Из школы Зеф выскочил раньше меня, чтобы, наверно, взять инициативу в свои руки, поэтому выходил я на крыльцо с полной уверенностью, что он или скажет сейчас «пойдем» и кивнет влево, или трахнет чем-нибудь по голове без всяких кивков. На драку я настроился. Я рассчитал, что для начала защищусь папкой, потом ударю ногой, благо, ноги у меня длинные, а потом — как повезет. Но драться буду ожесточенно!..
На крыльце Зефа не оказалось. Мы с Авгой, который следовал за мной, как секундант, сбегали за левое крыло школы — нету, не было Мишки и за воротами.
— Смылся, кажись, — предположил Шулин.
— Да?
— Кажись, струхнул.
— Ты думаешь? — односложно отвечал я.
Мне казалось, что такое серьезно-опасное дело не может кончиться ничем. Скорее всего, Зеф придумал особую тактику, расхолаживающую, чтобы налететь, когда мы успокоимся, поэтому я был напряжен и сосредоточен, да и Авга тоже. Лишь после переулка, на людной улице, Шулин усмехнулся:
— Ну точно, трухнул!
— Да? — опять спросил я, но уже с облегчением — на людях обычно не дерутся, а если и сцепимся, то народ не даст убить или покалечить. — А чего бы ему трухать?
— Не знаю. Может, моей приписки? Я ведь ему написал, чтобы он напарника подыскивал, будем, мол, двое на двое драться. А он подходит на перемене и говорит: может, говорит, вообще капелла на капеллу сойдемся, так давай, говорит, зови свою Черемшанку, а я своих позову. Я говорю: давай, а я без Черемшанки обойдусь, у меня ближе есть, в Гусином Логу. Вот он, видно, и трухнул, коридорный храбрец!
— А у тебя что, правда, там кто-то есть? — спросил я испуганно-восхищенно, потому что о пацанах из Гусиного Лога ходили жуткие слухи: будто они и раздевают, и насилуют, и в карты людей проигрывают, то есть режут.
— Нет, откуда!
— Ну и Граф!
— По-моему, там никого и нет. Мифы древней Греции. Уж за два-то года я бы разнюхал!
— Припугнул, значит, Зефа?
— Да так вышло.
— Забавно… А как ты-то решил драться? — удивился я внезапной Авгиной задиристости.
— А что? Думаешь, тихий — так и драться не умею! Я, брат, залимоню — эхо пойдет. Меня батя с топором такой самбе научил, что ого-го!.. Я не потому тихий. Просто я самого города побаиваюсь. Я ведь тут вроде гостя, а в гостях, знаешь как, не шибко-то. Вон бог, скажут, а вон порог — и дуй в свою берлогу. В двадцать четыре часа. Как при царе политических выселяли.
Я усмехнулся и напомнил:
— Сам же говорил, что революция все изменила.
— Конечно. Но надо, чтобы в городе было меньше лоботрясов, особенно приблудных. А мне пока нельзя обратно, мне сперва надо — во! — Шулин сжал кулак и вздрогнул всем своим напрягшимся телом. — А сегодня, не знаю с чего, вдруг почувствовал себя маленько дома. Да-да! Ну, и решил… Да и зефовская морда больно уж постылая, ломается, как этот!..
Я все понял и почувствовал к Авге странную нежность, такую, какую, наверно, можно испытать к девчонке, и в порыве чуть не сказал, что в субботу мы с ним идем к Садовкиной на день рождения, а это значит, что он уже вполне свой человек среди нас, но осекся. Во-первых, Авга еще не приглашен, а, во-вторых, пусть он не догадывается о моем вмешательстве в это дело. И я лишь одобрительно потрепал Шулина за плечо.
А вокруг все сверкало, была теплынь, текли ручьи. Я радостно сдернул берет и распахнул куртку, как бы говоря всем: берите меня, я ваш!.. Перед сквером ремонтировали фонтан, по лужам на трехколесниках раскатывались малыши, а у скамеек, где еще осторожно, на газетках, посиживали, улыбающиеся мамы и бабушки, побирались верующие и неверующие голуби — фонтан был между оперным театром и церковью. Из школы и в школу шагали яркие, разноцветные девчонки, размахивая кто портфелями, кто сумками с надписью «Аэрофлот», а кто нес папки на молниях, прижимая их к груди, как новорожденных. Я представил, как Валя спешит сейчас домой, вот так же болтая с подружками, и меня вдруг прямо кольнуло — я почувствовал, что Валя вот-вот позвонит мне, явится домой и тут же позвонит. Я подхлестнул Авгу, и мы побежали.
Мама закрывала квартиру, когда я, по-собачьи стелясь над ступеньками, взлетел на пятый этаж.
— Мам, никто сейчас не звонил?
— Папа.
— Нет, мне.
— Тебе и звонил. Во-первых, после обеда приедет дядя Гриша, отдашь ему чертежи, они у папы на столе. Во-вторых, обед готов, а в-третьих, ни шагу из дома, пока не выполнишь во-первых. Все понятно?
— Да. Как с папой?
— Следствие возобновили.
— Опять следствие?
— Радуйся, чудак. В нашем положении и это выигрыш. Почти из-за решетки выскочил. Ну, я пошла.
Я сначала проверил, работает ли телефон, а потом сел против него на пол, прямо тут же, в коридоре, привалился спиной к стене и стал ждать Валиного звонка, повернув голову к ходикам в гостиной. Я ничего не хотел делать, только ждать. Маятник качался чинно и деловито. Я подсчитал, что тридцать качаний дают минуту, и продолжил счет… На одной тысяче двести девяносто пятом колебании телефон зазвонил. Я рванулся, но онемевшие ноги подкосились, и я едва удержался за косяк.
— Квартира Эповых, минуточку! — хладнокровно отвечал Мёб.
— Да-да! — прохрипел я, с трудом дотянувшись до трубки.
— Аскольд.
— Он самый.
— Это я, Валя!
— А-а, привет!
— Привет! Что там с тобой?
— Да так.
— А кто это басил, отец?
— Нет, мой робот Мёбиус.
— Как робот?
— Ну так. Маленький, самодельный, на столе стоит и первым трубку хватает.
— Правда? Ой, как интересно!
— А что со Светланой Петровной? — спросил я, более или менее почувствовав под собой ноги.
— Все нормально, но в школу она больше не придет, пока не родит. Вместо нее уроки у вас будет вести Амалия Викторовна, наша англичанка, из седьмой школы. И знаешь, что я тебе звоню? Твои пары можно теперь легко исправить!.. Но мне неловко объяснять все по телефону. Надо встретиться.
— Давай! — выпалил я. — А когда?
— Когда хочешь.
Брякнул дверной звонок.
— Минутку, Валя.
На ватных ногах, пронизанных колючими мурашками, я неуверенно подковылял к двери и открыл. Это был дядя Гриша, низенький, как карлик, но цилиндрически округлый.
— Здорово, Аскольд! — сказал он улыбаясь. — Как оно? Где-то тут батя просил какие-то чертежи. Ты в курсе?
— В курсе, дядя Гриша! — Я принес еле-еле два большущих альбома. — Вот… Вы сейчас куда?
— В комбинат.
— Не прихватите меня?
— Валяй. Я внизу обожду.
Дядя Гриша вышел, а я припал к трубке.
— Слушай, Валя, сколько на твоих?
— М-м, два семнадцать.
— Выходи ровно в два тридцать! — почти приказал я. — Все поймешь! Живо одевайся! Пока!
Когда вырулили на проспект, я спросил:
— Дядя Гриша, можно маленький крюк?
— Куда?
— Влево.
Уазик с прискоком перемахнул трамвайную линию, пронесся мимо парка и тормознул против Валиного дома. Я только хотел попросить дядю Гришу подождать минуты-две, как Валя появилась на крыльце, в красных сапожках, красной шапочке и в сиреневом плаще. С птичьей быстротой глянув туда-сюда, она ловко перебежала по кирпичам лужу у подъезда, и тут я, выскочив из кабинки, крикнул:
— Мы здесь!
— Ой! — пискнула она.
Радостным жестом, смущенно улыбаясь, я предложил ей одноместное сиденье в кабине, отделенное от шоферского теплым бугром мотора, нескладно подсадил, а сам запрыгнул в будочку, которая соединялась с кабиной окошком без стекла. Уазик круто развернулся, и нас тут как не бывало.
Валя обернулась ко мне, сияя.
— Вы меня прямо как похитили!
— Джигиты!
— А куда мы?
— В глушь, в Саратов, — ответил я.
— Как здорово!
Уазики безносы, вроде гоголевского Ковалева, сразу за стеклом обрыв, и дорога так и рвется под ноги, что аж пяткам ознобно. Не едешь, а летишь! Дядя Гриша, низкорослость которого скрадывалась за рулем, вел машину играючи своими короткорычажными сильными руками, только успевай приноравливаться к поворотам. Меня, правда, не швыряло, потому что во мне почти не было массы, один дух, а дух по Ньютону не обладал инерцией. У Вали инерция была, но она чутко реагировала на повороты, лишь изредка и слегка придерживаясь за скобку. Мы попали в резонанс с волной светофорных зеленых огней и неслись по городу без остановок. Вырвались на мост. Река нынче вскрылась Первого мая, словно вместе с народом решила продемонстрировать свою весеннюю радость и силу, но ледоход у нас кончался быстро: день-два — и чисто, потому что выше, километрах в тридцати, стояла плотина. И лишь редкие льдины проплывали сейчас, но вода поднялась и затопила всю левобережную низину, с ее домиками, огородами и озерками.
В будочке было свое окошко, но я тянулся вперед и смотрел мимо Валиной головы.
В три ноль-ноль мы остановились у железобетонной арки, за которой, возвышаясь друг над другом и загораживая друг друга, громоздились серые заводские корпуса. Из диспетчерской вынырнул отец, очевидно, уже поджидавший машину, и помог Вале сойти. Я не рассчитывал на эту встречу и, выпрыгнув из будочки, растерянно улыбнувшись, сказал:
— Пап, это Валя! А это мой папа, Алексей Владимирович, главный инженер всего вот этого!
— Очень приятно! — сказала Валя.
— Мне тоже, — ответил удивленный отец. — А я подумал, что это случайная попутчица дяди Гриши или курьер. — Мы рассмеялись. — Уж не ко мне ли, друзья?
— Нет, пап, мы так.
— Ну то-то. Вас куда подкинуть?
— Никуда. Обратно мы пешком.
— Правильно! Чертежи тут? Ага, вот они! Ну что ж, гуляйте! — Он кивнул нам, втиснулся в кабину, сразу посмурнев, и уазик умчался, опять, видно, к прокурору.
Валя с живым прищуром огляделась: с одной стороны длинный решетчатый забор, с другой — лес.
— И правда, глушь. А теперь куда?
— Еще глуше.
И через дорогу мы двинулись в лес, куда увиливала тропа, ведущая к невидимой городской окраине. Шоссе шло туда далеким огибом, потому что прямо лежала глубокая лощина. Лес этот, зажатый между городом и промплощадкой, был еще нормальным: высились тут зелено-золотистые здоровые сосны, густыми островками рос кустарник, тянуло смолистым сквознячком и насвистывали пичужки, — но хворь уже привили ему: справа и слева серели в молодняке ноздреватые вороха отходов, лепешки застывшего раствора, бракованные балки и покореженные плиты, словно какие-то внеземные обжоры бесстыдно нашвыряли сюда внеземных обьедков. Даже последние нищие сугробики-льдышки, которые песчаный грунт жадно досасывал под кустами, казались бетонными ошметками. Сквозь одно, метрового диаметра кольцо, с голыми ребрами арматуры, проросла сосенка. Лет через тридцать, если свалка не задушит лес и город не поползет в эту сторону, народ подивится на окольцованную сосну.
Мы были одни.
Я думал, наша прогулка будет простой и веселой, как телефонный разговор, но уединение вдруг сковало меня. Я уже не скрывал от себя, как вчера, что влюбился в Валю и что ради нее выходил в эфир, но боялся этой влюбленности, потому что уже дважды она заканчивалась плачевно — девчонки отшатывались от меня, едва я делал намек. И понятно! Разве можно ответить взаимностью такой образине? Поэтому я решил раз и навсегда, что ну их к лешему, этих девчонок! И вдруг — опять!.. Теперь я знал, что надо таиться, чтобы дольше продлилась эта невесомость. И я таился, тиская в кармане бочонок 81. Во мне билось ликование, но я подавлял его. Мне бы говорить и говорить с Валей, но я молчал, мне бы кувыркаться и плясать вокруг нее, но я спокойно брел рядом; мне бы смеяться и улюлюкать, но я почти хмурился; мне бы не сводить с нее глаз, но я косился не нее лишь украдкой, как на электросварку.
— Аскольд, ты уже был здесь? — спросила Валя.
— Был. Вон там маслята собирал.
— С кем?
— Как с кем? Один.
— А почему покраснел?
— Потому что вопрос странный.
— Сам ты странный.
Она отбежала в сторону, набрала сосновых шишек и стала кидать в меня. Пятясь, я ловил их и складывал в карман. На просеке, под тяжело прогнутыми проводами ЛЭП, мы сблизились, и я сказал, таинственно подняв палец:
— Послушай-ка!
Валя запрокинула голову и замерла. Щека ее была в десяти сантиметрах от моих губ. Я вспомнил, что, почти вот гак же обманув Шулина, шустрая Любка Игошина нанесла ему оскорбительный поцелуй, и смутился.
— Шуршит, — сказала Валя.
— Ток, — шепнул я.
— Да?
— Еще минут пять, и у нас волосы выпадут.
— Почему?
— Излучение.
— Мама! — воскликнула Валя, кидаясь вон с просеки.
Я догнал ее и усмехнулся:
— Трусиха!
— Ага, трусиха! Хочешь, чтобы я облысела? Вам что — хоть лысые, хоть бородатые, а нам?.. Представь-ка меня лысую! Фу, лучше не представляй, бяка!
Некоторое время мы опять шли молча, потом я сказал, вспомнив, как считал колебания маятника:
— А у вас было шесть уроков!
— Откуда узнал?
— Вычислил.
— Ух, ты! А какой был последний?
— Английский, — брякнул я наугад.
— Вот и нет! Вот и нет! — Валя захлопала в ладоши, но тут же остановилась. — Ой, Аскольд, мы же про двойки твои забыли! Слушай, у нашей Амалии Викторовны есть одна странность — ставить street marks, то есть уличные отметки. Встретит на улице, покалякает, по-английски, конечно, а потом смотришь — в журнале пятак. Мы с ней соседи, так у меня сплошь street marks. Я и девчонок выручаю, кто посмелей. Если хочешь— рискнем. Правда, подучить кое-что придется: всякие там фразы, диалоги, шутки. Но это пустяк! Я тебя в два счета научу! Хочешь?
— Подведу я тебя, — ответил я сдержанно, хотя у самого сердце запрыгало от радости.
— Если я возьмусь — не подведешь!
— Ну, берись! — с улыбкой разрешил я.
— Все! С завтрашнего же дня!
Позади затрещал мотоцикл. Валя ойкнула и спряталась за меня. Донельзя грязный «Иж» обогнал нас, нырнул в лощину, но вскоре вылетел обратно, не проехал, видно. Спустившись, и мы убедились, что дно балки непролазно. Метров на десять растеклись желтые глинистые наносы, из которых там и тут торчали раскрошенные бульдозерами плахи, бревна и выступы железобетонных плит. Мы взяли правее и наткнулись на вывороченную с корнем сосну, под углом упавшую через топь. Придерживаясь за ветки, я пробрался к вершине, но до сухого оставалось еще два — три метра.
— Придется поработать, — сказал я.
— Давай.
— Это я себе говорю.
— Как себе, а я?
— А ты пожнешь плоды.
— Нет уж, Аскольд.
— Да уж, Валя! Черная мужская работа! А у тебя и так вон сапожки затуманились, — сказал я, скидывая куртку. — Лучше погуляй, подыши.
— А ты без меня не уйдешь?
— Уйду.
— Смотри!
И она медленно двинулась наискосок вверх, а я энергично засновал вдоль трясины, собирая коряжки и таская их по сосне в кесиль-месиль. Отсыревшая кора скользила под ногами, трижды я срывался, роняя ношу, начерпал туфлями жижи и вообще устряпался, как черт, на этой трехметровой гати. Но тропу настелил и опробовал — держала хорошо. Отмыв туфли снеговой водой из приямка, я свистнул Вале и задрал голову к вершинам сосен, которые неподвижно отогревались в солнечном воздухе. Я вдруг ощутил, что мы с лесом в одном состоянии: впитываем весенние соки жизни.
Валя выцарапалась из кустов, натужно волоча за ржавый корень здоровый кусок обгорелого пня.
— Вот! — сказала она переводя дух.
— Ого! Молодец! — похвалил я, прикидывая, не сковырнет ли меня с сосны этот уже вовсе не нужный пенечек, но операция прошла благополучно, и обломок, усато брызнув, грузно чавкнул в грязь рядом с тропой.
— Ура-а!
— Ура-а! — подхватила Валя.
Мы перебрались и счастливо, точно форсировали Днепр, глянули сначала на оставленный берег, потом друг на друга, мол, каковы! Валя усмехнулась, вынула беленький платочек, послюнила уголок и, вдруг за шею наклонив меня к себе, стала протирать мой лоб. Я прямо задохнулся от этого внезапного жеста и сурово сощурился, будто недовольный, а сам таял от ее прикосновений. Знал бы, вывозил все лицо! От моего дыхания колыхались ее выбившиеся из-под шапочки золотистые пряди, и мне хотелось подоткнуть их…
— Теперь ол-райт! — сказала Валя.
— Thank you!
— Don't mention it! — ответила она и другим углом платка обмахнула свои щеки.
А наверху уже кончался лес и начинался город.