Хоть потасовка и была горячей, но она будто заморозила меня, и я начал оттаивать где-то через час, когда в раздевалке сантехники уже орудовали своими клешнястыми ключами. Я какое-то время наблюдал за ними, потом вспомнил, как сюда заявились мымры, как я отступал, как потом изобретательно отбивался, и вдруг весело поразился — неужели это я один справился с четырьмя?.. Выходит, справился! Правда, сперва-то я перетрусил, зато после!.. Исколотить так, как надо бы, я их, понятно, не исколотил, но психическую взбучку дал — будь здоров! — да и не только психическую! Вон какими взмыленными они вылетели во двор!.. Конечно, мне помогли неодушевленные предметы: дезкамеры, вата, ковер, стояк; но ведь не ввалилась же дезкамера в кухню, как Мойдодыр, и не подставила спину; не пропыхтел же тюк, мол, спихни меня; не протянули же три богатыря руки — я сам заставил их помогать мне. Сам — вот в чем соль!.. Разве что стояк фыркнул случайно, но почему бы ему не фыркнуть и не брызнуть мыльной струей в глаза моих врагов, стояк-то наш!..

Я хохотнул, к удивлению сантехников, и полез на дезкамеру с мокрой тряпкой. Услуга за услугу — по-дружески. Часть пыли я там уже размахал, но и оставшейся было вдоволь — хлопья ее колыхались, как студень. Еще бы, мама не заглядывала сюда четыре года, все надеясь на скорый переезд.

Протерев свою крепость-спасительницу, я затем протер все, на что осела пыль, даже гитару, которую отец повесил на желтое пятно. Тут и сантехники довинтили гайки. Я попросил их придвинуть диван к стенке и закинуть вату наверх. Теперь все — никаких следов от сражения. А хорошо бы оставить как было, чтобы показать Борьке со Славкой, но в любую минуту мог зарулить отец — ведь авария! — и боевой вид спальни его бы не очень обрадовал.

Когда я в закатанных до колен штанах собирал в таз огромной тряпкой стоявшие в кухне и раздевалке мутные лужи, явился Борька, взволнованно-нетерпеливый.

— Вовка, ты тут размылся, а листовки-то — тю-тю, нету! — выпалил он.

— Но-о? — удивился я. — Где же она?

— Блин сорвал, где же еще?

— Ты видел?

— Нет, я только что приехал, но иду на спор — Блин!

Я прошлепал к порогу в спальню, взял с дивана листовку двумя мокрыми пальцами, как прищепкой, и показал Борьке.

— Вот она… Да не кривись, не я сорвал — Блин, ты прав. Но вот почему она у меня — ха-ха-ха!..

— Ну чего ты, Гусь! Давай говори, не тяни резину! Вечно он тянет, как этот…

Я сперва усадил Борьку в сенях на табуретку и велел подождать, пока я докончу уборку, но потом шмякнул тряпку об пол и ну рассказывать, ну изображать!.. Получалось, что я сидел на дезкамере, как Зевс на Олимпе, метавший в несчастных людей громы, молнии и пепел. Нелегко было поразить Борьку, но тут я его, кажется, поразил, потому что, когда я, наконец, перевел дух, Борька дернул губами и крякнул:

— Жаль!

— Ничего, и тебе, может, придется! — снисходительно заметил я, хлопая Борьку по плечу.

Он стряхнул мою руку и поморщился.

— Не это жаль, а что Блин не узнал, что рисунок мой!

Я удивился:

— Почему жаль?

Косо и чуть исподлобья глянув на меня, Борька выпалил:

— Думаешь, принял удар на себя, так и все?.. А может, я сам хочу принять удар? — И он стукнул себя кулаком в грудь.

Я виновато улыбнулся и успокоил его:

— Примешь, удары еще будут.

Горестно махнув рукой и буркнув: «Ладно, домывай», — Борька ушел. Я понимал его обиду, потому что сам недавно завидовал Славкиному успеху в драке. Потому, быть может, меня и тянуло столкнуться с мымрами, что хотелось испытать себя еще раз. И вот я испытал! И превзошел, пожалуй, всех, так что имею теперь право спросить у друзей, кто будет главным, потому что, если скажут: ты, я не покраснею!

Целый день я маялся с этой мыслью, но у Славки разбарабанило от зуба щеку, ему было не до главных, с одним же Борькой затевать разговор не стоило. А вечером, в постели, под голубым сияньем потолка, я додумался до простой вещи: если чуешь силу, не спрашивай, а действуй, и все поймут, на что ты годен.

Точно, я начну действовать — ведь «Союз Четырех» существует! Но существует беззаконно! Вот я для начала возьму и узаконю его! Как? Билетами, как и всякий союз.

И я взялся.

Из плотной бумаги для эскизов я загнул четыре небольших книжечки. Но заполнять их от руки не годилось. Какой же закон, если от руки — раз! — и подделали документ. Тогда я принялся за адский труд — вырезать алфавит из стиральной резинки. Дней пять провозился, втайне, конечно, зато буковки получились — одна к другой. Потом из резинки же сделал круглую печать с двумя буквами, как на листовке, — СЧ, но расположил их хитрее, в виде серпа и молота, поперечинка — рукоятка, а маленькая стойка — просто так, сучок на рукоятке. Я полтетрадки ушлепал печатью, мажа ее красной тушью. Не печать, а загляденье. Над девизом я тоже долго не ломал голову, почти сразу выдал:

И вырезал этот неслыханный девиз целиком на одной резинке, с той и другой стороны, лесенкой, как у Маяковского.

Все!

И вот как-то после обеда я заперся, как будто меня нет дома, и сел печатать. Снаружи билет был чистым. Внутри: слева — фамилия, имя и название союза, справа — девиз, а по ним красные печати.

В глазах рябило, руки устали, ныла спина — попробуй подгони буковку к буковке. А тут еще торкались несколько раз. Кончил я только к шести часам, испортив лишь одну карточку, открыл заднюю стенку радиоприемника — самое безопасное место — сунул туда билеты на просушку.

Во двор вышел, пошатываясь и шоркая глаза.

Борька и Славка сидели на афонинском крыльце и играли в крестики-нолики. Увидев меня, Борька радостно воскликнул:

— Вот он!.. Я говорил — спит, а ты — заболел! Подставляй лоб! — Он заломил средний палец за большой и с такой оттяжкой врезал Славке выспоренный щелчок, что можно было опрокинуться, но Славка и в ус не дунул.

— Я, правда, решил, что ты заболел. У тебя эти дни вид какой-то температурный, — оправдался он, не щелкнув даже на длинном последнем слове — уж не от щелканья ли cи лечил свои зубы в тот раз, когда ему раздуло щеку.

Вместо объяснений я сладко потянулся.

— Засоня, — сказал Борька. — К нему, как к порядочному ломишься, а он — хыр-хор… В чем это у тебя руки?.. Ты что, новую листовку делал?

— Нет, пора листовок кончилась, — важно выговорил я, усаживаясь рядом. — Вот что, ребя, завтра ко мне в десять утра — как штык!.. Без смеха и никаких вопросов! — Я чуть выждал с серьезной миной, потом улыбнулся. — А сейчас я ваш дотемна!..

Утром в десять ребята были у меня. У Борьки в глазах держалась усмешка, но и любопытство, а у Славки — ничего, как будто на работу пришел, — вот выдержка!

Я провел их в спальню, усадил на диван перед дезкамерой, как перед символом нашей твердости и неприступности, вытащил из кармана завернутые в тетрадный лист билеты и произнес:

— Афонин и Чупрыгин, с сегодняшнего дня вы являетесь законными членами «Союза Четырех»!.. Позвольте вас поздравить и вручить вам билеты!

Я выдал им книжечки, и друзья минут пять обалдело рассматривали их, вертя, открывая и закрывая.

— А зачем ты мне свой дал? — спросил Славка.

— Чтобы ты мне вручил.

— А-а, ну держи, Кудыкин. Поздравляю! — Славка-таки легонько щелкнул зубами.

Я взял билет и тоже давай рассматривать, точно увидел его впервые. А собственно, так и есть, вчера ведь он не принадлежал мне и ничего не значил, а сейчас он сделал меня членом «Союза Четырех» — как же его не разглядеть!

Придя, наконец, в себя, Борька спросил:

— Гусь, а что теперь, колотить всех подряд?

— Почему колотить?

— А что делать?

— Ну, и колотить будем, когда надо!

— А в перерывах? — не отставал Борька.

— В перерывах? — переспросил я, глядя на рассудительного Илью Муромца, но тот задумчиво грыз ноготь. — Ну что, жить будем союзом… Это же интереснее, чем просто так.

Повисло неловкое молчание. Я-то ожидал восторженных криков, похвал, веселья, а тут молчат, грызут ногти да задают глупые вопросы. И меня взорвало.

— Ну чего вы?.. Не хотите?.. Тогда давайте сюда билеты и уматывайте!.. Живите сами по себе!.. Давай! — Я протянул к Борьке руку, с ужасом ожидая, что он вернет билет.

Но Борька спрятал его в карман и сказал тихо:

— Не шуми, Вовк, все нормально… Но надо же знать, что делать, раз союз… или как без союза?

— Ну уж не-ет, — уверенно протянул я. — Только почему именно я должен знать?

— А кто же? — удивился Борька. — Ты же этот… комиссар.

— Я?.. Кто сказал?

— Вот мы и говорим. Да, Славк?

— Конечно.

У меня мурашки пробежали по спине, и где-то там, в глубине глаз, дрогнули слезы.

— Ну вы и даете, — глубоко вздохнув, сказал я. — Тогда первое собрание «Союза Четырех» считаю открытым… Вопрос один: что делать? Славка, да кончай ты ногти грызть, думай!

Славка оторвался от ногтя и проговорил:

— Думаю… И вот что придумал, товарищ комиссар. «Союз Четырех» — это маловато… Ну, если драться, то, понятно, вчетвером, а так — мало… Какое это житье — вчетвером?

— Давай еще! — воскликнул я. — А где возьмешь?

— А девчонки-то, — чуть смутившись, сказал он. — Ох, и Гусь!.. Как в садовника играть или в прятки, так ему подавай девчонок, а тут и за людей не считает! — отплатил мне Славка моей же монетой.

— Почему?.. Я это… я не думал, — забормотал я, сбитый с толку.

И мы опять замолчали.

Еще бы! Союз-то возник как военная мужская организация, для защиты двора, поэтому о девчонках не могло быть и речи, ну, а если наклевываются другие дела, то надо подумать — может, действительно, стоит принять. Я вспомнил Томку. Ведь это она первая назвала меня главным среди мальчишек! Не скажи она этого, быть может, мысли о союзе у меня не возникло бы! За одно это ее надо принять.

Молчание нарушил Борька.

— Взять, взять их, пусть едой занимаются, — брякнул он.

— Какой едой? — не понял Славка.

— Обыкновенной — ам-ам. Вы что, думаете голодными заседать? Ха, артисты!.. А так — собрались, кто огурчик принес, кто колбаски, кто яблоко, как в гараже было. Скоро вон у тети Зины ранетки созреют, — распелся Борька.

— Да постой ты, обжора, с огурцами! — прервал я его. — Тут ничего не решено, а он с колбасой лезет!.. Так принимаем или нет?.. Кто за?.. Единогласно… Петрушка какая-то получается! Все перевернулось вверх дном. Значит мне заново начинать работу… Жаль билеты — так старался.

— Не волнуйся, комиссар, они будут нашими военными билетами, — нашелся Борька. — А общие потом сделаем.

Но тут мы спохватились, что девчонки могут начихать на всякие союзы. Это и предстояло установить в первую очередь. Мы решили записками вызвать их из дома и поговорить. Я тут же сел за стол. Славка предложил со слов «уважаемая» или «дорогая», но я начал еловом «слушай». Дальше шло имя и предложение явиться в три часа к нашему тополю, о котором девчонки знали — Мирка сама раз перебиралась на крышу. Славка посоветовал добавить постскриптум: «Записку проглотить», но я возразил, мол, что они, дуры — глотать ерунду. Накатав две бумажки, Люське и Мирке, я отдал их Борьке и Славке и благословил:

— Ну, счастливо!

В нашей жизни заваривалось что-то небывалое.

— А себе почему не пишешь? — лукаво спросил Славка.

— А моей, то есть это… Томки-то нету. Вот приедет — напишу, не бойся!

— Так она приехала, — сказал Славка.

Я выронил карандаш и прошептал:

— Не ври!

— Здрасте!.. Да только что!.. Чемоданы пронесли и сетку с яблоками… Томка еще руку козырьком сделала и на твои окна посмотрела — не ждешь ли, а ты — не ври!.. А яблоки вот такие! Так что пиши, комиссар. Ну, айда, Борьк.

И они ушли.

А мне как лед на темечко положили… Томка тут, Томка тут — токало в висках. Я прокрался к окну в раздевалке и замер, прижавшись виском к холодной стенке. Это было единственное окно в нашей квартире, из которого наискосок, да и то одним глазом, можно было увидеть Томкино крыльцо. На перилах сидел воробей и так старательно чистил клюв, что даже у меня зачесалось в носу. Вдруг он — порх! — и вышла Томка, в каком-то новом цветастом фартучке с отдутым карманом. Она оперлась о перила и тихонько запокачивалась и в упор глянула на меня. Я ошпаренно дернул головой и так трахнулся затылком о стояк, что застонал и сел на пол. Дурак! Ох, дурачина! Она же близорукая, не заметила бы!.. М-м…

Отдышавшись, я быстро нацарапал записку, взял испорченную резинку, лезвие и, убедившись, что Томки нет, уселся на крыльцо, как будто мастеря что-то, а на самом деле, бессмысленно кроша ластик. Голову я склонил так, чтобы все видели, что я никого не вижу. Но я все чувствовал и вздрагивал при каждом хлопке двери, боясь Томкиного появления. Какое тут записку передать!.. Тут дай бог живым остаться!

Минут через десять, когда от резинки почти ничего не осталось и я пал духом, Томка, наконец, постукивая каблуками, спустилась с крыльца. Я так и скрючился, ворочая локтями. Она остановилась, увидев меня, потом, чуть поколебавшись, неловко подбежала, сунула мне под локоть яблоко и припустила обратно. Яблоко было большущее и такое раскаленное, что прямо жгло колени. Хотелось взять его в ладони и потискать, но мне казалось, стоит прикоснуться к нему, и со всех сторон закричат, мол, ага, гостинчики, любовь, жених и невеста!.. Не выдержав этой пытки, я схватил яблоко и скрылся за дверью.

Мне хотелось впиться в него, но я лишь прикасался к нему губами, точно целуя, подкидывал в воздух и даже чуть не стукнул об пол, как мячик, а потом обернул газетой и спрятал в радиоприемник, зная, что сохраню его навсегда.

Посыльные примчались и доложили, что все в порядке. Смущенно разведя руки, я шепотом попросил Славку отнести записку к Томке, мол, не могу. Славка понял и отнес.

Полтретьего мы, незнакомо-возбужденные, явились к тополю. Это было наше первое свидание с девчонками, пусть деловое, но свидание. А тут нас поджидал такой удар, какой нам еще никто не наносил. Под деревом белели свежие опилки и, как отрезанная рука, валялась длинная, толстая ветка. Наша ветка! Мы тотчас узнали ее по хоботному изгибу и сучкам и, вскрикнув, бросились ощупывать ее, будто ища признаки жизни. Но она была холодна. Тогда мы подняли головы в надежде, что это, может быть, все-таки другая ветка, а наша так и парит в вышине, как парила… Но на том месте из как бы сморщенного от боли ствола торчала страшная полуметровая култышка, с бледным, бескровным срезом.

Погиб наш Остров Свободы!.. Гнусные твари! В открытую взять не удалось, так начали подличать втихоря?!

Славка сжал кулаки и, тряся ими, зарычал:

— Дайте! Дайте мне хоть одну мымру!

— Айда к Бобкиным! — приказал я.

Нам открыла тетя Феня.

— Юрка дома? — жестко спросил я.

— Нет, — ответила она, подозрительно оглядывая нас.

— Скажите ему, что я его задушу, — простучал багровый от гнева Славка.

Тетя Феня резко нахмурилась и перешагнула порог.

— А что такое?

— Задушу! — повторил Славка. — Можете прощаться с сыном!

— Да в чем дело, ребята?

— Спросите его самого! — ответил я, и мы ушли.

Сперва пропал гараж, теперь вот крыша — кончилось наше чисто мальчишеское житье, и если бы не «Союз Четырех», остались бы мы на бобах… Нет, не зря я узаконил его!.. А этим мымрам будут еще от нас и охи и ахи!

Молча перетащив ветку в кусты и уложив ее вдоль забора, мы размели и притоптали опилки, а чтобы девчонки не видели, как мы ждем их, влезли на самую макушку тополя и расселись там, кто где.

Под нами проносились машины, проходили люди, превращенные в головы и плечи. Шляпка… Берет… Лысина… За дорогой виднелся чужой просторный двор, с волейбольной площадкой, с качелями, с грибками, как на пляже… Что-то давненько не прибегала к нам Пальма с этой забавной девчонкой.

Дамы наши запаздывали.

Борька завозился надо мной, как ворона, и заворчал, что у него отекли ноги, что даже птицы не сидят на одной ветке по столько и что хорошо жирному Славке — есть на чем сидеть.

— А где пацаны? — наконец-то раздалось внизу. — Ну, если обманули, я им дам!

— А если нет, поцелуешь? — спросил Борька.

Девчонки рассмеялись и задрали головы, и мы начали спускаться, гордые, точно космонавты. Я лишь на миг поймал веселый Томкин взгляд, а дыхание у меня аж пресеклось. Она была в черной юбочке и белой кофте, с короткими рукавами, а Мирка с Люськой грызли по половинке яблока — Томка, видно, их угостила. Грызите, грызите, а у меня-то дома целое запрятано!

Перекинувшись несколькими пустыми фразами, мы замолчали. Девчонки ждали, а я не знал, как приступить к делу, которое сам толкам не продумал.

— Ну, пацаны, давайте, а то мои скоро проснутся, — подстегнула Мирка. — Вовка, чего покашливаешь? Давай!

— А почему именно я?

— Ну Борька!

— А я почему?

— Ну вот, започемукали!.. Мне, что ли, начинать?

Все мы улыбнулись, и тут я решился.

— Ну, ладно, — сказал я. — Тогда слушай… Вот так… Когда вы организовывали концерт, вы нас приглашали, да?.. А теперь мы организовываем союз и вас приглашаем, вот… — Я думал, что буду говорить очень долго, и вдруг выдохся. Ну, ни слова в голове, хоть караул кричи!

Видя, что я кончил, Мирка спросила:

— Что за союз?.. Концерт — это понятно, а союз?

— Советский Союз — понятно? — выручил меня Борька.

— То Советский!.. А это какой?

— Дворовый.

— А-а, тимуровская команда! — вскрикнула Томка и захихикала, что догадалась.

— Да не команда и не тимуровская! — возразил я, глядя Томке под ноги. — Тимуровцы помогали, когда война или когда позарез надо!.. А где война? Кому помогать?.. Анечкин огород копать? Да они сами вон киснут на крылечках от безделья, а нас только обзывают… Это они пусть создают тимуровскую команду помогать нам, а то уж совсем!.. Для себя мы создадим союз, вот что! — вырвалась вдруг у меня нужная мысль. — Свою жизнь организовать!

Мирка с Люськой перестали жевать, Томка часто заморгала! Друзья стояли сбоку, и я не видел их. Я сам замер, обдумывая сказанное… Я чуял, что речь должна быть длинной и убедительной, и вот — пожалуйста! Откуда это взялось! Может быть, это и есть тот удар изнутри, о котором я мечтал когда-то вот на этом Острове Свободы?..

Девчонки ожили, зашумели, глядя на меня. Борька положил руку мне на плечо и сказал:

— Выступал наш комиссар Вова Кудыкин!.. Если вы все еще ничего не поняли, идите отсыпайтесь!

— Да ладно тебе, умник! — крикнула Мирка. — Скажи лучше, концерты в союз войдут?

— Конечно!

— И вы будете выступать?

— Больше не будет Вы и Мы! Будет одно Мы!

— Вот это пацаны! Вот это я понимаю! А то от пацанов одни штаны были. Конечно, мы с вами, да, девчонки?

А Борька еще поддал:

— У нас уже есть печать союза. Вовк, покажи!.. Вот она! Завтра каждый из вас получит по билету с этой печатью!

Мы стояли до этого против девчонок метрах в полутора, точно сошлись для драки, а тут сблизились и шумно перемешались.