Утром мне почему-то показалось, что вчера на собрании много смеялись. Уж не за шутки ли приняли «Союз Чести?» И соберутся ли в три часа на крыше? Чем ближе подходило назначенное время, тем тревожнее мне становилось. Я пробовал читать Марка Твена, решать шахматные задачи, играть с котенком — тревога не унималась. Я нарочно не выходил во двор, чтобы своим комиссарским видом ни о чем не напоминать. Наконец, без четверти три я пододвинул письменный стол к окну в спальне, вскочил на него с будильником в руке и уставился на крышу второго дома, видневшегося поверх забора. Если никто не придет, я хлопну будильник об пол, брошусь в кровать и не знаю, что со мной будет, потому что без «Союза Чести» я теперь себя не представлял.

И вдруг — ура-а! — в рогульках лестницы появилась Борькина голова! Он подал руку Люське, Люська потянула Томку, Томка — Мирку, и последним, как толкач на железнодорожном подъеме, пыхтел Славка. Живой цепочкой они перевалили верхнюю поперечину и рассыпались по крыше. Я швырнул будильник на кровать, сам спрыгнул на пол и заплясал, оп-лякая. А через минуту уже выскочил из дома с двумя колбасными бутербродами в кармане.

Навстречу бежал Генка, зажав пальцами нос, как будто удирал от какой-то вони. Я подождал его, готовый подшутить, но смотрю — губы его, подбородок и белая рубаха на груди окровавлены, а сам бледный и дрожит. Генка боялся одного вида крови и даже на чужие ссадины и порезы смотрел всегда болезненно-испуганно, а тут — своя кровища.

— Что с тобой? — беспокойно спросил я.

— Да так, ничего, — тихо ответил он, отпуская нос и тут же хватаясь за него, потому что кровь закапала опять. — Запнулся обо что-то и упал.

— Задери голову!.. Во. На крышу залезть сможешь!

— Смогу.

И он полез, прямо пополз по лестнице, перехватываясь одной рукой и не отрывая живота от поперечин. Я подстраховывал его снизу, рассчитывая, что, если Генка и потеряет сознание, я его удержу… Ловко он упал, на штанах и на рубахе — ни пылинки, и туфли блестят.

— Пацаны! — крикнул я. — Примите Генку!

Славка с Борькой подхватили баяниста и под девчачье оханье уложили его за трубу, головой в куцую тень. Он запнулся, объяснил я и приврал, что сам недавно так треснулся носом, что крови с пол-литра вытекло, а тут пустяк — и капли. И рассевшись вокруг Генки, мы стали, успокаивая его, вспоминать, кто, где и как падал, ссаживал кусками кожу, насквозь пропарывал ноги ржавыми гвоздями и расшибал до мозга лбы. Оказалось, что даже и Томка запнулась однажды, только после падения у нее почему-то чирей вскочил на спине, на талии, уточнила она, хихикнув и спрятав лицо в ладони. В общем, получалось, что все мы перекалечены, а двор наш не двор, а свалка, где убиться раз плюнуть, а живы мы по счастливой случайности. И тут мы — уже серьезно — давай костерить двор — такой он да сякой.

— А чего это мы расплакались? — воскликнула Мирка. — Давно бы взяли да прибрались! Дома вон каждый день метем да моем, а тут расстонались, бедненькие. Двор-то наш!

— Двор наш? — спросил Борька.

— А чей же, дядин?

— Вот именно, дядин, тетин и бабушкин, — Борька кисло ухмыльнулся. — А нас по нему только гоняют, прокалывают мячи да лупят поварешками по макушкам.

И вдруг от этой стычки у меня мелькнула мысль, бьющая туда, в сторону намеченного мной освобождения, о котором с бухты-барахты мне пока не хотелось говорить.

— Не спорьте! — вмешался я. — Вы оба правы: и двор не наш, и убраться в нем надо, нарочно прямо до блеска! Чтобы сказать: наш двор — и никаких гвоздей! Мы тут хозяева!

Все уставились на меня, озадаченные таким поворотом мысли. Даже Генка приподнял голову и растерянно сказал:

— Если из-за меня, то не надо, у меня уже все.

— Лежи, лежи — из-за всех, унял я его. Так что, Союз, чистим двор?

— Ты не советуйся, а приказывай, заметил Борь ка. — Ты же ферзь, а не пешка.

— Еще не привык, я улыбнулся. Внимание! «Союзу Чести» приказываю провести операцию под названием…

— «Метла и лопата», подсказал Славка.

— …«Метла и лопата», подхватил я. К выполнению приступить немедленно!

Борька протестующе замахал рукой и воскликнул:

— Да ты что, комиссар!.. А перекусить-то!

— Ах, да! — спохватился я под общий смех.

— Уважаемые союзнички, прошу сдать припасы! — распорядился Борька, скидывая с себя рубаху.

Все оживились и полезли кто куда: в карманы, за пазуху, в рукава, и мигом на Борькиной рубахе выросла аппетитная пирамида, которую увенчивало Томкино яблоко, такое же большое и румяное, как подаренное мне. Я даже закусил губу — могла бы позеленее выбрать! Борька ловко разделил еду на семь частей и, гадая за Славкиной спиной, раздал их.

Мне достался огурец и кусок хлеба с двумя конфетами, а Томке — огурец и бутерброд с салом. Она его тут же отдала мне, сказав, что жирное не ест, а я отдал ей обе конфеты, хотя съел бы их и сам.

Мы расселись кто как и принялись жевать, припивая воздухом.

— Пацаны, а что с Юркой-то? — спросила Мирка. — Чего молчите?

— А чего о нем говорить — предатель, — сказал я. — Если очень хотите — пожалуйста.

— Еще бы! — воскликнула Мирка. — То свой, свой был, то вдруг предатель!

— Ну, слушайте.

И я рассказал, как мы со Славкой услышали в гараже вскрик, как подкрались и застали там всю Юркину банду, как затаскивали камеры обратно и как дрались на следующий день.

— У-у, — протянула Мирка. — Я думала — так себе, а тут вон что!.. Тогда, конечно…

И больше — ни слова о Юрке.

Рядом тихо шелестели вершины тополей, выше плыли облака, а еще выше пылало солнце, и нам, приподнятым метров на шесть над землей, до всего этого было не так уж далеко.

Мы все уже съели, а продолжали сидеть, молча и расслабленно, точно убаюканные высотой, шепотом листьев и бегом облаков. Томка держалась за железное ребро конька, точно крыша могла качнуться и стряхнуть ее вниз. Люська, поджав ноги и заплетая свои безбантичные косы, смотрела далеко за мехмастерские и за железнодорожные пути, туда, где, скрытая маревом, протекала Обь. А Мирка, зажав губами фантик, пощелкивала по нему пальцем и задумчиво щурилась.

— У кого есть лишняя метла? — внезапно спросила она. — И вообще, у кого что есть?

И сразу все завозились, завздыхали, забубнили. Выяснилось, что метел у нас пять — как раз, два лома — тоже хватит, лопаты и грабли есть у всех, а вот носилок — ни одних. Мирка сказала, что добудем вещь получше носилок, и указала на Анечкину сараюшку, где пузцом вверх лежала тележка без колес, почему-то похожая на убитого гуся.

Двор я разделил так: Славке, Борьке и себе — по дому, а два остальных дома — на троих девчонок.

— А мне? — спросил Генка. Он сидел со скомканной рубахой в руках, съеженный и хмурый.

— Ты, Генк, отдохни, — сказал я.

— Или баян вынеси и давани маршик, — предложил Борька. — А мы под него метлами — шук-шук!

— Нет уж — возразил Генка. — На баяне я вам и потом могу сыграть. Я хочу метлу. Соло на метле. Дайте мне тоже дом. Кровь из носа — справлюсь!.. То есть нет, кровь больше не пойдет! — И он осторожно пощупал свой тонкий, как будто прищемленный дверью носик.

— Ну, ладно. Девчонкам оставляем один. Кончите поможете нам. Все!

И мы спустились.

Генку я завел к себе Он хорошенько умылся, надел мою чуть большеватую рубашку, я взял в сенях метлу и мы отправились на свои рабочие места.

Мой участок был психически трудным тут жил Юрка Бобкин. Не чистить бы тут, а навалить бы сюда еще больше хлама, и торчи он среди чистого двора, как бельмо в глазу, чтобы все поняли, каков есть Бобкин! Но в этом же доме жили Головачевы и еще четыре семьи, так что черт с ним, с Юркой!

Справа от меня трудились девчонки, Мирка с Люськой, а Томки все не было — опять, наверно, со своей сумкой где-то промышляет. Чирей на талии!

Метла моя была новенькая, проскребала землю до черноты. Я мел от крылечек к забору и к центру. Сперва неловко было чувствовать на себе удивленные взгляды из окон, потом ничего. Пусть смотрят и радуются, что и на этот раз «для нас» и «для всех», как говорила мама, совпало. Зато скоро не совпадет, когда за чистотой двора последует его освобождение! Как «Союз Чести» найдет и решит!

Дойдя до Юркиного крыльца, я вдруг подумал, что хорошо было бы, если бы Юрка сейчас вышел и начал ехидничать над нашей уборкой: или вынес бы тряпку и предложил мне помыть их крыльцо, или бы сел на нижнюю ступеньку и давай бы пощелкивать семечки, выплевывая шелуху мне под метлу и приговаривая, мол, вот тут мети, вот тут и вот тут. Ох, и налетел бы я на него! Ох, и треснул бы его голиком по горбушке — похлеще Анечкиной поварешки!.. Но молчала квартира Бобкиных, и я аж вздохнул, жалея, что мой воинственный пыл пропадает попусту.

И вдруг вижу — влетает во двор Пальма — и обрадовался, что хоть тут сейчас душу отведу, потому что за Пальмой примчится та боевая девчонка, и я один на один проверю ее боевитость. Только собака — через забор, девчонка — в ворота, с криком:

— Пальма! Пальма!..

Увидев меня и, наверно, сразу поняв, что предстоит расквитываться, она осеклась, но не повернула назад, как было бы проще, а медленно пошла к забору. Пошел к забору и я, заметивший, в каких подсолнухах укрылась Пальма. Приподнявшись на носки и закусив палец, девчонка принялась тревожно оглядывать огородную зелень, но зелень так разнесло, что попробуй различи там что-нибудь. Я уж хотел было спросить, ну как, мол, твое самочувствие, но позади хлопнула дверь, и мы враз обернулись. Это вышел пацаненок. А я внезапно подумал, что ведь девчонка стоит одна на виду у всего чужого двора и ждет беды в любой миг, а тут еще я, храбрец, выискался. Во мне что-то дрогнуло, и я торопливо проговорил:

— Вон она, Пальма!.. Вон за подсолнухами!

— Где? — радостно встрепенулась девчонка.

— Пойдем покажу.

Я откинул калитку, схватил вдруг девчонку за руку и потянул за собой по лабиринту межгрядных тропок прямо к овчарке. Девчонка не сопротивлялась и, только увидев Пальму в двух шагах, рывком остановила меня.

— Я сама, а то еще цапнет.

Чтобы не наступить на грядку, она обняла меня за пояс, обошла, чиркнув бантом по моему носу, и, ласково поругивая собаку, прицепила ее к поводку.

Из огорода я выбрался первым и придержал калитку. Проходя, девчонка серьезно глянула на меня и сказала:

— Спасибо. Тебя как звать?

— Вовка.

— А меня Марийка.

Мы бы наверняка еще о чем-нибудь поговорили, но Пальма дернула и, как строгая мамаша, потянула Марийку за руку прочь от внезапного и, может быть, рискованного знакомства. Когда они скрылись за воротами, я сообразил, что на Марийке был сарафан с такими большими красно-белыми клетками, что хоть играй на нем в шахматы.

Со мной что-то случилось. Я забылся и не сразу понял, чего шумят и куда бегут пацаны. А это махали руками и весело созывали на помощь работавшие справа девчонки.

Через минуту мы обступили их, и Люська, показывая на здоровенный каменище, пояснила, что из земли торчало всего сантиметров пять, она начала копать и вот какую штуку выкопала. Вчетвером мы попробовали вытащить камень, но сил хватило только на то, чтобы поставить его на попа.

— Генк, ты об него запнулся? — спросил я.

— Когда?.. А-а, не помню. Может быть.

— Уж сотня коленок здесь точно разбита, — сказал Борька.

— И сотню еще разобьют. Надо убирать.

Генка наклонился и проговорил:

— А если углубить яму, и пусть себе лежит?

— А что, мудро, — сказал я. — Ну и баянист! У тебя, Генк, голова не только музыкальная, но и техническая.

Генка сиял.

Мы быстро углубили яму, опрокинули камень, засыпали землей и утрамбовали пятками. Сто коленок спасены!

— Отбой! — крикнул я. — Всем на отдых! В холодок.

Мы собрали инструменты и забились в Борькин подкрылечник.

— Что это за девчонка была? — шепотом спросила Мирка.

— Какая?

— С собакой.

Я вспыхнул и ответил:

— Марийка, из двора напротив.

— Вы знакомы?

— Только что познакомились.

— А-а, — протянула она. — А Томки нет.

Мне показалась тут подковырка, и я зло спросил:

— Ну и что?

— Как что?.. Ты комиссар или нет? — вспылила Мирка. — Наше первое дело, а ее нет!.. Наказать надо!

— Накажем, — вздохнул я, вдруг почувствовав какое-то равнодушие к тому, что Томки нет, что ее нужно наказать и что она вообще существует на белом свете.

А Томка — тут как тут, занырнула в дверь и, всплеснув ладонями, оправдалась:

— Не ругайтесь, меня мама в магазин посылала!

— Так и знал, — грустно проговорил я, глядя вниз.

— Хоть бы совесть имела! — бросила Мирка.

— Пожалуйста, я могу уйти, если я бессовестная, — заявила Томка, разводя руками.

Тут я поднял взгляд, чуть подался вперед и, охваченный внезапным жаром, чуть не крикнул, чтобы она уматывала на все четыре стороны, но Славка опередил меня.

— Поработай, — сказал он мягко, — потом уйдешь.

Томка в колебании и раздумье, а может быть ожидая моего приглашения — ха-ха! — постояла некоторое время, потом села на край доски рядом с Люськой.

— Слушайте, союзнички, мы ведь отдыхать сели, — сказал Борька, — так давайте хоть в суд сыграем, что ли.

— Давайте! — согласились все враз, и сразу стало проще.

Борька принес бумаги, карандаш, нарвал семь одинаковых полосок, на четырех написал «вор», «сыщик», «судья», «палач», скатал их трубочками и, встряхнув в горсти, высыпал на табуретку. Мы расхватали писульки. Последнюю нерешительно взяла Томка. Судье и палачу хорошо, они в любом случае наказывают или вора, или сыщика, если он ошибется.

— Я сыщик, — сказал Борька. — А вор… — Он повел подозрительным взглядом и едва дошел до Томки, она бросила бумажку и, засмеявшись, сунула лицо в ладони. — Томуся вор, — Борька развернул ее бумажку — «вор».

— Я сужу, — сказал я.

— А я палач, — сказала Мирка, потирая руки.

Я глянул на Томку. Она все еще улыбалась сквозь навернувшиеся от смеха слезы, уверенная, что ничего страшного я ей не присужу. И остальные выжидательно улыбались. Улыбнулся и я и холодно изрек:

— Пять горячих!

Это было высшее наказание.

Томка взвизгнула и хотела выскочить, но Борька поймал ее и усадил. Ойкая и прикрыв одной рукой глаза, она протянула вторую палачу. Мирка растерла ей запястье и честно врезала двумя пальцами пять горячих. Мотая кистью и пища, Томка под общий смех вылетела из подкрылечника.

Отдых кончился.

Через полчаса перед домами, точно какие-то земные нарывы, вздулись вороха мусора. Я подошел к девчонкам. Томка бродила вдоль забора с лопатой, Люська выколачивала решетку для ног, забитую грязью.

— Мир, готовь тележку, — сказал я.

— Пойдем вместе.

— К Анечке-то? Ни за что! Мы с ней враги.

— Враги!.. Ты комиссар, у тебя не должно быть врагов!

— Ух ты какая! Да у меня, если хочешь знать, есть такие враги, которые до смерти!

— Не Анечка же!

— Нет, конечно.

— Ну вот и пошли!

Мирка потянула меня за руку. Руку я отвоевал, но пошел. Мы поднялись на крыльцо и, постучавшись, шагнули за порог. В комнате было душно и чадно. Топилась плита, на которой Анечка сразу на двух сковородах пекла блины.

— Тетя Ань, нам надо тележку, — сказала Мирка. — Мусор вывезти. Мы двор подмели.

— Да уж поняла зачем, — ответила Жемякина, опрокидывая сковородку с блином на стопку уже испеченных. — Видела — Чупрыгин метлой ширикает. Уф!.. Что это вас на мусор потянуло? — на миг замерев и глянув на меня, спросила она.

Я растерялся и сказал:

— А что, и это нельзя?

— Ишь ты — отвечает! — коротко бросила Анечка и опять заметалась туда-сюда.

Мирка дернула меня за штанину и сказала:

— Мы ее на место затащим, тележку.

— Я разве не дала? — спросила Жемякина, наливая в сковородку блинной жижи той самой, наверно, поварешкой, которой стукнула Юрку. — Возьмите, возьмите, ради бога! Вон он, ключ, на косяке. В сарайке колеса. А-а! — крякнула она, как под душем, хватая вторую сковородку.

Анечкина сараюшка, величиной с нашу дезкамеру, вминалась в огород. Неспешно и важно я открыл ту самую калитку, в которую недавно врывался с воровским испугом и стремительностью, и даже хозяйски огляделся, хотя оглядывать было нечего — огород так и пустовал, лишь на двух грядках кое-где торчала переросшая редиска. С тыла, где было пониже, я взобрался на сарайку, засвистел и замахал руками, созывая братву на подмогу. Жестяной кузов тележки оказался легким, и я один пододвинул ее к переднему краю. Там Славка с Борькой сперва поддержали ее досками, а потом приняли на руки. Девчонки тут же выкатили колеса, и через пять минут тележка была на ходу.

Погрузив в нее лопаты и две метлы, мы с громом и криком покатили в наш край. Славка тут все с мохом повыскреб. В его куче было не столько мусора, сколько земли. Ах-ах — отзывался жестяной кузов! У крыльца тети Шуры-парикмахерши темнело длинное влажное пятно — ночами она всегда выплескивала остирки, иногда пенные лужи стояли до утра.

— Клумбу поливайте своей мыльной водой, а не двор! — крикнул я в открытое окно, когда мы провозили мимо тележку, но мне никто не ответил.

— На работе, — сказал Славка, впряженный в оглобли.

— Борька, жми к Лазорскому, — сказал я. — Спроси, куда мусор сваливать.

— А почему я? — недовольно дернулся Борька.

— Потому что приказ.

— А-а, забыл.

— То-то. Не только приказывать забывают, но и подчиняться. Жми. А то, скажи, у крыльца высыпем.

Потянулись из магазинов хозяйки с сумками и сетками. Они недоуменно останавливались, смотрели под ноги, озирались, словно не туда попали, и потом еще недоуменнее косились на нас. Бабка Перминова видела, как мы подметали, но когда стали собирать всю нечисть, подошла и заглянула в тележку, точно картофельные очистки, шлак и стекла могли превратиться в золото.

Борька прибежал и сказал, что управдома нету, но жена его велела выгрузить мусор у последних, двухстворчатых, ворот, через которые к нам въезжали машины. Мы так и сделали. Ворох получился здоровый! С минуту мы постояли возле него в молчании, как будто кого похоронили.

Но вот Борька подпрыгнул и переломился перед девчонками в вежливом поклоне, показывая на тележку и говоря:

— Дамы, прошу в карету!

Мирка с Люськой, смеясь, залезли в кузов и присели, держась за борта. Томка отказалась.

— Зря, Томуся!.. Славк, в оглобли, ты у нас главная лошадь! Комиссар, впрягайся! Генк, а ты — жеребенок, скачи сбоку. Ну, союзнички, поехали!

И мы с ветерком и свистом промчали наших дам по всему ставшему вроде шире и солнечней двору, точно для того мы его и чистили, чтобы день и ночь теперь катать по нему девчонок.

Томка осталась позади.

Все это время она была с нами, но я на нее — ноль внимания и лишь иногда с раздражением замечал, что вот она боится запачкаться, вот кинула мусор мимо кузова, вот не толкает тележку, а только держится за нее. И когда, вернув Анечке ключ, мы стали расходиться по домам до вечера, я убежал вперед Томки, сразу проскочил в спальню, достал из радиоприемника яблоко и съел его.