Утром чуть свет, часов в десять, я помчался к Куликовым.

Нинка с матерью пили чай. Они жили вдвоем, отца не было, только на стене висела его нечеткая коричневая фотография. Нинка вскочила, бросив недопитый чай, утянула меня в спальню, усадила и, тыча костлявым пальцем в листки на столе, возмущенно воскликнула:

— Ведь эта фифа наотрез отказалась играть!.. Хоть, говорит, зарежьте!.. Надо убирать роль. А тут все связано!

— Не надо убирать, — сказал я. — Я нашел, кто будет играть ее. Девчонка из соседнего двора.

— Но-о? Вот красота!

— В пять часов я приведу ее на репетицию.

— Почему в пять? В три.

Я прошептал:

— По «Союзу Чести» вышел приказ — на реку! А к пяти вернемся.

Нинкины глаза как будто налились дегтем.

— Да? Ну и пожалуйста! Можете вообще!.. — Она вдруг маханула со стола все листочки прямо в королевский угол и отвернулась вместе со стулом.

На шум заглянула тетя Шура и, увидев разлетевшуюся бумагу, спросила:

— Что это за фырк?

— Да вот, — замялся я смущенно, — я говорю: пойдем на речку, а она — репетировать.

— На речку — и никаких разговоров! — пристрожилась тетя Шура. — В такой день задыхаться в квартире!

— Ничего подобного, в квартире прекрасно! И никуда я не пойду! — отрезала Нинка.

— Ты же позеленела вся со своими куклами и пьесами. Сходи проветрись, клушка. И у бабушки, наверно, из избы не вылазила — не порозовела даже. Посмотри на Вову!.. Вова, потолкуй с ней по-мальчишески!

— А бить можно? — спросил я.

— Можно.

И тетя Шура ушла.

И я бы давно ушел, если бы Нинка не нравилась мне сейчас больше других девчонок во дворе. Будь она еще чуть повеселей, попроще и — совсем бы хорошо. Она и в сказку столько понапихивала серьезного, что я разбавлял ее шутками, разбавлял, но так и не разбавил.

— Беги купайся, чего ты, — сказала Нинка, не оборачиваясь.

— А ты?

— Я сказала — не пойду!

— У нас камера будет! — как высшую приманку ввернул я.

— Подумаешь! — бросила она через плечо. Конечно, где ее удивишь настоящей камерой, была бы кукольная!

Уже устав от уговоров, я заявил:

— В конце концов, можно и на пляже репетировать.

— Ну, знаешь что! — Тут она обернулась и окатила меня презрением с макушки до пят. — На пляже можно ходить вниз головой, а чтобы ставить пьесу, надо голову вверху иметь, ясно?

Я поднялся и ушел. Это тоже мальчишеский разговор — молча подняться и уйти.

Предстояло еще выручить камеру из подпола. Славка сказал, что хоть это и пятиминутная операция, но один он с ней не справится — мать с отцом мешают. Все сводилось к тому, чтобы на пять минут обезвредить его родителей. Случайного ухода нечего было и ждать. Если тетя Валя еще бегала туда-сюда, то дядя Вася, работавший проводником, после поездки сиднем сидел дома. Правда, он часами загорал на крыльце, но кто мог поручиться, что в следующие пять минут дядя Вася не встанет и не ввалится в кухню попить, например квасу? Вот его-то, любившего иногда сгонять партию-другую в шахматы, я и взялся обезвредить.

В половине двенадцатого Борька занял пост в палисаднике, против окна Афониных, а я, гремя доской, вырос перед дядей Васей, как новорожденный груздок перед старым мухомором. Дядя Вася, в майке, пижамных штанах и в широкополой соломенной шляпе, своим телом занимал полкрыльца по фронту и столько же в глубину. Он просматривал Скопившиеся газеты и почему-то двигал челюстями, как будто после осмотра съедал газеты.

— А-а, соседик! — рокотнул он и жестом пригласил сесть.

Я с доской еле уместился на остатке крыльца, и мы начали. Дядя Вася играл по пятому-четвертому разряду, но думал по-гроссмейстерски. Это было кстати. Славка виселицей склонился над нами, как будто что-то понимал в шахматах, а сам один глаз — на доску, другой — на мать. И едва она сошла вниз и занялась чем-то на клумбе с тетей Шурой-парикмахершей, он в кухню — шмыг! А я впился в часы на волосатой руке дяди Васи. Минута… Две… Три… Четыре… Тетя Валя поднялась на крыльцо вместе с появлением Славки, который подмигнул мне, мол, все в порядке, сдавайся. Я, уступая тете Вале дорогу, сказал:

— Вы бы хоть раз, тетя Валя, поболели за дядю Васю, а то он мне нынче все партии продул, то есть проиграл!

— Ой, Вова, не потому он проигрывает, что я не болею, а потому что за своим животом фигур не видит, — весело ответила тетя Валя.

Я рассмеялся и вроде бы из-за смеха оставил под боем коня. Дядя Вася съел его и так потер ладони, что запахло гарью. Я скорчил жалкую мину и сдался, но пригрозил завтра же отомстить.

— Давай-давай, соседик, — колыхаясь, сказал дядя Вася.

В палисаднике мы собрались только впятером — Нинка так и не пошла, Генку мать не пустила, узнав, что идем без взрослых, а Томку никто не видел. Славка встал к насосу и включил свои рычаги. Мертво-холодная камера, вздрагивая то одним боком, то другим, ожила и стала подниматься. Мы повернули ее на попа, и она раздулась в такую громадную черную баранку, что оказалась с нас ростом. Мы дикарями плясали вокруг нее, пролазя в дыру, как в волшебное окно. А тут из пропила высыпали соседи во главе с Марийкой, и камеру свою мы выкатили из кустов им навстречу, как тяжелую артиллерию в бою. Те, вскидывая руки, точно сдаваясь, с криком перебежали к нам и давай щупать, давить, взвешивать ее, гадая, сколько человек она удержит на воде. Решив, что удержит всех, мы двинулись, запружая тротуар.

Туннель под железной дорогой, потом кривая пыльная улица, потом широкий и пологий спуск к реке — все это за новыми разговорами мы протопали быстро и очутились на пляже.

Вдали, выше по течению, чернел новый мост, там недавно открыли второй пляж, поэтому наш поредел, но все грибки были заняты, да и так, вне грибков, хватало народа. Где-то кто-то горланил допотопную тесню про пташечку-канареечку, которая жалобно поет, где-то кто-то бил по гитарным струнам. Под десятками завистливых глаз мы, разувшись, побрели вдоль берега у самой воды, подыскивая местечко посвободнее.

— Смотри-ка! — Борька толкнул меня локтем и кивнул в сторону.

Под перекошенным грибком возлежала наша дорогая и давно не виданная гоп-компания: Юрок, Блин, Дыба и Кока-Кола резались в карты. Они тоже увидели нас и подняли головы, а Юрок, наоборот, прижался к песку. Блин пронзительно свистнул, и вдруг они разом грянули:

На миг я подумал, что не меня ли, то есть Гуся, они имеют в виду под пташечкой, по усмехнулся и спокойно сказал:

— Мымры-то водоплавающие! — Нас было слишком много, чтобы думать об опасности.

Наконец мы остановились, покидали ворохом одежду, взбежали повыше и катнули оттуда камеру, как колесо, подгоняя ее звонкими шлепками. У самой воды она налетела на круглый камень, подпрыгнула и, описав дугу, стоймя упала на воду, но не сразу завалилась, а побуксовала. Мы плюхнулись следом, и началась битва!..

Когда интерес к камере поослаб, мы принялись беситься кто как: бросали друг друга со сцепленных рук, играли в чехарду, но не перепрыгивали, а подныривали, боролись, на выдержку сидели без дыхания. Я с криком «утоплю» гонялся за Марийкой, на которой был купальник с разноцветными полосами, кругами и искрами — ну прямо как на Борькиной картине «Любовь с первого взгляда». Мазня мазней, а теперь я нашел в ней смысл! Люська, не умевшая плавать, лежала на камере, как принцесса, и Борька катал ее где по грудь.

— Чего вы в лягушатнике? — крикнул я. — На глубину!

— Давай, Боря! — задорно отозвалась Люська. — Не боюсь.

Тут меня под воду — дерг! Вылетаю — Марийка рядом хохочет. Я в нее ладонью струю! Она мне две! Я — на сближение, ничего не видя в брызгах. Вдруг шипение, хлопок и визг! Я обернулся. На том месте, где только плыла камера, камеры не было, а Борька с Люськой барахтались, захлебываясь.

— О-оп! — крикнул Борька, скрываясь и тут же показываясь.

У плеча его выскочила Люськина голова, и оба они снова унырнули. Я понял, что она тонет и вцепилась в Борьку и что ему едва ли хватит сил отодрать ее от себя. Но Борька всплыл один и в изнеможении погреб к берегу, — значит, отодрал, хватило сил. И вдруг меня как током дернуло: ведь я же не кино смотрю, ведь это же тонет живая Люська! Я испуганно вымахнул на берег, как будто с Люськой должны утонуть все, кто в воде, и заорал:

— Тонет!.. Тонет!..

Мне показалось, что река мигом опустела, точно каждый решил, будто он сам тонет, и — скорей на сушу, убедиться, что жив. А потом мне показалось, что, наоборот все кинулись в реку спасать утопающего. Кинулся и я. Но мне навстречу выбредали уже из воды двое парней, неся на руках Люську. Я пятился до тех пор, пока они наступали на меня. Потом один из парней перевалил Люську через колено, и из нее хлынула вода, много воды. Потом ей разводили руки, и она задышала, потом повернулась набок, и ее рвало еще. Потом она медленно села и, вся синяя, проклацала:

— Хо-олодно-о.

Мы замотали ее во все наши тряпки, но и под ними она продолжала трястись. Все расселись вокруг, только Борька, худой и дрожащий, да я остались стоять.

— Ничего, Люсь, главное — жива, — утешала Мирка, обняв подружку за плечи. — А так подрожишь-подрожишь и отойдешь… Борьк, что случилось-то?

— С камерой что-то, — хмуро ответил Борька. — Плыли-плыли, потом — пш-ш-ш, бух! — и все.

— Тут доски плавают. Могла быть с гвоздем, — сказал кто-то.

— Да и без гвоздя могла остряком…

— А может, камера старая. Держала-держала и лопнула.

Люська высвободила косы и, отжимая их, проговорила:

— Лишь бы не узнали.

— Не узнают! — уверила Мирка.

В воду никто больше не полез. Сработала наша тяжелая артиллерия! Туда ей и дорога! Со страхом досталась нам, со страхом и пропала. Списанные шахматы сгорели, краденая камера утонула, сорванные ранетки — в мусорном ведре дяди Феди. Вот как все оборачивается…

Я смотрел на кособокий грибок. Мымры там что-то не поделили, размахались руками, вскочили даже. И вдруг Блин так ударил Юрку, что тот отлетел метра на два. Поднялся, опасливо подошел к одежной куче, выдернул свою и, не оглядываясь, подался прочь, вспахивая босыми ногами песок. Остальные что-то крикнули вслед, улеглись и снова взялись за карты… Интересно, за что его?.. Свой своего… Или у них нет своих, а так?..

Когда Люська отогрелась, мы отправились домой, помаленьку оживляясь. Женька, идя почти боком, что-то рассказывал Мирке, и та посмеивалась. Марийка, я и ребята из контрдвора заспорили о секретах киносъемок: как делают крушения, пожары, падения с лошадей. Только Борька с Люськой брели молчаливо. Расставаясь, я напомнил Марийке о репетиции и шепнул, что в пять часов буду ждать ее у третьих ворот. Везучие ворота — тут и дерутся, и листовки развешивают, и вот свидание назначают.

Во дворе Мирка похвасталась мне:

— А меня-то Женька пригласил в волейбол играть!

— Но?.. А как же Славка? — вдруг спросил я.

— Что Славка? — насупилась Мирка.

— Ну, это… — я растерялся.

— Дурак ты, комиссар, и не лечишься! — бухнула она, дергая головой, и убежала.

Славка, оказывается, отстал, и никто этого не заметил. Вообще, в теперешней нашей суматошной жизни медлительный и молчаливый Славка как-то потерялся. Я подождал его, и мы пошли рядом. Что сказать ему насчет Мирки? Нечего… И мы бросаем, и нас бросают!..

Ключ лежал в трещине. Родители не любили сидеть в этом семейном склепе, как говорила мама, и чуть чего — уходили в гости. Я съел кусок колбасы с хлебом, завел будильник на без пятнадцати пять и прилег на постель, потревожив Вуфа. Он судорожно, точно умирая, потянулся и потом лишь открыл глаза. Борька прямо наколдовал — Вуф так и прилипло к котенку. Выступают Вов и Вуф!.. Таскать шахматные фигуры я его, конечно, не научу, а вот под гитару он у меня замяукает, пусть только окрепнет чуть-чуть!.. Но чем бы я ни занимал себя — Марийкой, колбасой, Вуфом, — я все равно видел пляж, видел, как я выскакиваю на берег и кричу «тонет» вместо того, чтобы самому кинуться и спасти Люську. Хоть бы поколебался, а то даже и мысли не было. Утешало немного то, что и никто из наших не кинулся. А кто кинется, если комиссар стоит и орет?.. Красивая получается картинка: я уговорил Славку стянуть камеру, я подзадорил Борьку с Люськой уплыть на глубину, а как беда — меня тю-тю. Хорош Гусь!.. От раздумий заболела голова, и я уснул.

А проснулся раньше будильника, от боязни опоздать.

Умылся, еще раз пожевал колбасы и не спеша двинулся на свидание, которое было уже не совсем деловым. Я решил, что не сразу поведу Марийку к Нинке, а прогуляюсь с ней по палисадникам, покажу, в каких кустах надежнее прятаться, покажу, где играем в ножичек, где росла ветка-мостик, и саму засохшую ветку покажу…

И вдруг голос…

— Ваш правый!

Я был против крыльца Бобкиных. На нижней ступеньке сидел Юрка, с синяком под левым глазом, который заплыл и налился краснотой. Юрка выжидательно-робко смотрел на меня, уверенный, что я пройду мимо. И я бы прошел мимо, если бы не увиденная сцена под грибком, которая задела меня и которую хотелось выяснить. К тому же непонятной была эта неожиданная выходка Юрки: избегал-избегал нас и вот тебе — сам лезет в пасть.

Юрка чуть выждал — не уйду ли я все-таки, — подошел и, со сдержанным удовольствием запустил руку в мой правый карман, вытащил расческу. Ухмыльнувшись, он провел ногтем по ее зубцам, продул их и глянул на меня. Подтек был ужасным, у меня аж слезы навернулись.

— Ладно, — сказал Юрка, — прощаю для начала, — и спустил расческу обратно.

— Для какого начала? — не понял я.

— Ну, вообще… Мы же давно не проверяли… Лезь!

И он подставил мне свой правый. Я сунулся и извлек зажигалку и девять копеек, ровно столько, сколько можно брать. Надавил зажигалку — загорелась. Чудеса! Юрка, не клавший в карман и пуговицы, так оплошал! Ведь и крикнул первым, мог бы переложить!.. Все ясно — нарочно.

— Ладно, — сказал я. — Прощаю.

— Никаких прощаю!.. Прошлепал — все! Закон!

— Тогда расческу возьми.

— Кого мне, бабку Перминову чесать? Я же лысый.

— А зачем мне зажигалка, я же не курю. А ты что, начал потягивать?

— Иногда. Заставляют, — ответил он и пощупал синяк.

И тут я спросил:

— За что тебя Блин?

— Видел?.. Подлюга! Я ему еще устрою! — стянув губы кисетом, пригрозил он. — А ветку не я спилил, не думай! Что я, дурак — свои ветки пилить. Без меня они. Я даже поцапался, когда узнал. И Генку ударил не я — Блин.

Я удивился:

— А вы что, Генку били?

— Да не били… Просто он бежал куда-то, мы его подозвали. Блин и спрашивает: ты что, мол, тоже в «Союз чести» вступил? А он — вступил, говорит. А ну, говорит, доставай билет и рви, Блин это. Он всегда так — чтобы человек сам себе вредил… А Генка — нет, говорит, не порву. Порвешь, говорит, и по носу его — раз! Кровь! Ну, мы и драть…

— Ах, вон это когда! А Генка сказал, что запнулся… Ну, и гады же вы!

— Вовк, я с ними кончил! — торопливо заговорил Юрка. — Намертво завязал! Вот чтоб мне!..

Я перебил его:

— Постой, а вы что, и про «Союз Чести» знали?

— Знали, — почти радостно признался Юрка.

— Откуда?

— Да вот я нашел, — Юрка быстро вынул из левого кармана бумажный прямоугольник и протянул мне.

Я обалдел, узнав членский билет. Раскрыл — Томкин! Вот разиня, вот квашня — потеряла! Или выбросила?.. Потом разберемся! Я спрятал его в карман и опять уставился на Юрку — какую же подлость он мне еще выложит. Он как тюбик с подлостями — только нажимай!

Но Юрка молчал, растирая скулу под синяком и глядя в землю. Он точно ждал наводящих вопросов, как троечник у доски, и я спросил:

— А Анечкин огород?

— Мы… Но тоже не я. Дыба с Кока-Колой. А мы с Блином рыбачили.

— Все не ты!.. Там не ты, тут не ты. А ведь все ты! Ты рассказал, ты показал, ты намекнул. А дальше как Блин — чужими руками!

— Ну, ты не очень-то! — огрызнулся, наконец, Юрка, кусуче зыркнув на меня здоровым глазом. — Я говорю — кончил с ними, и все!.. Чтоб вы знали, а не чтоб читали мораль! Мораль я сам себе прочитаю!

— Ладно, — сказал я. — Ну, а Блин-то тебя за что сегодня?

— Да тоже поцапался, с Дыбой… — Он поморщился, покосился на солнце, не сразу решаясь на полную откровенность, и вдруг сказал: — В общем-то, это Дыба камеру под Люськой порезал.

— А-а! — задохнулся я, — как это мне сразу в голову не пришло?

— Но тут я — пас! Вот чтоб мне!.. Я наоборот. Блин послал его, а я говорю: подождите, мол, другой сядет, а то Люська не умеет плавать. Ничего, говорит, там мелко. Там и правда было мелко, но пока Дыба шел, Борька утолкал камеру на глубь, видно. А Дыбе что, он бестолочь, он поднырнул и бритвой — чирк! Ну, и это самое… — Юрка глянул на меня и отпрыгнул, отчаянно крича: — Бить?.. Давай! Я не убегу, как тот раз!.. Я тебя уделаю так, что не захочешь!.. Думаешь, меня все могут бить, и наши и ваши?.. Шиш!

На крик выскочили соседи, спрашивая, в чем дело.

Я расслабился, отвернулся от скрюченного в защитной позе Юрки и молча направился к третьим воротам.