижал к себе и сказал: «Хочу. Очень хочу, Сережа».
Вероника отвернулась.
— Что скажешь? — наседала мать.
— Слишком просто все у тебя получается, мама, — покачала головой Вероника.
— А у тебя слишком сложно! Знаешь, Ника, не нами сказано: «Спящий в гробе, мирно спи, жизнью пользуйся, живущий».
— Ненужный разговор, мама. Оставим его, — решительно оборвала Вероника, завидя в окно Талызина, открывающего калитку.
Едва Иван вошел в дом, к нему с радостным возгласом бросился Сережа.
— Что принес, дядь Вань? — спросил он после того, как Талызин, подбросив его в воздух, поставил на место.
— Сергей! — укоризненно произнесла Вероника.
— А что? Вопрос по существу, — весело сказал Иван и, достав из кармана игрушечный грузовик ядовито-зеленого цвета, протянул подарок мальчику, который тут же принялся катать машину по полу.
Агриппипа Захаровна, постояв несколько минут, отправилась на кухню.
— Сегодня день подарков, Ника! — продолжал Талызин. — У меня и для тебя есть кое-что.
— Люблю подарки, — улыбнулась Вероника, протягивая руку.
— Сначала ответь на один вопрос. Есть у тебя подружка в Новосибирске?
— В Новосибирске? — удивленно повторила Вероника.
— Да.
— Никого у меня там нет, — покачала она головой. — А почему ты, собственно, спрашиваешь?
— Нет, ты вспомни, вспомни, — настаивал Талызин.
Вероника опустила руку:
— На что-что, а на память, слава богу, я не жалуюсь. Говори, в чем дело?
Иван достал письмо из кармана.
— Вот, почтальонша только что у калитки передала. Для тебя. От неизвестной мне девушки по имени… Ты чего испугалась, глупая?
— Дай сюда.
Побледневшая Вероника взяла конверт, внимательно прочла адрес, некоторое время вертела в руках потертый прямоугольник письма. Наконец, решившись, неловко, наискосок надорвала его и отошла к окну, чтобы прочитать страницу, вырванную из ученической тетради.
Талызин, которому передалась взволнованность Вероники, с тревогой наблюдал за ней.
Вероника, пробежав глазами листок, сдавленно вскрикнула.
Талызин кинулся к ней:
— Ника, что случилось?
— Он жив! Слышишь?.. Он жив, жив, жив, — повторяла она словно в бреду.
В комнату вошла встревоженная Агриппина Захаровна.
— Ника, что с тобой? Тебе плохо? От кого письмо?
— Я всегда знала, что он жив, — произнесла Вероника и разрыдалась.
Писала медсестра новосибирского госпиталя для тяжелораненых. Писала «на свой страх и риск» и просила извинить, что берет на себя смелость сообщить, что муж Вероники обгорел в тапке и лишился зрения. Решил не возвращаться домой, хотя его уговаривали и врач, и вся палата. Твердил, что не хочет быть никому обузой. Повторял, что уж как-нибудь сам, один, скоротает век, да и государство не даст пропасть. Прошло столько времени, а состояние его не улучшилось. «Не знаю, какое решение Вы примете, но не написать Вам я не могла», — заключала письмо медсестра.
Вероника тщательно сложила письмо, спрятала его в сумочку, подошла к вешалке и стала одеваться.
— Ты куда? — спросила мать.
— За билетом на вокзал. — Вероника держалась спокойно, только чуть подрагивающий голос выдавал волнение.
— Можно, и я пойду с тобой? — спросил Талызин. — С билетами сейчас туго…
Вероника кивнула.
По дороге они не разговаривали. Иван смотрел на ее бледное, усталое лицо, ставшее таким дорогим, и чувствовал: в его жизни что-то непоправимо рушится. И снова остро ощутил вновь надвигающееся одиночество.
Хорошо бы разрубить этот узел одним ударом. Но как это сделать? Уехать куда-нибудь, все поменять в жизни? Немного отдает ребячеством… Нет! Бросать институт глупо: учеба заканчивается, осталось совсем немного. И есть у него две-три идеи насчет разведки полезных ископаемых, профессор признал их заслуживающими внимания.
Троллейбус, в котором они ехали, медленно вползал на Крымский мост. Монументальный вход в Центральный парк культуры и отдыха остался по левую руку.
Вероника смотрела на Москву-реку, но мысли ее витали где-то далеко.
С билетами действительно оказалось трудно — начались школьные каникулы, и все поезда были забиты.
Талызин безрезультатно простоял полтора часа в воинскую кассу, затем отвел в сторонку задерганного начальника вокзала и несколько минут о чем-то с ним толковал.
Вероника, присев на краешек освободившейся скамьи, безучастно наблюдала за его действиями. Наконец Талызин подошел к ней.
— Понимаешь, какая штука, — растерянно пробормотал он. — Билет можно взять только на сегодня. На кассу предварительной продажи надежды нет.
— На сегодня? — оживилась Вероника. — Это еще лучше! Тогда я смотаюсь домой за вещами.
— Не успеешь, — покачал головой Талызин. — До отхода поезда, — он глянул на часы, — тридцать пять минут.
— Собственно, мне и не надо ничего, — решила Вероника. — Поеду так.
— Места — только в общем вагоне.
— Боже мой, да какое это имеет значение?! — воскликнула Вероника. — Я готова пешком идти в Новосибирск, по шпалам…
— Ладно, беру билет.
Иван отошел и, вернувшись через короткое время, вручил Веронике твердый картонный прямоугольник.
— Только не потеряй, — сказал он. — Ты в таком состоянии…
— Я совершенно спокойна, — возразила Вероника, но лихорадочно блестевшие глаза выдавали ее волнение.
— Пойдем буфет поищем, кофе попьем, — предложил Талызин, посмотрев на вокзальные часы.
— Пойдем, — безучастно согласилась она.
Они пили кофе из бумажных стаканчиков, стоя у захламленного столика.
— Послушай, может, я с тобой поеду? — неожиданно предложил Иван. — Ты совсем какая-то отключенная…
— Нет-нет, что ты, это невозможно! А со мной все в порядке, — заверила Вероника.
— Хорошо, только возьми себя в руки.
— А ты заскочи к маме… — Вероника запнулась. — Скажи, как сложилось. Ладно? И сообщи на работу.
— Само собой, — кивнул Иван.
На какой-то миг все это показалось ему нереальным: и куда-то спешащие толпы пассажиров с узлами, чемоданами и детишками, и длинная молчаливая очередь в буфет, и сизые клубы табачного дыма, плавающие между столиками…
— Не грусти, Ваня. — Вероника пригнулась к Талызину, чтобы перекрыть вокзальный гул. — Кто же виноват, что так сложилось? — Она положила ладонь на его руку. — Так даже лучше…
— Пойдем на перрон.
Они нашли ее вагон и стали в длинную очередь, ждущую начала посадки.
Талызин вытряхнул из бумажника все деньги, что были у него при себе, и отдал Веронике.
— Возьми хоть на обратную дорогу, — сунула она ему в карман смятую купюру. Сзади успел вырасти немалый хвост. Билетов в общий вагон было продано явно больше, чем он мог вместить.
— Если нужна какая-то помощь… — начал Талызин. — В общем, если что, дашь мне телеграмму, помогу.
— Я знаю, — просто сказала Вероника.
Когда им удалось протиснуться в вагон, свободных мест уже не было.
Какой-то инвалид с костылями подвинулся, освободив для Вероники местечко. Он был навеселе и то и дело отгадывал залихватский чуб, закрывающий глаза. Инвалид хотел что-то сказать, но посмотрел на ее лицо и промолчал.
Последние минуты тянулись особенно медленно.
— Ой, чуть с собой не увезла… — Вероника открыла сумочку, достала продуктовые и хлебные карточки и протянула их Талызину.
— Вишь, забывчивая у тебя жинка, гражданин-товарищ, — подмигнул инвалид Талызину.
Народу в купе все прибывало. Под скамьями места для вещей уже не было, и груда узлов и чемоданов росла на полу.
— Ты выбраться не сможешь, — забеспокоилась Вероника.
— А что, по стопочке? — предложил Талызину инвалид и, не дождавшись ответа, обиженно отвернулся, что-то пробормотав.
— Знаешь, Ваня, что меня больше всего мучает? — еле слышно произнесла Вероника.
— Что?
— Он ведь так и не увидит Сережу. Никогда…
Толстая проводница, протискиваясь по коридору, объявила, что до отхода поезда остается пять минут и провожающих просят покинуть вагон.
Едва Талызин соскочил с подножки, поезд тронулся. Двигался он медленно, словно нехотя.
Иван шел рядом с вагоном, заглядывая в окно. Сквозь пыльное стекло тускло просматривалось печальное лицо Вероники.
«Словно лик скорбящей богоматери», — подумал Талызин.
x x x
На следующий день, выполнив все поручения Вероники, Талызин отыскал телефон-автомат и позвонил Андрею Федоровичу. Он почувствовал вдруг настоятельную потребность встретиться и поговорить с ним.
Сначала он позвонил ему на работу. Телефон не отвечал. Тогда, без особой надежды, Иван набрал его домашний номер. Против ожидания, Андрей Федорович оказался дома. Разговор, однако, получился каким-то странным. В голосе Андрея Федоровича, обычно сдержанного и спокойного, сквозили тревожные нотки.
— Добрый день, Андрей Федорович, — начал Талызин. — Мне хотелось бы спросить…
— А, узнаю, узнаю, — поспешно перебил собеседник, не называя его по имени.
— Нельзя ли…
— Я приехал домой на обеденный перерыв. Выхожу через двадцать минут. Так что времени у меня нет, — ровным голосом проговорил Андрей Федорович и повесил трубку.
Иван некоторое время слушал короткие сигналы, не в силах постигнуть, что произошло. «Заболел? Не узнал меня? Или, может, я чем-то провинился перед ним?»
Повесив трубку, Талызин машинально оглянулся. К телефону-автомату уже выстроилась очередь, и кто-то из самых нетерпеливых стучал в стекло пятнадцатикопеечной монетой.
Он вышел из кабины как в тумане. Быстро перебрал в памяти весь короткий, сумбурный разговор, в голове всплыла фраза: «Выхожу через двадцать минут». «Через двадцать минут», — вслух повторил Талызин.
В следующее мгновение он подскочил к краю тротуара и остановил такси. Назвав адрес, попросил водителя:
— Гони вовсю! Очень тороплюсь. У нас — восемнадцать минут.
Шофер покачал головой и тронул машину.
Талызин выскочил из такси в тот момент, когда Андрей Федорович выходил из дома. Заметив Ивана, он жестом отпустил свою машину и, едва та скрылась за углом, подошел и предложил:
— Пройдемся?
Они свернули на набережную, где из-за пронзительного ветра не было ни души. Молча миновали баржу, превращенную в плавучий ресторан.
— Я приехал, потому что очень огорчился нашим телефонным разговором, — первым нарушил молчание Талызин.
Андрей Федорович промолчал, ограничившись кивком.
— Что случилось?
— Пока не случилось, но может случиться, — проговорил Андрей Федорович. — Теперь, Ваня, многое случается… Но об этом говорить не будем.
— А о чем будем?
— О тебе. Как идет учеба в институте?
— Нормально. Курс фактически закончил, осталась только преддипломная практика да защита диплома.
— Это хорошо. — Казалось, эта одобрительная реплика относится не к словам Талызина, а к каким-то затаенным мыслям Андрея Федоровича. — Удачно, Иван, что ты позвонил. Я сам собирался разыскать тебя. А на разговор по телефону не обижайся. Суть, сам понимаешь, не в форме.
Когда они повернули на другую улицу, Андрей Федорович остановился.
— В нашу страну, я узнал, из-за рубежа приходят запросы на специалистов. Есть и из Южной Америки. Больше всего требуются, представь себе, горные инженеры.
— И что?
— Ты должен уехать. Пока подпишешь контракт на три года, а там видно будет.
— Но у меня преддипломная…
— Вот там ее и пройдешь, свою практику, — махнул рукой Андрей Федорович. — Парень ты способный, это проверено.
— Почему такая спешка?
— Этого сказать тебе не могу.
— Но все-таки…
— Ты мне веришь?
— Верю.
— Тогда собирайся. Вместо диплома получишь пока справку, что прошел полный курс наук в Горном институте и можешь занимать инженерную должность.
— Может быть, я снова мобилизован? — осенило Талызина. — У меня новое задание?
— Задание одно: уехать. Как можно скорее. И желательно — подальше.
…В общежитие Талызин возвращался оглушенным. Особенно потрясли его слова Андрея Федоровича: «Мне больше не звони. И увидеться скоро едва ли сможем. Все варианты командировки, что станут тебе предлагать, — будут подбираться по моему поручению. А если необходимо будет связаться с тобой — я это сделаю сам».