Спохватившись, что родители вот-вот придут с работы, а на столе груда грязной еще с обеда посуды, я схватил ведро и помчался в кочегарку.

Дядя Илья, голый по пояс, в брезентовых штанах и в незашнурованных ботинках, подкармливал топку одного из котлов. Другой стоял холодный, отдыхал. Истопник работал просто и четко: с маху вонзал округлую совковую лопату точно в границу между углем и полом, как в горизонт, подтягивал ее и прямо с пола мощным швырком метал уголь в ненасытную пасть, где бились, пожирая друг друга, огненные языки…

почему-то вспомнил я чьи-то стихи… Эх, и любил же я иногда зимой, пробежавшись налегке по морозцу, ворваться в этот рай и замереть перед топкой, растопырив руки, чтобы тепло доползло до самых подмышек… И еще любил, договорившись с дядей Ильей, привести сюда вечерком своих друзей — в душ, привести украдкой, потому что вход посторонним в кочегарку был строго воспрещен, а ну как подсунут что-нибудь под котел — и прачечная разлетится, и мехмастерские. Моясь под этим засекреченным душем, мы чувствовали себя почти контрразведчиками…

опять повторил я про себя, удивляясь, откуда же явились эти строчки.

Дядя Илья оставил лопату торчать из угля, как зенитку, чтобы потом сразу схватить ее, захлопнул дверцу топки и обернулся. На его потном чумазом лице, с крупными порами, забитыми угольной пылью, держался еще азарт работы и вроде даже отсветы пламени, от чего он казался моложе, хотя ему было уже далеко за сорок.

— А-а, Володя, привет.

— Здрасьте, дядя Илья… За водой вот. — Я качнул ведро.

— Бери.

Он сел на лавку, достал из висевшей на гвозде куртки кисет с газетным клочком и принялся крутить цигарку. Я прошел за котел к вмурованному в пол баку, из люка которого валил густой пар и где что-то постреливало, нацепил ведро на тут же лежавший крюк и с его помощью зачерпнул кипятку.

— Ну, как там, ничего нового не слышно? — спросил дядя Илья, когда я поравнялся с ним.

— Где?

— Да на складе на вашем.

— На каком?

— Ну, брат, ты навроде чеховского мужика, который гайки от рельсов отвинчивал ему вопрос, а он два… На бельевом, понятно. Разве не говорил отец?

— Нет. Он еще на работе.

— А, ну тогда вопросов не имею.

Но я поставил ведро и заинтересовался:

— А что там, дядя Илья?

Кочегар затянулся, размышляя, наверно, продолжать разговор со мной или нет, пустил струю дыма, как котел пускает лишний пар, и сказал:

— Да жуликов, говорят, раскрыли.

— Каких жуликов?

— Опять — каких… Откуда мне знать. Сам, вишь, любопытствую… Говорят, старое белье за новое пускали… У них, говорят, порядок такой: списали белье уничтожь, и они будто бы топором его, по живому.

— Топор я слышал, — подтвердил я, вспомнив Борькин вопрос.

— Ну, вот… Отдай народу, если негоже, а не тюкай! — крикнул дядя Илья. Не тюкать-то додумались, а до народа где там. Себе! Да мало — крупнее жульничать понесло!.. Тьфу, бесстыжие! — кочегар сплюнул и бросил окурок в поддувало.

— А при чем тут мой отец? — встревожился я.

— Завхоз, как-никак. Может, подробности какие.

— Хм… Ну, ладно, дядя Илья, я пошел.

Странно, Борька обратил внимание на топор, а я — хоть бы хны. За стеной жулики, а я спокойненько в шахматы наяриваю!.. Испускали бы мошенники какие-нибудь лучи воровские, их бы сразу — приборчиком, а то ведь такие же люди, как все.

Кипяток плескал на ботинки, на штаны, обжигал колени, я только дрыгался, крякал, да менял руки.

снова прозвучало во мне. Чьи это стихи? Чего они ко мне привязались? И без окончания… Пушкина?.. Нет, вроде… Может, из «Деда Мазая и зайцев», там тоже наводнение?.. Нет, там по-другому… И вдруг мне захотелось, чьи бы ни были строчки, закончить их, чтобы складно было. Рифма — хоть килограмм: река — дурака, чеснока, свысока. Вон сколько! Дурака, конечно, не надо в наводнение впутывать, а то еще утонет, а вот «свысока» — хорошо, сразу много получается: и река, и небо, и в небе — самолет или птицы. Лучше птицы, стаями, тревожно — ведь наводнение. Кстати, стороны — вороны самая та рифма. Ага-а, стишки, попались!

Я не заметил, как оказался дома, как начал мыть посуду, и, лишь ополаскивая последний стакан, опомнился, потому что стих, наконец, получился.

продекламировал я и вдруг понял то, что все стихотворение — мое. Все! Никаких Пушкиных и дедов Мазаев! Мое! Просто первые строчки как-то сами сочинились, а последние сочинил я сам. Ну, и Гусь! В поэты попал!.. От восторга у меня пересохло горло, я нацедил самоварной воды, чокнулся со своим уродливым отражением в самоваре и выпил.

Было полседьмого, а родители не приходили. Я забрел в спальню и, прислушиваясь, уставился на ядовито-желтое пятно на стене, которое потому, наверно, и пожелтело, что сочились из склада какие-то нечистые пары, раз там жулики. Смутно-смутно доносились голоса. Я забрался на спинку кровати и припал к стене ухом. Голосов было много, и много каких-то шуршаний-шелестений. Значит, разбираются. Может, уже и милиция нагрянула.

— Ай-ай-ай, Володя, нехорошо! — донеслось вдруг, как мне показалось, из-за стены, и от неожиданности я чуть не брякнулся на пол.

За косяком кто-то прыснул. Я, сжав кулаки, бросился в кухню. Конечно, это был Борька. Извиваясь от смеха, он бессильно поднял руки.

— Сдаюсь!

— Нет уж, хохотун! Ты меня сколько раз пугал! — крикнул я и для проучки влепил ему щелчок.

Борька притворно сморщился и, почесывая лоб, зашипел:

— Ну, Гусь!.. Хотел до концерта отомстить ему за вчерашний проигрыш, а нарвался на мордобой… Конечно, так легко: сперва дураком делать, а потом обыгрывать.

— Тебя и кувалдой не свихнешь, мститель! Сколько до концерта?.. О, хватит на партию, садись, проверю, что ты за мститель, остра ли у тебя шпага.

Мы начали.

Борька решил ошеломить меня и первые восемь ходов сделал пешками. Это меня не ошеломило. Я спокойно развил свои фигуры, рокирнулся и кинулся в атаку. Борька задумался и закрякал, набирая под верхнюю губу воздух. Поздно задумался, уже трех пешек и слона нет, теперь крякай не крякай — крышка.

— Петрушка, Боб, получается, — заметил я. — Утром тебе не везет, вечером — тоже.

— Похоже, — согласился Борька.

— Так всю жизнь и промаешься, если книжки по шахматам читать не будешь… Вон их у меня сколько, бери.

Борька глубоко и печально вздохнул и, после того как я с шахом взял у него конем ферзя, молча смахнул с доски всю свою черную армию. То ли Борькина печаль, то ли эта разлетевшаяся черная армия напомнили мне вдруг сочиненное стихотворение. Я вздрогнул, поймал Борьку за руку и прошептал:

— Слушай, Боб, я стихи сочинил!.. Сам! Понимаешь?.. Ничего ниоткуда, ни слова, все сам! — Борька поднял на меня серьезные глаза. — Хочешь прочитаю? Слушай! — И, задрав лицо к потолку, я протрубил:

Ну как?

Я знаю, что у Борьки критический нрав, а проигрыш мог распалить его еще больше, но стихи мне казались такими безгрешными, что к ним просто невозможно придраться.

— Ничего, — сказал Борька, чуть подумав. — Только страшновато: и река разлилась, и вороны.

— Наводнение, — пояснил я, ликуя.

— А-а, и по воде, наверно, утопленник плывет.

— Почему? Никаких утопленников! Вода чистейшая!

— А чего тогда воронам зырить?.. Они что, дураки, что ли, зырить на чистейшую воду!

— Хм… Ну, ладно, пусть утопленник, — согласился я горько, потому что именно от этого вся картина стала страшной.

Борька что-то прикинул и произнес:

— Теперь лучше… А кто утопился?

— Я откуда знаю! Ты же сам придумал.

— Так из-за твоих же ворон, — оправдался Борька.

— Не ворон, а воронов! — зло поправил я.

— Какая разница!

— А такая, что у ворон нету рифмы, а у воронов есть! — прокричал я. — И хватит!.. В стихах ты хуже разбираешься, чем в шахматах!.. Тебе только покойников подавай!

Борька небрежно усмехнулся, поставил на доску белую пешку и щелкнул ее по голове. Я решил, что под белой пешкой он имеет в виду меня, выдвинул на середину черную пешку и так долбанул ее, что она сделала двойное сальто-мортале. Под ней я подразумевал, конечно, Борьку. Он это понял, и мы вместе отходчиво рассмеялись.

— Боб, уже семь! — спохватился я и опять глянул на желтое пятно, точно обвиняя его в отсутствии родителей.

Борька уловил мою тревогу и спросил:

— Ты чего сегодня к складу прицеливаешься?

— Да так, — уклончиво ответил я, не желая посвящать Борьку в темные складские делишки. — Айда на концерт.

Мы зашли за Славкой, за Юркой и отправились.

У крыльца Куликовых уже теснились двумя рядами стулья, табуретки и даже одна скамейка, опертая одним концом на чурбак, потому что была без ножек. Взрослых пока не было, зато мелюзга, пища и повизгивая, барахталась клубками, спихивая друг друга с двухметровой доски, специально, видно, положенной для них на землю. Карапузам этот живой концерт — зрелище ого-го-го! А то у них ни песочниц, ни качель, ни лесенок — ничегошеньки, один шлак у забора да картофельные очистки.

Мы уже заранее выбрали себе место — на дровянике. Он стоял, врезавшись в огород, прямо против сцены. По углу вскарабкавшись, как коты, мы улеглись на ржавую крышу так, что видны остались одни наши макушки.

Сени Куликовых были открыты, там чувствовалась возня и нервозность. На крыльцо выскочила Нинка, в царском венце с лентами, в марлевом пышном платье до пят, и стала привязывать веревку поперек сцены. У нее не клеилось, она злилась, дергалась. А у меня даже ладони зачесались — эх, как бы я сейчас эту веревочку натянул!.. Наконец, кое-как, с провисом, закрепив ее и перекосив свой царский венец, Нинка шмыгнула за кулисы, мелькнув марлевым подолом.

— Для занавеса! — хихикнул Юрка. — Химики.

Хмыкнул и Борька, но заинтересованно.

Закутанная в черную цветастую шаль, пробежала Мирка. Вернее, не пробежала, а не знаю, как это назвать одним словом, потому что Мирка не просто бегала, а вертелась на бегу, прыгала боком, по-сорочьи, и скакала задом. Копошащихся малышей она перемахнула, как костер.

— О! — крякнул уважительно Юрка. — Ха, гляньте, — дрессировщик с волкодавом!

Это был Генка, в черных брюках и белой рубашке. Круто изогнувшись, он тащил тяжеленный футляр с баяном. Рядом, чуть выше Генкиного ботинка, преданно семенил Король Морг. Мы свистнули Генке. Он натужно улыбнулся нам, махнул рукой и, пыхтя, поднялся на крыльцо. Король Морг метнулся на нижнюю, самую высокую ступеньку, сорвался и заскулил. Малыши подсадили его, и дальше полез он сам, прямо по-пластунски. Наверху щенок наткнулся на козявку, наверно, потявкал на нее, заходя с разных сторон, ударил лапой, понюхал, фыркнул, тряхнул большой ушастой головой и уплелся в сени.

Выскочил Генка и с неожиданной проворностью подтянул веревку, а тут же подоспевшие Мирка с Нинкой подвесили к ней на прищепках две простыни, которые тотчас превратили крыльцо в настоящую сцену.

Юрка аж простонал — все закрылось и не над чем поиздеваться больше. Но тут притопали две старухи — первые зрители, и Юрка прямо скрючился от смеха. Он и нас заразил, рожа! Мы даже сползли ниже, чтобы отсмеяться, но, когда выглянули опять, удивленно выгнули губы — «зал» был почти полон, а люди подходили и подходили. Значит, прочитали афишу. Еще бы — на уборную приколоть! И тетя Зина Ширмина пришла, хозяйка ранеток и овчарки Рэйки. Тетя Зина, толстая и нарядная, сама пела в клубе «Транспортник», и у нее был вид знатока, мол, сейчас разберемся, что здесь к чему. Ширмина всегда подчеркивала, что она не простая птица, и даже ругала нас как-то театрально-культурно.

Тут же был и дядя Федя. Он сразу заметил нас и крикнул:

— Привет, галерка!.. А вы чего не выступаете?

— Мы не дураки, — ответил Юрка.

— Ух, ты! — воскликнули взрослые, оборачиваясь к нам. — Поглядите-ка на умников!.. Чего это вы приперлись на дураков-то смотреть, а?.. А ну-ка, марш отсюда!

Нас бы точно турнули, и не видать бы нам концерта, если бы в этот момент, не знаю, нарочно или случайно, не откинулась простыня и не вышла Мирка. Малыши захлопали в ладоши, и тетки отвлеклись от нас.

Я зло ширнул Юрку кулаком.

— Чего? — огрызнулся он.

— Ничего!.. Еще получишь за свой язык!

— Уж не от тебя ли?

— Именно от меня!

— Ты теперь поосторожней с Гусем — он стихи начал писать, — вмешался Борька. — Такую про тебя рифму загнет, что всю жизнь будешь чихать и кашлять.

— Я загну! — буркнул Юрка.

Мирка весело объявила:

— Товарищи! — Начинаем наш маленький концерт!.. В нем участвуют… — Она перечислила всех участников, среди которых Томки так и не оказалось, и добавила, что труппе не хватает мальчишек и что это плохо, потому что пьесу, приготовленную ими, пришлось сильно сократить, а оставшиеся мужские роли вынуждены играть девчонки. Зрители засмеялись и снова оглянулись на нас, мол, эх вы, мужчины. — Но ничего, мы обошлись! — крикнула Мирка. — Сами увидите как… Итак, пьеса «Царевна-лягушка»!

Перед занавесом появились два добрых молодца, два брата, царских сына, с луками и стрелами. Одним молодцем был Генка, другим Люська, в штанах, в сапогах и в шапке с куриным пером. Братья пожаловались друг другу, что надо жениться, и решили стрелять — куда стрела попадет, там они и найдут своих невест. Генка отвернулся и пустил стрелу через крышу, в тополя, а Люська как стояла к нам лицом, так и пальнула прямо в нас, как будто все мы были ее невестами, то есть женихами. Стрела порхнула над нами и упала в огород. Братья, пожелав один другому счастья, расстались: Генка исчез за занавесом, а Люська спустилась по ступенькам и стала расспрашивать детвору, не видел ли кто ее стрелу. Те кричали, что видели и что она улетела за дровяник, и даже вызвались проводить. Но тут из-за простыни выскользнула купеческая дочь, в сарафане и с размалеванными щеками, в которой мы сразу признали Мирку. Она поклонилась добру молодцу и протянула ему вроде бы найденную стрелу. Люська обрадовалась, поцеловала купчиху, и они в обнимку удалились. А потом занавес раздвинулся и действие пошло в декорациях…

Честное слово, я не ожидал, что все будет так по-правдашнему интересно! Конечно, мы знали, что вон той черной шалью завешено окно, а камень, на который печально опустился Иван-царевич, разговаривая с невидимой лягушкой, — это опрокинутая табуретка, накрытая серой тряпкой, да и фикус с редкими листьями мало напоминал сказочный темный лес. Но все это пустяк! Главное — игра! А играли здорово! Особенно Нинка. Была она, конечно, царевной-лягушкой!

Ох, и похлопали им! Хлопали даже мы, забыв, что мы изгнанники.

Потом, уже не закрывая занавеса, девчонки хором спели две подряд песенки, и Мирка, наконец, объявила, что выступает Гена Головачев с дрессированным псом.

Генка вышел, вернее, вышел баян с ногами и головой — баян-робот. Неуклюже и с опаской, нашаривая под собой стул, он сел и, наклонившись, проверил, тут ли Король Морг. Щенок был на месте. Он поглядывал то на хозяина, то на зрителей и облизывался — его, видно, перед выходом чем-то угостили.

А Генка развел меха…

В будущем всех нас ждет что-то большое и красивое, но что именно — неизвестно. Генка же точно будет музыкантом или даже композитором! Он и теперь уже музыкант!

Генка играл какой-то танец. Баян был большой, и казалось, что это не Генка растягивает его, а, наоборот, баян разводит Генкины руки.

— Это Чайковский, — сказал он. — Видите, под Чайковского Король Морг не поет… Или вот «Саратовские припевки», — Генкины пальцы быстро забегали по пуговичкам. — Вот, видите, даже под припевки не поет… Или вот полька Штрауса… Не поет!.. А теперь «Песенка Герцога». — Генка сделал паузу и вдруг — та-та-та — тарара-а-а, про то, что сердце красавиц склонно к измене.

Король Морг как вскинул мордашку да как взвыл!.. Все артисты высыпали из-за кулис, а зрители подняли такое ликование, что испугали самого певца. Он осекся и прижался к хозяйскому ботинку, виновато-хмуро косясь на публику. Но музыка взяла-таки свое, он опять задрал голову, показывая свой аккуратненький галстучек, и запел, искренне и смешно.

Генка оборвал песню, поставил баян на табуретку, взял Короля Морга на руки и, прижимаясь к нему щекой, смущенно поклонился. «Зал» так и взорвался от восторга!

— Концерт окончен! — крикнула Мирка.

Под аплодисменты на крыльцо важно поднялась тетя Зина Ширмина. Она поблагодарила юных артистов за доставленное удовольствие, пожала руку Мирке и наклонилась к Генке, чтобы поцеловать его, но поцелуй сорвался — Король Морг вдруг ласково дернулся к ней и лизнул ее в губы. Ширмина, вскрикнув, отшатнулась и чуть не загремела с крыльца, спасибо, девчонки поддержали.

Лучшего финиша для концерта нельзя было придумать. Молодчина Король! Надо было еще ее за нос цапнуть! Не все ей нас овчаркой Рэйкой пугать, и мы можем!.. Тут уж, не прячась, мы насмеялись вдоволь, потому что смеялся весь «зал». У тетя Зины хватило мужества не рассердиться. Она тщательно вытерла платочком побледневшие губы и с напряженной улыбкой сошла вниз.

Зрители поднялись.

— Эй, рододендроны! — крикнула нам Мирка, когда все разошлись. — Чего разлеглись!.. Хоть бы прибраться, лопухи, помогли!

Мы переглянулись многозначительно, мол, вот, хоть и прославились на весь двор, а без нас не могут обойтись!

— Ну, что, парни? — спросил я. — Лопух, Флокс и ты, как там тебя по-садовому-то, Чертополох, что ли?.. Поможем?

— Поможем, — охотно ответил Славка.

— А чего, — сказал Борька, — заработали.

А Юрка сел и пристально глянул в обе стороны двора. Он и во время концерта несколько раз вскидывался и озирался, ожидая, видно, сигнала от тех пацанов. И правда — раздался острый свист. Из-за дома справа выглядывали трое и махали руками. Юрка так и кувыркнулся с крыши и умчался к ним единым духом. Не верю, что он может так возлюбить кого бы то ни было, плюнув на все, нестись очертя голову, скорее он боялся. Тогда кто же они, чтобы их бояться?.. При случае надо спросить Юрку.

Ухватившись за выступ крыши, мы повисли на ней, как огромные и, наверное, страшные сосульки, потом, подрыгав ногами, оторвались и смущенно-неуверенно направились к крыльцу. Крыльцо, собственно, не изменилось — и вчера мы тут играли в садовника, и сегодня будем играть, — но то, что оно тем не менее стало сценой, мешало нам легко и запросто взбежать на него, как раньше. Да и сами девчонки, эти царевны, добрые молодцы и купчихи, как они теперь?.. Все как-то странно повернулось, и лишь Томка, о которой я вдруг вспомнил и которая вообще не явилась на концерт, осталась для меня прежней.

Мы замерли у нижней ступеньки, и я, пасмурно улыбнувшись, спросил:

— Можно?

Нинка, опять нацепившая венец, глянула на нас с высоты и величественно сказала:

— Попробуйте!