В понедельник анкеты не появлялись — или Нэлка не смогла, или я все же не сумел ее очень сильно попросить. Надо было, видно, конфет купить или шоколадку!… Появились они во вторник, вечером. Вручая мне тяжелую, перехваченную шпагатом стопу бумаг, отец с довольной улыбкой проворчал, что мало мне отвлечь от работы главного инженера, так я еще и полуправления мобилизовал. Листы, плотные и остро пахнущие нашатырным спиртом, были четко заполнены темно-коричневым текстом, написанным чертежным шрифтом: вопросы — слева, место для ответов — справа. Молодец, Нэлка! Ух, какая молодчина!

Я так и отнес кипу в школу — не развязывая. От волнения глаза Васькины еще больше углубились и там, в глубине, расширились, видно, он только сейчас вполне оценил нешуточность нашей затеи. Ощупав пачку и резко нюхнув, он расчихался, и все давай нюхать и чихать, даже тот, кого не пробрало. На первой же перемене комсорг торжественно раздал анкеты. Я бы мог еще дома отделить себе листы, но мне хотелось получить их принародно. И я получил, и гордо сел рассматривать.

Напомнив, что анкета анонимная и что никого не вздуют и не потащат к директору ни за какие ответы, Забор объявил, что надо немедленно избрать комиссию из трех человек, штаб будущего форума, который будет изучать анкетные результаты. Девчонки тотчас выдвинули меня. Прослышав, что я целую дамам ручки, они прямо ошалели от восторга, улыбались, любезничали, всем я понадобился, только и слышно: Эп да Эп! Надо было еще в первом классе поцеловать какую-нибудь Марусю — и был бы все десять лет счастливчиком! Или, наоборот, пропал бы, потому что девчачья любовь сводилась к выдвижению в начальство. Так что я не только влетел в комиссию, но и оказался ее председателем.

Проглядев анкеты, Шулин растерялся:

— Эп, а вот эти-то куда, в Черемшанку отсылать?

— Долго. Пусть тетка с дядькой заполнят.

— Да плевать они хотели!

— А ты обьясни, что это важно.

 — Объяснишь им!.. Слушай, Эп, приди-ка ты лучше сам и объясни. Они тебя слушают. Ты вот сказал, что раз собаки нет, то незачем и дощечку с надписью «во дворе злая собака» держать, — дядька оторвал ее!.. Да и мне поможешь, а го туг смотри, сколько понаворочено, чего мы и не говорили!

— Кроме нас люди думали.

— «Способный ли ты?»… А почем я знаю?

— Неужели не чувствуешь?

— Мало ли что я чувствую!

— Вот и напишешь.

— Нет, Эп, ты приди!.. А это что? «Мужской или женский пол умнее и развитее?» Мать честная!.. Мы же о девчонках и пацанах спрашивали!

— Это мы с Васькой обобщили!

— Сдурели! — воскликнул Авга. — Они обобщили, а мне отдувайся! Что я вам, академик?

— С тебя, балда, не научный трактат спрашивают, а личное мнение! Правильно или неправильно — все равно, лишь бы это были твои собственные мысли!

— Нет, Эп, ты приди.

— Ладно, приду. Да! — крикнул я, вскакивая. — Чтобы завтра же вернуть заполненные анкеты, иначе к субботе мы не успеем их проанализировать! — Во мне уже заговорил председатель комиссии. — И чтобы никаких отговорок!

— Значит, придешь? — не успокаивался Шулин.

— Приду. И может, не один.

Это я решил познакомить с Авгой Валю. Надо же когда-то размыкать наше одиночество, а то Валя и моих друзей избегает почему-то, и со своими не сводит, даже провожать себя до дома не дает. Нам, конечно, и одним хорошо, но иногда тянет в общество.

И вот часов в пять, когда мы с ней отзанимались по-английски, я предложил прогулку в Гусиный Лог. Валя слышала об этом районе тот же миф, что там рассадник хулиганства, но согласилась.

Мы отправились.

Солнце палило уже целую неделю. Тысячи тонн влаги унеслось в небо, у заборчиков высыпала травка, деревья и кусты окутались зеленой дымкой, и вообще природа, по-моему, перескочила из зимы в лето, как Монголия из феодализма в социализм.

Асфальт кончался на следующем перекрестке вместе с нашими домами, и от него как будто начиналась деревня, откуда утрами доносилось петушиное кукареканье. Здесь когда-то, в конце девятнадцатого века, родился наш город, и здесь постепенно умирал его старый облик. Через это деревянное поселение, изгибаясь коромыслом, тянулись к реке, где прежде наводился понтонный мост, древняя булыжная мостовая, с проплешинами гравия, бетона или просто с ямами. Справа от мостовой и залегал Гусиный Лог — овраг, забытый домами. Через каждые шагов сорок в него врезались узкие улочки С края, где лог только набирал уклон, домики стояли вольно и даже с огородиками, а дальше огородики сходили на нет, домики сближались. И всюду глухие заборы, прорези почтовых ящиков в них и таблички о злых собаках. Посреди улочки промоина, забросанная шлаком, битым кирпичом, дырявой обувью и прочими отбросами. Ниже — круче, домики стыковались, лезли на сваи и друг на друга, сеням уже не хватало места, и два дома иногда объединялись общим тамбурчиком: одному он подвал, другому чердак. Не хватало места и заборам. И вообще улочка исчезла, превращаясь в как попало и куда попало ведущие ступеньки, сглаженные водой. Где-то там, на самом дне, протекала срамная, полупомойная Гусинка, птичий курорт. Что и когда загнало сюда и спрессовало людей в этой яме, не знаю. Город уже перешагнул ее: правее нашей улицы лог перемахнул огромный, на всю ширину проспекта, мост, за оврагом уже сахарились отделанные мраморной крошкой панельные дома и вырисовывался железобетонный скелет чего-то гигантского. Снизу, от реки, и на Гусинку наступают, загоняя ее в трубы и. замывая лог землесосами, но все это очень медленно, а пока — вот…

Валя держалась за мою руку и ни о чем не спрашивала. Мы постояли у ступенек, хмуро-сосредоточенно поозирались, попринюхивались и вернулись немного назад. Авгина родня жила чуть выше, но тоже в тесноте. Маленький домик под толем, тополек между забором и окном да плаха от калитки до сеней вдоль завалинки— и весь двор, а в полуметре, за штакетником, звенел тугим проводом и давился лаем чужой пес. Мы тихонько вошли в крохотные сени, целиком занятые тремя мешками картошки, ступили в кухоньку и чуть но нырнули в открытое подполье, где трепетал бледный свет и откуда вырывалась веселая песня Шулина:

Мы заглянули вниз. Подполье было вырыто пирамидой и не глубоко. На земляной приступочке горела свеча. Шулин, закутавшись в фуфайку, мотал головой в такт словам, отрывал от картошки ростки и швырял ее в ведро, привязанное к веревке.

Нас электричество От голода избавит, Нас электричество Продуктами завалит, Нам электричество Даст водки с колбасой: Нажал на кнопку — чик-чирик! — И ты уже косой!

Я знал, что в следующем куплете электричество заменяло пап и мам, и, чтобы не рассекречивать этого дела, решил сорвать Шулину концерт и потянул за веревку.

— Э-э-э! — завопил Авга, судорожно хватая ведро.

— Антракт! — пробасил я.

— Эп, ты?

— Я.

— Сдурел, мать честная! — громыхнул Шулин. — Ты же напугал меня, как этот!.. Фу, аж руки затряслись!

— Не ругаться, у нас дама.

— Кто?

— Да ты хоть выгляни, ктокало!

Авга ухватился за край люка и кряхтя выжался, как на брусьях. Увидя Валю, он вдруг разинул рот, качнулся и свалился вниз. Но тут же, улыбаясь, появился опять, рывком сел на пол и охлопал грязные руки.

— Познакомьтесь, — сказал я не совсем уверенно. — Это Валя. А это Август, мой друг.

— Август? — переспросила Валя.

— Да! — со смаком подтвердил Шулин и царски простер руку — Тридцатый год правления Октавиана Августа считается за первый год новой эры!.. Новой эры не обещаю, но могу спорить, что во всех школах города Август — я единственный!

— Пожалуй! — согласилась Валя.

— Да и Аскольды на дорогах не валяются! — напомнил я.

— Точно, имена у нас аховские! — сказал Авга. — А это хорошо, что вы пришли Только знаете что, займитесь чем-нибудь с полчасика, а? Я тут еще маленько повожусь. До тетки надо картошку перебрать. Мешка полтора осталось.

— А есть во что переодеться? — спросила Валя.

— Зачем?

— Поможем императору Августу перебрать картошку!

— Да бросьте вы!

— Да-да, Октавиан, давай тряпки! — сказал я.

Видя, что мы настроились решительно, Авга охотно отыскал нам кое-какую одежонку. Валя шмыгнула в горницу, а я нетерпеливым кивком спросил Шулина, ну, мол, как моя знакомая. Авга лихо выставил большой палец и тут же вопросительно дернул подбородком, мол, кто такая и откуда. Я сделал торжественный жест, дескать, спокойнее, не все сразу. Путаясь в длинном подоле и оттопыривая излишнюю ширину пояса, где уместились бы еще мы с Авгой, появилась Валя и, сдерживая смех, прокружилась перед нами В этом стареньком цветастом платье она была так по-домашнему мила, что у меня защемило сердце… Авга же хохоча нахлобучил нам еще кепки, и, словно беспризорники, сошли мы вниз, и я узрел себя в подвале, как говорил Александр Сергеевич.

По стенам мерзко застыли ползущие вверх толстые бледно-фиолетовые ростки. Пламя свечи колебалось, в глубине шатались таинственные тенёта, резко пахло плесенью.

Хозяева прозевали переборку картошки — она уже сморщилась, одрябла и сильно проросла, сплетясь в один комок. Мы дружно захрумкали ростками и застучали картошинами по ведру. Валя сказала, что впервые сидит в подполье. Шулнн заметил, что разве это подполье, что вот у них, в Черемшанке, подполье так подполье — дворец, а не жалкая яма, там каждому овощу — свой этаж и свой отсек. И пошел, пошел говорить, рассказывать про деревенское житье-бытье, и все Вале— приглянулась она ему, видно. И пусть, я рад.

Накопился мусор. Авга вылез, отнес бак с ростками куда-то на улицу, наверно, в ту же промоину, потом сел на корточки у люка и с широкой улыбкой, забавно перекосив голову, стал любоваться нами.

— Ты чего? — спросил я.

— Да уж больно вы сейчас на моих братцев и сестриц похожи, прямо вылиты. Ряженые и смешные. Так бы и не выпустил вас из подполья! — любовно заключил он.

— Август, — тихо спросила Валя, — а у вас дома все по месяцам названы?

— Только двое: я да телка Апреля, — серьезно ответил он. — Остальные кто как. Семья здоровая! Уйдем на Лебяжье болото косить ли, по ягоду ли — деревня как вымрет.

— Лебяжье болото?

— Ага.

— Хм, странно, — протянула Валя. — У вас Лебяжье болото, а у нас Лебединое озеро.

— Где это?

— В оперном.

— А-а, ну так в оперном!.. То сказочка, а то правда. Там феи да принцы, да музыка волшебная, а у нас — о-о!.. Сядем на покосе перекурить, а из кустов — лось, вот с такой мордой — сапогом! А батя его матюгом как шуганет — только треск пойдет! Вот вам вся музыка и все феи! По правде всегда грубее… Я сегодня письмо от Райки получил. Помнишь ее, Эп?

— Райку-то? Еще бы!

— Не письмо, а комедия. Хотите, прочитаю?

— Ну-ка, — сказал я.

Иногда Шулин прямо завораживал меня, я и говорить начинал его словечками и с его интонацией, и слушал, по-шулински разинув рот. Я вообще какой-то переимчивый, что-нибудь да перениму у человека, который мне нравится, и порой ловлю себя на том, что вот проскользнуло отцовское, вот Васькино, а вот Авгино, и лишь от мамы ничего, кажется, не взял. Неужели я ее мало люблю? И хорошо, если перенятое химически соединяется с моим кровным, а вдруг это простая смесь, как монеты в копилке, — стоит меня толком потрясти, и я смертельно опустею?..

Авга принес конверт, сколупнул с него какие-то крошки, вынул листочки и, свесивши ноги в подполье, стал читать:

«Дорогой брат Август. Пишет тебе Рая. Во первых строках своего письма сообщаю, что все живы и здоровы и желаем тебе того же самого. Правда, мама прихворнула маленько животом, но потом поправилась. А как ты живешь? В этом году Костя пойдет в школу. Недавно утонул старик Ведышев, он рыбачил с лодки, и она перевернулась. Старика вытащили и похоронили, а старуха все плачет и ходит в черном. Настя Кустикова опять вышла замуж и опять собирается ехать в город. А папка вчера снова напился. Они сперва с дядей Гришей Боярцевым пили у нас, потом куда-то ушли, а вечером он пришел и начал табуретки ломать. Которая из листвяка никак не ломалась. Он ее и на пол кидал, и о порог бил, а потом принес топор. Мама с Петькой на руках выскочила в окно и спряталась у Сучковых. Папка бегал искать ее, но не нашел, а только топор потерял. А мы с Галкой залезли под кровать и давай реветь. Он вытащил нас. Лицо у него было в крови, он был в одних кальсонах и начал делать ласточку, и велел нам держать ему руки и ноги. Но ласточка у него не получалась, он все падал и ругался, а потом упал на кровать и заснул. А утром чинил табуретки. У меня за год будет две тройки, а остальные четверки. А как у тебя? Приезжай скорей, нынче будет много земляники. Я такая же: все хохочу, хохочу и сама не знаю, над чем. Мама не верит, что по небу космонавты летают и даже садятся на луну. Дураки, говорит, вы! Они, говорит, где-нибудь за горой спрятались и болтают по радио, а вы и уши развесили. Комик она у нас! Если у тебя есть красивые фантики, то вышли. Костя их копит и все время возле сельпо бегает. Но фантики у нас некрасивые, или конфеты совсем без фантиков. Привет дяде Ване и тете Кате. Пока до свидания, Рая».

Авга замолчал и некоторое время задумчиво глядел на свечу, потом сунул листы в конверт и вздохнул:

— Вот такие у нас феи и принцы!..

Ни слова не говоря, я выдрал, как из кошмы, пучок картошки и, медленно очищая, стал бросать в ведро — бум, бум, бум! Валя присоединилась ко мне, потом спрыгнул и Шулин. Потихоньку мы снова разговорились, но ни о деревне, ни о письме больше не заикались, хотя делающий ласточку дядя Степа, окровавленный и в кальсонах, не выходил у меня из головы.