Геннадий Павлович Михасенко

Гладиатор дед Сергей

Рассказ

Дед Сергей, сторож-кладовщик детского спортивно-морского лагеря "Парус", после окончания сезона не остался один, как он любил оставаться, предаваясь тишине и покою после суматошного лета, а вдруг привез к себе на несколько дней, оставшихся до школы, внука Витьку, двенадцатилетнего увальня. Витька жил с родителями, мало общался с хмурым и неразговорчивым дедом и даже не интересовался его лагерем, зная, что туда принимают только старшеклассников. Очутившись же в царстве водных лыж, воздушных ружей, морских форменок, пряжек с якорями и прочих удивительных вещей, которыми был набит склад, он растерянно поразился не столько самим этим вещам, сколько тому, что все они - в дедовском владении, то есть что дед, оказывается, фигура.

Поужинали поздно, промаявшись с сетями, которые дневным волнением залива снесло на коряги.

Отяжеленные едой и усталостью, дед с внуком устроились под высоким, похожим на аиста, торшером с перекошенным абажуром. Старик сел на скатанный матрац, пододвинул к себе табуретку со стопой газет месячной давности и, надев очки, стал перебирать их, интересуясь исключительно мировыми событиями. Потный и чумазый Витька, в тельняшке до колен, разместившись на ящике с аквалангом, принялся, беспомощно вертя в руках два веревочных обрывка, с сопением изучать морские узлы по плакату, брошенному на пол. Сухонький маленький дедок и явно закормленный внук рядом смотрелись как-то враждебно - как будто дед постоянно недоедал в пользу внука. Между ними на полу стоял эмалированный таз с водой, где лениво шевелился только что выуженный из-под коряг налим, губастый, с мутновато-зеленой спиной.

Было тихо.

Нашумевшись за день, лес и залив молчали. Не осилив и простейшего узла, Витька поднял голову, поприслушивался к чему-то и позвал:

- Деда, а дед!

- Оу!

- А старшеклассник с какого считается?

- Чего?

- Ну, с какого класса в ваш лагерь берут?

- Да с какого, больших, - не отрываясь от газеты, ответил дед.

- А именно? Вот я, например, пять кончил, это как? - и оставя плакат, Витька всем корпусом повернулся к деду, чтобы больше привлечь его внимание, зная, что того не так-то просто настроить на обстоятельный разговор.

Но дед неожиданно отложил газету, снял очки и, легонько зевнув, охотно отозвался:

- Мало, как! Куда же - пять! Пять - это еще верхом на палочке ездить! А тут серьезно: в катерах копаются, на лыжах вон по воде шмыгают. Нынче один на бревно наскочил, так не знаю, выпишут его к школе из больницы или нет. Серьезно, брат, у нас! - и дед поскреб за ухом надавленное очками место. Его короткие матово-седые волосы росли с таким плавным очертанием, как будто старик носил белую купальную шапочку, и когда почесывался, то казалось, что он хочет зацепить эту надоевшую шапочку и сдернуть ее. - А то еще говорят - пушки привезут, настоящие! Срежут где-то со старого корабля и привезут. Поди, без снарядов! А то не дай бог этим разбойникам снаряды!

Заплывшие глаза Витьки каким-то чудом округлились, и он воскликнул:

- Да я же здоровый, деда! - Он вытянул ноги и подал плечи назад, демонстрируя свою дородность. - Здоровый и сильный! Я бы все смог: и штурвал крутить, и на лыжах, и на веслах! Я же в своем классе всех бью!

- Да, сила есть - ума не надо! - с сожалением заметил дед, задумчиво разглядывая внука, так что Витька несколько смутился и подобрался, но дед как бы сжалился и тихо, словно по секрету, спросил: - Что, в лагерь поманило? Нагляделся на мое богатство? - и он кивнул на замкнутую дверь главного складского отсека, где хранилось самое ценное, а все обыденное - матрацы, ведра, кружки, лопаты, ножовки - лежало здесь, в предскладнике. - Оно бы нелишне послужить тебе! Живо бы сняли стружку!

- Я бы снял!

- Э, милок! Не таких остругивают!

На какие-то секунды Витька замер с задиристым прищуром, а потом весело махнул рукой:

- А пусть бы! Может, приврать, а, деда? Мол, в седьмом я, ну чтобы это, приняли! - И Витька ладонью сделал рыбье, волнисто-проскальзывающее движение.

- Зачем привирать? Если хочешь по правде - попроси меня, я шепну начальнику - и все! - заверил дед Сергей и как-то игриво-бодуче, снизу вверх дернул головой. - Не чурался бы деда, не дулся бы мыльным пузырем, давно бы вполне законно носил эту самую тельняшку. Да-да! Я и бабку нашу, захоти она, хоть сейчас в юнги запишу! - пошутил вдруг он и, что уж совсем не бывало, хохотнул. - Скажу - и пожалуйста! За меня тут знаешь как держатся? Э-э! Я, брат, для них находка, каких поискать! Клад, можно сказать! И охраняю, и с метлой брожу, и муницию, где порвется, подлатаю, и рыбкой вот прикармливаю!

И дед тюкнул кончиком ботинка по тазу. Лежавший полумесяцем налим медленно выгнулся латинской буквой S, потом еще раз S в другую сторону и снова замер. Витька не любил этих рыбин, которыми дед частенько угощал и родственников, - не любил за то, что они, говорят, питаются трупами, и за то, что они вообще противные, словно огромные черви, но тут он с интересом склонился к тазу, как бы восхищаясь дедовскими талантами. Налим, однако, уловил в этом движении опасность для себя, крутанулся, мелькнув беловатым брюхом, и так вдруг шлепнул хвостом по воде, что окатил всю Витькину физиономию. Мальчишка панически отдернулся и в следующий миг со всего маху треснул налима кулаком по башке.

- Ты чего? - вскрикнул дед Сергей.

- Чего?

- Чего налима-то?

- А чего он, дурак слюнявый! - выругался Витька, утираясь рукавом тельняшки.

Налим буйствовал умопомрачительно: бился мордой о стенки, крутился, дергался, расплескивая воду, выметывал хвост, загибая его крюком и цепляясь за край таза, норовя выброситься вон, - он словно рвался к отмщению. Казалось, выпусти его - он какими-нибудь рыбьими прискоками дошлепает до обидчика и цапнет его за босую ногу, если не придумает ничего страшнее.

Дед заприговаривал, усмиряя налимий хвост:

- Ну-ну-ну! Больно? Ничего, потерпи до утра. А там мы из тебя уху сварим, и нервы твои уймутся! "Дурак"! - передразнил он внука, пронзительно глянув на него. - Он-то не дурак, он на волю рвется! А вот ты!.. Нашел одноклассника, лупцевать! Иди ложись! Не дорос ты еще до юнги!

Обиженный тем, что жалеют не его, а налима, Витька фыркнул, швырнул куда-то веревочные концы, вскочил и, наступив на плакат, быстро проследовал в угол. Здесь, в закутке, образованном наружной стеной склада и стопами матрацев до самой крыши, стояли две кровати со стулом между ними. Не раздеваясь, Витька нырнул под одеяло. Было бы из-за чего кричать, а то из-за паршивого налима! Да он, Витька, нарочно выплеснет этого слизняка из таза, если проснется ночью!

Дед встал, задев абажур, так что в закутке закачался желто-голубой свет, погремел тарелками и ложками, складывая их в ведро, щелкнул замком, выключил торшер, в темноте нащупал свою кровать и, укладываясь, прокряхтел:

- Живое должно жить до конца. А уж как все, то все - и спроса нет! Вот так вот, милок!

Внук не отреагировал на эту философию, но почувствовал, что дедовская вспышка иссякла, и обрадовался, потому что разговор о лагере не был закончен. На полках зашуршали мыши, где-то вдалеке молотил катер, вытягивая из залива гирлянду плотов. Дед скрипнул пружинами. Ворохнулся и внук, поощряя деда на сближение, но сам помалкивал, выдерживая характер.

Дед в самом деле шепнул:

- Вить!

- А!

- Не спишь?

- Нет. Мыши:

- Не только мыши - и крысы, чтоб их нелегкая взяла! - прибавил голосу дед. - Как бы налиму хвост не отгрызли. Свесит его, они - хвать! Мышеловок надо! Или кота хорошего! У Падюковых попросить, что ли? Дадут, поди?

- Старый он, - заметил Витька.

- Вот и хорошо! Молодой-то пока расфуфырится, а старый сразу - цап! Все бывают старыми: и коты, и мыши, и налимы, - с удовольствием, точно радуясь такому обширному сообществу стариков, перечислил дед. - Ну, и человек, ясно! А как же! Ты давеча спросил, с какого начинаются старшеклассники. А вот ты мне ответь, с какого начинается древность?

- Какая древность?

- Ну, какая? Какую вы в школе учите?

- Когда обезьяны были? - уточнил Витька, чувствуя себя все более непринужденно.

- Не обезьяны, а уже люди.

- Волосатые?

- Сам ты волосатый! Через три дня в школу, а на голове - хоть литовкой коси!.. Волосатые - это первобытные. А я про нормальных. Все у них наше: лоб, нос, руки, ноги - все, а древними считаются. - Витька усиленно думал. - Ну, чего молчишь? Двойка у тебя, что ли по древности?

- Да нет у нас такого предмета - древности! - обиделся внук. - Придумал тоже - древность! История есть, а древности нету! По истории у меня законная четверка!

- Значит, должен знать! -- не смутясь заключил дед. -- Еще когда с быками принародно дрались!

- С быками и сейчас дерутся, в Испании вон!

- Да не сейчас! - огорченно перебил дед. - А когда рабство было. Они еще бунтовали! Ими мужик один верховодил такой, вроде нашего Стеньки Разина!

- Спартак?

- Во-во!

- Гладиаторы?

- Гладиаторы! - обрадовался дед. - Точно!

- Ну то-то! - с превосходством протянул внук. - И не с какими не с быками они сражались, а друг с другом!

- Гладиаторы-гладиаторы!

- Сам путаешь!

- Вспомнил, слава богу! Ох, жизнь, сколько помнить надо! Так вот это считается древним.

- Еще бы!

- Ну вот. А когда это было? С какого времени эта древность начинается-то?

- Как с какого? - опять не понял Витька. - Она давно уже прошла, твоя древность.

- Фу ты, бестолочь! - дед Сергей перевел дух и поворочался маленько. - Ну, ежели мерить от наших дней туда, в глубину времени, то что выходит? Выходит, что сперва пойдет близкое время, еще тепленькое, потом эти, как их, средние века, а уж потом, наверно, древность. Или как?

- А-а! - сообразил наконец Витька. - Так бы сразу и сказал, а то плетешь про каких-то быков! Ну, это тогда, значит, так! Значит, Петр Первый!..

- Да какой Петр Первый? - удивился дед Сергей. - Петр Первый-то вон жил, позавчера!

- Ну, деда, я же вычисляю! - с капризной нетерпеливостью пристрожился внук. - Сбил вот! Знаешь, как трудно пятиться во времени. На чем же я?

- Ну-ну, Петр Первый! - как бы извинился дед.

- Ага, значит, Петр Первый! - шумно вздохнув, продолжил Витька. - Потом-м... Иван Грозный! По-том-м... кажется, эти, из варяг в греки. А потом уж все, дальше пятиться некуда. И выходит, значит, так... - Дед уважительно помалкивал, чуя в словах внука значительность. - Деда, ты слушаешь?

- А как же?

- Выходит, значит, так: все, что было тыщу лет назад, это древнее, полтыщи - среднее, а что сейчас - сейчас! - с облегчением закончил Витька.

Чуть помедлив, не добавит ли внук еще чего-нибудь важного, и сам что-то старательно додумывая, дед Сергей произнес:

- Так, так! Тыщу лет, значит? Мать честная! Ну, конечно! Где там -- тыщу лет! Ни за что! Так я и прикидывал - не быть мне древним!

- Чего? - переспросил Витька.

- Не быть мне тыщу лет назад!

- Гладиатором хочешь стать? - усмехнулся внук.

- Не гладиатором стать, а сторожем остаться, но древним! Понимаешь, Витек? - с некоторой досадой выговорил дед Сергей. - Чтобы прошло тыщу лет, а какой-нибудь парнишка тогдашний, вроде тебя, только поумней да попричесанней, открыл бы книжку и сказал: вот, сказал бы, смотрите - древний сторож дед Сергей!.. И так уж мне было бы приятно!

Витька смутился:

- Как же тебе, интересно, будет приятно, когда тебя уже не будет тогда?

- А мне не тогда, а сейчас будет приятно, что я стану таким древним!

- Да ты и так уже древний, - нашелся Витька. - Сколько тебе: семьдесят или восемьдесят?

- Какая же это древность? Это старость, как у котов, у мышей, у налимов. А потом смерть. Близехонько уж где-то. Может, это она и скребется, а не мыши. Не зря я один-то заопасался оставаться! А мне мало этой самой мышиной смерти! Я хочу пройти через все века: через теперешние, через средние и через древние! Главное - древние! Уж больно туда охота!

- Да ты чего, деда? - прошептал Витька с явной тревогой. - Кто же столько живет?

- Эх, Витька, Витька! Тяжел ты на соображение! - вздохнул дед Сергей. - А еще хочешь приврать - в седьмом! Думаешь, я при жизни рвусь столь отмахать? Что я, Иисус Христос какой? Да и он, бедняга, вознестись-то вознесся, а воротиться - дорогу забыл. Нет, Витек, по земле я пройду, как все, а вот потом бы отличиться! Черт знает, откуда взялась во мне эта заноза! Все будто ничего было, а тут - бах! - как молонья! И зажгло! А выходит пшик - не попасть мне туда!

- Попадешь! - уверенно сказал внук, опасливо думая, что же происходит с дедом.

- Нет.

- Почему?

- Тыща лет!..

- Да хоть миллион! - озаренный необычной для него мыслью воскликнул Витька, приподнимаясь на локтях. - Это при жизни мы считаем: мне двенадцать, маме там за тридцать, тебе под сто, а потом-то какой счет?

- Нет, - лукаво повторил дед.

- Время, что ли, остановится?

Помолчав чуток, дед ответил:

- Жизнь, боюсь, остановится! - Внук так и замер на локтях. - Время что, свистит меж пальцев - ухвати его попробуй! А жизнь - пожалуйста, хватай. И хватают! Да еще как! В сетях за три дня один налим! А где остальные? Какую газету ни возьми - везде война, бьют друг друга смертным боем!.. Людей на земле не будет через тыщу лет - вот в чем беда, Витек! И того парнишки, вроде тебя, который бы открыл учебник древности и ткнул бы в меня пальцем, тоже не будет. И учебника не будет. То-то и горько! Нет чтобы жизни-то без конца идти, чтобы все нажиться успели, так изводят ее, матушку!

- Кто изводит?

- Мы, люди.

- Как же это мы ее, интересно, изводим? - продол-' жал недоумевать внук.

- А так. Кто нарочно, а кто невзначай, кто кулаком, кто бомбой. Убывает жизнь, на глазах убывает, - с хрипотцой заключил дед, и Витька вдруг ощутил какую-то неуютность в уклончиво-туманных дедовских словах. - А ты, Витя, не принимай близко-то, не пугайся! - спохватился дед, смягчая голос.

- А я и не пугаюсь.

- И правильно. На тебя-то еще жизни хватит. А мне, так шут с ней, с моей древностью. Внука вот увидел, а внук - меня - и на том спасибо. И этого могло бы не быть. А там, глядишь, и правнукам расскажешь про деда - вот я и задержусь маленько в памяти людской. А в лагерь я тебя устрою. Скажу начальнику - и все! Меня знаешь тут как? Э-э! Ну ладно, спим!

Витька лег на спину и с серьезной озабоченностью уставился в темноту. Ему не понравился весь этот разговор о конце света. По Витькиным соображениям, это была явная чепуха, и все же он опечалился, потому что с будущим связывал тайную и сладкую уверенность, что если он даже умрет тут, что очень сомнительно, то снова объявится там, иначе куда же исчезать, если не в будущее. И ему вдруг стало жаль и себя, и деда. Нет, надо разубедить старика, что жизнь убывает, что люди изводят ее! Например, он, Витька, как и чем изводит? Ну, раздаст за день с десяток щелчков и подзатыльников - и все! Кто от этого помер? Наоборот, здоровее становятся!.. Внезапная догадка обожгла Витьку изнутри, и он тихо позвал:

- Деда!

- Оу!

- Это ты из-за налима подумал, что жизнь оборвется? Из-за того, что я его по башке стукнул?

- Нет.

- Ой, деда, из-за налима! - почти обрадовался Витька. - Зря! А хочешь, я его поглажу? - вдруг выпалил он. И даже сел в искреннем порыве загладить вину, словно именно от этого зависела сейчас вся жизнь на земле.

- Не кошка, гладить-то. Вредно это рыбе - слизь сотрется, - спокойно ответил дед Сергей, переворачиваясь на другой бок. - Ты и так ему кулаком-то все смазал.

- Это я так, случайно!

- От привычки лупцевать слабого, я понимаю. Как слабый мелькнул, так сразу ему в ухо!

- Да нет, деда!

- Ну, ладно-ладно!

- Значит, точно не из-за налима?

- Точно.

- А из-за чего тогда?

- Поживи вот, хлебни жизни, а там поймешь! А то мы с тобой на разных языках разговариваем, и выходит у нас: ты - про Мартына, а я - про Фому. Спать давай лучше.

Повозились они, теплее притираясь к подушкам и матрацам, и затихли. Витька думал о том, что дед хитрит и что-то утаивает, и что если бы знать хорошенько его жизнь, то можно было бы, наверно, и самому разобраться, а так... Из семейных разговоров Витьке запомнилось лишь одно: в начале войны дед с простреленными ногами попал к фашистам в плен, а в конце войны его освободили американцы - и все. Вот там, пожалуй, он и столкнулся с этим самым концом света и не может забыть его... А тут и он, Витька-балда, добавил своим кулаком!

Еле-еле прослушивался пульс катера, усыпляюще доскребывались мыши, молчал налим. Устал, похоже, отдыхает, свесив хвост с кромки таза. А к тазу крадется отряд белозубых крыс, в тельняшках до колен. У первой в лапах - маленький торшер, остальные несут на плечах ржавую ножовку. Вот они останавливаются у налимьего хвоста, разом вцепливаются в него и быстро-быстро пилят. Налим рванулся, но поздно - хвост уже влажно шмякнулся на пол, и крысы злорадно хрюкнули. Витька поднял голову.

Он вообразил всю эту сценку, но звуки оказались настоящие: хрюканье - это всхрапнул дед, а шмякнулось - в глубине склада. Витьке стало боязно, но он встал, сориентировался и пошел, шаря впереди ногами и руками. Торшер и таз попались ему одновременно. Он включил свет. Таз был пустым. Налим лежал возле ящика с аквалангом. С торопливым отвращением схватив рыбину за жабры, Витька плюхнул ее в воду. Потом минуты две споласкивал руки под умывальником. На полке у стола лежало несколько деревянных поддончиков для хлеба. Витька взял один и накрыл им таз, а сверху пригрузил ведром с замоченной посудой. Теперь налим, даже если и хвост просунет, не вывалится, не огорчит деда своим самоубийством и не станет лишней преградой на его пути в древность.

Повесив на гвоздь плакат с морскими узлами, который налим обляпал в двух местах, Витька встал лицом к закутку, выключил торшер и через двенадцать шагов наткнулся на мягкий штабель матрацев.

И тихо улегся.

Февраль 1976 г. Братск

http://mikhasenko.narod.ru